Гитлеровское яйцо я отнесла в овчарню, пристроила в старом деревянном ящике и спрятала под одними из яслей. Была уже середина июня, поэтому овчарни пустовали, но наш баран еще не отправился на пастбище, единственный и неповторимый Сигвальди. На пути к выходу я натолкнулась на него. Он уставился на меня: несгибаемый, крепкорогий, с мужественным взглядом глаз. Все они такие. И все они должны быть именно такими – запертыми в хлеву.

Динамо-машинка молчала, вечер был светлым и красивым, но на Глуби до сих пор ходили дневные волны. Но уже недолго оставалось ждать ночного штиля, и ледниковую лагуну на том берегу уже объяло спокойствие. Лагуна Кальдалоун – одно из священных мест Исландии. Уму непостижимо, как долго я могла не сводить с нее глаз, и уму непостижимо, какое умиротворение это давало мне. Пока видимость позволяла смотреть через Глубь, каждый день был воскресным. Как будто в ландшафте на том берегу был алтарь с росписью: в лагуну сходил ледник, слегка изгибаясь, и отражался в ней почти каждый день, так что получалась как бы икона.

Наш хутор – возле увенчанного утесами залива; беленые лилипутские домики с зелеными крышами; гаги плывут по морю: по-моему, прилив в разгаре. Это место самым прелестным образом могло бы стать моим последним приютом. Герра нашла тихую гавань после десятилетий качки в открытом море. Тихая гавань в Хрепнювике. Он располагался недалеко от Теснины: круглая красивая земля, взрезанная маленькими аккуратными скалами и утесами, некоторые из которых выдаются в море.

«Где была?»

«Отходила… ну, просто выходила».

«Куда?»

«Да так… в овчарню. Нашему Вальди еще сенца подложила, и…»

«Я ему сегодня накладывал. Не хочу, чтоб ты шлялась. Не хочу! Понимаешь? Ты Йоуна ждала? Йоуна ждала, что ли?»

«А?»

«Ждала, что придет Йоун Рухнувший-с-печки? И каким он у тебя будет по счету?»

«О чем это ты?»

«Он у тебя… Он будет МИЛЛЬ-ЙОУН? Ты его будешь звать МИЛЛЬ-ЙОУН?»

«Так ты про Йоуна с Глинистой речки?»

«Ты мужика хочешь».

«Ты разве про выборы не слушаешь?»

«Мужика. Ты такая озабоченная, что в овчарне к барану подкатывала!»

«Где радио?»

«Наверно, у вас ребенок родится! Ме-хе-хе! Герра Бьёрнссон и Сигвальди Кальдалоун! – ему это показалось забавным. – А ребенок, значит, будет Кальдалоунский? Ха-ха! Кальдалоунский, значит? Хотя нет, что я несу, у тебя уже возраст недетородный. У тебя в яичниках вся яичница уже стухла, фу!»

Он сидел на краешке дивана, сгорбившись над низеньким журнальным столиком, бутылками, стаканами и блюдцем, куда он стряхивал пепел. Последние слова он пробурчал себе в кулак. Авось, мне повезет, и он скоро заснет.

«Куда ты поставил радио?» – повторила я.

«Ты что, разве не слушаешь?»

«Слушаю; хочу узнать цифры».

«А МЕНЯ ты слушаешь? Слушай, когда я говорю!»

Тут он вскочил с дивана, но чуть не упал обратно. Отложил сигарету и пролез к краю стола. Я попыталась сбежать на кухню, но он успел схватить меня под локоть; не успела я и глазом моргнуть, а он уже мертвой хваткой обхватил мне шею, подойдя сзади. Запах от него был жуткий. Перегар, табак, пот. Я уже не могла с ним пить. Это были проклятые дни. Он усилил хватку и брызгал слюной у меня за плечом:

«Герра, ты слышишь? Ты должна СЛУШАТЬ МЕНЯ, поняла? Я тут не со стенкой разговариваю. Раздевайся!»

Он ослабил хватку, и я смогла отдышаться. Он толкнул меня вперед.

«Раздевайся, кому говорят».

Он стал подталкивать меня в сторону спальни. Это была крошечная каморка, построенная для четы лилипутов, у которых, насколько я могла судить по половицам и красиво расписанным панелям, здесь была весьма бурная личная жизнь. Я к такому уже привыкла. Лучше всего тут было стиснуть зубы и терпеть. Это занимало от силы минут пятнадцать, хотя сейчас, видимо, подольше, – настолько пьян он был.

