Давление со стороны отца исчезло. Но вскоре я ощутил еще больший нажим. Я ушел с работы, и у меня освободилось время для того, чтобы писать, — впервые со времен старших классов. А я? Я писал? Что я написал в Нью-Йорке, в Сэндхерсте?

После смерти родителей мне пришлось столкнуться с собственной застенчивостью. Это меня угнетало (застенчивость, а не смерть родителей). Я был подавлен и уже начинал опасаться, что попросту исчезну или же проведу остаток жизни с непосильным грузом на душе. Необходимо было бежать. Я словно стоял на неустойчивом подвесном мосту — как в фильмах про Тарзана. Я заблудился в кошмарных джунглях, опора уходит у меня из-под ног, и надо немедленно бежать, бежать на другую сторону. Бежать — куда угодно.

Как оказалось, я прошел по мосту Джорджа Вашингтона. В день, когда я это сделал, я и слыхом не слыхивал о Сэндхерсте. Отдохну пару дней, съезжу за город. Именно так я себе сказал. Хотя подсознательно уже надеялся найти себе новый дом. Пришло время перемен — решительных перемен.

Сэндхерст нельзя было назвать идеальным местом, но его тишина напоминала мне о днях моего детства. Я прожил неделю в местной гостинице — читал книги и много ходил, к чему мои ботинки оказались совершенно не приспособлены. На второй день я пошел в захудалую контору по продаже недвижимости. Риэлтор слегка прихрамывала, она недавно попала в аварию, так что машину я вел сам. Мы взяли «додж» и посмотрели десяток домов, прежде чем отыскали тот, который я мог себе позволить. Я не мешкал и тут же потратил на дом деньги, которые оставила мне мать.

У Боба бывало и плохое настроение. Я начал понимать это, прислушивался к своему пленнику — и похищение перестало казаться мне средством самоутверждения. Теперь я остро реагировал на мнение Боба. По крайней мере я больше не мог скрывать свои мысли. Он давил на меня, я поддавался: он просил показать ему мои произведения, а я шел у него на поводу. Мне было больно осознавать, что наши отношения в конечном счете возвращались в рамки отношений тюремщика и заключенного. Ужасно, но при ближайшем рассмотрении дела обстояли именно так.

Боб не стал бы поднимать меня на смех, однако я хотел ему помочь. Вероятно, в тот памятный день на Манхэттене я сам этого не осознавал. Я очень быстро пришел к определенному выводу: мне было недостаточно дать Бобу возможность насладиться передышкой, вдохнуть свежий воздух, забыть о чаще непримечательных рукописей и о толпе настойчивых авторов. Я хотел, чтобы он был счастлив, — хотел этого еще до того, как понял, какой вызов осмелился принять.

Как-то раз я решил подбодрить Боба и предложил ему писать мемуары — «Дни в плену»; название, естественно, рабочее. Ему было бы полезно воскресить былые стремления и попробовать себя в новом качестве. К тому же жанр дневников и воспоминаний переживает сейчас небывалый подъем. Боб отвертелся, заявил, что он редактор — отныне и впредь, и, кстати, когда я собираюсь его отпустить? Можно подумать, только писатели становятся рабами своих амбиций.

— Как там твой парень из подвала? — поинтересовалась Промис в конце долгого телефонного разговора.

Мы говорили о зачинах и концовках литературных произведений, а также о том, что середины часто бывают довольно посредственными.

— Нормально, — ответил я. — Правда, подустал в подвале сидеть.

— В клетке. Или нет, в камере — так?

— В клетке, в камере… Не важно.

— Имя хоть у него появилось?

— Пока нет.

— А второго как зовут? — не унималась девушка.

— К. Пока я зову его К.

— Францу бы не понравилось. — Промис прищелкнула языком. — Франц вообще собственник. Особенно в отношении своих невест. Так твой пленник еще не выбрался?

— Откуда?

— Из подвала.

