Фрау Баум запретила своим девочкам ходить смотреть biike и для верности заперла нас в комнате. Немка Хайке была согласна с хозяйкой, и мы яростно ссорились, лежа каждая на своей койке, пока вечерний сумрак мало-помалу наполнял комнату. Я решила все-таки пойти. Рейх, который боится какого-то костра, вряд ли простоит тысячу лет. Тем более что мы с Майке помогали собирать топливо для костра, перетаскали туда много деревяшек, так что куча получилась высокая и красивая. Мне не хотелось это пропустить.

— Ты хочешь, чтоб тебя убили?

— Убили?

— Да, ведь когда англичане увидят костер, дело кончится воздушным налетом.

— А мне плевать.

— Плевать?! Ты действительно хочешь, чтоб тебя убили?

— Да.

— Но почему?!

— Потому что… А я любопытная! Я исландка!

Майке постучала в стекло. После небольшой драки мне удалось вырваться от Хайке и вылезти через окно. Мы с Майке побежали по песку и успели в тот момент, когда костер вот-вот должны были зажечь.

Вечер был холодный и тихий. Воздух был морозный, но снега на земле не было. На небесах горели все свечи, и тишина была густой, как песок и темнота, пока старик-пожарный не поджег кучу дров, три раза плеснув туда бензин. Более ста человек рискнули выйти из дому и стояли толпой близ потрескивающего огня и вздыхающего моря. Конечно, в их душах жил страх, но гнетущее состояние последних месяцев сплотило их, наконец кто-то начал петь. Мужчины и женщины подхватили песню, положили руки на плечи соседей и раскачивались в такт волнам, огню и мелодии. Больше всего это напоминало мирный костерок скаутов, а то и вовсе рождественские танцы, однако в воздухе был разлит удивительный дух вожделения. Женщины были нарядными, с алыми губами и в черных туфлях, и напоминали испанских танцовщиц фламенко. Белокурые сестры-близняшки из соседнего дома, вечно сутулые из-за недавно обретенных грудей, лучились жизнерадостностью в отсветах костра. Взгляды зажигались, словно искры, но быстро гасли в ночном мраке: здесь не было огнеопасных молодых кавалеров, которые превратили бы эти искры в пламя. Они все были далеко: в Любляне или Ливии, пожирали сардельки из конины у открытого вагона. Здесь лишь немощные ширинки, достигшие склона лет, ковыляли среди девичьих и материнских грудей и давали закатным лучам своего вожделения светить на те вершины, которые они когда-то покоряли. У одного из них в облике даже явно читалась импотенция: пожилой круглолицый щекастик с красно-хересной улыбкой по-куриному переминался между двумя красотками, словно евнух в гареме, и пел громче всех. В основном это были какие-то жутко древние фризские вирши. Пух же мой, они до сих пор звучат у меня в ушах!

«Грянем же громко, как гром небесный, во славу тебе, о фризская земля!» И верно: в самый разгар веселья с небес раздался гром. Все прекратили петь и посмотрели наверх. Там ничего не было видно, но шум нарастал. Значит, немцы были правы. Костер привлек английские бомбы. Мы быстро отскочили от костра и побежали по берегу, люди ложились на песок. Но мы с Майке не успели отбежать далеко, потому что шум самолета превратился в шум падения, и мы оглянулись: из небесного сумрака спустился неясный силуэт, украшенный белыми и красными кругами, показался на короткий миг, а затем с соленым плюхом исчез в море недалеко от берега; мы увидели, как из воды торчит полкрыла, и от него с тихим шипением поднимается белый дымок. Вопросы быстро выросли, словно цветы на песке.

Я заметила, что недалеко от нас лежит немка Анна Тик, или «Анна Втык», как я называла ее в письмах к маме. Значит, она все-таки сюда пришла. А сейчас смотрит на нас с Майке с таким презрением…

Вышеупомянутый старик, которому уже, понятное дело, стало наплевать на свою жизнь, наконец поднялся на ноги и затрусил к морю. Мы с Майке прокрались обратно к костру и дальше, в темноту за стариком. Кто-то еще сделал то же самое. Вскоре с моря раздался шум иного сорта, и через несколько взрывоопасных секунд мы увидели плывшего к нам человека.

