— Так почему ты все-таки решила вернуться? — спрашивает мама.

Мы на кухне в Балзаме — она попросила помочь ей «расправиться» с урожаем цуккини. Я беру нож и пожимаю плечами.

— Решила, что так будет лучше.

— Это как-то связано с парнем, который кричал: «Любимая»? — спрашивает мать.

Она ошибается по поводу конкретики, но общая идея? В тютельку! Впрочем, я совершенно не хочу вспоминать обо всем, что связано с мистером Максвином. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Не то, чтобы, — отвечаю я.

Мама смотрит на толстый ломоть цуккини, который я срезала вместе с кожурой, и хоть на этот раз оставляет меня в покое.

А Кристина жаждет подробностей — и побольше, побольше. Она провела все лето в местной книжной лавке и истосковалась по новым впечатлениям. Мы лежим на набережной. Я перекатываюсь на спину и уже собираюсь ей все рассказать, но решила сначала закурить. Дома курить нельзя, и я уже просто изнываю.

— Ой, Эм, ты стала курить? — Кристина подается вперед, и ее глаза моментально становятся круглыми как трубы на срезе. — А кокаин? Ты его до сих пор нюхаешь? Да?

Боже правый, моя подруга — хуже чем трезвенница.

— Нет, завязала, — говорю я, и желание поделиться новостями как-то пропадает.

В конце концов я излагаю Кристине цензурированную версию событий «детям до шестнадцати», которая даже близко не стоит к правде. После этого я избегаю встреч с подругой.

Неделя цуккини-терапии (десять запеченных цуккини, четыре дюжины печений с цуккини и изюмом, три кастрюли цуккини, тушенных с чечевицей, и большой бачок «мешанки» из цуккини и тофу — все это навязано обитательницам приюта, одна из которых пробормотала себе под нос: «Быть зеленым нелегко»), и я возвращаюсь в университет, где живу с тремя замечательными подругами: Мохини, Пикси и Джордан, которых не рвет (по крайней мере, не чаще, чем обычных студенток) и которые не называют меня идиоткой.

Кстати, о Вивьен. Я уехала из Лондона так внезапно, что даже с ней не попрощалась. И с Рут тоже. Позже я узнаю, что от Рут на одной и той же неделе отказались и Стю, и «Дебют», и она исчезла. Что касается Вивьен, с ней я тоже никогда не встречусь, но позже — гораздо позже — увижу ее на обложке журнала «Таун энд кантри» в белом платье от Веры Вонг и с бриллиантовым кольцом в шесть каратов. Ее последний образ — невеста финансиста. Я успела попрощаться только с Эдвардом. За поспешным обедом он вручил мне подарок из универмага: две пары трусиков. «Я заметил, у тебя некоторые трусики чуть поизносились».

Как я уже сказала, я рада, что вернулась. Но, кроме подруг, я не желаю ни с кем видеться и ни с кем говорить. Байрон — не исключение. Он звонит, я не перезваниваю. Я знаю, что он собирается сказать, а мне как-то не хочется, чтобы на меня кричали, что я убежала от Сигги. Мне этого не вынести. Я еще не оправилась от Ужасного Шотландца.

Да, я все еще от него лечусь. Я подолгу валяюсь в постели, и слои фланели заглушают резкие вспышки гнева, сбивчивые откровения и — вот что больнее всего! — тихие слезы среди ночи. Наконец подруги силком вытаскивают меня из постели и заставляют учиться. Хотя поначалу и с неохотой, я начинаю учебу на втором курсе. Демонстрация по защите прав женщин, пострадавших от насилия? Я там. Организационный комитет проведения Дня экологии? Я в списке. Пикники, футбольные матчи и вечеринки на Хэллоуин? Скажите, во сколько! Мне уже лучше: я давно не была такой счастливой и спокойной.

Если не считать одного: денег. Мне нужны деньги.

В то лето, когда я работала моделью в Чикаго, я получила достаточно, чтобы покрыть учебу и счета по кредиткам, и даже немного отложила. Этот запас уже растворился: в Лондоне я заработала гораздо меньше, да и закончилось все раньше. Я обеспечила себе учебу на весь год, но и все на этом. Поэтому в начале ноября, когда зазвонил телефон, я навострила уши.

— Байрон хочет, чтобы ты пришла, — говорит мне Джастина. — Хочет тебе что-то показать.

— Да неужели? А что, он не может сам набрать номер?

Уши навострила, но злюсь по-прежнему. И это правильно, потому что Джастина не отвечает. Она вздыхает, потом спрашивает:

— Как насчет пятницы?