Странно, но эти ежедневные изнасилования я пережидала, представляя себе своих сыновей, крепко думая о моих мальчиках. Халли в столице поступил в университет, а Оули и Магги ходили в Окружную школу в Рейкьянесе, на три фьорда дальше по Исафьордской Глуби. Я представляла их себе на уроках, в бассейне, у стены. Что же они делали у стены? Надеюсь, они курить не начали? Ой, да скоро он там кончит? Как же сегодня больно!

Ему, видимо, тоже было неприятно, потому что он не смог закончить, прекратил и пнул меня на пол:

«Да, видочек у тебя, блин! Как овца остриженная. Конечно, с такой морщинистой хренью ни у кого ничего не получится. Выметайся!»

Я попыталась встать на ноги. Черт побери, какой же я стала крошечной и жалкой. Перед этой угрозой я была не больше сломанной скорлупки от крачечьего яйца.

«Выматывайся, говорю!»

Я выбежала из спальни, накинув на себя плед в гостиной. Он ринулся за мной, требуя:

«Вон из дома! Пошла из дома вон!»

– и сорвал с меня плед, вытолкал меня на крыльцо, оттуда во двор, и захлопнул дверь. Я была немолодая уже (лет пятидесяти) женщина, с изможденной душой, измученным телом, только что пережившая затянувшееся изнасилование, бледная, голая, с коленками в ссадинах, – и меня вытолкали на те пять градусов, на которые в тот вечер расщедрилось исландское лето. Я поднялась на ноги и попробовала войти в дом, но услышала, как он запирает замок. Я стала молить о пощаде у окна. Долго плакала под ним. Милый Байринг! Прекрасный, любимый, единственный! Я буду хорошей, послушной, только, пожалуйста, впусти-ихи-ии!

Он что, заснул? Я огляделась вокруг. Ветер с моря утих, но как же мне было холодно! В конце концов я решила искать убежища в овчарне. Кто про что, а голый про шерсть. Я скакала через кочки и камни. Шоссе было чуть повыше хутора, но, к счастью, машин на нем не было. Я зашла внутрь со стороны сеновала, но теплее мне от этого не стало. Сеновал был почти пуст, лишь в дальнем углу стоял крошечный стожок. Вдруг я вспомнила о куске шерсти, оставленном здесь прошлыми обитателями овчарни. Что он с ним сделал? Я пробралась к одной из кормушек. Сигвальди замер и не отрываясь смотрел на меня. Ага, вот он где. Он его закинул на стропило. Я схватила шерсть, вернулась на сеновал, устроила себе гнездо в стогу и укрылась ею: она была черная, свалявшаяся, а все же теплее, чем сено. Я подумала об овцах. Благословенные животные!

И там я просидела весь вечер. Голая, маленькая, перетрусившая женщина, которая полстолетия прожила, а ума не нажила. Я все еще была просто испуганной девчонкой, которую изнасиловали в польской хижине в ночь пробуждения Исландии и которая потом рассердилась и убежала… Нет-нет… Тогда я была злая, а сейчас я просто боялась, мучилась, и улетучилась вся моя воля к жизни. Скорее сюда, милая Герра-в-молодости, внуши мне мужество, которое я утратила! Которое я утратила где-то по дороге между Байресом и Байрингом. Так как же такое случилось? Что женщина, которая всего лишь пару лет назад гордо вышагивала по Бульвар Сен-Мишель, излучая уверенность в себе и свежеприобретенную парижскую заносчивость, сейчас сидит в этом самом месте, голая и рыдающая, в пятиградусном стогу на сеновале в глухом исландском фьорде, позволив необразованному выпивохе сделать из себя такую крошечную мышку, которая и барану-то в глаза заглянуть робеет? Я слышала его сквозь стену, этого рогатого мужчину. Он бродил по стойлу. Ах, какой жребий! И Глубь, которая когда-то так очаровала меня. Мы хотели начать здесь новую, лучшую жизнь, и оба были радехоньки сбросить прежние оковы: домохозяйки и моряка. Ведь сейчас, думали мы, мы заживем вместе тихо и спокойно и будем вести хозяйство, как и подобает любящим супругам во все времена. Осень была чудесная, сухая, но за пару недель до Рождества в двери постучалась она – праздничная жажда. Фермер Байринг съездил в поселок и вернулся с шестью бутылками в ящике. Когда они закончились, их сменили другие шесть: приплыли с местным паромом на пристань в Теснине. За сим последовало пять месяцев бутылок и порок, и этих дьявольских ежедневных изнасилований, которые в этом доме уже превратились в элемент оснастки и следовали за вечерним выпуском новостей с такой же железной регулярностью, как прогноз погоды от Метеобюро Исландии. В Страстную пятницу я решила: «Хватит!» – и при плюющем в лицо снеге с дождем пришла на соседний хутор Глинистая речка. Отшельник Йоун был не любитель расспросов, но он налил мне «тодди», и мы посидели вместе под мелодии псалмов, пока за окном бушевала ночь. Он протирал свои очки полиролью. «Тогда все будет сияющим и светлым», – объяснял он, а я уронила слезу в «тодди». На следующий день меня подвезли до Исафьорда, и я провела пасхальные выходные у двух тетушек с сильными руками – Лауры и Дадины. Они жили вдвоем, были местами гостеприимны и постоянно расспрашивали о моих мальчиках. «Оули у своего друга в Будардале, а Магги в столице со своим папой». На второй день Пасхи явился мой Бай-на-ринге, трезвый как стеклышко и кроткий как овечка, и доел остаток окорока. Вечером пасхальные каникулы кончились.

