1
Приближаясь к родительскому дому, Всеволод невольно ускорил шаг. Идти было трудно, он опирался на палку — болела и не сгибалась в колене нога. Видимо, сказывалось, что после ранений оставался в строю, не лечился. Голова словно свинцом налита. И подозрительная тишина вокруг: контузии и болезни серьезно повредили его слух.
Он вошел во двор, без стука распахнул знакомую дверь.
— Воля!.. — шагнул навстречу отец. Как показалось — такой же, неизменившийся. Только после первых расспросов и обычных, несколько сумбурных разговоров Всеволод заметил, что отец похудел и как будто стал ниже ростом, а борода — светлее.
— Да, это так, выгорела на солнце… — пошутил Виталий Петрович, перехватив пристальный взгляд сына.
Они по-прежнему понимали друг друга без слов. От этого становилось светло на душе, и не сразу Всеволод ощутил напряженность атмосферы в доме.
Еще когда-то, в семнадцатом году, отец познакомил его со своей второй женой. Нина Львовна, хотя и отнеслась к нему приветливо, сразу и недвузначно дала понять: у Виталия Петровича новая семья, новая жизнь. И сейчас не успели отец с сыном всласть поговорить, как Нина Львовна произнесла фразу, которая давно уже готова была сорваться с языка:
— Ну а какие ваши планы, Воля? Наверное, будете продолжать военную службу?
Что ответить Нине Львовне? Хотелось просто промолчать. Он смертельно устал, ему бы прийти в себя.
Позже Вишневский неоднократно будет возвращаться в дневниках к временам гражданской войны и не раз на своем примере отметит необычайную выносливость человеческого организма: охваченный жаждой борьбы за идеи революции, он неизменно рвался из одного боя в другой, как только проходила реакция от переутомления. А для этого было достаточно одного-двух дней.
Сейчас же переутомление у него особое: тягучее, настоянное на болезнях. И еще — какая-то апатия и в то же время непрерывное ожидание враждебных выпадов. Дело в том, что на всем длинном — с пересадками и ожиданиями пути по железной дороге от Новороссийска до Питера — через Нижний Новгород и Москву — его не раз величали «клешником» и искренне удивлялись, почему это он разгуливает на свободе. Вначале Вишневский взрывался, давал отпор, а потом надоело. Не будешь же каждому обывателю объяснять, что он, коммунист, направлен партией на ликвидацию последствий Кронштадтского мятежа и восстановление Балтийского флота…
Однако Нине Львовне он все же ответил, причем совершенно неожиданно и для самого себя, поскольку такого намерения у него никогда не было.
— Пойду в университет…
— Смотрите, Воля, подумайте хорошенько, — немедля; отреагировала Нина Львовна. Она одновременно и обрадовалась тому, что заметно затянувшееся молчание нарушилось, и огорчилась смыслом услышанного. — Полфунта в сутки — выдержите ли? А военные получают паек, как рабочие ударных предприятий…
Да, тема хлеба насущного была главной для каждой петроградской семьи. И не только петроградской — вся страна тяжело переживала разруху и запустение. Оценивая обстановку того времени, В. И. Ленин писал: «Весна 1921 года принесла — главным образом в силу неурожая и падежа скота — крайнее обострение в положении крестьянства и без того чрезвычайно тяжелом вследствие войны и блокады. Результатом обострения явились политические колебания, составляющие, вообще говоря, самое „натуру“ мелкого производителя. Самым ярким выражением этих колебаний был кронштадтский мятеж».
Вряд ли можно отнести к политическим колебаниям мучительные размышления Вишневского после кронштадтских событий. Как мы помним, еще в Новороссийске он решительно осудил в своей пьесе мятежников. Скорее всего его настроение определялось психологическим фактором: белогвардейцы и интервенты разбиты, война завершена. Жизнь должна быть лучше — не зря же за нее пало столько прекрасных товарищей. Лучше сразу, сегодня.
В тот вечер они с отцом говорили долго, речь шла о пережитом за минувшие в разлуке годы, о политике, о будущем.
Виталий Петрович окончательно изменил своей профессии инженера-землеустроителя и в последнее десятилетие увлекся фотографией и совершенно новым делом — кинематографом. Уже в 1912 году он осуществляет съемки технических фильмов, одновременно сотрудничая в одной из первых русских художественных киностудий — Дранкова. После Октябрьской революции старший Вишневский отдается общественной деятельности, работая в пятерке по национализации предприятий кинематографии, а затем в производственном отделе Кинокомитета. Он снимал хронику первых лет Октября. В дни обороны Питера от Юденича Виталий Петрович на фронте читал лекции бойцам. А сейчас работает в военных фотокино-мастерских, обучает молодежь.
Рассказал отец и о братьях. Борис, а затем и Георгий последовали примеру старшего брата — ушли на фронт, в Красную Армию в восемнадцатом году. Борис вернулся домой — в двадцатом, а Георгий, принимавший участие в боях с панской Польшей, интернирован в Германию. Пока что о нем ничего не слышно.
На следующий день, побывав у матери — она по-прежнему работала в госпитале и жила там же, в маленькой комнатушке, одинокая и обиженная на всех и вся, — Всеволод отправился за получением назначения. Медлить нельзя было ни одного дня, во-первых, служба не велит, а во-вторых, необходимо встать на довольствие.
В Управлении Балтийского флота встретили его не очень-то приветливо. Хмурый, с бесцветными глазами Я таким же невыразительным лицом кадровик, едва взглянув на документы Вишневского, ни о чем не спросил, а молча выписал направление. И, лишь протягивая его, изрек:
— В Кронбазу…
Уже такой обычный прием (сколько за день проходит людей в управлении!) был для Всеволода холодным душем. На Черном море отбирали лучших из лучших, и каждому прибывшему на Балтику, полагал Вишневский, следует дать дело, которое было бы ему по плечу и в котором он смог бы развернуться. «Ну да ладно. На месте разберемся», — подумал, выходя из Главного адмиралтейства и потуже затягивая ремень.
Однако и в Кронштадте его появление восприняли как событие заурядное. К вечеру он возвратился домой за пожитками и не без смущения сказал, что назначен старшим рулевым портового судна «Северный». Правда, ему объяснили, что назначение это временное. Да и сам он не думал задерживаться: если уж служить, так по-настоящему овладев профессией:. И в тот же день подал заявление в Северное управление военно-морских учебных заведений с просьбой послать его на учебу — в школу рулевых и сигнальщиков.
Желание Вишневского было учтено, и с начала августа 1921 года он садится за парту. В школе, кроме рулевого и сигнального дела, изучали космографию, мореведение, метеорологию, а также географию и немецкий язык (против последнего предмета в записной книжке Всеволода поставлен крестик — готовиться, мол, не надо). Сохранились и тетради — обычные школьные, в клеточку, где он старательно конспектирует лекции, делает записи по рулевому делу, чертежи, извлечения из Морского Устава, зарисовывает якоря различных видов — адмиралтейский, Томпсона, плавучие.
Эти занятия были для него началом десятилетия учебы — в самом широком смысле — и одновременно огромной отдачи в практической работе. После первых занятий Всеволод приходит к выводу, что в школе слишком много теории и мало практики. Он тут же пишет заметку «Морская школа», которую печатают в номере газеты «Красный Балтийский флот» (орган политического отдела Балтийского флота) от 25 августа за подписью «Черноморский Норд-Ост». Здесь Вишневский с горячностью пытается доказать необходимость расширения морской практики. «Ведь одно дело — в классе у доски решать задачи, давать сигналы и проч. А другое дело — на корабле в непогоду, хватаясь за поручни, разбирать или набирать сигнал, от которого зависит судьба иногда нескольких судов. И не так полезно прослушать лекцию об устройстве лота, чем самому напрактиковаться бросать лот с корабля. Месячная практика принесет бесконечно больше пользы, чем полугодовое теоретическое обучение».
Вот так: либо — либо. Уверенность, переходящая в категоричность, а затем — как в данном случае — и в противопоставление необходимых, неразрывно связанных вещей. В пылу увлечения своей мыслью Всеволод иной раз, особенно в молодые годы, терял чувство меры в полемике. Редкие пока что выступления в печати каждый раз вызываются желанием Вишневского откликнуться на ту или иную общественную нужду, «боль». В этом плане характерна крохотная незамысловатая заметка под названием «Где учиться моряку?» («КБФ», 1921, 1 сентября). Автор встречается со знакомым — двадцатипятилетним кочегаром, прибывшим с Черного моря, и тот с ходу делится своей бедой. Ни в школу рулевых, ни в училище комсостава его не принимают. Не подходит — то по возрасту, а то по образованию. После очередного отказа матрос-черноморец (он назван в заметке X.), как облитый водой из брандспойта, шагал по набережной и думал:
«Да, нужно, образование… Где же его взять? Мы лишь кочегарные дипломы имеем. Надо учиться, а где учиться? — беспомощно бормотал моряк…»
Поистине крик души. Маленькая заметка, но в ней поставлена проблема общегосударственная, социальная, да, впрочем, и политическая.
Как известно, в ходе гражданской войны Советская власть была вынуждена создать значительные вооруженные силы. На конец 1920 года, когда пал последний организованный фронт белогвардейцев, общая численность военнослужащих составляла свыше пяти с половиной миллионов человек — мужчин в расцвете сил, руки которых истосковались по станку и плугу. Страна не могла содержать армию и флот такой численности — постепенно проходила демобилизация. Но и остаться беззащитной молодая республика тоже не должна: нужны политически стойкие, профессионально подготовленные кадры. Из рабочих и крестьян, классово преданных революции. Кому и как учиться? Как поставить дело, чтобы эти люди, несмотря ни на какие препятствия, смогли бы приникнуть к источнику знаний?
Вот какие, далеко не простые вопросы возникали после прочтения этой газетной заметки, которая тем самым вносила свою лепту в формирование общественного мнения.
Размеренно и, пожалуй, монотонно проходят дни занятий. Если, конечно, все делать по программе. А если встречный план? Это гораздо интереснее. Курс, рассчитанный на несколько месяцев, освоен всего за один, и Всеволод, успешно выдержав экзамены на звание рулевого старшины, оставлен в школе (помощником преподавателя при проведении практических занятий). В марте 1922 года руководство школы вновь выделило энергичного, знающего и опытного матроса, назначив его командиром роты рулевых.
Тогда же в послужном списке Вишневского в графе «партийность» появилась запись: «беспартийный». Увидев впервые этот документ, просто глазам не веришь. Как могло случиться, что надежный, преданный партии боец оказался вне ее рядов — механически выбыл?
Вряд ли можно ответить на этот вопрос однозначно. Очевидно главное: для человека двадцати с лишним лет накопилось слишком много страданий, обид; нервы на пределе, а тут в родном Питере сытые нэпманы разгуливают по Невскому и разъезжают в экипажах; в витринах магазинов — изобилие, а в домах — голод… Он задыхается от ненависти к недобитым буржуям. За что он боролся? За это?.. Как и многие тогда, Вишневский не смог понять сути крутых поворотов новой экономической ноли-тики.
Надо иметь в виду и другое. Совсем недавно, в Новороссийске, он был нужен буквально всем — в дивизионе, в комиссии по проверке личного состава при политотделе, в парткоме, в редакции «Красного Черноморья». А здесь жизнь словно остановилась. И на каждом шагу как пощечина звенит «клешник». Это — на улице. В своей среде то же: недоверие, подозрительность, постоянные выпады. А он молод, честолюбив и горяч. Сложившуюся в стране ситуацию с ходу оценить было очень трудно, и импульсивный характер Вишневского сослужил ему плохую службу.
Спустя годы в заявлении в первичную организацию Центральных военно-морских учреждений с просьбой принять его в партию он так объяснит причины срыва:
«Кончив 7-летнюю фронтовую службу, будучи несколько раз ранен и контужен, я, попав в родной город в обстановку „тылового упадка“ (с тогдашней моей точки зрения), был надломлен. Крайнее истощение от болезней (я не вышел из строя, хотя приехал больной цингой), отрыв от боевых товарищей, нечуткий подход Пубалта, который нас не учел и не дал работы, травля (ошибочная) как „клешника“ и „мятежника“ со стороны армейцев, бывших на подавлении мятежа, — все это вызвало мрачное и болезненное обезволенное состояние.
Позже, когда я физически и морально окреп, когда своей работой уже к концу 1921 года заслужил доверие и был, как беспартийный, избран в Петросовет — я понял, что я сделал. Но, будучи прямым фронтовиком, сказал себе: работай годы, как можешь, но раз колебнулся, у меня самого нет достаточной веры в себя…»
Быстро пролетела весна 1922 года. Дневник свой забросил окончательно — в тот день, когда он снова начнет жить, — тогда возьмется за перо. Но постепенно активная натура берет верх над «настроением». Тем более что в школе есть к чему приложить руки: заняться ремонтом — крыша казармы протекает; дрова на зиму пока не запасены; должны начать работу музыкальный и хоровой кружки, да инструменты раздобыть не так-то просто; в библиотеке читателей полно, а специальной, военно-морской литературы в обрез…
В августе 1922 года Вишневский в качестве руководителя учеников-сигнальщиков вышел в море для проведения практических занятий на минном заградителе «Шексна». В походе его подопечные несли вахту, разбирая и репетируя сигналы флагмана «Храбрый», участвовали в постановке мин. Им предоставлялась возможность вкусить нелегкого матросского хлеба: они чистили, красили, словом, делали все, что приказывал боцман.
И еще на одно занятие вдохновлял ротный командир будущих сигнальщиков.
Вечерами в матросском кубрике кто в лото играет, кто от нечего делать лясы точит, любители поспать не отказывают себе в этом удовольствии. Всеволод с ходу громко и отчетливо:
— Минуту внимания, товарищи! Бросьте игру. Я хочу с вами поговорить. Почему вы не пишете в свою газету «Красный Балтийский флот»?
Кто-то вяло и недовольно протянул:
— Да о чем писать-то?..
— А письма домой пишете? Вахтенный журнал ведете? Лекции записываете?.. — Вишневского уже трудно было остановить. — Да! Из нас никто не кончил университета, но жизнь учит многому: от вас зависит ваше развитие, ваше образование. Никто сразу не родится ученым, только рядом долгих лет достигаются знания и опыт. Так не отказывайтесь от работы, которую я вам предлагаю. Пишите!..
И вот уже лото отодвинуто в сторону. Спавшие проснулись, протерли глаза. Завязалась беседа. И даже появившаяся из камбуза сковородка с поджаренным картофелем не смогла ей помешать. Разговор продолжался и в темноте, когда остановилось динамо.
Замечания в адрес газеты, воспоминания — среди учеников немало старослужащих, прошедших войну, «рассказы стариков», услышанные в этих вечерних беседах, — впоследствии лягут в основу ряда ранних произведений Вишневского. Он внимательно вглядывается в быт и отношения моряков, вслушивается в их речь, не упуская возможности записать меткое словечко, колоритную «подначку» либо просто любопытный диалог новичков, впервые попавших на судно. Вроде такого:
«— Вась, посмотри в окно, как на улице хорошо!
— Идем погулять на крылечко!..»
Моряки драят, моют палубу, а цепкий взгляд Вишневского схватывает, как шланги извиваются живыми змеями…
Газета по-прежнему влечет к себе Всеволода, он регулярно пишет заметки в «Красный Балтийский флот» и «Красную звезду». И вновь проступает его журналистский почерк: он капитально подходит к делу, смотрит «в корень», осмысливая общественные функции и назначение печати. Кто и что именно читает в «Красном Балтийском флоте»? Какова реакция аудитории на газетные выступления? Собственные наблюдения, общение с людьми предоставляют ему возможность сделать своеобразный обзор читательских интересов, в котором, как сказали бы теоретики журналистики, ощущается социологический подход.
Целая галерея читательских типов представлена в форме зарисовок с натуры. Молодой военмор, например, прочитывает газету «от доски до доски», любит, если газета кого-нибудь «продраит» «за дело»; старый моряк также интересуется решительно всем, а когда кто-нибудь из несознательных рвет газету на цигарки или застилает ею стол, он долго трясет его за шиворот и отбирает номер… Поэт же набрасывается на газету, как голодающий на хлеб: «Ищет свои стихи, потом — ответ от редакция. Ежели стихи помещены — сияет, как медяшка».
«Океан» ошвартовывается у угольной стенки, грохот осыпающегося в ямы угля, клубы пара, дыма и угольной пыли, стук лебедок, громкие команды боцмана, мелькающие флажки сигнальщиков. Вахтенный начальник со свистком, биноклем и рупором носится по кораблю и набережной, обливаясь в этот холодный октябрьский день потом. Все в движении…
«Дня не хватило, и работа продолжается ночью. Большой дуговой фонарь, подвешенный у кормового мостика, то вспыхивает ярким фиолетовым светом, то затухает. Неподвижно застыл гигантский кран, уходя куда-то в темную высь неба. Целая гирлянда огней вокруг гавани, и от этого мрак становится еще гуще. Точно отсчитывая секунды, делают проблески створные маяки.
Ночь и сон — неразлучные спутники властвуют кругом. Море застыло: у гранитных стенок оно отдыхает. Спят корабли, и еле слышно их дыхание. Но для тех, кто освещен дуговым фонарем, нет ночи и нет сна. Идет погрузка угля», — запишет позже в дневнике Вишневский.
А сейчас он захвачен дружной работой. Вместе со всеми участвует в общем труде, ощущает его красоту. Сейчас Всеволод не может отрешиться от навязчивого сравнения, неожиданно пришедшего на ум. Вот эти фигуры, пропитанные угольной пылью, словно выхвачены из фантастической пьесы. Только спектакль этот необыкновенный: вместо артистов — моряки, подмостками служат гранит стенки, палуба и трюмы. Зрители отсутствуют. По своей силе и красоте такая постановка далеко превосходит все жалкие искания театральных эстетов, думается Всеволоду…
Уже тогда в Вишневском исподволь вызревал протест против изживавших себя театральных форм.
