Телефонные линии появились в Брейдафьорде только после войны, зато местные жители могли связываться друг с другом по радио. «Недостатком» этого положения было то, что все разговоры становились публичными, и это было гораздо лучше, чем телефон, потому что на каждом хуторе подслушивать могло сразу по несколько человек. На всех Островах было принято «слушать», и у некоторых фермеров даже развилась от этого зависимость (совсем как у многих современных людей от фэйсбука и других Интернет-ресурсов), и поэтому у них не ладился сенокос и промысел тюленей. Время эфира было трижды в день: в 10, 15 и 18 часов, а по воскресеньям – в 11 и 17 часов.
Порой расслышать эти разговоры было так же трудно, как выпуски новостей на «Би-би-си», но обычно связь была неплохой, только вот содержание в основном сводилось к сплошной мужской болтовне.
Самый запоминающийся из этих разговоров, впрочем, состоялся у нас в гостиной; это было, когда Гюнне Потной наконец предоставилась возможность поговорить с любимым Искоркой по «островному телефону». Ей в конце концов позволили это сделать, однако было важно, чтоб она была поосторожнее в своих высказываниях, ведь «послушать острова» собралось целых три, если не четыре округа. А это гораздо больше народу, чем пришло на празднование тысячелетнего юбилея Альтинга в 1930 году.
«Говори с ним как… как с приятелем».
«Но я же его люблю. Он мой же-жених, а не при-приятель».
«Свадьба в кавычках» ни в коей мере не была официальным мероприятием и болтать о ней было нельзя.
«Я ему ска-скажу про пла-платье и по-по-поцелую его!»
«Гюнна, послушай-ка, что я тебе скажу. Тут кругом подслушивают, весь Брейдафьорд слушает. Много-много хуторов. Так что…»
«А мне-мне все-все равно. Я его люблю».
Она никогда не заикалась, когда говорила «люблю его». Тут у нее не было ни заминки, ни сомнения. Что мне на это сказать? Блаженны простодушные, ибо у них есть любовь.
«Ну что ж, Гюнна. Тогда я поговорю с Хельгой, и мы отменим разговор».
«Нет, Ли-Лина! Ты же об-об-обещала! Да я те мо-мо-молоко в мо-море вы-вылью! Вылью!»
И она расплакалась. Щеки у нее были шершавые, как высохшая чешуя: они шелушились до самого подбородка, – в волосах виднелась крупная перхоть, нос был вечно красный от простуды; обычно все эти признаки не вяжутся с потением. Тем не менее ей все время было жарко. Прикоснуться к ее спине было все равно, что дотронуться до раскаленного обогревателя. Так что вся ее одежда – и верхняя, и нижняя, – под мышками вечно была темной. В особо трудные моменты между грудями тоже появлялось темное пятно, а груди у нее были огромные и тяжелые на вид, мне они всегда напоминали поплавки для неводов. Но запах от нее был не такой резкий, как от Роусы, и ощущался только тогда, когда Гюнна выходила из ванны, что случалось от силы два раза в год. На многих островах Брейдафьорда лишней воды не водилось, а если где-то вдруг появлялась горячая вода, то это само по себе было праздником. У Гюнны запах пота как бы истреблял себя сам: за несколько дней он становился таким густым, что новые порции пота просто не пробивались сквозь эту густоту. Так вот, слезы катились по ее шероховатым щекам и исчезали в сухой коже, словно капли дождя во мху. Она плакала до тех пор, пока Лина не сдалась. Ну ладно. Пусть окрестные хуторяне посмеются над разговором о свадьбе, все равно они не поверят, что это правда.
Во время второго воскресного часа связи, в пять часов, все домашние собрались в гостиной и слушали бой старых голландских корабельных часов, пока в приборе не раздался голос: «Алло, Свепнэйар! Алло, Свепнэйар! Вас вызывает Скард!» Скард был большой усадьбой на Скардсстренд, и это значило, что жители Ближней Горы проделали долгий путь со своим блондинчиком, у которого уже было трое таких же двадцатилетних, и который был племянником мужа Хельги, сестры Гюнны Потной.
