Ночь. Ненастная погода. Дождевые струи покрывали, как стеклом, мостовую. На улицах — тишина. Между казармами — безлюдно. Свет в окнах давно погас. Только коридоры слабо освещены. Часовой у автопарка продрог в своей полевой форме. Он не имеет права укрыться от дождя и ветра, так как в этом случае часть охраняемого объекта выпадет из поля зрения. Ни сесть, ни лечь, ни прислониться — сразу потянет ко сну. Ни есть, ни пить, ни курить, ни спать. Не выпускать из рук оружия, ни с кем не разговаривать, ничего не принимать от посторонних. Быть бдительным, даже если погода станет еще хуже. Разрешено лишь посматривать на часы и считать, сколько минут осталось до смены. Часовой пользовался этим правом все чаще и чаще.
Из города на большой скорости приближался оливкового цвета «вартбург» с опознавательными знаками ННА. Часовой на КПП проверил документы пассажиров. Дежурный поспешил им навстречу. Через несколько минут машина остановилась у штаба. Три офицера вышли из нее и исчезли в здании, а несколькими минутами позже все пришло в движение. Завыли сирены. В офицерской комнате без умолку звенели телефоны. Две транспортные машины выехали из военного городка. Через восемнадцать минут после появления представителей из штаба дивизии офицеры штаба полка были собраны в кабинете командира. Там же присутствовали и трое товарищей, прибывших в «вартбурге», среди них — один полковник.
Он развернул карту, ознакомил присутствующих с обстановкой и в конце сделал краткое обобщение:
— Полк выходит в район Молленштедтерфорст, Кизельберг, Штелмонг. Второй батальон занимает район между высотой 212 и Фалькенбургом, преграждая путь танкам противника, и переходит во взаимодействии с артиллерией и танками в контратаку. Есть вопросы?
«Спасская башня» переглянулся со своим заместителем.
— Вопросов нет, товарищ полковник, — ответил он.
— Действуйте! — Полковник отошел от карты.
Один из приехавших посмотрел на часы и что-то записал в черной рабочей тетради.
— Командиров батальонов срочно ко мне! — приказал подполковник Зенкбаум дежурному офицеру. — Из второго батальона также начальника штаба и заместителя по политчасти!
Команды зазвучали по коридорам и лестничным клеткам. Ночь внезапно наполнилась возгласами и топотом солдатских сапог.
Обитатели комнаты № 3 тоже вскочили с кроватей и спросонок привычными движениями начали натягивать обмундирование. Только Кошенц продолжал спать, пока Андреас Юнгман не начал трясти его обеими руками:
— Эй, Миха! Подъем, тревога! Вставай, друже!
Кошенц протирал заспанные глаза.
— Что случилось, мужики? — проворчал он. — Уже завтрак?
При этом он сквозь сон понял, что это не похоже на обычный розыгрыш новичков, бывший в ходу у старослужащих. Одним махом он вскочил с кровати и сразу проснулся.
— Мой носок! — кричал с раздражением Эгон Шорнбергер. — Черт возьми! Кто взял мой носок?
Никто его не слушал. Каждый был занят своим делом. Андреас Юнгман уже застегивал ремень каски, когда в комнату вошел унтер-офицер Бретшнейдер. Он был в полном снаряжении — от шлема до противогаза. Его голос звучал как труба.
— Первое отделение, быстрее! Выходи строиться! — Он оставил дверь открытой.
В соседней комнате тоже раздалась команда.
— Наш командир мертвых поднимет, — сказал в сердцах Йохен Никель. Застегивая шинель, он перекосил полы, и у него осталась лишняя петля.
Старший по комнате не дал ему времени на то, чтобы разобраться с пуговицами.
— Быстро, быстро, быстро! — подгонял Андреас товарищей.
Он последним вышел из комнаты. От топота сапог раздавался грохот, похожий на землетрясение. Мотострелки на бегу получали из пирамид свои автоматы. Автопарки были уже открыты, рев моторов вырывался из боксов. Бронетранспортеры, звеня гусеницами, выкатывались на сборный пункт. Командиры рот 2-го батальона докладывали о выполнении приказа:
— Вторая рота к выходу готова!
— Первая рота к выходу готова!
— Третья рота к выходу готова!
Бронетранспортеры 2-го батальона выехали из расположения части. Их шум заглушал все другие звуки. Казалось, испугалось само небо. Дождь внезапно прекратился.
Все обитатели комнаты № 3 сидели в одном бронетранспортере. О сне никто из них уже не думал. В темной тесной машине напряжение усилилось. Оглушительный гул моторов не позволял разговаривать друг с другом.
Андреас Юнгман сжимал свое оружие. Ему было ясно, что теперь, в связи с учениями, об отпуске не может быть и речи. Но он давно ждал этого часа. Чтобы быть хорошим солдатом, мало одного желания. Народная армия не тепленькое местечко для слабаков и тихонь. «У нас нужно держать ухо востро», — говорил капитан из военкомата, но машинист-строитель Андреас Юнгман был еще не уверен в себе. «Если что-либо делать, то или все, или ничего», — думал он во время беседы с капитаном. Так же он думал и сегодня. На стройке никто не мог обогнать его в работе. Там он был личностью и мог себя показать. И он хочет, чтобы это сохранилось и тогда, когда он будет на сверхсрочной службе. Каждый день в каждом своем поступке унтер-офицер должен быть примером. Иным его просто невозможно представить. Он же еще плохо знает себя, и ему нужна проверка, проверка на прочность. «На максимальную нагрузку», — как говорил им в первые дни по прибытии в казарму лейтенант Винтер.
Он ждал эти учения. Но, к сожалению, тревога была объявлена как раз в те часы, когда он с нетерпением ожидал разрешения на отпуск. А может быть, все это и относится к той самой проверке на твердость?
