Период «чтения»: официальный перерыв между занятиями и сессией. Увидев «чтение» в расписании в первый раз, я мечтательно улыбнулась и представила себе студентов, которые, удобно устроившись в кожаных креслах, медленно переворачивают страницы великих классиков перед огнем, потрескивающим в камине, а снаружи окна тихо заметает снег.

В Батлеровской библиотеке нет каминов, они пожароопасны. Снег есть — внутри, потому что все окна распахнуты так широко, как только позволяют металлические косяки: так студенты пытаются опустить температуру в читальном зале ниже внутриутробной жидкости. Кресла тоже есть, но окружены книгами, конспектами и маркерами, как место преступления — полицейской лентой. Хотите честно? «Чтение» — это просто длиннющая зубрежка.

— Уф-ф-ф! — пыхчу я, честно выполнив норму: просмотрела больше двухсот страниц «Королевы фей» Спенсера. Занятие, для меня сравнимое с восковой эпиляцией в зоне бикини на доске, утыканной острыми гвоздями.

Кстати, об острых предметах: Джордан барабанит своими алыми когтями по открытой странице.

— Послушай меня, милочка! Тебе надо поменять специальность. Мы на экономике таких книжек не читаем.

— А ты послушай меня, ми-илочка! — парирую я с лучшим южным прононсом, на какой только способна. — И не говори мне об этом предмете!

— Экономика, экономика, — заводит она речитативом.

На нас шикают.

— Черт! — Джордан переходит на шепот. — Когда уезжаешь?

— Завтра утром. Наверное.

Пикси поднимает глаза, хотя ее маркер продолжает двигаться.

— И куда это?

— В Доминиканскую Республику. Наверное, — подчеркиваю я, скрещивая пальцы, чтобы не сглазить. Нельзя говорить, что заказ на тебя есть, пока его не подтвердили. Хватит с меня невезения, особенно после этого ужаса с «Франклин Парклин» две недели назад.

Не прошло и пары секунд после моего возвращения из «Софер Фитцджеральд», как ко мне в комнату влетел Байрон.

— Что там, черт возьми, случилось?!

— Они поняли, что я не чероки, — ответила я.

Мои щеки еще пылали от унижения.

— Я понял, что они поняли! — оборвал меня Байрон. — Я спрашиваю, как это случилось?

Когда я устраивалась к Байрону, то боялась, что его йоговские повадки начнут меня раздражать. Больше не боюсь. Я сглотнула и подробно рассказала о встрече.

— И это все? Могла бы выкрутиться! Могла бы сказать, что Вилма Мужеубийца — твоя тетя, или что она вышла замуж повторно, или еще что-нибудь!

— Они говорили с Вилмой лично, — напомнила я.

— Ну сказала бы хоть что-нибудь! — не успокаивался Байрон.

— Слушай, Байрон, мне очень жаль! Но мы договаривались, что я не принцесса, а просто на четверть чероки, ты помнишь?

Байрон выдохнул. Ураганный порыв ветра прямо мне в ухо.

— Милочка, тут столько всего происходило, что это выскочило у меня из головы! В любом случае, ты только что опозорила меня, опозорила агентство, а главное — опозорила себя. Девять человек теперь считают тебя обманщицей, и, честно говоря, это повредит твоей репутации.

Это не просто унижение. Это катастрофа! Меньше чем за шестьдесят секунд я превратила рекламную кампанию стоимостью в шестьдесят тысяч долларов в угрозу собственной карьере.

— Мне очень жаль, — пробормотала я.

— Не жалей, а давай работать дальше, — продолжил Байрон неожиданно масляным тоном. — А что будет за работа, я уже знаю…

Пикси взволнованно ставит маркером желтые точки на моем плече.

— Очуметь! Ты летишь на Карибы завтра? Перед самой сессией?!

— Возможно.

— Это сумасшествие! Зачем?

— Ш-ш-ш! — Девушка, которая, как мы подозреваем, живет в библиотеке, стучит по одной из двадцати пустых банок из-под содовой, стоящих перед ней в ряд, и сердито смотрит на нас.

Самым тихим шепотом, на какой только способна, я выкладываю подругам все, что знаю. Работа — редакционный материал для итальянского журнала «Леи». Шестнадцать страниц купальников, снимает бывший австралиец по имени Тедди Макинтайр.

— Шестнадцать страниц — это много? — спрашивает Джордан.

— Для портфолио просто супер.

Пикси качает головой:

— Не понимаю! Как они могут быть не уверены? Вылет завтра утром. Разве им не нужно купить тебе билет?

— У них зарезервированы и билет, и гостиничный номер, но на Модель Икс или еще на какой-нибудь псевдоним. Когда они окончательно выберут девушку, перезвонят и изменят фамилию.

— Кошмар! — возмущается Пикси. — Когда ты вернешься?

— Через три дня.

— Когда у тебя первый экзамен?

— Через четыре.

— С ума сошла!

— По-моему, ты уже все сказала, Пикси-Палочка, — говорит Джордан.

— Не называй меня так!

— Ш-Ш-Ш!

Пикси и Джордан с возмущением таращатся друг на друга. У них теперь такое хобби.