И еще один, связанный с плаванием на «Океане» мостик в его писательское будущее. Здесь наставник рулевых познакомился с молодым штурманом Леонидом Соболевым. Отныне их свяжут общая любовь к морю и флоту, к военно-морской литературе, совместная работа по организации ленинградского отделения — ЛОКАФа. Их художественные произведения, легшие в фундамент советской военно-патриотической (оборонной, как говорили в 20–30-е годы) литературы, будут называться рядом, в одной «обойме». И воевали вместе — в финскую кампанию, затем обороняли Ленинград. Правда, через некоторое время Леонид Соболев был откомандирован на другой фронт, чего Вишневский, весьма ревниво относившийся к каждому, кто уезжал (точнее, улетал) из блокированного Ленинграда — независимо от причин! — долго не мог простить…
В плавании на «Океане» — а проходило оно в Балтийском море, у берегов Финляндии и Швеции, — Всеволод выполнял свои прямые служебные обязанности и одновременно — корреспондентские. Поход завершился успешно, и последняя фраза очерка о нем звучала так: «Экзамен сдан, и это дает право на другие, еще более дальние походы Красного флота».
Очерк «В далеком плавании на „Океане“» содержал ряд превосходно выписанных картин боевой службы, встреч с иностранными судами в море, и публикация его сначала в газете «Красный Балтийский флот», а спустя некоторое время в Москве, в журнале «Молодая гвардия», придала Вишневскому уверенность в своих силах. И, наверное, для него не явилось особой неожиданностью, когда спустя неделю после возвращения из похода, 1 ноября 1922 года, его вызвали в Политическое управление Балтийского флота.
— Есть мнение послать вас на постоянную работу в редакцию. Как смотрите? — не столько спросил, сколько сообщил как о деле решенном начальник редакционно-издательского отдела.
Всеволод возражать не стал и в тот же день приступил к выполнению обязанностей заведующего военным отделом «Красного Балтийского флота».
Редакция размещалась там же, где и Пубалт, — в здании Главного адмиралтейства. Встретили Вишневского тепло, почти все сотрудники знали его как нештатного автора. Из сохранившихся в архиве заметок видно, что в редакционной жизни новичка занимает все. Вот беглые, окрашенные мягким юмором портретные зарисовки коллег-журналистов «КБФ»:
«С. Виноградов — на вид очень строгий, к начинающим писателям и поэтам относится отечески. Носит ушастую женскую шапку…
В. П. Малышев — незаменимый спецхроникер. Все знает, все видит, все слышит. Галоши носит девятый номер…»
И тут же автопортрет: «Вс. Вишневский — носится по редакции и типографии с утра до вечера. Никак не может закончить свой „Океанский“ дневник».
Всеволод учится тому, чего требует новая профессия: много пишет сам, ищет и находит интересных авторов, дежурит в типографии, занимается правкой.
Перемена службы почти ничего не изменила в бытовом отношении: живет он по-прежнему на Невском, в комнате, которую ему выделил исполком как преподавателю школы, оклад — на том же уровне. Немного выручает гонорар, но все равно с деньгами туговато. В фельетоне несомненно автобиографического происхождения «Как живут и работают газетчики» Всеволод высмеивает представление обывателя о том, что журналисты «„огребают“ лимоны (на тогдашнем жаргоне — деньги. — В. X.) до отвала».
Атмосфера редакционной жизни поглотила Вишневского целиком. Как и среди моряков, он чувствовал себя здесь в родной стихии. И очень скоро уже не удивлялся терпению секретаря редакции, который, стараясь быть деликатным, безуспешно пытался разъяснить начинающему поэту, что слово «валенок» не рифмуется со словом «бутылка»…
Понятен ему был и редактор, расправлявшийся с подобными поэтами быстро, по его любимому выражению, «в темпе». Если «поэт» все же задерживался в кабинете, продолжая развивать тезис о неповторимости и гениальности своих стихов, редактор останавливал его на полуслове и спрашивал:
— Чего вы не любите больше всего?
После этого посетитель, если он был из окологазетной литературной братии, ретировался мгновенно. Замявшегося, не нашедшего что ответить рифмоплета настигал решительный удар. Редактор поднимался с кресла и объяснял — громко, на всю редакцию:
— А я не люблю скверные стихи и тех, кто отнимает время!..
Тем не менее множество начинающих литераторов получало возможность испробовать свои силы на страницах «КБФ». Именно им адресовались регулярно публикуемые беседы под рубрикой «Литературная учеба». В одном из номеров газеты давалась такая, например, установка для молодых: «Редакция „Красного Балтийского флота“ наводнена стихами, поэмами, баснями. В пролетариате пробуждаются яркие творческие силы. Напряженный революционный темп жизни — великолепная почва для всходов новой культуры. Тем необходимее юным искателям новой культуры напряженно учиться во всех областях науки и искусства».
Почему именно эта сторона редакционного быта — общение, сотрудничество с творческой молодежью — больше всего занимает Вишневского? Ответ прост: в нем самом бродят, требуют выхода наружу художнические соки. Правда, сам он этого еще толком не понимает, и литература для него сейчас, с одной стороны, нечто непостижимое и недосягаемое, а с другой — вроде бы посильное каждому. Чтение классиков русской и мировой литературы, античных писателей, проверка своих способностей в различных жанрах — все это поглощало свободное от редакционной службы время. В конце двадцать второго года Всеволод даже участвует в написании коллективного романа «Тайна похищенных документов» (он печатался с продолжением на страницах «КБФ», его герой — балтийский моряк Смелков — совершал невероятные подвиги, но всегда согласно законам приключенческого жанра из воды выходил сухим).
Много сил отдает Вишневский и организации литературного движения, учебы писателей, специализирующихся на военно-морской тематике. Так, он был одним из инициаторов создания Краснофлотской свободной литорганизации писателей и поэтов «Алые вымпела» при редакционно-издательском отделе Морского ведомства и выпуска в 1924 году одноименного альманаха.
Однако основная сейчас для Всеволода работа — журналистская. В редакции он сразу пришелся ко двору и свой «воз» тащил весело, легко и без особых видимых усилий. Как всегда бывает в таких случаях, ему и раз за разом подбрасывали то одно, то другое новое задание или обязанность. В январе 1923 года он назначен помощником редактора (по нынешним понятиям — заместителем). Зримое представление о круге его обязанностей дают хотя бы такие выдержки из распоряжения редактора — под названием «Директива редакции на период с 15 по 21 июля 1924 года» (редактор отбывает в командировку):
«I. В центре внимания Вс. VI съезд РКСМ, конгресс КИМа. Отчеты давать по газетам (ТАСС, видимо, не обеспечивал. — В. К.) с запозданием на сутки, но живо, ударно, с шапками и подзаголовками. Ставить отчеты вместо передовой, размером 100–150 строчек. Особенно пространно дать доклад „Комсомол, армия и флот“. Отчеты обрабатывать т. Вс. Вишневскому. Итоговую статью дам из Москвы…
V. Тов. Вишневскому дать строк на 100 статью: флот наших соседей (Швеция, Норвегия, Дания, Польша, Германия, Финляндия)…
До 20/VII поместить два обзора комсомольских газет на тему: 1) Ленинская учеба; 2) Работа в деревне (обзоры дать т. Вишневскому).
Ответственность за газету, равно как замещение меня на время отсутствия, возложить на т. Вс. Вишневского, которому, помимо всего изложенного, поручаю: 1) Тщательно редактировать материалы; 2) Наблюдать за выполнением директивы; 3) Совместно с т. Вельским (ответственный секретарь редакции. — В. Х.) наблюдать за корректурой и выпуском…
XIV. Никаких лит. страничек и отдельных литер. произведений без меня не давать».
Последний пункт «директивы» невольно рождает в воображении такую картинку: сидит Всеволод в редакционном кресле, перечитывает распоряжение и злится. Или, напротив, понимающе улыбается думая: «Молодец, редактор, кадры свои знает, я ведь и в самом деле хотел было поставить в номер почти что „зарубленный“ им рассказ…»
А в целом — любопытный документ: и редактировать, и организовывать творческий процесс, и самому писать статьи, обзоры — и на все это шесть дней.
2
В восемнадцатом в Москве закружил его быстротечный роман с молоденькой курсисткой. На Украине, в Новороссийске заглядывались на Всеволода румянощекие и чернобровые девчата, да и сам он не отличался особой застенчивостью.
В моменты затишья на фронтах шумной ватагой выкатывались матросы на утопающую в зелени «магистраль» какой-нибудь Жмеринки и с ходу — «работать на публику». Петро Черномазенко сочным, красивым басом затевал «мужской» разговор, явно рассчитанный на то, чтобы его если не подхватили, то услышали прогуливающиеся по аллее девчата.
— Что будет?! Ай, что будет?! Хочу пышечку — на гусином молоке, на коровьем масле! Я заслужил етую пышечку — скоко в боях!..
Как ни удивительно, но «грубая работа» нередко имела успех.
— «Ты моряк, красивый сам собою. Тебе от роду двадцать лет…» — перед матросами кто устоит?..
Девушкам импонировала внешность Всеволода. Из-под синей шапочки выбиваются слегка вьющиеся волосы; шрам на щеке огрубил юное лицо, сделав его гораздо старше; глаза блестят, тая в своей глубине улыбку…
Но все это было когда-то. А теперь, весной 1922 года, он испытывал чувства совсем новые, еще неизвестные.
Писем его к ней почти не сохранилось. Есть краткие приписки на ее письмах. Есть скупые строки в дневнике (в том дневнике, который почти что и не велся, а значит, записывалось туда лишь из ряда вон выходящее):
«25 февр. 1923. А время идет. Она и только она — вот все!
8 окт. 1923. Она и только она! Октябрьские решающие дни».
Есть письма близкого друга той поры Ивана Хабло Вишневскому да несколько ответных. Главным образом эти документы позволяют осветить сложные перипетии взаимоотношений Всеволода и А. В. Зерниной.
Познакомились в обычной, вполне заурядной обстановке: Всеволоду надоело в одиночку корпеть над самоучителями английского и французского языков (а какая же мировая революция без их знания?!), и он решил посещать курсы английского. Преподавательница — Антонина Владимировна — видимо, с первой встречи приглянулась симпатичному, слегка самоуверенному слушателю, потому что в его тетради записи упражнений по английскому языку вдруг начинают тесниться чужеродными, прозрачно-аллегорического свойства рисунками. Портрет молодой, идущей с высоко поднятой головой по прибрежной косе женщины в матроске. Одинокий траулер в море; боевой корабль, подорвавшийся на мине… И самое любопытное — строгая преподавательница (кстати, она старше его на несколько лет) заметила способного ученика и, соблюдая педагогический такт, включилась в игру, оценивая его достижения в овладении английским своеобразными отметками: «2 1/2», «3,00005», «5―» и опять — «1 + 1 + 1=3».
Взлеты и падения… Тут же на полях тетрадки — рисованные инициалы — «А. 3.», «AZ», «ANZE».
Письма Хабло показывают, как развивались события дальше, раскрывают, естественно, в восприятии их автора, духовное состояние Всеволода. Тонко понимающий и близко к сердцу принимающий все, что происходит с Вишневским, Хабло мимоходом высказывает немало любопытных суждений о его характере.
В письме от 27 января 1922 года как бы вскользь, мимоходом Иван задает другу вопрос: «Ну а как английский подвигается? Или Антонина, дочь Владимира, успела заняться языком любви? Ты знаешь что, Воленька, — к черту всю эту ерунду».
Тот же тон дружеского подтрунивания и участия сохраняется и в письмах из Новороссийска, куда Иван переведен служить. И вот самое важное: «В тебе, Волюшка, я все-таки не ошибся. Помнишь наши частые разговоры о „сантиментах“, о „чувствах“ и „порывах души“ — все это сбылось. Я очень рад. Я вижу тебя новым, сияющим от счастья. Другой, старый Волюшка „эго“, ушел, ушла рисовка… Все это заменило чувство, душа, которые своей теплотой и отзывчивостью согревают души других людей…» (28 марта).
Кажется, Иван все понял, и принял, и отбросил в сторону собственную браваду, и радуется безмерно.
«Волюшка! Так ли это? Проверил ли ты себя? Действительно ли твоя „морская философия“ отказалась тебе служить?!..
Твое сердце принадлежит минуте…
Неизведанное вполне чувство любви, желание создать… красивое, гармоничное, простота отношений, искренность, беззаботность натуры тебя увлекли, сделали маленький сдвиг в твоих убеждениях, увеличивая продолжительность связи, показавшейся тебе расцветающим чувством…» (Севастополь, 17 апреля).
Несомненно, что письмо это Всеволод показал Тоне, так как ответное (одно из трех известных, датированное 27 апреля 1922 года) они сочиняли вдвоем. Антонина оставила без внимания всю Иванову «философию» и чисто по-женски откликнулась на его собственные невзгоды (у Хабло обострились отношения с родителями, видимо, об этом он сообщил Всеволоду), советуя быть снисходительнее к старикам и веселее смотреть на жизнь.
Дальше — почерк Всеволода. Он пишет довольно кратко о том, что негоже мерить всех одной меркой, что заветы «холостяков» — дело одно, а 2 — дело другое…
В следующем письме от 7 мая сохранилась лишь записка Вишневского:
«My darling!
На обороте ты прочтешь несколько строк от Z. М. б. по ним ты заключишь что-нибудь о той, которую люблю я.
Yilly.»
И действительно, эти строки важны для понимания ее отношения к нему: «Привет Вам, милый друг моего друга, из далекого Севера, где, несмотря на косые лучи солнца, мы умеем любить горячо и пылко, а главное, свободно, без якорей…»
Ненамного больше о взаимоотношениях Всеволода и Антонины рассказывают ее письма. Их много, но, за редким исключением, письмами их не назовешь — это торопливые записки о возможности или, напротив, невозможности очередного свидания. Так было на первых порах, так было и после рождения их сына Игоря (в марте 1923 года). Что-то непреодолимое препятствовало их совместной, под одной крышей жизни, объединению двух, без сомнения, страстно любивших друг друга существ. В этом прежде всего драматизм их отношений, длившихся свыше пяти лет.
Далеко не всегда можно понять душу женщины, мгновенны, причудливы превращения ее настроений и чувств. Записки и письма Зерниной отрывочные и к тому же, по-видимому, далеко не полностью сохранились. Тем не менее известное представление о ее натуре они дают. Это несомненно своеобразная женщина, без предрассудков, а иной раз и экстравагантно мыслящая и поступающая. «Безумствовать, — пишет она любимому, — значит освобождать чувство от тормозов разума, этого нудного, вечно запоздалого контролера…» И тут же: «Мой девиз — никаких упреков. Пусть воспоминания будут только светлыми и радостными». В этом есть что-то и от бравады, от «моды дня»: «свободная любовь» в те годы в среде молодежи, особенно городской, почиталась за идеал.
Но становится ясным и другое — благотворность нравственного влияния развивающихся между ними отношений на Всеволода. Начиная с 14-летнего возраста, он жил один, родственные связи и прежде были непрочными, а затем вовсе оборвались. Он обязан был сам обо всем заботиться, думать только о себе, и естественна некоторая склонность к эгоцентризму, в чем его упрекал Хабло. В духовный мир Всеволода не вторгался еще человек, за судьбу которого бы он мог и должен был нести ответственность.
Теперь такой человек появился.
Значение и направленность своего влияния Тоня, видимо, осознавала и чувствовала:
«6–8 октября 1923…Внутренне радуюсь за тот сдвиг, который произошел в тебе, — может быть, едва заметный для окружающих, но для меня, читающей отчасти твою душу, очень и очень значительный… Ты стал выше уровня матросского мировоззрения…»
Она не загадывает, как долго продлится их любовь, но даже если отношения оборвутся, все равно она чувствует сейчас «высшее человеческое удовлетворение, не душевное, а духовное, трудно описуемое. В этом романе я испытала все — и жгучее удовлетворение моей бешеной, далеко не северной страсти, и отдых души, и высшее духовное блаженство…».
Хотя Тоня и писала множество раз в конце своих посланий «твоя и только твоя», на самом деле, видимо, было не совсем так. На одной из записок о том, что она сегодня не сможет, а придет завтра, Всеволод, страдая и терзаясь, набросал крупно и размашисто: «Зачем ты, Тоня, возвращаешься к прошлому? Обещания и слова не держишь. Зачем? Зачем говоришь и пишешь одно, а делаешь другое? Зачем?»
На исходе второго года их взаимоотношений содержание записок Зерниной все так же противоречиво.
В начале 1924 года Тоня уезжает в служебную командировку в Москву с решительным настроением быть свободной и независимой. «Не хочу никаких влияний, никаких давлений…» А в записке — «из Москвы приеду к тебе (Всеволод переехал к этому времени на проспект 25 Октября. — В. Х.). На Невском и не буду…»
Проходит еще целых два года. Все по-прежнему: встречи, о которых надо уславливаться заранее, размолвки, упреки, примирения… Он страдал, не всегда признаваясь себе в этом. Не случайно и спустя десятилетия, в сорок четвертом, глядя на окна своей давнишней квартиры, Всеволод не может сдержать волнения: «Мне кажется, что там, на 3-м этаже, до сих пор во тьме слышен стук моего сердца. Я очень долго там ждал. И сердце билось от каждого шороха в назначенные часы. Я ждал одиноко…»
Трудно сказать, как все сложилось бы в будущем. Во всяком случае, в записках Антонины, кроме обычных сообщений о времени встречи, все чаще звучат жалобы на то, что чувствует себя она скверно — и физически и морально.
Болит голова, болит душа…
Поздравление с Новым, 1926 годом Тоня завершает словами: «Наша эра начнется не сегодня, а когда мы будем наконец под одной кровлей».
В сентябре 1925 года Вишневский получил справку о месте своей работы и должности — для предъявления в загс. А вообще-то графу о семейном положении в анкетах он тогда обычно заполнял так: «женат (не зарегистрирован)».
25 сентября 1926 года, скорее всего после разговора с врачами, лечившими А. В. Зернину, Всеволод пишет ей в больницу:
«Моя жизнь, мой Тоник!
Под окнами твоими я долго стоял… Богу жизни своей я молюсь о жизни твоей».
Здесь все: и любовь, и отчаяние, и ужас перед лицом смерти (врачи не скрывали роковой диагноз), хотя смертей за свою жизнь он насмотрелся предостаточно.
