1. Польша

На Восточном фронте немцы, еще упивающиеся победой при Танненберге, злились на неудачи своих союзников. «Здесь все в порядке, – писал Макс Гофман, начальник оперативного командования у Гинденбурга с 8 октября в польском Кельце. – Подводят только австрийцы! Шевелились бы они поживее, эти Kerle – чурбаны! Мы принесли им победу на блюдечке, а они выпустили ее из рук». Солдаты Франца Иосифа действительно были вялыми и уставшими. «Слишком долго нам не дают отдыха, – писал 15 октября командир кавалерии граф Виктор Данкль. – У всех настолько оголены нервы, что уже ничего не поделаешь. <…> Мы выступали исполненные высоких надежд, но теперь наш дух сломлен». Девять дней спустя Данкль дописал: «Солдаты отказываются атаковать, офицеров не хватает, а оставшиеся слишком робки. Все кончено. Мы скатились до уровня русских: солдаты способны только защищать позиции и палить наугад».

В штабе Конрада Александр Паллавичини поражался удаленному от поля боя мирку командиров и штабных, сидящих у телефонов за удобными столами: «Напоминает какой-нибудь международный банк, с той разницей, что от нашего бумагомарания пользы меньше. Многие здесь до сих пор… не слышали ни единого выстрела. Однако им кажется, что именно так все и должно быть». По всей империи Габсбургов все больше подданных Франца Иосифа содрогались, услышав о том, что творят эти золотопогонники. Словенский священник Томо Жупан вспоминал предвоенные мольбы Конрада: «Боже, даруй нам войну». Теперь же, писал Жупан, помрачившийся разум начальника Генштаба грозит уничтожением не только Габсбургам, он уже погубил Европу. Жупан клял Конрада в дневнике: «Ты разрушил столько юных цветущих жизней. В твоей ли власти восполнить потерю хотя бы одного погибшего родным, которые по своей воле не отдали бы его ни за какие миллиарды?» Другой священник, Иван Вровник, писал 18 октября: «Еще больше людей ушло сегодня из Любляны на фронт. Воодушевления, которым сопровождались первые призывы идти с оружием на врага, нет и в помине; они [отъезжающие на фронт] заливают горечь расставания спиртным, на лицах отчаяние».

Подкрепление не напрасно боялось худшего. Конрад оставался мастером устраивать катастрофы. В середине октября он двинул свою галицийскую армию в очередное наступление на восток. 14 октября, начав переправляться через реку Сан, войска сильно пострадали от артиллерии обеих сторон – одна из атакующих частей даже прислала донесение в штаб: «Бога ради, велите батареям, пусть стреляют по русским, а не по нам!» Константин Шнайдер рыдал: «Гаубицы уже погубили сотню наших собственных воинов!» Понтонов не было, поскольку под артиллерийским огнем русских погибла большая часть лошадей, подвозивших секции моста, поэтому переправляться приходилось исключительно лодками.

У командира дивизии, где служил Шнайдер, появилась мысль, что военный оркестр на австрийском берегу Сана может поднять боевой дух войск. Но какофония из грохота разрывов, военных маршей и людских криков у многих рождала лишь одно ощущение: впереди сумасшедший дом. Большинство лодок пошли ко дну под русским огнем. Когда на рассвете 16 октября вытащили уцелевших, «они шли на подкашивающихся ногах», по свидетельству Шнайдера, «осунувшиеся, с запавшими глазами – те, кто еще три дня назад был полон жизни. Теперь же они окоченели так, что даже слова молвить не могли, чтобы описать пережитое».

В беспорядочных боях последней недели октября австрийцы снова понесли беспримерные потери. Пораженческие настроения в армии расцвели буйным цветом. В Перемышле, опасаясь нового удара русских, голодные солдаты попрошайничали на улицах или предлагали нелепые (и бесполезные) деньги за хлеб и картошку. 3 ноября гарнизону позволили отправить последние письма домой, прежде чем вокруг крепости снова сомкнется вражеское кольцо. На следующий день гражданское население получило приказ покинуть город, чтобы не обременять его нахлебничеством. В безумной толпе, штурмующей вокзал, одна женщина с двумя детьми пробила себе дорогу к вагону, а когда поезд уже тронулся, с ужасом увидела в окно своего трехлетнего сынишку, оставшегося на платформе.

Польская вдова Хелена Яблонска раздобыла для эвакуации телегу и 8 ноября добралась до селения Ольшаны. Пепелище, оставшееся от села, еще дымилось, уцелевшие жители сидели в окружении скудного скарба и дрожали от ужаса. «Это не люди, а призраки, – писала Яблонска. – Здесь теперь хуже, чем в пустыне. Даже огонь развести не из чего, все деревья срублены, и даже пни сожжены». И, самое страшное, русские уже были на подходе. Беженцам ничего не оставалось, как вернуться в Перемышль, осада которого станет самой долгой за всю войну: кошмар для гарнизона в 127 000 штыков и 18 000 оказавшихся в ловушке жителей будет тянуться пять месяцев.

Полевая австрийская армия снова отступала. Парализующая нехватка боеприпасов вынуждала артиллерию Конрада ввести дневной «паек» в четыре ящика, даже когда пехоте приходилось совсем туго. Крупных побед октябрьские сражения не принесли никому, однако Центральные державы определенно оказались в худшем положении. Поразившая Галицию эпидемия холеры унесла за месяц 3632 жизни австрийских солдат. Поначалу Военное министерство в Вене отказалось давать разрешение на вакцинацию, а переполненные ранеными больницы холерных уже не принимали. Пока вакцину наконец не подвезли, австрийские войска, отступающие в немецкую Верхнюю Силезию, распространяли заболевание и среди населения. Кроме того, на фоне эпидемии многие солдаты и даже офицеры симулировали симптомы, добиваясь отправки в тыл, – пришлось ужесточить обследования, чтобы сократить поток дезертиров.

