Взвод, шагавший в ногу, совершал марш уже второй час. Три командира отделений шли в голове колонны. Солдаты, следовавшие за ними, четко соблюдали равнение. Дистанция — на вытянутую руку. Шаг полон силы и энергии. Лейтенант Винтер, внимательно вглядывавшийся в лица солдат, ни у кого не обнаружил ни малейшего признака усталости. У сопровождавшего взвод командира роты также было довольное выражение лица.

— Запевай! — крикнул лейтенант Винтер.

Из первой шеренги по всей колонне вплоть до последнего солдата были переданы начальные слова песни: «По долинам и по взгорьям… Три — четыре!»

Грубые голоса затянули песню о борьбе красных партизан против белых генералов и атаманов, она понеслась над полями, заглушая щебетание птиц. Шаг под звуки песни стал тверже и шире.

Андреас Юнгман шел за Йохеном Никелем. Пение доставляло ему радость. При этом автомат и магазины к нему, штык и саперная лопатка, сумка с противогазом и фляжка становились легче. И вновь он испытывал то своеобразное чувство приподнятости и единения с людьми, которое — это он знал наверняка — будет постоянно искать в течение всей своей жизни. Такое чувство может возникнуть только среди единомышленников, в группе людей, где один может рассчитывать на другого, где различие взглядов по второстепенным проблемам не имеет никакого значения для их сообщества, где в расчет принимаются только общие задачи, обязанности и трудности. На это чувство и связанное с ним ощущение счастья и теплоты не оказывают никакого влияния те хотя и мелкие, но многочисленные шероховатости и неурядицы, которые постоянно возникают в повседневной жизни.

Андреас еще ходил в школу, когда им впервые овладело такое чувство. Это было во время одной из майских демонстраций. Вскоре ему стало ясно, что многие люди остаются глухи к восприятию подобного чувства, хотя сами и вносят какую-то долю в его возникновение. И в их отделении дело обстояло таким же образом. Он не находил слов, которые могли бы объяснить, что он ощущал в такие моменты. И в то же время он знал целый ряд людей, которые, собственно, и не нуждались в подобных словах. В большинстве случаев с ними достаточно было совместно провести несколько часов, чтобы распознать это. Ему было нетрудно без долгих размышлений назвать десятка два фамилий и имен. Его отец, например, относится к их числу, а также большинство из его коллег по монтажной бригаде. Сюда же относится его инструктор-водитель из общества «Спорт и техника», который после многих совместных часов, проведенных в спорах и беседах по политическим вопросам, за кружкой пива и игрой в скат, дал ему в конце концов свою рекомендацию в партию. И естественно, его товарищи по партийной группе здесь, в моторизованном стрелковом полку, в первую очередь унтер-офицер Бретшнейдер. И конечно же Дорис, его жена. Он никогда не говорил с ней о подобных вещах, но для него яснее всяких слов был тот особый блеск в ее глазах, который появлялся во время факельного шествия в день годовщины республики, во время исполнения массовых песен молодежи в городском парке или во время марша протеста против войны во Вьетнаме — всегда, когда они находились в кругу связанных между собой узами дружбы людей.

Андреас Юнгман мысленно беседовал с Дорис. «Ты говоришь, что это совершенно разные вещи, когда человек носит форму и обязан повиноваться и когда он работает в коллективе, из которого может выйти в любое время, если ему этого захочется? Принуждение, по-твоему, не позволяет человеку познать истинную радость? В этом, конечно, есть доля истины. А как бы ты назвала ту работу, которая не всегда для тебя приятна, которую приходится выполнять с трудом и подчас без всякой пользы для себя, но ты все же ее делаешь, потому что, по твоему убеждению, это просто-напросто должно быть сделано? Принуждение? А что побуждает людей бросаться в горящий дом, если оттуда раздаются крики о помощи? Тоже принуждение? Или если тебе самой в твоем универмаге приходится работать подряд две смены, поскольку в противном случае пришлось бы закрывать лавочку из-за эпидемии гриппа? Опять принуждение? Нет, Дорис! Может быть, это прозвучит высокопарно, если я все это назову человечностью, но то, что это с нею связано, в этом я абсолютно уверен. В этом у меня нет никаких сомнений».

Запевала взвода начал второй куплет. Лейтенант Винтер на ходу изучал карту, что-то измеряя, рассчитывая, и затем обратился к командиру роты:

— Если пройти по Кинхольцерскому лесничеству, можно сократить путь по крайней мере на четыре километра. Правда, идти там несколько труднее.

Фраза прозвучала как вопрос, но обер-лейтенант не спешил давать ответа.

— Вы знаете, что предстоит выполнить вашему взводу после совершения марша, — сказал он коротко. — Вы сами и должны решать!

Через двадцать минут солдаты второго взвода уже достигли леса. Здесь их походный порядок изменился. Отделения теперь двигались вперед рассредоточенно. Направление движения определялось по компасу командиром взвода. Дорога круто поднималась в гору. Не успели идущие впереди солдаты преодолеть и четвертой части подъема, как командир роты знаками подозвал к себе одного из них. Это был Бруно Преллер.

— Вы обнаружили на дереве необычную окраску листьев, а в нескольких шагах четырех мертвых, погибших, по-видимому, совсем недавно птиц, — сказал ему обер-лейтенант. — Что вы должны сделать в этом случае?

Бруно Преллеру не потребовалось времени на размышление.

— Предположительно здесь применено химическое оружие — боевые отравляющие вещества. Необходимо немедленно доложить командиру отделения и надеть противогаз!

— Отлично! Действуйте соответственно!

Уже через несколько секунд от отделения к отделению понеслась команда: «Газы!»

Солдаты, замедлив движение, открывали сумки противогазов. Одни тихо ругались, другие пытались шутить, по никто не остался равнодушным. Дышать через фильтр противогаза — дело нешуточное.

Это фосген, думает Андреас Юнгман. Он не может объяснить, почему из многих боевых отравляющих веществ ему на ум приходит всегда именно этот газ. Мысль эта промелькнула у него в сознании, пока он, задержав дыхание и закрыв глаза, снимал каску, доставал из сумки противогаз и, вытянув вперед подбородок, надевал маску движением снизу вверх, чтобы она плотно прилегала к голове. Фосген — он до сих пор помнит каждое слово о нем, сказанное на занятиях. Он знает, что этот газ даже при концентрациях от полутора до трех миллиграммов на литр уже через две минуты сильно поражает легочную ткань и бронхи, затрудняет поступление кислорода в организм и вызывает отек легких. Если срочно не принять врачебных мер, это приведет к мучительной смерти. В случае применения боевых отравляющих веществ противником — и это унтер-офицер Бретшнейдер и лейтенант Винтер подчеркивали многократно — вопрос жизни или занесения в списки потерь будут решать секунды. Не один десяток раз они отрабатывали надевание противогаза. Круги, совершенные ими ускоренным шагом в полном защитном облачении вокруг плаца для строевой подготовки, никому не забыть.

Уже через несколько минут подъема на крутую гору, склоны которой были густо покрыты корнями деревьев толщиною в руку, Андреас Юнгман стал обливаться потом, выступавшим из каждой поры. Его дыхание стало хриплым и коротким. Он видел, что командир отделения и лейтенант Винтер также надели противогазы. Фигуры, окружавшие его, напоминали пришельцев с другой планеты. Бряцание оружия и глухое сопение вспугнули сороку, сидевшую на вершине одного из деревьев. Громкими криками она оповестила лес о вторжении необычных жутких существ.