— Кто там? — крикнул по-немецки старик.

Ответа не последовало. Молодой парень в блестящей куртке показался из моря и стал приближаться к нам, обессиленный. Он был, насколько можно было судить, безоружным; он остановился на мелководье и немного поразглядывал нас, а потом согнулся, оперся руками на колени и тяжело выдохнул. С его головы стекала морская вода.

— Кто ты? — повторил по-немецки старик.

К морю подошли и другие. Сзади сипел ярко пылающий костер. Человек выпрямился и произнес:

— Это Ваннзее?

— Чего?

— Я возле Ваннзее?

По-немецки он говорил с английским акцентом.

— Ты англичанин? — спросил молодой женский голос сзади нас.

— Да, — ответил он по-английски, затем поднял руки вверх и добавил на том же языке, совершенно пораженческим тоном: — Арестуйте меня.

Фризы переглянулись, посмотрели на него, опять переглянулись, и все это, не говоря ни слова. Солдат был молодым брюнетом с миловидным лицом и кудрявыми волосами. Его губы дрожали от холода, плечи дергались. Он пошатываясь пошел к берегу, затем развернулся, указал в море на обломки самолета, собрался что-то сказать, но закашлялся и сам же закрыл лицо от таких звуков. Затем его стошнило: он извергнул на мелководье светловатую струю. Пожилая женщина подошла к нему и укутала пледом, прежде чем другая, помоложе, кинулась ей на помощь. Они вместе повели летчика по берегу к костру. Он был одет в кожанку до талии с надписью Royal Air Force на рукаве и на груди, а по его нижней губе к подбородку тянулся красивый белый шрам.

Англичанин прошел спотыкаясь пару шагов, но вскоре остановился и сказал двоим мужчинам на плохом немецком, что его товарищ все еще находится в упавшем самолете. Пока женщины усаживали молодого человека у огня, двое мужчин побрели по воде по направлению к обломкам. Но они были уже очень пожилые и не отважились войти в воду дальше, чем по колено, ведь море было чудовищно холодным. В обломках больше не было заметно никакого движения, а потом они оказались во власти тихой волны, и вертикально торчащее крыло с плеском погрузилось под воду.

Чуть позже старики развернулись и примкнули к сидящим у костра. Женщины сняли с англичанина куртку и рубашку и снова завернули его в плед. Кто-то завершил дело тем, что набросил ему на плечи красную шаль. Он сидел на песке, скрестив ноги, с пустым выражением лица смотрел на огонь и стучал зубами, окруженный дочерьми и матерями Фрисландии. Мы с Майке не могли отвести от него глаз. Я никогда прежде не видела такого красивого мужчину, разве что в Копенгагене на экране. Таких симпатичных и правильных лиц на этом берегу Северного моря не выпускали. Ну вот, а я-то думала, что все британцы — маньяки-бомбисты, головорезы с диккенсовскими носами и пастью.

Учительница, наша фройляйн Осингха, знала много фраз по-английски, она присела на колени возле неожиданного гостя, а потом сообщила всем присутствующим, что юношу зовут Уильям и что он думал, будто его самолет разбился возле Берлина, у озера Ваннзее. Больше ничего из него вытянуть не удалось. Он выглядел очень расстроенным из-за своей непонятливости и ошибок, очевидно, стоивших его товарищу жизни. Объяснить ему, куда он попал, не получалось. «Freezeland?» — переспрашивал он дрожащими губами. Несмотря на свою приятную внешность, он явно был полным желторотиком: двадцатилетний красавчик, который еще вчера наверняка играл в дартс в каком-нибудь лондонском пабе.