Тем временем на другой стороне, в Киеве, объявили о большой победе российской армии. Алексей Толстой, оказавшийся в этот вечер в городе, отмечал всплеск воодушевления среди значительного числа перебежчиков из габсбургской армии, которые теперь служили царю: «В вестибюле моей гостиницы ходили, волоча сабли, поводя рыжими усами, чешские офицеры: наверху, на седьмом этаже, кричали и пили чехи, празднуя победу. Среди чехов-добровольцев есть женщины, наш швейцар зовет их “запасные бабы”». Однако в целом город не особенно проникся радостной вестью: публика уже привыкла настороженно относиться к громогласным заявлениям, которые затем оборачивались пшиком. Лишь в два часа следующего дня на площади перед древним собором столпились с хоругвями пришедшие на молебен. Они спели церковное песнопение и долго еще с ликующими криками подбрасывали в воздух шапки и картузы.

«Простонародье здесь, как и повсюду, – писал Толстой, – пожалуй, горячее отзывается на войну. Например, торговки булками и яблоками ходят к санитарным поездам, отдают половину своих булок и яблок раненым солдатам. При мне к знакомому офицеру на улице подошла баба, жалобно посмотрела ему прямо в лицо, вытерла нос, спросила, как зовут его, офицера, и посулилась вспомнить в молитвах». Здесь писатель обозначил один из главных недостатков российской мобилизации сил – цинизм, с которым большая часть правящего класса относилась к войне, стараясь избавить себя от ее тягот и жертв. Кроме того, у многих царских подданных неизбежные лишения военного времени осложнялись ущемлением в религиозном или этническом плане. Один из солдат-мусульман жаловался, что у христианских однополчан есть хотя бы священник, а ему и его единоверцам в этом утешении отказано, «хотя [в моей части] больше половины мусульман, и они умирают без муллы и покоятся в одних могилах с русскими».

Однако ход кампании на Восточном фронте не устраивал ни одного из ее участников. В немецком стане среди тех, кого сильно беспокоила невозможность сосредоточить войска для решительной победы на том или ином фронте, был Макс Гофман. «Мне бы хотелось сперва разделаться окончательно или с Францией, или с Россией, – писал он 21 октября в Радоме. – Дали бы нам еще два-три корпуса, победа здесь была бы гарантирована. А пока приходится крутиться как хочешь против превосходящих сил». Этот довод, который с возрастающей настойчивостью приводил в Берлине и Людендорф, станет для Германии лейтмотивом Восточного фронта: еще немного, дайте нам еще чуть-чуть, и победа у нас в кармане. Кайзеровские генералы почти наверняка ошибались: о победе не могло быть и речи, пока царские армии не поредеют, не истощатся, не истреплются за годы военных действий. Однако человеческие ресурсы в России вовсе не были такими неисчерпаемыми, как иногда казалось врагу: в 1914–1915 годах из-за нерасторопной мобилизации царская армия не обладала катастрофическим для противника перевесом. Против 99 российских дивизий выступало 84 австрийских и немецких. Между тем на Восточном фронте воцарилась неопределенность. На северном участке в конце октября воюющие армии оказались, по словам лейтенанта Харальда фон дер Марвица, «в сырых траншеях одной ногой на немецкой земле, другой – на русской». Его часть встала между каменными пограничными столбами, отделяющими Восточную Пруссию от царской империи, и никуда особенно не торопилась.

Однако в Западной Европе на перспективы союзников смотрели сквозь розовые очки: с каждым продвижением русских надежда воспаряла с новой силой. 7 ноября New Statesman обрадовал читателя известием, что «может быть, уже через какие-нибудь две-три недели основные силы русских ступят на немецкую землю. <…> Нам доподлинно известно, что на Востоке Германия терпит поражение, и с имеющимися войсками ей в том секторе против России не продержаться». Illustrated London News, демонстрируя доверие и преданность союзнице Британии, отвела целую полосу под статью о Великом князе Николае, утверждая, что он «недрогнувшей рукой воплощает в жизнь великие замыслы во славу российской армии». Войска Великого князя сочли бы это славословие излишним: Николай командовал ими лишь номинально, а настоящее командование не сумело развить осенние успехи в Галиции. Система снабжения практически рухнула, и подвозить войскам ящики с сухарями приходилось на штабных автомобилях. Остро ощущалась нехватка снарядов, распоряжения из Санкт-Петербурга поступали противоречивые. На другой стороне Фалькенхайн отправил донесение Конраду, объясняя, в чем сложность переброски дополнительных войск на Восточный фронт. Заведовал ими не кто иной, как полковник Рихард Хентш, тот самый, которому Мольтке делегировал свои полномочия на Марне в решающий момент. Поручение переброски Хентшу, прибывшему в австрийский штаб в Галиции 10 ноября, косвенно подтверждает, что сентябрьские распоряжения Мольтке были выполнены правильно. Вряд ли такую задачу возложили бы на человека, которого считали виновным в постигшей немецкую армию катастрофе. Теперь же полковник сообщил Конраду, что австрийцам придется действовать самостоятельно.