Но до последнего часа человек жаждет верить в чудо, во что угодно, лишь бы сохранять надежду в себе и в близком человеке. Несмотря на постоянно ощущаемую им жгучую, непреходящую тяжесть на сердце, Всеволод обязан был каждый день как ни в чем не бывало являться к Тоне бодрым и уверенным и обязательно подробно — этого она всегда требовала — рассказывать об Игоре, который теперь всецело на попечении ее сестры, Людмилы Владимировны Зерниной, о своих делах на службе, об успехах в английском — он свободно читает британские военно-морские журналы… Он должен всем своим видом, тоном, взглядом убеждать Тоню: все нормально, ничего страшного, ты скоро выздоровеешь…
Не зря говорят: беда не ходит одна. Вот уже около года на лечении в госпитале Георгий, младший из братьев Вишневских. Видимо, не прошли бесследно годы войны и плена. Тяжелый недуг подорвал здоровье юноши — энергичного, обещавшего вырасти в незаурядного журналиста. Его очерки печатались в газетах «Красный Балтийский флот», «Комсомольская правда», «Смена». Всеволод приносит ему в госпиталь свежие номера газет, но читает их вслух сосед по палате — Георгий полностью потерял зрение.
И у Тони здоровье таяло катастрофически быстро, на глазах. Головные боли мучили ее и раньше, а вот быстрые смены температуры, когда все тело захлестывает горячая волна и становится невыносимо жарко, душно, участились уже в больнице. Она осунулась, заметно потеряла в весе и, кажется, знала уже, что ее ждет. Всеволод с ног сбивался в поисках все новых и новых врачей, созывал консилиумы, но ответы были однозначны: «Нет. Лечению не поддается…»
Антонина Владимировна Зернина умерла в страшных мучениях от рака крови. Произошло это в начале марта — месяца, в котором пять лет назад расцвела их любовь. Как ни крепился Всеволод, но в этот день он не в силах был сдержать рыданий.
В апреле 1927 года Вишневские похоронили Георгия. Две смерти близких ему людей меньше чем за полтора месяца.
3
Период работы Всеволода Вишневского непосредственно в редакциях газеты «Красный Балтийский флот», затем — журналов «Красный флот», «Красноармеец и краснофлотец», «Морской сборник» — вплоть до начала тридцатых годов ознаменован редкой продуктивностью журналистского творчества. Только в 1923 году и только в «КБФ», по подсчетам Е. М. Юпашевской, помещено свыше 100 заметок, корреспонденции и статей Вишневского. В наиболее «урожайные» годы — в сере-Дине двадцатых — он выступает в различных изданиях и по радио примерно через день — за год до 200 авторских выступлений. Но такая была эпоха — вся страна должна опережать намеченные и без того гигантские планы. И был человек — настойчивый, упорный, целеустремленный. К годам революции и гражданской войны «прибавились годы командирской работы, молчаливое, еще никем не описанное упорство курсантов, слушателей академий, редакторов, комиссаров и активистов, добывающих культуру, знания», — писал об этом этапе жизни своего поколения Вишневский.
В архиве писателя есть любопытнейший в этом плане документ — письмо Тихона Василенко (с ним вместе Всеволод участвовал в штурме Казани, воевал на бронепоездах, в украинских степях). Вот отрывок, показывающий, каким образом в двадцатые годы могли появиться новые кадры специалистов из рабочих и крестьян: «Все учусь. Все свое время отдаю наукам: высшая математика, механика (кинематика, динамика), геодезия, электротехника, сопротивление материалов, а помимо этого — еще десятка полтора других предметов. Встаю в 7 часов утра, выпиваю стакан чаю и бегу в институт. С 8 до 2-х слушаю лекции. В два часа с молниеносной быстротой бегу в столовку, а в 3 часа уже на вахте (машинистом на электростанции трамвая). И до 11 ч. ночи, домой прихожу в половине двенадцатого, да еще надо почитать. И так без конца, ежедневно. Предоставляю теперь тебе право судить меня за то, что письма мои редки».
И еще один важнейший фактор — исключительное трудолюбие Всеволода, его способность быстро переключаться с одной работы на другую, умение собрать волю в кулак, никогда не поддаваться настроениям и переживаниям в ущерб делу. Видимо, психологи не зря рассматривают склонность к труду, к напряженной умственной деятельности в общем ряду человеческих способностей, а некоторые даже считают главной. С нашим героем, одаренным многосторонне, дело обстояло именно так: он был трудолюбив талантливо.
В одном из исследований о Вишневском высказана мысль о том, что его писательской манере этих лет свойственно стремление к точности, документальности.
По журналистским публикациям Вишневского в известной мере можно изучать становление, развитие Советских Вооруженных Сил, в частности Военно-Морского Флота. Беря какую-нибудь важную, перспективную тему, он остается верен ей годами, все глубже и фундаментальнее разрабатывая, открывая и отражая в ней все новые и новые грани в согласии с движущейся, изменяющейся жизнью.
Одной из таких тем было обучение, закалка и воспитание знающих и любящих свое дело флотских кадров.
В марте 1924 года в «Красной звезде» печатается статья «На простор морей и океанов» с подзаголовком-выносом «Красному флоту необходимы заграничные плавания». Здесь уже на высоком профессиональном уровне (статья четко, логично выстроена, доказательства убедительны, язык точный) ставится, по сути, та же проблема, что и в заметке «Морская школа», опубликованной когда-то в «КБФ»: как учиться, совершенствоваться и отдельному моряку, и флоту в целом. От необходимости расширить морскую практику рулевых к необходимости дальних походов флота — так растет тема.
Способность флота к действиям на море обеспечивается техническим состоянием кораблей и подготовленностью, выучкой и морально-политическим духом личного состава. Каким путем эти качества вырабатывать? «Никто, конечно, не станет возражать, что, главным образом, путем плавания, похода, маневров и т. д. Теоретической подготовкой, даже самой серьезной, сделать моряка невозможно…» Плавания не только в своих водах. Переходя к изложению главной мысли, Вишневский выделяет ключевые слова: «Красному флоту, так же как и каждому военному флоту, необходимы заграничные плавания…
Польза, которую принесут заграничные плавания, огромна. Во-первых, они разовьют личный состав в умственном и физическом отношении, привьют ему привычку бить в море, объединят команды (моменты опасности — шторм), дадут лучшую практику, повысят дисциплину и настроение и внесут разнообразие в службе. Во-вторых, они продемонстрируют за границей мощь Красного флота, укрепят престиж СССР и рассеют остатки клеветнических россказней про „большевистские порядки“».
Когда в июне 1925 года такой поход (к берегам Скандинавии и Германии) осуществился, Вишневский принял в нем участие в качестве корреспондента журнала «Красный флот» и «Красной звезды». О преимуществах и практической пользе похода он подробно рассказал в своих корреспонденциях. На все происходящее он смотрит глазом специалиста, дает свои оценки и суждения: об особенностях маскировки, обеспечивающей скрытность маневра, точности и своевременности сигналов; о том, что хорошо бы повысить процент сверхсрочных служащих на флоте до 30–35 процентов, о необходимости согласованности и взаимозаменяемости при выполнении тех или иных операций во время маневров; о том, что нельзя допускать и малых огрехов, недоработок. «Останавливаюсь у спасательной шлюпки. Отдельные гребцы не уясняют себе, как нужно надевать спасательный пояс. У одного из гребцов пояс висит на животе. Если пояс соскользнет ниже, гребец, очутившись в воде, нырнет вниз головой и захлебнется, болтая ногами на поверхности. „Мелочь“ — из крупных», — заключает автор.
Вместе с начальником Агитпропа Пубалта Кругловым Вишневский готовит и оперативно выпускает походную газету «В море». Заметки по 1520 строк собирались по радиофону, передавались вместе с боевыми донесениями на флагманский линкор «Марат». «Тут же вручаю т. Фрунзе первый экз. „В море“ — прямо с печатного станка, — записывает Всеволод в дневнике. — Мы делали газету сутки».
Михаил Васильевич Фрунзе вскоре после назначения на пост наркома по военным и морским делам приехал на Балтику, чтобы поближе познакомиться с флотом. Позже Вишневский в воспоминаниях, опубликованных в газете «Красный Балтийский флот» 1 ноября 1925 года, передаст драгоценные личные впечатления от общения о талантливейшим полководцем, расскажет о том, как в 1920 году, после освобождения Крыма, одни моряки, наполненные радостью победы, говорили без умолку, а Фрунзе слушал их, не останавливая, был замечательно прост, дружелюбен и ласков, расспрашивал, как именно они действовали в тылу белых.
«В походе 1925 года, — подчеркивает Вишневский, — нарком показал нам образец неутомимой деятельности: помимо общего руководства, т. Фрунзе успевал сделать доклад о событиях в Китае, дать материал в походную газету, вести постоянное наблюдение за работой». Несмотря на шторм и приступы болезни, которая в то время уже сильно давала себя знать, Фрунзе почти не спускался с палубы, давал указания, как вести «бой», взвешивал шансы кораблей в ходе маневров. Нарком писал в статье для газеты «В море»: «Мы строим и выстроим сильный Балтийский флот. Ядро его у нас уже есть. Наша походная эскадра — неплохое начало…
Будем же дружно работать, будем все, как один человек, от рядового до командующего, стараться над достижением необходимой выучки…»
— Есть, товарищ Фрунзе! — ответили моряки тогда.
И для Вишневского слово «есть» не звучало формально, оно наполнено реальным содержанием борьбы и труда во имя крепости и могущества советского Военно-Морского Флота.
Молодой журналист часто бывает в Кронштадте, выходит в море на военных кораблях. Очерки и репортажи Вишневского сильны и своей агитационно-политической направленностью. Так, в очерке «„Аврора“ и „Комсомолец“ в Норвегии» («Красная звезда», 1924, 10 августа) он приводит эпизод, свидетельствующий о высокоразвитом классовом чутье моряков. Когда в Бергене, на берегу, их окружила толпа и какой-то изысканно одетый господин попросил значок с портретом Ленина, прозвучал «ответ столь же корректный, сколь и категоричный: „Эти значки мы отдадим друзьям“». С пролетарской частью города у моряков установились на редкость дружественные отношения. Они побывали в типографии коммунистической газеты, где им на память тут же отлили кусочки типографского свинца. На каждом — имя и фамилия того, кому предназначается подарок.
С удовлетворением автор показывает, что ожидания русской белоэмигрантщины и обработка местных жителей буржуазной прессой с помощью широко распространенных тогда мифов (типа «придут большевики-оборванцы, голодные, разнузданные») провалились с треском. Когда матросы появились на улицах города, на них поглядывали с недоверием. Был даже такой случай: в Нюгард-парке к нашим подошел почтенный бюргер в тирольской шляпе и спросил по-английски:
— Вы английские моряки, я полагаю?
Моряк, будущий красный командир из военно-морского училища, ответил на английском же:
— Это не так. Мы — русские моряки. Красные моряки, если вам угодно.
«Эффект поразительный, — заключает Вишневский. — Клевета была рассеяна без остатка». Буржуазная печать вынуждена была конфузливо молчать о «разутых, раздетых, голодных и разнузданных большевиках»: на представителях нашей страны было добротное сукно, прочная обувь фабрики «Скороход», они были дисциплинированны и корректны (за четверо суток ни одного инцидента). Провожали советских моряков рабочие, плотной стеной заполнив набережную. Пели «Интернационал».
В журнале «Красный флот» Всеволоду Вишневскому впервые довелось руководить редакционным коллективом. Пусть маленьким, состоящим из нескольких человек, но все равно редактор должен быть для них авторитетом — знающим, опытным, умеющим ладить с людьми. Наверное, не все эти качества в полной мере присущи были в те годы Вишневскому, но нехватку их с лихвой восполняли энергия и настойчивость, желание сделать журнал глубже, проблемнее, привлекательнее по художественному оформлению.
«Красный флот» был не ведомственным, а популярно-политическим ежемесячным иллюстрированным военно-морским журналом (издавался с 1921 года, объем 10 печатных листов), рассчитанным не только на военных моряков, но и на более широкие круги читателей, в частности на молодежь допризывных возрастов. В журнале освещались актуальные вопросы службы, учебы и быта моряков всех флотов СССР. Тематическая палитра определяла, естественно, структуру редакции, включавшей в себя отделы: зарубежный, исторический, технический, литературный, библиографический и развлекательный («смесь» — шахматы, шашки, задачи, ребусы, шарады и пр.). Позже появились новые разделы — сатирико-юмористический «Моркрок» («Морской крокодил») и «Словарь непонятных слов».
Думая о путях улучшения журнала, о более полном удовлетворении читательских запросов, Вишневский помечает в записной книжке:
«Статьи надо писать проще; без иностранных „закавык“ (своего языка достаточно);
Ввести раздел „В ВМУЗах“ — знакомить с программами и учебными планами всех комсомольцев, молодежь, которые желают учиться в этих заведениях;
Более широко поднять вопрос о шефстве ВЛКСМ над флотом».
К исходу 1925 года молодому редактору вместе со своими коллегами удалось добиться роста тиража до 35 тысяч экземпляров (по тогдашним меркам — тираж немалый), значительного расширения авторского актива. Принесли плоды и заботы Вишневского о художественном оформлении «Красного флота». Если раньше в журнале помещалось несколько худосочных рисунков и любительских фотографий, то теперь на обложках — многокрасочные иллюстрации и в каждом номере публикуется до полсотни снимков под рубрикой «Жизнь флота».
Редактор был горячим сторонником расширения журнальной площади для печатания материалов познавательного и практически прикладного плана. «Красный флот» должен стать «морским рабфаком» для молодежи, как всегда, Всеволод выдвигает задачу-максимум. И, как всегда, для ее реализации сам делает больше других: выступает со статьями, корреспонденциями, очерками. Основной пафос их «трудно в ученье — легко в бою». «Меньше условностей, больше боевого правдоподобия», «Дело морской маскировки», «Зимой, как и летом, во всеоружии», «Первые 500 миль в 1925 году», «Переваливаем в кадровый период» (дневник-репортаж о походе кораблей Балтфлота), «Наши внутренние враги лозунга: „Даешь технику!“», «Нам нужен гражданин: техник-воин» — вот названия лишь некоторых публикаций редактора «Красного флота» в 1924–1926 годах.
Всеволод Вишневский в полной мере обладал способностью мыслить категориями крупного масштаба, а при необходимости «снижать» их до уровня частного, индивидуального факта и, напротив, от единичного случая или события подниматься до больших обобщений. Так, в статье «Если сегодня начнется война» он ни много ни мало рассуждает о том, как в этом случае вести политическую работу в целом — в войсках, в стране: «Весь ход нашей политработы с ее четырехлетним планом, заданиями, директивами и т. д. круто ломается. Целиком приходится переключаться на работу ударного типа, но очень широких масштабов. Воевать будут массы. Будут вливаться тысячи мобилизованных. Придется соприкасаться по всем направлениям берегов с развертывающимися частями армии, с населением.
Все порождает потребность в хорошей „политсмазке“ этих соприкасающихся, трущихся частей громадного механизма. Необходимо также обрушить на противника всю силу нашего прожигающего слова…»
Пройдут годы, и все эти положения теоретического характера бригадный комиссар Вишневский будет воплощать на практике — во время обороны Таллина, в период блокады Ленинграда.
В 1926 году редакционно-издательский отдел Военно-Морских Сил подготовил и выпустил подписную серию научно-популярных брошюр о флоте — свыше двадцати названий, объемом в 2–3 листа каждая. Они охватывали довольно широкий круг тем, например, такие: «Какую пользу приносит море», «Советский Союз — страна морская», «Краснофлотец и красноармеец — одно целое», «Чем вооружены военные корабли», «Чем наш флот отличается от буржуазного», «Как корабли „разговаривают“ между собой» (между прочим, автор этой брошюры — будущий академик А. Берг). Выглядели брошюры но тем временам богато. Так, на обложке выпуска «Буржуазия вооружается на море» — снимок английского боевого корабля, внутри — фотографии самых крупных в мире военных кораблей. Адресовалась серия молодежи, морякам-краснофлотцам и призвана была расширять их кругозор, помогать в формировании мировоззрения. Эта брошюра и «Помни о Красном флоте всегда!», «Нам нужен морской военный флот» (в соавторстве с А. Сивковым) принадлежат перу Вишневского. По форме они походят на беседы пропагандиста — короткие, доходчивые фразы, живое волнение и убежденность автора, логичность изложения и убедительность приводимых фактов.
«Англия строит 51 новый корабль», «Франция отпускает 500 миллионов рублей на флот», «Японский флот — на третьем месте», «Америка хочет догнать Англию по вооружению», «„Соседи“ готовятся напасть на нас» — в главках под такими названиями в выпуске «Буржуазия вооружается на море» сделан обстоятельный обзор состояния военно-морских сил за рубежом. «Мы видим, что подготовка к новой войне идет полным ходом, — подводит итог автор. — Чтобы нам отстоять свою советскую землю, фабрики, заводы — все, добытое нами тяжелой борьбой — нам нужно иметь на море крепкую защиту — свой сильный Рабоче-Крестьянский Красный флот».
Когда стало известно, что комсомол объявил шефство над флотом, Вишневский, находясь в заграничном плавании на судне «Океан», с радостью воспринял эту весть. Впрочем, не он один: после принятия радиограммы в открытом море вся команда собралась на импровизированный митинг и с воодушевлением решила переименовать свой корабль в «Комсомолец». С тех пор Всеволод внимательно следит за развертыванием шефства комсомола над Рабоче-Крестьянским Красным флотом.
В брошюрах он рассказывает об этом патриотическом движении молодежи, широко привлекая для иллюстрации своих мыслей яркие примеры из жизни: «Комсомольцы рвались во флот всеми силами. Помнится, как однажды в зимний день к нам, в Балтийский флот, пришел тамбовский комсомолец Тихон Обивальнев. Он почему-то не попал в партию, которая отправлялась во флот, и решил идти самостоятельно. Весь путь из Тамбовской губернии до Ленинграда он проделал пешком. Парень шел по морозу 19 суток, голодал, ночевал в поле, но все-таки своего добился. Товарища Обивальнева во флот приняли».
