Не забывай, певец, о верной лире, Не дай умолкнуть струнам золотым. Пускай их звон разносится все шире, Пусть будет он в веках незаглушим. Пусть лира славит добрые деянья И подвиги, не ждущие венца, Пусть голосом любви и состраданья Воспламеняет чистые сердца. И как зима дыханьем ветра злого Не в силах задержать приход весны, Так жгучей правоте прямого слова Ни клевета, ни злоба не страшны.

Над Сербией блещет кривой ятаган И каркают вóроны, пьяные кровью. Исхлестанный воздух горяч и багрян. И ветер разносит рыдание вдовье. Тиран Абдулла, кровожадный паша, Пирует в Белграде, победою пьяный. Ослушников войско во прах сокруша, Он счастлив богатой подачкой султана. Замученной Сербии лютый палач Сидит на резном перламутровом троне. Шербет, словно кровь непокорных, горяч, И золото чаши пылает в ладони. Кругом янычары, что рады и впредь Разбойничать, лишь бы платили сполна им… На блюдах дымится обильная снедь, Струится шербет полноводным Дунаем. Зловещий подсчет веселит янычар: По многу ль голов они в битве отсéкли? Бахвалятся, спорят — чей крепче удар, Бранятся, хохочут, как дьяволы в пекле. — Эй, старого Мирко введите-ка в зал! Его четырех сыновей мы забрали. Отвагу мятежников он воспевал, Властителей славу воспеть не пора ли! И Мирко-гусляр входит словно во сне, Он слышит застольный прерывистый гомон, Присев на скамью ото всех в стороне, Глазами незрячими водит кругом он. — Послушай, старик, — возглашает паша, — Во прах уничтожил я Сербию вашу, Но знаю, что песня твоя хороша, Твой редкостный дар по заслугам уважу. Не зря приведен ты на праздничный пир: Прославь меня песней на вечные годы. Пускай меня помнит и чествует мир, Покуда есть небо, и суша, и воды. Наградой паша соблазняет певца: Алмазами, золотом — жизнью богатой, Но Мирко молчит, не поднимет лица, И зал замирает, смущеньем объятый. — Эй, Мирко-гусляр, начинай поживей! В свидетели я призываю аллаха: Верну тебе всех четырех сыновей, И вместе домой вы пойдете без страха! И чудится Мирко, что с ним сыновья Домой возвращаются живы-здоровы… Но горько молчит он, печаль затая. На пиршестве пышном не слышно ни слова. Разгневанно смотрит на Мирко паша, И властью, и кровью, и яростью пьяный, А Мирко-слепец, через силу дыша, Молчит и темнеет, как в бурю Балканы. — Проклятый гяур, я сказал тебе: пой! Не то берегись, как бы ты не заплакал! Коль будешь упрямиться, дурень слепой, Сейчас посажу сыновей твоих нá кол! И чудится Мирко: ведут сыновей И нá кол сажают и в горестной муке Пытается гусле [1] наладить скорей, Но жалко дрожат непослушные руки. Касается струн переливчатых он, Мерещатся старому стоны страдальцев, Но прятался в гусле серебряный звон, Не слушают струны немеющих пальцев. О, как же спасти ненаглядных сынов! Измучилось сердце от тайных страданий, Душа не находит угодливых слов, И голос певца замирает в гортани. Все чудится: блещет кривой ятаган Над Сербией милой, над вольною волей, Пьют вороны кровь из бесчисленных ран, Багряный туман поднимается с поля… И Мирко вскочил — не стерпела душа, Он гусле отбросил — струна зазвенела, Бесстрашно кричит — пусть услышит паша Правдивое слово, что в сердце горело: — Пытайте, казните, в вас нету стыда, Убийцы безвинных, позорище мира!.. Но помните вы, что народная лира Не лжет никогда!

Осень, осень… брожу по родимым полям. Свежий снег, синевой отливая, блестит На плечах Арарата. Как солнечно там! А внизу бьется ветер, упрям и сердит, Неподатливый тополь сгибая, как лук Гайка-праотца. Холод, безлюдье вокруг, Но в моем одиночестве я не один, Предо мною былое в обличье руин. Здесь, бушуя, неслись ураганы времен И оставили нам лишь обломки колонн. Храмы нашей страны! Вы в жестоких веках Возвышались над жизнью, сожженной дотла. Этим стенам неведом был трепетный страх, Солнце ярче сияло, глядясь в купола. О, как верил народ мой страдающий вам! В скорби светел душою и сердцем высок, Видел он, припадая к замшелым камням, В славе прошлого — будущей славы залог. Величавые стены и своды! Вы с ним Говорили на тайном наречье своем Словом правды и доблести вечно живым И гармонии чистой простым языком. Очевидцы великие славы былой, Созидающей силы, высокой мечты!.. Как сердца охраняла от участи злой Неприступною крепостью власть красоты! В этих сводах узорчатых видел народ Воплощенье высоких стремлений своих. В этих стенах бессмертная сила живет Сокровенных мечтаний и дум дорогих. В смертной битве не дрогнул мой добрый народ. Вырос он и окреп в этой гордой тиши И свободной отчизне любя отдает Все богатства своей вдохновенной души.

Был нелегким путь и далеким кров. Я прилег вздремнуть на траве ночной И уснул, и вдруг — чей-то нежный зов… Неизвестный друг говорит со мной. Пробудился я, счастьем обожжен. Скорби не тая, плачет ветерок. Ни души кругом, тьма со всех сторон, На пути моем вновь я одинок…

Хвала вносившим в сумрак тюрем Живой души высокий свет! Они, верны бесстрашным бурям, Молчали палачам в ответ. Хвала страдавшим величаво, Хранившим веру в свой народ, Имевшим мужество и право, Идя на смерть, смотреть вперед. Благословенье им и слава!