Вероятно, позже станут обычными и полуночный поцелуй в новогоднюю ночь по телефону, и маневры, которые неожиданно начнутся именно тогда, когда они наконец получат место в палаточном городке на Балтике. «Если Дорис согласится и пойдет мне навстречу, тогда я, мне кажется, выдержу все испытания… Я знаю это. Я совершенно уверен», — думал Андреас.
Внезапно шум мотора и лязг гусениц смолкли. Колонна остановилась на обочине дороги. Впереди было препятствие. Мост, по которому она должна была продолжать движение, по вводной посредника оказался «разрушенным „противником“». Разведывательная машина нашла пути объезда и связалась по радио со штабом батальона.
— А как у нас обстоит дело с завтраком? — спросил озабоченно Михаэль Кошенц. — Никто не обратил внимания, едет с нами полевая кухня?
— Наверно, получим сухой паек, — предположил Андреас.
— Этот всегда думает только о жратве, — заметил Эгон Шорнбергер. — Все будет как в боевой обстановке.
Йохен Никель, который сидел за абитуриентом, испуганно вздрогнул:
— Не болтай попусту, приятель!
Эгон Шорнбергер захихикал и тихо запел:
— «И может быть, ты завтра будешь хладный труп…»
— Прекрати! — рассерженно бросил Бруно Преллер.
— Что, не нравится? — вновь хихикнул Шорнбергер. Он почувствовал, что его слова волнуют товарищей, и продолжал в том же духе: — Каждый должен быть готов в любое время пожертвовать жизнью… Присяга. Сказано совершенно ясно. Пожертвовать жизнью — легко сказать. Особенно для людей, которые не привыкли думать.
Андреас Юнгман толкнул его в бок.
— Но ты же принимал это всерьез, когда давал присягу?
— А как же? Ясно!
— Видишь ли… Мы тоже.
С полминуты в тесной стальной коробке царило молчание. Затем в разговор осторожно включился Никель.
— Мне кажется, все будет по-иному, — заметил он.
— Что? — спросил Хейнц Кернер, который до этого только прислушивался к разговору.
— Я думаю, если будет что-то серьезное… — Йохен Никель сделал маленькую паузу, как будто хотел перевести дыхание, прежде чем произнести горькое слово «война».
— Наша служба есть гарантия мира, — промолвил задумчиво Андреас. — А войну, если не сможем ее предотвратить, мы должны выиграть.
— Но не обязательно без завтрака, — проворчал Михаэль Кошенц.
Он не мог понять, почему друзья только посмеивались над его жалобами. Но прежде чем он собрался спросить об этом, вновь зарычали моторы. Бронетранспортер рванулся вперед. Батальон на повышенной скорости продолжал марш.
На крыше чирикали воробьи. Утреннее солнце пробивалось сквозь задернутые гардины. Было начало шестого, а Дорис Юнгман уже проснулась. Она всю ночь не могла заснуть как следует, сквозь дремоту слышала все шорохи. Несколько раз подходила к окну, так как ей казалось, что хлопнула калитка. Она понимала, что Андреас едва ли сможет приехать так быстро, среди ночи — телеграмма может дойти только через шесть часов. И тем не менее каждый раз была разочарована. Чувства у нее не увязывались с логикой. После утреннего туалета она подошла к длинному зеркалу, укрепленному на дверце гардероба, и посмотрела на свою фигуру, с удовлетворением отметив, что беременность еще не заметна. Тем не менее она состроила гримасу и отвернулась.
На шкафу лежал маленький красный чемодан. Она сняла его и начала упаковывать вещи. Ночная сорочка, два полотенца, различная мелочь, необходимая для того, чтобы пробыть несколько дней среди чужих людей. На книжной полке она начала искать что-нибудь почитать и вдруг заметила отца, тихо стоявшего у двери ее комнаты.
— Что ты делаешь, Дорис? — еле слышно спросил он. Редкие волосы обрамляли его загорелую лысину. Из левого рукава пижамы торчал красновато-синий обрубок. — Ты что, собралась уезжать?
— Да, в больницу, — спокойно ответила Дорис. Она не смотрела на него, нервно перебирая вещи в чемоданчике.
— В больницу? — переспросил отец.
— В больницу, — повторила она упрямо.
— Не смей, Дорис! До каких пор ты будешь продолжать эту игру? Ты знаешь, чем это кончится? Слезами и вечными внутренними терзаниями.
— Пожалуйста, не вмешивайся в мои дела.
— Нет, я буду вмешиваться! Что ж мне, спокойно наблюдать, как ты губишь свою жизнь?
— Я взрослый, самостоятельный человек.
— Прекрати! Взрослые такого не делают.
Дорис растерянно посмотрела на отца. Она не знала, как реагировать на его слова. Он рассердил ее и в то же время смутил.
— Извини! — Отец подошел к ней и крепко взял за плечи. Она не могла избежать его взгляда. — Может быть, мне не следовало тебе это говорить. Но у нас только один ребенок. Твоя мать и я, мы хотели бы когда-нибудь нянчить внуков. Сейчас ты, очевидно, этого не понимаешь, но позже… Кто не увидел, как растут внуки, тот, считай, и не жил.
— Ты говоришь так, будто у меня в будущем не может быть детей.
— Я полагаю, ты говорила с врачом?
Дорис хотела повернуться, но отец не выпустил ее.
— За утро все еще может измениться, — сказала она уклончиво. — Может быть, Анди позвонит мне в магазин. Номер телефона у него есть. Или пришлет телеграмму, что приедет сегодня вечером.
— Он солдат, девочка! Это не военная игра, — сказал Георг Канцлер дочери. — Мало ли какая причина может задержать его! Я не могу допустить, чтобы ты мчалась навстречу своему несчастью. И если я сейчас так с тобой говорю, то лишь затем, чтобы сохранить ребенка.
