Уже в мотеле Крисса вдруг спрашивает:

– А ты, правда, хочешь заняться любовью с мужчиной?

Я еще не отошел после виски. Состояние полного нестояния.

– Ну, когда у меня будет немеряно кокаину, и поблизости не окажется ни одной девушки, вот тогда я об этом подумаю… В конце концов, я же люблю и ценю свой член, так почему бы не оценить чей-то еще? Это всего лишь секс… Но, опять же, все зависит от того, с кем. С людьми, вообще, сложно. В любых отношениях есть свой подтекст, свои последствия… причем, далеко не всегда приятные. Я себя не представляю в такой ситуации.

– А то, что ты говорил про женщин – что они как пузырь? 

Черт. 

– Да я просто прикалывался над тем парнем. Слушай, Крисса, не лезь ко мне, ладно? Я устал, и вообще мне мутно.

– Ладно.

– Я, пожалуй, посплю.

На автоответчике – сообщение от Кати. Она говорит, что сегодня в семь вечера у нее репетиция, и можно пересечься в студии.

Я пьяный, мне плохо. У меня ощущение, что меня вообще нет. Пустое место. Поэтому я недовольный и злой. Метадона осталась всего ничего – на раз. Если заглотить его прямо сейчас, на алкоголь, может, удастся заснуть. Веки весят по пять фунтов каждое, а голова – все девяноста. Я очень надеюсь, что у Кати найдется что-нибудь для меня.

Что может быть лучше для грязной души, чем хрустящие чистые простыни?! Господи, я обожаю мотели.

Просыпаюсь. Криссы в номере нет, за окном – сумерки. Не люблю просыпаться под вечер, когда начинает темнеть. Меня это сразу вгоняет в уныние. Я – олицетворения несчастной случайности в мертвой комнате. Во рту – противно и сухо, все тело ломит.

Включаю лампу на тумбочке у кровати и вижу у телефона записку от Криссы. Она ушла поснимать. Продравшись сквозь плотную пелену похмельной мути, сажусь на кровати. Вот он я – вновь среди боли и страха. Мое привычное состояние, которое так или иначе есть всегда, не зависимо от того, как бы я ни пытался его скрывать, чем бы я ни пытался себя отвлечь. Мозги – как колючий кустарник, и обрывки кошмарного сна так и остались висеть на шипах, но я, хоть убей, не могу вспомнить, о чем был кошмар. Просто черный внезапный провал – стремительный выпад в сердце. Пытаюсь все-таки вспомнить, но сон рассыпается пеплом в руках. Подношу пальцы ко рту. Вкус – как у жизни, растраченной зря. Вкус неудачи. Вкус безнадеги. И даже некому обо всем рассказать. Да и кому это интересно? Кого это волнует? Меня лично не волновало бы. Разве что поделиться с тетрадкой. Открываю тетрадь и пишу.

Потом иду в ванную, умываюсь и чищу зубы. Потом звоню Кате. Она, вроде бы, рада, что я позвонил. Она говорит, у нее все есть – то, что мне нужно. Я говорю, что уже выезжаю. Звоню – заказываю такси.

В такси я размышляю о нашей поездке. У меня странное чувство: как будто я не распоряжаюсь собой. Как будто кто-то толкает меня по жизни – невидимой сильной рукой. И внешний мир представляется серией ускользающих мимолетных картинок. Быть чужаком и изгоем – в этом есть что-то и притягательное: когда тобой движут самые разные силы, подчас прямо противоположные. Но в этом есть и какая-то ограниченность. Я не хочу, чтобы меня определяли по принадлежности к некоей социальной группе, тем более – по искусственному физическому пристрастию. Я хочу быть свободным.

Начинается мелкий дождик.

Катя живет в полуподвале, где репетирует ее группа. Все пространство заполнено гнутой проволокой. Катя таскает проволоку отовсюду и делает из нее непонятные композиции. Проволока оплетает гитары и усилители, проволока вжата в стены, проволочные конструкции свисают с потолка. Проволочные фигурки – на всех доступных горизонтальных поверхностях. В целом все это создает атмосферу бессмысленной жестокости. И резкий свет голых лампочек под потолком только усиливает впечатление.