— Нет. По-моему, он застрял в безвыходном сюжете. Какой смысл? Почему его вообще похитили?

— Мотивация… — протянула Промис. — Ты еще не возненавидел писательство?

Боб неподвижно сидел у телевизора на стуле с высокой спинкой. Его работа — смешить людей. Но всю жизнь Дэвид Спейд ощущал гнетущую тень грусти. В эксклюзивном интервью Дэвид поведает Диане Сойер, как он боролся с депрессией и победил ее.

— Послушай… — Боб убрал громкость. — Давай-ка с самого начала. Ты хочешь, чтобы твою книгу напечатали,так?

Я вздохнул и пожал плечами. Это мы уже проходили — обмен репликами из плохого голливудского фильма про творческое разочарование.

— Как и любой другой… — продолжал Боб.

— Ты знаешь, чего я хочу.

Я откашлялся и отвернулся к экрану, на котором мелькали кадры с Дианой Сойер. В студийной обстановке она выглядела исключительно серьезно.

Мы долго молчали. Я не хотел начинать еще одну беседу о самом себе. Я смотрел на мерцание экрана. Жалко, жизнь нельзя выключить, как телевизор. Противный скрип, гул моего голоса. Конечно, можно отрезать язык, но разве это выход? От самых острых замечаний мое красноречие только распалялось.

— Я не гений, — заметил я наконец, — однако место под солнцем заслужил.

— Ты прав, — кивнул Боб. — Это и называется «самолюбие». Без него далеко не уйдешь. С другой стороны, как ты думаешь, сколько писателей в Америке, не говоря уж о целом мире, считают, что заслужили место под солнцем? Знаешь, сколько ко мне — только ко мне! — каждый день приходит рукописей?

— Несколько тысяч?

— О писателях-страдальцах я знаю все. — Боб встал и потянулся. — Сам таким был.

— Слушай, так нечестно. — Меня достало притворное сочувствие. — Ты же не был писателем. Ты…

— Не в том дело, Эван. Я говорю о том, что прекрасно все понимаю. Я все время с такими, как ты, общаюсь. С чего ты решил, что ты какой-то особенный?

— С чего я решил, что лишь мне не повезло? Ну, так не бывает. Поражение случается в тысячу раз чаще, чем успех. В сущности, что вообще такое «поражение»?

— Ты меня спрашиваешь? — усмехнулся Боб.

— Поражение — самый сильный зверь в джунглях, — почти выкрикнул я и тут же устыдился своей метафоры. — Поражение — эдакий всемогущий тараканище. Оно неизбежно, я точно знаю. Но разве я его заслужил? Разве у меня нет таланта? Неужели я всего-навсего неудачник, а все мои творческие потуги — лишнее доказательство моей тупости? Неужели я сглупил? Зря похитил тебя, Роберт Партноу, пошел по стопам тунеядцев-социопатов? Я задаю себе много вопросов. Часто ли? Да все время.

Мои слова обрушились лавиной, и я немедленно пожалел о своей горячности. Боб глядел на меня, приподняв брови, с той стороны решетки. Кажется, я проговорился. Может, лучше сменить тему, перевести разговор на психологию пленника?

— Боб, знаешь, что ты никогда не говорил? Ни разу.

— Что?

— Ты не просил тебя отпустить. Останови машину, выпусти меня!

— Я был за рулем.

— О чем и речь, Боб. Ты облегчил мне жизнь — мне, полному профану в этом деле. И даже не просил тебя отпустить. Ну не странно ли?

— Ты о чем?

— Хотя один раз было, — продолжал я. — Ты как-то раз заговорил…

— Ах, вот почему я до сих пор здесь. — Боб нахмурился и покачался на каблуках, всем своим видом изображая внезапное озарение.

— Я не имею в виду, что ты хочешь остаться.

— Я что, письменное заявление должен подать? — поинтересовался Партноу. — Неужели сработает? Неужели…

— Не злись, Боб. Я просто спросил. Странным мне это показалось, вот и все.