У Дорис исчезли смущение и страх. Она посмотрела отцу прямо в глаза. В ее взгляде была решительность. В голосе исчезли нотки смущения и робости.
— Ты не сможешь меня уговорить, — спокойно заявила она. — Никто не сможет мне помешать, если я не хочу иметь ребенка.
Она сняла его руку со своего плеча и повернулась к чемодану.
Георг Канцлер стоял обезоруженный решительностью своей дочери, растерянный и беспомощный. Он смотрел не двигаясь, как дочь захлопнула чемодан и щелкнула замком.
— В восемнадцать лет они уже совершеннолетние!.. — глухо, с озлоблением произнес он. — Такие, как вы, недостойны называться матерями и отцами! В особенности это касается отцов, которые спешат избавиться от ответственности.
Георг Канцлер вспомнил о том, как Андреас Юнгман заговорил с ним о женитьбе. Прошло двенадцать месяцев, но он помнил все подробности разговора, как будто это было вчера. Восторженных аплодисментов не было. Скорее наоборот.
«Вам нужно думать не о противозачаточных средствах, а о собственной незрелости! — ворчал он, хмуро орудуя лопатой. — Я знаю, вы спите вместе, и вам, я думаю, на все наплевать. Мать и я, мы ведь тоже стреляные воробьи. Сначала нужно хорошенько узнать друг друга, и, возможно, не только в постели. Постель — это не самое лучшее место для того, чтобы узнать друг друга, мой мальчик. В особенности если вы намерены вместе прожить двадцать — тридцать лет, а то и больше».
Андреас Юнгман, слушая его, все время посмеивался, как молодой ученый-синоптик, слушающий старого крестьянина, определяющего прогноз погоды по приметам.
«Дорис и я, мы любим друг друга, — сказал он спокойно. — А то, что вы с матерью Дорис проживали вместе несколько десятилетий, до вашей женитьбы тоже никто не знал».
Георг Канцлер воткнул лопату в землю. Он так разозлился, что должен был крепко сжать свой протез, чтобы как-нибудь найти выход своему гневу.
«В этом и разница! — наседал он на своего будущего зятя. — Мать и я, мы знали, что это на всю жизнь. Это было для нас непоколебимо, как колокольня, как смена времен года. Для вас же все это стало старомодным. Жениться просто так, для пробы. Если не понравится, уходи и вновь начинай счастливую жизнь, свободный, как птица, ищущий наслаждений, в то время как другая сторона должна за это расплачиваться слезами и болью. Шлеп печатью — и разведены. Ты меня извини, но я нахожу это безответственным».
Здесь Андреас потерял самообладание. Он твердо заявил, что Дорис не ожидает ребенка и их намерение пожениться ни в коей мере не связано с ее беременностью.
«Может быть, в ваше время женитьбе обязательно предшествовало появление на свет ребенка или беременность невесты, — заявил он отцу Дорис. — Это можно легко выяснить, умея считать до девяти. Но в наше время, чтобы жениться, не нужно непременно ожидать ребенка. Мы хотим иметь собственное жилье и жить вместе по меньшей мере пятьдесят лет. Но в одном вы правы: мы не будем делать из нашего брака тюрьму. Никогда! Для каждого из нас всегда должна быть открыта дверь. Как для меня, так и для Дорис… На рождество мы женимся, независимо от того, буду я призван в армию или нет!»
Дорис оставила отца, погруженного в воспоминания, и пошла на кухню, чтобы помочь матери приготовить завтрак. Маленький красный чемодан, упакованный и закрытый, лежал на кровати.
Георг Канцлер задумчиво массировал обрубок своей руки. Год назад, во время спора с Андреасом в саду, еще не было известно о том, что его зять намерен остаться на сверхсрочную службу. «Жаль, — думал Георг Канцлер. — Если бы тогда он заикнулся о своем желании продлить пребывание в армии, я выдвинул бы целый ряд аргументов против их поспешного путешествия в загс. Как бы парень сейчас не совершил ошибку! Он, вероятно, плохо знает Дорис. Было бы жаль их обоих… Приезжай скорее, Анди! Такую упрямую особу, как моя дочь, кроме тебя, вряд ли кто уговорит и предостережет от этой колоссальной глупости! Приезжай скорее, а то будет поздно!»
По земле расстилался утренний туман. Ветер разгонял облака. Гул моторов спугивал пернатых певцов с вершин деревьев. Несмотря на то что вода в реке достигала двух метров, она не являлась непреодолимым препятствием для бронетранспортеров. На противоположном берегу гусеницы прорыли в мягкой земле глубокие следы. Большие куски земли отбрасывались на метр в стороны. Приземистые стальные колоссы прокладывали в кустарнике широкую просеку.
Спустя некоторое время в соответствии с приказом колонна расчленилась поротно, в ротах развернулась повзводно и взводы заняли огневые позиции. Высота, покрытая местами кустарником, прикрывала бронетранспортеры от наблюдения «противника».
Поступила команда «Слезай». Всего восемнадцать секунд понадобилось отделению Бретшнейдера, чтобы выскочить из бронетранспортера, развернуться в цепь и быть готовым открыть огонь. Снова и снова в порядке тренировки Андреас и его товарищи по команде покидали бронетранспортер и садились в него. Иногда слышались приглушенные проклятия. Унтер-офицер Бретшнейдер не давал спуску.
— Двадцать одна секунда, слишком медленно, товарищи!
— Двадцать секунд, так сможет и моя бабушка!
— Восемнадцать секунд, ну, куда ни шло! Но все же нужно быстрее!
Каждому солдату в отдельности Карл Хейнц Бретшнейдер внушал, что секунда в бою стоит крови. За минуту вражеский танк проходит полкилометра, боевой самолет противника — сорок километров. За шестьдесят секунд автомат производит сто выстрелов, и каждая пуля может попасть в цель. В отделении Бретшнейдера был девиз: скорость, скорость и еще раз скорость!