Безмолвная ночь. Не светит луна, Лишь мертвенный снег сверкает кругом… «Ручьями шумя, возникни, весна! Победно греми, раскованный гром!» Бездушная ночь. Бессветная высь. А кто-то глядит с тревогой во тьму, А кто-то зовет: «Рассвет, разгорись!..» И цепи звенят, и тяжко ему. Бескрайная ночь. Угрюмая хмурь. Томятся поля, во тьме онемев. Взметнитесь, мечи карающих бурь! Грозой разразись, заждавшийся гнев!

Мне в этих памятных местах Так ощутима ты! Знакомый сад заглох, зачах, Не политы цветы. Закрыты ставни на замок, Но мне, как прежде, рад Заветный сад… О, как я мог Войти в тот самый сад! Тот самый и совсем иной — Он пуст, затоптан, гол. И он, как я, одной тобой Дышал, и жил, и цвел…

Когда неизъяснимо и глубоко Встревожена порой душа твоя, — Знай, в этот миг мне горько, одиноко, В смятении ночном теряюсь я. Когда тебе в сердечном непокое Почудится неведомый напев, — Знай, это я тебя зову с тоскою, Рыдаю и зову, осиротев. Глазами золотистыми твоими, Мне чудится, я озарен порой, В ночи дневной единственное имя Внезапно разгорается зарей.

Прочь, осень с тоской беззвучного плача! Привет мой тебе, разгневанный гром! Привет мой борьбе, звенящей мечом, Могучей, как свет, как солнце горячей! Расстанься, душа, с бессветною хмурью, Чтоб вольная песнь пылала в груди. От зорких зарниц светло впереди. Привет мой тебе, великая буря!

Жил некогда царь, владыка владык. Свирепый тиран, одетый в парчу. Богат, и могуч, и славой велик, Вдруг вздумал он: «Стать поэтом хочу». Газели писал, вставая чуть свет. Любовь прославлял двустишьями он. Тиран приказал, чтоб лучший поэт Немедленно был к нему приведен. «Вот, мастер, взгляни на эту газель, — Сказал ему царь, собою гордясь, — Искусством стиха владею вполне ль? Раздумий моих понятна ли связь?» Поэт прочитал творенье царя, И кротко сказал тирану поэт: «Пусть слава твоя, как солнце горя, Сияет в лучах великих побед! Завидуют, царь, подобной судьбе. Всех недругов ты осилил давно. Полмира — твои. Но, царь мой, тебе Искусством стиха владеть не дано». Тиран закричал: «Прощенья проси! Завистник, ты мнишь свое волшебство, Свой дар лишь тебе открыл Фирдуси?! Эй, слуги мои, — в темницу его!»

Вот в башню Ануш поэт заточен. О судьбах людских он мыслит в тиши. В ответе своем не кается он — Нет в мире темниц для вольной души. И силится вновь жестокий тиран Затмить Фирдуси в рубайях своих, Он жаждет хвалы, тщеславием пьян, Придворных зовет оценивать стих. И каждому царь велит: «Подойди И честный ответ владыке неси: Кто первый из нас и кто позади — Складнее ль меня писал Фирдуси?» И падали ниц рабы суеты. Нашелся у всех один лишь ответ: «Владыка, велик в поэзии ты, Ты Дарий стиха, ты лучший поэт! Так бейты слагать не смог бы иной, Ты в тайны стиха всех глубже проник. Коль был Фирдуси для бейтов луной, Ты солнце стиха, владыка владык!..» Пьянили царя восторгом своим, И каждый во прах пред ним распростерт, И стелется лесть и вьется пред ним, И грозный тиран удачею горд. Но, слыша хвалы, он вспомнил о том, Кто брошен во мрак дворцовых темниц, И снова поэт стоит пред царем, Стоит не страшась, не падая ниц. «Вот бейты. На них ты, мастер, взгляни, — Сказал ему царь, насмешку тая. — Ответь мне: вполне ль прекрасны они? Строкой Фирдуси владею ли я?» Над царским стихом склонился поэт. Он долго стоял, печален и нем. И молвил: «С тобой сиянье побед, Но хочешь ты стать поэтом… Зачем?! Ты с войском своим отправься в бои И верным путем к величью придешь… Над миром развей знамена свои, Врагов усмири, богатства умножь. Прославься в веках, как славен Хосров, Рустама затми бесстрашьем души. Я правду сказал и к смерти готов… О царь, никогда стихов не пиши!» Тиран поднялся, отмщеньем горя: «Страшись, клеветник, себя самого! Завидуешь ты искусству царя! Эй, слуги мои, — в темницу его!»

В темнице поэт. Разгул палачу Его истязать во мраке глухом. А грозный тиран, одетый в парчу, И ночи и дни сидит над стихом. К притворству привык придворный язык, Бесстыжая лесть звучит и теперь: «Ты солнце стиха, владыка владык! Завистнику ты, великий, не верь!» На троне златом в безмолвии злом Он внемлет хвале утративших стыд. С угрюмой душой и мрачным челом, Потупив глаза, он гневно молчит. Восторги рабов не в радость ему, Не их похвалы — мерило удач. Правдиво судить дано лишь тому, Над кем день и ночь глумится палач. И царь приказал, волненьем томим, Упрямца привесть в покои дворца. И снова поэт стоит перед ним, Как призрак судьбы, как тень мертвеца. «Бессмертный поэт, — промолвил тиран, — Упрямей тебя не знал я людей. В поэме моей найдешь ли изъян? Прочти и скажи всю правду о ней». Поэт прочитал и краткий лишь миг В раздумие был душой погружен, Где жизнь и где смерть, он сердцем постиг, И тотчас к дверям направился он. В смятенье тиран воскликнул: «Постой! Искусство мое признал или нет? Куда ты?..» — «Мне нет дороги иной, В темницу иду», — ответил поэт.