В октябре с первыми осенними листьями разлетелись слухи о летней любовной трагедии Пикси. Выяснилось, что в конце августа Пикси умудрилась сделать минет Тору (бойфренду своей лучшей подруги, Александры) в туалете поместья его родителей. Все бы ничего, но в то утро Александра выпила два эспрессо с двумя стаканами свежевыжатого апельсинового сока и ей было просто необходимо посетить то же заведение. Последствия для Пикси были тяжелейшими: полный остракизм как со стороны Гротонов (Пикси), так и со стороны Эндоверов (Александра и Тор). Пикси часами выла под одеялом: «А Алекс три дня в неделю спала с эквадорским теннисистом, это что, фиг-ня-я?», пока я не заставила ее иногда вылезать на свет божий. Джордан, которая, несмотря на редкие случаи духовного единения, всегда считала Пикси «жеманной болтушкой, помешанной на искусстве», наконец нашла в ней качество, достойное восхищения: «Так она шлюха!». Пикси, которая раньше пренебрегала Джордан («эта девушка одевается как фейерверк и ругается как пьяный моряк») решила, что в ее положении не стоит крутить носом. Так они и подружились.

Джордан возвращается к экономике, Пикси — к истории искусств, а я смотрю на свою стопку книг и пытаюсь совладать с нарастающей паникой. Спенсер готов, но меня еще ждут Ньютон, Мильтон, Макиавелли и Августин, а еще куча французской грамматики и вокабуляра, добрую часть которого я увижу впервые. Как я умудрилась так отстать? Когда? Все из-за этих собеседований — не только по пятницам, но и в другие дни, между занятиями — и фотопроб по выходным. Они отняли больше времени, чем я думала.

Я берусь за Мильтона — и бросаю. Как-то же я получила на аттестации в середине семестра 98 баллов! Больше, чем у всех остальных. Как-нибудь сдам. Лучше поучу будущее время.

Je parlerai

Tu parleras…

Кого я пытаюсь обмануть? Я тихонько выхожу из библиотеки.

Коридор пуст и тих, широкая полоса линолеума взрезана редкими лучами ламп, но, проходя мимо читальных залов, я вижу, что все места заняты, все носы уткнулись в книги. Вдруг мне становится тесно и душно, и тусклый свет давит на меня весом всего мира — многих миров — будущего. Зря это, думаю я. Зря я уезжаю. Подойдя к телефонной будке, я уже в этом уверена и мысленно молю: господи, пожалуйста, сделай так, чтобы все отменилось!

— Поздравляю! — кричит Байрон. — Тебя взяли!

Если раньше воздух казался мне душным, теперь он густой, как гороховый суп.

— Прекрасно, Грета! Прекрасно! Теперь чуть расставь ножки!

Я закладываю книгу пальцем и подаюсь вперед. Колени Греты скользят по мягкому песку.

— Хорошо! — кричит Тедди. Щелк. — Еще шире!

Ноги Греты продолжают движение. Торс опускается ниже. Руки прижимаются к слегка загорелым бедрам. Голова откидывается. Густые золотые пряди сверкают на солнце… и беспорядочно рассыпаются.

— Волосы! — кричит Тедди.

Волосы Греты укрощают, но следующий порыв ветра тут же растрепывает их.

— Ладно, сама работай!

Грета поворачивается к океану. Волосы сдувает назад. Тедди бежит к воде, не снимая пальца с кнопки затвора. Модель застенчиво улыбается в объектив и игриво проводит пальцем по шву купальника.

— Хорошо! — Щелк. — Да! — Щелк. — Вот оно! — Щелк. Щелк.

На встрече с Тедди Макинтайром я увидела, что стены студии оклеены обложками журналов с супермоделями семидесятых: Джиа, Иман, Дженис. Я засомневалась: динозавр какой-то! Но Байрон быстро меня переубедил. «Тедди сказал, ты свежее лицо, ты выделяешься, ты красивая и он должен с тобой работать!» И я поняла: даже если звезда Тедди закатилась — что с того? Моя и так застряла на уровне леса, если вообще поднималась. Тедди все равно может дать мне толчок. К тому же, как подчеркнул Байрон, в заказ входит шестнадцать страниц редакционного материала, а на съемки отведено всего семьдесят два часа. Готовиться к экзаменам можно в самолете.

— О'кей, Грета, поддай жару! Сейчас нужно больше экспрессии!

Пока что все мое внимание поглощают не учебники, а Грета. Зеленоглазая пышногрудая блондинка. Девушка, украсившая собой обложку «Спортс иллюстрейтед», посвященного купальникам («И Бог создал Грету!» — гласила надпись). Я чувствовала себя гимнасткой, которая приехала на первые в жизни соревнования и узнала, что выступает сразу после Мэри Лу Реттон.

Как быть лучше идеала?

— Пленку!

Тедди бросает фотоаппарат Лотару, второму ассистенту, тот ему — другой фотоаппарат. Грета щурится:

— Солнце яркое!

Тедди качает головой.

— Мы не можем поставить ширму. Слишком ветрено.

Она поворачивается к Джиллиане, редактору отдела моды «Леи» — в этой поездке она наш главный стилист.

— Тогда можно мне очки?

— Извини, в этом сюжете у нас нет очков, — отвечает та.

— А шляпу?

— Извини.

