Опять же, какого хрена?! Вот он я. Вот мои руки – я их вижу. Мчусь в «Де Сото» 57-го года выпуска сквозь пшеничные поля и пастбища Канзаса, по направлению к Канзас-Сити, при полном финансовом освобождении от всех забот, уторчанный лучшим продуктом, который можно достать за деньги. Я – человек, и знаю лишь то, о чем говорит мне кровь. Человеку свойственно ошибаться. Но мне нравятся мои ошибки. И ебись оно все конем.

Мы останавливаемся в мотеле на окраине какого-то крошечного городка на равнинах. Я зависаю в номере, а Крисса берет свою камеру и уезжает «на съемки».

Я достаю фотографии и сажусь их рассматривать. Наверное, надо бы набросать хоть какой-то текст, чтобы показать Криссе – тогда она, может быть, перестанет дуться.

Но сказать проще, чем сделать. Я тупо таращусь на фотографии и пытаюсь придумать слова, которые бы к ним подходили, но таких слов просто нет.

Мне вспоминается один давний знакомый, совершенно безумный парень, который жил в своем собственном странном мире. У него была поразительная способность подгонять всякое переживание и впечатление под свои представления о мире. Все, что с ним происходило – любое, самое незначительное событие, – он толковал в точки зрения каких-то своих понятий. Скажем, регулировщик на перекрестке – это член тайного общества, которое насаждает свою убийственную философию в неокрепшие умы школьников, а непонятная начинка на пицце в витрине пиццерии – это козлиная поджелудочная железа и чешуя ската. Но все, что пытаюсь придумать я, совершенно не лепится к фоткам. Никак не могу найти верный тон. Эти фотографии красноречивее всяких слов. Они не нуждаются в толкованиях – заключенная в них тайна противится всяким попыткам ее раскрыть.

Может, начать просто с подписей под фотографиями. Сделать их в стиле скандальных, броских заголовков бульварной прессы, типа: «Богатый наследник швыряется миллионами: сколько стоит „подтяжка лица“ для пениса?», – или в форме коротких банальных высказываний, вроде «Страх – это отсутствие веры». Или использовать снимки в качестве иллюстрационных вкраплений, неких вещественных аллегорий, проясняющих текст, исполненный в виде загадочных фрагментов. У меня возникает странное ощущение, что я сам – фотография, отпечаток на фотобумаге, что я – чья-то выдумка, вот только не знаю, чья. Я не вижу его, своего создателя. Я и себя-то не вижу.

Как ни крути, получается, что либо текст иллюстрирует фотографии, либо наоборот, а мне хочется скомпоновать их так, чтобы они дополняли друг друга на равных. Похоже, единственный способ добиться чего-то похожего – это выбрать запутанный, сбивчивый стиль, который будет воздействовать напрямую, как зрительный образ, как фотография, но я не знаю, с чего начать, тем более, что такой «рваный» стиль мало подходит для заказанной нам с Криссой книги. Но тут мне приходит в голову, что можно просто – как говорится, не мудрствуя лукаво – описать свои настоящие переживания и впечатления, скомпоновав их вокруг фотографий. И я начинаю:

[Когда меня пробивает, когда я вспоминаю, когда я верю] что такое, вообще, возможно, [когда ничто меня не отвлекает, когда я не забываю] я [безумно, до умопомрачения] в нее влюблен [в мою подругу] [Крисса – девушка, которая сделала эти фоты]. [Мгновения… движения… испражнения]. Я боюсь ее, потому что когда она рядом, я полностью в ее власти. Я прошу у нее прощения и говорю ей «спасибо», как Господу Богу. Я – ее верный пес. Я в нее верю. В тот день, когда она делала эти снимки, она была злая и раздраженная. Это я ее разозлил – клеился у нее на глазах к девушке-администратору в нашем мотеле. Но я уверен: когда она начала фотографировать, она вообще про меня забыла. А я в это время трахался с девушкой-администратором, и это было действительно что-то с чем-то, и мы оба остались довольны. А позже Крисса нашла мои трусы, и учуяла запах, и поняла, чем я там занимался в ее отсутствие. Она попыталась меня убить, и я ее поцеловал, только это был не я, и она была – не она, это был поцелуй в чистом виде. Когда сердце сладостно замирает, и тебе кажется, что ты сходишь с ума.