Андреас Юнгман лежал на песчаной почве. Приказано было окопаться. Норма для отрытия стрелковой ячейки — в пределах тридцати минут. Старший по комнате хотел перевыполнить норму, пот заливал ему глаза. Стрелковая ячейка по его росту была готова только наполовину, а короткая рукоятка лопаты уже жгла ладони, как раскаленное железо.
Кошенц должен был в большей мере напрягать силы, чтобы вырыть ячейку для своего огромного тела.
Отделение еще было занято отрытием окопов, как спереди послышался шум моторов. В отдалении прозвучал взрыв петарды. Вслед за ним открыли огонь орудия бронетранспортеров.
— Вниманию командиров взводов! — послышался приказ командира роты. — Из каждого отделения выделить по человеку для ближнего отражения танковой атаки!
Приказ четко разнесся по покрытому редким кустарником учебному полю.
— Один человек с противотанковыми гранатами вперед, в укрытие! — крикнул унтер-офицер Бретшнейдер.
Михаэль Кошенц узрел в этом прямую возможность избежать дальнейшего углубления своей ячейки.
— Здесь! Солдат Кошенц!
— Вы остаетесь! Солдат Шорнбергер, вперед! Кошенц, копайте глубже!
Эгон Шорнбергер вскочил и побежал вперед с одной из двух выделенных на отделение ручных гранат.
Впереди, примерно в 100 метрах от их позиций, находилась противотанковая щель. Шорнбергер прыгнул в нее и скрылся из глаз.
Грохот взрывов и адский шум более чем дюжины танковых двигателей быстро нарастали.
«Это только учения, — подумал Андреас. — Через два-три часа наши „противники“ — танкисты и мы будем вместе завтракать из одной полевой кухни. Вот они: одна, две, три, четыре штуки. Пять, шесть! Между ними стрелковые цепи. Для наших автоматов еще слишком далеко. Но почему они не открывают по нашим позициям огонь из пулеметов?»
Лишь немногие не испытывали волнение. Как и Андреас Юнгман, Никель, Кернер и Шорнбергер во всевозрастающем грохоте боя забыли, что это лишь проверка их боевой подготовки. Никель хотел крикнуть Кошенцу что-то шутливое, но закашлялся и вновь уставился в сторону «противника».
Преллер нервно теребил нижнюю губу. Хейнц Кернер крепко сжимал автомат. Только Кошенца пока не интересовали надвигающиеся танки: он воевал с муравьями. Муравейник располагался рядом с его ячейкой. Многоголовая армия насекомых начала на него форменное наступление. Муравьи залезали через воротник и обшлага под обмундирование, ползали по лицу. Он чесался, смахивал их, проклиная все на свете.
— Кошенц, ниже голову! — кричал ему Бретшнейдер.
— Они меня тогда совсем сожрут, — пробормотал великан, но послушался.
В противотанковой щели было тесно. Шорнбергер осторожно выглянул. Танки были так близко, что он мог разглядеть их смотровые щели. Далеко выдающаяся вперед танковая пушка была слегка склонена вниз, и создавалось впечатление, что ее черное жерло направлено точно на сидящего в окопе солдата. Эгон Шорнбергер почувствовал, что у него вспотели ладони. С молниеносной быстротой он мысленно продолжил путь движения одного из танков и установил, что тот должен пройти над ним, над его окопом.
Еще сто пятьдесят метров.
«А если стенки окопа не выдержат многотонной машины? Я буду раздавлен, как червяк!»
Сто двадцать метров.
«Рисковать жизнью нужно со смыслом. Это не трусость. Это трезвый расчет. Итак, прочь отсюда!»
Танк был еще на удалении ста метров от него. Эгон Шорнбергер выскочил из окопа и, согнувшись, побежал назад. Танковый пулемет залаял ему вслед. Солдаты отделения Бретшнейдера наблюдали эту картину, все произошло в считанные секунды. Позже Андреас Юнгман не мог сказать, что побудило его, не раздумывая, действовать так, без приказа. Шорнбергер не успел еще добежать до своей ячейки, как старший по комнате вскочил, в несколько прыжков достиг покинутого окопа и очутился в нем рядом с лежащей на дне гранатой.
— Он же тебя раздавит в лепешку, мужик! — закричал Эгон Шорнбергер изо всех сил. Он втиснулся рядом с Кошенцем в его ячейку, не обращая внимания на то, что его сразу же атаковали полчища муравьев. — Назад! Это опасно!
Только теперь Андреас понял, куда он попал. Земля дрожала как в лихорадке. Грохот и рев разрывали барабанные перепонки.
«Еще есть время, — подумал он. — Тридцать метров. Выпрыгнуть, рвануть в сторону, иначе он меня накроет, раздавит и перемелет с песком. Правая гусеница идет прямо на меня. Накатываются тонны. Если окоп рассыплется, то… Черт возьми, нужно держаться!.. Нужно!»
Унтер-офицер Бретшнейдер и товарищи из его отделения, затаив дыхание, смотрели, как стальной колосс доехал до укрытия, закрыл его правой гусеницей и покатил дальше. Следовавшая за танками пехота «противника» была остановлена ураганным огнем пушек бронетранспортеров обороняющихся. Приказа об использовании управляемых противотанковых ракет еще не поступало.
События, развернувшиеся в районе расположения 2-го взвода, привлекли внимание руководства, находившегося на десятиметровой вышке, откуда просматривалось почти все учебное поле. Полдюжины биноклей было направлено на танк и окоп, укрепленный прочной бетонной трубой.
