На третьей неделе января мы отправились в Монтемуро, в Абруцци, навестить семью Сандро. Был морозный день, а машина, старый «фиат-универсал», который Сандро взял на прокат у друга, не служила зашитой от холода. Печка работала плохо, но мы согревались собственным теплом. Лицо Сандро было свежим и сияло, словно он сидел за рулем «Альфа-Ромео». На нем была старая одежда, как будто специально по такому случаю, будто бы он был богачом, которому не надо одеваться модно.

Чем больше я узнавала этого человека, тем больше любила его. Я любила его таким, какой он был, – и за его лысину, и за его неутомимый uccello (его маленькую птичку, которая так сладко пела по ночам); я любила его за его внимательность; я любила его за то, что ему было так уютно в этом мире, и потому, что в то же время он был безнадежно не от мира сего; я любила его потому, что он никогда не получал по почте плохих новостей, и потому что он вложил половину своих денег в ресторан быстрого обслуживания, а вторую половину – в схему экспорта низкокалорийного вина в Соединенные Штаты. Я любила наблюдать, как он пересекает площадь; я любила его за то, что он ждал меня на станции, когда мой поезд возвращался из Прато; я любила приходить домой и видеть его ждущим меня, в своей старой шелковой пижаме. И я любила его за то, что узнала о нем от других, что казалось великим и героическим: например, в ночь, когда началось наводнение, он открыл двери своего дома для всех жильцов с нижних этажей, которым было некуда идти, и он вброд отправился в Уффици, чтобы помочь спасти картины в реставрационных мастерских, расположенных в подвальном помещении, и автопортреты в коридоре Вазари, который мог в любой момент обрушиться в реку.

И я любила его за то, что он хорошо знал свою работу, за то, что он был настоящим мастером своего дела. Он переживал за то, что он делал, боготворил то, что он делал, он посвятил свою жизнь спасению картин.

– Когда ты впервые влюбился? – спросила я его, размышляя вслух.

Он засмеялся и поправил свои солнечные очки.

– Ты имеешь в виду, по-настоящему влюбился?

– По-настоящему, по-настоящему влюбился.

– В ноябре двадцать восьмого года.

– Никаких сомнений!

– Какой это был день недели?

– Должно быть, среда, поскольку прибыл грузовик из Сульмоны…

– Во сколько?

– Ну, я сказал бы, в три часа, потому что отец как раз пересек улицу, чтобы в баре напротив выпить кофе с Зио Франко и синьором Спеттини.

– Кто она была – пастушка, спустившаяся с гор?

(Я видела много картинок Абруцци, на которых были изображены девушки в крестьянских одеждах).

– Ничуть, хотя, веришь или нет, я знал многих пастушек, и среди них были очень симпатичные, и в некоторых я даже был влюблен. Но не по-настоящему влюблен.

Мы были на окраине Флоренции, как раз проезжали мимо Сертозы.

– Кто-то из деревни?

– Нет.

– Я сдаюсь.

– Ее звали Сибил Коннелли, и она была американка.

– Сибил Коннелли?

– Кинозвезда.

– Никогда не слышала о ней.

– Ты тогда еще не родилась. Она играла в первом звуковом фильме сделанном в Италии. Я думаю, это была американская компания.

– Ты видел ее в кино?

– Во плоти, cara mia, во плоти, – он дотронулся до моей ноги кончиком пальца, – как вот это. Был ноябрь, становилось холодно, только что выпал первый снег. Я присматривал за магазином, когда мимо проехала красная машина. Ты должна понять, что тогда в Монтемуро машин было ровно столько, сколько сливных бачков в туалете, то есть не больше полудюжины, и большинство из них – машин, не туалетов – зимой стояли на приколе. И среди них не было ни одной красного цвета, поверь мне. Никто из нас никогда раньше не видел такой машины. «Испано-Суиза». Что мы обычно видели, так это грузовик, привозивший продукты из Сульмоны. И мотоциклы. В то время в окрестностях Рима было несколько асфальтированных дорог – я знаю, потому что мой брат там работал, – но в Абруцци нет. Так что, когда эта машина проехала мимо, я глядел во все глаза и слушал во все уши. Я выбежал из магазина посмотреть, но все, что я увидел, – облако пыли. Десять минут спустя она вернулась. Из нее вышла женщина, еще более поразительная, чем машина. С кожей цвета слоновой кости. У нас в округе не было таких женщин. Похоже, она заблудилась, сбилась с дороги. Она выглядела как киноактриса, и, конечно же, она ее и являлась. Но в деревне не было кинотеатра, поэтому ее никто не узнал.