— Не знаю, — отвечал я по телефону. — Никто в голову не приходит.

— Кто-нибудь, кого ты в жизни поцеловать не сможешь, — продолжала Промис. — Конечно, у тебя есть я, но как насчет…

— Как насчет Николь Кидман? Пойдет?

— Она тебе нравится?

— А не должна?

— Я просто спросила. Ну ладно, представь себе: вот ты приходишь в ресторанчик, а между столиками идет Николь Кидман. Тянется за соусом — да хоть за «Тысячей островов», — случайно роняет бутылку, соус разливается прямо тебе на ботинки. Николь извиняется, вынимает из сумочки платок и вытирает твою обувь. Потом приглашает тебя выпить кофе. Вы идете в клуб, болтаете. Она предлагает встретиться еще раз.

— Так не бывает, — напомнил я.

— Бывает, — возразила Промис. — Бывает, в том-то и дело. Она хочет снова с тобой встретиться.

— Встретиться? Снова? С какой стати?

— Ну, предположим, у Николь романтический настрой. И она хочет снова с тобой встретиться, хотя…

— Хотя у меня есть ты.

— Вот именно, — подытожила Промис. — Так что ты будешь делать?

— Ллойд?

— Нет, — покачал головой Боб. — Клаудиа.

— Почему?

— Эван, ты был женат?

— Нет. — Мне стало интересно, серьезно ли Партноу задавал этот вопрос.

— Она как бы стабилизирует мою жизнь. Дает мне силы.

— Ты боишься смерти?

— Тебя я особенно не боюсь, если ты это имеешь в виду. Хотя, может, и зря. Да кого я обманываю? Может, ты мне мозги уже промыл.

— Нет, — снова сказал я.

Интересно, каково было бы промыть мозги самому себе: это как взять шланг и вымыть пса, который шлялся неизвестно где, а потом вернулся.

— Понятия не имею, что ты будешь делать. Но даже если убьешь меня — плевать.

— Я выкинул пистолет.

— Ладно. В смысле, то ли выкинул, то ли нет…

— Выкинул, — заверил я. — Разве он в последнее время попадался тебе на глаза?

— Я только раз его и видел, — ответил Боб. — Один раз. Но это еще ничего не значит.

Каждые несколько дней в новостях проскакивал сюжет о похищении Боба. Меня там не упоминали. В каждой статье печатали фотографию Партноу, частенько ту же самую, которую я в свое время вырезал из журнала. Иногда печатали цветной снимок — розовощекий жизнерадостный Боб, которого так любит жена, любит, даже узнав про его гомосексуальные наклонности. Пару раз я замечал, как мой пленник тихонько ухмыляется, глядя на эту фотографию.

Количество статей со временем только росло. Было легко представить себе репортеров: вот они куда-то звонят, сочиняют заголовки, сопоставляют факты, а в отсутствие фактов их додумывают. В подобных обстоятельствах слухов было не избежать. «Нью-Йорк обсервер» подробно описал реакцию конкурентных издательств с менее завидным списком авторов. Некоторые коллеги Боба, не для записи, правда, признались, что предчувствовали кризис, и отметили, что в свете последних происшествий стало ясно, насколько литературный профессионализм растерял былой блеск. В свою очередь, автор статьи в «Ньюсуик» сделал шаг назад и настаивал на связи между похищением и сексуальной ориентацией Боба.

Я обратил внимание, что с ростом известности Боба сам стал еще более незаметным: мне не было места в этой истории, не было места среди тех, кто любил Боба, скучал по нему, молился о его возвращении. Партноу постепенно стал объектом сочувствия. Даже полиция, похоже, уверилась, что похищение было проявлением гнева отвергнутого писателя.

Но кто же этот писатель?

* * *

— Ты сейчас что-нибудь пишешь, Эван?

Я стоял по свою сторону заграждения и радовался, что Боб наконец-то вновь на беговой дорожке.

