На следующий день выяснилось, что английский летческий шоколад содержал немалую дозу амфетамина. Отец близняшек, толстый аптекарь, прибежал к нам в ярости, забрал остаток себе на хранение, а потом прочел строгую лекцию о том, как опасны такие вещества, особенно для юных фризских девушек.
— Девочки всю ночь играли в бадминтон. Совсем не спали.
— Бадминтон? — удивленно спросила фрау.
Я объяснила ей:
— Да. Они вашим глазом играли в бадминтон. Но ведь они потом вернули его?
— Что? — изумилась она.
— Он не попортился? — спросила я и осмотрела ее глаза.
Я все еще была под действием наркотика. Так я и пошла в школу. И все знала, все могла и все делала. Но под вечер действие амфетамина наконец ослабло, сердцебиение улеглось, и я превратилась из хорохорящегося всезнайки в плачущего ребенка. Фрау Баум сидела со мной, а Хайка подносила мне воду в стакане. Аптекарь снова пришел к нам и дал мне успокаивающее, смешанное с молоком. Постепенно мне удалось заснуть.
Еще много дней я думала о своем лазании на крышу не иначе, как с ужасом — я ведь стояла на самой дымовой трубе! — и всегда опускала глаза, если мне случалось идти мимо освещенного окна, каждый вечер молилась перед глазами фрау. Я затыкала уши, чтоб не слышать рассказов, которые ходили по деревне и которые мне постоянно пыталась поведать Хайка-похаявшая-руку: мол, английский амур изменил фройляйн Осингхе с ее сестрой. Затем кто-то застукал его с дочкой сапожника в подвале недалеко от кладбища. А потом кто-то видел, как две подруги тащат его на взморье.
Он был единственным мужчиной в Бабьей деревне и наслаждался этим целых десять дней, пока в Норддорф не примчались по проселочной дороге двое нацистов «в штатском». Они вторглись в наш дом и заявили, что им нужно видеть «герра А.». Это были молодые офицеры, оказавшиеся на водоразделе армейской жизни: двое сельских парней, поставленных над никчемной деревушкой у самых границ, за которыми кончается власть канцлера; однако они горели желанием проявить себя где-нибудь в центре, что делало их крайне опасными. Как это нередко бывает у таких выскочек, мундир — от начищенных до блеска сапог до сияющих обшлагов, означал для них все. Они напоминали двух юных провинциалов, ищущих себе пару на маскараде, когда мерили шагами кухню своей землячки фрау Баум и ждали, пока опасный лидер Сопротивления, «герр А.», вылезет из своего логова. Хайка стояла в уголке, гордая за свою нарядную армию. Это она «заложила» меня? Но фуражки поползли вверх над бровями, когда они увидели, как я семеню по коридору: «герр А.» оказался одиннадцитилетней девчушкой. И все же они отвели меня в гостиную, велели фрау со всеми детьми убираться вон и заперлись там со мной. Часы в гостиной принялись отсчитывать оставшиеся мне секунды жизни, едва я примостилась на жестком скрипучем плетеном табурете.
— Тебе знакома эта куртка?
— Да.
— Откуда она у тебя?
— Я нашла ее у костра. На бе… на берегу.
— Что это за акцент? Ты откуда?
— Из Исландии.
— Ах, Исландия. И ты живешь у фрау Баум?
— Да. Папа в армии. Он тоже исландец. Он учился в Бад-Ландсбергском военном училище. По-моему, он сейчас в «СС».
— Правда? Какой молодец!
— А мама в услужении у доктора Кревальда в Любеке. Это друг Гимнеля.
— Гиммлера?
— Да, Генриха Гимнеля.
Допрашивающий обернулся к своему товарищу, который был явно выше него по чину, хотя сидел ниже: он расселся на мягком диване под фотографией герра Баума в коричневой куртке и глубокомысленно приглаживал свои усы. Допрашивающий рассмеялся, а высший чин заулыбался.
— Ха-ха-ха! Ты ведь хотела сказать: Генрих Гиммлер?
— Да. У него высокий пост, — ответила я.
— Да-да. Такой высокий, что все поют ему гимны. Ха-ха. Значит, она у доктора Кревальда служит? А зачем тебе понадобилась эта куртка? Куртка английского летчика? Куда ты ее отнесла?
— Я… я отдала ее сестрам-близняшкам из соседнего дома.
— Вот именно. А зачем?
— Затем… потому… что он им показался красивым. Он, ну, то есть летчик. Там в куртке была его фотокарточка.
— Ах вот как? А тебе он тоже показался красивым?
Я немного послушала тиканье часов.
— Да.
— Да? А почему? Отчего ты решила, что этот англичанин, этот английский паршивец — красивый?
Часы отсчитали четыре секунды.
— Отвечай! Почему он так тебе понравился?
Такой тон я потом часто буду слышать на своем жизненном пути: от свежеразведенного мужа или от только что брошенного любовника. Ведь у мужского музыкального инструмента так мало струн.