Однако Хентшу следовало бы посоветоваться с Гинденбургом, прежде чем обращаться к австрийцам. Немецкий главнокомандующий и его начальник штаба пришли к разным выводам. 11 ноября они выяснили из перехваченной радиограммы, что царская ставка планирует возобновить вторжение в Германию. Людендорф, независимо от того, даст ли Фалькенхайн подкрепление, намеревался предупредить атаку противника собственной и нанес массированный удар по северному флангу армий Иванова, начав тем самым Лодзинское сражение.

Русские, как обычно, не подозревали о готовящемся ударе. Командующий северной армией Ренненкампф прорывался к Восточной Пруссии, вместо того чтобы оборонять свой западный фланг. Корпус, попавший под удар, был разбит и понес огромные потери. Рузский, главнокомандующий Северо-Западным фронтом, не осознавал размах немецкого наступления. К 18 ноября Лодзь была почти окружена, русские оказались в периметре приблизительно 25 на 30 км. 19 ноября генерала Плеве, едущего вперед со своим штабом, догнал уже впадающий в истерику гонец. «Ваше Превосходительство! – вскричал запыхавшийся молодой офицер. – 2-я армия окружена и будет вынуждена сдаться!» Плеве смерил гонца ледяным взглядом из-под густых бровей и сказал: «Вы, батюшка, трагедию прибыли разыгрывать или докладывать? Если докладывать, то и доложите начальнику штаба, но помните – никаких сцен, или я посажу вас под арест». Услышав вести, Плеве вместе с командующим другой армией по собственной инициативе развернули войска, отказавшись от планируемого вторжения в Германию, и двинулись спасать 2-ю армию. С проворством, не свойственным русским, они чудом подоспели к Лодзи раньше немцев, и по чистой случайности (наоборот, свойственной этой кампании) семь российских корпусов оказались на пути вражеского авангарда, приближающегося к городу. Людендорф переоценил свои силы и совершил ошибку, в результате которой против четверти миллиона его солдат выступало теперь полмиллиона с лишним русских.

За последующую неделю боев немецкое наступление выдохлось и расстреляло все боеприпасы. Русские оказались гораздо сильнее и заняли позиции на выгодном для обороны рельефе. Три немецкие дивизии остались отрезанными на лесистых холмах к востоку от города, и 22 ноября царская ставка отдала приказ подготовить 60 поездов, чтобы доставить ожидаемые 50 000 пленных в лагеря. Вечером 23 ноября командующий немецким корпусом барон фон Шеффер-Боядель сообщил по радио в штаб армии, что попытается этой ночью прорваться, иначе «25-й резервный корпус завтра исчезнет с лица земли». На следующее утро после отчаянного боя, в 7.50, Шеффер радиографировал снова: «Резервов не осталось. Положение тяжелое» – и через 10 минут: «Катастрофически не хватает боеприпасов и пайков. Требуется срочная… подмога». В ответ Август Макензен, командующий 9-й армией, выделил в подкрепление Шефферу два корпуса, и немцы смогли вырваться, прихватив с собой 16 000 российских пленных. Вечером 24 ноября войска сошлись у Бжезин, и русских окончательно лишили возможности переломить ход событий. Однако наступление Людендорфа провалилось, как бы он ни пытался утверждать обратное. При всем его (и большинства его подчиненных) несомненном превосходстве над российским противником в военном мастерстве начальник штаба Гинденбурга сильно переоценивал свой стратегический гений.

Рузский, хоть и сумел отбросить Макензена, теперь испытывал острую нехватку всего что только можно. Одна из российских дивизий за три ноябрьских дня расстреляла 2,15 миллиона обойм для стрелкового оружия. Россия вступала в войну, имея на вооружении 5000 орудий и 5 миллионов снарядов. К концу 1914 года царские фабрики выпускали 35 000 обойм в месяц – однако армии на фронте иногда расходовали по 45 000 в день. 1 декабря на армейских складах оставалось лишь 300 000 снарядов. Кроме боеприпасов армии не хватало винтовок и даже сапог, которые Рузский затребовал в количестве полумиллиона пар. По полю боя таскали телеги, на которые грузили сдираемые с мертвых лошадей подковы, требующиеся для живых. Промерзшая до каменного состояния земля позволяла подвозить припасы, но не давала окапываться. В глубоком снегу раненые замерзали насмерть еще до того, как их успевали эвакуировать. От ночных холодов некоторые умирали в траншеях, не дожидаясь пуль и снарядов. Аэропланы делали лишь короткие вылеты, поскольку у летчиков быстро немели руки и становилось трудно держать штурвал, хотя немцы продолжали донимать Варшаву бомбардировками. Обе стороны испытывали постоянный отток сил из-за дезертиров. И хотя наступление немцев пресекли на корню, вторжение российской армии в Германию тоже срывалось. Людендорф сообщил начальству об очередной своей крупной победе. На самом деле он лишь помял отдельные формирования русских, однако его авторитет оказался достаточно высок, чтобы Фалькенхайн поверил и перебросил ему еще четыре корпуса с Западного фронта.