— Что? — Я тупо смотрел в экран телевизора — для разнообразия выключенного. — Вот так гром среди ясного неба. С чего ты спрашиваешь?

— Просто интересно. — Боб потянулся и увеличил скорость дорожки.

— И давно тебе интересно? В такие минуты у меня начинала кружиться готова, захватывало дух и в то же время было страшно. В такие минуты я не мог лгать. Боб промолчал и продолжил шагать на дорожке. Неужели он догадался? Или действительно был таким легковерным, каким я хотел бы его видеть? А что, если он видел меня насквозь, и ни одна моя тайна не могла ускользнуть от его недремлющего ока?

Я чувствовал, что Боб становится близким мне человеком, родным — настолько, что я не мог бы это объяснить. Я чувствовал, что задаю себе слишком много вопросов. Хороший знак? А может, плохой?

— Не хочешь сходить в парк? — предложил я со своей стороны библиотечного столика.

Мой шепот звучал неуверенно, и я почувствовал себя робкой душой, которая всегда ждет зеленого света на переходе.

— Эван… — прошептала в ответ Промис.

Мое имя прозвучало просительно.

Даже если бы дождь лил как из ведра, я бы все равно захотел пойти пешком. Прогулка давала нам возможность уйти из библиотеки, отгородиться от посторонних взглядов, от запаха книг и безупречности. Но Промис настояла на том, чтобы вернуться на место нашей первой встречи — к стеллажам. Мне не очень-то нравилось, что она использовала именно это слово. Может, в огромной библиотеке Йеля и были стеллажи, а здесь — скорее расшатанные полки.

Промис хотела пойти туда и целоваться, украдкой вырывать поцелуй — не друг у друга и даже не у библиотекарши, а скорее у книг, которые окружали нас со всех сторон. Я сидел за столом и думал о поцелуях, а на ум мне приходили огромные банки с монетками, которые устанавливали на ярмарке; чтобы выиграть приз, надо было угадать точное число монеток. Сколько поцелуев видели стены сэндхерстской библиотеки? Сколько времени нам понадобится, чтобы восполнить недостаток? Не знаю, как Промис, но меня обуяло то же неуемное желание, что и на ярмарке, — запустить руку в банку и попытаться снова угадать.

Мы поднялись и пошли в секцию «Д-И».

— Где ты был?

— В библиотеке.

— Целый день?

— Что смотрим? — Я присел и тут же вспомнил, как неудобно смотреть телевизор через ячейки сетки.

Через какое-то время глаза привыкли. Было бы жестоко ставить телевизор с моей стороны сетки. Не важно, закован Боб в наручники или нет, он все равно пережил сильное потрясение, и для него особенно важно видеть вокруг привычные предметы. Впрочем, полка с книгами так и не пригодилась.

— Спецрепортаж из американских тюрем, — пояснил Боб. — Теда Коппела  посадили.

— Трудно представить Теда Коппела в тюрьме.

— А что там представлять? — Партноу кивнул на экран.

Коппел сидел за пустым металлическим столом и выглядел довольно нелепо. Он был одет в обычную одежду — верхняя пуговица клетчатой рубашки расстегнута, да и вообще складывалось впечатление, что Тед пришел на пикник, расположенный к непринужденному общению. Напротив сидел огромный накачанный парень в оранжевом свитере.

— Что, мне то же самое светит? — поинтересовался я.

— Да, а татуированный мужик в свитере — твой будущий бойфренд, — откомментировал Боб.

— Ну уж нет, это скорее по твоей части.

Мы поднялись и пошли в секцию «Д-И». Разумеется, больше там никого не оказалось. Днем, когда дети еще были в школе, библиотека, как правило, пустовала. Не сказав ни слова, мы принялись целоваться — без рук. Промис на всякий случай заложила руки за спину. Мне захотелось погладить девушку по щеке, положить ладонь ей на затылок и притянуть к себе. Но без рук было лучше. Губы, рты, языки. Я закрыл глаза и поплыл в темной теплой воде — как в детстве, когда я летом уезжал на озеро и бегал купаться ночью. Наши языки сделались синхронными пловцами — плохая аналогия, ни за что не использовал бы ее в книге, но больше в голову ничего не приходило.

