— Как ты, наверно, помнишь, Гюнна Потная — это одна из тех Гюнн в «Домике Гюнны». Их там было три: Гюнна Старая, Гюнна Свейнс и Гюнна Потная. И твоя бабушка там тоже жила. Теперь там, наверно, осталась одна мама. Она ее еще называла Гюнна Горячая, потому что эта девушка была для них в спальне как печка. Ей все время было жарко, и она все время жутко потела. Прямо какой-то потогонный завод.

Ах, она была по-своему красива. Прекрасная душа в непростом теле, потому что она была… Ну, не то чтобы совсем недоразвитая, как порой называют «простодушных», но умом явно не блистала.

В церковных книгах она была записана как Гвюдрун Лаурхатльсдоттир — мне пришлось это раскопать, когда она… Да, а раннее детство она провела, насколько я помню в Рейкьявике. Она родилась в один год с твоим папой. Но когда ее родители умерли от испанки в 1918 году, ее переселили к родственникам в Долинах, в дом, который был, как говорят, не совсем благополучным и в конце концов опустел из-за семейной трагедии. После этого ее передавали буквально из рук в руки по всему побережью Скоугарстрёнд переносили с хутора на хутор, как посылку какую-нибудь, и в конце концов она, измученная душой и телом, попала на Острова после того, как Гюнна Старая нашла ее на пристани в Стиккисхольме, беззащитную сироту, которая, как выразилась наша старушка, никогда не поднимала на других глаза выше сапога.

И только через долгое-долгое время я выяснила, что она к той поре успела родить троих. Подумать только: семнадцать лет — и уже мать троих детей!

Но хотя бедняжка Гюнна считалась подходящей для того, чтобы рожать детей, она не была подходящей для того, чтобы их растить. То есть один ребенок у нее умер при родах, а двух других у нее забрали. Я это узнала позднее, а тогда мы про это и не ведали. Об этом нигде не говорили, и дома на Свепнэйар про это никто и не подозревал. Даже мама иногда говорила, будто Гюнна Потная «никогда не любила мужчину». Но про детей — это правда, потому что я помню, как она лепетала в пустоту, обращаясь к кому-то невидимому, кого она называла «мой Ла-Лалли». Она так говорила, сильно заикалась: «Где-де мой Ла-Лалли?»

Ну, Гюнна Старая обращалась с этой бедолагой лучше родной матери и взяла ее к себе на чердак, и там она наконец стала жить как человек. Она носила воду и стирала для старух, а еще работала на Эйстейна и Лину. Помнишь, как она собирала пух? Эта деревенская сиротка, конечно же, никогда не встречала таких добрых людей. Она раньше никогда не жила у хозяина, который «здоровался по имени, а не пытался заделать ей», как кто-то выразился. А Лина смазывала ей руки и губы. У нее, у Гюнны Потной, кожа была плохая: она все время маялась от какой-то чесотки или экземы. Я помню, что от нашей островной доброты она просто лишилась дара речи и почти всю первую зиму молчала. Я думаю, что ей у нас было очень хорошо. Но это, конечно же, не изменило того, что ее называли только Гюнна Потная. Мы в этом плане были не лучше других и тайком посмеивались над ней.

Но у нее хорошо спорилась работа, и вскоре она стала лучшей собирательницей пуха во всем Брейдафьорде, даже могла потягаться с работницей Роусой, которую ты наверняка помнишь. Только Гюнна-Потная все равно побеждала. Потому что… птицы подпускали ее к себе. В конце концов гаги так привыкли к ней, что иногда позволяли ей насиживать вместо себя. Если весной случался заморозок, и гнезда засыпало снегом, гага иногда бросала гнездо, просто отступала перед матушкой-природой.

Тогда в дело вступала Гюнна Потная: она подбирала яйца и носила их на себе день и ночь, неделями, пока матери птенцов беспомощно крякали в заливе. Так странно, что эта толстая девушка, которая в другое время года была просто верхом неуклюжести (я помню, как она однажды налетела в дверях на старую Фьоулу, так что старуха поломала себе ребра, так вот, она носила это хрупкое сокровище, будто саму искру жизни: ни одного яйца не разбила, даже если клала их под себя на ночь.

— Эт-эт-это моя Ма-Магга. И Ла-Лалли, — говорила она и гладила птенценосные яйца. — Она вот так выплевывала слова, как будто… да, как будто прокисшее молоко, а еще часто моргала глазами, когда заканчивала фразу. Ты ее точно не помнишь?

Мама прервала рассказ, и я очнулась и резко поднялась в кровати.

— Почему же, помню. Еще помню, как мы носили на себе яйца. Я помню, что мне однажды удалось помочь птенцу вылупиться, или ты мне подсобила, помнишь?

— Да.

— А Гюнна Потная… она ведь держала птенцов прямо у себя в кровати?

— Да. Вот ты и начала вспоминать. Никому, кроме нее, не удавалось выходить птенцов у себя на груди так, чтобы мать потом их приняла. Это было просто чудо. У нее была какая-то особая связь с гагами.

— Да, а еще мы с ней ходили отдавать. Я это помню.

— Да. А еще ей было все время так жарко, так что она не чувствовала разницы между мокрым и сухим и входила в воду по пояс, чтобы передать гагам своих питомцев, отдать им детей. И возвращалась мокрая как мышь, и ноги, и лицо мокрые.