В австрийском стане дальше к югу после четырех месяцев лишений, поражений и отвратительного командования боевой дух окончательно упал. Генералы империи Габсбургов вальсировали куда лучше, чем сражались, а об управлении личным составом не имели никакого представления. Для Константина Шнайдера, явившегося 29 ноября к командующему корпусом в Кракове, цивилизация после долгого пребывания в поле оказалась потрясением: «Война словно остановилась на границе города. Я как будто по мановению волшебной палочки перенесся в другую жизнь. Ярко освещенные улицы. <…> Совершенно другой мир, от которого я уже отвык, вдруг заиграл вокруг всеми красками, и я будто очнулся от сна. Люди в гражданской одежде занимались привычными делами, женщины щеголяли модными нарядами, офицеры ходили в мирных черных фуражках и гарнизонной форме. Как странно, что каких-нибудь два часа назад отовсюду летела русская шрапнель, а кругом на много километров от предместий этого живого, полнокровного города простиралась мертвая зона». Штаб корпуса, как оказалось, размещался в роскошном отеле. Шнайдеру среди умытых, начищенных, отутюженных штабных стало неловко за свою потрепанную и перепачканную форму. Однако новости он узнал феноменальные: прибыло немецкое подкрепление, войска уже выгружаются. «Все сразу воспрянули духом, появилась надежда на победу».

На самом деле свежих сил хватило только на то, чтобы предотвратить полный разгром австрийцев, чему способствовала также неразбериха в русском стане. Между царскими генералами снова началась грызня: Иванов на юге хотел еще раз выступить в атаку против австрийцев, но для этого требовалось, чтобы сосед прикрыл его правый фланг, чего Рузский делать не намеревался. Поэтому инициатива нового наступления перешла в начале декабря к австрийцам. Поначалу они добились некоторых успехов, вызвавших у Конрада восторг, граничащий с эйфорией, и побудивших его заявить о победе. Константину Шнайдеру наступление показалось едва ли не страшнее отхода: «Отступающие… не видят пострадавших от войны. Победители же вынуждены пересекать театр военных действий и содрогаются в ужасе от увиденного». Как раз в те дни ему довелось наблюдать символическую сцену: русский и австриец пытались заколоть друг друга штыками, но упали замертво, убитые одним снарядом. Как обычно, краткий успех Конрада больших побед не принес – развить его не удалось. Русские пошли в контрнаступление. На исходе года австрийские войска снова были отброшены к подножию Карпат.

Обе стороны действовали непоследовательно. Фалькенхайн понимал, что исход войны будет решаться на западе. 26 ноября он писал в Ober Ost – ставку верховного командования в Польше: «Все победы, одержанные на востоке ценой поражений на западе, совершенно бессмысленны». Однако эта суровая правда не помешали Гинденбургу и Людендорфу по-прежнему требовать подкрепления, тем более что после поражения под Ипром, в котором винили лично Фалькенхайна, их авторитет был выше. Политические соображения, возобладав над военными, побудили немцев оправить подкрепление на восток. Центральные державы смертельно боялись, что в случае провала Восточной кампании нейтральные государства могут встать на сторону Антанты. Берлин и Вена опасались, что тогда в войну против них вступит не только Италия, но и Болгария с Румынией. Еще сильнее терзал их маячивший впереди призрак абсолютного поражения Австро-Венгрии. Если и у царя Николая II, и у императора Франца Иосифа командование отличалось некомпетентностью, а войска были слабо подготовлены и снаряжены для современной войны, то армия Габсбургов была совсем никудышной. В то время как российские войска храбро сражались при благоприятном раскладе и особенно в обороне, от австрийцев храбрости не приходилось ждать ни при каких условиях. Таким образом, активность немцев на Восточном фронте объяснялась в основном опасением того, что Австро-Венгрия выйдет из войны.

Позорные неудачи австрийской армии были следствием присущего Австрии на государственном уровне презрения к военной науке в общем и вопросам снабжения в частности. На военных учениях, проведенных Конрадом в 1913–1914 годах – Grosse Etappenkriegsspiel, – номинально отрабатывались как раз те самые задачи, что стояли перед армией сейчас: развертывание и снабжение нескольких корпусов в Галиции. Однако военного инструктора Теодора фон Зигрингена, доказывавшего, что снабжение станет критическим операционным фактором в регионе со слабо развитой дорожной и железнодорожной сетью, отстранили как смутьяна. Солдаты Франца Иосифа терпели зимой 1914 года постоянные лишения, поскольку командование безответственно подошло к вопросам снабжения и быта. Лейтенант Александр Трушнович, словенец, описывал скудный солдатский паек: черный хлеб, похлебка без мяса, кофейный суррогат – «держали почти впроголодь». Между тем офицерам «доставалось больше приварка, чем всей роте, – вино, кексы, папиросы и сигары, которыми я делился с солдатами. Отвратительно было видеть это неравенство в траншеях, где все мы равны перед смертью».

Австрия лишь воображала, что сражается. Немецкий офицер, наблюдавший одним декабрьским днем, как австрийцы продираются вперед, обозвал их строй разболтанным – hanebüchen – по сравнению со строгими колоннами немцев. В довершение к прочим курьезам и неразберихе около 40 конрадовских солдат в Галиции оказались женского пола. В довоенной Восточной Европе женщинам случалось, берясь за мужскую работу, переодеваться в мужскую одежду и выдавать себя за мужчин. Так и сейчас некоторые командиры оставляли женщин в строю, даже когда обман раскрывался. В качестве одного из достоверных примеров можно привести польско-венскую художницу Зофью Плевиньску, которой в 1914 году было 19, записавшуюся в армию под именем Лешека Помяновского. На фронт она попала в декабре у Липницы-Мурованы и участвовала в боях до конца войны.

Дивизия Константина Шнайдера, насчитывавшая в начале военных действий 15 000 человек, до конца 1914 года понесла потери, вдвое превосходящие это число, в том числе 9000 пропали без вести (в большинстве своем угодили в плен). К Рождеству дивизия сократилась до 4000 человек. В общем и целом за первые пять месяцев войны армия Конрада потеряла убитыми и ранеными миллион человек. «Война становится бичом Божьим, – сетовал подполковник Теодор Цейнек. – Не из-за утраченных человеческих жизней, а из-за крушения моральных устоев». Однако утраченные человеческие жизни были достаточной причиной для горя и скорби в сотнях и тысячах семей.