Но Катя мне нравится, и эта симпатия взаимная, как это бывает только между двумя старыми нарками. Она меня понимает. И питает ко мне чуть ли не материнские чувства, как и все мои любимые дилеры женского пола. Она как большая и добрая паучиха, которой так хочется позаботиться о своем паучонке – в моем лице.

Мы с ней общаемся исключительно на языке наркоты. Телевизор у нее дома работает постоянно, и ее любимое развлечение – строить догадки, какие наркотики употребляют знаменитости на экране. Она говорит: «Смотри! Видишь, как он дергает головой. Решает, наверное, что ему сделать: вскочить и пройтись колесом или вообще смыться из студии. Это кокс, однозначно. В общем, Джонни еще не скоро его увидит». Или: «Барбитураты. Даже не сомневайся. По ее волосам сразу видно».

Я вхожу, и у меня сразу же возникает чувство, что вот он – мой дом.

Что я был здесь всегда, и никуда отсюда не уходил.

Катя очень высокая. Ее длинные черные волосы спутаны так же, как ее скульптуры. Она одета в обрывки потрескавшейся черной кожи и какие-то непонятные тряпки, уворованные в дешевых магазинах. Ее лицо густо замазано белым тональным кремом, но все равно видно, какая у нее плохая кожа – и вовсе не потому, что у Кати прыщи или что-то такое, просто она всегда расчесывает до крови даже самый маленький прыщик.

Однажды мы с ней замутили секс. Действительно только однажды, и я не жалею, что мы это затеяли – один раз завсегда хорошо, в смысле укрепления взаимодоверия, – но для того, чтобы я смог повторить этот подвиг, мне надо быть совершенно уторченным, в хлам. От нее сильно пахнет – и если бы только немытым телом, а то еще и духами, которыми она обливается в немереных количествах; и пизда у нее какая-то вся вялая и расхлябанная под очень твердой лобковой костью, и от нее несет мочой и плесенью. Грудь у Кати большая и мягкая, как густая каша, а на плоских сосках растут волосы: две-три длинные волосины, жесткие, как проволока. Такое впечатление, что все силы ее организма уходят на поддержание нервной системы, и их уже не хватает на половые органы – вот они постепенно и разрыхляются. Она, вообще, любит секс, но ее возбуждение сосредотачивается не в теле, а вне его. Заниматься любовью с Катей – это как заниматься любовью с облаком статистического электричества. И теперь каждый раз, когда я вижу Катю, я вспоминаю ее кашеобразную грудь с двумерными сосками, похожими на волосатые родинки, и этот образ буквально стоит у меня перед глазами.

Но зато она прекрасно ко мне относится, и всегда хочет меня порадовать, и у нее есть наркота. Хорошо, что мы с ней повидались.

Сразу, с порога, вгоняю дозу. Смесь герыча с метедрином. Вставляет мгновенно. Накрывает волной – дрожь проходит по телу и возносит меня на вершину мира. Я начинаю рассказывать Кате о нашей поездке и обо всем, о чем я передумал по дороге сюда.

Она меня слушает, и улыбается – улыбается ласково и чуть снисходительно; сразу видно, что ей действительно интересно, и что она мной гордится, и что она за меня очень рада, – и одобрительно кивает, и ходит взад-вперед по комнате, подправляя свои проволочные конструкции. Я рассказываю про парня в баре сегодня утром. Про машину, про мои ощущения за рулем. Про ее проволочные скульптуры – как хорошо они выражают жизнь, где все так же сложно переплетено. Я рассказываю про бабочек и про птиц в кустарнике, который как разделительная полоса между мной и каким-нибудь незнакомцем: я его видел в первый и последний раз, но сейчас почему-то хочу про него рассказать. Я говорю, что наркотики – это самое лучшее, что ничего лучше еще не придумали.

Я вывожу Катю на улицу, и мы пару минут стоим под прохладным дождем, а потом возвращаемся, и я вгоняю себе еще дозу, потому что иначе – никак. Потому что мне нужно опять испытать эту дрожь, когда нервы – на грани разрыва, а в душе – запредельный восторг, истекающий взвихренными потоками прямо в член, который вдруг наливается восхитительной тяжестью.