А спустя несколько лет в радиогазете «Красный моряк», говоря о практической помощи комсомола флоту, Вишневский с удовлетворением отметил: «Сегодня шесть лет шефства. Первый пыл, конечно, остыл. Он сменился ровным постоянным хорошим огнем работы. Такой огонь держат в топках кораблей умелые кочегары…»
Как вспоминал Николай Чуковский, во время финской кампании, в декабре 1939 года, они с Вишневским встретились в Политуправлении Балтийского флота. Всеволод Витальевич предложил зайти к нему и почти сразу же заговорил о войне, о международном положении. «Так бывало всегда и потом, — писал Чуковский, — при всех наших встречах до сорок пятого года, — оставшись со мной наедине, он говорил не о личном, не о бытовом, а о мировом, всеобщем, историческом — о войне. Никогда мне не приходилось встречать другого человека, для которого мировое, всеобщее было бы до такой степени своим, личным. Это была у Вишневского удивительная черта, определившая и всю его судьбу, и все его творчество, резко отличавшая его от других людей».
Тягая особенность мировосприятия обусловила и частоту обращения к международной тематике в журналистском и литературном творчестве. И даже в дневниках, которые велись Вишневским в годы Великой Отечественной войны регулярно, немало страниц отводилось анализу, рассмотрению различных вариантов, поворотов «большой», международной политики. Все это необходимо было прежде всего для «внутреннего пользования», ему словно чего-то не хватало, если не была ясна обстановка в мире. Ну и конечно же, во имя практических нужд — для подготовки устных речей и радиовыступлений, статей для печати.
Однако, пожалуй, только в двадцатые годы выход его размышлений на международные темы был столь щедрым по числу публикаций в газетах и журналах.
Революционное движение в странах капитала, порою скрытые, но всегда агрессивные, своим острием направленные против Страны Советов военные, дипломатические и пропагандистские маневры и кампании империалистических государств-хищников — об этом писал Вишневский в статьях и обзорах «На Балканах разгорается пожар», «Опасность не изжита», «Морская конференция в Риме», «Не забывайте, сэр, о 19-м годе!» и ряде других.
Он учится дорожить фактом, документом, цифрой. Стремится писать экономно, кратко. Уже после двух-трех лет газетной практики его профессиональное умение заметно возросло. Статьи двадцатых годов построены, как правило, на широкой фактической основе, события в них поданы крупно.
Английский морской журнал «Нэвэл энд Милитэри Рексод» поместил 27 июня 1928 года статью, из которой ясно что англичане пытаются втянуть Германию в антисоветский блок. Вишневский дает полный перевод и вначале предоставляет читателю возможность самому подумать над содержащимися в статье фактами и мыслями. Затем выдвигает свою точку зрения, вскрывает намеки и особые обороты, характерные для английских политических писаний. Избранная для этого форма весьма любопытна — условный монолог — обращение Великобритании:
«Германия, развивай свой флот, стереги Балтику от Красного флота. Англия в этом случае не будет препятствовать развитию морской германской силы».
Любой флот (и торговый и военный) нуждается в базах. «А баз у тебя, Германия, в океанах нет. Были и все вышли. Так вот, если будешь послушной, может быть, тебе и устроим. Какую-нибудь колонию выделим. Только старайся…».
В конце статьи, а называлась она «Поднатчики из Лондона», автор окончательно разоблачает тех, «кто сует в руку нож» Германии для нападения на СССР.
Пожалуй, ни одна дискуссия на флотские темы в то время не обходилась без участия Вишневского. Да и любой газетный материал, задевавший за живое, вызывавший несогласие, внутреннее сопротивление, побуждал его браться за перо. В марте 1928 года в «Красном Балтийском флоте» был напечатан очерк Б. Рундольцева «В штормах». Прочитал его Всеволод и вспыхнул. Как же может автор предлагать такое: «Если во время гибели корабля от каких-нибудь причин в тихую погоду еще можно спастись, спустив шлюпки и выбрасываясь в кругах и спасательных поясах, то в бурную погоду такие меры совершенно бесполезны. Уж если до этого дошло, то лучше уходи, в каюту и жди спокойно, когда окажешься на дне морском».
Спустя несколько дней «КБФ» помещает взволнованный, страстный отклик — статью «Не надо уходить в каюту». Приведя ряд цитат из очерка Рундольцева, Вишневский возмущается позицией автора, напоминающей рапорт князя Меншикова, посланный Петру Великому после шторма в Ревеле и гибели ряда судов в ноябре 1716 года. Меншиков, в частности, писал: «Когда так воля божеская благословила, и мы сему элементу противиться не можем. К чему можно взять за экземпляр (пример) случай одного испанского короля, который, увидев, что около трехсот кораблей, отправленных против англичан, штормом разбило, такой ответ учинил: „Я-де отправил оный флот против неприятеля, а не против бога и „элемента““».
Вот так «столкнув», сопоставив две выдержки — из очерка Рундольцева и донесения двухвековой давности, — публицист делает вывод: и там и здесь — покорность и смирение. «Отвергаем их. Надо всегда держаться до конца, надо свирепо защищать корабль. Если он гибнет — до конца бороться за свою жизнь, за спасение имущества». История флота дает множество разнообразных примеров того, как моряки «хорошей выделки» добивались успеха в схватке со стихией. «Кое-кому из стариков памятен случай с одной из балтийских подлодок. Лодка затонула „всерьез и надолго“. Уже не было, казалось, никаких средств спасения. Оставалось действительно ждать смерти и удушья. Но и тут человеческое упрямство, человеческая мысль нашли выход из положения. Люди начали выбрасываться (выстреливаться) наверх через торпедные аппараты…
Думается, что правило „держись до конца“ является и правилом краснофлотцев. „Уходить в каюту“, если бьется в груди сердце, если мозг еще командует телом, — мы не будем. Так, друзья».
Да, правило это было незыблемым для тех, кто закалился в боях революции и гражданской войны. «Свирепо защищает свой корабль», упорно борясь за жизнь, за место в строю, Николай Островский. Он добьется своего и, когда роман увидит свет, скажет: «Из бесполезного партии товарища стал опять бойцом». От поколения Вишневского, прошедшего первую мировую и гражданскую войны и начавшего строить новую жизнь, третье десятилетие XX века потребовало величайшего напряжения всех духовных и физических сил. И уж он-то, Вишневский, определенно «не уходил в каюту», он всегда в гуще решающих событий.
Если попытаться определить особенности его журналистского творчества, то, пожалуй, главными будут убежденность и политическая целеустремленность; публицистическая заостренность, достигаемая различными средствами, в том числе меткой иронией, переходящей порою в сарказм, страстным отстаиванием своей позиции, широкое использование принципа беседы с читателем, приемов прямого обращения, разговорной речи; живой и сильный темперамент, выказывающий себя и в статье, и в коротенькой заметке.
Он приобрел известность как журналист, и читатели «Красного Балтийского флота», «Красной звезды» и других военных изданий, разворачивая свежий номер газеты или журнала, искали на их страницах подпись «Вс. Вишневский» — чаще всего он именно так подписывает свои статьи и очерки. Как-то его спросили: «А почему „Вс“?»
— Отец научил, — лукаво улыбнулся Всеволод. — Как-то давно вместо него в своем гимназическом дневнике нужда заставила расписаться… Ну, отец больно отодрал меня за уши и сказал: «Помни, всегда помни, что ты не В., а Вс. Вишневский…»
Есть писатели, которые успешно, а то и с блеском проявляют себя на поприще журналистики, но словно стесняются, стыдятся раскрытия этой грани своего дарования. Вишневский же, напротив, не уставал повторять, что он не «узкий литератор», и всегда гордился тем, что журналистика для него — и любовь и профессия на всю жизнь.
Именно журналистика с ее реальным, не отдаленным во времени — сегодняшним и сиюминутным политическим и социально-психологическим воздействием на массы, ее непосредственной близостью к действительности и способностью влиять на эту действительность привлекала, захватывала Вишневского. Прирожденный оратор, трибун, еще с девятнадцати лет он познал неповторимую прелесть духовного слияния с аудиторией: «Это ощущение аудитории для меня всегда в жизни было огромной, большой школой, зарядкой, которая повышала качество работы… Оно неоценимо, и это ощущение близости к аудитории надо беречь как одно из самых дорогих и святых. Радио вновь дало мне это ощущение и повысило его…»
Вишневский просто не мог пройти мимо, не заметить рождения и бурного роста радио как новой ветви журналистики. В 1928–1929 годах он редактировал радиогазету Балтийского флота «Красный моряк». Как и другие программы того времени, она во многом походила на печатную газету (тогда еще радио, не открыв своих, заимствовало газетные жанры): здесь были и передовая, и статья, и хроника, и рассказ, и корреспонденция. Любопытно, что передачи нередко начинались как телефонный разговор:
— Алло! Военморы Балтфлота и рабкоры Совторгфлота порта и Госречпароходства! «Красный моряк» ждет, ваших корреспонденции. Становитесь в ряды радиокоров…
На одном из листов плана очередной передачи рукою Вишневского записаны задачи: надо «повысить процент военных моряков и морских специалистов — авторов», «увеличить количество времени на музыку — до 4050 %…». У микрофона должны выступать люди, представляющие особый интерес для данной аудитории; музыка — Далеко не последний фактор в идейно-эмоциональном восприятии передачи — таков ход его рассуждений.
Он и сам вел специальную рубрику в радиогазете — «Рассказы старого моряка». Это были небольшие новеллы с острым, динамичным сюжетом, каждая из которых чаще всего раскрывала один боевой эпизод гражданской войны. И читал он их у микрофона сам, нередко на ходу придумывая новые, неожиданные даже для себя продолжения.
И манера чтения, и способность к импровизации у Вишневского были поразительными. Как-то в середине тридцатых годов в лагере военной части неподалеку от Ленинграда он читал по тетрадке свой рассказ. Николай Тихонов так передает впечатления слушателей: «Он захватывал как артист, который вошел в роль, растворился в ней и вам передал не происшедшее с другим, а именно с ним и вы уже не сможете отделить его от рассказа…» Когда вечер подходил к концу, Тихонов, опоздавший на эту встречу, решил посмотреть первые страницы рассказа. Каково же было его изумление, когда в тетрадке, которую перелистывал его друг, он не обнаружил ни одного слова!
В программе «Красный моряк» Вишневский выступал и с публицистическими обращениями к радиослушателям. Одно из них — «Ленинград и угроза с моря» — начиналось в обычном для него напористом ритме: «За время существования нашего города — а он существует третий век — ни разу нога вражеского солдата не ступала на его улицы и площади! Сейчас наш город — первый город Революции. И тем более неприступным должен быть он. Бессмертный образец героических дней обороны Питера в дни Юденича должен воодушевлять нас. Враг никогда не войдет к нам!»
Что ж, история доказала правоту Вишневского. Но тогда, в 1928 году, он, конечно, не мог знать, что предстоят 900 блокадных дней, что ему самому суждено сыграть значительную роль в обороне Ленинграда от фашистских захватчиков и что могучим, разящим оружием в этой борьбе станет обычный микрофон, а резонанс его страстных радиоречей тех лет будет приравнен к его популярности кинодраматурга.
4
В двадцатые годы в творчестве Вишневского нет-нет да и прорывался наружу стиль, властно заявивший о себе еще в первых его литературных выступлениях — романтически приподнятый, пафосный. Таким был, к примеру, очерк «Октябрь» («КБФ», 1922, 13 ноября), проникнутый верой в скорое торжество мировой революции:
«Октябрь стал весной!
…Плещут о гранит волны, рассказывая о прошлом. Порывом ветра развернутый флаг бросает вызов в даль и туман.
Слушайте, вы! Мы придем еще, люди рабочих окраин, и наша песнь смешается с выстрелами. В страшной борьбе мы рассеем мировой туман и выше поднимем флаг Победы, ярко озаренный солнцем рабочей весны».
В этом же стиле написано эссе «Как выросла Красная Армия» — патетический гимн защитникам революции, добывшим победу ценою крови, ценою собственных жизней.
«В историю пролетарской революции, в историю великой эпохи, положившей начало строительству нового мира, войдут они рядом:
— Красноармеец и военный моряк!
Огненными буквами выжжет время в сознании миллионов трудящихся славную повесть о подвигах, которым нет числа, о героях, имена которых никому неведомы. И эти подвиги без числа, и эти герои без имени навеки останутся незабываемыми, навеки сохранятся в сознании миллионов под одним грозным многоликим именем:
— Красноармеец и военный моряк!..
Рядом шли они, прорубаясь вперед, все вперед, через толщу сомкнувшихся врагов. Захлебывались во вспененно-кровавом разливе, задыхались в кольце, восемью тысячами верст охватившем их новую Родину, социалистическую Родину! Падали и вновь поднимались, и, напружинившись стальным гневом, обрушивали на врагов свои удары. Во имя высшего блага — блага революции, миллионами молодых жизней утверждали право на жизнь сотен миллионов.
— Красноармеец и военный моряк!»
В приведенном отрывке автор выдвигает и страстно отстаивает давно занимавшую его мысль о единении пехоты и моряков, которые прежде нередко враждовали между собой.
В 1924 году в Ленинграде скромным тиражом в три тысячи экземпляров выходит в свет первый сборник рассказов Всеволода Вишневского «За власть Советов» — свидетельство того, что рамки журналистики становятся для него тесными и что художественная литература (хотя он и не признается себе в том) уже владеет его помыслами и устремлениями.
В предисловии к сборнику автор так объясняет свой замысел: «Во время гражданской войны многочисленные морские отряды, бронепоезда, флотилии вели свою напряженную боевую работу во всех концах Республики в таких условиях, которые совсем не способствовали писанию мемуаров…
Так пронеслись шквалом годы борьбы. К началу мирного строительства моряков-фронтовиков уцелело немного…»
Он берется за перо, чтобы исполнить долг памяти: сохранить для потомков хотя бы частицу подвигов моряков. «Я излагаю только те события, участником или близким свидетелем которых был сам». Таким образом, в предисловии подчеркивается, во-первых, документальность рассказов, а во-вторых, их автобиографичность. Чаще всего повествование ведет сам автор, иногда в этой роли выступают бывалые моряки, как, например, рулевой Сагура (боевой друг Вишневского по Волжской военной флотилии), начинавший очередную быль так: «Если у вас есть охота послушать меня, то я расскажу, как однажды наша подлодка „Акула“ делала выбор между двумя смертями…». Такой прием усиливал достоверность повествования, эмоциональную силу его воздействия.
Ранние произведения Всеволода Вишневского некоторые исследователи называют документальными рассказами, другие — очерками. С нашей же точки зрения, это своеобразные воспоминания-репортажи — уж очень в них силен «эффект присутствия» автора, ярко выражено его активное участие в описываемых событиях.
В основу рассказа «Бронепоезд „Грозный“», например, положен конкретный эпизод из боевой биографии Вишневского. И фамилия командира бронепоезда подлинная, и автор рядом с другими бойцами отстреливается от наседающих белых, роет насыпь руками и укладывает шпалы вместо взорванных рельсов. Вишневский не прячет свои чувства, свое авторское «я» — оттуда, из лета 1919-го, он словно ведет репортаж.
Стремление автора во всей подлинности донести до читателя факты истории, сообщить время и место действия, названия или номера частей и отрядов, настоящие фамилии бойцов и командиров явственно и в рассказах! «Задание выполнил», «В боях на суше», «Красные моряки в тылу Врангеля», «Бушлат матроса Семененко», «К белым с подпольными», «В кольце произвола».
Однако в это время написаны и другие произведения (их меньше), которые в полном смысле слова можно назвать рассказами — пусть и на документальной основе.
В рассказе «Как дрались балтийцы» сражается, погибает Моряк — борец за осуществление революционной воли народа, один из массы таких же моряков. Это была, пожалуй, первая попытка Вишневского ввести в литературное произведение в качестве героя коллектив.
Рассказ начинается эпически:
«Ходили слухи, что их было пятьсот, тысяча, две. Никто определенно все-таки не мог сказать, сколько их было, но я думаю, что их было только триста… Их звали разно: жители — „флотскими солдатами“, красноармейцы дружески — „братвой“, а враги — „водяными чертями“.
Официально они назывались Балтийский экспедиционный отряд…
Боевой дух их был неиссякаем. Можно было подумать, что в каждом из них внутри находится какой-то особенный мощный аккумулятор энергии.
Казалось, что потери не отражаются на них. Их осталась половина, но каждый дрался за двоих…»
Так они шли и шли до конца, до последнего боя при переправе через реку Белую. Матросы выполнили задание, но попали в западню и все до одного погибли.
Спустя несколько лет Вишневский напишет рассказ «Гибель Кронштадтского полка» (1930), затем — «Оптимистическую трагедию», и в каждом из этих произведении тема самопожертвования во имя победы будет решена по-новому. На хранящемся в архиве оригинале другого рассказа («Вместе с буденновцами») есть приписка рукою автора — «Впоследствии — эпизод Первой Конной». Вообще последовательное развитие одной и той же темы или сюжета — характерная черта творческого метода Вишневского. Однако он «не просто повторяет, как справедливо заметил Петр Вершигора, полюбившуюся ему тему, характер, конфликт, расширяя объем или охват событий, но, как бы двигаясь по спирали, вновь и вновь и, главное, под иным творческим ракурсом разглядывает глубоко заинтересовавший его жизненный факт».
Первые рассказы Вишневского после их публикации почти не были замечены критикой. Лишь журнал «Юный пролетарий» и газета «Красная звезда» откликнулись заметками библиографического характера:
«Пожалуй, можно поставить в вину автору чрезмерную протокольность изложения, слишком сухую газетно-репортерскую фразу, но все эти недостатки: искупаются несомненной искренностью и правдивостью повествования: бронепоезд, вывезенный находчивыми моряками по шпалам, заменившим им рельсы, из-под неприятельского огня; героическое наступление Балтийского экспедиционного отряда на Колчака, стоившее жизни всем его участникам, — все это подлинно наше недавнее прошлое».(«Красная звезда», 1924, 12 октября)
Ранние литературные произведения писателя, как правило, содержат в себе зерна как будущих его достижений, так и неудач. И у Вишневского некоторые рассказы явились как бы заготовками для соответствующих эпизодов «Первой Конной», киносценария «Мы из Кронштадта», причем таких эпизодов, где героическому неизменно сопутствует трагическое. Стремление отображать острые конфликтные ситуации и быт, воссоздавать характеры и строить диалоги, творческие искания и издержки — словом, все, что называется литературной учебой, наличествовало в первых сборниках его рассказов.