Унтер-офицер Бретшнейдер следил за тем, чтобы солдаты отделения держались вместе. Лейтенант Винтер достиг верхней оконечности склона, вытянул правую руку в сторону и стал делать ею круговые движения. Этот сигнал означал «Сбор» и заставил солдат поспешить. Но вдруг один из них внезапно остановился, будто согнувшись под грузом стокилограммового мешка и тяжело дыша.

— Так это же Михаэль Кошенц, великан!

Андреас Юнгман и Эгон Шорнбергер подошли к нему с двух сторон, взяли за руки и потянули дальше вверх.

Взвод вышел на лесную дорогу. Лейтенант Винтер вопрошающе посмотрел сквозь стекла противогаза на командира роты, но тот отрицательно покачал головой: «Отравленная зона еще не кончилась! Продолжать движение в противогазах!»

Недалеко от того места, где лесная дорога выходит на шоссе, стояла желтая легковая машина марки «шкода». На расстоянии казалось, что в ней никого нет, однако солдаты третьего отделения, первыми вышедшие туда, остановились у машины, внимательно ее осмотрели и начали с видимым усердием махать руками остальным: все сюда, смотрите, что здесь происходит! К числу тех, кто, несмотря на усталость, вновь обрел легкость шага, относился и Йохен Никель. Ему оставалось сделать несколько шагов до машины, когда внутри ее раздался пронзительный крик. Не первой молодости блондинка и темноволосый парень испуганно уставились на необычные фигуры, которые заглядывали в машину и при этом издавали странные глухие звуки. Пассажиры автомашины выглядели ошеломленными. Их спугнули в самом укромном месте.

Обер-лейтенант сделал знак командиру взвода.

— Снять противогазы! Построиться на дороге! — приказал лейтенант Винтер.

Унтер-офицеру Бретшнейдеру потребовались немалые усилия, чтобы отвести Йохена Никеля и еще двух солдат из третьего отделения от «шкоды». Солдаты вытирали платками вспотевшие лица, протирали маски противогазов, складывали их и убирали в сумки. Михаэль Кошенц проковылял к придорожному, высотою с табуретку, камню и хотел на него усесться, но взгляд унтер-офицера настиг его прежде, чем он успел подогнуть ноги.

— Не садиться! — приказал командир отделения. — Вас это тоже касается, солдат Кернер! Кто сейчас сядет или ляжет на землю, не сможет встать!

Лейтенант Винтер разрешил сделать перекур. Даже унтер-офицер Бретшнейдер достал свой кисет, продолжая следить за тем, чтобы никто из солдат его отделения во время этого короткого отдыха не вздумал усесться на обочину дороги.

Андреас Юнгман не курит. Собственно, он начинал курить еще в девятом классе, в то время этот факт казался ему столь же важным, как и пользование два раза в неделю электробритвой. Решение бросить курить он принял благодаря своей первой любви. Ее звали Гизела, она училась в последнем классе специальной школы с дополнительным обучением. Гизела научила его целоваться, но изо рта ее пахло как из старой прокуренной трубки.

Стоя рядом с курящими товарищами, Андреас смотрел в сторону «шкоды». Парочка вновь скрылась в машине. Андреас невольно подумал о своей жене. У них все это бывает совершенно по-другому. Реальность, окружающая его, в этот миг исчезает, смешивается с воспоминаниями и превращается в видение. Дорис лежит в его объятиях. Она прижимается к нему своим горячим телом. Он чувствует ее дыхание.

«Ты…» — шепчет она. Ее глаза закрыты. Его пальцы нежно выписывают какие-то знаки на ее плече.

«Дорогая…» — «Слушай, я… хочу ребенка! — Его губы закрывают ей рот. Она отвечает на его поцелуй, но потом отворачивает голову в сторону. — Ребенка! Анди… ребенка!» — «Я тоже хочу, Дорис…» — «Но не когда-нибудь… сейчас!» — «Нам нужно быть благоразумными, дорогая… дорогая моя!» — «А если мы будем ждать тебя вдвоем, разве это не прекрасно и не разумно?»

Андреас Юнгман опирается на локти. Он играет ее волосами, улыбается.

Дорис осторожно кусает его в плечо. «Куй железо, пока горячо! — говорит она нежно. — Я люблю тебя, и поэтому все разрешается, понятно?.. Ты бродяга, вот ты кто!»

«Ведьма!» — говорит он.

Кто-то толкнул его кулаком в бок. Это Эгон Шорнбергер. Он кивнул в сторону «шкоды».

— Лучше не смотри в ту сторону, парень, — говорит он и добавляет иронически, в рифму: — Пусть слова мои звучат печального сказания сильней, служить нам все же остается поболее четырехсот дней. И то в том случае, если ты будешь вести себя прилежно, а то может получиться куда дольше!

Прозвучала команда заканчивать перекур. Дорога, по которой солдаты двинулись дальше, вела через лес. Золотые солнечные лучи пробивались сквозь плотную листву. Щебетали птицы. Вдали прозвучал гудок паровоза.

— Левой, левой, левой, два-три-четыре! — устанавливал лейтенант Винтер ритм марша.

Темп задавался довольно высокий. Низкорослые солдаты, шагавшие в хвосте колонны, вынуждены были прилагать усилия, чтобы не отстать. Желтая «шкода» обогнала колонну. Блондинка за рулем и молодой парень, сидевший рядом, напряженно смотрели вперед. Несколько оскорбительных выражений прозвучали вслед машине, затем солдаты начали тихо переговариваться между собой.

— Экзамены приходится сдавать везде, куда бы ты ни сунулся, — слегка в нос говорил Бруно Преллер. — Экзамены за десятый класс, при получении рабочей специальности, при получении водительских прав. Собираешься ты заняться парусным спортом или гонять на мопеде, тебе все равно необходимо получить на то разрешение. Даже простейший сварочный аппарат ты сможешь взять в свои руки лишь после того, как выдержишь экзамен…

— А ты что, провалился? — спросил Хейнц Кернер ухмыляясь.

— Чепуха! — Бруно Преллер шмыгнул носом с видом превосходства. — Я что хочу сказать: только жениться у нас имеет право каждый! Для этого не требуется никакой квалификации. Моя тетка ведет бракоразводные дела. Вот ты бы ее послушал! Иногда у нее сразу по три развода в день. Если бы у нас на производстве был такой процент брака, то дело дошло бы до министерства, ей-богу!

— Прекратить разговоры в строю! — подал команду командир взвода: по его мнению, разговор стал слишком громким.

Некоторое время солдаты молчали. Лишь скрип сапог да легкое бряцание оружия и снаряжения сопровождали движение.

— Мне, во всяком случае, также пришлось сдавать экзамены, — пробормотал Хейнц Кернер, возвращаясь к прерванной теме.

— Это с твоими-то коровами? — спросил Бруно Преллер тихо.

— С моей малышкой!

— Скорее всего, нечто вроде краткосрочных курсов, — высказал свое мнение Эгон Шорнбергер.

Хейнц Кернер ответил ему на это с видимым удовольствием:

— Как бы не так! Бальные танцы! Смена прокладок в водопроводе! Ремонт пылесоса! Стиральная машина…

— Игра в кроватке! — добавил Йохен Никель с издевкой.