И мне, боровшейся с целыми мировыми войнами, пришлось признать, что семейная война – страшнее всего. Все-таки лучше (если тут вообще уместно это слово), когда враг в соседнем окопе, чем на соседней подушке.

В конце мая мальчики вернулись домой из школы: двое радостных светловолосиков. Тогда жизнь наладилась – до тех пор, пока они не отправились на футбольный матч в Тингэйри. Едва автобус забрал их, бутылка снова открылась…

Я вдруг вспомнила про гитлеровское яйцо, спрятанное в овчарне. Может, стоило бы… Но прежде, чем я собралась за ним сходить, послышался скрип двери. Он вошел на сеновал, чуть менее пьяный, зато вооруженный своим старым охотничьим ружьем. Он порой стрелял тупиков на море и куропаток на суше. А сейчас ему хотелось другой дичи – женщины. Я бросилась вон из стога, из-под куска шерсти и прямо в овчарню. Он слишком поздно сообразил, что происходит, и не успел выстрелить, но вошел туда же, выслеживая добычу. У барана глаза были на месте, и он увидел, как я поднимаюсь из темноты загона, голая, с золотым шаром в ладони.

«Вот только посмей у меня…», – сказала я дрожащим голосом и… да, почти через сорок лет после того, как отец подарил мне это оружие, я положила палец на чеку и приготовилась отрывать. Наконец настало время.

«А что это? Духи? Хе-хе… Да ты не только озабоченная, а еще и ненормальная!»

«Нет, это не духи. Я наврала. Это ручная граната. Немецкая ручная граната времен войны».

«Бред собачий!»

«Погоди у меня… попробуешь в меня хотя бы прицелиться – оторву чеку…»

От волнения у меня дрожал не только голос, но и рука, и палец. И вдруг чека оторвалась! Граната была готова к взрыву.

«Ты со своей войной…»

Я держала лимонку на безопасном расстоянии и считала про себя: раз, два, три, четыре, – а сама отступала все дальше по овчарне в сторону открытой двери; пол был мягкий от множества слоев овечьего навоза. Байринг поднял ружье, и когда я бросила в него гранату, грянул выстрел. Ружье било на длину овчарни, а я ушла невредимой; но граната, судя по всему, не взорвалась.

Я припустилась к дому. Чуть раньше, чем я добежала до угла, он выстрелил во второй раз. Где-то разбилось оконное стекло. Я влетела внутрь, заперла входную дверь, набросила на себя снятый с крючка свитер и залезла под стол. Было слышно, как он орет на улице: мол, пусть «фифа президентская» выйдет, откроет двери. Потом он выстрелил по второму окну и просунул ствол сквозь разбитое стекло.

«Герра! Ты где?»

Новый выстрел. Кажется, пуля попала в кресло в гостиной. Я успела незамеченной проползти по полу в спальню, нашла там на полу пижамные штаны и натянула их, пока он возился с окном. Он пытается сквозь него протиснуться? «Вот зараза!» – послышалась его ругань. Затем еще один выстрел и звон стекла. Я распахнула окно спальни, высунулась на свой страх и риск, выбежала, прихрамывая, на дорогу, услышала, как он зовет меня и стреляет. Пуля чиркнула о камень. Этот звук был мне знаком по вестернам. Во что превратилась моя жизнь? Я перебежала дорогу и метнулась за утес – отдышаться.

Почему же граната не взорвалась? Вдруг я услышала его. Он вышел на дорогу.

«Герра! Прости. Пойдем», – простонал он, запыхавшись.

Я осторожно высунулась из-за утеса и увидела: он стоит посреди шоссе без ружья. Я стала отступать вверх по скале и взяла в руку булыжник. Только сейчас я почувствовала, что у меня болит нога.

«Где ружье?»

«Оно… там, внизу. Я… Герра, давай помиримся».