Однако ни журналистика, ни литература не поглотили Вишневского в эти годы полностью, он продолжает профессионально совершенствоваться в военном деле и за несколько лет самостоятельно осваивает программу Военно-морской академии РККА, а с декабря 1924 года активно участвует в работе Военно-морского научного общества. Видимо, его способности к исследовательской и преподавательской работе были замечены, так как летом 1926 года руководство академии поручило ему подготовить специальный курс для слушателей ВМА — «Работа печати в военное время».
Как обычно, перед началом нового для себя дела Вишневский принимается за изучение первоисточников, не пренебрегая и самыми древними по времени написания. (Итогом одного такого исследования, в частности, явилась статья, напечатанная в двенадцатом номере «Красного флота» за 1926 год под заголовком «Военная политработа в древние и средние века».) Надо учесть, что в двадцатые годы книг по истории и теории печати было мало, а посему для подготовки курса Вишневский вынужден был обращаться не только к русским, но и к зарубежным источникам.
Черновые наброски — 234 страницы убористого текста — свидетельствуют о том, что тогда же Вишневским была задумана специальная книга по журналистике, в основу которой легли бы лекции о роли печати во время войны, прочитанные в ВМА.
Вначале дается широкий исторический обзор: возникновение печати, ее роль в войнах, которые вело человечество. Специальный раздел — о газетах, плакатах, листовках, воззваниях, прокламациях времен гражданской войны. Особое внимание автор обращает на задачи контрпропаганды, выделяя при этом необходимость изучения социальных, религиозных, культурно-бытовых и прочих особенностей противника. Сохранились и другие материалы, относящиеся к теме «Печать и война», — расширенные конспекты лекций, отдельные выписки, знакомство с которыми дает представление о том, как Вишневский понимал ключевые проблемы журналистики: специфику жанров печати, оперативность, точность, документальность и т. п. Вот, например, как звучат тезисы лекций для слушателей Военно-морской академии:
«Извлечь наиболее существенное, может быть, неожиданное, оригинальное, важное из вопроса. Избегать пошлых, плоских рассуждений, встречавшихся уже…
Простота и ясность. Не упрощенчество, а простота. Отсутствие витиеватых узоров, изощренных конструкций, иностранных слов, понятий, имен, ссылок…»
Интересны и рассуждения о заголовке в газете: он должен быть эстетически привлекательным, он важнейший элемент архитектуры газеты, он дает известный отдых, паузу для читателя.
«Режиссура. Мастерство нужно, — пишет Вишневский. — Литературно объединить технический, художественный вкус…» Любопытно, что спустя почти полвека в Болгарии вышла в свет солидная монография Димитра Георгиева под названием «Режиссура на вестника» («Режиссура газеты»), в которой излагается концепция взаимосвязи и взаимодействия содержания, литературной формы, художественного оформления и техники (верстки) газеты. Так что и в научном аспекте мысль Вишневского, несомненно, была перспективной.
В лекциях курса «Печать и война» есть и такие разделы, как «Печать и немецкое шпионство», «История печати Англии в период мировой войны», «Печать и военная тайна». Приводя убедительные примеры из газет 1904–1905 годов, Вишневский делает убедительный вывод о том, что во время русско-японской войны в отечественной печати царила «поразительная вакханалия болтливости и легкомыслия».
8 апреля 1927 года приказом РВС В. В. Вишневский назначен старшим руководителем Военно-морской академии с исполнением обязанностей по научно-издательскому отделу. Как это отразилось на круге его интересов? На первый план вышли задания научного характера: по изучению истории, нынешнего состояния вероятных противников на море. А во-вторых, за ним остались и журналистские заботы: редактирование журнала «Красный флот», затем переросшего в массовый журнал «Краснофлотец» и, наконец, «Красноармеец и краснофлотец».
Затем с 1929 года работа в «Морском сборнике», одном из старейших русских журналов, где Вишневский по обыкновению стал главной «тягловой силой». Он занимается и редактированием, и привлечением новых авторов из числа ученых, специалистов, политработников, и заказом иллюстраций из жизни флота, непосредственно за ним закреплен отдел «Заметки на свободных страницах» (разные случаи из морской практики, любопытные цифры и факты).
По просьбе Политического управления Военно-Морских Сил он принялся писать брошюру о боевых делах флота в годы гражданской войны и окунулся в море архивных документов. Эта трудоемкая и кропотливая работа увлекала его, приносила удовлетворение, особенно ощутимое, когда, пользуясь порой и противоречивыми источниками, получаешь возможность познать, как когда-то все происходило на самом деле.
Немало времени и сил поглощала в этот период общественная оборонная работа, в которой для него нет мелочей. Вишневский не чурается организационных хлопот: составляет планы работы военно-морской секции Ленинградского областного совета Осоавиахима, занимается созданием учебных пунктов, выявлением «всех имеющихся по городу плавучих средств в/м образца», является инициатором шлюпочных походов по маршрутам Ленинград — Севастополь, Ленинград — Одесса, выступает с докладами перед массовыми аудиториями и по радио.
А учебной станцией для будущих военных моряков, по мнению Вишневского, должен стать отслуживший свое минный заградитель «Амур». И Всеволод обращается к командирам и политработникам с призывом всячески содействовать превращению корабля в учебную базу, требовательно говорит о необходимости практического, а не декларативного шефства над кораблем: «Амуру» нужны книги, карты, инструменты, плакаты, диаграммы, схемы и пр., а также лекторы, преподаватели, механики, вахтенные начальники, инструкторы — люди, которые могут наладить работу кабинетов по всем специальностям.
В архиве В. В. Вишневского немало свидетельств и того, как широко понимал он военно-патриотическое воспитание. Адресованные ему письма Центрального военно-морского музея, например, рассказывают о том постоянном внимании, которое оказывал он музею: присылал в дар редкие фотоснимки, рисунки, документы, вырезки из газеты времен гражданской войны. В 1928 году музей, получив в этот раз от, него личные вещи — солдатский пояс и матросскую бескозырку, ответил так: «Благодаря Вашему энергичному содействию Ревотделу музея удалось осветить боевую деятельность Волжско-Каспийской флотилии, бронепоездов и строительство РКК Черн. флота, а также пополнилась библиотека музея».
В эти годы Вишневским написаны и включены в программный список для слушателей ВМА труды по истории гражданской войны (часть из них была опубликована в виде статей о боевых действиях Волжской военной флотилии), вышла в свет брошюра «Эпизоды борьбы Красного флота» (1928).
Основные же усилия Вишневского были направлены на изучение военно-морского флота ряда иностранных государств: «Командный состав английского флота».
«Юнги, матросы и унтер-офицеры английского флота», «Резервы личного состава английского флота», «Личный состав финского флота» (на эти темы были написаны и напечатаны статьи в «Морском сборнике» — 1928, № 11; 1929, № 4, 5, 11, 12). Толчком для выбора научных проблем такого рода, несомненно, послужила работа в печати: он немало потрудился для постановки зарубежных отделов и в «Красном Балтийском флоте», и в журнале «Красный флот».
Идет кропотливое изучение архивных документов, зарубежных источников в Главной морской, публичной библиотеках, Государственном книжном фонде. Именно в эти годы Николай Чуковский не раз встречал его в читальных залах: «Замкнутость, внутренняя сосредоточенность молодого Вишневского во многом объяснялись той огромной, внешне незаметной работой, которая свершалась в глубине его сознания. Он учился, учился неистово и жадно, на лучших образцах».
В библиографии к его статье «Юнги, матросы, унтер-офицеры английского флота», например, значится 21 название (есть и солидные книги, монографии) на английском и примерно столько же на русском.
«Нет особой нужды пояснять, что детальное знакомство с этими категориями чинов совершенно для нас необходимо и представляет далеко не академический интерес», — начинает статью Вишневский. И дальше дает развернутый анализ социально-классового состава нижних чинов английского флота, рассматривает систему рекрутирования в матросы и дофлотской подготовки молодежи, методы вербовки во флот; вопросы обучения морскому делу, материального снабжения и т. д. и т. п. Когда читаешь научные обзоры Вишневского, невольно возникает ощущение: автор не бесстрастный ученый и не только во имя обогащения информацией о вероятном противнике он пишет все это, нет, он еще и «примеряет», а что из опыта крупнейшей морской державы может и должно пригодиться для строительства родного флота.
И другая статья — «Командный состав английского флота», эпиграфом к которой заверстаны слова: «Сражаются не пушки, а люди», носит социолого-профессиональный характер. Построена она на материалах английских статистических справочников и специальных журналов. Путем кропотливых выборок, различных данных, сжатых служебных характеристик, даваемых «Navy List» (справочник 1927 года) индивидуально тысячам офицеров, автор составил характеристики различных групп и категорий английского морского офицерства. Дан тщательный анализ этих групп — по двенадцати признакам (определение национального и социального состава, данные об интеллектуальном и физическом развитии, о военно-морском стаже и возрасте офицеров и т. д.). Особое внимание уделено группе строевого офицерства — наиболее привилегированной и подтверждающей, что вся масса офицеров в социальном отношении состоит из аристократии, буржуазии, интеллигенции.
Рассматривает Вишневский и морально-политический облик английского офицера, у которого с детства воспитывали уважение к флоту, понимание того, что господствующий на морях господствует над мировой торговлей, над богатствами мира. Затем, штудируя морскую британскую историю, кадет пропитывается духом великодержавного высокомерия. И экономическая география формирует «британское» миросозерцание, он изучает торговлю Британии, ее экономику вообще и убеждается в том, что метрополия может жить самостоятельно только 7 недель. Прервись морской подвоз — голодная смерть. И будущий офицер проникается сознанием важности флота, реально ощущает значение своего выбора.
Ценность исследований Вишневского была немалой: об английском флоте, например, до появления его статей в «Морском сборнике» за три десятилетия было опубликовано всего два очерка.
Именно в период сильного увлечения военно-морской наукой у Вишневского появляется уверенность в том, что избранный путь верный. Он возобновляет ведение дневника, и 1 июля 1928 года в нем появляется такая запись: «Я много читаю. Сам прохожу университетский курс, — в 1918 г. променял его на фронты. Теперь беру с выбором, нужное. С 1921 г. я сделал, как видно, очень много. Я рад, что В.-м. академия берет мои работы как пособия… Рад, когда бывшие генштабисты выслушивают некоторые мои советы и поправки. Рад, что окончившие Военно-морскую академию предлагают мне совместно разработать некоторые вопросы, — я вижу, что прошел хорошую дистанцию».
Оглядываясь на пройденное, Вишневский скажет впоследствии о том, что на рубеже тех двух десятилетий он «вполне наметил свой путь — путь офицера Генерального штаба». А в мае 1929 года ему предложили переехать в Москву для работы в морской группе. Однако с ответом медлил, так как считал, что работу по изучению вероятных противников на море целесообразнее вести в Ленинграде. В сентябре того же года он получил новое предложение — военно-морской отдел Государственного издательства — поближе к литературе. Но нет, и теперь Вишневский отказывается, выстраивая целую систему аргументов против: не закончена работа по изучению «главного противника» на море (нельзя останавливаться на полдороге); только что им получен заказ ПУРа на книгу «Наши вероятные противники на Балтийском море» и т. д. и т. п. «Я позволю себе в заключение указать также на крупные личные затруднения (здесь он имел в виду заботы о шестилетнем Игоре, воспитывавшемся Людмилой Зерниной. — В. X.), которые возникнут в случае моего перевода в Москву и будут весьма мешать моей деятельности. Впрочем, этот личный мотив можно не принимать во внимание», — писал он в рапорте на имя ответственного редактора «Морского сборника» 14 сентября 1929 года.
Как-то редакция «Ленинградской правды» обратилась к руководству Военно-морской академии с просьбой проконсультировать одну рукопись. Задание передано Вишневскому, и вот он со смешанным чувством знакомится с главами из трилогии бывшего графа Алексея Толстого «Хождение по мукам» (рукопись называлась «Гибель Черноморского флота»). «Я дал до 20 поправок, — записывает Всеволод Витальевич. — Толстой — способнейший малый. Этот эмигрант, „перелет“ волнующе пишет о наших делах, о 1918… Мне не верится, однако, в его искренность. Как странно — Ал. Толстой живописует моряков, от которых бежал когда-то…» (Из дневника 1 июля 1928 г.).
Вишневский с удивлением читал эти страницы: он словно рассматривал себя самого времен гражданской войны со стороны да еще глазами бывшего противника (как многие тогда, он не простил еще Алексею Толстому его временное эмигрантство). И одновременно проза эта обладала особой притягательной силой таланта настоящего художника.
Да, любое прикосновение к прошлому, к страдному времени революционных битв и боев гражданской войны каждый раз вызывало не столько «военспецовское», сколько эмоциональное отношение. В один февральский вечер 1928 года Вишневский заносит в дневник после просмотра фильма «Морские силы в СССР»: «Вторая часть, где показана гражданская война, меня разволновала очень сильно. Меня затрясло, когда я вновь увидел — пусть в инсценировке — походы и бои, эшелоны и рельсовые пути, уносившие моряков вдаль. У меня покатились тихие слезы, мне было сладко, грустно и, м. б., немного стыдно за эту чувствительность. Нас, стариков, было человек 20… Зажегся свет, и мы были вновь непроницаемы и деловиты, обмениваясь замечаниями, не обнаруживающими того, что мы только что испытали».
Приближалось десятилетие Красной Армии, и ветераны гражданской войны, которых жизнь разбросала ныне в разные края, потянулись друг к другу. Всеволод получает письма от Тихона Василенко и рассудительного комендора Овсейчука, от Попова, пишущего в несколько приподнятом тоне, и хладнокровного Авксентьева.
Петр Попов объявился в 1928 году, когда перебрался из Нижнего в Москву, на работу в Наркомпочтель (Министерство связи), куда его рекомендовал давно уже трудившийся в этой организации Иван Папанин. Писал Попов редко, но даже в немногих письмах явственна его глубокая привязанность, пожалуй, даже своего рода влюбленность в «Володечку», которого он называет и другом и братом: «У меня мысль о тебе как о гениальнейшем человеке, которому так легко дается литературное творчество, что уже можно видеть и отметить из первых твоих проб…»
Как мы помним, жизненные дороги Папанина и Вишневского разошлись после освобождения Крыма, когда последний возвратился в Новороссийск. Встретились они спустя несколько лет, хотя, и будучи на расстоянии, всегда помнили друг о друге. Между прочим, и в переписке и в разговорах при встречах сохранились обращения молодости — Ванечка, Володечка… Подобная несколько шутливая применительно к ним, давно уже вышедшим из того возраста, когда так называют, и именно поэтому трогательная форма обращения широко бытовала в матросской среде в годы гражданской войны. «Всеволод» же вообще непривычно звучало для солдат и матросов, и было им естественно перейти на уменьшительное «Володечка», а не «Волочка», как его называли в кругу родных.
Иван Папанин менее сентиментален и более требователен. В двадцатые годы, когда он бывал по делам в Ленинграде или встречался со Всеволодом в Москве, редкий разговор не заканчивался прямым упреком и одновременно вопросом: «Как ты думаешь быть с партией?» А предшествовали этому жаркие споры о политике — внутренней и международной, о том, как строить военный флот, о науке — военной и мирной, об освоении Северного морского пути. Поверялось сокровенное, и планы Папанина выглядели весьма определенными. Он широко улыбался и как бы между прочим говорил о своей мечте: «Хорошо бы на макушку Земли забраться, а?»
… В один из вечеров собрались четыре моряка в тесном номере московской гостиницы. Глаза у каждого сияли, каждый требовал внимания и завоевывал его. И в этой обстановке срабатывают их отличительные черты: хитрость, оперативность Папанина; невозмутимость и хладнокровие Попова; практичность и расчетливость Авксентьева; опыт, азарт Вишневского. «Мы живем все еще чудесными годами 1918–19… — ночью, после того, как друзья разошлись, записал Всеволод. — Несказанное, неизвестное большинству наслаждение…
Мы шли — мы, Конная армия — на Ростов. Гремели… И я писал (Вишневский имеет в виду дневники, погибшие в Новороссийске в 1920 году. — В. Х.) о громах каждого боя… Это были „метеорологические“ сводки. Был, я помню, неповторимый дух войны. Слова бежали быстро, горячо и охотно. Мне стыдно — я потерял многое из тогдашнего…
Были ласковые женщины в Долгинцево. Здесь же были расстрелы — за Мишу Донцова, матроса со „Спартака“…
Один наш вечер сегодня — лучше романа Бабеля и других таких же писателей. Они жадно и болезненно сидели бы, слушая наши рассказы…
Падали глыбы эпического…
Мне было неудобно встать и начать записывать. Я хотел слушать равным. Ибо я — равный…»
Так, казалось бы, уходя от литературы, искусства, Вишневский к ним приближался.
Хотя Вишневский как будто и выбрал научную военно-морскую стезю, но к литературному труду его по-прежнему тянуло. Особенно интересовали отношения людей, социально-психологические мотивы их поступков, причины конфликтов и способы, пути преодоления их. Летом 1929 года, путешествуя по Крыму и некоторое время находясь на берегу моря, в доме отдыха, Вишневский наблюдает поведение знакомых и незнакомых мужчин и женщин. Он видит скрытую борьбу за лидерство, за «роль премьерш»; с горечью отмечает мещанскую атмосферу этого дома, который оказался судилищем недостатков людей, заслоняющих для судей их достоинства. «Правда, на моей дорожке, — с удовлетворением пишет Вишневский, — никто не вертится, не мешает мне лично. Отдавлю лапы». Независимость всегда и везде, развитая с детства, а затем культивируемая сознательно, была той чертой его характера, которая не может не вызывать симпатий, но и которая являлась для него постоянным, неисчерпаемым источником неприятностей и огорчений: далеко не всякому, с кем приходилось ему в жизни сталкиваться, эта черта была по душе.
В середине марта 1929 года, придя на службу, в редакцию «Морского сборника», Вишневский получает письмо за подписью руководства Центрального Дома РККА с просьбой оперативно выполнить творческий заказ: написать для недавно организованного Ансамбля красноармейской песни краткий, хорошо звучащий текст на темы: «Балтфлот» и «Волжско-Камская флотилия».