— Конечно… — подтвердил Хейнц Кернер на полном серьезе. — Пятнадцать предметов по меньшей мере! И моя малышка представляла собой всю экзаменационную комиссию. В течение четырнадцати месяцев. Наша свадьба явилась своеобразным выпускным экзаменом.

— А ваши ребятишки — курсовой работой, не так ли? — Шорнбергер делал невероятные усилия, чтобы не рассмеяться громко.

Лейтенант Винтер присматривался к взводу, пытаясь обнаружить очаг беспокойства. Бруно Преллер не замечал этого.

— Эй, Миха, а каково мнение твоей сестры в отношении женитьбы? — спросил он впереди идущего Кошенца.

— Придержи язык! — выпалил тот и скорчил сердитую физиономию. Ему сейчас не до шуток. Отныне — ни звука: необходимо отключить мозг и, сцепив зубы, продолжать движение. Не показать никому, что каждый шаг отзывается в нем подобно уколу сотен раскаленных игл.

— Второй взвод… кру-гом — марш! — подал команду лейтенант Винтер, после того как подозвал к себе командиров отделений.

Четко, как на строевом плацу, солдаты выполнили команду. И вновь над дорогой зазвучал голос командира взвода:

— Левое плечо вперед — марш! Пря-мо!

Поворот кругом вывел низкорослых солдат в голову взвода. Теперь они стали определять ширину шага. Гигант Кошенц оказался в хвосте взвода.

«Бруккебах» — написано на желтом придорожном щите на границе населенного пункта. Маленькая точка на карте. Магазин «Консум», небольшая гостиница с ресторанчиком, церковная колокольня. По вторникам — кино, раз в три недели — танцы в дискотеке. Недалеко от щита виднелась строительная площадка. За кучами земли вырастали два жилых блока сборной конструкции, там работал экскаватор. Мужчина, сидевший за рычагами управления, переключил двигатель на холостой ход и выглянул на дорогу. В его ухмылке смешались гордость и нахлынувшие воспоминания, а также облегчение при мысли, что то время осталось уже позади. «И все же, несмотря ни на что, — подумал мужчина в кабине экскаватора, — мне не хотелось бы поменяться местами ни с кем из вас…»

Во втором взводе, вошедшем в небольшую деревушку, все разговоры смолкли. Ночь без сна, боевые учения, потребовавшие напряжения всех сил, оставленные позади уже более пятнадцати километров марш-броска — все это, удваиваясь, а то и утраиваясь, мелькало, как в мультипликационном фильме. Вглядываясь украдкой в лица соседей, каждый искал в них признаки наступающей усталости. Никто не хотел первым показать, что он чувствует приближение того момента, когда сил уже не остается. Движения стали деревянными. Михаэль Кошенц шел широким шагом, ставя ноги как на палубе пляшущего на морской волне корабля. У веснушчатого парня из второго отделения от боли в стертых до крови ногах на глазах навернулись слезы. Его соседи делали вид, что они ничего не замечают.

Андреас Юнгман не чувствовал под собой ног. Но ведь и для лейтенанта Винтера, и для Бретшнейдера пройденный маршрут не короче, подумал он. К тому же они совершают его не в первый раз. Да, видимо, и не в последний. Он посмотрел в сторону экскаватора: та самая модель, на которой он работал в период своей учебы, прежде чем перейти на кран — на «длинную ложку». Воспоминания смягчали черты его лица. Он смог даже улыбнуться. В мыслях он снова сидел в узкой кабине башенного поворотного крана, которая в течение долгих месяцев была его рабочим местом. Теперь в ней сидит его преемник — молодой парень с таким выражением лица, как будто он уже водил космические корабли к Марсу.

«Теперь необходимо медленно подать захватное устройство, — наставляет его Андреас. — Еще медленнее! Вот, теперь так!»

Строительная панель с уже вставленным окном плывет к монтажной площадке на пятом этаже. Возводится новый микрорайон. Некоторые из белых жилых блоков уже заселены. Андреас принимал участие в строительстве всех этих домов. Он скользит взглядом по разноцветным балконам и по плоским крышам. В его душе начинают звучать печальные нотки: это похоже на прощание, которое всегда грустно.

«Человек, работающий здесь наверху, на длинной стреле крана, приносит радость огромному числу людей. Стоит хотя бы раз посмотреть, как люди вселяются в новые квартиры… Теперь тормози. Осторожно! Спокойно! Так, хорошо!»

Монтажная деталь опускается на нужное место, где двое мужчин в желтых защитных касках уже протянули к ней руки…

«Однако у меня, даже когда приходилось работать по две смены подряд в кабине крана, кости так не болели», — вынужден признать Андреас.

На щите при выходе из населенного пункта было написано, что до окружного центра одиннадцать километров. Взвод охватил ужас.

— Одиннадцать! — воскликнул Хейнц Кернер. — Звучит как выигрышное число в спортивной лотерее.

— Боже ты мой! — простонал бедный Кошенц.

— Черт побери! — богохульствовал Йохен Никель.

— Дай-ка сюда ранец, — обратился Андреас Юнгман к Кошенцу.

— И автомат, — добавил Бруно Преллер.

— Чепуха! — пытался протестовать Михаэль Кошенц. Но его возражения прозвучали малоубедительно.

— Не изображай из себя самого выносливого! Давай-ка сюда имущество!

И Михаэль Кошенц освободился от части своей амуниции.

— А что это даст? — проговорил он хныкающим топом. — У меня все горит, как на раскаленном железе, тут уж мне никто из вас не сможет помочь.

Рейсовый автобус обогнал взвод, окутав солдат облаком пыли. Две девушки смотрели сквозь заднее стекло, хихикая и посылая им воздушные поцелуи. Но даже Кошенц на это не прореагировал. В этот момент он даже не нагнулся бы за запиской с номерами телефонов обеих красоток.

— Бабье! — хрипит Никель презрительно.

— А почему, собственно, девушки не должны отбывать воинскую службу? — ворчит Бруно Преллер. — Ведь у нас равноправие!

— Телезилла из Аргоса? — вмешивается в разговор Эгон Шорнбергер.

В любой другой ситуации он без передышки начал бы рассказ о поэтессе, которая в античные времена призвала женщин Аргоса к оружию, чтобы принудить подходивших к городу спартанцев к отступлению уже после того, как те разгромили аргузское войско в предыдущем сражении. А теперь и для него каждое слово было равноценно сделанному шагу. Поэтому Бруно Преллер не получил ответа на свой вопрос об этой Телезилле.

Дорога делала левый поворот. Проселок, отходивший от нее, вел прямо, в направлении движения взвода. Лейтенант Винтер сверил карту и компас.

— В двух километрах «противник», — дал обер-лейтенант вводную командиру взвода.

Тот не терял ни секунды.

— Ложись! — отдал Винтер команду и в следующую же секунду первый растянулся в придорожном кювете. — Командиры отделений, ко мне!

Солдаты взвода попадали в пыльную траву справа и слева от дороги. Михаэль Кошенц тихо стонал. Никель остался на бровке кювета, как будто речь шла о привале.

— Дружище Кошенц! Никель! Опустите голову ниже! — прокричал Хейнц Кернер своим соседям.

— Вот так бы на несколько часов! — заметил Кошенц и опустил лицо в траву.

Андреас Юнгман наблюдал за небольшой группой людей вокруг командира взвода: не идет ли там речь о новой боевой вводной?