Женщины устремили мечтательные глаза и огненно-алые губы на бесстрашного юношу. Ничто так не разжигает в груди женщин страсть, как несчастно-красивый парень. Великовозрастные девицы пытались придать своим лбам и губкам соблазнительный вид и поправляли груди. Да, нынче с небес им привалило счастье. Eine Sexbombe aus England.

— Он такой красивый, правда?

— Ага, — прошептала Майке. — Не может быть, что он англичанин.

Тут раздался другой гром — на этот раз с моря. С юга подошел корабль на полном ходу, с мощным прожектором, который шарил по взморью, как проворная собака-ищейка, пока не обнаружил нас у костра. Женщины, сидевшие с английским бойцом, повскакали с мест, а он последовал их примеру. Корабль быстро приближался и наконец замедлил ход; гром мотора стих, и луч прожектора теперь покачивался возле самого костра. Из рупора прозвучал резкий мужской голос: «Feuer ausmachen!»

Мы все застыли и смотрели, как кто-то в начальственном пальто бредет по воде к берегу. Краем глаза я заметила, как фройляйн Осингха одной ногой нагребает песок на куртку летчика, лежащую у огня. Командир в длинном пальто был рослым, его походка — скованной, как будто колени плохо слушались его, подбородок у него был волевой и как следует заросший щетиной. На нем были кожаные сапоги до колен, офицерская фуражка, а в левой руке он держал рупор. В правой посверкивал длинным стволом пистолет. За ним виднелись двое рядовых с винтовками. Офицер отставил рупор и стал поводить пистолетом, крича на нас и веля затушить этот чертов костер. Что это за Wahnsinn?

«Feuer ausmachen!»

Его фуражка была плотно надвинута на голову: глаза прятались в тени козырька. Англичанин снова принялся дрожать. Двое парней испуганно побежали прочь по берегу, и тот, в пальто, заметил их. Это были братья Майке. Их мать кинула быстрый взгляд в их сторону и испустила сдавленный крик, но тотчас повернулась вновь и увидела, что офицер поднял пистолет. С быстротой львицы она бросилась на ствол и успела сбить прицел; выстрел прокатился в освещенной костром темноте. Человек с пистолетом стряхнул ее с себя и рассвирепел, сперва дважды пальнул в сторону песчаного берега, а затем навел пистолет на женщину, лежавшую у его ног и рыдавшую по-немецки: «Да, стреляй!!! …Только в меня!» Мой взгляд упал на окаменевшее лицо подруги.

Но тому, в пальто, не удалось застрелить ее мать, потому что появились те, с винтовками: они стояли гораздо ближе к морю и указывали на воду. Прожектор отвернулся от берега и осветил останки английского самолета. Все трое поспешили от костра обратно к приливной полосе. Майке тотчас вскочила и с плачем бросилась к матери, которая все еще лежала, скорчившись на песке, глубоко погрузив в него руки, словно сокрушалась, что он не станет ее могилой.

Корабль подошел к обломкам самолета, но офицер вернулся к костру. Его подручные подоспели за ним с ведрами и приказали мужчинам залить огонь водой из моря. Офицер сдвинул козырек с глаз и прошел по кругу, скованный в движениях, но спокойный, и ухмыльнулся, услышав рыдания матери и дочери, съежившихся у его ног. А когда ему наконец стало ясно, что народ тут собрался сплошь невоенный: женщины, подростки, дети и старики, — ему как будто стало легче, и служебное рвение уступило место улыбке.

— Значит, вы фризы? Вы все фризы? И вы думаете, что война вас не касается? Народными обычаями балуетесь, как ни в чем не бывало? Как будто здесь не опасно, а? Костры жжете? Просто так!

За его спиной огонь издал хихикающий звук, когда на него обрушились первые потоки воды из ведер мужчин. Майке все еще хныкала в объятьях матери, вытиравшей глаза тыльной стороной ладони.

— А что случилось с этим самолетом? Вы видели, как он упал? — продолжал расспрашивать офицер.

