Итак, в декабре две тыщи второго я, лежа в своей кровати, на собственной шкуре ощутила те общественные изменения, которые уже приближались на полной скорости. Бессовестность, жадность, наглость и горлопанство. И все это с таким милым видом, с улыбкой на губах. И все это она внесла в мое обиталище – эта противоположность добродетели, представительница того, чего не должно было быть.

Но куда голова – туда и шея, и мой Мальчик с его свитой, видимо, именно этого и хотели, ведь они уже прониклись духом неонаживизма, этого дешевого патентованного средства против человеческого общества, которое намололо людям так много страданий. Они видели, как он сделал свое черное дело в Америке, и подумали, что и у нас такой гость был бы не лишним. Приближалась финансовая буря.

Я жила в стране долларов, и с Бобом, и потом, и сама видела, как этот большой народ страдал от своей капиталистической системы, при которой каждый час облагался пошлиной, и, если у тебя не хватало денег на следующий, тебя просто выбрасывали в сточную канаву. Они даже думали о деньгах чаще, чем о сексе, – эти широкоплечие лесорубы с мощными подбородками, – и это уже много говорит о них. И быть женщиной в таком обществе было нелегко. Уже смолоду тебе приходилось продумывать свою жизнь на долгие годы вперед и рассчитывать баланс между любовью и стабильностью, счастьем и деньгами. Сможет ли Гарри обеспечить моим детям медицинскую помощь, или мне поставить на Спенсера, хоть я и люблю его меньше?

А еще я так и не смогла привыкнуть к тому, что выпуски новостей каждые 6 минут прерывались, чтобы вознести хвалы мамоне. Честно говоря, это напоминало гитлеровскую Германию или какую-нибудь страну коммунистического режима. День и ночь на человека обрушивалась пропаганда. В этой антидемократической финансократии веками правил лишь один тиран, по имени Доллар Билль, и он был одновременно богом твоим и дьяволом. С одной стороны, требовал постоянных жертв и почитания, с другой – искушал тебя на каждом углу. И при таком причудливом общественном устройстве, побуждавшем людей только к одному – разбогатеть, кое-кто, несомненно, становился настолько состоятельным, что мог откупиться от этого общества, так что ему не приходилось сталкиваться с последствиями своей наживы, не приходилось заглядывать в школьные классы в бедняцких кварталах или приемные общественных больниц, где молодые люди в очереди читали о половой жизни знаменитостей, в то время как из их пулевых ран струилась кровь.

Я помню, как я плыла по Фрэнклин Рузвельт Драйв весной семьдесят пятого в желтом такси и показывала моим мальчикам высотки Манхэттена. Они были словно сияющие зубы во рту – их ряд выглядел крепким. Но между ними виднелась желтая гниль. Логова наркоманов и многоквартирники бандитов. «Мама, смотри! Тут дом сгорел!» И с тех самых пор Соединенные Штаты к зубному не ходили. Даже после того, как у них выбили оба передних зуба 11 сентября 2001.

Сам наш Мальчик (я всегда называю великого Давида Мальчиком, потому что знавала его покойную бабушку, которая звала его именно так), конечно же, никогда не ездил за океан, но у него были летающие по всему миру друзья, эти его верные наперсточники… простите, – наперсники! Они-то и внушили ему сию мудрую мысль. Они хотели, чтоб народ, который целое столетие провоевал с банками, и следующее столетие тоже встретил, воюя с ними. «Комнаты ожидания опустели», – так это называлось, ведь ждать стало нечего. Был спровоцирован финансовый недород, все ворота широко отворились, и псы рынка рыскали по полям с пеной у рта. Если смотреть на это с койки, то выглядело все как большие гонки, устроенные весьма безалаберно.

Но отчего изобильные времена закончились так плохо? У меня было время, чтобы обмозговать это, и, по-моему, объяснение тут настолько же неожиданное, насколько простое – бездетность. Подобно своему отцу фашизму, неолибертализм обычно излагается бездетными белыми мужчинами, которые любят наряжаться и потягивать коктейли в кругу своих братьев по полу, но забыли в своей великой социальной формуле учесть женщин, детей и «три С» (сумасшедших, слабых, старых). На самом деле в главном либертаризм вполне жизнеспособен, пока ничто не мешает мужчине на его работе, а женщина носит его рубашки в химчистку, пока дети не родились, а старикам не нужна медицинская помощь. Ведь эта идеология родилась и сформировалась в тех участках мироздания, куда заказан вход детям: в университетских и финансовых кварталах на западе за океаном.

Любимейшая тема Боба о Йельском университете была такая: когда на территории университета заканчивают косить лужайку, на нее наносят крем после бритья. Тамошние места были ему знакомы, потому что его отец был в том городе штатным профессором литературы – милым стихоплетом Уитмановой школы. Но у Боба возникли трудности с башенными часами и твидом, он предпочел им барные стулья и бит. Он сбежал в Виллидж и там познакомился в том числе с самим Керуаком, Гором Видалом и другими, задолго до того, как их пожрала слава. Видал был, вероятно, самым красивым человеком, которого я видела, кроме нашего Гвюдберга Бергссона, который вернулся из Испании в темных очках и расхаживал по центру города, словно filmstar. В шестидесятые рейкьявикские женщины активно практиковали следующий вид спорта: по ночам ходили к отелю «Борг», чтобы набраться звезд в глазах; наш поэт работал там ночным портье. Но юноши Бергссон & Видал были настолько прекрасны, что ни одной женщине не достались. «Так вот они какие – святые», – думала ты, словно несмышленыш, даром что насмотрелась на всякие выверты мужчин в закоулках войны. И только много лет спустя, прочитав биографию Видала, я обнаружила, что в годы, проведенные в Гринвич-Виллидж, он спал в среднем с тремя юношами в день. Они это могут и позволяют себе, в то время как женщин за это побивают камнями.

Но были и другие мужчины, которые любили только самих себя и смотрели на мир из деньгохранилищ, застряв в сейфе. Их взгляд на общество был ограничен замочной скважиной. Именно такое правительство и досталось нам, исландцам, на более чем десять лет. Все более-менее прочное шло на постройку башни капитала и прибыли – ее-то сквозь замочную скважину было как раз хорошо видно. Зато сквозь нее не было видно поля вокруг, где паслись мы, процентоядные, у которых все отобрали ради процветания этой башни. В конце концов она, болезная, переросла сама себя и рухнула, а обломки рассыпались по всему обществу-полю, на котором она сама же не оставила ни травинки.

Теперь исландцы посадили над собой лесбиянку, первыми из всех стран; видимо, лучше уж лесбиянство, чем радикально правое самовосхвалянство, вывалянное в росе американского одеколона, толстопузое и голозадое…

Ах, пора мне уже в могилу. А то я уже коммунистов поддерживать стала.