Если это так, то тает его последняя слабая надежда на получение все же сегодня желанной для него увольнительной.

Старая яблоня, расщепленная когда-то молнией, отбрасывала тень на прижавшихся к земле людей. Трое унтер-офицеров склонили головы над картой командира взвода.

— Будем продвигаться по отделениям до перекрестка дорог у Мюлленштедта, — инструктировал их лейтенант Винтер. Его палец заскользил по бумаге. — Это здесь!

Командиры отделений разыскали указанный пункт на своих картах.

— Сбор в назначенном месте точно через час. Направление и маршрут движения — на ваше усмотрение. Сейчас шестнадцать часов сорок минут. Вопросы есть?

Вопросов не было.

Над дорогой раздались команды:

— Второе отделение, перебежками до стоящего впереди сарая — марш!

— Третье отделение, перебежками по одному ко мне — марш!

Командир роты внимательно наблюдал за происходящим. Затем он подошел к лейтенанту Винтеру, из своего укрытия наблюдавшему за выполнением команд, и отдал ему новое распоряжение. На этот раз командир взвода растерянно помедлил, прежде чем крикнуть:

— Унтер-офицер Бретшнейдер, ко мне!

Карл Хейнц Бретшнейдер собрал своих солдат. Слегка недовольный тем, что два других отделения могут за это время вырваться вперед, он ползком подобрался к своему начальнику. Обер-лейтенант все еще стоял у расщепленной яблони. После краткого инструктажа лейтенант и командир отделения поднялись во весь рост. Они больше не вели себя как в боевой обстановке. Лейтенант Винтер один подошел к ожидавшему отделению.

— Унтер-офицер Бретшнейдер убит, — заявил он. — Солдат Юнгман, вы назначаетесь командиром отделения!

Двумя-тремя фразами опешивший старший по комнате был введен в курс предстоящей задачи.

Карл Хейнц Бретшнейдер получил задание сопровождать третье отделение в качестве посредника. Командир роты оставался со вторым отделением. Лейтенант Винтер должен был проверить, в состоянии ли справиться с неожиданным ответственным заданием Юнгман. И для двух других отделений в ходе их дальнейшего продвижения была предусмотрена подобная смена командного состава в качестве проверки наиболее способных солдат.

Стрелковое отделение собралось вокруг Андреаса Юнгмана. Он изучал карту и был так поглощен этим занятием, что не слышал высказываний своих товарищей, они просто до него не доходили.

— Что тут думать? — заявил Эгон Шорнбергер. — Надо двигаться в направлении указанного здесь сарая, далее до высоты с отметкой двести одиннадцать, а затем до дороги на Мюленштедт. Тут не более километра!

— Так же, как второе отделение! — поддержал его Никель.

— Главное, чтобы было покороче, — простонал Кошенц. — Этого не выдержит ни одна собака, честное слово.

— Но до сарая нам придется продвигаться на виду у «противника», — в словах Кернера слышалось сомнение.

— Наплевать на это! — Йохен Никель измученно ухмыльнулся: — Где я — там победа. Всегда!

— Мы должны возвратиться, — сказал Андреас Юнгман и показал на карту, — вот сюда, за деревню. Через четыреста метров мы войдем в лес.

— Да ты спятил, что ли, парень? — возмутился Кошенц. — Назад?!

— Мы совершим обход и все время будем под защитой леса. Понятно? А здесь мы выйдем прямо к перекрестку дорог!

Эгон Шорнбергер, быстро подсчитав, зло проговорил:

— На обход потребуется на два километра больше пути!

— Но зато все время по дороге и не на виду у «противника», — спокойно возразил Андреас.

— Нет! — прорычал Кошенц. — Ни шагу назад!

— Но до сарая нам придется продвигаться перебежками, а затем взбираться по отвесному склону, — постарался примирить стороны Бруно Преллер.

Андреас Юнгман сунул сложенную карту в правый брючный карман полевой формы и посмотрел в лица товарищей. Его голос прозвучал уверенно и твердо:

— Идти пригнувшись, используя для движения кювет, до щита с названием населенного пункта. Это приказ!

Все переглянулись. Началось как бы невидимое молчаливое перетягивание каната.

— Пошли! — выпалил наконец Хейнц Кернер.

И он первым, пригнувшись, двинулся в направлении, откуда они только что пришли. Два других отделения за это время удалились на сотню метров в противоположном направлении. Михаэль Кошенц с тоской посмотрел им вслед, прежде чем, крепко сжав зубы, последовать за Кернером. Один за другим покидали они это место. Андреас Юнгман шел последним, затем обогнал впереди идущих и первым подошел к щиту с названием населенного пункта, где они выходили из-под наблюдения «противника». Развернувшись в цепь, они пересекли маленькую деревушку. Андреасу Юнгману вновь пришлось почувствовать на себе недовольные взгляды и выслушивать ворчание товарищей, когда он отклонил предложение Бруно Преллера воспользоваться гостеприимной террасой деревенского клуба для того, чтобы отдохнуть, выкурить по сигарете и выпить стакан кока-колы. Правда, на этот раз Андреаса поддержал Михаэль Кошенц.

— Только вперед, вперед, вперед! — настаивал гигант, борясь с болью и слезами.

Термометр около лифта на третьем этаже универмага показывал тридцать два градуса. Нечем дышать. Видимо, неисправен кондиционер. Завтра должен прийти монтер. А пока продавщицы надевали под свои голубые форменные платья-халаты только то, без чего нельзя обойтись, и использовали каждый момент, когда не было покупателей, для того, чтобы принять душ. Обе душевые установки, расположенные рядом с помещением для переодевания, работали беспрерывно.

Дорис Юнгман стояла за прилавком с перчатками. Пожилая покупательница, которой Дорис предложила на выбор четыре пары перчаток ее размера, рассматривала их и прикидывала достоинства каждой пары вот уже в течение четверти часа, как будто от ее выбора зависел размер будущей пенсии. При этом она рассуждала вслух, тараторя без передышки:

— Светло-коричневые не подходят к черной дубленке, но и черные не хотелось бы носить каждый день, к тому же я ношу в основном светлую обувь. Конечно, бежевые подходят лучше, а красные в тон моей болгарской сумке, однако это, боже мой, слишком молодо для такой женщины, как я…

— Совершенно справедливо, — согласилась Дорис улыбаясь.

Украдкой она в который уже раз за этот день бросала взгляд на входную лестницу. Разочарованная, она хотела уже вновь обратиться к своей покупательнице, но вздрогнула и забыла на миг эту нерешительную болтливую даму: в плотной толпе входящих и выходящих покупателей появилась форменная фуражка. Рост! Походка! Широкие плечи и льняного цвета волосы! «А что, собственно, нужно Анди в отделе постельного белья? Обернись же! Я здесь!»

— Одну секундочку, — извинилась Дорис и, оставив покупательницу одну, устремилась за человеком в армейской форме. Подруги-продавщицы удивленно глядели ей вслед. — Анди!

Солдат обернулся, недоуменно разглядывая продавщицу, затем в поисках помощи посмотрел на молодую девушку, свою спутницу. Та бросила на Дорис неприветливый взгляд, холодно спросила:

— Что вам угодно?

— Извините, — пробормотала Дорис и рассердилась на себя, почувствовав, что начинает краснеть. — Я ошиблась. Еще раз приношу свои извинения!