Декабрьским днем Александр Трушнович повел половину роты австрийского подкрепления занимать позиции над рекой Прут. Перед рассветом солдат накормили и даже напоили пивом. Генерал произнес речь о том, какую славную роль им предстоит сыграть в предстоящей битве, завоевывая победу. После этого они около шести часов тряслись в обозе из крестьянских телег, прежде чем отправиться дальше маршем. Пришлось продираться через густой подлесок в тишине, которую внезапно разорвал треск ломающего ветки снаряда: «Словно гигантский олень пронесся мимо. Все заревело и застонало, эхо пошло гулять под сводами леса, и в этой какофонии мы даже себя не слышали».

Достигнув опушки, озадаченные солдаты увидели впереди предназначенные для них траншеи и кинулись прятаться в них от артобстрела. Однако позиции были незаконченными и отрыты неглубоко, а русская артиллерия стреляла с пугающей точностью. Солдаты принялись судорожно углублять траншею. Трушнович рискнул взглянуть через бруствер на серо-зеленую ленту реки Прут. Русские наступали от реки под огнем австрийцев: «Венгерский пулеметчик дал очередь с бруствера в десяти шагах от меня. Промахнулся. Видно было, как пули сыплются в воду. Меня обдало фонтаном земли – прямо у бруствера взорвался снаряд. Отчаянно не хотелось умирать».

Когда обстрел наконец прекратился, новоприбывшие австрийцы услышали какое-то странное бормотание из долины. «Русские молятся!» – сказал кто-то. Наступившую темноту прерывала только беспорядочная перестрелка, сигнальные вспышки и ложные тревоги. На рассвете русские снова начали пальбу, и с обеих сторон от австрийских позиций опять затрещали и закачались деревья, роняя ломающиеся сучья. Солдаты Трушновича «забились глубже в свои окопы, каждый наедине со своим Всевышним, молясь о пощаде». Раненые стонали – никто не хотел вылезать им на помощь с риском для собственной жизни.

Когда огонь усилился, «вскоре все заглушила вакханалия свинца, в которой потонули наши крики о помощи. Внезапно русские батареи смолкли, и слева над лесом прогремело дружное “Ура!”. Все стихло, только эхо человеческих голосов гуляло между стволами. <…> В глубине леса мы заметили людей в мундирах цвета кустов и травы. Они подбирались к нам, перебежками от одного дерева к другому, а мы двигались им навстречу. Теперь можно было разглядеть их лица и даже раскрытые рты, из которых неслось “Ура!”. Перед глазами стоял туман: что если придется идти в штыковую? <…> Они уже совсем близко».

«Русские выкатили что-то на колесах. Боже, это пулемет! Упаси нас, Господи, от этого ужаса! Пулеметная очередь смешалась с беспорядочными “Ура!”, вокруг застонали и закричали от боли падающие раненые. Я сам едва успел нырнуть в неглубокую траншею. Пальба становилась все яростнее, потом вдруг стихла, когда серые мундиры [австрийцы] побежали назад».

Однако на следующий день отступить пришлось и русским. Австрийцы осторожно спустились к реке. «В траншеях стоял такой терпкий запах русской кожи и махорки, что сразу было понятно, кто их занимал до нас». Вокруг лежало много мертвых, а рядом рассыпавшаяся груда писем. Холмы ненадолго погрузились в тишину, слышно было даже лай собак и громыхание прибывших на российские позиции полевых кухонь. Австрийцы представляли, как ходит, ест, пьет невидимый враг. Один из солдат, прислушиваясь, проговорил с дружелюбным любопытством: «Слышите? Русским привезли кухни. Интересно, что готовят?» На следующий день бои возобновились. Трушнович позже перебежал к русским и не один год служил в российской армии.

16 декабря, когда закончилось одно из последних в этом году значимых сражений – под Лимановой, – Теодор Цейнек проехал через поле боя:

«Зрелище фантастическое. Лабиринт траншей, тянущихся во всех направлениях, все завалено пустыми ящиками, поломанными винтовками, погнутыми штыками, щепками, гнилой соломой, все в грязи и постепенно погружается в грунтовые воды. А еще молитвенники, австрийские фуражки, прусские шлемы с пиками, русские фуражки. <…> Целые деревни раскатаны по бревнышку, телеграфные столбы повалены, мосты взорваны, навстречу бредут стайками рыдающие и воющие крестьяне с детьми, не знающие, куда им теперь податься, тут груда мертвых тел, там ряд свежих могил, повсюду мертвые лошади. В селах бесконечная разруха и разорение, большинство жителей высланы или бежали, поля вытоптаны, а с неба несется истошный вороний грай. <…> Зимнее солнце между тем светит так ярко, словно ничего не случилось, и в мире по-прежнему покой и счастье» {1054} .

В Галиции, как и на других фронтах, год завершился неопределенностью. Победа немцев при Танненберге ненадолго затмила то, что историк Герхард Гросс назвал «стратегическим поражением кайзеровской империи» на Восточном фронте в 1914 году. Не важно то, насколько существенно переброска двух корпусов с Запада в конце августа ослабила силы Мольтке во Франции, главное, что немецкой армии не удалось добиться решающего перевеса ни на том, ни на другом фронте. Каким бы способным и энергичным офицером ни был Людендорф, свой гений он определенно переоценивал. Однако преодолеть фундаментальные недостатки, связанные с ресурсами, обеспечением, вражескими массами и расстоянием, не было дано ни ему, ни какому бы то ни было полководцу с какой бы то ни было стороны. На западе на каждый метр фронта приходилось по шесть стрелков, на востоке – только один на каждые два метра.