— А…

— О боже, Грета, сама справишься! — обрывает ее Тедди.

Девушка не строит из себя примадонну. Солнце действительно яркое. И еще ветер. На рассвете мы вышли из гостиницы и приплыли на рыбацкой лодке в эту пустынную бухту. Сначала все было здорово, но теперь солнце жарит как сумасшедшее, а ветер задувает мелкий белый песок в глаза и рот.

Тедди смотрит в видоискатель.

— Поехали!

Грета улыбается и откидывает голову назад. Раньше я думала, что эта поза значит: «О-о-о, какое приятное солнце!» Оказалось, «О-о-о, мои бедные глазки!» Полдюжины снимков в разных степенях восторга, и Грета переходит к другим хитростям, чтобы спасти сетчатку от солнца. Сначала надо посмотреть на какой-нибудь участок пляжа, а потом на свой купальник. Поза, которая, казалось бы, говорит: «Вы только гляньте, как я хороша!», на самом деле означает: «Ах, лифчик из темной лайкры, как приятно на тебя смотреть после противного белого песка!».

— Отлично! — Щелк. Щелк. — Отлично! Маневры супермодели на солнце действительно выглядят отлично. Причем она не прикрывает глаза рукой и не улыбается до ушей, как сделала я в первый и пока последний раз перед камерой Тедди.

— Ты что вытворяешь? — закричал на меня Тедди. — Где рука?

Ой. Я передвинула руку с бока на бедро.

— Не эта!

Ой-ой. Я передвинула вторую руку на другое бедро.

Тедди смотрел на эту позу молча, что с учетом всех обстоятельств я приняла за хороший знак — пока он не опустил фотоаппарат.

— Эмили, это не конкурс культуристок! — заорал он. — Ты модель, так двигайся КАК МОДЕЛЬ!

Да-да, Тедди Макинтайр — козел. К сожалению, этот козел тоже иногда прав. До сих пор я снималась только для каталогов или рекламных проспектов, где позирование сводится к следующему: правая стопа вперед, правое бедро смотрит в камеру, туловище чуть назад и в сторону, но не прямо, чтобы не казаться толще. Потом идет серия мелких вариаций: рука на бедре, рука у воротника или, что самое удобное, в кармане. Разные выражения лица — смотрим в объектив и в сторону, улыбаемся с зубами и без, — и поза меняется, т. е. вперед идет левая стопа. Если ты совсем разошлась, можно попробовать качающуюся походку.

— Эмили, зачем ты ХОДИШЬ НА МЕСТЕ, когда перед тобой ЦЕЛЫЙ ПЛЯЖ?

…Как я уже говорила, все это для каталогов. Позировать для редакционного материала — совсем другое. Насколько другое, я не имею понятия, потому так внимательно изучаю Грету.

— Готово! — Тедди бросает Лотару фотоаппарат и объявляет, что идет с Хьюго (первым ассистентом) и Джиллианой проверить ветер в соседней бухте. Остальные (Грета, Ровена — парикмахерша из Гарлема, которая курит травку, травит байки и шумно жует резинку — и Винсент — визажист, с которым я работала у Конрада) идут прямиком к пенопластовому холодильнику под брезентовым навесом, где сижу я.

Я открываю холодильник. С моих колен соскальзывает книга.

— О, это что? — говорит Ро, живо ее подхватывая. — Ух, какая клубничка!

У Ро в руках «Потерянный рай».

— Увы, нет.

Но Ро уже разобралась сама.

— «…Ты, кинувшись вдогон, кричал: «Вернись, Прекраснейшая Ева! От кого бежишь?..»» Это не пляжное чтение! — объявляет она.

— Согласна.

— Тогда зачем читаешь?

— Задали.

— Эмили учится в Колумбийском университете, — объясняет Винсент.

— Колумбийском? Боже правый, да ты гений! — восхищается Ро.

Я смеюсь:

— Хорошо бы!

Грета, все еще в серебристом бикини «Клод Монтана», опускается на свободное местечко на полотенце Ро и берет мою книгу. Когда я перебирала словарные карточки по французскому, взгляд Греты (которая, как я узнала из статьи в «Спортс иллюстрейтед», родилась в Чехии, говорит на четырех языках и «немножко» на пятом — так европейцы говорят о языке, который они знают лучше, чем тот, с которым ты тщетно борешься с седьмого класса) был вежливым, но не очень заинтересованным. А 281-страничная эпическая поэма семнадцатого века на Грету производит впечатление. Я сразу поняла, что она не глупая, но не спрашиваю, где учится. Я еще не работала с моделью, которая проучилась в университете больше года.

Ро хлопает по своему полотенцу:

— Давай-ка, мисс Гениальность, добро пожаловать в мой салон. Тебя снимают следующей.

Мое лицо вытягивается.

Ро хмуро ворчит:

— А что печального?

— Нет, я… Я просто… Ну… Я просто не понимаю, что делать!

— Не волнуйся, куколка, научишься! — говорит Ро.

— Да, милая, на это нужно время, — добавляет Винсент. — Годы тренировок!

— У меня столько нету! — скулю я. — У меня минуты!

То ли благодаря моей «гениальности», то ли потому, что после такого фиаско перед объективом я никак не гожусь ей в соперницы, Грета закрывает мой «Потерянный рай» и начинает говорить.