«Алло, Скард! Мы вас слушаем!» – ответил Эйстейн и посмотрел в восточное окно в сторону Скардстренд. Гостиная в доме была большая, окна выходили на три стороны. Из каждого окна было видно море, и сейчас над взлохмаченными волнами дул холодный ветер; поверхность воды была сплошной прохладной голубизной с желтоватым оттенком, с белыми пятнами – этот цвет хорошо сочетался с желтыми стенами гостиной. Лина была хорошей садовницей, и на всех подоконниках у нее стояли какие-нибудь растения. Солнце золотило тонкие листья цветов у западного окна. И каждое лицо расцветало ожиданием: шестнадцать роз, раскрасневшихся от ветра, и один белобородый цветок. Мы собрались там все (кроме бабушки, которая не захотела «по такой бурливости таскаться»): Эйстейн и Лина, Сигюрлейг с детьми, Бранд, сын Эйоульва, мама, я, Роуса, Ланди, обе Гюнны, Свейнки Романс и старая Фьоула, мать Эйстейна, которая покачивалась в старом кресле-качалке в такт тиканью часов, перед глазами у нее была слепота, а во рту – сплошное беззубье.
Две Гюнны сопровождали свою тезку от самого домика, словно родители юную конфирмантку, и теперь чинно сидели в своих длинных черных юбках у дверей за половинкой круглого стола, найденной на взморье, в поднятоглавом молчании и производили самое что ни на есть комичное впечатление. За спиной у них в дверном проеме стоял Ландрауд, с красными прожилками в глазах, в горно-голубом свитере и жевал кусок сушеной рыбы, присутствуя лишь наполовину, как, впрочем, и накануне. Роуса сидела на табуретке у восточного окна и делала вид, что вяжет подследник своими пальцами с грязью под ногтями, а выражение у нее было, как у папарацци: настороже, с пером наперевес. Рядом с ней полусидел на горбатом дряхлом сундуке Свейнки Романс, не сводивший глаз с Гюнны Старой.
Гюнна Потная сидела за покрытым скатертью столом вместе с Линой и что-то безмолвно напевала половицам.
Я сидела, съежившись под клавесином, и коротала время, нажимая на педаль руками. При этом инструмент каждый раз издавал глубокий вздох.
Эйстейн начал разговор с обычных мужских тем: о холоде на море и хлопотах на суше, а потом передал слово Лине. Она тяжело поднялась из-за стола, подагрической походкой проковыляла в письменному столу и принялась кричать в трубку, как в рупор: «Да-да! Как ты думаешь, сколько народу у нас собралось?!» Эйстейн откинулся на роскошный деревянный вертящийся стул, перепавший ему с датского берега, и разглаживал свою бороду; при этом он смотрел на свою Лину с ласковой улыбкой, выражающей любовь, одновременно каменно-крепкую и мшисто-мягкую, как кусок плавника, который сорок лет носило по брачному морю. Голос Хельги был голосом опытной домоводихи и выражал полное душевное здоровье: «После нас будет Хавлиди со Скаулэйар».
Потом очередь дошла до Гюнны Потной, которая только сейчас подняла глаза от пола и поднялась на ноги, поправила юбку несколькими мощными движениями, словно перед выходом на сцену, сделала три шага до письменного стола и дрожащей рукой приняла у Лины переговорную трубку. Но когда она начала говорить, она была на удивление бестрепетна. Судя по всему, она решила не превращать долгожданный разговор с возлюбленным в посмешище.
«При-привет, родной».
Тут встряла Лина, которая продолжала стоять рядом с ней, словно дежурная, присматривающая за пациентом-влюбленным:
«Гюнна, перед каждой фразой надо говорить ‘Алло, Скард’».
«Алло, Свепнэйар! Это Гюнна?»
Голос у Эггерта был высокий и звонкий, такой голос вполне мог бы принадлежать и женщине. Он излучал самоуверенность простодушного паренька.
«Ал-алло, Ска-Скард! Да. Это тво-твоя Гюнна».