Он уже немного знаком с этим ансамблем — во время одной из командировок в Москву видел его первую работу «22-я Краснодарская дивизия в песнях». История части давалась живо и увлекательно: боевые эпизоды, рассказываемые чтецом, перемежались песнями. Для составления текста были использованы воспоминания бойцов, фронтовые газеты, листовки, воззвания, приказы, дневники.
Что ж, задача понятна, и к тому же она увлекает Всеволода. Песни, и старинные и новые — революционные, он собирал и записывал с юношеских лет. Дело спорилось, и примерно за месяц Вишневский написал «Красный флот в песнях» — «поэму», как он назвал свое произведение (точнее жанр определен в Собрании сочинений писателя, где подзаголовок гласит: «Героическая поэма — оратория»). Автор решил несколько усложнить по сравнению с предыдущей постановкой ансамбля форму представления, введя двух чтецов. Собственно, ведущий был один, второй же являлся его собеседником, представителем массы красных моряков. «Зачем я их дал? Это сказители. Их речь напряженно-пафосна, агитационна, иногда лирична; они бережно, хорошо подводят к тому, что дает вокальный ансамбль (подлинную матросскую песнь), они дают эмоциональное переключение; они мобилизуют внимание; они связывают эпизоды, они прослаивают музыку словом. Мы видим, таким образом, и их художественно-политическое, и их техническое назначение. В этой вещи я воскрешал образы своих любимых героев. В этой вещи я нащупывал пути своего творчества», — писал Вишневский.
От первых октябрьских боев за Зимний до каспийской операции против белогвардейско-английских кораблей — таков исторический масштаб оратории. Судьбы флотов и судьбы моряков — все на документальной основе, но в ярких героических картинах, написанных сочным, созвучным времени, близким и понятным рабочим и крестьянам языком. В ком из прошедших военную страду не отзовутся, например, такие слова Ведущего, представляющего матросскую массу: «Да, было!.. Стволы винтовок как положишь на влажную землю — так зашипят, как сало на сковороде…»
Завершается оратория картинами созидания советского Военно-Морского Флота — временем, когда он «уже заговорил басом» и его маневры на Балтике вызвали недовольство буржуазных стран.
«Знатно заработали на флоте, — говорит Ведущий. — В гаванях грохот стоит, пневматика стрекочет, молоты бьют. Дымом тянет, краской пахнет… Хорошо! Поднимается флот. И уже на синих просторах вновь вьются алые флаги… Здравствуй снова, родимое море, здравствуй, милое!..
Хор
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
После летней поездки двадцать девятого года Ансамбля красноармейской песни ЦДКА на Украину, Северный Кавказ и Дальний Восток, в Белоруссию газета «Красная звезда» среди других проводит такой характерный красноармейский отзыв: «Игра производит сильное впечатление, заряжает энтузиазмом, вселяет веру в победу Красного флота и армии. Недостатков не нахожу. Михальцев». В «Правде» о постановке «Красный флот в песнях» сказано более подробно: «Текст написан ярким, красочным языком (Вс. Вишневский), работа режиссера П. И. Ильина отличается усложнением формы, некоторой театрализацией (вполне уместной)».
Уже в первом творческом сотрудничестве с ансамблем Вишневский проявил себя как принципиальный, отстаивающий свою точку зрения автор, о чем руководитель ансамбля профессор А. В. Александров счел необходимым упомянуть в методических указаниях к постановке: «Ряд номеров введен не из-за их музыкальных достоинств, а исключительно из-за их исторической значимости, по настоянию Вс. Вишневского, участника гражданской войны».
«Красный флот» вошел в репертуар и других коллективов, в частности, Черноморского ансамбля краснофлотской песни, ленинградского молодежного рабочего театра «Стройка». Постановку последнего как-то смотрели участники сессии Академии наук СССР и, довольные, выразили свои впечатления такими словами:
«Сердечно благодарю театр „Стройка“ за веселый, интересный, занятный и искусный спектакль. Акад. Карпинский».
«Вольтаж самый подходящий, большевистский и пламенный. Спасибо. Акад. Глеб Кржижановский».
Так уж случилось, что, несмотря на намеченный Вишневским путь как «офицера Генерального штаба в определенной области», литература и театр властно позвали к себе.
Как-то он совершенно случайно обнаружил считавшиеся утерянными дневники, записки, письма периода 1914–1915 годов. И вот он принимается за воспоминания о первой мировой и гражданской войне (завершит их в конце 1936 года, а напечатаны они будут во втором томе Собрания сочинений В. В. Вишневского).
Скорее всего и дневники, и сам процесс писания послужили новым побуждением к литературному творчеству. Видимо, с Вишневским произошло то же самое, что в свое время с А. С. Новиковым-Прибоем, который через много лет разыскал свой архив времен русско-японской войны. Известно, что когда Алексей Силыч обнаружил дневники, то свое состояние описал так: «Я еще не читал найденного материала, но достаточно было только взглянуть на эти тетради, блокноты и листы бумаги с поблекшими чернилами, чтобы все то, что в них записано, начало воскресать в таинственных извилинах моего мозга… Перед внутренним взором души с поразительной ясностью возникли жуткие картины Цусимского боя с такими деталями, о которых я давно забыл».
За годы революции и гражданской войны Вишневским было накоплено много — «в памяти, внутри — на душе и в сердце, — дел, образов, идей». А теперь еще и проснулось нечто, хотя и ощущавшееся ранее, но не звучавшее, как теперь, приказом долга и памяти: «Ты можешь писать — пиши…»
5
Среди рукописей пьес, представленных на конкурс к 10-летию Первой Конной, внимание молодого критика Виктора Перцова привлекла одна — подписанная «Всеволод Вишневский». Фамилия эта ничего не говорила критику, и он, узнав, что автор — бывший моряк и пулеметчик Первой Конной — находится сейчас в Москве, решил познакомиться с ним, пригласил к себе.
Пьеса поразила профессионализмом, необычностью композиции, а главное — глубиной постижения революционного духа бойцов, знанием их языка и психологии.
Автор пришел раньше условленного времени. А дальше события развивались по обычным канонам таких встреч: критик говорил, пространно излагал свои взгляды на литературу. Автор же, как и подобает начинающему, скромно отмалчивался. Беседа не клеилась.
Но тут как нельзя кстати заявились друзья критика. Они попросили автора прочитать свое творение. И — о чудо! — плотный, коренастый, в морской тужурке, эдакий классический «братишка» преобразился. Лицо его побледнело, на щеке заметно выступил шрам. Лохматые кустистые брови то строго сходились над глазами, то дружно вскидывались кверху. Выражение глаз непрерывно менялось, становясь то пытливым, ироническим, то грустным, то задумчивым, то ненавидящим и жестоким. Чтец буквально жил жизнью героев пьесы, словно играя поочередно все роли: бросался в атаку, торжествовал миг победы, погибал. В иные моменты казалось, что лишь отсутствие пулемета мешает ему и в самом деле прошить очередью наседающие белогвардейские цепи…
Несколько позже один из слушателей, Сергей Третьяков, в заметке в «Правде» (1930, 31 января), которая называлась «Удивительная пьеса», так написал о своем впечатлении: «Автор читал ее неподражаемо хорошо. Он выстукивал по столу телеграммы, задыхался вместе с умирающими персонажами…»
Когда чтение окончилось, вспоминает Перлов, автор «Первой Конной» разговорился, и выяснилось, что он имеет сложившееся и весьма оригинальное представление о литературе. Зашла речь и о многом другом, и тут начинающий драматург, увлекшись, сделал нечто вроде обширного доклада о международном положении, показав при этом необычайную эрудицию. Спустя много лет в письме к В. О. Перцову Вишневский с улыбкой и теплотой писал: «Мне вспомнились Вы в начале 1930 года, наши беседы у Вас на квартире, среди полок с книгами — в новой для меня Москве, куда я принес свои требования, свой напор, свое бурление, свою правду…»
Знакомство читателей и зрителей с пьесой «Первая Конная» началось не с книги и театральных подмостков, как это обычно бывает, а с… исполнения всех ролей одним чтецом-актером — автором.
О его чтении уже тогда ходили легенды. Николаю Чуковскому, не присутствовавшему накануне вечером на читке Вишневским «Первой Конной», пораженные слушатели с восторгом рассказывали о пьесе, о необыкновенно выразительном чтении драматурга и уверяли, что во время воспроизведения сцены боя он выхватил наган из кобуры и стрелял в потолок…
— По-настоящему стрелял? — переспросил Чуковский.
— Еще бы! Конечно, по-настоящему!
Но Чуковский был скептик. Он посмотрел на потолок — разговор происходил в помещении писательской столовой, там же, где Вишневский читал свою пьесу, и спросил:
— Где же следы пуль? Следов пуль на потолке не было.
— Но как же так? Ведь он стрелял!..
Так прокладывало себе путь к постановке первое драматургическое произведение Вишневского. Он читал его во многих аудиториях — в Ленинграде и Москве — еще до того, как принялись за работу режиссеры. Его не смущало, что зал иной раз бывал полупустым, как в один из январских вечеров в Доме Герцена. Те, кто присутствовал тогда на чтении, конечно же, не могли знать, что по прошествии нескольких лет начинающий автор станет весьма популярным в стране писателем. А впрочем, сколько бы ни было в зале людей — все они в конце концов оказывались пленены пьесой в исполнении автора.
«Весь облик Всеволода Вишневского как писателя и человека сродни тому образу Ведущего, который занял столь важное место в его пьесах, — писал В. О. Перцов. — „Ведущий“ нарушал „вежливую тишину“ зрительного зала, добиваясь прямого общения с аудиторией, вовлекая зрителя вместе с эмоциями сопереживания в круг действия и содействия тому, что творилось на сцене. „Ведущий“ — это „наша совесть, наша память, наше сознание, наше сердце“ — так объяснил автор „Первой Конной“ значение этого персонажа, который столь необычно вторгался в заповедный мир театральной иллюзии, где вся задача, казалось, состояла в том, чтобы заставить зрителя забыться и поверить в то, что развертывающееся перед ним действие не игра, а сама жизнь».
Именно поэтому так единодушно и горячо принимали пьесу конармейцы. 8 декабря 1929 года в одной из комнат музея РККА собрались члены комиссии Реввоенсовета СССР по подготовке празднования 10-летия Первой Конной и среди них — С. М. Буденный и Е. А. Щаденко. Вот каким запомнилось это чтение самому Вишневскому:
«Я против обыкновения не волновался, разве чуть-чуть. Дали мне слово „для доклада“. (Я наблюдал за собравшимися — крепкий народ, старая гвардия.)
…Взял с места. Кто-то еще сказал: „Вам пять минут“. Читаю. Тишина, вытянуты шеи, кто-то прячет мокрые от слез глаза. Тихо-тихо… Я читаю и сам впервые постигаю силу вещи, раскрываю для себя все новое и новое.
То смех в крепко-соленых местах, то мертвая нервная напряженность. Ни единого замечания, кашля — все как загипнотизированные.
Наконец я кончил. Кончил сильно, встал, сгреб рукопись и тяжело сел на место.
Впечатление сильное…
Буденный говорил хорошо, ласково.
Кто-то говорит:
— И где он все это взял: точно, верно политически и художественно?
Я (с места):
— Взял на фронте — от Воронежа до Ростова — когда шли…
Тут же старые бойцы — люди практичные — вспыхнул спор о том, где ставить пьесу. Засомневались — под силу ли Театру Красной Армии — ведь он еще только рождается.
— Надо отдать Мейерхольду, — предлагали одни.
— Нет, — категорически возражали другие.
— Ставить параллельно в нескольких театрах, — настаивали третьи…»
Автор сидит спокойно, внешне выдержан, даже невозмутим, а сердце колотится бешено. Ему уже ничего не надо говорить — слушатели во власти его произведения.
В заключение Буденный рубит краткими, весомыми фразами:
— Признать пьесу чрезвычайно удачной в художественном и политическом отношении. Живые люди… Все этапы исторически верны…
Это единственно удачная из всех прежних попыток… Всемерно рекомендовать к постановке в театрах…
А затем, обращаясь к Вишневскому и ободряюще улыбаясь, Семен Михайлович добавляет:
— Оставайтесь в Москве, шевелите пьесу, чуть что, мы им поддадим…
Окрыленный такой реакцией, Вишневский поверил в свои силы, начал действовать энергично. На заседании художественного совета Театра Красной Армии, например, когда один из участников обсуждения, ссылаясь на всевозможные сложности, предложил отодвинуть работу над «Первой Конной» на год, Всеволод резко, прямо в лицо выпалил:
— Ну кройте — по-черепашьи…
Режиссер П. И. Ильин умно и тонко провел линию за то, чтобы немедля приступить к репетициям. Вишневский принял это как должное и, подняв сжатый кулак над головой, сурово и решительно произнес:
— Мы дадим вещь, которая шибанет теа-мир. Ведь пьеса из крови, слез и великого духа Красной Армии.
История «Первой Конной» примечательна многими обстоятельствами, но прежде всего рекордно коротким сроком написания. По плану, набросанному в ночь на 2 ноября 1929 года, Вишневский написал пьесу меньше чем за две недели, завершив ее 14 ноября. Спустя четыре дня, в ночь 10-й годовщины создания Первой Конной армии, рукопись отослали театру.
Писал он прямо-таки запоем, практически без перерывов. Спал не раздеваясь. Лишь изредка выходил на улицу, но и здесь пьеса не оставляла его. Так, однажды ночью на Литейном проспекте был написан эпизод, относящийся к польскому фронту.
В комнате Всеволода — на столе, диване, на окнах и даже на полу — в понятном только ему одному порядке разложены дневники, воспоминания и записные книжки фронтовых лет, выцветшие, побывавшие в десантах и атаках письма, клочки приказов, листовки Политического управления Первой Конной армии. Рядом — подшивки журналов «Война и революция», «Красный флот», книги по истории.
И позже снова и снова он сверял написанное с документами. В декабре, побывав в Музее РККА, Вишневский замечает в дневнике:
«На рукоятке револьверов и обрезов и на эфесах шашек точно следы потных грязных рук… Знамена!.. Лица, лица, лица… Вот лавины бойцов. Рвань одежд. Лица, лица… Здесь по одной фотографии можно писать эпические вещи.
Я снова вижу героев своих рассказов и пьес».
С самой первой минуты работы над «Первой Конной» драматургом владело желание создать настоящую пьесу о Красной Армии, ибо то, что он читал и видел на сцене театра — а спектаклей в честь 10-летия РККА было поставлено немало, — почти все вызывало в нем чувство горечи и глубоко личной обиды: «Нет Красной Армии в театре, в кино, — сбоку, фоном, кусочками, вспомогательным материалом. А впереди — „герои“. „Перекоп“ в Театре оперы и балета. Липа. Тоска. Фальшиво-оборванный герой-боец среди чисто одетых статистов, живописно изучающих на бивуаке азбуку. Чужое. Совсем не настоящее…»
Подход у режиссеров при соприкосновении с темой гражданской войны один: «Изобразите, пожалуйста, такой-то бой и вообще… А в бою герой X спасет героиню Z и еще что-нибудь сделает. Красноармейская масса — материал для экспериментов философствующих. Это — оскорбительно…»
Таким образом, тема личности и народа, а точнее, народа и личности, перед пишущим «Первую Конную» встала во весь рост.
Надо говорить о сути, и если это не сумели сделать профессиональные драматурги, сценаристы, режиссеры, долг старых бойцов выполнить задачу. Тем более важно сделать это сегодня, когда отдельная Дальневосточная армия Блюхера ведет бой против китайских милитаристов, а театральные и литературные снобы то и дело брюзжат: «Опять о гражданской войне, опять стрельба, белые, красные… Надоело…»
Позже Вишневский так расскажет о том, как рождался замысел: «Просто, отчетливо создался план: что пережил за 1914–1929 годы — пиши. И ни капли больше. Так определил: вся вещь — документ. Форма? О форме подумал. Я буду прям здесь: не хотим мы, бойцы, видеть Красную Армию и Красный Флот фоном, задником для психологических или сексуальных упражнений трех-четырех „героев“ (даже командармов) и „героинь“…»
Первые наброски эпизодов. Писал страницу за страницей, отвлекаясь только для того, чтобы взять письмо, книгу, документ, помогала привычка исследователя и журналиста — быть скрупулезно точным. Напевая мелодии солдатских песен, вспоминал давно забытые слова. Диалог, речевые характеристики персонажей отшлифовывал, проигрывая тот или иной эпизод. Импровизировал, громко отдавал команды и распоряжения — и все яснее и яснее видел и слышал людей, которых он задумал изобразить.
«Первый раз в жизни у меня идет чистая, высокая, волнующая творческая работа, — записывал Вишневский в дневнике. — Я нервен, устал. В пьесу вкладываю себя — свое. Я тихо плачу, весь передергиваюсь от наплыва массы образов. Идут и идут новые эпизоды…
Я нахожу удивительным, непостижимым образом форму. Плетется сложный архитектонический узор.
Вижу слабые места черновика. В общем, весь месяц отдан пьесе. Книгу свою о Финляндии застопорил…»
«Первая Конная» — это попытка рассказать о революции по-новому, отобразить в литературе и театре новые пласты жизни, истории. Тема вооруженного народа, тема рождения и кристаллизации под огнем нового общества — вообще сквозная, ведущая в творчестве писателя.
Вишневский разъяснял авторский замысел «Первой Конной» так: «Театр — новый, старые каноны прочь! Прочь топтание на часы — по актам. Прочь психологию героев, первопланные, значительные многоговорящие и многоиграющие фигуры. Пусть течет масса, а вне отдельными соц(иальными) ориентирами — некие типы: солдат, крестьянин, рабочий, офицер. Я хотел даже не называть их…»
И на самом деле: в перечне действующих лиц — «офицер», «рабочий», «командир», «казак», «ведущий» и лишь одно-единственное исключение — «драгун Иван Сысоев». Тем самым автор заявляет, что главное — в собирательных образах, типах, которые в целом представляют революционный народ и его врагов; что в основе пьесы идея коллектива. Не так важно, кто конкретно борется, главное — как и во имя чего.
И в драматургии (многолюдный и многокартинный «Шторм» В. Билль-Белоцерковского), и в прозе («Железный поток» А. Серафимовича) у Вишневского были предшественники. Вспомним, в романе Серафимовича все время действует масса, и сам автор о главном герое говорит так: «Кожух — герой и не герой. Он не герой, потому что если бы его не сделали люди своим вожаком, если бы они не влили в него новое содержание, то Кожух был бы самым обыкновенным человеком».
