Согласно распространенному мнению, исландское лето длится не больше полутора месяцев. С последней недели июня по первую неделю августа. Житейская мудрость гласит: как раз столько времени требуется на то, чтобы влюбиться. Да вот беда: весь этот период ледяная страна освещена не хуже, чем арена Мэдисон-сквер-гарден во время матча „Никс“. Ни тени, ни темного уголка. Не то что поцелуй — машину не спрячешь.

Мы решили, что Ган в наш отель больше приходить не стоит. Лучше ее предкам ничего не знать, пока мы сами не определимся с датой. Работяги севен-илевен не проблема, другое дело Балатов и, уж точно, Гуд-Ни. Но моя гениальная подружка нашла выход. Одна из ее приятельниц работает в „Махабхарате“, индийском мебельном салоне напротив. Все, что мне надо сделать, — это выскользнуть из нашего отеля около полуночи, прогуляться по пустынной парковке, а заодно поздороваться с чайками, отвечающими за ее чистоту, и остановиться у черного хода в индийский салон, где меня будет ждать Ган в своей маленькой красной „фабии“ после массажного класса или гулянки с тарантиновским фан-клубом. У нее есть запасной ключ, и ей известен код постоянно мигающего приспособления возле двери. Если пройти через офис, то мы окажемся в салоне. У задней стены стоят три демонстрационные двуспальные кровати, сработанные двенадцатилетними индийскими умельцами. Мы опробовали все три, но та, что в комнате „Камасутра“, за декоративной перегородкой, оказалась самой безопасной. Ее точно не видно через ярко освещенное витринное окно. Так что в конце концов нам удалось найти полутемный угол в вечно сияющем краю. Скрип этого королевского ложа ручной работы я посвятил памяти моей утраченной возлюбленной. Кстати, кровать выдержала все чудеса эквилибристики. Эти индийские ребята в своем деле знают толк.

Наши ночи в „Махабхарате“ можно считать триумфом глобализации. Хорват празднует свое индийское лето в Исландии под французское шампанское, японское суши и расслабляющую тайскую музыку. (Все это, включая музыку из массажного класса, Ган приносит с собой.) Презервативы английские, из Манчестера, а сигареты американские, из Ричмонда, Вирджиния, родного города нашего отца Френдли. В салоне моя подружка не курит. Мы также стараемся не оставлять после себя пятен и лифчиков.

Мало-помалу Ган удается вытеснить Муниту (вместе с головой) из моих мозгов и отделать их на собственный манер. Индийскими ковриками и уютными бра. И мало-помалу наше лето сексуальных утех превращается в нечто большее. Скрытность дает им дополнительное измерение. Я изо всех сил стараюсь растопить лед, и от ее новых постельных навыков моя кровь быстро превращается в кипящую лаву. Я хоть сейчас готов лечь в исландскую землю, и на моем надгробии напишут: Томми Олавс, мойщик посуды (1971–2007). После очередных наших кувырканий Ган опрыскивает постель каким-то индийским спреем, который она нашла в офисе. К исходу месяца в демонстрационной комнате пахнет, как в лучшем борделе города Бомбея.

— Все нормально, — заверяет меня Ган. — Все равно летом никто не покупает кровати.

— Почему?

— Все активно эксплуатируют старые.

Судя по всему, в светлый сезон исландцы становятся другими людьми. Они прекращают делать то, чем занимались всю зиму. Например, смотреть телевизор, продуманно одеваться и каждый день принимать душ. До недавних пор в июле у них даже прекращали телевещание. Лето такое короткое, что всем надо сосредоточиться. Если температура поднимается до пятнадцати градусов по Цельсию (такое случается три раза в год), через пару минут все магазины и банки закрываются, чтобы дать своим служащим возможность выйти на улицу и понаслаждаться тепловой волной. Мы называем это „солнечный перерыв“, объясняет мне Ган. Ну как им не посочувствовать. Эти полтора месяца не называются „летом“ ни в каком другом словаре, кроме исландского. Так что „Страна десяти градусов“ — это вовсе не шутка. Такова средняя июльская температура. Исландское лето — это на полтора месяца открытый холодильник. Режим 24/7, весь лед растаял, и все же есть некое ощущение прохлады — как-никак холодильник.

Но вот в начале августа, в субботу, из мебельного салона вдруг исчезают все кровати. Ган звонит приятельнице. Та объясняет: готовимся к осенней экспозиции. Новая партия под названием „Сладкая карма“, изготовленная на примитивной бомбейской фабрике, должна вот-вот прибыть. В результате, в обход торчеровских правил, Ган увозит меня за город.

Вечер выдался на загляденье: затейливые облака удачно дополняют золотой закат над заливом, а все ветра двинули за границу на выходные. Мы держим курс на восток. Ощущения — как будто я вышел из тюрьмы. В кои-то веки я вижу что-то еще, кроме Балатова, автобуса № 24, родимого пятна Оли и индийской мебели. Мы проезжаем мимо бывшего особняка знаменитого, ныне покойного писателя. Это единственный в Исландии дом с бассейном. Вроде как часть его Нобелевской премии, объясняет мне Ган, только воду ему пришлось подвести самому. Сейчас здесь музей. Можно увидеть воду, в которой он плавал, пытаясь поймать вдохновение. Меня везут в долину Тинга, знаменитую тем, что тут был выстроен первый в мире парламент на открытом воздухе. Собственно, других, по-моему, и не было.