Российским войскам не хватало сил и компетентного руководства, чтобы одолеть немцев. Их успехи обнажили прогнившее нутро австрийской военной системы, однако неудачи грозили империи Романовых суровыми последствиями. Если враги России восхищались стойкостью царских солдат и их умением переносить невзгоды и лишения, то проницательные соотечественники уже понимали, каким невыносимым грузом ляжет война на плечи миллионов ни в чем не повинных царских подданных, угодивших в это адское пекло и еще меньше чем европейцы понимавших, за что вообще сражается их страна. По российской экономике сильно ударило закрытие Дарданелл, затрудняющее экспорт зерна на Запад и ввоз жизненно необходимых товаров оттуда. Подданным Николая II (в их собственном понимании) предлагалось страдать и умирать не за какие-то великие идеалы, а просто по воле царя. Правительственный чиновник передавал слова крестьян: «Не все ли равно, при каком царе жить?» Предлагали правительству заплатить врагам Германии, чтобы те закончили войну.

Алексей Толстой описывал, как унтеры рявкают на резервистов из крестьян (каплю в людском море из 9 миллионов, призванных на войну в первый год), согнанных во вшивые казармы, пропитанные туберкулезной сыростью: «Направо равняйсь! Смирно! Пятки вместе, носки на ширину приклада, колени не разводить! Голову прямо. <…> Вот тогда все увидят, что вы солдаты, готовые отдать жизнь за веру, царя и Отечество! Ты что там рожи корчишь? Голову прямо!» Солдат посмотрел на унтера с болью: «Не могу, не могу, не могу!» – «Почему?» – «Мышца сорвана. Били в детстве».

Унтер сдался, высказав все, что думает о вынужденной необходимости делать солдат из калек. Тут другой закашлялся, потом остальные, по словам Толстого, «затряслись в бесконечном мокром, грудном кашле». Сержант закричал: «Что вы мне тут туберкулез разводите? Тихо! Смирно! А теперь отдаем честь: рука вскидывается, как на пружине, а ладонь должна быть твердая, как доска. Отдавать честь – это серьезное дело!» Однако Толстой понимал, что солдаты уже устали. Они «не видели никакой красоты в военной службе, просто подчинялись дисциплине. <…> Их уже охватывали первые приступы тревоги, внутреннего сомнения: “Господи, помоги, к чему это все?”».

Писатель замечал, как мучает людей «чудовищная неправильность» их новой жизни, исковерканной войной, которая оторвала миллионы от привычного уклада. Однако всему Восточному фронту предстояли долгие годы кровопролития и горя, прежде чем власти наконец придут к решающему завершению – причем вдали от фронта.

 

2. Последний триумф сербов

Сербский фронт, игравший в общей картине войны самую незначительную роль, заметно подтолкнул империю Габсбургов к окончательному развалу. Точно так же, как в Галиции и в Западной Европе, зима только добавила воюющим страданий. Австрийский лейтенант Роланд Вюстер содрогался, глядя, как дикие звери пожирают внутренности у сербских трупов. Алекс Паллавичини описывал трудности с автомобилями, постоянно вязнущими в грязи, из которой их можно было вытянуть только лошадьми, – позор для техники XX века. Ремонт затрудняли перебои с запчастями, и топлива тоже часто не хватало. Что до сербов, какими бы успехами ни радовала армия, гражданским приходилось очень и очень несладко. Заместитель главного врача белградской психиатрической лечебницы доктор Шайнович писал в отчаянии 2 ноября: «Если вскоре не наступит мир, я и сам попрошусь в палату к своим пациентам. Курю как сумасшедший и хлещу tinktura energika [смесь ракии с коньяком], но энергии она мне больше не прибавляет!» Когда сигареты стало не достать, некоторые приучились курить сушеные листья.

Генерал Оскар Потиорек терпел катастрофические поражения в августовских и сентябрьских операциях. Однако в начале ноября благодаря значительному перевесу в численности над противником ему удалось наконец оттеснить сербов. Он удостоился похвалы от кайзера, и в его честь переименовали улицу в Сараево. Однако заносчивость, некомпетентность и черствость Потиорека от этого не исчезли. Он намеревался продолжить наступление зимой, хотя армия уже выдохлась и снаряжения не хватало. Один дивизионный командир напрасно возражал, что «суровая погода скажется на здоровье воинов, одетых в летнюю форму». Все просьбы о сапогах, зимнем обмундировании, боеприпасах и снаряжении Потиорек называл «блеяньем». На донесение, что некоторые солдаты голодают, он ответил: «На войне и поголодать приходится». Австрийский капрал делился слухами, ходившими в армии о генерале: «Говорят, он никак не интересуется ходом сражений, забывает, что происходило вчера, и отдает самые бессмысленные приказы».

6 ноября Потиорек начал новое наступление, вклиниваясь в глубь Сербии. Полмиллиона австрийских солдат, наступая по трем фронтам, навалились на четверть миллиона обороняющихся сербов. «Весть о том, что храбрая сербская армия разбита, вызвала неописуемую панику в столице, – писала доктор Славка Михайлович. – Не многие оставшиеся здесь готовятся бежать». Несколько дней спустя она добавила: «Холода стоят небывалые, работать в больнице невозможно. Еда ужасна, припасов почти нет. Из-за постоянных обстрелов все дороги за город отрезаны». Продвигающихся в глубь страны австрийцев поражала царящая кругом бедность. Крестьянские дома, хоть и опрятные, были обставлены до слез скудно – а из украшений только вышитые покрывала да скатерти. Единственная примета прогресса – вездесущие швейные машинки. На стенах несколько икон и дешевые цветные репродукции героических картин Балканской войны с турками. Австрийцы презирали сербов как варваров, а теперь и как побежденных.