Драматург в «Первой Конной» видел не столько художественную хронику подвигов буденновцев, сколько драму о борьбе всего вооруженного народа за свое социальное освобождение. Вишневский хорошо помнил слова М. В. Фрунзе о том, что Конная как в фокусе собрала типичное для всей Красной Армии.
«только куски, эпизоды — как мы всегда схватываем жизнь, сцепляя эти куски сознанием, — объяснит позже принцип развертывания действия Вишневский. — Искусственное сочетание, подгонка действия к трем дверям (единство места), на один акт не годится в данном случае. В беге эпизодов должно, я так полагал, увидеть самое острое, характерное».
Вишневский стремится передать движение истории, беря узловые моменты революции и гражданской войны. Его драма тяготеет к формам прозаической эпопеи. В этом проявлялась общая закономерность развития литературы того времени — к эпическому жанру так или иначе приходили и другие писатели, в частности, Ал. Толстой, М. Шолохов.
В начале пьесы Ведущий говорит о дореволюционной России — нищей, голодной, а затем один за другим выстраиваются эпизоды, воссоздающие жизнь армейской казармы с ее муштрой, издевательствами, попранием человеческого достоинства, сцены, раскрывающие нравственное уродство эксплуататорского строя.
Вот одна из ярких картин забав унтер-офицеров (эпизод «Письма принесли»).
Солдаты в ожидании томятся, мучаются, мнутся. Наконец взводный, держа в руках письмо, якобы готов проявить милосердие:
«Взводный. Тар-ас Охри-ме…
Солдат. Я-а, господин взводный!
Взводный. Дурак, рази я уего фамилею твою досказал? Кудды ты лезешь, хохол проклятый!
Солдат (испуганно). Виноват, господин взводный.
Взводный (снова растягивая). Та-рас Ох-ри-мен…
Пауза. Охрименко стоит — не шелохнется. Взводный любуется им.
— Стой, стой, хохол. Ишь, письма захотел. Поди, от бабы?.. Сладкая у тибе баба, а?
Взводный ржет. Солдаты подражают взводному и ухмыляются, некоторые же стоят хмуро.
Взводный. Сладкая? Га-га-га… Смешно… Смешно, ребята?
Гул. Так точно, господин взводный! Взводный (взводу). Ну, смейсь!
Странный, послушный смех.
(Слушает. Потом выпаливает конец фамилии Охрименко.) „Ко!“
Охрименко (бросается вперед и делает стойку, выпаливая). Я-а, господин взводный!
Взводный. Тибе, знаца, письмо! Эва! Тольки ты за письмо ета спляши.
Охрименко понуро и покорно начинает гопака. Солдаты понуро, тихо дают мотив.
Взводный. И — эх! Жги!
Охрименко бьет ногами еще сильнее. Взводный кружит перед носом солдата письмо, и тот, стуча каблуками, тянется.
— Ловчее!
Охрименко бьет еще сильнее.
Взводный. Так… ланно! (Кричит.) Стой!
Охрименко с ходу вытягивается в струнку.
Взводный. Возьми письмо. Ну-ка, что баба пишет? Читай!
Охрименко неумело разрывает конверт. Тишина. Глядит, Читает про себя.
Хихиканье взводного.
Охрименко (стоит молча. Потом тихо говорит). Отец у мене умер… Згинет хозяйство… Малы дити…
Молчание. Взводный, заложив ногу на ногу, качает носком сапога.
Ведущий. Веселый гопак в казарме царской! Ух, как лихо пляшут, какие коленца выводят веселые хваты кавалерии царской!»
В следующих сценах бессловесная солдатская масса начинает прозревать. Вишневский показывает, как в солдатах первой мировой войны просыпается классовое самосознание, рождается протест против произвола и деспотизма. Вот уже Иван Сысоев взводному, который его со света сживает, «по роже дал», хотя после и пришлось стоять на бруствере окопа в роли живой мишени для неприятеля. Вот другой солдат, не веря призывам и заверениям Временного правительства, отказывается идти в атаку, на смерть и агитирует своих товарищей не участвовать в наступлении.
Старая армия расползается. По всей России — с Запада на Восток — эшелоны с окопным народом. «Домой, домой…» — одна мысль владеет всеми. В теплушке вагона — разговор, один из тех, которые ведутся на разбуженной от векового сна российской земле, — о белогвардейцах-корниловцах, Красной гвардии, о большевиках. Драматург строит диалоги удивительно точно — и с позиции верности исторической правде, и с психологической точки зрения. Всей логикой повествования, построением и последовательностью сцен он утверждает: никогда — в переломный момент истории тем паче — нет, не может быть нейтральных. Взяться крестьянину за плуг, встать рабочему у станка время еще не наступило. Эту возможность, право на свободный труд, еще надо завоевать, защитить. Казалось, Ивану Сысоеву возвращение домой сулило мирную счастливую жизнь:
«Сысоев. Ай, хорошо дома! Целы кости довез… Ой, Ванька, бирегеть тибе бог… Но до чево ж народ сдурел… До чего сдурел… И што деется? Свой свово лупит, име, фамилие не спрашиваеть… И чево волтузятся — воздыху им мало в Расеи, што ли? В спокой надо приходить… Вот как бы я. Посев скоро, пасха… Ну, хошь ба нитральтет держали б… Кому нада — дерись, а нежелающие сами по себе…»
Но не удалось Сысоеву «в спокой» прийти, «кончилась медовая жизнь вернувшихся фронтовиков, — говорит Ведущий, — и было ей счету на дни. Нет, в гражданской войне не станешь в сторонку! Всяк задает вопрос: ты с кем, за что, за кого?»
На защиту обновленной революционной бурей Родины встали красногвардейцы, матросы, крестьяне — бывшие солдаты. Вишневский показывает сложности формирования регулярных, боеспособных, дисциплинированных частей, цементирующим ядром которых были рабочие-большевики, комиссары. Но немало вреда приносили горлопанствующие анархисты, мародеры, примазавшиеся к Красной Армии. Характерна яркая фигура одного такого демагога, нарисованная драматургом в эпизоде «Кого на испуг берете?». Чисто одетый боец в алых галифе, с револьвером в руках «выдает» подстрекательские речи в толпе вооруженных красноармейцев (повод — арест двух нарушивших дисциплину бойцов).
«Воец в галифе. Мы боссыи и голлыи. Оны в коже ходют. Мы страдаим. Оны на бархате сплят. За чьто, товарищи? А с нас насмешки строят, ни в чьто не ставят…
Гул: „Правильно!“, „Правильно!“
Требуим: освободить невинных арестованных! Давай их сюда! Комиссара к ответу! Так, товарищи?
Гул: „Правильно!“»
Вначале толпа словно загипнотизирована речами анархиста. Да и то сказать, свой, товарищ — и вдруг арестован. Симпатии большинства на стороне смутьяна — подумаешь, не выполнил приказ…
Но вот появляется рабочий в простой гимнастерке — комиссар. Бесстрашный, убежденный в своей правоте. Громко, заглушая всех, говорит: «Не галдеть! Кого на испуг берете? Коммуниста-большевика на испуг берете?! По порядку! Говори один! В чем дело?»
Боец в галифе вновь закатывает свою хорошо отрепетированную истерику. Комиссар же, не пытаясь заигрывать с бойцами, говорит о необходимости железной революционной дисциплины: «Кто не выполняет приказа Советской власти, тот наш враг. Пособник атаманов… Невыполнение приказов поведет к развалу. Фронт рухнет. Офицеры вас передушат… Вы этого хотите?..»
Пауза, в толпе замешательство. Логика слов комиссара сильнее демагогии анархиста, и постепенно дурман его речи выветривается из голов красноармейцев, они вновь глубоко воспринимают, осознают правоту суровых и жестких слов комиссара: бьются они за Советы — крестьянские, рабочие; в бой их ведут большевики; кто нарушил приказ, тот изменяет общему делу и должен быть предан суду.
Завершается сцена лаконичным и точным комментарием Ведущего, который обращается к зрителям: «Так партия руками политических работников, не знавших колебаний и страха, выковывала регулярные полки, бригады, дивизии, корпуса, армии. Воля партии была выполнена, и армии — наши армии! — были созданы».
К слову сказать, эпизод этот во многом автобиографичен: на Украине, под Александровском, в 1919 году Вишневскому пришлось убеждать целый эскадрон красных кубанцев — они не хотели идти на фронт из-за того, что кони заморены…
Накал боев, самоотверженность, мужество революционного народа передаются в пьесе эпизодами трагико-героического характера. Таковы, например, романтически приподнятые, волнующие сцены «Под темным небом», «Смерть коммунара», в которых в полную силу звучит своеобразный голос драматурга.
В ранних рассказах двадцатых годов почти всегда присутствует автор — рассказчик, непосредственный участник события с его отношением к происходящему, с его эмоциями и чувствами. Ведущий в «Первой Конной» — дальнейшее развитие публицистической, ораторской интонации в творчестве писателя. И еще одна особенность сценического стиля Вишневского — прямое, доверительное, в расчете на взаимное понимание и поддержку, обращение к зрителю.
Молодой драматург выказывает и незаурядное чувство юмора, создавая колоритные образы разбитных, любящих ядреное словцо и шутку, выхваченных из гущи народной конармейцев — эдаких Теркиных времен гражданской войны. Вспомним буденновского бойца (эпизод «В вагоне»).
Один из первых исполнителей этой роли в театре, Дмитрий Орлов, играл ее патетически, возвышенно. Михаил Жаров пошел по иному пути: веселый, жизнерадостный солдат, надвинув буденовку на вихры, надел перчатки и пошел в «атаку». Иллюстрируя наступление конницы, он ловко и точно по смыслу текста то обнимал молодку, то ласково поглаживал ее… Простая по замыслу и сюжету сцена «В вагоне» словно рождена была для исполнения на эстраде и по радио: Орлов и Жаров, например, играли ее в концертах и читали по радио не один десяток лет.
…Пышущий здоровьем, красивый, щеголевато одетый конармеец получил семидневный отпуск. В отличном настроении отвечает он на расспросы соседей по купе:
«Боец (пьет чай — в перчатке, — оттопыря мизинец, потом одергивает гимнастерку). Впечатление у мине от Буденнова (пауза) ничево (пауза), хорошее. (Глядит на молодку.) Да… Вот было… (Постепенно попадает в русло воспоминаний и бросает „форс“, становясь безыскусственным, но не забывая про молодку.) Ростов — взяли. Белые у Батайска. Стали — упираются. Пробуим в лоб взять. У нас потеря. Какое дело, а? Ну, Конную в обход! Стоять мы постояли — тольки постираться успели… Тут та-та-та-та… Тревога. Седлать! Ну, седлаим. Ожидаются отважные бои, иттить на Дон — в степя. И только. Лишнево не класть, белье одеть чистое — на случай пуля тронет… Идем. За Дон. И шли несколько переходов. А там белы-ых… Ну, добре…
Пауза. К рассказчику подсаживаются ближе.
Да… А Деникин што? Зовет своих генералов от кавалерии, Павлова и прочих. (Наивно-удивленно.) „Как так — почему красные за Дон идуть? Чтоб я больше имени Буденно-Ворошилова не слыхал. И только. Кто они такие, Буденно-Ворошилов?“ — это Деникин спрашивает. „Нижние чины, вашесокдитство“, — ответ ему генералы дают. „Как так, не може быть!“ — „Виноваты — недоглядели… Тольки так и есть“. Деникин усмехнулся и говорит: „Поймать! И только“. — „Слушаемся!“ Откозыряли генералы и покатились. Ну, покатились Буденно-Ворошилова ловить… Ну, добре… А мы и сами за Дон идем — на, мол, лови! У Шаблиевки сошлись. Лови, ну! А они не ловють. Осерчали мы — побили их… (Лукаво.) Грех… У Торговой ишо сошлись… (Серьезно.) Ох, бой был! С холоду лютые — смерти не видят — вдуть белые. Останову нет. Прямо беда… Однако и тут их побили. И только. В степь их угнали. А мороз! Спасу нет. Утром мы в разведку. (Начинает усиленно жестикулировать.) Глянь — чернеет. Белые! (Пауза.) „Сдавайсь!“ Молчат. „Сдавайсь!“ Молчат. К ним! (Пауза.) Стрельбы нету. Што за хреновина!.. (К молодке.) Вино-ват!.. Подскакали. „Сдавайсь!“ А они (пауза) все мертвенькие».
Чередуя трагическое и смешное, ведет рассказ молодой буденновец, постепенно завоевывая симпатии аудитории. И в этом и в других эпизодах явственно желание автора с целью типизации персонажей использовать богатую палитру речевых красок, черпая их из родников народной речи — речи бойцов, крестьян, рабочих эпохи гражданской войны. Ведущему же драматург нередко дает ритмическую прозу — поэтическую речь, в которой весьма заметно влияние и русских былин, и великого эпоса «Слово о полку Игореве». Здесь, как и в некоторых ранних рассказах, слышатся лирико-эпические интонации гоголевского «Тараса Бульбы» (не случайно это заметил и А. М. Горький в письме к Вишневскому). Драматург стремится проникнуть в сущность описываемых явлений, и этому он учится у Толстого. Новаторство и неутомимость в исканиях уживаются у Вишневского с внимательным отношением к опыту классической русской литературы.
Вишневский беспрерывно дорабатывал пьесы — и во время подготовки спектаклей театрами, и для очередных переизданий. Вообще можно сказать, что он не знал, что такое окончательный вариант своего произведения. Он стремился разрешить диалектическое противоречие, таившееся в самом замысле «Первой Конной»: максимальная документальность содержания («все, как было!») в чем проявилось его естественное, природное стремление к реализму и в известной степени неосознанная заданность в поисках новой формы. В пьесе заметно ощутимы и традиции демократического, массового агитационного характера театра времен гражданской войны.
Как показал дальнейший путь писателя, он, несмотря на временное увлечение формотворчеством, не пристал к кораблю эстетстзующего формализма.
6
«Первая Конная» — широкая панорама социальных потрясений. Показ жизни и борьбы, непрерывного столкновения интересов классов и групп, поэтизация мужества и беззаветности трудового народа в борьбе за свободу, утверждение главенствующей роли коллектива перед отдельным «я» — все это вызывало горячий отклик в сердцах читателей и зрителей, строителей первых пятилеток — эпохи массового коллективного героизма на трудовом фронте. «Мало сказать, что „Первая Конная“ имела огромный успех у петроградского рабочего зрителя. Этот спектакль превратил театр (Госнардома. — В. X.) буквально в место паломничества, куда зритель пошел не самотеком, а стройными колоннами беспрерывных культпоходов. И, пожалуй, небывалый случай в летописях советского театра, когда аншлаг „Все билеты проданы“ вывешен сразу на все спектакли до 1 мая», — свидетельствует газета «Рабочий и искусство» от 31 марта 1930 года.
Сразу после появления пьесы в печати вокруг нее развернулась полемика. Ее первым аккордом послужили такие явно с вызовом написанные Семеном Михайловичем Буденным слова: «Мне хочется указать на то, что только пулеметчик Вишневский, боец Первой Конной, один из могучего коллектива ее героев, смог создать эту вещь — нашу вещь — конармейскую… Боец рассказал о бойцах, герой — о героях, конармеец — о конармейцах». (Из предисловия ко 2-му изданию «Первой Конной», 1930.)
Некоторые литературные критики, да и писатели встретили новую пьесу в штыки, и тому были свои причины. Понять их сложно, если не принять во внимание трудности роста молодой советской литературы. В центре всех споров о путях ее развития была проблема истоков, традиций, отношения к культурным ценностям, созданным предшествующими поколениями. При этом нередко противопоставлялись такие понятия, как традиция и новаторство; мастерство, талант и идейность; герой и масса, народ.
Как известно, в различного рода «р-р-революционных» теориях, смысл которых чаще всего сводился к тому, чтобы выбросить на помойку русскую, а заодно и мировую классику, недостатка не было. Однако претензии авангардистов были отброшены практически с порога В. И. Лениным, который в мае 1919 года на I Всероссийском съезде по внешкольному образованию сказал, что буржуазная интеллигенция «сплошь и рядом образовательные учреждения крестьян и рабочих, создаваемые по-новому, рассматривала как самое удобное поприще для своих личных выдумок в области философии или в области культуры, когда сплошь и рядом самое нелепейшее кривляние выдавалось за нечто новое, и под видом чисто пролетарского искусства и пролетарской культуры преподносилось нечто сверхъестественное и несуразное».
Сторонники «нового» обещали «лабораторным путем» создать особую «пролетарскую культуру». И хотя в известном письме ЦК РКП (б) 1920 года «левое» искусство было осуждено, на протяжении последующего десятилетия наступление против реализма велось широким фронтом.
Один из исследователей раннего творчества Вишневского, Ю. Неводов, в книге, вышедшей в 1968 году в Саратове, в целом справедливо пишет о том, что молодой писатель «на протяжении сравнительно короткого периода успел переболеть многими болезнями времени, с известным опозданием восприняв и нигилистическое отношение к классике, и во многом наивные представления о новаторстве, и упрощенные взгляды на „социальный заказ“. И над всем этим господствовало стремление к поискам стиля, отвечающего бурной, обновляющей жизни». Своего, неповторимого стиля, к которому он шел уже целое десятилетие и открыл его для себя и других в первой же пьесе, — добавим мы.
Однако и в упоминаемой здесь книге, и в ряде других изданий, в периодике конца двадцатых — и до середины тридцатых годов в особенности — Всеволод Вишневский представлен исключительно как ярый противник классической литературы и театра. Причина такого заблуждения кроется, по-видимому, в своеобразии характера Вишневского, который в спорах со своими многочисленными противниками и в пылу полемики нередко допускал преувеличения, перехлесты. Увлекаясь, он иногда приписывал своим произведениям несуществующие свойства и особенности, что принималось за чистую монету.