— Эмили, первое, о чем надо думать, когда снимаешься в купальнике — это аудитория. Редакционный материал или нет, мужской журнал или женский. Потому что, если фотография для женщин, будет гораздо меньше этого, — Грета отставляет зад и вертит им, как зайчик из «Плейбоя», — и гораздо больше вот этого, — она опускается на колени и улыбается.

Ро покрывает ладони каким-то средством «Фито пляж» и проводит по моим волосам, чтобы они не разлетались на ветру.

— То есть для мальчиков — секси, для девочек — симпатично, — подводит итог Винсент.

— Но я пробовала улыбаться! — кричу я. — А Тедди только разозлился!

Грета кивает: ничего, мол, удивительного.

— Потому что надо помнить еще и о стране, для которой работаешь. «Леи» — это как итальянский «Гламур», только не такой, как американский «Гламур». Итальянские журналы гораздо сексуальнее. Настолько сексуальнее, что женский журнал у них совсем как мужской журнал у нас.

— То есть я должна быть сексуальнее.

— Да, — говорит Грета. — Особенно с Тедди. Тедди любит редакционный материал погорячее.

— Особенно неглиже, — вставляет Ро.

— В отличие от большинства фотографов-геев, которые снимают просто красиво, — замечает Винсент.

— Это потому, что Тедди — австралиец, — объясняет Грета.

— А я думала, потому что он садист, — подмигивает Ро.

— Правда? Я думал, что он пассивный.

— Пассивный — это как?

Все поворачиваются ко мне. Я бы с удовольствием разобралась в этих тонкостях, но увидев в сотне ярдов Теми, Джиллиану и Хьюго, я закрываю рот на замочек.

— …А еще большинство фотографов не любят улыбок, — добавляет Грета.

— Это верно… но не всегда, — поправляет ее Винсент.

Ро кивает.

— Да, смотря когда.

— Но почему?

— Улыбка — это слишком в лоб, — объясняет Винсент.

— Слишком по-каталожному, — говорит Грета.

— Улыбка пахнет отчаянием, — добавляет Ро. — Поэтому девушки на подиуме никогда не улыбаются.

Пока Ро меня причесывает, я еще раз прокручиваю в уме все, чему научилась: держи в уме аудиторию… и страну… и фотографа… и кому может нравиться или не нравиться улыбка в зависимости от происхождения, национальности и сексуальных предпочтений. Девяносто ярдов.

— Супер, — бурчу я.

Грета снова сжалилась надо мной.

— Хорошо, Эмили, ты в купальнике! Ты на пляже. У тебя есть выбор. — Она загибает пальцы. — Первое: бежать или идти вдоль воды. Фотограф идет за тобой или ты за ним, все равно сделай несколько шагов, а потом обернись, чтобы он снял тебя со всех сторон. Второе: встать на колени, — продолжает она и умело демонстрирует, опускаясь на песок. — Фотографам эта поза понравится, потому что на заднем плане будет сразу песок, небо и океан. А тебе понравится, потому что здесь открывается масса новых вариаций. Можно стоять прямо или с выгнутой спиной и поднятым подбородком, как я только что показала. Можно сесть на пятки. Можно приподняться. Можно встать на четвереньки — популярная поза для мужских журналов.

— Особенно гейских, — вставляет Винсент.

Грета его игнорирует.

— А еще на коленях можно делать все стрип-позы.

Семьдесят ярдов.

— Это какие?

— Дергать за завязку бикини… или за бретельку… или заправить пальцы сюда, — говорит Грета, показывая все, о чем говорит. «Заправить» пальцы — именно то слово. Пальцы модели не засунуты в плавки — это была бы порнография, — а спрятаны до первой фаланги. Получается небрежный, беззаботный вид — ковбой на ранчо, который присматривается, как закинуть лассо на бычка, а не девушка с обложки, которая вот-вот оголится.

— Я называю эту позу: «снимет или не снимет?», — говорит Винсент.

— Это помогает мужчинам заново пережить посещение стрип-клуба, — добавляет Ро.

— Что неизбежно приводит к хэппи-энду! — подхватывает Винсент.

Это я поняла.

— Фу!

— Не думай об этом, когда снимаешься, — советует Грета.

Шестьдесят ярдов. О боже. О боже!

— Так, понятно. Что еще?

— Еще есть поза «горячая лава», — говорит Винсент.

Грета широко улыбается:

— Да, «горячая лава»!

Пятьдесят восемь…

— Что такое «горячая лава»?

— Так я называю одну из самых знаменитых поз для «СИ». Показать? — спрашивает Грета.

Пятьдесят пять… Пятьдесят четыре… Пятьдесят три.

— Да! Да! Скорее!!!

Винсент похлопывает меня по руке:

— Расслабься, зайка, это всего лишь поза для съемок, а не лекарство от рака.

— Но ей все равно надо спасать свою задницу, — возражает Ро.

— Начинаешь вот так… — Грета вытягивается и ложится на полотенце, руки вдоль туловища. — Немного выгибаешься… — Ее бедра поднимаются с полотенца, красиво выгибаясь. — А потом — ой, горячая лава!..