Она возвратилась к прилавку, у которого покупательница все так же нерешительно рассматривала все те же четыре пары перчаток.

— Я бы с удовольствием взяла вот эти, светло-коричневые, если бы у Хедвиги — это моя сноха — не было абсолютно таких же. Нет ли у вас перчаток такого же цвета, но только другого фасона или с другой отделкой?

Дорис приветливо улыбалась и молчала. «Почему он не позвонит? — спрашивала она себя сердито. — Только потому, что полагает: моя ссылка на больницу была просто блефом. Я-то его знаю. Он скорее удерет из своей казармы или учинит что-нибудь из ряда вон выходящее. Но позвонить сюда, пока я еще на работе, — это ведь минимальное, что он может сделать. Или, может, он совсем не тот, за кого я его принимаю? Та большая любовь, в которую верят миллионы людей, может быть, существует только в книгах и кинофильмах? В ней один человек является для другого центром вселенной, вокруг которого все вертится. Мне казалось, так было и у нас. Если бы было по-другому, то и с ним все бы закончилось так, как и с другими мужчинами до него. Но теперь все прошло. Пора возвращаться из мира грез, пробуждаться от сладкого сна. Это будет позднее пробуждение. Настолько позднее, что оно принесет боль намного большую, чем прежде».

…Первым мужчиной Дорис был шофер. Стояло лето. Был конец недели. Две подружки бездельничали уже семь дней на морском пляже у Альбека. Он взял тайком служебную машину и поехал с нею кататься. До этого они трижды встречались в дискотеке и один раз в баре. Дальше нескольких поцелуев дело не заходило. Это случилось во время их поездки по побережью Балтийского моря, в рощице, неподалеку от стоянки машин на автостраде. Она этого не хотела, но он был сильнее. Она даже не закричала, поскольку это касалось только его и ее. Она лишь царапалась, и плакала, и кусалась. Затем эта горькая, показавшаяся вечностью минута ее жизни кончилась, продлившись на самом деле едва ли дольше, чем парение орла в поднебесье между двумя взмахами крыльев. На его лице остались тонкие кровавые полосы. Она не захотела возвращаться к подружке на море. Он довез ее до дому и с того момента стал для нее постепенно уходящим в забытье воспоминанием.

Некоторое время спустя она познакомилась с Чарли. Он был учеником оптика и сильнейшим в округе по прыжкам в высоту. Там, где появлялся Чарли — он умел рассказывать анекдоты, изображать человека, несущего два тяжелых чемодана, у которого рвались подтяжки, лихо отплясывать казачка, — там для уныния и тоски места уже не оставалось. Он нравился всем. К тому же он был симпатичным парнем, всегда делился с друзьями последней копейкой и никогда не хвастался своими успехами у женщин. Дорис видела зависть других девушек, когда Чарли танцевал только с ней, ходил с ней в кино, лежал с ней рядом на пляже и даже разрешал ей водить свой мопед. Она дважды приводила его к своим родителям, которым он понравился с первой же минуты, и прежде всего ее матери: та немедленно навела справки о том, сколько он будет зарабатывать. Дорис вначале не находила слов, чтобы описать то, что она чувствовала. Она не пропускала ни одной возможности побыть с ним вместе. Рядом с ним для нее не существовало никаких неразрешимых вопросов. Его стремление к новым ощущениям, умение постоянно открывать новые дали, выводящие из однообразия будничного бытия, делали и для нее мир больше и красочнее. Она была счастлива в каждый из проведенных совместных часов и воспринимала его ненавязчивую нежность как само собой разумеющееся. Но как мужчина он был ей безразличен. Дорис однажды имела возможность убедиться в этом. Ей стало ясно, что у нее с ним так всегда и будет. Она откровенно сказала то, что думала: мол, пусть между ними все будет, как и прежде. Как между братом и сестрой. Он найдет другую, и тогда… Чарли смотрел на нее остановившимся взглядом, пытаясь найти какие-то слова. «Глупая гусыня», — сказал он наконец. И оставил ее одну в темном подъезде дома.

Шесть раз подряд в конце недели Дорис, как когда-то в детстве, ездила с отцом в сад. Она сажала цветы и овощи, поливала, полола, играла с кошкой соседа. Мужчины ее больше не интересовали. Им, всем без исключения, нужно только одно.

Дорожное происшествие изменило все. Это случилось на одном из перекрестков. Она ходила за сливками для кофе в день рождения отца и подошла к переходу, когда горел зеленый свет. Но прежде чем она ступила ногой на мостовую, зажегся красный. Однако старик с собакой, казалось, не замечал этого: он устремился вперед, не глядя по сторонам. И тут Дорис увидела мотоциклиста. Она крикнула, бросилась вслед за стариком и остановила его, дернув за рукав. Заскрипели тормоза, взвизгнули покрышки, неистово залаяла собака. Фарфоровый молочник Дорис с двенадцатью порциями сливок разлетелся на мелкие кусочки. Дорис нагнулась за своим упавшим кошельком, а в это время хозяин собаки тоже склонился, пытаясь высвободить свою кривоногую таксу из-под осколков молочника, и они столкнулись лбами. У Дорис потемнело в глазах. К сознанию ее вернул жар, который она почувствовала на своей щеке от довольно-таки сильного удара чужой рукой. Она сидела, прислонившись к двери, на каменных ступенях входа в магазин. На нее смотрел молодой парень. Его рука, поднятая для следующего, не слишком сильного, но действенного удара, опустилась. «Чувствуете боль?» — услышала она его вопрос. Она отрицательно покачала головой не в силах отвести от него взгляда.

Подъехала машина «скорой помощи», вызванная хозяином собаки. Дорис отказалась садиться в нее, и напрасно: через два часа она сидела вместе с гостями за праздничным столом и должна была то и дело показывать шишку на лбу. На следующее утро молодой мотоциклист стоял у двери ее дома. «Я подвезу вас до работы, — сказал он. — Думаю, вы еще не на все сто процентов стали на ноги». Когда Дорис прощалась с ним у универмага, он задержал ее руку и предложил побродить вечером вместе по городу. Она ответила не сразу. Пожатие руки и взгляд его глаз вызвали у нее странное новое чувство, которое на несколько секунд ошеломило: она вдруг поняла, что с этим молодым парнем все будет абсолютно по-другому, каждый день и каждый час. Она еще не знала, как его зовут, но без колебаний приняла бы его предложение сесть на заднее сиденье мотоцикла и поехать с ним, скажем, в Варшаву.

Прошло два года. Ее чувство к Андреасу стало еще глубже. Его нежность, уверенность, что она может на него положиться в любое время и в любой ситуации, и вместе с тем сознание, что она ему нужна, составляли ныне ее любовь. В их любви было несколько моментов, когда ее подруги только улыбались или пожимали плечами, но для Дорис они являлись составными частями их общего счастья. Прыжок с десятиметровой вышки в бассейне рука об руку с Андреасом или ее первое выступление на профсоюзном собрании, к которому ее никто не принуждал и в котором она высказала свои соображения и критические замечания по проекту нового коллективного договора, явившегося результатом ее ежедневного общения с Андреасом. Ночью, сразу же после собрания, она сказала ему: они нужны друг другу как вода и воздух, в этом-то и заключается их любовь.