— Да, — ответила наша учительница.

— Он по вам не стрелял?

— Нет.

— А что произошло? Его сбили?

— Не похоже. Он сам взял и упал.

— Ах, значит, вот как? Он сам взял и упал, а вы просто продолжили радоваться своей мирной фризской жизни? Как ни в чем…

Он внезапно умолк, заметив англичанина, и подошел к нему.

— Кто вы?

Толпа тихо вздохнула.

— Уи… Уильям… — послышался лепет летчика.

— Виллем?

— Да, — ответил мокроволосый парень без акцента. Просто-напросто сказал «Jа». А к какому языку относится это слово, сразу и не определишь. Оно может быть немецким, датским, фризским, а то и вовсе голландским.

— А отчего вы вымокли?

Парень попытался что-то простонать, но не смог проронить ни слова, зато его губы задрожали еще сильнее прежнего. Старик, обнаруживший его, взял слово:

— Он… он вошел в воду… чтобы проверить… точно ли летчик погиб.

Я уже давно заметила, что Анна Втык стоит совсем близко от меня, по левую руку. Даже не смотря на нее, я левым ухом ощутила, как она вспыхнула.

— И что? Он был мертв? — спросил офицер.

— Да… то есть, нет… не совсем… пришлось драться… он дрался с ним. Так ведь? — старик посмотрел на англичанина, который быстро поднял глаза на него, а потом снова потупился в песок и кивнул опущенной головой.

Мужики с ведрами принесли из моря еще воды, и свет от костра с шипением меркнул.

— Ага… Герой, значит? — усмехнулся тот, в пальто, но в следующий миг помрачнел: — А герои голову не вешают! — И он приподнял английский подбородок немецким стволом, испытующе посмотрел в глаза. — А что наш юный герой делает у баб? Отчего Вы не в армии? Вы дезертир? — сурово спросил он и сорвал шаль и плед с плеч солдата, так что тот остался в одной белой нижней рубахе. Судя по выражению лица английского паренька, он сам не помнил, помечено ли его летческое белье знаками авиации Ее нелетающего Величества: RAF.

Офицер отшвырнул рупор и сильным движением стащил рубаху с англичанина. И тогда прекрасный торс предстал перед нами — дамами и дедами — в жарко-золотистом свете костра. Парень повесил голову от глубокого стыда, а может, от страха, а офицер схватил его за правое плечо, развернул вполоборота и в припадке какого-то скрыто-извращенческого садизма велел парню снять штаны тоже.

Теперь Уильям дрожал в одних трусах.

Офицер долго медлил, разглядывая юношу. Можно было буквально услышать, как внутри него бурлит вожделение. Затем он шагнул к парню, стволом пистолета подцепил резинку трусов и стащил их с него. А ему велел стоять смирно: «Stillgestanden!»

Нашим взорам предстал голый мужчина — настоящий бог любви во всей своей пламенной красе. Сквозь треск костра можно было различить глубокий, но почти беззвучный женский вздох. Здесь, вблизи от огня и смерти, моря и звезд, этот миг сорвал с нас все одежды времени, и мы стояли, словно древние и первобытные души на своем первом берегу, у первого огня, в приливе первой страсти. Я этого не забуду. Я никогда этого не забуду. Даже сейчас, через семьдесят лет, когда я лежу здесь в запустении, склонив одуванчик головы на смертное ложе. Я все еще вижу его: он стоит у меня перед глазами, будто сама причина жизни. Никогда прежде я не видела ничего столь угрожающе прекрасного, столь неприлично безобразного, столь невероятно правдивого. «Перевернутый цветок». Несмотря на студеный вечер и сотню женских глаз, английский детородный орган был красив и слегка колыхался (из-за дрожи, бившей его владельца) в своем черноволосом уголке тела — пламенем позлащенный стержень. Как и все присутствующие, тот, в фуражке, был поражен. Он некоторое время пялился на это роскошество, а потом подал голос: расхохотался и крикнул своим подчиненным:

— Вот именно это и нужно немецкой армии!