«Алло, Свепнэйар! Это Эггерт. А меня пирогом угостили!»
«Ал-алло! Пи-пирогом…»
«Нет, дорогуша, надо сказать ‘Алло, Скард!’»
Лина положила руку на горячее плечо. Я смотрела, как пятно пота вырастает, словно темный цветок, на серой кофте под рукой, держащей трубку. Вот она быстро поскребла голову другой рукой, вычесав несколько белых хлопьев, и повысила голос:
«Ал-алло, Ска-Скард! Пи-пирогом уг-угостили?!»
В этом вопросе звучала такая глубокая и искренняя радость, что можно было подумать, будто Эггерт по меньшей мере выиграл чемпионат округа по шахматам. Мама и Сигюрлейг обменялись милыми улыбками. Это я помню сама, хотя эту историю мне рассказывает мама, пока мы вместе лежим в посольской кровати в Копенгагене в день святого Торлаука 1940 года.
«Алло, Свепнэйар! Да! Мелькокка мя угостила большущим пирогом! Она фермерша. Мы щас в Скарде!»
«Ал-алло, Ска-Скард! Зна-знаю! А ско-скоро вы при-приедете к нам?»
«Алло, Свепнэйар! Да. Хельга говорит, мы на лодке поплывем».
«Ал-алло, Ска-Скард!»
Гюнна Потная дрожала от переполнявших ее чувств при мысли, что возлюбленный вот-вот появится с моря, светлолобый, златовласый, с одной ногой на корме. Ее радость была так велика, что она не смогла сказать больше ничего.
«Алло, Свепнэйар!» – отозвался Эггерт и сопроводил это визгливым смехом, по которому невозможно было понять, то ли он радуется, то ли издевается. Лина погладила девушку по спине и приготовилась забрать у нее трубку. Но девушка-печка не собиралась заканчивать разговор.
«Ал-алло, Скард! Ка-как дела, родной?»
За этим словом «родной» стояла такая долгая история, такая большая тяжесть, такая великая серебристо-сияющая победа над старыми душевными ранами, что все буквально услышали, как слушатели с каждого хутора в Брейдафьорде проглотили комок в горле.
«Алло, Свепнэйар! У меня все хорошо. У меня невеста появилась».
«Алло, Ска-Скард! Да! Зна-знаю! Я тво-твоя невеста!»
«Алло, Свепнэйар! Не, у мя те’рь новая. Ее зовут Раннвей».
В его голосе все еще звучала эта механическая бодрость, словно это были часы, звонящие по окончании каждого часа, не важно, принес ли этот час радость или горе.
Роуса тотчас перестала вязать, поковыряла вязальным крючком у себя в ухе и выкатила глаза. Кожа ее голого предплечья дрожала, и все наши сердца тоже. Я заметила, как мама закрыла глаза и сжала губы, скрестила руки под грудями. Старая Фьоула шумно втянула воздух широко раскрытым ртом, словно внутри у нее испустил дух черный баран, а дети обернулись и вопрошающими взглядами посмотрели на взрослых.
«Алло, Свепнэйар! Алло, Свепнэйар!» – бодро повторял Эггерт, а затем послышалось неразборчивое: – «Ниче не слышно».
Трубка дрожала в руке Гюнны Потной, а она глядела прямо перед собой, застыв с широко раскрытым ртом, а слезы застыли у нее в слезниках от шока. Датский вертящийся стул заскрипел: Эйстейн наклонился вперед, забрал у нее трубку и строго спросил:
«Алло, Скард! Что ты сказал, парень?»
«Ал… алло, Свепнэйар. У меня новая невеста. Она не как Гюнна, она красивая!»
Победоносная гордость в этом светловолосом безбородом детском голосе вонзила шестнадцать ножей в шестнадцать сердец в нашей гостиной, а приморское солнце яростно посылало в западное окно почти горизонтальные лучи. Мы все превратились в одну обманутую Гюнну.
«Алло, Свепнэйар! Я возьму ее покататься на лодке!»
Фермер Эйстейн развернул стул, протянул руку к аппарату и выключил этот ужас.