В какое-то мгновение Андреас, находясь среди тесных серых стен, подумал, что наступил его последний час. Ужасающий грохот, казалось, раздавит голову. Бетонная труба трещала и дрожала. Он чувствовал себя как при качке на корабле. И тем не менее случилось что-то удивительное. У него пропал страх перед танком и опасения, что он раздавит его убежище. Он перестал думать о смерти. Как только он понял, что опасность миновала, им овладела трезвая рассудительность. Теперь он действовал автоматически. Все его мускулы были напряжены, и как только он увидел, что танк проехал, высунулся из убежища, бросил гранату и вновь нырнул в укрытие. Едва он успел спрятать голову, как раздался взрыв учебного заряда. Танк был признан вышедшим из строя.
— Старик, вот это здорово! — с восхищением воскликнул Йохен Никель.
Никто не заметил, что Эгон Шорнбергер прятал глаза. Унтер-офицер Бретшнейдер подал отделению новую команду:
— Внимание! По пехоте — огонь!
Заговорили автоматы Калашникова. «Противник» был остановлен, залег на достигнутом рубеже и яростно огрызался, не уступая ни метра. За вторым взводом велся бой с прорвавшимися танками. Заговорили бронебойщики батальона. Прошло не более минуты, как два снаряда из безоткатного орудия попали в цель. Воздух потряс мощный взрыв. Красный светящийся шар поднялся к небу.
— Примкнуть штыки! — приказал командир роты. — В атаку! Вперед!
Развернутым фронтом рота перешла в атаку. Громовое «ура» сняло скрытый страх и медлительность. На «противника» оно действовало угнетающе, вносило в его ряды смятение.
Солдаты отделения Бретшнейдера следили, чтобы зрительная связь между ними не прерывалась. Умело используя для укрытия каждую складку местности, каждый куст, каждую канаву, они поддерживали друг друга огнем. Цепи «противника» дрогнули.
— Вторая и третья роты — «отлично», — с удовлетворением оценил полковник на наблюдательной вышке.
Он дал знак сопровождающему его офицеру. Тот поднял ракетницу. Три светящихся зеленых шара прочертили в небе над учебным полем белые дымные полосы. Первая учебная задача была выполнена. Бронетранспортеры и танки наступающих и обороняющихся в общей колонне двигались вместе к лесу на западной окраине пустоши.
Запах бензина, пота и горохового супа носился в воздухе. Друзья из отделения Бретшнейдера расположились вместе и молча черпали из котелков горячий суп.
— Кто не любит сало, может отдать его мне, — объявил Михаэль Кошенц.
Хейнц Кернер и Бруно Преллер, выловив в своих котелках белые куски сала величиною со сливу, передали их здоровяку. Рядом с Андреасом Юнгманом расположился Йохен Никель. Он пьет густой суп, как бульон, и даже, кажется, картофель глотает не разжевывая.
— Слушай, когда ты бросился к этой коробке, я страшно испугался! А ты молодец! Я не ожидал от тебя этого. Честное слово!
— Я и сам не ожидал, честно! — сухо ответил Андреас. Грудь его распирало от счастья, но никто не должен был видеть, как он рад и горд. Он как бы вырос на пару сантиметров.
— Все же я не удрал бы, — промолвил Йохен Никель. Он подмигнул и показал большим пальцем в сторону Эгона Шорнбергера: — Подняться и убежать — никогда! Лучше наложить в штаны.
— Мне кажется, я тоже бы не выдержал, — промолвил Хейнц Кернер, который до того сидел молча, прислушиваясь к разговору. — Представь себе, этот ящик прет на твою щель, и если он не свернет направо или налево… Надавит — и будешь тогда как зубная паста в тюбике. Кусок мяса!.. Нет!
— Кто знает, — вмешался в беседу Бруно Преллер, — в боевых условиях неизвестно что сделаешь, чтобы выжить.
Андреас Юнгман кивнул. Йохен Никель скреб ложкой в котелке. Хейнц Кернер задумчиво теребил губу. Бруно Преллер оставил на несколько мгновений свою ложку в покое и посмотрел на танки, на которых сейчас сидели их экипажи и деловито расправлялись с тем же гороховым супом. Некоторые из них сдвинули свои черные защитные шлемы на затылок.
— В боевой обстановке я бы вел себя иначе, — заявил Эгон Шорнбергер. Он не поднимал взгляда, ел медленно и без аппетита. — Честное слово.
Андреас пожал плечами. Он понимал, что Шорнбергер страдает от случившегося с ним.
Йохен Никель не испытывал к Эгону сострадания.
— Конечно! — заявил он важным тоном. — У кого имеется танкобоязнь, тот преодолеет ее лишь в боевых условиях. И наш абитуриент, конечно, тоже. — И он захохотал. Его смех был похож на лай. Он прекратил смеяться лишь тогда, когда заметил, что никто его не поддерживает.
— Командиров взводов и отделений к командиру роты! — послышалось в лесу.
Карл Хейнц Бретшнейдер поспешно выскреб остатки из своего котелка и оглянулся. Он заметил Эгона Шорнбергера, который шел мыть котелок.
— Солдат Шорнбергер, вымойте, пожалуйста, и мой! — Унтер-офицер протянул ему пустой котелок.
Эгон Шорнбергер помедлил. «Я же не судомойка», — подумал он. Тем не менее он с отвращением взял котелок.
Бретшнейдер поблагодарил и уже на ходу обернулся:
— Кстати, вопрос с расчетом боевой пружины: усилие равно модулю сжатия, помноженному на диаметр плюс учетверенный путь пружины… — Он немного подумал, прежде чем продолжить. — Да, помножить на средний диаметр витка и на утроенное число витков пружины… Запомнили? Вот так-то!
И он пошел дальше. Шорнбергер две-три секунды стоял с открытым ртом.
— Товарищ… товарищ унтер-офицер! — наконец позвал он командира отделения.
Бретшнейдер еще раз обернулся, усмехнулся и назидательно поднял вверх палец.