Вот и любовь. К тебе стремилась я В пустыне грез моих, надеясь и не веря, С тех дней, когда пастух Симэс нашел меня. Я выросла в заброшенной пещере, Мне пищей было молоко тигриц, Моя безмерна сила, — я красива. Явилась я как божество, как диво, И люди предо мною пали ниц. Но не было того, кто б сердце мне Воспламенил, в глаза взглянул бы так, Чтобы душа моя затрепетала. Менон явился девичьей весне, Но был безрадостен наш краткий брак, Любовь его не озаряла. Супруг мой трепетал пред грозным счастьем, Над холодом души моей безвластен. Нинос меня похитил у Менона, Владычицей привез меня сюда. Любила ль я Ниноса? Никогда! Лишь плоть мою он взял; душа неутоленно Звала, томясь тоскою одинокой: Где Аттис мой? Где мой орлиноокий?.. И вот явился он и взором вдохновенным Меня воспламенил. Что это — явь иль сон?.. Земля с таким же трепетом священным Ждет солнца вешнего. А он, А урартиец — любит ли меня? О сердце бедное, в объятиях огня, О сердце горькое, ты мечешься, тоскуя. Ара Прекрасный будет здесь царем. Его венцом Ниноса завлеку я. Ассирию пред ним я расстелю ковром: Ассирию пред урартийцем, Урарту перед Шамирам… О сердце гордое, сумей лишь укротиться До времени. Сияет счастье нам. Дай сил, Набу, победу уготовь. Борьба лишь началась. Я знаю, знаю, Что будет пред зарей гроза ночная. И кровь, и смерть, но славлю я любовь, Представшею богиней дивноликой. Лети, мой рок, сверкающей квадригой! По всей земле, от края и до края, Твой гром напомнит будущим векам Про грозную любовь царицы Шамирам…

К гайканам Бэл воззвал: «Я всей вселенной свет и время дал, И лишь моя бессмертна благодать. Жар солнца я и вечный хлад луны, Я и земля, и воздух, и вода. Моим желаньем вы должны желать, Моим сознаньем сознавать должны…» И Гайк ему ответил: «Никогда!» И Бэл Нимруд разгневался, и так Он вновь воззвал, Рассвирепевший Бэл: «Спускайся, Гайк, с посеребренных скал, Тебе в низине быть я повелел. Под сенью Бэла робко здесь живи, Иль задрожит Масис от грозных стрел И ты утонешь, Гайк, в своей крови!..» Ответил Гайк с вершины голубой: «Зачем же мне склоняться пред тобой? Ты человек, я тоже человек, И можем мы не враждовать вовек», — Так Гайк ему сказал сквозь облака. Бэл потемнел и стал скликать войска, — В бой за собой повел безвестный сброд, А Гайк — сынов и внуков, — свой народ. Сам первым шел, чтоб кровных уберечь. Он был высок, могуч, широкоплеч… Семь раз враги сразить пытались нас И были вспять отброшены семь раз, Но верил Бэл — победа их близка. Он ждал на помощь новые войска. Его надежду злую Гайк постиг И гневом запылал, и в тот же миг Он поднял широкотетивный лук, И гулко натянул он дивный лук. Трехзубчатая молния-стрела Поет — летит, остра, быстра, светла, Навылет Бэлу разрывает грудь, В сырой земле оканчивая путь. И рухнул Бэл, судьбу свою кляня… Пред солнцем расцветающего дня Войска врага исчезли, как туман, И стала вольною страна армян.

Светла армянская гора Масис, Как царь армян — Ара. Не клонится армянский кипарис, — Могучий стан Ара. Твой лик армянским солнцем позлащен, Твой взор армянским небом прояснен, И славит налитых колосьев звон Высокий сан Ара. Стремится Тушпы пенистый ручей Вокруг садов, дворцов и крепостей. Наш край, великой волею твоей, Всех краше стран, Ара! Живи, отчизну строящий Ара, Страны армян сокровище — Ара, Немеркнущею силою добра Ты осиян, Ара!

Омрачена армянская страна, Масис под грозной тучей потемнел. Нам горько от веселого вина, В ворота наши вновь стучится Бэл. Душа у Шамирам черным-черна. Краса Нуард [3] — отравой Шамирам. Нечистою мечтой упоена, Посла колдунья отправляла к нам. Она писала нашему царю: Себя дарю, Ассирию дарю, Пускай твой сад армянский пропадет, А сад мой ассирийский расцветет. Отказом гордым царь ответил ей, Не изменил избраннице своей. Но мучит Шамирам хмельная кровь, И вот ее посол явился вновь, Пожаловал посол ее Нирар И омрачил отрадный Вардавар. Ваагн, явивший нам дары свои, И Анаит, защитница семьи, Армянскому царю вы дайте сил, Чтобы колдунье он не уступил. Вы нас уберегите от стыда, Коварство истребите навсегда!