От поцелуев порой глупеешь.

— Давай покажи. Покажи мне роман.

— Зачем?

— Да какого черта! — Боб пожал плечами. — У меня полно времени, почему бы и нет? Давай! Покажи своего зверя.

Зверя? Я сидел по свою сторону заграждения и пристально смотрел на Партноу. Он вообще понимает, что несет? Может, так на него подействовали две чашки кофе? А может, это тот самый новый Боб, чей дух окреп, а лишний вес ушел? Или, возможно, он устал считать дни и решил, что такая демонстрация заставит меня смягчиться?

— Думаешь, там есть что читать?

— Даже лучшие писатели не всегда плодовиты.

— А как же Джойс Кэрол Оутс?

— Не считаю Джойс одним из лучших писателей. Я знаком с ее редактором. Она снабжает рынок массой бумажной чепухи. Но это лично мое мнение.

— А я чем снабжаю рынок?

На самом деле в тот момент я думал исключительно о продуктовом магазине в миле отсюда. Я ездил туда накануне и докупил малины, которую, как оказалось, обожал Боб. В идеальном мире Ллойд кормил бы его малиной, вкладывая в рот ягодку за ягодкой.

— Ты говорил, у тебя шестнадцать тетрадей. Это более чем достаточно.

Я взглянул на Боба, и мне вспомнились тонкие зеленые тетрадки — самые последние, они стояли на кухонной полке.

— Я бросил, — признался я наконец.

— Что бросил? Бросил вести тетрадки?

— Нет, бросил писать роман.

— Почему? Какой роман? Тот — про мужчину, который не мог добиться женщины в белой рубашке и поэтому решил поискать другую? Ты его бросил?

— Да. И дело с концом.

Мне стало интересно, а об этом ли был роман? Неужели Боб и впрямь точно описал мою слабую попытку изобрести связный сюжет? Тот — про мужчину, который не мог добиться женщины в белой рубашке и поэтому решил поискать другую? Нельзя винить Боба за такой пересказ. (Хотя, надо признать, я немного волновался, не отпустит ли он подобный комментарий по поводу моего нового романа. Того — о человеке, который не мог опубликовать свои книги и похитил редактора.) Не стоило мне читать отрывок про женщину в белой рубашке. Теперь моя ошибка аукнется мне призраками каждой страницы мертворожденного романа. Вот и дело с концом.

Повисло неуютное молчание. Впрочем, думаю, это была вполне нормальная реакция на смерть. А что говорить? Возможно, у нового романа тоже не прослушивается сердцебиение — как и у всех предыдущих. Может, новый роман существует только в моем воображении. Что, если я веду себя как истеричка, которая вдруг поняла, что очередная беременность — лишь плод ее воображения?

— А я чем снабжаю рынок? — повторил я.

— Всем. — Боб торжественно выговорил это слово и поднял голову, словно ища вдохновения.

* * *

В библиотеке мы с Промис сидели друг напротив друга за столом и тихонько обсуждали пса Ганса, его вечно мокрый сопливый нос и какую болезнь это бы могло означать. Потом принялись болтать про странного посетителя в углу: он шумно облизывал пальцы, прежде чем перелистнуть очередную страницу финансового журнала «Форчун». Мы говорили, пока библиотекарша не обратила на нас внимание. Она приподняла густые рыжие брови и приложила палец к почти несуществующим губам. Не знаю, как Промис, а меня такой призыв к молчанию задел. Каждый день тут носятся и орут дети, но каким, интересно, образом нарушаем покой мы? Я пришел к выводу, что мисс Присси, главный библиотекарь, не в силах смириться с тем, что мы наслаждаемся жизнью в то время, как ей приходится весь день стоять за конторкой в захудалой библиотеке.