Она выгибает спину, и впрямь пропускает дымящийся расплавленный поток под поясницей. Я отмечаю, какими точками она касается земли: плечи, ягодицы, пятки. Поза едва ли удобна, но выглядит великолепно.

— Иногда фотограф стоит над тобой, — продолжает Грета, тяжело дыша, — хотя обычно он будет снимать оттуда, где ты.

Грета поворачивается. До сих пор она принимала позу за позой с равнодушием человека, которому делают педикюр, но сейчас играет роль до конца. И еще как! Я смотрю и не могу насмотреться… На ее волосы — почти всем моделям-блондинкам не удается отрастить волосы ниже плеч, слишком часто их приходится осветлять и укладывать. А у Греты волосы густые, пышные, здоровые и стоят куда дороже золота, если судить по многочисленным и выгодным заказам на рекламу шампуней. На ее глаза, зеленые и сияющие, иногда выглядывающие поверх очков — сексуальная библиотекарша в бюстгальтере и трусиках. На губы, которые недавно фигурировали в статье «6 способов надуть губки» в «Мадемуазель». На грудь, украсившую бесчисленные развороты. На живот, который постоянно появлялся в разделе каллистеники женских журналов, пока Грета не стала для этого слишком знаменитой. На ноги, благодаря которым продались целые мили всевозможных чулок и колгот. На тонкие руки и узкие стопы. На совершенство в каждом, каждом, каждом дюйме…

Грета корчит гримаску:

— Детка, что с тобой?

Я сглатываю.

— Все нормально.

— Чем это вы тут занимаетесь?

Любуясь «горячей лавой», я совсем забыла о приближающейся троице. А Тедди тем временем подошел, топает ногой и смотрит кисло: двадцатиминутный поиск более удобного места оказался безуспешным.

— Потягиваемся! — объясняет Грета.

Я улыбаюсь. Грета подмигивает в ответ.

Джиллиана манит меня за собой. Я подхожу к импровизированной кабинке для переодевания — полотенце, привязанное к навесу. О нет, только не это! Может, Тедди и думал, что я отлично гожусь для купальников, но, как я уже говорила, взлет его карьеры пришелся на прошлое десятилетие. Джиллиана — продукт нашего времени, и она от меня куда в меньшем восторге, особенно от груди. В шесть утра, только глянув на меня, она пробормотала: «Да, сегодня мне с тобой будет хлопот!»

Я не совсем понимала, что Джиллиана имеет в виду, пока не услышала звук, похожий на отдирание краски — она разматывала клейкую ленту. Я попятилась. «Будет больно, только когда я буду снимать!» — раздраженно сказала Джиллиана. Неправда. Уверяю вас, если вам залепили грудь двумя футами клейкой ленты, все, что вы чувствуете — это боль.

Правда, грудь кажется больше.

Я снимаю футболку, приподнимаю обе груди и сдвигаю их вместе.

— Я слышала, начали делать силикон, — говорит Ро, пока Джиллиана клеит кончик ленты мне под лопатку.

Винсент хихикает:

— Да, милая, это называется силиконовая грудь!

— Нет, я про силиконовые прокладки в лифчик!

Джиллиана оборачивает пленкой мои огненно-красные соски.

— Силиконовые прокладки — видела, — говорит Грета. — Ими многие девушки пользуются. «Виктория сикрет» их обожают — дают почти всем. Они еще такие скользкие! Девушки их называют «куриные котлеты».

— Фи, — говорю я и про себя решаю, что надо такие купить.

Тедди тяжелой поступью заходит под навес.

— Елки-палки, ну, давайте же, готовьте Эмили и поехали!

Хотелось бы сказать, что с этих самых пор все пошло иначе. Ведь я только что получила настоящий мастер-класс и осознала, что я в купальнике, на пляже, и выбор невелик.

Однако все, что я делаю, неправильно. С того момента, как я появляюсь на «съемочной площадке»: пятнадцатиярдовом участке пляжа, который ассистенты старательно очистили от палок, ракушек и водорослей. Я хожу слишком вяло («Больше жизни! — орет Тедди. — Ты не по доске у пиратов идешь!»). Когда я пускаюсь трусцой, оказывается, я бегу либо слишком быстро («За тобой Фредди Крюгер не гонится!»), либо слишком медленно («Это не «Аэробика под старые песни о главном»!). Когда Тедди предлагает мне лечь, я с радостью подчиняюсь. Увы, несмотря на скотч в декольте, лучший прием «Спортс иллюстрейтед» мне не очень подходит. Для «горячей лавы» у меня слишком плоская грудь. Я загребаю руками.

Тедди злится все больше и больше и наконец орет:

— ЭМИЛИ ВУДС! СМОТРИ, ЧТО ДЕЛАЕШЬ!

Я у себя в номере, пытаюсь оправиться после съемок. В дверь стучат.

Это Грета с цветком гибискуса в волосах.

— Как дела?

Я открываю дверь пошире, показывая книги и грязные тарелки на кровати. Грета воспринимает это как приглашение. Она заходит в номер, окутывая меня ароматом духов «Хэлстон» и детской присыпки. Ее подол скользит по моей ноге. На Грете полупрозрачное белое платье без бретелек и эспадрильи с завязками, совсем как те, что заполонили подиумы на показах весенней моды.