Однако на полдороге становится ясно, что нашему автомобилю чешского производства на это путешествие не хватит бензина. Мы решаем остановиться на пикничок. Пройдя по лунному ландшафту парка, мы устраиваемся на ложе из жесткого серого мха. К сожалению, здесь нет ни деревьев, ни даже декоративной перегородки, как в индийской комнате, способных укрыть горячих любовников от регулярно проезжающих машин, к тому же температура больше подходит для игры в хоккей. В результате, ограничившись поцелуем и пивом „Кальди“, мы любуемся тем, как удачно наш красный автомобильчик, стоящий на обочине, вписался в лазурную рамку гор с одиноким розовым облачком в почти белесом небе. Какая-то длинноклювая птица то перебегает, то перелетает на безопасном, как ей кажется, расстоянии (для нас, но не для винтовки) с совершенно заполошным криком. Не иначе как мы покусились на ее владения. Меж тем наш разговор принимает серьезный оборот, как оно обычно и бывает, когда трах остался позади.

— Думаешь, ты сможешь жить в Исландии? — спрашивает она меня.

— А куда мне деться.

Тишина, прерываемая птичьими криками.

— Это единственная причина?

— Ну, почему. Не знаю…

Она смотрит на меня в упор. Ее гаторейдные глаза похожи на голубовато-зеленые горячие источники на окружающих нас каменистых просторах, точь-в-точь как в рекламных буклетах в самолете, на котором я летел сюда. Она не сводит с меня взгляда. Неужто она и вправду хочет испортить себе жизнь Токсичными отходами?

— А ты… ты этого хотела бы? — наконец выдавливаю я из себя.

— Не знаю. Я просто спросила.

Она достает сигарету. Руки ее дрожат, и сигарета падает на землю. Она поднимает ее и вставляет между сурово поджатых губ. Щелкает зажигалкой.

— Мне придется здесь пожить, — говорю. — Какое-то время.

— Какое-то время?

Ее слова выходят вместе с клубом дыма. В этом бодрящем стылом воздухе сигаретный запах кажется даже приятным.

— Ну, в смысле…

— Тебе тут нравится?

— В Исландии? Ну да. Разве это может не нравиться? — Я показываю на окружающую декорацию, идеально подходящую для романтического кино о любви под луной.

— Но ты бы не хотел здесь… жить?

— В смысле… навсегда?

Она кивает. В моей голове, как вспышка, возникает моя квартира на углу Вустер и Спринг, плоский телевизионный экран, постоянно показывающий игры „Хайдука“, ресторан-гриль неподалеку, мой черный пистолет-красавец „Heckler&Koch“, припрятанный в ванной, над унитазом, за вынимающейся кафельной плиткой. Разминая правую руку, я бормочу в ответ:

— Не знаю. Я об этом как-то не думал.

Она резко встает, оставив недопитую банку пива во мху, и направляется к машине.

— Эй! — кричу я ей вслед.

Я догоняю ее на склоне, держа в каждой руке по банке. Птица спешно перелетает на небольшой пруд по ту сторону дороги. По-моему, она решила застолбить все вокруг.

— Эй, Ган. Ты что?

Она оборачивается, глаза на мокром месте. Мы стоим на обочине возле машины.

— Ты… ты об этом как-то не думал?

— Я же в смысле… ты пойми, в моей ситуации я дальше одного дня вперед не заглядываю.

— А как насчет моей ситуации? — спрашивает она охрипшим голосом и делает быструю затяжку дрожащими губами.

Мне нечего сказать. Я не подозревал, что эта девушка способна плакать. Птица вернулась и кричит на нас. На меня.

— Ган… Гуннхильдур… прости.

— По-твоему, все это как?

— Ты и я? Это… это было самое жаркое лето в моей жизни.

Я уже дрожу от холода.

— Правда?

— Да. Лучшее лето…

— Тогда в чем дело? Ты до сих пор не уверен?

— Послушай, Ган. Ты замечательная девушка, а я…

— А ты классный парень.

В самом деле?

— Да, блин. И нечего мне тут…

На большее ее не хватает. Еще затяжка. Отшвырнув сигарету, она делает шаг к машине со стороны водителя.

— Так ты хочешь?.. — мямлю я.

— ДА! — выкрикивает она и, сев в машину, хлопает дверцей.

А я стою между ней и остальной Исландией, держа в обеих руках недопитое пиво. Похоже, она настроена серьезно.

А я?

С востока к нам приближается новенький внедорожник. Поравнявшись с нами, машина притормаживает, так что я успеваю разглядеть тальянского вида парочку за пятьдесят. Седоватые загорелые любовники в синих ветровках поверх желтеньких рубашек поло. Два счастливых идиота. Глядя на эти улыбки до ушей, можно подумать, что первый в мире парламент на открытом воздухе устраивает в выходные открытый фестиваль группового секса для пожилых пар. Рука женщины лежит на плече у сидящего за рулем партнера, который похож — вы будете смеяться — на киллера, недавно вышедшего на пенсию.