Я колеблюсь. Но, рисуя на бумажке кинжалы, я натыкаюсь на уголок счета по кредитной карточке, который выглядывает из-под кучи бумаг. Давно просроченный.

— Ладно, увидимся.

В назначенный день в «Шик» стоит дым от штукатурки и звон от разнообразного стучания, отбивания и соскребания. Включается что-то жужжащее, металлическое и опасное. В этот момент мимо скользящей походкой проходит Флер (восемнадцать лет, француженка, блондинка оттенка шампанского). Ее провожают взглядом три пары глаз над строительными масками. Кто-то сейчас отпилит себе руку.

— Привет, Флер!

— А, Амели! — Чмок-чмок. Флер щипает рукав парки, которую я повесила на руку. — На твоем месте я бы ее не снимала. Там жуткий холод, — говорит она и выразительно содрогается.

Если нет жировых тканей, холодно всегда. Но Флер права: сегодня самый холодный день сезона, утро, в которое Джордан достает свой нательный комбинезон, а все остальные с тоскою говорят о Калифорнии — короче, в такой день не очень-то хочется открывать окна, чтобы проветрить комнату.

Я захожу.

— Эй! Что тут у вас происходит?

Байрон сидит в черном шерстяном свитере, черных кожаных штанах, с головой, обвязанной оливковым кашемировым шарфом: тепло, хотя, возможно, мешает разговаривать по телефону.

— Стройка, — отрезает он.

Вижу. Холодно даже в куртке.

— Вижу, — отвечаю я. Рядом со столом заказов стоит пыльный хромированный стул. Я нетерпеливо барабаню по спинке. — И это ты хотел мне показать? Строительную площадку?

— Нет. — Байрон устало выдыхает и открывает ящик стола. — Вот это.

Последний номер британского «Джи-Кью». Открываю на заложенных страницах: две моих фотографии с Армином: черный бархат, красная помада, пышная прическа — сладкая девочка. Я улыбаюсь. Мне нравится.

— Что думаешь?

— Неплохо. Неплохо. Хорошие фотографии, видна фигура, — говорит Байрон.

— Какую ты повесишь? — Я вытягиваю шею. — Или уже повесил?

— Нет. У меня уже сорок девушек, Эмили. Сорок! — восклицает Байрон. — Стена трофеев теперь только для обложек. А то получалось слишком много фотографий. Я уже все руки изрезал о бумагу, пока их менял. Слишком много. — Байрон болтает пальцами в воздухе, хотя я точно знаю, фотографии обычно меняет Джон. — Кроме того, тебя тут не было.

— Была!

— Я имею в виду в агентстве.

Я пожимаю плечами.

Байрон крутится на стуле и скрещивает руки — жест, который идеально соответствует его раздраженному выражению лица.

— Эмили Вудс, ты еще считаешь себя моделью «Шик»?

— Думаю, да.

— Ты думаешь?! У меня сорок девушек, Эмили, со…

Я больше не могу сдерживаться.

— Да, я поняла, Байрон! Ты занят: слишком занят для меня, поэтому ты отправил меня в Лондон, а потом вообще забыл!

— Это неправда! Мы говорили по…

— Один раз! А сколько раз я тебе звонила!

Я стучу по спинке стула. Поднимается облако пыли. Байрон откатывается на колесиках в сторону.

— Послушай, Эмили, я бы хотел оставаться в тесном контакте с каждой девушкой, которую посылаю за границу, но это просто невозможно. Кроме того, я могу обвинить тебя в том же! Я звонил тебе после твоего приезда несколько раз! И ты ни разу мне не перезвонила!

— Я учусь, если ты забыл. В Колумбийском университете.

Байрон поджимает губы и подъезжает к своему столу.

— Значит, вот как. Понятно. Ты позволяешь другим девушкам, например, Фонье, занять свое место. Ладно, отлично. Спасибо, что зашла. Приятного просмотра фотографий.

Стоп. Деньги.

— Кто такая Фонья?

— Фонья — девушка, которая однажды проснулась знаменитой…

Оригинально! Я фыркаю от этой наглой попытки вызвать у меня зависть.

— Брюнетка, с темными глазами. Из Майами.