— Сначала, конечно, нужно рассчитать модуль движения, — громко закончил он. — Я вам все напишу… Сегодня вечером или завтра.
«Этот, если вздумает, может огорошить так, что не обрадуешься», — подумал Эгон Шорнбергер.
Андреас Юнгман и Бруно Преллер тоже пришли мыть котелки и ложки. Они продолжали какой-то свой разговор, не замечая Шорнбергера.
— Я, собственно, ему даже благодарен, — промолвил Андреас.
— Кому, Эгону? Брось ты. Ему это было нужно, как воздух… Тоже еще, благодарен!
— Это бывает необходимо каждому, Бруно.
— Что? Как в Дамаске, где Савла приняли за Павла.
— В одну минуту из тебя выплескивается наружу все, что в тебе было, — продолжал Андреас, который не был силен в библейских сказаниях. — Это мгновения, во время которых ты познаешь самого себя до последней мельчайшей частицы. Понимаешь? Ситуация, в которой ты видишь, на что способен, вот что я тебе скажу.
— И ты думаешь, это верный способ познать самого себя?.. Тише, он здесь!
Эгон Шорнбергер встал рядом с товарищами и начал мыть в струе воды котелки. Никто не промолвил ни слова. Неподалеку от машины командира обер-фельдфебель начал раздавать почту.
— Метольд Франц, Крадль Хельмут, Никель Йохен… — Он громко называл имена и фамилии адресатов.
Вызванные выходили вперед — одни полные достоинства, как будто их награждали орденом, другие сдержанно улыбались или даже смущались, как будто их застали на тайном свидании.
— Зибенхюнер Вольфганг, Альбрехт Гюнтер, Кошенц Михаэль, Вебер Курт, Кошенц… Кошенц… Кошенц, еще раз Кошенц, мой дорогой! Хенне Вильфрид, Бретшнейдер Карл Хейнц. На сегодня — все!
Письмо унтер-офицеру, который отсутствовал, обер-фельдфебель сунул в карман и направился к командирской машине. Хейнц Кернер с удивлением посмотрел ему вслед. Он не знал, что дневная почта осталась в казарме.
— Очевидно, что-то произошло, — пробормотал он так отчетливо, что Йохен Никель услышал его.
— Вероятно, у твоей старухи вскочил нарыв на пальце, — подзуживал он, — или ей надоело выводить каракули!
Хейнц Кернер посмотрел на него и затем медленно, спокойно заметил:
— На этот раз, так и быть, я просто не обращу на это внимания, парень, а в следующий ты получишь по морде, да так, что до увольнения сможешь хлебать только суп.
— Ну-ну! — пробормотал Йохен Никель смущенно и ретировался со своим письмом.
Михаэль Кошенц присел на пень и разложил на коленях свою корреспонденцию. Муки любопытства окруживших его товарищей возрастали. Бруно Преллер, как самый любопытный, с нетерпением ожидал, когда великан закончит просмотр писем. Всего было десять конвертов. В каждый помимо письма был вложен фотоснимок. Портреты девушек. Простые любительские снимки, среди них даже два с обворожительными дочерями. Евы в бикини. Михаэлю Кошенцу стоило больших трудов забрать фотографии у друзей. Они были единодушны в своих комментариях. Все завидовали верзиле Михаэлю.
— Смотри-ка!
— Старик, как это тебе удается?
— Шейх! Кошенц — настоящий шейх!
Здоровяк сиял под лучами всеобщего внимания.
— Нужно иметь толковую сестру. В этом залог успеха, — отвечал он на шутки друзей.
Эгон Шорнбергер пришел с двумя вымытыми котелками.
— Фокус номер семнадцать! — засмеялся он, увидев фотографии. — «Вохенпост», рубрика для мужчин. Или какой-нибудь журнал?
Йохен Никель, отойдя в сторону, бегло прочитал свое письмо, в котором тоже оказалась фотография. Он посмотрел на нее с удивлением:
— Какая пчелка?! И она сообщает так кратко. — Он обратился к Кошенцу: — Сколько стоят подобные объявления?
— Если хотите знать, здесь замешана моя сестра. — Михаэль Кошенц вынул вырезку из газеты и показал друзьям.
Бруно Преллер схватил ее быстрее, чем Никель.
— «Молодой мастер, — читал Бруно, — 1,78, полностью независимый, жизнерадостный, ищет симпатичную подругу для автотуризма, танцев и занятий парусным спортом. Имеет домик, автомашину и земельный участок на берегу озера…»
— Молодой мастер? — Никель взглянул, ухмыляясь, на Кошенца. — Кто же это такой?
— Это я, — ответил здоровяк самоуверенно. — Эти куколки сразу попались на удочку. Нужно было лишь закинуть ее опытной рукой…
— И она использовала тебя вместо наживки! — Бруно Преллер засмеялся.
Но Михаэль Кошенц не обращал ни малейшего внимания на насмешки.
— Если хоть одна из них узнает меня поближе, она забудет обо всем, что стоит денег… Кроме того, мне достаточно двух-трех из этой массы предложений, и то это дело будущего…
Андреас Юнгман и Хейнц Кернер расположились в нескольких метрах в стороне на лужайке. Они без особого интереса относились к разговорам своих коллег. Гобоист думал о том, какая причина помешала его жене написать ему письмо. Он с легкостью находил десятки уважительных причин, но ни одна из них не поднимала его настроения. И Андреас Юнгман сейчас больше думал о жене, чем прислушивался к беседе товарищей. Он едва заметно нахмурился, когда Кернер скорее себе, чем ему, сказал:
— Вообще, Миха нехорошо сделал, пошутив так с девицами. Для него женщины не что иное, как грелка в кровати.
— Найдется когда-нибудь красотка, которая разделается с ним, — задумчиво промолвил Андреас. — Может быть, ее фотография уже в этой пачке.