Она остановила машину, вышла, посмотрела в сторону бара, передумала и направилась в магазин. У нее была такая длинная юбка, что подол застрял в двери, когда та закрылась за нею. Она не говорила по-итальянски, но я в пятом классе выиграл приз за знание английского языка, так что немного говорил по-английски.

Правда, моим первым порывом было побежать через улицу за папой или синьором Спеттини, владельцем бара, который бывал в Нью-Йорке. На самом деле он не был дальше острова Эллис, но это путешествие оказалось для нею очень полезным, и местные знали его как человека, побывавшего в Нью-Йорке. Но он не говорил по-английски, а женщина была настолько красива, что я стоял зачарованный. Я не хотел ее ни с кем делить.

Это была самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видел, хотя, правда сказать, опыта у меня было маловато. Я не ездил никуда дальше Сульмоны, но я уже достиг того возраста, когда мальчики начинают замечать такие вещи. Мало того, что она была блондинка с лицом цвета слоновой кости, у нее были красные ногти под цвет красных губ. Но она вспотела, вокруг ее губ блестели маленькие капельки кристально чистой жидкости. Она была в отчаянии. И только я мог ее спасти.

Она смотрела по сторонам, как будто не замечая меня, и ждала кого-нибудь посолиднее. Но в конце концов она заговорила – набор звуков, ничего общего с тем английским, который я слышал в школе от синьора Диечи. Она говорила все громче и громче, быстрее и быстрее, и наконец указала себе между ног и издала шипящий звук. Ей нужно было в туалет.

Так случилось, что у нас был туалет, во дворе за магазином, которым папа законно гордился. Он привлекал к нам покупателей. Я показал ей маленькую комнату, туалет, и ждал за дверью. Я хотел оставаться рядом с нею. Она издавала звуки, как обычный человек, совсем не то, что я ожидал от ангела цвета слоновой кости. Она удивилась, когда открыла дверь и увидела, что я стою прямо под дверью.

В этот момент появилась мама, проснувшаяся после сиесты. И вот мы оба стоим, уставившись на излучающую свет американку. Мама, которая мне всегда казалась красивой, выглядела старой и сморщенной.

Я знал английский довольно прилично для того, чтобы общаться, хотя американка не облегчала мою участь. Казалось, она не умеет разговаривать медленно, и я был смущен.

Она сказала, что заблудилась. Кто-нибудь должен отвезти ее назад в Рим. Если я правильно ее понял, она приехала в Италию сниматься в кино, но режиссер обращался с ней плохо, и она взяла на студии машину и уехала куда глаза глядят.

К этому времени мужчины в баре заметили машину и пришли в магазин. Никто из них не говорил по-английски, и все они испытывали такое же смущение, как и я, в присутствии этой женщины. Они могли бы и дальше пребывать в немом шоке, но их настолько возмутило, как с ней обошлись на студии, что они готовы были отправиться в Рим, чтобы отомстить за нее.

В те дни нелегко было выбраться из горных районов. В Рим не было прямой дороги, а по дорогам вокруг Монтемуро не проехать ни зимой, ни весной. Так что мы восхищались ее смелостью и мужеством, хотя теперь я полагаю, что это была просто глупость. Что бы это ни было, она доехала до конца асфальтированной дороги, и затем продолжала ехать дальше.

Я был единственным из всех, кто немного знал английский, поэтому меня и послали проводить ее назад в Сульмону. Там она могла выехать на шоссе и следовать дальше в Рим без проблем. У меня не было выбора, да я и не хотел другого выбора. Я знал дорогу в Сульмону – там жила сестра моей матери, и раз в год мы ездили навестить ее.

К тому времени, когда мы со всем разобрались и заправили машину бензином из складского резервуара, расположенного за пекарней, ехать было уже поздно. Стало темнеть, и хотя у машины были осветительные фонари, все равно слишком опасно. Я объяснил (с большим трудом), что ей придется остаться на ночь.

В тот день мы продали весь свой запас ручек, карандашей, бумаги и конвертов, а люди все шли к нам в магазин, чтобы посмотреть на нее. Она отдыхала на диване, папа приоткрывал дверь, чтобы дать возможность покупателям украдкой на нее взглянуть.