Белград пал. Австрийские войска 3 декабря прошли победным парадом через город, а вскоре приблизились на 70 км к штабу сербской армии в Крагуеваце. Сербские склады боеприпасов опустели. Сотни тысяч мирных жителей, напуганных прежним опытом австрийской оккупации, спасались бегством вместе с отступающей армией. Судьба Сербии казалась предрешенной, и главнокомандующий, генерал Путник, посоветовал властям начать с Веной мирные переговоры. К его удивлению, правительство Пашича не собиралось прекращать боевые действия. Страдания усугубились и для тех сербов, кто еще цеплялся за свою землю, и для тех, кто спасался бегством. Жена российского дипломата Николая Чарыкова ужаснулась, увидев, в каких условиях содержатся сотни раненых сербов в госпитале болгарского Ниша – не хватало ни хлороформа, ни антисептиков, ни перевязочных материалов; даже теплой воды, чтобы промыть раны, и той не было.

Однако победителям приходилось не лучше. К середине ноября австрийские колонны, марширующие к следующей своей цели – Драгине-Босняку, претерпели немало лишений. Провиант до частей нередко не доходил, поскольку интендантские повозки застревали в грязи. В грязи спали и солдаты. Один из них писал: «Тем, кто страдал лишь от кашля и простуды, везло больше, чем мучающимся от зубной боли или тем, кто едва мог шевельнуть ногами от ревматизма. Отсыревшие и потяжелевшие ранцы и скатки натирали на плечах кровавые полосы, и приходилось идти нагнувшись, чтобы не завалиться назад под тяжестью. Орудия увязали в грязи настолько, что даже с шестью волами и тремя парами лошадей иногда приходилось возиться больше часа, чтобы вытянуть хотя бы одно».

Попадалось много беженцев – стариков, женщин и детей, пытавшихся вернуться в деревни, покинутые несколько недель или месяцев назад. В грязи они вязли точно так же, как и австрийцы. При виде этих горестных верениц, по словам капрала Эгона Киша, «наши собственные беды меркли. Часто крестьянская телега безнадежно увязала или тягловая скотина дохла – на дороге валялся мертвый скот, а где-то перевернутые повозки с рассыпанным скарбом. Хозяева в растерянности стояли рядом, а у нас сжималось сердце. Но мы ничем не могли помочь». Роланд Вюстер писал в отчаянии: «У нас не осталось приличных сапог и обмундирования, пайки пропали, люди измотаны – все это следствие поспешного наступления и яростных боев. У половины вьючных лошадей натерта спина, и смердят они так ужасно, что идти рядом с ними невозможно».

Но тут чудесным образом фортуна вновь повернулась лицом к сербам. Франция выслала Сербии достаточное количество боеприпасов, чтобы заполнить пустые артиллерийские повозки. Путник перегруппировал войска. Каким-то образом ему удалось убедить своих измученных, грязных, оборванных, полуголодных солдат пойти в контратаку. 3 декабря в сражении при Аранджеловаце сербам удалось одержать неожиданную победу. Развивая успех, они двинулись дальше в наступление и поразились, обнаружив, что австрийская армия рассыпается на глазах: сперва дрогнул центр фронта, затем фланги. Роланд Вюстер писал 4 декабря, что отход армии Потиорека напоминал бегство Наполеона из-под Москвы – беспорядочные вереницы обозов с имуществом, артиллерии, осадных подразделений, дозорных, «а между ними россыпью пехота, отставшие и раненые – все стараются побыстрее сбежать с этой проклятой земли». На следующий день Вюстер был ранен в ногу. Помощи поблизости не оказалось, и он, сам кое-как перевязав рану, дохромал до ближайшей фермы и лег там. Следующие семь часов он безуспешно пытался остановить кровь. Отчаявшись, молодой офицер передал фотографию своих родных оказавшемуся поблизости караульному и распорядился, как его следует похоронить. Тот заверил беззаботно, что рана совсем не тяжелая на вид – хотя недавно он как раз провожал в последний путь товарища с похожей. «Отличное утешение», – нацарапал Вюстер саркастически.

На следующий день, когда орудийные выстрелы стали слышаться ближе, он попросился на тряскую безрессорную телегу, которая провезла его 25 км до Валево. Каждый метр почти шестичасового пути отзывался в теле раненого мучительной болью. Когда он добрался до госпиталя, доктора его лечить отказались, поскольку госпиталь эвакуировался. Вюстер разрыдался, и, сжалившись, его довезли до городского вокзала. Там его уложили на открытую платформу поезда, который на следующее утро уже пересек границу и добрался до безопасной боснийской земли. Три дня спустя Вюстер был дома, в Линце, где его, истощенного и обросшего, не узнал собственный сын. Вюстер снова не сдержал слез, рассказывая о своих мытарствах, а после неделями не мог избавиться от кошмаров, в которых попадал в руки к сербам.

14 декабря на глазах у изумленных австрийцев армейский понтонный мост через Саву прогибался и раскачивался от солдатских толп, в панике бегущих на боснийский берег под пулями ликующих сербов. Верховное командование Сербии заявило в тот день: «Враг разбит, рассеян, побежден и изгнан с нашей земли раз и навсегда».