Они засмеялись дерзким смехом, а он повторил свою фразу и выжал из себя очередную порцию хохота. Шоу закончилось, едва начавшись, потому что трое престарелых фризов выплеснули на костер столько же ведер. Все стало темным. Теперь противотуманная фара на корабле была единственным светлым пятнышком на всем побережье. Из моря послышался крик, но человек в пальто не обратил на него внимания. Он спросил у голого его полное имя. Англичанин тихо бормотал, опустив голову, и закрывал ладонями свое сокровище.

— Ну, что?!! — заорал немец.

— Его зовут… Виллем… Виллем Ваннзее, герр, — сказала фройляйн Осингха.

— Ага, Виллем Ваннзее… — пробормотал офицер, достал блокнот и карандаш из своего черного кожаного пальто и записал имя. — Вам придет повестка! — наконец сказал он солдату, затем, усмехаясь, шагнул к нему и стукнул стволом пистолета по английскому фаллосу. С корабля опять послышался крик, и тот, в пальто, спрятал блокнот в карман. Он уже отправился было прочь, но Анна Тик неожиданно шагнула вперед и собралась заговорить. Но прежде чем она успела выдать англичанина, я подскочила сзади и зажала этой негоднице рот. Она стала сопротивляться, и мы упали на песок. Я оказалась внизу, но мне удалось прижать ей руки и ноги и заставить эту немку придержать свой немецкий язычишко. Фройляйн Осингха спросила нас: «Девочки! Что стряслось?!» И весь народ повернулся к нам, но держался на почтительном расстоянии. Человек с пистолетом фыркнул, немного удивившись этой детской потасовке, ведь он не знал, что это борьба не на жизнь, а на смерть. А когда он пошел прочь, Анне удалось вывернуться, и она уже поднималась на ноги. Но я умудрилась уцепиться двумя пальцами за резинку ее юбки сзади и снова утащить ее вниз. «Он анг…!» — только и успела она прокричать своим землякам, прежде чем я ударила ее по губам ладонью. Она уставилась на меня бешеным взглядом, затем все-таки вырвалась и собралась бежать по берегу вдогонку за офицером, но народ окружил нас полукольцом и не давал ей проходу. Она что есть мочи заорала:

— А он англичанин!

Лица людей напряглись, но никто не посмел велеть ей заткнуться. Она повторила свой возглас, но не смогла протиснуться сквозь толпу, молча сгущавшуюся вокруг нее. Многие оглянулись вслед человеку в пальто, который брел по воде по направлению к кораблю. Он не оборачивался.

Майке с матерью отбежали от толпы в сторону песчаного берега, отделявшего взморье от деревни. Из темноты слышалось, как они зовут по имени Сита и Шюрда.

— Мы нашли летчика! Он мертв! — крикнули офицеру с моря. Вскоре он уже был на борту, и корабль со своим прожектором уплыл, взяв курс на север.

На берегу царила кромешная тьма. Лишь свечи на небесах давали людям немного света, чтоб они пришли в себя после событий этого вечера. В приглушенном свете солнц из иных галактик проявились фигуры бредущих домой. Три женщины помогли англичанину надеть штаны, завернуться в шаль и плед, а еще три смотрели на это. Сутулые близняшки с грудями ерошили волосы со смущенным хихиканьем. Немка Анна глядела на меня кровожадным взглядом. Так мне показалось в темноте. Она стояла, за спиной у нее был песчаный берег, а за ним — сама Германия. Ее черные зрачки были как два блестящих окуляра бинокля: мне показалось, что я вижу в них на глубину целых четырнадцати дней пути, до самого канцлерского дворца в Берлине, где пылают два факела гнева; отсюда эти огни казались не больше булавочной головки, но они ясно и недвусмысленно говорили: ты изменила Тысячелетнему рейху, и за это тебя ждет возмездие!