«Как вода и воздух… — думала про себя Дорис Юнгман. — Поэтому он не допустит, чтобы мы потеряли все, что нас связывает: любовь, доверие, взаимопонимание. Наш ребенок… Анди скоро придет. Может быть, он будет ждать у выхода, когда я закончу работу. Или придет ночью. Или…»

— Вы меня вообще-то слышите? — спрашивала покупательница возбужденно. — Светло-коричневые! Я возьму светло-коричневые!

— У вас хороший вкус, — сказала Дорис и улыбнулась профессиональной улыбкой продавщицы. — В самом деле!.. В кассу, пожалуйста! — Ее взгляд вновь устремился к лестнице.

Вначале Андреас Юнгман приказал двигаться змейкой. Дистанция от впереди идущего три — пять метров. По правилам тактической подготовки при внезапном огневом налете противника собственные потери будут сведены до минимума. Но в этот момент для него решающими стали другие мотивы. Он видел, что сильный как медведь в обычных условиях Михаэль Кошенц стонет при каждом шаге. Йохен Никель идет так, как будто у него под ногами рассыпаны канцелярские кнопки, а в лице у него — ни кровинки. У Эгона Шорнбергера не сгибаются колени. Только у Бруно Преллера и Хейнца Кернера еще не заметно признаков усталости.

Сельскохозяйственные работы закалили обоих с детства. В деревне не было ни одной матери, которая стала бы возмущаться, когда ее сынок в свои одиннадцать лет в период уборки картофеля таскал с поля полные корзины с утра и до самого вечера. Рука, которая может крепко держать кусок хлеба, должна так же и работать. Это-то Преллеры и Кернеры привили своим сыновьям еще в раннем детстве. Не потому, что их заставляла нужда, а потому, что они знали: трудолюбие и дисциплина не вырабатываются сами по себе. В этом отношении ничего не изменило даже то обстоятельство, что уже долгое время почти вся земля, большинство скота и машин принадлежали кооперативу. Шла ли речь о маленьком «мое» или большом «наше», работа испокон веков считалась лучшим воспитанием. То, что не усвоишь еще в детских башмачках, приобретаешь позже со слезами — так говорили в старину. У Бруно Преллера и Хейнца Кернера, один из которых жил в Айхсфельде, а другой — в одной из деревень на Заале, уже в четырнадцать лет были кулаки, которыми можно было колоть орехи.

Отделение медленно продвигалось вперед. Андреас Юнгман понимал, что при движении змейкой он, вынужденный постоянно подгонять людей, все же не сможет добиться желаемого темпа. Только единый ритм движения приведет к тому, что даже ослабевшие люди будут им захвачены.

— Отделение, подтянуться! — дал он команду. — В колонну по одному — марш, левой, левой, левой, два-три-четыре!

Андреас с сожалением подумал, что у него нет выхода. Жаль, что никто из них не знает Зеппеля Яуха. Он был его инструктором в обществе «Спорт и техника». Штабс-ефрейтор запаса. Часовщик. В редкие свободные минуты — раб своей старенькой автомашины «БМВ-Дикси», выпуска 1927 года. Вместе с его отцом он подал ему мысль о сверхсрочной службе. Еще задолго до разговора с офицерами райвоенкомата.

Нет, все обстояло не так, как вы себе представляете. Вначале Зеппель Яух разъяснил ему, что даже парни с волосами до плеч, которые не в состоянии отжаться руками от земли, боятся пауков, с началом передачи соревнований по боксу выключают телевизор, а во время стрельбы из пневматической винтовки закрывают оба глаза, при определенных обстоятельствах могут осчастливить человечество открытием эффективного лечебного средства против рака. А кто-то из них может стать конструктором фотонного двигателя. Мы живем в такое время, когда не обязательно обладать крепкой мускулатурой, чтобы попасть на Доску почета. Все это утверждал Зеппель Яух. И добавил, что знает таких, кто хрупок, как стекло, но тем не менее удерживает свое место среди лидеров. И даже позиции мирового класса. Лауреаты государственных премий. Орденоносцы. Парни, которым нет еще и тридцати, но фамилии которых уже есть в энциклопедии. И это прекрасно, считал Зеппель Яух. А армия необходима для того, чтобы так было в жизни всегда. Но мягкие как вата солдаты — не солдаты. Под знаменами куется сталь, добавил он. И парни, держащие в руках оружие, не должны носить замшевые перчатки. Ибо кроме сердца и понимания своего долга они обязаны иметь еще и настоящие солдатские достоинства: выдержку, мужество, силу — и не только физическую, но и моральную. Не каждый обладает такими качествами, но… То же самое говорил и отец.

— Левой, левой, левой, два-три-четыре! Солдат Никель, подтянуться!

Никель вынужден сделать два-три широких шага.

— И это называется товарищ! — процедил он сквозь зубы идущему впереди него Преллеру, но не получил ответа.

— Придержи язык! — тихо, но сердито проговорил сзади Эгон Шорнбергер. — Держи ногу, или я оторву тебе каблуки!

Он заметил, что его силы убывают все больше. И это приводило его в ярость. «Почему именно я должен скиснуть первым? — спрашивал он себя. — Для таких быков, как Преллер и Кернер, марш не составляет труда. Они и в беге на тысячу метров показывают результат менее пяти минут и одними из первых преодолевают штурмовую полосу. Но Юнгман находился всегда, как и я, в середине. Что же сегодня с ним произошло? И лейтенант Винтер выглядит так, словно все это время ехал в автобусе. Для того чтобы произносить пламенные речи, нужно иметь хорошо подвешенный язык, а для того чтобы совершать марш, нужны ноги, будь то оратор или человек, боящийся высунуть свой нос из-под одеяла. Необходимо просто-напросто быть выносливым. Как Юнгман. Как Винтер. А откуда они ее берут, эту выносливость, спрашиваю я вас. К тому же я не выкуриваю по десятку сигарет в день, как Никель, у которого эта дрянь уже все нутро выжгла. И рекордсменом по пиву, как Кошенц, я тоже не являюсь. На спортивных занятиях в школе я всегда был одним из первых. А в длину я прыгнул однажды даже за шесть метров. Тогда это был рекорд. Меня с удовольствием взяли бы в секцию легкой атлетики. Тренировки два раза в неделю, соревнования и тому подобное. Может, я и пошел бы, но они начали сразу же с галопа: дисциплина, долг, послушание и тому подобная чепуха…»

Лейтенант Винтер шел рядом с Андреасом Юнгманом. Командир взвода был доволен. Втайне он должен был признаться самому себе, что предполагал наличие у этого старшего по комнате из первого отделения командирских наклонностей, но не думал, что тот обладает способностью тактически мыслить и четко проводить в жизнь намеченное. Каждый раз, смотря на часы, он убеждался, что отделение укладывается в норматив. В то же время от него не ускользнуло то обстоятельство, что Кошенц, Никель и Шорнбергер окончательно выбились из сил. Это вызвало у него озабоченность, и он старался не выпускать их из поля зрения. В прошлом году у него во взводе был молодой парикмахер, который на последней трети пятнадцатикилометрового марша внезапно вышел из строя, упал лицом на землю, и его в течение нескольких минут сотрясало от рыданий. «Каждый раз повторяется одно и то же, — думал командир взвода, глядя на отрешенные лица солдат отделения. — Большинство приходят на военную службу неподготовленными, размягченными, полными книжных представлений. В иллюстрированном журнале они видели фотографии наших бронетранспортёров, а в кино — несколько репортажей с учений с применением современных систем оружия, и вот уже у них сложилось представление, что в нынешней армии нет больше физического напряжения, пота и стертых ног. Вместо пеших переходов — скоростные танки. Специальные машины для того, что раньше ложилось грузом на собственные плечи. Понтонные мосты там, где на пути внезапно возникает водная преграда, и вертолеты, если необходимо преодолеть горный участок местности. Газеты пишут: „Уничтожение сил и средств противника ныне достигается сухопутными войсками главным образом за счет применения огня современных видов оружия“. И мой классный руководитель аргументировал точно таким же образом: „Мальчики, в армии ныне все базируется на технике! Надев военную форму, вы приобретете необходимые для будущей гражданской профессии знания в области двигателей и электроники, равным образом и средств связи“. Нет, он не сказал ни слова неправды. Он нисколько не преувеличивал, но это была только половина правды. Так сказать, легкая сторона солдатской жизни».