В самом деле, признавая только театр патетического и героического звучания, Вишневский отбрасывал (справедливость требует признать — только на протяжении нескольких лет своего вхождения в литературу) творчество ряда драматургов-реалистов, упрекал их в чрезмерной индивидуализации героев (они-де, герои, «по-старому выворачивают на протяжении 3–4–5 актов свое нутро», нарушая тем самым закономерность соотношения «я» и коллектива). «Не интересна личная драма Ивана, Петра, Сидора. Интересно место Ивана, Петра, Сидора в марше, в бою, в действии», — писал в 1930 году Вишневский. И ему верили, распространяя во всем объеме этот программный тезис на его собственные произведения.
Но подтвержден ли такой принцип ну хотя бы даже в «Первой Конной»? Разве движущиеся с непривычной, поистине кинематографической скоростью эпизоды, вобравшие в себя только самую суть, не дают нам представление о десятках и сотнях пусть и ограниченных социальными рамками, но личных драм иванов и сидоров? И разве Сысоев, несмотря на все декларации автора, не является главным героем пьесы? Не налицо ли здесь противоречие: в теории, в литературных спорах Вишневский громит «первопланных героев», выступает против «психологизма», а на практике — хотя и скупо, но вместе с тем емко и пластично — отображает внутренний мир человека? Это, кстати, понимал и сам Вишневский. В 1931 году он говорил: «„Первая Конная“ — вещь весьма рассудочная и при отсутствии „психологизма“ тем не менее показывает настоящую психологию вокруг и внутри действия» (разрядка моя. — В. X.).
На рубеже двадцатых — тридцатых годов в полемике между театральными «консерваторами» (А. Афиногенов и В. Киршон) и «новаторами» (Н. Погодин и В. Вишневский) последний благодаря своему темпераменту занимал более решительную позицию, нежели его соратник, считая, что «новый материал требует новых выразительных средств». Николай Погодин аналогичную точку зрения обосновывал следующим образом: «Семейные страсти, семейственные перипетии сходят на второй план, уступая место социальным страстям, которые становятся не менее эмоционально действенными, чем первые».
«Консерваторы» на первый план выдвигали необходимость психологической разработки, индивидуализации героев и столь же яростно атаковали концепцию «публицистической драмы».
Довольно скоро позиция Вишневского станет мягче, терпимее. В 1933 году, например, он записывает в дневнике: «Перекинулся на фракции парой слов с Афиногеновым. С какой-то стороны он меня интересует, привлекает…» А вот еще одно свидетельство стремления понять другого: «Пленум писателей… завистники… критики… Чехов у Мейерхольда, Островский на экране, „Первая Конная“ в Зеленом театре… сколько разных струй, и как в каждой из них своя жизнь…» (А. Афиногенов. Дневники, 1935 г.).
Вишневскому всегда, всю жизнь в высокой степени был свойствен юношеский максимализм. Не случайно Погодин четверть века спустя после их знакомства написал о том, что Вишневский его «поразил при встрече. Он показался мне человеком или необъяснимым, или вполне искусственным… Все суждения — на пределе, на гребне, крайние. И только через год-другой — а мы всегда были друзьями по идеям… друзьями без личной близости — я убедился, что Всеволод Вишневский — вечная юность, если не детство революции…»
И жизнь, и приход в литературу Вишневского во многом напоминают литературную судьбу Дмитрия Фурманова: оба прошли войну, оба ощутили жгучую необходимость рассказать о пережитом. Внимательное сопоставление произведений этих двух писателей показывает, сколь близки они по духу, по авторскому отношению к происходящему. Их идейную и творческую близость ощутили и современники: «Они (Фурманов и Вишневский. — В. X.) умеют видеть правду как она есть и умеют рассказать о личном опыте боевых лет. Они оба непримиримые враги всякой лакировки, всякой успокоенности, всякого сглаживания углов» (журнал «Морской сборник», 1930 г.).
Совсем неудивительно, что в таком близком им по жизненному материалу произведении, как «Конармия» И. Бабеля, каждый из них увидел и отметил слабости определенного плана:
Дм. Фурманов: «Нет массы. Нет подлинных коммунистов. Побудительные стимулы борьбы мелки».
Вс. Вишневский: «Бабель… односторонне, искривление показал нас, буденновцев… Несчастье Бабеля в том, что он не боец. Он был изумлен, испуган, когда попал к нам, и это странно-болезненное впечатление интеллигента отразилось в его „Конармии“.
В творческий спор Вишневского с Бабелем, точнее говоря в спор об их произведениях, было вовлечено много людей. Центральный вопрос, несомненно, заключался в том, как показана Первая Конная, — то есть речь шла о правде жизни и правде искусства, о том, как автор, художник относится к фактам, событиям, людям. В газетах и журналах возникали дискуссии о пьесе Вишневского, и, как правило, редко кто из авторов обходился без сопоставления ее с „Конармией“ Бабеля. И уже тогда некоторые критики, в частности В. Перцов, отмечали, что Вишневскому совершенно несвойственна созерцательность. Помня, как гибли братья по духу, драматург с нескрываемой болью и мукой пишет сцену „Под темным небом“: „Прощайте, лихие, честные головы, братаны буденновские! Нет больше коней под вами, нет в руке острой шашки и не вьется красный штандарт над полком… Под темным небом кончается жизнь, в степи, где сызмальства знали простор, с табунами ходили, потом — мужиками стали, землю пахали… Умирать пришла пора. Сердца горячие остынут, и навсегда закроются глаза…“ Не „удальство“ и „профессионализм“ позвали из теплой хаты казака — за годы мировой войны он до смерти истосковался по степным просторам, по свежевспаханному полю. Нет, не это, а святая вера в неотвратимость борьбы за свободу, землю, равенство. Не „барахольство“ (были и такие, Вишневский не забыл, как командир бригады бронепоездов Лепетенко приказал расстрелять мародеров), не „звериная жестокость“ (в эпизоде „Отец и сын“ убедительно показано, как прозревает масса, как растет ее сознание, приходит понимание того, что безоружные, пленные казаки — „бутылки темные“, они обмануты белогвардейцами), а революционная непримиримость и вместе с тем гуманность присущи бойцам Красной Армии.
Новаторский характер „Первой Конной“ был замечен и одобрен Владимиром Маяковским: „Это — продолжение моей линии в драматургии“. Видимо, он имел в виду главным образом публицистичность, открытость авторской позиции. А в некрологах, напечатанных в „Литературной газете“ после гибели поэта, автора „Первой Конной“ называли в числе его преемников. „Мне жизнь, — писал позже Вишневский, — не дала творческого общения с Маяковским, но он шел близко, рядом. Я перечитывал его в 1931 году и ощутил это до потрясения“.
В одном из выступлений того времени Вишневский выразил надежду, что Театр Красной Армии подойдет к „Первой Конной“ „как к вещи, требующей правдивой простоты, а не формальных экспериментов“. Вот здесь-то, на наш взгляд, суть расхождений Вишневского и Бабеля.
И издательская, и сценическая судьба „Первой Конной“ оказалась счастливой: только в тридцатые годы в нашей стране пьеса выпускалась шесть раз (1930 г. — дважды, 1931 г. — в „Дешевой библиотеке“ ОГИЗа массовым тиражом 50 тысяч экземпляров, заметим, что и сегодня пьесы большими тиражами не выходят); 1933, 1935, 1939 гг.). Впоследствии „Первая Конная“ переведена на английский, немецкий, венгерский и румынский языки и шла на сценах театров Берлина, Будапешта и Бухареста.
Премьеру „Первой Конной“ увидели ленинградцы в театре Государственного народного дома 23 февраля 1930 года. Первый режиссер — Алексей Дикий (кстати, он так увлекся „Первой Конной“, что поставил ее еще в четырех театрах — в Казани, Днепропетровске, Минске и Москве). Сам участник гражданской войны, он близко к сердцу принял страсть, публицистический пафос пьесы и создал спектакль — оду, памятник, гимн.
На премьере в Московском театре Революции (с 1954 года — имени Вл. Маяковского) присутствовали бойцы Первой Конной. После второго акта зрители оглушительными аплодисментами приветствовали автора пьесы и режиссера спектакля, всю труппу. Появившегося на сцене С. М. Буденного артисты подхватили и начали качать.
Театр Красной Армии хотя и начал работу раньше, но с премьерой на двадцать дней опоздал. Тому были свои причины (театр только создавался). Однако режиссер Ильин сумел, по мнению Вишневского, подобрать удачнейший типаж, дать спектаклю бойцовскую окраску, верно и чутко выразить лирическую приподнятость и торжественность пьесы. „Первая Конная“ Вс. Вишневского, — писала „Правда“ 23 февраля 1930 года накануне премьеры, которой открывается Малый театр Красной Армии, — несомненно, выдающееся явление в нашей драматургии. Это подлинно красноармейская пьеса: эпизоды из жизни Первой Конной даны с большой силой, правдивостью и убедительностью, причем очень ярко подчеркнут классовый характер Красной Армии».
Молодой драматург впервые работал с профессиональными театрами, но в отношениях с актерами и режиссерами он не был робок. Привлекали его врожденный такт, чуткость к мнению, порыву собеседника; умение включиться в совместный творческий процесс. Яростно отстаивая свои взгляды, Вишневский скоро убедился в том, что работа в театре является «взаимодействием элементов» — драматурга, режиссера, актера.
К нему присматривались, нет, скорее его разглядывали — иной раз бесцеремонно, с нескрываемым любопытством. Вот таким, например, запомнил молодого Вишневского оформлявший спектакль «Первая Конная» в Театре Революции художник И. М. Рабинович: «Небольшого роста, плотный не по годам, мягкий детский овал лица и вообще что-то детское во всем облике, но… свиреп! Ух как свиреп».
Иногда Всеволод, сам того не подозревая, вызывал огонь на себя — внешним видом, выражением лица, которое выдавало внутреннее состояние. Показателен в этом смысле портрет, нарисованный драматургом А. Файко: «Но тут я увидел (во время своего выступления в одной литературной дискуссии. — В. X.) его самого, вернее — понял, что вот этот крепкий, но некрупный паренек в военно-морской форме, круглоголовый, с небольшим носиком и полуприкрытыми щелочками глаз и есть он, тот самый Всеволод Вишневский, на которого я хотел сослаться.
На его губах играла какая-то неопределенная улыбка, не то снисходительная, не то насмешливая, и я вдруг на ходу изменил намерение и вместо Вишневского бабахнул двумя глубокомысленными цитатами… Улыбка на лице Вишневского превратилась из иронической в саркастическую. На щеке заметно выступил шрам, а сам Вишневский как-то вдруг нагнул голову, будто молодой бычок, собравшийся боднуть противника».
Спектакли, как и пьеса, оказались в центре театральной жизни: о них спорили, ими восхищались или отвергали их. На страницах периодических изданий помещались рецензии, развернутые отчеты о диспутах во многих театрах страны. В октябре 1930 года обсуждение пьесы и спектакля Театра Революции провела «Литературная газета».
Любопытно, что участвовавшие здесь представители театрального искусства, как правило, говорили лестные слова в адрес пьесы. Вот одно из таких высказываний (Королев, народный театр имени Крупской): «В одной Москве пьесу „Первая Конная“ берут 5 театров (речь идет, видимо, и о самодеятельных. — В. Х.). Значит, что-то случилось и в драматургии, и в театре, если мы все бросились на эту пьесу. Случилось то, что товарищ Вишневский написал чрезвычайно актуальную, новую, своеобразную, совершенную форму спектакля, дал чрезвычайно сочный, ценный материал. Вы поговорите с любым актером, который читает эту пьесу, — кроме радости вы ничего не видите».
Молодой, но уже известный критик, автор книги «Новейшие театральные течения (1398–1923)», заведующий литературной частью МХАТа П. А. Марков:
«Я очень хорошо знаю эту пьесу и очень ее люблю, потому что она дает богатый, замечательный материал для театра… Это тот очень редкий сейчас в театре материал, из которого можно сделать очень большую и значительную пьесу… Вся сила Вишневского в том, что он написал эту вещь чрезвычайно страстно». Главное в пьесе, по мнению Маркова, — героизм в простоте: только герои могли разбить многочисленные армии белогвардейцев и не помышлять при этом себя героями. Автор сумел передать естество народное.
Режиссер Дикий назвал пьесу «воспоминаниями бойца, участника и очевидца, написанными с яростной силой таланта». И труппы, которые создавали спектакли под руководством А. Дикого, хорошо поняли идеи пьесы. Особенно удачен был спектакль театра Госнардома, где новизной, свежестью, исключительной художественной искренностью выделялись образы Сысоева и Офицера, которых играли блестящие актеры Борис Бабочкин и Михаил Астангов. Первый легко, без нажима, с хлестким юмором показал, как личные обиды и недовольство притеснениями переплавляются в классовое сознание необходимости решительного отпора врагам, — Бабочкин создал образ, олицетворяющий народный гнев и народную мудрость. А Офицер у Астангова умен, но этот ум — циничный, бесплодный, пронизанный холодным, все разъедающим скепсисом, только подчеркивающим духовную обреченность героя.
Алексей Максимович Горький писал Вишневскому: «Пьесу Вашу, т. Вишневский, прочитал раньше, чем Вы прислали мне ее. Хотел написать Вам — поздравить: Вы написали хорошую вещь…
Пьеса очень понравилась мне, и я рад, что она будет поставлена в МХАТе, там ее хорошо разыграют, а это как раз то, что надо».
МХАТ соблазняла возможность сотрудничества с молодым драматургом, вспоминает Марков, так как в этом неистовом человеке было нечто, что не могло не привлечь театр. Его многоэпизодное сочинение поражало соленой ядреностью, искренней жизненностью и при всей подчеркнутой агитационности заключало в себе такую необходимую театру глубину. Из мхатовцев больше всех увлекся Вишневским Н. П. Хмелев, в котором наивная детскость сочеталась с пронзительным пониманием искусства, изощренным мастерством и постижением человека. И хотя они были людьми очень разными по темпераменту — открытый, бурный, в чем-то прямолинейный Вишневский и затаенный и неожиданно вспыхивающий Хмелев, — их сближала непосредственность восприятия жизни.
Казалось, что дело споро шло на лад. Хмелев послал Вл. И. Немировичу-Данченко подготовленный к репетициям текст пьесы (режиссура была бы за Хмелевым с участием Маркова). Художник В. В. Дмитриев предложил очень верный по смыслу, сценически выигрышный макет (он, к сожалению, так и остался неосуществленным) и полностью отвечавший сложному впечатлению от пьесы, в которой Хмелев ощутил близкий ему трагизм в сочетании с силой жизни. Это был как бы вращающийся земной купол, покрытый нежной весенней зеленью, где-то, однако, отливающей желтизной. Купол делился на сегменты, которые, открываясь, обнаруживали внутренность вагона, платформу станции и т. д.
Но Вишневскому не терпелось: слишком медленно, на его взгляд, МХАТ приступал к работе, и он отдал другой экземпляр пьесы театру, способному поставить ее быстро. Руководство Художественного сочло поведение Вишневского оскорбительным: в те годы не очень принято было ставить одну и ту же пьесу в двух московских театрах…
В дискуссиях о пьесе и спектаклях «Первая Конная» Вишневский не один раз заявляет о том, что он не держится слепо и безрассудно за принятый метод («психологический» или «антипсихологический»), а готов прибегать к тем приемам, которые способствуют достижению социального результата, качественного эффекта, — в том числе и к глубокому психологическому анализу. Это важно, так как свидетельствует, что оценкой своего творчества, собственной практикой уже тогда, в конце 1930 года, он фактически опровергал многие теоретические постулаты противников классических форм и жанров, к которым и сам тогда принадлежал.
Вишневский по-прежнему живет в Ленинграде и очень часто наезжает в Москву, но уже не как инженер Научно-технического комитета ВМС, а как писатель. То его приглашают участвовать в праздновании юбилея Первой Конной, то на совещание писателей. Наконец 6 мая 1931 года командир РККФ В. В. Вишневский получил предписание: «С получением сего немедленно отправиться в распоряжение ЛОКАФ, куда Вы откомандировываетесь с оставлением в резерве РККА».
Как известно, Литературное объединение Красной Армии и Флота явилось организацией, куда вошли писатели, тяготеющие к военной, или, как тогда говорили, оборонной тематике, — Николай Тихонов, Леонид Соболев, Степан Щипачев, Владимир Ставский, Алексей Сурков, Борис Лавренев, Александр Прокофьев, Владимир Луговской и многие другие. Вс. Вишневский был одним из инициаторов этого объединения, а также создания ежемесячного литературно-художественного и общественно-политического журнала ЛОКАФ, первый номер которого вышел в январе 1931 (с 1933 года журнал называется «Знамя»). Для этого издания, помимо его специфической тематической направленности, были характерны интенсивные поиски новых форм, стиля, и это делало журнал особенно близким Вишневскому.
В феврале 1930 года состоялось два важных события в его жизни. Пятнадцатого в два часа дня ему позвонил из Москвы Петр Попов и поздравил с награждением его за старые боевые заслуги орденом Красного Знамени. Спустя восемь дней председатель ЦИК СССР Михаил Иванович Калинин вручил в Кремле награду Вишневскому, вряд ли признав в нем того напористого и красноречивого юношу, который выступал вместе с ним в 1921 году в Новороссийске в защиту платформы В. И. Ленина — против троцкистов и децистов.
Тогда же Вишневский наконец делает то, о чем так часто они говорили с Папаниным, — пишет заявление о приеме в партию. «Ряд лет проверял себя — и неизбежно приходил к выводу: я органически, кровно связан с делом Октября, с делом партии.
…Считаю, что я обязан вступить в партию, с которой честно прошел большой путь. Мой уход в 1921 г. был тяжелым следствием надлома и громадной усталости после 7 лет очень больших испытаний, лишений. Не хватило когда силы у юного человека.
Прошу принять в партию. Иду с готовностью, зная, что буду тем же бойцом, каким был с 1917 года». Рекомендовали Вишневского Иван Дмитриевич Папанин, Петр Петрович Попов и еще несколько партийцев со стажем с 1917–1919 годов.
О разносторонности и в то же время целенаправленности способностей Вишневского очень хорошо сказал Н. С. Тихонов: «Я не знаю такого второго писателя, который, как Всеволод Вишневский, был словно бы создан для революционных битв и событий мирового масштаба. Если бы не его таланты драматурга и импровизатора, он смог бы быть военным историком, офицером генерального штаба, политработником, занимающим самые ответственные посты».
Успех «Первой Конной» предопределил выбор писательского пути.