И это покалывание во всем теле… и, само собой, Катя вдруг начинает казаться вполне привлекательной в плане заняться сексом, и я понимаю, что мне пора, хотя не прошло всего три часа, и я еще только начал. Упорно борюсь с искушением придумать что-нибудь по-настоящему грязное – чего бы над ней учинить, – но она никуда не денется, а конкретно сейчас мне хочется вернуться в мотель к Криссе. Хочется поделиться своими прозрениями. В общем, я собираюсь. Катя снабдила меня машинкой и изрядным количеством спида и герыча.

Уже перед самым уходом она выдает мне зонтик, но я его не раскрываю. Иду сквозь изморось, словно лев. Скоро на свете уже не останется львов. Скоро они все вымрут. Но я готов умереть, если так нужно, чтобы быть львом. Я издаю мощный рев, только на языке дождя и песка: я невидимый, я хорошо маскируюсь, сливаюсь со своим окружением, и я не голоден, так что меня можно не опасаться. Никто не пострадает. Просто мне интересно за ними следить, наблюдать. Жить среди них, восхищаться, жалеть и любить. Они такие красивые, что я сейчас заплачу. Как можно было забыть о том, какой он удивительный и интересный, этот мир? Каждая крохотная деталь – словно вход в грандиозный каньон понимания и знания. И как все вокруг сексуально. Ограничений не существует. Ничто не сдерживает себя, все стремится быть только собой – искренне, зрело и соблазнительно, – все преисполнено смысла и явных знаков, все сплетено в единую паутину.

Улицы влажно искрятся. Меня периодически пробивает на измену. Приступы кратковременной паранойи – безотчетный страх обнаружить себя. Но я понимаю, что это глупо, и страх отступает. Через пару кварталов до меня вдруг доходит, что я заблудился, но я не особо тревожусь, я знаю: все кончается там, где оно начиналось. Но все равно я себя чувствую слишком огромным для этих улиц. Другие прохожие – у каждого в голове свои сложные построения из побуждений и целей, – таят в себе смутную угрозу, и приходится тратить силы, чтобы отслеживать их намерения. Удивительно, сколько всего можно узнать только по одному мимолетному взгляду – какая глубинная психология заключена в лице, в позе, в одежде («Из какой вы страны?» О, нет. Заберите меня домой.), – но когда ты один среди них, это уже чересчур.

Захожу в «Мистер Донат» и беру себе кофе и пончик с медом. Очень по-американски. Один, за стойкой, в чужом незнакомом городе. Перед тобой – белая чашка с дымящимся кофе и блюдце с двумя зелеными полосочками по краю, а на блюдце – медовый пончик на бумажной салфетке. И все такое яркое. А сам ты уторчен по самое нехочу. У нас еще говорят: «скручен проволочкой». Скручен проволочкой! Она скрутила меня проволокой! Смеюсь вслух и громко. И как же мне раньше в голову не приходило?! Я даже не сомневаюсь, что сама Катя давно оценила прикол. Да, забавно. Поразительно просто, как часто мы не замечаем вполне очевидных вещей. Может быть, истина как раз в том, чего мы не замечаем, в упор не видим? Может быть, все усилия видеть и говорить правду обречены изначально, потому что правда всегда невидима – она есть, и она всегда рядом, просто мы ее не замечаем. Типа как человек не может увидеть свои глаза. Ты ищешь, ищешь и ищешь, а правду, по определению, найти нельзя. Ты ее не видишь и не можешь увидеть, потому что ты и есть правда. «Привычки внимания есть рефлексы совокупного характера индивида». А можно, вообще, заметить собственные привычки внимания? Если делать заметки, писать, то можно. А на самом глубинном уровне? Как говорится, уже без разницы. В этом-то все и дело. Это как в дзене. Истина – не в напряженной погоне за истиной, истина – в неделании. Истина в том, чтобы просто быть. Без напряжения и без усилий. Черт, получается, тут и думать особенно не о чем, а я люблю обстоятельно поразмыслить.

Внутри опять шевельнулся страх. Страх, что я снова выпал из реальности; что я где-то вовне, выступаю с очередным несмешным номером, тасую карты воображения, пытаясь показывать фокусы, а там, внутри, где настоящая жизни и реальные люди, происходит все по-настоящему важное, потому что все это делается с чистыми помыслами… с помыслами чистоты… с чистотой помыслов… кажется, я начинаю бредить.

Ладно, забей. Вот он я, здесь, с чашкой кофе. И вместе мы – сила.

Нахожу телефон-автомат и вызываю такси, чтобы меня отвезли в мотель.