Владычица! Праматерь! Анаит! Ты, без которой в мире все мертво, Ты видишь, как душа моя горит, Ее огонь от твоего огня. Мне мужем стал двойник Ваагна твоего, Избранницей небес ты сделала меня. Зачем же ныне отнимаешь ты Дары своей безмерной доброты?.. Нас на вершину счастья для того ль Возводят боги, чтобы в тот же час Низвергнуть в бездну, видеть нашу боль, Любуясь, как мы катимся ко дну? Затем ли высоко возносят нас, Чтобы падения измерить глубину? Нет, легче от рожденья быть слепым, Чем видеть солнце и проститься с ним! Верни мне сердце моего Ара. Оно украдено. О, как хитра Та, сладострастная… Ты видишь — свет померк. Пускай разлучницу Ара отверг, — Посланьем отказав колдунье той, — Он с ней неутоленною мечтой, Он с ней во сне, он у нее, он там, Он бродит, ничего не видя, днем И ночью вновь зовет: «Астарта…», «Шамирам…» О, это имя! Яд змеиный в нем. Ты, Анаит, была ко мне добра, Не для того ль ты мне, златая мать, Так безвозвратно отдала Ара, Чтобы от сердца с кровью оторвать? Своей ли волей отнимаешь дар, Иль эта ассирийская Иштар Тебя ведет по темному пути, И ты идешь, срамя армянский край?.. Прости меня, прости меня, прости, И не отвергни, и не покарай! Но если в чем-то есть вина моя, И если Шамирам достойнее, чем я, И если навсегда из моего гнезда Любовь умчалась прочь, как птица… О, тогда, Тогда мне силу дай, дай силу, Анаит, Пускай к врагу мой стон не долетит! Чтоб женской гордости алмазная броня Была неуязвимой, ты меня Не покидай! Владычица, приди! Заступница моя, дай силу мне, От смертной чаши руку отведи В тот грозный час, что мне страшней всего. Дай мне для сына жить в родной стране, Жить для Анушавана моего! Ара. Я ночью видел сон. Ужасный сон! Иду знакомым берегом реки. То, может быть, Аракс? Конечно, он. Сияло небо. От прохладных гор Навстречу мне летели ветерки. Был беспечален утренний простор, Легко на сердце и шаги легки, И всех цветов я слышал голоса, И наша величавая краса — В суровом серебре парчовых риз В тумане чуть поблескивал Масис. Вдруг из теснины выхлестнул поток И зашумел почти у самых ног. Сверкая пеной, бешено крутясь, Он в злобных волнах нес и кровь и грязь. Настиг, ударил мне наперерез И с грозным ревом в Тартаре исчез. Аракс — о чудо! — не смешался с ним. Драконопобедителем храним, Он, чистоводный, блещущий как меч, Взметнулся, чтобы тот поток рассечь, Рассек его, ударясь грудь о грудь, И дальше устремил свободный путь. Растерянный, один, совсем один Над краем завывающих стремнин, Не находя спасения вокруг, — Я кинулся в клокочущий поток, Чтобы достичь Аракса вплавь, и вдруг Почувствовал, что сил лишаюсь я, В борьбе со злой водою изнемог, Влекусь уже во власти забытья, Тисками волн разгоряченных сжат, И волны мчат меня, теснят, кружат, Покорного, как жертва палачу, И вместе с ними в бездну я лечу… И в Тартаре, в безвестной глубине Я слышал в безысходном полусне: Аракс поет прозрачною волной, В горах, в лугах рыданьями звеня, Как будто он прощается со мной Или зовет меня…

И вновь — наш старый дом, наш старый сад, И срок цветения едва лишь начат, Но Иначе деревья шелестят, — Как будто надо мною тихо плачут. Года, сменяясь, все переиначат. Навстречу мне уже не выйдет мать, И лишь деревья надо мною плачут, Ветвями нежными хотят обнять.

Ты припомнил, ты счел миновавшие дни И подходишь к черте, где кончается счет… Сколько дней, приносивших лишь скорби одни, Сколько дней, окрылявших и звавших в полет! Но от радости жгучей твой взгляд не угас, И от стонов душа не оглохла твоя: Счастья луч, в дымку слез проникавший не раз, В сердце радугой встал, скорбь и радость тая.

Жар солнца оскудел, в закатный час уходит зной, Под ветром лишь слегка дрожит листва в закатный час, Пылают облака, луга объяты тишиной, На зов издалека — ответа нет в закатный час. В закатный час от нас уходит солнце в край иной, От темноты ночной уносит свет в закатный час. Безмолвная гора вдали темнеет предо мной. Лишь тьма, немая тьма тебе вослед, закатный час.

На берегу Воротана, моего Воротана, Молоденькая одна — сторожит мой путь. Весточку от меня кто бы отнес желанной, Чтоб осушила глаза и смогла бы легко вздохнуть! Товарищ неведомый мой, сделай дело святое: Если увидишь ее, поклонись ей, не позабудь. В душе у нее — печаль, на пальце — кольцо золотое. С рассвета и дотемна сторожит мой путь. На берегу Воротана — мать моя в горе. Глаз не спускает с окна — сторожит мой путь. Трудные слезы в ее истомленном взоре, Ей ни покоя, ни сна, — сторожит мой путь. Та, что мне песнь колыбельную пела с любовью, Та, что растила меня, жизнь забывая свою, Та, что отточенный нож клала мне в изголовье, Чтобы бесстрашен я был, непобедим в бою… На берегу Воротана — отец мой седоголовый, Тот, что правдивое сердце вложил мне в грудь, Тот, что учил отличать доброе дело от злого, С полною чашей вина — сторожит мой путь. На берегу Воротана — дедовская могила. Издали всем видна — сторожит мой путь. Доброе небо ее голубым укрыло. С детством моим сроднена — сторожит мой путь. Пьете вино расставанья — горше и нет вина. Близкие, ждете меня, горячо, неустанно. Скоро — клянусь вам, клянусь — возродится весна На берегу Воротана, моего Воротана…