За ужином она много о чем расспрашивала, и я переводил. Мы же слишком стеснялись, чтобы задавать ей много вопросов, поэтому мы ограничивались вопросами о ее фильме, который назывался «Таинственная Вилла» и не был похож ни на что, о чем бы мы когда-либо слышали, ведь ближайший кинотеатр был в Сульмоне, в десяти километрах от нас.

Я не помню сам разговор, я только помню ее потрясающее эротическое присутствие, настолько всепоглощающее, что никто не осмелился даже дотронуться до нее. Мама и та была под впечатлением. Каждому хочется немного романтики.

Она, казалось, не испытывала особой благодарности за наше гостеприимство, но мы и не ждали от нее никакой благодарности. Было достаточно, что она снизошла до того, чтобы навестить нас. Она была принцессой среди крестьян и, по ее мнению, лучшее, что мы могли ей предложить, с лихвой компенсировалось самим ее присутствием среди нас.

Мы выехали рано утром на следующий день, захватив с собой две буханки хлеба, огромную голову местного сыра и немного салями из мяса дикого кабана.

Мы доехали до Сульмоны без всяких проблем. Я должен был зайти к тете и вернуться на автобусе в Монтемуро. Но она – Сибил Коннелли – спросила, не могу ли я поехать с ней в Рим Она сказала, что боится ехать одна и что там она попросит кого-нибудь отвезти меня назад домой.

Я был влюблен в нее, и она это знала. Она остановила машину около собора, где должна была отпустить меня, и посмотрела на меня своими прекрасными глазами. Я так нервничал, как будто мы совершили побег или у нас начинался роман. Я мало что знал о женщинах. Теперь я знаю, что за тип женщины она представляла: она подражала Грете Гарбо. Но тогда я этого не понимал. Я разрывался между страхом и желанием – страхом перед неизвестностью и желанием неизвестности. Я также ничего не знал и о Риме. Я слышал о нем, слышал о Муссолини, мой старший брат Франко ездил туда строить дороги. Я понимал, что меня, наверное, выпорют, когда я вернусь домой, но я ответил, что поеду с ней, куда бы она ни захотела.

«Объясни своей маме, что я была напугана, – сказала она, – что мне нужен был рядом мужчина». Она положила руку мне на ногу повыше колена и впилась ногтями в мою плоть. Ее рука была как шило или как пучок крапивы. Как вот это. (Сандро не упускал случая дотронуться до моей ноги.)

В те дни до Рима было значительно дальше. Она ехала все быстрее и быстрее по мере того как мы приближались к Риму и дороги становились лучше. И она без умолку о чем-то говорила. О своей жизни. О любви. Как это было замечательно… И как ужасно тоже. Время от времени она протягивала руку и взъерошивала мои волосы или снова клала ладонь мне на ногу.

Был уже полдень, когда мы добрались, надо полагать, до окрестностей Рима, но она не имела понятия где находится студия, пока мы ее нашли, уже почти стемнело. Она находилась севернее той, что позже стала «Чинечитта Муссолини». У ворот итальянский portinaio поднял трубку телефона, и довольно скоро собралась толпа, все сгрудились вокруг машины, вокруг lа bionda. Это было настоящее столпотворение, и, как я понимаю теперь, именно этого она хотела. Я ждал у машины, а она исчезла за воротами, и тут я понял, что попал в беду. Я попытался объяснить ситуацию portinaio, который сказал мне, чтобы я исчез. Я ждал неподалеку, требуя позвать ее, но безрезультатно. Portinaio пригрозил позвонить в полицию, если я не уберусь.

Мне понадобилось два дня, чтобы добраться домой. Я провел ночь на станции в Риме, но у меня хватало денег доехать только по Авеццано. Когда я сел на поезд, то прямиком направился в gàbinetto, закрылся там и не выходил, пока поезд не прибыл в Сульмону, о чем я узнал по станционной вывеске. Я провел ночь у тетки, которая утром посадила меня на автобус.

Поступил ли я правильно или нет? Мнения разделились. Большинство мужчин считали, что да, а большинство женщин думали, что нет. Но мама была солидарна с мужчинами и приняла мою сторону. Конечно же, все злились на la bionda, но когда в Сульмону привезли ее фильм, все хотели увидеть картину, а я стал героем, как будто сам снимался в кино.

– Ты когда-нибудь ее еще видел?

– Я видел все ее фильмы, хотя их было не очень много. Она так и не стала большой звездой.