— Левой, левой, левой, два-три-четыре! — задавал Андреас Юнгман темп движения.

Он не мог позволить отделению ни малейшей передышки, в противном случае в их ряды немедленно проникнет усталость. «Держись, Миха, — думал он, — ты не должен сдаваться. Ни ты, ни Йохен, ни Эгон. Никто из нас. Это мы обязаны сделать не только для самих себя, но и для Лаппен-Калле. Мы не должны опозорить его перед вторым и третьим отделениями. Если только мы придем первыми к назначенному месту, я заплачу за шесть бутылок пива. Добровольно. И я не шучу. Надо держаться, парни! Но сколько нам еще осталось идти? Это не дорога, а какая-то резиновая лента!»

— Солдат Кошенц, ко мне! — приказал лейтенант Винтер после того, как перекинулся несколькими словами с Андреасом Юнгманом, который остановил отделение, но не отдал распоряжения разойтись для отдыха. — Вашу руку, солдат Кошенц, — потребовал командир взвода.

Растерянный гигант протянул левую руку. Лейтенант Винтер заученным движением щупал пульс, наблюдая за секундной стрелкой часов. «Двадцать семь на шесть, получается сто шестьдесят два удара в минуту, — подсчитал он. — Это нижняя граница сильной нагрузки, а нам предстоит еще много дел».

— Сколько? — спросил Андреас Юнгман. У себя он насчитал сто двадцать шесть.

— Сто шестьдесят два, — ответил лейтенант Винтер.

— Почти две сотни! — заявил Михаэль Кошенц, возвратившись в строй. На его лице появилась страдальческая мина, а голос звучал как у умирающего.

Андреас размышлял.

— Отделение — вольно! — подал он команду.

Командир взвода согласно кивнул головой. Темп движения замедлился. Часы показывали 17.26, оставалось четырнадцать минут до назначенного срока. Отходящая от дороги лесная тропинка помогла Андреасу сориентироваться по карте и установить расстояние до перекрестка дорог у Мюленштедта. От того места, где находится отделение, до места встречи оставалось полтора километра. Андреас Юнгман не делал из этого никакой тайны. Он хотел, чтобы все знали положение дел. Четырнадцать минут на полтора километра, но на этом ведь марш не заканчивался. Правильное распределение сил входило в выполнение боевой задачи. Отделение, которое прибудет к установленному месту небоеспособным, будет иметь такую же цену в бою, как и полдюжины стреляных гильз.

— Ускорим немного шаг! — предложил Хейнц Кернер.

Бруно Преллер молчал.

Эгон Шорнбергер тоже ничего не ответил.

— А что это даст, если вам потом придется тащить меня на себе? — спросил Михаэль Кошенц.

— Пропади все пропадом, — простонал Йохен Никель глухо. «Еще десять минут, — определил он сам для себя. — Десять минут или, самое большее, четверть часа — и я просто-напросто упаду. Безразлично, что будет потом. Растянусь на дороге, как мокрый мешок, и конец этому издевательству».

И тем не менее шаги стали тверже. Конечно, это было далеко не движение в ногу, но все же солдаты шагали целеустремленнее, и без команды.

Лицо Андреаса Юнгмана сделалось неподвижным, как маска. Он не хотел, чтобы другие увидели, что и у него дыхание стало затрудненным. Но эта маскировка ему не удавалась. Каждый мог видеть его горящие щеки и пот, который он постоянно вытирал тыльной стороной ладони. И тем не менее он знал, что еще не достиг своей границы.

Он не впервые совершает марш до горизонта и далее. В обществе «Спорт и техника» он принимал участие в двух пятнадцатикилометровых маршах. Честно говоря, маршей было полтора, так как во время первого марша в начале седьмого километра товарищи вынуждены были посадить его на сопровождавшую их автомашину. Он вывихнул тогда ногу. Лодыжку разнесло, как лошадиное копыто. Десять дней он не мог обуть никакие ботинки. И все же уже через месяц, когда они тренировались на штурмовой полосе, он был вместе со всеми.

А в следующем году после совершения марша он вечером даже пошел на танцы. Из-за одной маленькой ученицы средней школы из секции плавания, потому что не хотел, чтобы кто-то другой провожал ее домой. Это было в его родном городе, в период его ученичества. Тогда он жил вместе с отцом и братишкой Хербертом в мансарде на старой площади. Два-три раза в месяц они все вместе ходили на кладбище, чтобы положить цветы на могилу матери. Ему было всего четырнадцать лет, когда она умерла от рака. Прошло несколько месяцев после ее кончины, прежде чем отец перестал пить и их мужское хозяйство постепенно наладилось. Через некоторое время Херберт, его старший брат, был призван в армию. После службы он не вернулся домой, а женился в Ростоке на учительнице и стал работать на верфи. Отец, по специальности монтер отопительных систем, выдвинутый на должность заместителя директора по производственным вопросам, стал учиться заочно и был назначен директором фарфорового завода, который значительно вырос за последние годы. К этому времени Андреас как раз закончил свое ученичество. Они продолжали жить в комнатах с косыми потолками, под крышей дома, которому было уже сто лет. Гюнтер Юнгман не хотел переезжать на новую квартиру.

С тех пор прошло уже три года. А может быть, четыре? Андреас и сам не знал, почему именно в этот момент он вспомнил вдруг об отце. Он должен сконцентрироваться на отделении и не выпускать из поля зрения Никеля и гиганта Кошенца, учитывать каждый метр пути, пройденный до перекрестка, однако в его ушах снова и снова звучал голос отца, а перед мысленным взором возникала одна и та же картина. Пустая, без всякого убранства комната. Андреас Юнгман сидит за столом напротив отца, положившего локти на стол и совершенно спокойного, как будто бы под решетчатым окном не было никакого надзирателя.

— Как твои дела? — спрашивает Андреас.

— Ты меня разочаровал, — говорит отец. — Твое письмо…

— Дорис передает тебе привет. Она приехала бы охотно. Но ее не отпустили.

— В твоем возрасте человек должен знать, чего он хочет, — говорит Гюнтер Юнгман своему сыну.

— Есть отцы, которые смотрят на эти вещи по-другому, — возражает Андреас. — Один парень из моего класса по настоянию отца ходил аж к четырем докторам, пока они наконец не обнаружили у него что-то, чего хватило, чтобы его забраковали как непригодного к военной службе. Парень теперь каждую свободную минуту играет в теннис в Нойбранденбурге, а его старик весьма доволен тем, что добился этого.