— Мы собираемся в город, — говорит она. — Хочешь с нами?

— Спасибо, но… — Я киваю на свои карточки.

Грета надувает губки.

— Мы совсем ненадолго — полчасика, максимум час…

— Я бы с удовольствием, но у меня сессия через два дня! — говорю я, и от одной мысли об этом мой голос срывается. — Я просто обязана учиться!

Грета становится перед кроватью и обозревает мой хаос, уперев руки в боки. Ее губы размыкаются, смыкаются и снова размыкаются.

— Что?

Она берет в руки Макиавелли.

— Да так, ничего.

— Нет, скажи.

«Государь» падает на Галилея.

— Просто… Ну, если ты уже умная, если ты гений, неужели тебе нужно учиться еще? Какой в этом смысл? Как можно стать еще умнее?

Я могла бы перечислить не меньше пятидесяти способов сразу, плюс все книги на кровати и еще конспекты, но язык не поворачивается. Я смотрю на Грету. Грета, королева рекламных щитов. Зеленоглазая Грета, чьи просящие глаза всего в паре дюймов от моих. Грета, созданная Богом. Кто я, чтобы ей отказывать?

— Пять минут, — говорю я. — Встретимся в фойе!

В ночном клубе полно доминиканцев, причем только мужчин. А может, так кажется, потому что едва мы заходим в дымный зеркальный зал, все замирает и все глаза впиваются в нас. Похоть, пот и тестостерон зашкаливают и чуть не сбивают меня с ног. Я отступаю назад, опускаю глаза, сжимаю кулаки, словно пытаюсь отразить удар. Грета, однако, невозмутима: прямая и спокойная, приподняв подбородок и глядя перед собой, она рассекает толпу, словно украшение на носу корабля, и идет в кабинку, которая по волшебству обнаружилась в дальнем углу клуба.

Хьюго заказывает всем по текиле и пиву. У него мелированные волосы, крупные бицепсы и сияющие белые зубы. Симпатичный. Лотар, с длинными каштановыми волосами, ожерельем из акульих зубов и мускулистым загорелым телом серфера, еще симпатичнее. Оба гетеросексуальны. Правда, меня это не удивляет. Чем голубее фотограф — по моим приблизительным подсчетам, голубых среди модных фотографов треть, — тем симпатичнее и гетеросексуальнее его ассистенты. Вы спросите, где же тогда все ассистенты-геи — с фотографами женского пола? Женщин в этой профессии немного: Энни Лейбовиц, Шила Метцнер, Дебора Тербевилль… Остальные «гомо»-ассистенты, наверное, работают у гетеросексуальных фотографов. Или еще не признались, что они геи. Или набирают опыт для другой профессии, например, стилиста (в этой профессии женщин и мужчин пятьдесят на пятьдесят, причем девяносто девять процентов мужчин — геи), визажиста (пятьдесят на пятьдесят, причем девяносто пять процентов мужчин — геи) или парикмахера (снова пятьдесят на пятьдесят, но, как ни странно, пятьдесят процентов мужчин любят женщин — их, наверное, вдохновляет пример Уоррена Битти — и очень даже симпатичные).

За здоровье! Мы опрокидываем рюмки и запиваем текилу доминиканским пивом. Джиллиана отклоняется в сторону, Хьюго ее обнимает, и я понимаю, что они вместе, по крайней мере сегодня. Они уходят танцевать меренгу. Лотар танцует то со мной, то с Гретой, а мы поочередно берем уроки у кого-нибудь из толпы жаждущих нас поучить доминиканцев. Еще несколько бокалов пива, и Хьюго с Джиллианой уходят заниматься сексом. Опять пиво, опять текила, и моя голова падает на стену кабинки.

— Пошли! — говорит Грета.

Наконец-то. Слава богу! Я с усилием приподнимаю голову, которая кажется мне шаром для боулинга.

— Тут скучно! Давай посмотрим, что там дальше по улице!

Я испускаю стон.

— Ну, крошка! — воркует Грета. — Крошка! — Это ласковое прозвище пристало ко мне после третьей рюмки; думаю, Грета просто забыла, как меня зовут. — Не плачь, крошка! — Она гладит меня по волосам.

— Поздно, рано вставать, — кое-как выговариваю я.

Мысли пробегают у меня в голове странными обрывками: «Потерянный рай»… гостиница… полчаса? Мы были больше чем полчаса… «Государь»… Кровать… Нужно было лежать на кровати и учиться. Je finirai, tu finiras, il finira… Галилео Галилей, Галилей…

— Ну же, крошка! — Грета вытаскивает меня из кабинки.

— Грета, не-е-ет! — скулю я.

— Я хочу в туалет!

Очередь в уборную — прекрасная возможность подремать у стены, и я не трачу времени зря. Тут Грета хватает меня за руку и тащит за собой. В свою кабинку.

— Грета, что-о… — мямлю я, хотя все понятно: она писает.

Я не писала ни с кем вместе со времен детского сада. Когда Грета заканчивает и натягивает трусики на место, которое оказалось темнее, чем я думала, и сильно эпилировано, мне приходит в голову: сколько читателей «Спортс иллюстрейтед» пошли бы даже на убийство, чтобы оказаться сейчас на моем месте? Тысячи? Десятки тысяч? Миллионы?