– Ты сам думаешь, ты поступил правильно?

– Я никогда не сожалел об этом.

– Она была очень красивой?

– О, да. Но у нее был отвратительный голос. Я думаю, поэтому она не сильно преуспела в звуковом кино.

– Но что ты имеешь в виду, когда говоришь, что был влюблен в нее? По-настоящему влюблен?

– Такая любовь очень сильна, но она всего лишь фантазия. По сути дела, ты влюблен в самого себя, в образ самого себя (или своей противоположности), который ты проецируешь на кого-то другого. Сегодня психологи знают все о таких вещах, об этом можно прочитать во всех журналах. Это уже не так таинственно, как было раньше. Биология против психологии. Финал один и тот же.

– Но она действительно была очень красивой?

– Очень красивой.

Что я знала об Абруцци? Все и ничего. Все – потому что запомнила со школы подробную информацию о каждой провинции – для interrogazioni по географии (предмет, который итальянцы воспринимают намного серьезнее, чем мы, американцы). Я затруднялась вспомнить какой-то факт по выбору, но если начинала с самого начала, то могла перечислять все без остановки так же легко, как катиться вниз с холма на санках. Ничего – потому что я никогда не думала, что там есть горы, настоящие горы, со снежными вершинами, как в Швейцарии. И я никогда раньше не проезжала мимо собора в Сульмоне, возле которого двенадцатилетний мальчик сказал американской актрисе, что поедет с ней, куда бы она ни захотела. И я никогда не смотрела в окна маленького cartoleria в Монтемуро, где тот же самый мальчик приглядывал за магазином, когда эта актриса появилась ниоткуда, потому что ей нужно было в туалет. На витрине было полно ручек и карандашей, бумаги и конвертов, наборов для черчения и тавровых угольников, как в тот самый день. Сандро попробовал открыть дверь, но она была заперта. Мы снова сели в «Фиат» и поехали дальше.

Было странно думать, что у Сандро есть дом, куда он может поехать, и там есть мама, и папа, и старший брат, управляющий cartoleria, и овдовевшая сестра, которая работает в офисе в Сульмоне и у которой трое детей, двое еще маленькие. А кто была я?

Я вдруг осознала, что не задумывалась над своей собственной ролью.

– Кто я такая? – спросила я. – Подруга? Ассистентка? Любовница? Девушка? Что ты сказал своим родителям?

– Не волнуйся, – сказал он. – Я все объяснил.

– Но что именно ты объяснил?

– Пожалуйста, не волнуйся.

Но, мне кажется, я уловила нотку неуверенности в его голосе.

– Мы будем спать с тобой в одной спальне?

– Нет, но я приду к тебе ночью, как Амур приходил к Психее.

Вся семья ждала нас на кухне, где в большом очаге на гриле готовилась огромная нога барашка. Было много объятий и поцелуев в обе щеки, и я сразу же почувствовала взаимопонимание с Мариссой, сестрой Сандро, и с ее симпатичными детьми, мальчиком и девочкой, которым было лет по одиннадцать. Отец Сандро держался несколько отстраненно, но он уже достиг того периода в жизни, когда не особо беспокоятся о внешних вещах. И если он не смог примириться с ними, то, по крайней мере, сдавал свои позиции грациозно. Он был безмятежным, мирным, тихим; он не был дряхлым, но все его заботы сводились к птицам, прирученной им лисе и двум собакам – короткошерстным пойнтерам. Это напомнило мне старую головоломку: как перевезти через реку лису, утку и мешок зерна в маленькой лодке, в которую за раз помещается только что-нибудь одно, у него были совершенно седые волосы, и его лицо покрывал седой пушок, как будто у него осыпались усы, потеряв свою густоту. На его щеках розовел легкий румянец, а глаза слезились. На нем были светлые брюки и две фланелевые рубашки, не сочетавшиеся по цвету. Манжеты обеих были расстегнуты и завернуты на запястьях.

Мать Сандро, совсем наоборот, – la norma – была красивой женщиной с блестящими серебристыми волосами, завязанными в тугой пучок. В своем домашнем халате из чистого шелка она выглядела завораживающей. И если ее муж был весь светлый, то она – вся темная. У нее была морщинистая кожа, но морщины не глубокие. Она поразила меня своим крутым нравом и резким характером. Вот с кем следовало держать ухо востро, если мне вообще придется иметь с ней дело. Она в прошлом была учительницей французского и по какой-то причине, которую я не очень понимала, упорно разговаривала со мной по-французски. Я отвечала ей по-итальянски.