— Дети отцов себе не выбирают, — ответил Гюнтер Юнгман. Его взгляд бегло скользит по голым степам, решетке и молчаливому надзирателю. — Твой, во всяком случае, — коммунист. Может быть, это и не совсем удобно для тебя, как я полагаю.

— Отец того игрока в теннис тоже в партии.

— И наверное, имеет даже знаки отличия на лацкане своего пиджака?

— Да, и не один!

— Ну вот видишь!

— Полагаю, на свете достаточно отцов, которые говорят со своими сыновьями о службе в армии, как о своего рода детской болезни. Хотя и тяжело, но ничего не поделаешь. Обстоятельство, которое нужно просто пережить, как в свое время корь или коклюш. Раньше я всегда думал, что такие люди — пацифисты, или эгоисты, или еще там кто, откуда мне знать… Но потом я сделал вывод, что это не всегда так. За этим иногда скрывается любовь, родительская любовь, имею я в виду. Они желают только лучшего своим сыновьям. Мальчики не должны терять понапрасну времени. Не терять восемнадцать драгоценных месяцев, отрывающих их от учебы или профессиональной подготовки.

Гюнтер Юнгман кивает головой.

— А тебе понравилось бы, если бы я был таким же, как отец твоего игрока в теннис?

— Не думаю, — отвечает Андреас.

— Я никогда ничего от тебя не скрывал, мой мальчик. Что же касается армии, то я не буду пытаться тебя отговаривать. Я не знаю никакой другой профессии, в которой с человека спрашивалось бы более. В армии необходимо иметь ясную голову, если хочешь чего-либо достичь. Там нужна любовь к своей стране и препорядочная порция ненависти ко всему, что может нам повредить. У кого этого нет, тот, но моему мнению, не может командовать. И не сможет даже совершить марш во главе колонны. Но это и не является делом всякого. С этим могут справиться, пожалуй, только лучшие. Когда Зеппель Яух рассказал мне, что считает тебя способным на это, я был горд за тебя. Честное слово. А день, когда ты сказал, что собираешься подписать контракт на сверхсрочную службу, был для меня праздником. Принимать участие в строительстве нового дома — это уже кое-что значит. Это делает человека величественнее, счастливее, но в то же время требует и бдительности, чтобы никто не посмел разрушить выложенные стены. Ты при этом будешь чувствовать себя, мой мальчик, как человек, сберегающий для людей огонь и чистую воду… Но что скажет по этому поводу Дорис?

— Она наверняка воспримет это без особого воодушевления. Жизнь в разлуке, зачастую по нескольку недель, перспектива одинокой встречи Нового года… Что же, она должна упасть мне на грудь за это?

— За несколько месяцев до твоего появления на свет партия послала индустриальных рабочих поднимать сельское хозяйство. В первую очередь — коммунистов. Одним из них был я. Уголок, куда нас направили, назывался Трекелов, это в Мекленбурге. Восемь домов, десять сараев. В двух из них мы оборудовали МТС. И некому было позаботиться о матери. Херберт тогда не ходил еще в школу. Когда из дому пришла телеграмма, мы как раз собирались распить бутылочку горькой настойки по случаю запуска трактора «Ланц-Бульдог», который затарахтел после многих лет бездействия. Теперь у нас кроме него и нового советского трактора были еще и два тягача. И ты появился на свет. Таким образом, причин для торжества было много.

Мы проработали там три года. И с отпуском было трудно. В особенности в летние месяцы. Все мои премии до последней копейки шли на телефонные разговоры с твоей матерью. Впервые твое лопотание я услышал в телефонной трубке. Конечно, мать не была в восторге. И на шею мне она тоже не бросалась, когда я без долгих раздумий уехал. Она была очень сердита. Она сердилась на крестьян, которые без нас не могли справиться с техникой, сердилась на партию, которая именно меня послала, сердилась на паровоз, стоявший впереди нашего поезда. Но она ни разу не потребовала от меня, чтобы я дезертировал. Даже тогда, когда уже ожидалось твое появление. Может быть, я и остался бы дома, если бы она меня об этом попросила. Но она этого не сделала.

— Она была, наверное, чертовски одинока в то время?

— Ты имеешь в виду, была ли она несчастлива? Думаю, что нет!

— А ты в этом уверен? Ты — в Мекленбурге, она — в Тюрингии, видит тебя лишь раз в несколько недель… И тем не менее счастлива?

— Да, Анди. Любящая женщина, даже если вам не приходится быть вместе неделями, все равно счастлива.

— Может быть, мужчина, но не женщина.

— Для супругов счастье неразделимо. Во всяком случае, так было у нас.

— А тебе нравилось находиться там, в Мекленбурге?

— Я был несказанно рад, когда колеса там наконец закрутились и без нас. Мы выполнили свою задачу.

— С радостью?

— Каждый человек рад, когда ему удается сделать что-либо полезное.

Обвинение против Гюнтера Юнгмана было возбуждено за хозяйственный проступок. К началу декабря на фарфоровом заводе план еще не был выполнен, и четыреста двадцать рабочих могли остаться на этот раз без полной годовой премии. Вместе со своими двумя заместителями Гюнтер Юнгман обсудил создавшееся положение, и они решили в отчете перенести недельную продукцию из категории незавершенной в категорию готовой, так как отправка готовой продукции все равно ожидалась не ранее середины января. До тех пор незавершенная продукция будет, естественно, доведена до соответствующей кондиции и передана для отправки. Да и ликвидация небольшого отставания в выполнении плана в первом квартале не создавала никаких проблем. Никто, таким образом, от этого не пострадал бы. Гюнтер Юнгман взял на себя ответственность — он распорядился выплатить годовую премию полностью. Только он и два посвященных в это дело товарища не взяли ни копейки. Ни у кого не должно было возникнуть мысли, что незаконная корректура в плане была обусловлена собственными интересами.

Для государственной прокуратуры, которая в середине февраля начала расследование дела, важным были сами факты, а не мотивы. И очень скоро было определено, что на заводе имел место хозяйственный подлог. Гюнтер Юнгман не стал отпираться. Он знал, что идет на риск, и готов был отвечать за последствия, тем более что по положению выплаченные премии не могли быть возвращены назад. Юнгмана взяли под стражу, пока не было вполне определенно установлено, что он не использовал этот подлог для собственного обогащения.

Две бригады с его завода, пришедшие к прокурору с деньгами, чтобы внести залог за своего директора, вынуждены были возвратиться несолоно хлебавши. Закон есть закон.

— Существуют обязанности, которые возлагаются на тебя обществом, но есть и такие, которые ты сам делаешь своим кредо, — сказал Гюнтер Юнгман сыну на прощание. — Передавай от меня привет Дорис, и не беспокойтесь за меня! А на досуге подумай обо всем еще раз!

«Мне нужно было бы сказать ему, что Дорис хочет ребенка», — подумал Андреас. Отец был осужден условно на десять месяцев и работал теперь заместителем директора по производству на одном из кирпичных заводов.

— Перекресток! — воскликнул Михаэль Кошенц, шедший в голове колонны.

Все с облегчением вздохнули. И Андреас Юнгман тоже.

— Отделение, подтянись! — подал он команду.

Вдали виднелась санитарная машина с опознавательными знаками Национальной народной армии. Около нее стояли два санитара. Двух других отделений пока не было видно. На часах 17.37. Они пришли за три минуты до установленного времени.

— А вон сзади появилось и третье отделение! — сказал лейтенант Винтер.