Дремучие леса, заоблачные горы, Окрашенный лазурью отчий дом… О жаворонок мой, о детство, слишком скоро Из сердца взмыло ты, блеснув крылом. Встревоженный птенец стремился не на зов ли Борьбы морской, где с валом бьется вал. Я вслед тебе глядел с высокой нашей кровли И звал тебя, неутомимо звал. Меня не слышал ты, летящий в жизнь большую, Тебя манили дальние бои. И вот я снова здесь, и снова здесь ищу я Оброненные перышки твои. Что скажет ветер мне, иль облако, иль птица, Иль трепетное зеркало ручья?.. Они уже не те, для них ты небылица, Тебя, мой дальний, помню только я. Когда ж веселое дитя мое заплачет, Ручного жаворонка упустив, Ты, детство, вновь со мной, и день едва лишь начат, Проверь меня, — я всей душою жив. А ты, дитя мое!.. Тебе, как мне когда-то, Цветов и птиц так радостен привет. Природа вечная меня хранила свято, Чтоб заново явить на белый свет. Поет ребенок мой. Как помню тот напев я, Как властно он зовет меня опять… Укрылись в сумерках тропинка и деревья, Меня домой с крылечка кличет мать. Я сердцем верен вам, дремучие дубровы, Просторы гор, лазурью крытый дом… Вы стали песнею, будя за словом слово, Чтоб я сказал о самом дорогом.

Красуешься под ветерком, сверкаешь свежею листвой, Дневной дороге тень даришь, глубокой ночью ждешь зари. В теснинах сердца моего звонкоголосый говор твой, О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь    Наири! Ах, как взметнувшийся костер, стоит зеленый твой огонь. Я издали тебя молю, гори, мой трепетный, гори! Изжаждавшиеся поля желанною прохладой тронь, О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь    Наири! Поет мой жаворонок-сын, играючи в тени твоей. Его получше приголубь, порадостнее одари, Листвой веселой осени, отцовской ласкою согрей, О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь    Наири! Меча и пламени певец, хочу я лишь твоей любви, И если в праведном бою прикажет родина: «Умри!» — Умру, чтоб вольным быть тебе, исчезну я, а ты живи, О дальний, дальний, дальний мой, зеленый тополь    Наири!

После грозы — Станет синее небесная синева. Станет в лугах зеленее трава После грозы — После грозы — Белая лилия станет белей, Мак разордеется в гуще полей, Пчелы к цветам полетят веселей. После грозы — Кажутся выше вершины гор, Чудится шире степной простор, Эхо в ущельях звучит, как хор, Рощи притихнут, притихнет бор, Перекликаются птицы живей, Шумно летая средь влажных ветвей. После грозы, что гремела с утра, Солнце становится к миру добрей, Люди друг другу сердечней желают добра. После грозы мне понятней и мир, и ты, Нет и не будет разнящей нас черты…

Пел зеленый ветер на лугу И зеленой песне былого, — Песне отрочества моего — Вторил от слова до слова. Рдяный ветер громыхал грозой, Расстилался тенью багровой, Рдяной песне юности моей Вторил от слова до слова. Бурый ветер в глубине теснин То стихал, то метался снова, Песне возмужанья моего Вторил от слова до слова. Белый ветер подавляет вздох, Вглядываясь в сумрак суровый, Белой песне старости моей Вторит от слова до слова.

Годы мои, Красные и зеленые, Куда вы ушли? Годы светлые, годы под черною тучею, Леденящие, жгучие, Взывающие, немые, Кривые, прямые Годы мои! Где ж вы, всеми скорбями заклятые, Всеми обидами, Годы мои крылатые, Годы с крылами подбитыми? Где ж вы мои, мои быстрогонные, Не пешие — конные, Любимые годы мои? Сколько вы принесли-унесли зазорного, Черного, черного, черного, Годы мои! Сколько присказанных слов унесли вы, Сколько пристрастий — приливы их и отливы, Годы мои! Где ж вы? О вас ни слуху ни духу, — Запивающие небом каменную краюху, Годы мои! Откуда взялись — несродные мне, иные, Не конные — пешие, посошн ы е, Спешащие годы мои? Соберитесь вы все когда-нибудь Вздохнуть, всплакнуть, Почтить мой прах, вспомнить минувший путь, Мои бесценные, Мои мгновенные, Черные, белые, зелено-красные, Напрасные и ненапрасные Годы мои!

Горная дорога, Трудная дорога, Через вешние луга, Через вечные снега, От отрога до отрога И отвесно и отлого Прямо к солнцу ты идешь, Горная дорога! Ты кружишь по краю кручи, Ты спешишь навстречу туче, Над тобой нависли скалы, Под тобой гремят обвалы, Вкруг тебя царит тревога, Горная дорога! Ты средь бури и безмолвья Вьешься ввысь в ожогах молний, И недаром над тобою Ветер веял, ливни лили — Ты не знаешь душной пыли, Знаешь небо голубое. Ты прошла и позабыла Мутнопенные потоки, У тебя хватило силы Обрести удел высокий, — Лишь вершинам снежных круч Солнце дарит первый луч, Горная дорога!

Покоя нет, — Ты от себя все дальше, И от невольной фальши Покоя нет. И сон не в сон. Не зная утоленья, Сжигают сожаленья, И сон не в сон. Ни друг, ни враг Не станут столь сурово Судить за злое слово Иль ложный шаг, Не станут без уступок За каждый твой проступок Карать, скорбя. Ты знаешь всех вернее, Караешь всех больнее Сама себя.