Минутой позже Промис в письменной форме уведомила меня на вырванном из блокнота листке, что прошлой ночью я ей приснился. Мне приснился Эван Улмер. Под этим заявлением красовался рисунок: спящий человечек, а еще ниже — краткий отчет о сне.

Перед тем, как прочесть все в подробностях, я поднял глаза от листка бумаги и посмотрел на Промис. Она глядела прямо на меня; ее глаза, казалось, стали еще больше, а губы немного вытянулись, так, словно она хотела поцеловать свое отражение в зеркале.

Каково это было — осознавать, что я вошел в закоулки ее разума, прокрался в сокровенные уголки ее снов?

— А раньше ты был счастлив? — спросил я у Боба.

— В смысле — раньше?

— До похищения.

— Девятнадцать дней назад, когда шел с обеда? В тот самый момент? В тот самый день?

— Да нет, не в тот самый день. Вообще. Представь себе, что я твой близкий друг и ты вдруг решил со мной поговорить. Что бы ты ответил? Да, я счастлив? Спасибо, что поинтересовался?

— Счастлив? Может быть. Очень счастлив? Вряд ли.

— Почему? — Я откашлялся.

— Мне не нравится слово «очень». У меня у самого в жизни никогда ничего «очень» не было. Уж точно я не был «очень» счастлив.

— Очень успешен?

— В качестве редактора? — уточнил Боб. — Как посмотреть. Мне ведь не предложили место главного редактора.

Я обратил внимание — раньше мне это как-то в лаза не бросалось, — что линия рта образовывала у Партноу на лице четкую горизонталь. Интересно, когда он постареет, уголки рта опустятся, как в грустном мультфильме?

— Что тебе нужно от жизни, чтобы стать очень счастливым? — поинтересовался я.

— С чего ты вдруг спрашиваешь?

— Просто ответь, и все.

— Сейчас? — Боб повернулся и окинул взглядом биотуалет и двухъярусную кровать, которая необъяснимым образом помогла ему решить проблемы со спиной. — Наверное, я стал бы счастливее, если…

— Нет-нет! — запротестовал я. — Если я тебя отпущу, это что-нибудь изменит?

— Не в этом…

— Да нет, представь себе: ты попал в передрягу — смертельная опасность и все такое. Но спасся. И понял, какой же ты на самом деле счастливчик. Так ведь бывает, правда?

— Не понимаю, о чем ты. — Боб пожал плечами.

— Иногда и в авиакатастрофах люди выживает, — объяснял я. — Человек выжил — и его жизнь изменилась. Допустим, раньше он кричал на жену или ругался с садовником — а теперь как отрезало. Поел новый виток жизни. Понимаешь?

— Ладно. — Боб кивнул. — Допустим, такое могло бы произойти.

— Вряд ли. — Я покачал головой. — Только не с тобой. Да, ты отдохнул — еще бы, выспался. Вернулся в форму, да. Выходит, я оказал тебе услугу, нашел тебе место, в котором…

— Спасибо.

— Ты можешь остаться здесь, чтобы снова не оступиться. Рано или поздно я тебя отпущу, ты снова разжиреешь…

— Разжирею?

— …Осчастливишь парочку авторов. Снова начнешь подлизываться к агентам. И что? Что в этом хорошего?

— Ничего, — согласился Боб. — С таким же успехом ты можешь меня отпустить прямо сейчас.

— Только не сейчас.

— Ты в детстве мучил животных?

— В смысле? — удивился я. — Ты хочешь узнать, запирал ли я кошек в холодильник? Подвешивал ли за хвост? А может, я совал им в задницы петарды и поджигал фитиль? Ну уж нет. Ты меня с кем-то перепутал. Я боролся за права животных и раздавал листовки с призывами отказаться от использования меха. Божьи твари, святость земли и все такое. Вот таким я был. А ты?

— Я листовки не раздавал, — ответил Боб. — Но, по сути, был точно таким же. Минус религиозность.

— Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Думаю, на моем месте ты бы сделал то же самое. Если бы тебе пришлось бороться, как мне…

— Всем приходится бороться, Эван.

— Если всем приходится бороться, но никто не похищает редакторов крупнейших издательств, что же со мной такое? Как ты это объяснишь? — Я взмахнул рукой, указывая на заграждение, на биотуалет, беговую дорожку, на звукоизоляцию, кровать — указывая на целый мир, созданный мною в подвале дома. Подвал дома, пригород Нью-Йорка, штат Нью-Йорк.

— Не драматизируй, — поморщился Боб. — Тебе просто был нужен друг.

— Значит, я всего-навсего одинокий засранец.

— Я этого не говорил.

— Я и есть одинокий засранец, Боб. Это очевидно. Но если бы мне был нужен друг, я бы пошел к психиатру. Дешевле вышло бы. К тому же у меня есть друг. Новый друг.

— Да. Ты встретил ее в библиотеке.

— Правда? — Я откашлялся.

— Я так думаю.

— Неужели это настолько очевидно? Или ты опять проявил догадливость образованного человека?

— Извини, что спрашиваю, — перебил меня Боб, — но почему ты все время откашливаешься?

* * *

Каково это — войти в ее сокровенные часы, явиться во сне? Каково это — проникнуть в мысли женщины?

Я сидел напротив Промис и старался не выдать своей радости. Краем глаза я видел, что библиотекарша все еще смотрит на нас. А еще я видел листок бумаги перед Промис, а на нем — предложение, написанное ее почерком: «Вчера мне приснился Эван Улмер». Я всегда испытывал ликование, когда узнавал, что кому-то приснился. Кто-то думал обо мне! Это было здорово.

Я поднапрягся и разобрал дальнейшее описание сна: «Ты был одет в костюм гориллы и приехал ко мне в гости в Нью-Йорк. Я спросила, как у тебя дела; мы обычно спрашиваем из вежливости: «Как у вас дела?» Ты не ответил, продолжал притворяться гориллой. Я повторяла вопрос снова и снова, потом разозлилась, а ты все не отвечал. Гориллы ведь не умеют говорить. Ты так решил и твердо стоял на своем».

В стиле Промис сквозило что-то девчачье. Нет, не сердечки вместо точек над просто какое-то кольцевое построение мыслей сразу же выдавало пол автора. А может, дело в ее возрасте? Конечно, я и раньше смотрел через стол, как она пишет, пытаясь прочесть слова вверх ногами, но до сих пор мои упражнения были совершенно бесплодными. Вот это новость. А я так обрадовался, что приснился Промис. Почему же теперь у меня возникло ощущение, что я совершенно не знаю эту девушку? Ну естественно, я горилла, настоящая горилла, не могу произнести ни слова. А как насчет самой Промис? Что ждет ее в будущем? Кем она станет?

— Извини, что спрашиваю, — перебил меня Боб, — но почему ты все время откашливаешься?

И тут я снова ощутил комок в горле. «У тебя в горле сидит Лирой», — говорила мама, намекая на мою любимую мягкую игрушку, ярко-зеленую лягушку длиной с детскую руку. Но я ведь уже не был ребенком, когда впервые почувствовал этот комок?

— Как? Так? — Я откашлялся. Каждый раз мне казалось, что больше это не повторится, каждый раз я словно бы давил ботинком гадкого паука. По крайней мере именно такое ощущение возникало у меня в горле.

— Нервный тик, — прокомментировал Боб.

— Тебя это раздражает?

— Нет, просто интересно. Я вот раньше ногти грыз.

Боб растопырил пальцы и внимательно осмотрел свои руки, словно пытаясь отыскать на совершенно обычных ногтях признаки старой привычки. Я не очень-то поверил. Неужели ему раньше приходилось делать выбор: поддаться искушению или отказать себе в удовольствии? Интересно, а он когда-нибудь испытывал страх — острый страх при желании что-нибудь написать?