Новости о наводнении во Флоренции не расстроили и вообще не интересовали отца Сандро. Ему было достаточно того, что с Алессандро все в порядке, что он счастлив, цел и невредим. Но la norma хотела услышать обо всем: как вода неслась по улицам со скоростью шестьдесят километров в час, и чем люди питались, где они брали питьевую воду, и тому подобное. Она расспрашивала обо всем, но очень осторожно, чтобы не спросить обо мне.

В их доме раньше была старая фабрика по производству оливкового масла, которую потом переделали в четыре большие квартиры: одна из них принадлежала родителям Сандро, одна – его овдовевшей сестре с детьми, одна – брату, и еще одну снимала семья, владевшая новой фабрикой по производству оливкового масла. Перепланировка была сделана очень хорошо – четыре отдельных входа на двух различных уровнях, так что, если бы Сандро мне специально на это не указал, я бы ничего не заметила. Около дома был внутренний дворик с каменным столом, где семья в хорошую погоду ела al fresco. Позади нас возвышались по-настоящему крутые отроги Апеннин; внизу простиралась долина, где располагалась Сульмона.

Ужин, приготовленный сестрой Сандро, был великолепным: за ризотто с местным шафраном последовала нога барашка, приправленная чесноком и политая медом. Мы ели ее с картофелем, приготовленном на гриле. Я сидела рядом с la norma, которая стала наконец обращаться ко мне на итальянском и которая, похоже, знала обо мне довольно много. Я поняла так, что Сандро представил меня как важную особу из Штатов, хранителя музея. Я почувствовала себя более комфортно, когда она перешла на итальянский. Как мне понравилась Италия? Как мне понравился Абруцци? Я сказала ей, что много узнала об Абруцци в лицее Моргани и что всегда хотела побывать здесь. Но когда она поинтересовалась, что именно я узнала, у меня все неожиданно вылетело из головы. Я ничего не могла вспомнить. Все ждали. Кто-то попросил передать соль. Марисса налила мне еще розового вина, хотя мой бокал был наполовину полным. Сандро подхватил какую-то тонкую нить из предыдущего разговора и начал тянуть за нее. И вдруг я все вспомнила, как будто стояла перед своими бывшими одноклассниками по лицею: границы, главные реки, озера и горы, средняя температура (по Цельсию), основные города, плотность населения, главные дороги, типичные продукты, лесозаготовки, стада овец и tonnel-late рыбы… Я отбарабанила все это от начала до конца на одном дыхании, поразив всех, и больше всего саму себя.

После ужина Сандро исчез куда-то с отцом, в то время как Марисса и la norma мыли посуду. Мне не разрешили помочь. В гостиной стояло фортепьяно. Почему-то мне было странно видеть в Италии фортепьяно. И я особенно удивилась, обнаружив его в Абруцци. Ведь мне казалось, что я приехала в дикое место, где живут одни пастухи и вдоль побережья – рыбаки, но уж никак не представители среднего класса. Это был небольшой рояль, и на нем лежали ноты. Музыкальный ряд был настолько четким, что мне он показался скорее признаком культуры, чем просто набором нот, который обычно служит для регулярных упражнений. Когда я листала тетрадь с мазурками Шопена в поисках чего-нибудь, что смогла бы сыграть, меня поразили некоторые интересные комментарии, сделанные на полях тонкой чернильной ручкой. Чернила выцвели, но надписи были еще достаточно разборчивые. Комментарии, написанные по-английски, были на удивление романтичны.

Когда я спросила о них la nonna, она сказала, что это она сама переписала их из книги, принадлежавшей ее учителю музыки. Но это было давно, и она уже забыла, что они означают. Она попросила меня перевести их для нее, что я и сделала. Она сидела возле меня на скамейке, переворачивала страницы и внимательно слушала с закрытыми глазами:

На все еще зеленеющем деревенском лугу мальчик и девочка весело танцевали. Мы слышим басовые звуки волынки и сплетни болтунов, суматоху деревенского праздника. Богатая гармония, ритм, полный жизни.

По-рыцарски смелые, со свистом воинских сабель…

Крестьянин исчезает, в то время как его хозяин задает темп утонченному танцу.

Его накал экзотичен, его ритм убедителен, его тон немного омрачен жизнью, но мужество его никогда не покидает.