— Теперь ты! — командует Грета. На мне комбинезон «Фредерикс оф Холливуд», который я бросила в чемодан по странному капризу, и это осложняет задачу. С помощью Греты я кое-как справляюсь. Сажусь на корточки, а моя подруга роется в своей сумке, буквально уткнувшись в нее носом.

— Ты что ищешь, тампон? — спрашиваю я, немножко нервничая: я не уверена, что готова к такой степени интимности.

Это не тампон. Это какая-то коробочка, золотая, с сапфировой защелкой в виде веера. Длинные тонкие пальцы Греты со щелчком открывают крышку, под которой обнаруживается зеркальце. Под зеркальцем — горка белого порошка.

— Грета, это кокаин?

— Ш-ш-ш! — шипит Грета. — Не говори мне, что никогда не пробовала!

— Хорошо, но… я правда не пробовала.

Я закончила свои дела и поправляю одежду. Грета вдруг кричит: «У-у-ух!» и обнимает меня, чуть не рассыпая порошок — но не рассыпая.

— Как это здорово!

Угу… Я смотрю на горку порошка.

— И часто ты?.. — спрашиваю я. Мой голос звучит удивленно; я действительно удивлена. Я не заметила никаких признаков. Даже не догадывалась!

— Не-ет! Очень редко, чтоб повеселиться — как сейчас!

Грета протискивается к унитазу и садится. Я беспокоюсь о сохранности ее платья, но она ничего не замечает. Она поглощена другим: миниатюрной ложечкой, которая выскочила из щели как зубочистка из швейцарского ножика, она насыпает порошок в кучку; бритвочкой с золотым лезвием она измельчает порошок и делает из него дорожку. А потом — но лишь после того, как оба инструмента вернулись на положенные места — она протягивает мне крошечную золотую соломинку.

Я отступаю назад.

Грета хватает меня за запястье.

— Ну, что ты! Это же так весело!

— Это нехорошо! — отзываюсь я.

Супермодель смеется, а потом наклоняется и приставляет соломинку к дорожке. Один долгий вдох, и она выгибается и зажимает нос.

— У-у-ах!

Ее глаза закрываются. По лицу расплывается улыбка. Грета роняет коробочку на колени и ритмично барабанит руками по кабинке.

— Так здорово, здорово, здо-ро-во!

Наконец Грета, трепеща ресницами, открывает глаза. Она вся сияет, она в экстазе.

— Так здорово, — шепчет она. — Но с первым разом не сравнить. Первый раз… — она поводит руками и роняет их на колени: нет слов. — Самый лучший! Просто самый! До сих пор не могу забыть!

Я тоже шепчу:

— Правда?

Грета приоткрывает рот, проводит пальцем по языку и опускает в кокаин. Белые кристаллы блестят на загорелой коже, как сахар.

— А ты попробуй, — шепчет она и пристально смотрит мне в глаза. — Чуточку.

Я открываю рот.

Тепло. Жарко. Щекотно. Рев мотора! Я лечу и не могу сдержаться. Я открываю рот, Грета снова кладет туда кокаин, и кабинка не может меня удержать — мы уже в зале, с нами Лотар, мы выбегаем из клуба в теплую ароматную ночь, минуем вышибалу и открываем дверь другого клуба.

Едва мы заходим в дымный зеркальный зал, все замирает и все глаза впиваются в нас. И снова похоть, пот и тестостерон зашкаливают. И снова Грета невозмутима: прямая и спокойная, подбородок приподнят, глаза смотрят перед собой. Но я теперь такая же! Ну, давайте, кто на меня?! Подруга берет меня за руку.

— Э-ге-гей! — кричит она, поднимая наши сжатые кулаки как громоотвод.

— Э-ге-гей! — хором вторят мужчины.

Мы танцуем, заходим в уборную и танцуем еще, пока клуб не закрывается. Как-то мы ухитряемся добраться домой. В отеле мы купаемся нагишом — сначала в бассейне, потому что он попался нам первым, потом в океане, где мы катаемся на волнах, пока не начинает болеть все тело, потом снова в бассейне. Мы плаваем и плещемся, пока не устаем и не замерзаем. «Бр-р-р-р!» — тянет Грета на одной ноте. Лотар взламывает кабинку для переодевания и находит там стопку пушистых белых полотенец. Мы вытираемся и лезем на шезлонги, смеясь, обнимаясь, дрожа.

А потом Лотар начинает целовать Грету, сначала нежно, потом более настойчиво, и вот они уже воркуют и что-то бормочут, и его рука под ее полотенцем. Я затягиваю свое полотенце потуже и встаю, чтобы идти, но, услышав скрип моего шезлонга, Грета протягивает руку и привлекает меня к себе. И вот мы целуемся втроем, наши языки переплетаются так, что уже непонятно, где чей, это смешно, и мы смеемся, а потом перестаем смеяться, потому что становится хорошо, а потом полотенце Греты слетает и она дергает за мое, и чьи-то руки ласкают, гладят, касаются кого-то, и становится очень хорошо…

— Лот? — слышится чей-то голос. — Лотар?…Лот!

— Черт! — Лотар бьет кулаком по спинке шезлонга.

