Мои глаза были открыты, но для них все было завершено. Но по ту сторону их я видела все, что можно видеть, и даже больше. Я получила всеохватное зрение, обрела всеохватную мудрость.

Они еще немного посидели надо мной, целуя остывающие щеки, каждый по очереди, и осеняли меня крестом, словно крошечные глупые дети, а потом Доура пригласила их всех в дом и поставила на плиту кофейник. Потом вызвали священника и врача, и каждый из них выписал меня на свой манер.

«Машина пришла», — сказала Доура, выглянув из дверей кухни в полночь, и проворно обулась. Сотрудники Пожарной команды Рейкьявика в одиночку и вдвоем боролись с гитлеровским яйцом в сжатых руках, но разжать так и не смогли и принялись бить по шраму на правой руке. По правде говоря, выглядело это не слишком хорошо: древняя старуха была обнаружена мертвой в гараже, сжимающая в руках немецкую гранату времен Второй мировой, со шрамом в виде свастики на предплечье. Похоже на начало третьесортного детектива.

Они вынесли тело в снегопадный ветер и осторожно повезли по безмашинным улицам. Осторожно переваливали через мокро-блестящих лежачих полицейских — я такие штуки никогда раньше не видела, но теперь ощущала их на каждом втором перекрестке. До морга в Фоссвоге путь был недолгим. Там мои останки отложили в сторону до дальнейшего рассмотрения.

Лова настояла на том, чтоб меня все-таки кремировали. И время совпало: в Центральном Крематории Исландии, в понедельник 14 декабря, в 13:30. Утром вызвали спасательную команду из Центральной Больницы: мужчину и женщину с пилой. И отправилась я в тысячеградусный огонь без рук и сгорела там за полчаса с небольшим. У меня до сих пор болят воображаемые запястья.

А сжатые руки передали саперной бригаде Погранслужбы. Несколько дней спустя, в предрождественскую слепую пургу, сердце моего отца взорвали динамитом в песчаном карьере возле озера Рейдаватн, и оно улетело, салютуя десятью пальцами, прямо к Богу.