Я в мир пришла как под хмельком И оттого иду не в такт, Я изнутри обожжена И оттого иду не так. В круговорот Невзгод, забот Растерянно погружена, Я выровнять пытаюсь шаг — Не получается никак! Швыряет жизнь и в свет и в мрак, И сердце тайно устает. Всем улыбаюсь на ходу, Кто мне знаком и незнаком. С ноги сбиваясь, я иду Как в полусне, как под хмельком.

Пишешь — и не то, не то, не то! Где оно, сердечное горенье? Жар души не сможешь ни за что Весь как есть отдать в стихотворенье. Разве искорки блеснут с листа, Пробегая где-то между строчек. Песня, даже лучшая, — и та Вдохновенья робкий переводчик. Но, читатель, мы живем не врозь. Ты поймешь по беглым вспышкам света Все, что мне сказать не удалось. Как тебя благодарить за это?! Не таю ни радостей, ни бед, Ни тоски бессонной, ни борьбы с ней. Милый друг мой, самый близкий в жизни, Ты со мною — значит, я поэт.

Ни одно мое пристрастье Не цвело бесплодным жаром, Не прошло для жизни даром Ни одно мое пристрастье. Сколько в сердце строк заветных, Сколько в глубине души Огоньков едва приметных, А попробуй — потуши! В знойный час прохладной тенью Вы ласкали сердце мне, Словно паводок весенний Уносили на волне, Жгли меня без сожаленья, Гасли, будто навсегда… Но минувшие пристрастья Не исчезли без следа. Чувство боли, чувство счастья Не сгорит в душе дотла. Наступающая осень Обаяньем прошлых весен Благодатна и светла.

А помнишь ли ты, дружок ясноокий, Сестричка моя, шалунья Армúк, Как мы наизусть зубрили уроки, Чтоб только от них отделаться вмиг? Искали впотьмах случайной удачи, Стремясь угадать готовый ответ… А жизнь припасла такие задачи, Что, кажется, им решения нет. Вопросы ее все жестче, прямее, Ответить на них труднее стократ, А я ничего теперь не умею Зубрить наизусть, решать наугад.

Наирú — вековая лоза винограда, Что из камня растет на вершине крутой. Не дано ей с чинарой сравниться прохладой, Не поспорить ей с тополем высотой. Сколько бурь пронеслось, прошумело над нею! Тополь — тот раскололся б до самых корней. Как сравниться с чинарой, земли не имея, Чтобы шумные ветви раскинуть над ней? Наири — вековая лоза винограда, Что из камня растет на земле нежилой. Мчались конницы вражьи из темной засады, И земля под копытами стала скалой. О, лоза эта, в камень пустившая корни! На листве самоцветами росы горят. Ты звала созидать и бороться упорней И на камне резцом высекать виноград. Наири — вековая лоза винограда, Что из камня растет, беззаветно щедра, Вдохновению камень не станет преградой — В храм Гегард превратили скалу мастера. И не сладить грозе с этой древней лозою — Камнем вскормлены, корни ее глубоки, Наливаются гроздья, сверкая росою, И сквозь камень упрямо стремятся ростки.

Я зимою зашел было в сад — Как здесь холодно, пусто и голо! Мне бы лучше вернуться назад, — Уж такой этот сад невеселый!.. Жестким снегом засыпанный весь, Бугорками белеет уныло. Я брожу, как по кладбищу, здесь, Будто в поисках чьей-то могилы. Мне подумалось — скоро весна, Стает снег, присмиреют морозы. Пробудясь от подземного сна, Зацветут виноградные лозы. Ну а люди, а люди, что спят За кладбищенской старой оградой?.. Хоронить бы людей, словно сад, — Хоронить, как лозу винограда!..

Любовь моя, моя душа, Скажу от сердца, без прикрас: Прости, что лишь тобой дыша, Не замечал тебя подчас! Разлуки наступили дни, Мы друг от друга вдалеке, И сердце, чем ни обмани, Лишь задыхается в тоске. Как воздух, ты везде, во всем Была со мной из года в год… Но воздух мы осознаем, Когда его недостает!

В каждой разлуке счастливее тот, Кто уезжает… Ему от печали Есть исцеленье — движенье, полет, Новое небо, новые дали. А остающемуся каково? Мало что сердце изныло от жажды, — Напоминаньями мучит его Каждое дерево, камушек каждый…

Он дома óтчего не знал, Но с детских лет, как виноватый, О чем-то смутно тосковал, За что-то ожидал расплаты. Он дома óтчего не знал, Но юношей в Александрете Стал строить дом, — он молот взял, Гранит тесал он на рассвете. «Не мучься зря, — сказала мать, — Пусть кое-как живем покуда, Нам рано ль, поздно ль, но бежать Придется, мальчик мой, отсюда!» Убита мать… Не раз потом Он вспомнит об ее совете: Он так и не достроил дом, От турок скрывшись на рассвете.

Он дома óтчего не знал, В Бейруте, как в Александрете, Он молот взял, гранит тесал, Чтоб в отчем доме жили дети. Жена сказала: «Сил не трать, Не верь, что совершится чудо, — Чужбине родиной не стать, Мы все равно уйдем отсюда!» Жена скончалась… А потом, Ее совет припоминая, И впрямь он не достроил дом, — Его звала страна родная.

Он дома óтчего не знал, Больной, уже на склоне жизни, Он в Ереване молот взял, — Он строил дом в своей отчизне. Сказала Смерть:    «Старик, старик, Пойми тщету твоих усилий, И вся-то жизнь — лишь краткий миг, А ты одной ногой в могиле!»

Но он уже достроил дом И кроет кровлю черепицей, А у стены в саду густом Играет внучек смуглолицый.

