Конь стоял во дворе, доставив меня на хутор (последний отрезок пути он слегка хромал), а возле него – сутулый худощавый человек с осенеющими усами, который что-то лепетал ему по-польски. Не надо было быть великим поэтом, чтоб понять: здесь встретились два друга.

Постройки на хуторе были темного цвета, обычные гладкостенные бревенчатые дома с красными французскими окошками. Но в их облике было что-то незнакомое: постройки были какими-то более затейливыми, чем на немецких прагматичных фермах. У польских крестьян явно оставалось больше времени от сельскохозяйственных работ, чем у их немецких коллег, и они могли заняться вырезанием узоров на стрехе и коньке крыши.

Червоны повернул свою огромную голову и посмотрел, как я хромаю по направлению к дому. Затем встал, как растерявшийся деревенский парень, не знающий, как представить подругу своему папаше. А может, он до сих пор сердился на меня за то, что я взобралась на танк?

«Доброго Гитлера», – сказала я по-польски, по ошибке вместо «Добрый день». Старик поздоровался, не протягивая руки. Раскаленный безветренный зной звенел в каждой травинке, а гравий потрескивал, будто огонь. Как же я, ледяная дева, обожала такую погоду – я всегда была жутко тропическим существом. Я повернулась к коньку и почесала ему подбородок, ощутила мокропотность засаленной бородки. Он прислонил лоб к моей груди и оттолкнул меня. Но даже если он таким образом давал понять, что я наказана, конек быстро вернулся: сделал шаг вперед и вновь приложил лоб к тому же месту, между грудями. Я указала крестьянину на ссадину на правом бедре коня, а потом мы заметили на его ляжках кровавые царапины от колючей проволоки возле дороги. Много десятков лет спустя один лошадник сказал мне, что некоторые лошади так устроены, что не могут вспомнить дорогу домой, если у них на спине не сидит наездник.

Тут я обнаружила, что чуть поодаль во дворе стоит гитлеровец, будто «Путник в горах» (на одноименной картине Каспара Фридриха) и смотрит на местность. Несмотря на жару, он был в длинном черном кожаном плаще, фуражка тоже была на своем месте, а сложенные за спиной руки были в перчатках. Крестьянин увел прочь своего коня, а я осталась одна. Тогда нацистский офицер (судя по выражению лица и по одежде, он имел высокий чин) повернулся и лениво побрел ко мне. Он держал себя важно, но не напыщенно, голову нес высоко, а все мышцы полностью расслабил. В его походке чувствовалась какая-то скрытая хитрость. Он вооружен? Конечно, вооружен. Я незаметно потянулась к своей гранате. Она была на дне котомки у меня на плече, я чувствовала твердую скорлупу сквозь холщевую материю. Он приближался медленным ленивым шагом по раскаленному гравию. Он собирался убить меня?

Но весь этот страх сейчас слился с великим фактом: чем ближе подходил офицер, тем яснее становилось, что это самый красивый человек, на которого когда-либо глядели мои глаза. Лоб, брови, скулы, губы. Меня как будто по голове ударило. Кожаные сапоги, плащ, перчатки. Ему не жарко? Он улыбнулся глазозакатной улыбкой и протянул руку, не сняв перчатку. В Школе ада я выучила, что таких людей надо бояться как огня, и лучше всех девочек знала, что нет ничего хуже доброты злодеев. Я приняла его руку, а губы у меня дрожали.

«Здравствуйте, юная девушка. Откуда путь держите?»

«Из… из Германии».

«Из Германии, в Германию… Сейчас все – Германия, – сказал он и обвел рукой польские поля. – Кроме нашего дома: он пустует. – Он по-странному мечтательно посмотрел в сторону запада. – А куда же Вы направляетесь?»

Что-то не нравилась мне вся эта вежливость. Нарычал бы на меня – ей-богу, легче было бы.

«Конь… он привез меня. Я не знаю… Я… Вообще-то, родом я из Исландии и…»

«А? Исландии?»

Я произнесла волшебное слово. Он наткнулся на редкую птицу. Он принялся что-то молоть об Исландии, о синем севере, моржах и всяческой романтике, я уж не знаю, что именно. Потому что уши оглохли из-за того, что увидели глаза. Ему было около тридцати. Когда-то это лицо считалось светлым, а теперь оно было смертным. На нем лежала необычайной красоты бледность, вызывающая в памяти такие слова, как «покойник» и «бледный как смерть». Удивительнейшим образом эти слова выползали из пещерного мрака сознания на лунный свет, исходивший ото лба офицера. Именно эти слова, никакие другие. Будто два выпачканных в земле мохнатых ночных зверя.