Хьюго стоит на балконе второго этажа перед дверью их номера, полураздетый, туфли в руках: пришел от Джиллианы.

— Лот? — Он стучит громче. Дверь заперта. — Эй, Лот, ты там?.. Лот!

Хьюго чешет в затылке. И вдруг замечает нас.

— Боже, Лотар, ты что! Что, блин, ты вытворяешь?! — шипит он. Правда, мне кажется, Хьюго прекрасно видит, что Лотар вытворяет, и именно потому так злится. — Давай, блин, сюда! Уже пять сорок! Пора грузить аппаратуру!

Не может быть! Пять сорок утра? Не может быть! Я в дикой спешке собираю свою одежду, что непросто, потому что она разбросана повсюду, и замечаю тонкую желтую черту на горизонте. Пять сорок.

— Через пять минут я должна быть у Ро! — ахаю я.

— А я — у Винсента! — стонет Грета.

Я падаю лицом в полотенца. Меня обуревают усталость и раскаяние. Что я наделала? О боже, я пробовала наркотики… Наркотики! Так глупо! Как же сессия? Как же съемки? Дура, дура…

В пальцах Греты блестит что-то золотое.

— Вот, крошка! Чтобы прожить этот день.

На этот раз я беру соломинку.

Теперь я совершенно бодрая и готова ко всему. Я несусь к себе в номер, быстро ополаскиваю лицо, переодеваюсь во все свежее и захожу в открытую дверь всего на три минуты позже назначенного.

— Доброе утро, Ро!

Ро зевает и босиком шлепает к шкафу.

— Мне нужен кофе, — ворчит она, вставляя ступни в оранжевые вьетнамки. — Очень большая и горячая чашка яван… А кто это взял и вымыл голову?!

Ой! Когда едешь с парикмахером сниматься на несколько дней, обычно тебя попросят не мыть голову шампунем, если только ты не занимаешься спортом, и то когда очень вспотеешь. «Иначе мы пачкаем волосы всякими средствами, ты все вымываешь, и мы снова тратим косметику», — как выразилась одна парикмахерша. «Гель не раздувается ветром», — заявила Ро вчера вечером.

— Извини! — говорю я. — Забыла.

Ро пропускает мои извинения мимо ушей и внимательно принюхивается.

— Пахнет хлоркой, — объявляет она.

Схватив со стола очки в оправе «кошачий глаз», она подходит ближе. Ее темные глаза широко распахиваются и моргают.

— Эмили, ты только что плавала?! — недоверчиво спрашивает она.

— М-м…

Еще шаг. Ро нюхает мокрую прядь волос.

— Да, точно! Почему не приняла душ? Мама родная, да ты вся обдолбанная!

О боже…

— И не отпирайся! — Ро грубо хватает меня за подбородок. — У тебя зрачки размером с монету!

Мое сердце, которое и так бьется часто, заходится. Говорят, стилисты и парикмахеры всегда чувствуют синтетику под кожей: исправленный нос, увеличенные губы… Как видно, их нюх распространяется и на кровоток.

Ро выпускает мой подбородок и качает головой:

— Эмили Вудс, не смей больше принимать наркотики, слышишь? — говорит она и ведет меня в душ.

После разговора с Ро я решила, что хорошего от этого дня ждать нечего. А получилось совсем наоборот. Гретино «лекарство» вселяет в меня такую эйфорию, что от замечаний Тедди я не расстраиваюсь, а исправляюсь. После обеда, когда мы перестаем принимать кокаин и эффект наркотика ослабевает, получается еще лучше. От усталости я становлюсь менее дерганой, двигаюсь более плавно, принимаю более четкие позы.

— Хорошо! — Голос Тедди едва скрывает удивление. — Очень хорошо!

Действительно хорошо. Но потом съемки заканчиваются, мы едем в аэропорт, и у меня начинается ломка. Это уже не так хорошо.

Мы в аэропорту, и я хочу только одного — свернуться в комочек и замереть, но не могу. Правда не могу. Мне нужно думать об учебе. О сессии. Я должна учиться в самолете!

Я вытаскиваю Грету из очереди на проверку документов.

— Грета, мне нужно еще!

Она секунду пытается понять, о чем я.

— А, нет, крошка. У меня кончился! Больше нет.

Стерва! Она все врет, я точно знаю! Я стискиваю ее руку.

— Грета, я тебе заплачу!

— Эмили, у меня нету! Извини! — говорит она, высвобождаясь. — Я бы поделилась!

Я залпом выпиваю две чашки кофе и две диетические колы, надеясь, что это поможет. Где там! Я падаю ниже, ниже, ниже, так низко, что не просыпаюсь до самой посадки, пока мужчина, сидевший у окна, не перелезает через меня к выходу. Черт! Я иду к себе в комнату и зубрю. Черт! Черт! Я иду в библиотеку и снова зубрю. Черт! Черт! Черт! Я зубрю всю ночь.

Этого мало. В голове все смешалось. Уна, кто такая Уна — она хорошая или плохая? Король Артур, а ты что тут делаешь — разве ты не в четвертом вопросе? Кто это сказал, Рафаэль или Габриель? Габриель! Помогите, шепчу я и стучу карандашом по учебнику. Помогите мне. Кто-нибудь.