Эти две фотографии Крисса сделала в Лос-Анджелесе. Я в это время опять трахался «на стороне». Лос-Анджелес: место, где сходятся автострады, а пейзаж собирается в складки; забивается в угол, съежившись, как побитая собака. Здесь Америка бьется о стену, и отскакивает, как мячик, и пытается улыбаться, и лопается, и трещит, как поп-корн. [в голове у нее все лопается и трещит…]Эти волнистые холмы – неподходящая среда обитания для человека. Попробуйте сами. Никто не узнает, и вам вовсе не обязательно об этом рассказывать. В конце концов, можно придумать любое название. Но я… мне так грустно. Грусть – это когда ты жалеешь себя и потворствуешь своим слабостям, грусть – это несостоятельность и незрелость, грусть – это когда тебе запрещают сделать, что хочется… Ты как ребенок, которому взрослые говорят «нельзя». Даже когда тебе многое разрешают, не бывает такого, чтобы было позволено все. Откуда мне было знать? Ну ладно, такое случается. Сегодня – первый день оставшейся тебе жизни. Это не значит, что с тебя снимается вся ответственность, но раз уж ты все равно умрешь, то почему бы не доставить себе маленькие приятности, пока еще есть возможность? Для души. Помоги мне.

Ну, не шедевр, конечно, но что-то в этом есть. Я только не представляю, как из этих словес можно сделать фильм, и работы еще – непочатый край, и я не думаю, что мой труд оценят по достоинству, но, с другой стороны, вряд ли Джек станет слишком уж придираться – мне кажется, он отнесется к моей работе если и не с восторгом, то хотя бы с уважением, – и даже если пока получается зло и сердито, и с уклоном в депрессию, смешное там тоже будет. Тем более, что Америка сама по себе – не такая уж и привлекательная картина. Во всяком случае, для меня. А мне платят за то, чтобы я высказывал свое мнение. И я стараюсь быть объективным. Там, где она симпатичная и привлекательная, я это с радостью признаю.

Что– то мне не сидится на месте. Встаю, хожу кругами по комнате. Интересно, а чем сейчас занимается Крисса? Как она делает свои фотки? Она никогда не рассказывает. Ну и ладно. Может, оно и к лучшему. Может, мне и не надо знать.

Включаю телик. По образовательному каналу идет фильм о животных. На экране – очень красивое существо, больше похожее на растение на дне океана, плавно колышет своими ртами в обрамлении полупрозрачных, молочного цвета ресничек. Смутно знакомый голос за кадром – благоговейный и добрый. Живые частички пищи, которые это создание ловит в воде, даже не понимают, что их едят. Они слишком малы и слепы ко всему; они и не подозревают о существовании хищника, которому служат пищей. Будь у них хоть какие-то чувства, они бы, наверное, перепугались до смерти, но спастись – не спаслись бы.

Открываю дверь и выглядываю наружу. Мотель представляет собой длинное здание. Вход в номера – прямо с улицы. Перед зданием – дорожка, с той стороны дорожки стоят припаркованные машины. За стоянкой – относительно тихое трехполосное шоссе, а за ним – кукурузное поле. Ничего интересного. Ничего, что брало бы за душу и будило бы мысль. Просто местность, которую ты проезжаешь по дороге куда-то еще, дыра во времени, где нет ничего, чего ты не видел раньше, сосредоточие скуки, мягкая грусть, грусть субботнего утра, когда ребенок просыпается у себя в кроватке, и рядом никого нет. Спускаюсь на подъездную дорожку, поворачиваю налево и дохожу до конца мотеля. Потом – по жесткой траве к кукурузному полю. Углубляюсь туда ярдов на тридцать. Ложусь на землю и думаю: Вот он я, и никто меня здесь не видит, и я ни о чем больше не думаю, только о том, что я ни о чем не думаю. По земле ползают муравьи. Я беру палочку и играюсь с букашками.

Смотрю на небо. Никогда в жизни не видел таких облаков. Похоже на мягкий серый вельвет, на толстый волнистый рубчик поверх смазанных меловых пятен на синем фоне. Интересно, большие они или нет? Высоко или низко? Никак не понять. Застывшие силуэты деревьев вдали – как абстрактная композиция. Кукурузные стебли и листья в прожилках и крапинках – надо мной. Я уже не разбираю, какого они размера. Так хорошо, так спокойно.

У меня странное ощущение, что я уже был здесь раньше, что когда-то давно, еще в детстве, я пережил точно такой же миг наедине с собой, где-то в Кентукки – в каком-то неразличимом месте, в забытом времени, – и я уже тогда знал, что когда-нибудь это мгновение повторится, и вот оно повторилось. Мысленно я говорю «привет» себе маленькому – себе из детства, – и мне хорошо.