— Отвечай же! Отвечай, девчонка!
— Ну, он просто был такой… красивый.
— Да? Красивее немцев? Красивее немецких солдат?!
Юные дамы быстро осваивают искусство вранья.
— Нет.
— Вот и отлично. Тебе знакома девушка по имени Анна Тик?
Боже мой, ну конечно, это все она! Часы начали отмеривать время, оставшееся до казни.
— Да.
— Она утверждает, что ты помешала ей выдать англичанина. Это правда?
Лучше уж я сама подпишу свой смертный приговор…
— Да.
— Ты понимаешь, что это означает? Сколько тебе лет?
— Одиннадцать.
— Такая маленькая, а уже предательница и изменница родины!
Тут я сломалась и начала плакать.
— Лить слезы на допросах в Третьем рейхе запрещено! Это карается смертной казнью. Приказываю тебе немедленно прекратить!
Из-за дверей послышалось шарканье фрау Баум. Сквозь них донеслось умоляющее:
— Мой муж работает в военном министрестве в Берлине! Профессор доктор Гельмут Баум! Прошу вас!
Моя милая добрая фрау!
— Молчать!
Часы — два удара. Я — два всхлипа.
— Почему ты помешала фройляйн Тик рассказать правду об английском летчике?
— Я… я хотела, чтоб никто… никто не погиб.
— Не погиб?! Ты что, не понимаешь, что на войне люди вообще гибнут? Их посылают на смерть!
Я ощутила ледяной ствол пистолета на своем лбу. Это сопровождалось жутким и весьма своеобразным запахом стали — его мне до сих пор не удалось искоренить из своей памяти, хотя имена и лица уже начали стираться. Он нет-нет да вырвется из глубокого — по колено — сугроба забвения, словно неистребимый газ — этот сулящий гибель гитлеровский немецкий запах стали. Здесь требовался удачный ответ.
— Нет, — прохныкала я. — Я просто… исландка.
— Ах, исландка? Это… А какое положение вы занимаете в войне? — спросил он, немного отойдя от выбранного тона.
— Мы… мы… — я собралась ответить на вопрос по существу, но вдруг вспомнила, что у меня есть в запасе более удачный ответ, засучила правый рукав до самого локтя, сорвала пластырь с раны и с наигранной гордостью показала им вырезанную ножницами свастику.
— Ах вот оно как? Вот и отлично. А почему у тебя пластырь? Свастику не нужно заклеивать пластырем!
— Потому что там было… немножко крови.
— Кровь? Так пусть течет кровь!
Blut muß fließen. Это было изречение самого громового божества. Но вместо того, чтобы всадить мне в лоб пулю, военный оттолкнул мою голову стволом, да так, что я упала с табурета.
— Встать!
Я неуклюже поднялась на ноги и дрожа встала посреди гостиной.
— Голову поднять!
Я попыталась встать прямо.
— Где теперь этот англичанин?
— Не… не знаю.
Он снова нацелил ствол на мой лоб.
— ГДЕ ОН?!
— Не зна…
Я услышала хлопок. Но это был не гром выстрела. Просто хлопок. Такой звук бывает, когда из мира вытаскивают затычку, и он сдувается, будто воздушный шарик. Вот такой хлопок.
— Скажи имя! Кто его прячет?
— Фройляйн… фройляйн Осингха.
— Фройляйн Осингха. Вот и отлично. Благодарим за сотрудничество. Хайль Гитлер!
Он щелкнул каблуками, быстро встал навытяжку и поднял правую руку вверх. Я щелкнула каблуками, быстро встала навытяжку и подняла вверх правую руку с кровавой свастикой и болтающимся пластырем.
— Хайль Гитлер!
Я все еще стояла, застыв в этой позе, когда они уехали и фрау вошла в комнату.
— Милое дитя!
Мое лицо было бледно как полотно, меня парализовало в этой позе: дрожащее дитя, отдавшееся пороку. И ни мне, ни ей не удалось опустить мою руку вниз. Так она и отвела меня в мою комнату с поднятой рукой, и я легла в кровать с замершим окровавленным нацистским приветствием и так и лежала до следующего полудня. «Паралич по причине шока», — заключил аптекарь. Дети время от времени входили ко мне и смотрели огромными молчаливыми глазами на эту странную болезнь, которая прошла только через два дня. Есть завтрак я была вынуждена одной рукой, зато мне не пришлось сидеть с поднятой рукой на уроках в школе, потому что занятия отменили из-за трагических событий: позже, в день моего допроса, пришли вести, что англичанина нашли в лодочном сарае на берегу с дочкой сапожника. Ее они застрелили, а его забрали с собой. Близняшек тоже забрали, но потом вернули; они сутулились из-за своих грудей сильнее, чем прежде. А вечером фройляйн Осингху нашли на ее заднем дворе, застывшую как мрамор в луже собственной крови.
Так я стала военной преступницей.