16 декабря горстка австрийских пехотинцев сгрудилась у газеты двухнедельной давности, которая наконец дошла до них из Вены. Досадливо хмыкая, они читали о героическом взятии австрийской армией сербской столицы. На самом же деле к этому времени австрийцы уже снова покинули город и массово отступали. В тот же день, 16 декабря, сербы победно шагали по разоренным безлюдным улицам Белграда. Генерал Живоин Мишич, руководивший контрнаступлением, в одночасье стал героем страны. «За исключением пленных, на сербской земле больше нет австрийских солдат», – телеграфировал он с гордостью.

Алекс Паллавичини описывал 17 декабря бегство австрийцев к мостам через Дунай и Саву: «После этого наше негодование и недоверие к верхам оправдано, потому что сложно представить себе худшее руководство, чем наши командиры и управление снабжением. В Валево пришлось сжечь 40 000 пар сапог, поскольку не нашлось того, кто смог бы их выдать. Нашим войскам пришлось в буквальном смысле маршировать почти босиком». Поражение Потиорека принесло сербам 130 трофейных орудий и 40 000 пленных, включая 270 офицеров. Пехотный полк доктора Иоганна Бахманна рассыпался во время декабрьского отступления. Доктору пришлось бросить самых тяжелых раненых, поскольку перевозить их было не на чем. Когда они наконец перебрались через Саву, доктора комиссовали и отправили в долгий отпуск. Вернувшись домой, он проспал целые сутки. После этого, однако, его не одну неделю мучила бессонница – преследовали кошмары о Сербии.

Как покажут дальнейшие события, поражение армии Габсбургов не было необратимым, а сербские ресурсы, наоборот, оказались исчерпаны до дна. Однако удар по реноме империи Франца Иосифа ее ненавистная и презираемая маленькая соседка нанесла жестокий. Конрад Гетцендорф признал необходимость на остаток зимы переключить Южный фронт на оборону. Однако и здесь он допустил очередной стратегический просчет: войска, зарывшиеся в мерзлую землю и стоящие по берегам рек, отделяющих их от сербов, были слишком слабы для наступления, но чересчур сильны для отражения атаки противника. Действия Конрада в первых кампаниях против презираемых им врагов-славян обернулись такими же катастрофами, как и действия против России. Если австрийские власти назвали вторжение в Сербию Strafexpedition – «карательной экспедицией», то в устах язвительных сербов оно превратилось в bestrafte expedition – «наказанную экспедицию». Сочиненная ими победная песня начиналась словами: «Едет император Николай на вороном коне, едет император Франц Иосиф на осле».

Общим страданиям победителей и побежденных, солдат и гражданских не видно было конца. Если австрийцы вели себя как варвары во время вторжения в Сербию в 1914 году, то их враг платил несчастным, взятым в плен, той же монетой. Живя впроголодь, своих будущих захватчиков сербы кормили еще хуже. Правительство разрешало любому гражданину нанимать австрийца в батраки за гроши, но пленные были только рады, потому что наниматели кормили их сытнее, чем лагерные власти. Тем не менее многих косили болезни: к концу 1914 года погиб от тифа каждый пятый из 60 000 австрийских пленных, и число это будет расти. На исходе года Австро-Венгрия заплатила за свое посягательство на Сербию 273 804 ранеными и убитыми из 450 000 отправленных на войну. Вена была вынуждена запоздало признать некомпетентность большей части своего верховного командования, уволив четырех из шести командующих армиями, включая и Оскара Потиорека.

Однако и сербы не имели особого повода для праздника. Молодой серб, ослепший в бою, пел: «Мне горько не видеть теперь ни солнца, ни зеленых полей, ни цветущих слив». Долина Савы к западу от Белграда была разорена. Многие городки и села брошены, улицы поросли травой. Беженцы, потихоньку возвращавшиеся на запад вместе с армией, в ужасе смотрели на разрушенные дома. Белград превратился в город нищих, калек и сирот. Немногочисленные дороги были разбиты перемещавшимися по ним войсками. С внешним миром Сербию связывала единственная железнодорожная ветка до Салоников, по которой (с незначительной помощью от нейтральной Греции) черепашьей скоростью поступало снабжение. Тиф-сыпняк, дизентерия и холера поражали целые районы, а раненым на поле боя сильно везло, если удавалось избежать гангрены.

В Британии стало престижным помогать Сербии: леди Уимборн, леди Паджет и сэр Томас Липтон были лишь самыми выдающимися из тех, кто отправился добровольцами в сербские медицинские части вместе с графиней Трубецкой, супругой нового российского посланника. Однако для страны настолько бедной и географически изолированной, пусть одержавшей временную победу, но опустошенной и обескровленной, сделать они могли до обидного мало. Сербия уже потеряла 163 557 человек, из них 69 022 погибшими. А за последующие годы ей придется пережить еще худшие невзгоды, которые не скрасить будущим победам. В конечном итоге война унесет 62,5 % мужского населения Сербии в возрасте от 15 до 55 лет, и вся страна будет разорена.

Лейтенант сербской армии Джордже Станоевич допытывался с пьяной настойчивостью у американского корреспондента Джона Рида: «Что там делают эти французы с англичанами? Почему они не могут побить немцев? Им бы парочку сербов – показать, как воюют по-настоящему. Мы, сербы, знаем: главное – готовность умереть, и вскоре война закончится!». Его убеждение разделяли и другие, в том числе некоторые главнокомандующие – с катастрофическими последствиями для европейской молодежи.