Безоблачен был ранний мой рассвет. Цветы, рукоплесканья в людном зале. Едва сравнялось мне пятнадцать лет, А уж меня поэтом величали. Моя дорога ровною была, До странности был гладок путь широкий, И шумно заглушала похвала Нечастые, негромкие упреки… Но для меня тот возраст миновал, Когда бездумно впитывают славу. Я прихожу в смятенье от похвал: Да разве я их слушаю по праву? Достойна ль веры, искренней такой, Что в девичьих глазах блестит невинно И светится за каждою строкой В письме армянском, присланном с чужбины? Чтó создала я за немалый срок? Достойна ль я признательности этой? Достаточно ль для совести поэта Немногочисленных сердечных строк, Прямолинейной жизни без лишений, Не трудной и не жертвенной ничуть?.. Взыскательней, суровей, совершенней В минувшем был поэтов наших путь, — Когда, как свечи в темноте часовни, Они сгорали в мраке скорбных лет (И тем благоговейней, тем любовней Народ хранил их путеводный свет), Когда они без хлеба и без крова, С великой жаждой пламенных сердец, В чужом краю кончали путь суровый, Встречали в тюрьмах горький свой конец, Среди зыбей, вздымавшихся стеной, Гребли и плыли, отдыха не зная… А я! Ведь подо мной — земля родная И солнцем — наше знамя надо мной, Со мной — отчизна вольная, и нету Препятствий на пути, и цель ясна, И внемлет мне, армянскому поэту, Многонациональная страна, — О, как ничтожно, как постыдно мало Тебе я помогала, мой народ, Как часто к сердцу я не принимала Твоих печалей и твоих забот!.. Ни счастья, ни любви не жажду я. К народу обращаюсь, дочь народа: Нет радости мне ближе, чем твоя, Нет скорби горше, чем твоя невзгода. И сколько дней прожить мне ни дано, И сколько ни дано сложить мне песен, — Отныне все тебе посвящено, Мой стих, мой дар, — с тобой отныне весь он. Посвящено все лучшее во мне Твоим метаньям от стены к стене, Твоим путям, где каждый поворот От века был заклятьем заколдован, И твоему спасенью, мой народ, И возрожденью в мире нашем новом. Подобно лучшим из твоих детей, — Твоим незабываемым поэтам, — Я отдаю себя судьбе твоей, Наполненной и сумраком и светом. Хоть с лучшими и не равняться мне, Суди меня лишь с ними наравне!..

Чтобы поднять тебя на пьедестал, Чтоб удержался ты на пьедестале, Чтоб крыльями орлиными блистал, Орлиным взором созерцая дали, — За это я всю душу отдала. Я верила в тебя, как верят дети, За все твои недобрые дела Передо мною не был ты в ответе. Закрыв глаза, глядела на тебя, Чтоб видеть лишь таким, как мне хотелось. Обманывалась, вымысел любя. Куда же ослепленье это делось? Ты рухнул с пьедестала, и тотчас Прозрела я, но как сознаться тяжко: Всем сердцем я платила за алмаз, А оказался он простой стекляшкой…

Прости меня, любимый мой, прости. Был прежде твоего рассвет мой ранний. В моей душе — печаль воспоминаний И образы, забытые почти,— Мне их не потерять и не найти… Прости меня, любимый мой, прости. И если загляжусь я ненароком, И если позову полунамеком, И с жаждой счастья в глубине глубин К твоей груди прильну на миг один, Чтобы в тебе опору обрести, — Прости, любимый мой, прости. В глазах моих сиянья не лови. В них не горит счастливый свет любви, В них — сумрак, Ванским озером хранимый, Смятение грозы неукротимой И верность долгу на крутом пути… Прости, любимый мой, прости. Должна другая стать твоей судьбою — Смеющаяся, — та, что вся с тобою, А я иным мечтаньям предана, И знать и помнить многое должна, Мне от моих раздумий не уйти. Прости, любимый мой, прости.

В моих любовных песнях не ищите Безвестных иль прославленных имен — Вам не свершить каких-либо открытий, Я не пойму сама, где явь, где сон. В глухие дни — их даже вспомнить нечем, Вдруг песня прерывала немоту И, благодарная бескрылым встречам, Крылатая, взмывала в высоту. Мгновенный шепот, чей-то вздох несмелый Иль чей-то взгляд, что счастьем засверкал, И, словно эхо, песня зазвенела, И, как в горах, в ней отзвук не смолкал. Где эти люди, где мгновенья эти?.. В душе и в сердце — в существе моем. Они — один-единственный на свете, И только с ним сквозь жизнь я шла вдвоем. Он явью был и вымыслом неясным. Он был и не был, он не мог не быть. Он воплощался ожиданьем властным. Он возникал, чтоб я могла любить. Он создан мной, мечтаньями моими, Биеньем жарким сердца моего… Вы понапрасну не ищите имя — Ни мне, ни вам не отыскать его.

Ты — первый огонек меж первых двух кремней, Ты — движущийся блеск неоновых огней, Неуловимая от самых давних дней, Лилит, Лилит! От века скрытая в душевной глубине, Всегда как в облаке, как в дымке, как во сне, Вдвойне желанная, бесценная вдвойне, Лилит, Лилит! В теснинах сердца ты как праздничный тайник, Родник влечения, сомнения родник, Падение и взлет, блаженства краткий миг, Лилит, Лилит! Здесь — и земля и хлеб, а ты — порыв мечты. Ты — где-то, и твои изменчивы черты, Воспламененная, испепеляешь ты, Лилит, Лилит! Здесь — тихий, теплый кров, а ты — пустырь, простор. Здесь — тлеющий очаг, а ты — лесной костер, Здесь — примирение, а ты — извечный спор, Лилит, Лилит! Непризнанная, ты всему и всем чужда. Здесь — Ева. Здесь — плоды. Твой цвет не даст плода. Меж небом и землей одна, одна всегда, Лилит, Лилит!