Голос был пьяным-пьяным и вскоре потонул в шуме автомобиля, раздающемся из-за крутой горки позади него. Через миг на грунтовой дороге показался маленький горбатый «Сааб». Байринг развернулся и отошел на обочину, а автомобиль остановился рядом с ним. Бодрый молодой мужской голос спросил про охотничьи домики. Я воспользовалась моментом и проскользнула через дорогу в сторону дома. Байринг проводил меня взглядом, одновременно отвечая парню что-то насчет выборов. Ружье я нашла возле дома, вооружилась и зашла за дом с другой стороны. У меня за спиной автомобиль развернулся и снова исчез за горкой. Течение на море ослабло, и от этого приливная полоса сделалась широкой: самые дальние камни были мокро-темными, и на заливе – серебристо-белый штиль. Здесь царила дивная, как сон, июньская ночь у Глуби, увенчанная хромово-ясной Холодной лагуной – Кальдалоун.

«Герра!»

Я обернулась и ненадолго остановилась; казалось, я неуязвима с ружьем в руках, в синем моряцком свитере и в клетчатых пижамных штанах. Он спустился с дороги, прошагал мимо дома, медленно подошел. Скоро он будет на расстоянии выстрела от меня.

«Герра, – спокойно и взвешенно произнес он. – Прости, давай помиримся. Не веди себя так».

Я подняла ружье, угрожая, но руки жутко тряслись.

«В нем патроны кончились, – сказал он уверенным в себе тоном и протянул мне руку, приближаясь. – Герра, я возьму его».

Я опустила оружие, но не выпустила из рук, и стала отступать от него на взморье, гремя галькой. Он – за мной. Я развернулась, взялась двумя руками за ствол, как следует размахнулась и зашвырнула ружье как можно дальше. Оно булькнуло на тихой глади и скрылось в глубине. Тотчас я ощутила лапищу на своем плече и крик в ушах:

«Ты что ваще сделала, а?!»

Он молниеносно развернул меня и отвесил мне тумака сжатым кулаком. Удар пришелся под ноздрю. Я упала, постаралась не потерять сознание, быстро встала на четвереньки и выплюнула выбитые зубы. Кровь обдала камни. Он продолжал махать кулаками, но я успела вывернуться и, спотыкаясь, ретироваться на косу на взморье, усеянную большими валунами. Я два раза сильно ушиблась о камень, но поднялась на ноги и во второй раз схватила в руку булыжник. Вскоре я дошла до края и стояла там, словно умирающий, которому дана еще одна мысль. Впереди меня была смерть, за спиной – Глубь. Он шагал вперед по косе, сутулый угрюмец в сапогах, со сжатыми кулаками и бычьим сопением. Но когда он приблизился ко мне примерно на длину лодки, он поскользнулся на мокром камне, а затылком ударился о другой, и остался лежать без движения. Я ждала долго. Как долго? Минуту? Полчаса? Затем осторожно приблизилась к нему. Однако из головы сочилась кровь. Он погиб? Мой возлюбленный умер?

Я склонилась над ним. И тут он вдруг что-то пробормотал, затем открыл один глаз и поднял правую руку. Я так испугалась, что выкинула на него камень, – а я-то уже совсем забыла, что он у меня в руке! Он упал ему на голову, возле переносицы, с легким стуком.

Мне стало так не по себе, что я кинулась к нему и стала пытаться возвратить его к жизни, хлопая, гладя по щекам, лепеча о любви, – у меня еще оставалось несколько капелек любви. Но все напрасно. Он был мертв.

Я похлопала его по груди, словно нервнобольного, но потом заметила измазанный в крови морской камень и зашвырнула его в воду. И потом стояла на краю косы, словно человек-маяк, смотрела на Глубь и дальше, на Кальдалоун, и ощущала, что я сильная, что я холодная, что я – это я, что я победительница, что я женщина. Я убила мужчину. Этого ощущения хватило на полчаса, а потом мне стало холодно, и я отправилась обратно, перешагнув через него, пошла в дом и позвонила в Исафьорд. Они сказали, что приедут в течение двух часов, на «скорой помощи». Значит, я в конце концов вызвала машину и для него – el hombre. Я опустилась на диван и допила из бутылки, открыла другую, курила сигареты до тех пор, пока сломанный зуб не перестал кровоточить, – и наконец включила радио.

Предвыборные бдения еще не закончились, было пять часов. Я включила на середине разговора: журналистка спрашивала только что избранного президента: считает ли она это важным достижением в борьбе за равноправие? Редко когда голос Вигдис Финнбогадоттир звучал так же гордо:

«Да, именно так я и считаю».

И только тогда я сломалась и заплакала.