— Мне было бы ее жаль, — сказал Хейнц Кернер.
Рев мотора заглушил все разговоры. Бронетранспортеры пришли в движение. Они выезжали из-под защиты леса и вытягивались в колонну, которая пересекала учебное поле в направлении к шоссе. Гигантское пыльное облако покрыло их непроницаемой завесой.
Товарищи из группы Бретшнейдера стояли в изумлении, как и остальные солдаты взвода.
— Они смываются! — заметил Йохен Никель с досадой. — Они смываются без нас.
У Андреаса Юнгмана вытянулось лицо. С уезжающими машинами исчезала последняя надежда, что вопрос с отпуском может решиться. Если бы они прямо после обеда приехали в военный городок, он бы переговорил с лейтенантом Винтером и, очевидно, без особых трудностей решил бы все формальности, связанные с отпуском. Но из этого ничего не получилось. Ему стало ясно, что учения так скоро не закончатся.
Предстояло получение новой учебной задачи. Командиры отделений собирали своих солдат.
— Третье отделение, ко мне!
— Второе отделение…
— Второй взвод, первое отделение, ко мне!
По приказанию унтер-офицера отделение Бретшнейдера образовало полукруг. При каждой фразе, произнесенной командиром, лица солдат становились все серьезнее. Бронетранспортеры уехали к месту постоянного расквартирования части, и обратный марш в двадцать пять километров надо будет совершить пешком. «Пять часов при нормальной скорости движения», — подсчитал про себя Андреас. Он покосился направо и налево. Выражение лиц его друзей показывало, что все реально представляют поставленную задачу.
— Речь идет о том, чтобы мы достигли нашего объекта в кратчайшие сроки и без потерь, — объявил Карл Хейнц Бретшнейдер. — Кроме того, в пути будут даваться различные вводные, приближающие учение к боевой обстановке. Есть вопросы?
Несколько глубоких вздохов и томительное молчание. Двадцать пять километров с полной выкладкой: в полевом обмундировании, с автоматом, лопатой, плащ-палаткой, противогазом, флягой и так далее, и так далее. Килограммы веса, и притом идти, идти, идти. Укрыться в кювете направо, укрыться в кювете налево. Бегом. Мысленно перебирались все варианты подобного рода. Некоторым это напоминало ожидание в приемной зубного врача. Эгон Шорнбергер первый обрел дар речи. Он покраснел.
— Это прямое издевательство! — взорвался он. — Создание трудностей без всякой нужды!
Унтер-офицер Бретшнейдер переводил взгляд с одного солдата на другого. Реакция абитуриента не удивила его. Он даже слегка усмехнулся:
— Еще кто-нибудь придерживается того же мнения?
— А для чего же у нас эти коробки, если мы будем пехом топать? — заметил Йохен Никель. — Какое-то средневековье!
Командир отделения все еще улыбался. Он кивнул.
— Ну а как смотрите на это вы, товарищ солдат? — спросил он Михаэля Кошенца, который выглядел несколько смущенным.
— Я?.. Да… так. — Крепыш даже вспотел. — Мне что? Отдыхом это не назовешь, как мне сдается. Или?..
— Ему об этом нужно посоветоваться с сестрой, — пробормотал Эгон Шорнбергер. — Типичный случай: дурак повинуется и топает.
— Вы что-то хотели сказать? — спросил Бретшнейдер и поднял подбородок. На его лице не осталось и следа улыбки.
— Ничего, — поспешно ответил Эгон Шорнбергер и сделал вид, что рассматривает свою ладонь.
— Юнгман, Преллер, Кернер?.. — спрашивал унтер-офицер.
Все названные молчали.
Андреас Юнгман отвел взгляд в сторону. «Меня сейчас лучше не спрашивай, — подумал он. — Вероятно, как раз сейчас моя жена собирает вещички, чтобы отправиться в больницу. Конечно, я пойду вместе со всеми, но мне в эти часы будет не до шуток».
— Итак, слушайте, — промолвил командир отделения. — Этот поход далеко не мед. К концу дня станет особенно трудно. Но для того чтобы научиться преодолевать трудности, нужна тренировка и тренировка.
«Зачем он нас спрашивал — Преллера, Кернера и меня? — подумал Андреас Юнгман. — Очевидно, искал у нас поддержки против Эгона Шорнбергера. А мы даже рта не разинули. Это же его должность — быть указующим перстом. Но не нужно же нас убеждать в том, что и так ясно, головы у нас работают. Всегда делать то, что нужно в боевой обстановке. Но я не хочу вылезать вперед, чтобы кто-нибудь не прокаркал, что Юнгман подлиза. Иногда лучше побыть в стороне».
— Мы — мотострелки. — Унтер-офицер поучал солдат таким доверительным тоном, будто сообщал им секретные сведения. У него была манера вести беседу так, что никто не оставался без участия. — Наша важнейшая задача — уничтожение «противника». Никто и ничто не должно нас задерживать. Никакое сопротивление, никакое препятствие, никакая погода. Если нас не смогут дальше нести ноги, мы поползем, нас понесут вперед колени, локти, руки. Все, что напоминает вам о трудностях, должно быть устранено в процессе обучения. Это называется максимальной нагрузкой. Каждый из вас должен знать, что более жестких испытаний, чем за месяцы военной службы, на вашу долю не выпадет за всю вашу дальнейшую жизнь. Военная служба дает своего рода аттестат зрелости, это экзамен на звание мужчины.
«Ясно, — думал Андреас Юнгман. — Я бы мог все это повторить и разъяснить слово в слово. Но у меня это прозвучало бы как статья из газеты. У Бретшнейдера можно поучиться. Поймет ли это когда-нибудь такой тип, как Шорнбергер?»