Ты любил, но все мне было чуждо: В тягость были нежные признанья, Преданность была смешной, ненужной, Встречи — лишены очарованья. Мне сказали, что в разгаре боя Ты погиб… Немилый мой, мой милый, Как же попрощаться мне с тобою — На чужой земле твоя могила. И раскаянье меня отныне Обличает горько и сурово, Словно оскорбила я святыню, Не сдержала клятвенного слова. Жизнь ты отдал страждущей отчизне… Как мне жить с безжалостной ошибкой, Как мне жить, когда тебя при жизни Не дарила доброю улыбкой! Отыскать бы мне твою могилу, Высказать бы в муке нетерпимой Всю любовь, которой обделила, Обделила я тебя, любимый!..

Обнимаю ль тебя, иль, склонясь пред тобою, Отмываю от грязи ребячьи ножонки, — Вдруг в душе зазвучит голос песни незвонкой — И пойду я за ним, как идут за судьбою. А когда унесет меня песня далеко, Обжигая тревогою самозабвенной, — Стóит крикнуть тебе — и вернусь я мгновенно, Мне в надзвездных краях без тебя одиноко. То становишься ты всех сокровищ чудесней, То забуду тебя, слыша песни начало… Ах, не песня ль с тобою меня разлучала И не ты ли, сынок, разлучал меня с песней?

Как солнце медлит, из-за гор вздымаясь, Так из дому, рассвет встречая летний, Выходит он, на палку опираясь Всей тяжестью восьмидесятилетней. Нет, сверстник он с Ваагном [4] огнекудрым. С Месропом [5] алфавит наш благородный Он создавал и словно вышел утром Из врат Звартноца [6] в праздник всенародный. В его душе — напев старинных песен. И на устах — сказанье о Давиде. И словно мир прошел в скитаньях весь он, — В пыли подошвы…    И, былое видя, Его глаза таят пожарищ пламя, Прощальный чей-то взгляд и сумрак серый, Но изнутри озарены лучами Неугасимой мудрости и веры. Вокруг — цветенье, смех и дети, дети, И слитый с ними встречею желанной, Не торопясь, идет он в даль столетий По улицам родного Еревана…

Плывут, уплывают на юг облака, А поезд на север спешит, и вокруг Поля колосятся и даль широка… Плывут облака, уплывают на юг. Тоска по Армении сжала мне грудь. Когда бы на миг очутиться мне там И облаком белым неслышно прильнуть К неласковым, диким, скалистым горам!.. Нет для тебя ни преград, ни помех, Чтобы творить чудеса надо мною, Сделать меня красивее всех, Радостней всех под этой луною. Можешь весь мир движеньем одним Или одним ласкающим взглядом Мне подарить и поднять над ним, Чтоб оказалась я с солнцем рядом! Дай же мне юность изведать вновь, Дай же мне силы мои измерить. Дай мне поверить в твою любовь, Дай мне поверить, дай мне поверить!..

Любви загадку — древнюю, бездонную —    понять я не могу. Богаче иль бедней душа влюбленная —    понять я не могу. Люблю тебя, но хмурое, бродячее,    скупое сердце — ты. Я победительница или побежденная —    понять я не могу.

Да, я сказала: «Уходи», —    Но почему ты не остался? Сказала я: «Прощай, не жди», —    Но как же ты со мной расстался? Моим словам наперекор    глаза мне застилали слезы, Зачем доверился словам?    Зачем глазам не доверялся?

Приди, приди, приди, Хотя бы для прощанья, Хотя бы без желанья — Приди, приди, приди! Хоть с холодом в груди, Рассеянный, далекий, Насмешливый, жестокий, — Приди, приди, приди! Пусть горе впереди, — Что плакать об утрате! Хоть из чужих объятий — Приди, приди, приди!..

Ты моей любовью был, тайный свет былого ты. Если кто-то сердцу мил — это снова, снова ты. Пусть расстались мы, и я знать не знаю о тебе, Пусть другой меня пленил — это снова, снова ты. Пусть любуюсь не тобой, призываю не тебя, Кто бы сердце ни томил — это снова, снова ты. Мне другого полюбить оказалось нелегко, Ах, тебя он не затмил — это снова, снова ты. Напоил ты жизнь мою, как сухую землю дождь. Если сад мой полон сил — это снова, снова ты…

Была добра любовь моя, Великодушна, терпелива. Тебя благословляла я И в жесточайший миг разрыва. Моя тоска была светла, В мученьях ревности беззлобна, И все, что зависти подобно, Испепелила я дотла, Чтобы душе не жить без света. А нынче мелким ручейком Сама себе кажусь, когда я, Холодный взгляд поймав тайком, Лишь холодею, не страдая. Сама страдание прерву, Когда предчувствую разлуку, И первой протяну я руку, Но не прощаю, не зову, И думаю — любовь ли это?..

Не заставь меня плакать, — я плакала много, любимый, И не думай напрасно, что я холодна и надменна. Мне изранили сердце, и в шрамах оно постепенно Отвердело, но больно ему от ожога, любимый. Безоглядно я шла, доверяясь открыто и прямо, Но как часто встречала я с горечью неодолимой Камень вместо сердец, я же верила в сердце упрямо… Нелегко мне досталась прямая дорога, любимый. Мне бы тихо уснуть, как ребенок склонясь головою На колени твои, — отдохнуть от тоски нестерпимой. Тайный свет сбереги, озаряющий сердце живое, — Вечереет мой день, уже ночь у порога, любимый.