Майами? Благодаря постоянной погоде, многочисленным прямым рейсам самолетов и пастельным зданиям в стиле «ар деко» — идеальному фону для любой курортной коллекции — Майами уже становится горячей точкой моды. Но — я вас умоляю! — все знают, что модели из Майами третий сорт, девушки, которые кое-как зарабатывают на жизнь в немецких каталогах размером с телефонный справочник (немцы обожают Майами), где каждая страница просто задыхается от омерзительных фасонов. Для всех лакомых работ привозят моделей из Нью-Йорка. Байрон мог бы придумать что-то и получше. Я хихикаю.

— Ей двадцать один.

Я снова хихикаю: двадцать один? Старуха!

— Ее дела пошли круто в гору в начале сентября, когда один журнал не мог найти нужную девушку. Я прислал им по факсу ее композитку. Они вызвали ее для съемки четырех страниц.

Да, да, да…

— Замечательно.

— Британский «Бог» был такого же мнения. Они планировали снять девушку с определенной внешностью: брюнетку с широкими бровями и темными глазами, девушку, которую они назвали «молодая Ясмин Ле Бон».

Стройка, хаос — все звуки неожиданно пропали. Я смотрю Байрону в глаза, слабо шевеля пальцами.

— Да, Эмили. Им нужна была ты.

Нет, нет, только не «Вог»! Неужели я пропустила…

— Но, Байрон, почему же ты мне не сказал? Почему ты не…

О черт… Черт! Черт! Черт!

— …не позвонил? — подхватывает он. — Я звонил. Четыре раза, если мне не изменяет память. Ты ни разу не перезвонила. В журнале потеряли терпение и готовы были обратиться в другое место. Тогда я порекомендовал им другую девушку, которая хотела эту работу. Фонью. Вот о чем я и говорю. Одни стремятся к цели. Другие — нет. Ты, очевидно, относишься к последним.

Нет, нет! Невозможно! Неправда…

— Байрон, я действительно…

Он отмахивается.

— Нет, не надо. Ты «думаешь», что можешь работать моделью. «Думаешь». Этого недостаточно.

Мое сердце громко стучит. Я вскакиваю, опрокидывая стул. Чертов Кип! Лучше бы я осталась в Лондоне. Просто перетерпела бы, и все. Ведь это я встречалась с Лиз Тилберис! Это я ей была нужна! На месте Фоньи должна была быть — я! Я тяжело дышу.

— Ты не прав! Не прав, и все тут! Я стремлюсь к цели! Стремлюсь!

— Что ж… — скептически пожимая плечами, Байрон поправляет свой тюрбан, — тогда докажи.

— Докажу!

— Работай хорошо.

— Буду!

— Я имею в виду лучше, чем раньше. — Байрон меряет меня серьезным взглядом. — Эмили, я знаю, тебе нравится университет, но если ты хочешь остаться в «Шик», тебе придется уяснить следующее. Ты должна будешь уделять мне больше времени, гораздо больше. Поняла?

— Поняла.

— Я серьезно. Ты должна полностью отдаться моделингу. На сто процентов. И никаких оправданий.

Я киваю и кладу руку на сердце.

— Ты даже не будешь знать, что я студентка!

В течение следующих недель Байрон назначает мне массу собеседований — иногда на все почти невозможно успеть. Я все сношу безропотно, потому что очень хочу работать. Злость с того дня в агентстве не уменьшается, а растет. Ее подпитывает каждый номер «Вог», каждая фраза «проснулась знаменитой» и каждая ноябрьская обложка с Фоньей. А их много. На обложке «Мадемуазель» Фонья блистает в красном платье от Анны Кляйн со стразами, в британском «Мэри Клер» она в обтягивающем серебристом платье «Мизрахи» и в маленьком шиньоне; в итальянском «Леи» она — пухлогубая секс-бомба в декольтированном «Версаче». Мы с ней действительно похожи, хотя, если честно, глаза у нее немного косят, а когда она поднимает брови, их словно дергает за ниточку невидимый кукловод. А так, пожалуй, ничего. И она не стоит на месте, а движется: к славе. К богатству. Она скоро будет звездой.

Но ведь им нужна была я!

Что ж, я дала маху. Но больше это не повторится. На сей раз я действительно чего-то добьюсь, а когда добьюсь, как следует окопаюсь. Больше никаких глупых ошибок! Никаких шагов назад! Только вверх, вверх, вверх — прямо к звездам.

Работа моделью становится для меня самым главным приоритетом. Я не забываю об этом ни в День Благодарения, ни во время сессии, ни на Рождество. Ни на Новый год.

Новый год… Когда бьет двенадцать и под звон бокалов с шампанским все дают себе обещания, мое звучит очень просто: 1990-й будет моим годом, чего бы это мне ни стоило.