Унтер-офицер Бретшнейдер сделал короткую паузу, посмотрел испытующе в лица своих подчиненных и продолжил:
— Может быть, кто-то из вас пожелает пойти на флот, в артиллерию. Это вполне естественно, ничего не поделаешь. Чему быть, того не миновать. Но, я думаю, танки и мотопехота — это при всех условиях острие копья! И препятствий, которые бы мы не сокрушили, не существует вообще.
— Verba docent, exempla trahunt! — продекламировал Шорнбергер и сочувственно улыбнулся.
— Вы о чем? — Командир отделения поднял брови.
— Примеры действуют сильнее, чем убеждения, — несколько неточно перевел латинское изречение абитуриент.
Карл Хейнц Бретшнейдер остался невозмутимым.
— Несомненно, — согласился он. — Снять сапоги! — Солдаты в нерешительности переглянулись. В голосе унтер-офицера послышались металлические нотки: — В чем дело? Я же сказал, снять сапоги!
В это время в машите командира роты проходило краткое совещание. Чтобы уточнить подробности обратного пешего марша, командир роты устно передал двум своим заместителям суть письменного приказе, в котором содержались вводные, указывались посредники. Условия для всех взводов были одинаковыми. Начало марша определяли посредники. Командир роты особо подчеркнул важность достижения на марше наибольшей физической нагрузки солдат. Один из заместителей спросил, могут ли посредники принять участие в выборе маршрута движения. Командир подтвердил, что выбор маршрута производят лишь командиры взводов. В заключение командир роты объявил, что он следует со 2-м взводом.
Тем временем унтер-офицер Бретшнейдер был занят важным делом. Правда, со стороны его отделение представляло собою смешное зрелище. Солдаты лежали на лужайке, вытянув босые ноги. Унтер-офицер ходил от одного к другому и проверял состояние носков и портянок, инструктируя, как их правильно надевать и наматывать. Только после проверки он разрешил обувать сапоги. Его постоянные утверждения о преимуществах фланелевых портянок для пехотинца сделались известными во всем полку, и он получил прозвище «Портяночный Калле». Его убеждения подействовали. В отделении Бретшнейдера только Никель, Шорнбергер и Кернер надевали носки. Преллером и Юнгманом унтер-офицер остался доволен. Портянки у них были намотаны правильно, без складок и узлов.
— Все в порядке. Безупречно, — оценил Бретшнейдер и подошел к Йохену Никелю, который смущенно шевелил пальцами ног. Его носки на пятках имели дыры величиной с кулак.
— Я не знал, что так получится… Я… — бормотал он. — Сегодня я намеревался их заштопать! Честно! Иголку и штопку уже приготовил! Я вам покажу все это…
— Дружище, так у вас через пять километров дистанции все ноги будут в кровавых мозолях, — сказал Бретшнейдер.
Он почесал большим пальцем подбородок и задумался. Затем приказал Никелю перевернуть носки таким образом, чтобы дырки пришлись на верх ступни. Таким образом пятки были закрыты. Никель сиял. Унтер-офицер охладил его восторг.
— Исключительный случай, — сказал он. — Вы представить себе не можете, сколько раз вам в ближайшие две недели придется снимать передо мною сапоги! Можете быть уверены, я свое обещание выполню.
Шорнбергер был последним. Он снял только правый сапог и вытянул перед командиром отделения ногу с отлично натянутым на нее носком. Бретшнейдер не обратил на это никакого внимания. Он заинтересовался левым сапогом.
— В чем дело? Снять!
Шорнбергер с неохотой выполнил приказание. Его левая стопа была голой. Во время тревоги абитуриент так и не нашел своего носка. Пятка и лодыжка у солдата были уже сине-багровыми. Лицо Бретшнейдера вытянулось.
— Математика и латынь — вещи хорошие! — рассерженно произнес он. — Но что стоит хорошая голова при дурных ногах, которые должны выносить ее из навоза? Самое большее, через три километра марша вам потребуются костыли.
На этот раз Шорнбергер понял, что командир отделения не преувеличивает. Повесив голову, он беспомощно смотрел, как унтер-офицер снимает свои сапоги и разматывает фланелевые портянки.
— Но я… я не могу… — отказывался абитуриент, но командир отделения пресек все разговоры по этому поводу.
— Выполняйте, что вам приказано, понятно? — промолвил он. — Заматывайте! Да не так, боже мой! По этому случаю у вас тоже, вероятно, имеется латинская пословица? А ну уберите руки! — Он показал Шорнбергеру, как правильно наматывать портянки.
Через несколько минут унтер-офицер остановил проезжавший грузовик, увозивший пустые термосы из-под солдатского обеда. За рулем сидел ефрейтор, который несколько удивился, когда его попросили снять носки или портянки. В двух словах унтер-офицер объяснил ему, в чем дело.
— Для дела всегда готов, — промолвил ефрейтор, всовывая босые ноги в сапоги.
Над разбитой гусеницами полевой дорогой вслед за идущими солдатами поднимались густые клубы пыли. Во втором взводе кто-то рассказывал анекдот о говорящем зайце. Из рук в руки по рядам передавали тюбик с мятными таблетками, пока последний не раздавил пустую оболочку, громко щелкнув ею. Настроение было в основном боевое. Все казалось не таким страшным, как предполагали. «Портяночный Калле» опять преувеличил трудности. Он верил своему девизу: если готов к граду, то дождь не страшен. Так или примерно так думали солдаты взвода в первые минуты этого длительного марша.
Бруно Преллер являлся исключением. Двадцать пять километров — это пятикратное расстояние от его деревни до ближайшей железнодорожной станции. У тех, кто это расстояние проходил туда и обратно пешком, болели ноги. А им нужно было преодолеть более чем два таких отрезка пути. «Боже, помоги мне и будь ко мне милостив!» — думал Бруно Преллер.