Безрадостный и унылый, превращающийся в какое-то отчаянное веселье…

В ту ночь нас проводили в разные спальни. La nonna очень четко дала мне понять, где находится моя спальня. Я не имела ни малейшего представления, где спальня Сандро, но предполагала, что он знает, как меня найти. Это была уютная комната, особую атмосферу которой придавали застекленные створчатые двери, выходящие на балкон. Двери, конечно лее, были закрыты, и сквозь шторы ничего не было видно, так что я не знала, смотрят ли окна моей комнаты на горы или на долину. Я вспомнила о Рут и Иоланде, с которыми ехала в поезде из Люксембурга, и подумала: «Интересно, их приключения закончились так же хорошо, как и мои?»

В комнате было холодно, но было толстое piumino – стеганое одеяло. Я полностью разделась, залезла под него и в предвкушении тайного свидания вскоре разгорячилась, как поджаренный ломтик: хлеба. Я вся разрумянилась, сгорая от страсти, и пыхтела, думая о предстоящем наслаждении, когда услышала, как Сандро легонько постучал в дверь. Я широко распахнула дверь – в чем была, то есть абсолютно голая, но это оказался не Сандро, a la nonna, в толстом шерстяном халате.

Она оглядела меня с ног до головы:

– Тебе следовало надеть ночную рубашку, – сказала она. – Слишком холодно, чтобы спать nuda come un verme – «Голой как червяк». (Я никогда раньше не слышала такого выражения.) Я принесу тебе одну из своих рубашек. Полезай обратно в постель.

Я забралась в постель и натянула на себя одеяло.

– Под одеялом хорошо и тепло, – сказала я. – Это очень красивое piumino. – Я провела по одеялу рукой.

– Хочу поговорить с тобой, – сказала она.

– Может быть, утром?

– Нет, сейчас самое время. Кто знает, что будет утром? О некоторых вещах лучше разговаривать ночью.

– Si.

– Моему сыну не везло на женщин, – сказала она, отодвигая одеяло, чтобы освободить себе место на краю постели. – С самого начала. Сперва эта американская актриса, которая увезла его в Рим и потом бросила на улице. Бедному мальчику было тогда всего двенадцать лет. И синьора Колонна! О Dio! Синьора Колонна, Изабелла – была женой Сандро. И потом многие другие. Он слишком добрый. У него большое сердце. Они все пользуются его добрым характером.

Мне нечего было ответить на это.

– Когда впервые за всю свою жизнь он не приехал домой на Рождество (даже когда он жил с синьорой Колонной, он всегда приезжал на Рождество домой), я поняла, что появилась еще одна женщина. И я спросила его по телефону: «Кто она такая?» – «Мама, на этот раз все по-другому, – сказал он мне. – Это совершенно другое». – «Будь осторожен, – предупредила я. – Будь внимателен. Не потеряйся в горах».

Я была крайне поражена такому представлению о Сандро как о жертве коварных женщин. И тому, что меня тоже причислили к их числу. Но в конце концов она его мать. Может быть, все матери испытывают подобные чувства по отношению к женщинам, с которыми их сыновья имеют дело.

– У тебя есть книга, – произнесла она тем же тоном. – Могу я на нее взглянуть?

– Книга?

– Да. Книга стихов. С гравюрами. Ты всегда держишь ее при себе.

Она включила свет около кровати.

Я не знала, что делать. Может просто солгать? Сказать, что у меня нет никакой книги? Но, по всей видимости, Сандро ей рассказал, и она знала, что книга существует. Она лежала в моей сумке на стуле. (Это правда, что книга всегда была при мне.)

– Вы правда хотите ее посмотреть?

– Конечно. Где она?

Я показала на стул. Она взяла книгу, снова села на кровать. Она подержала ее на расстоянии вытянутой руки под светом, затем положила на край постели и достала из кармана халата очки для чтения.

– Ты отделала ее сама?

– Да.

– Очень красиво. – Она провела кончиками пальцев по красной сафьяновой обложке.

Я готова была провалиться сквозь землю, в то время как она молча переворачивала страницы. Она продолжала листать книгу, по несколько страниц сразу, пока не дошла до Аретино. Она рассматривала рисунки один за другим.

– Ты делаешь эти вещи с моим сыном?

– Не все из них.

– А это? – Она показала мне один из рисунков.

Я кивнула.

– И это?

Я снова кивнула.

– И это? – Она дошла до рисунка, на котором тела любовников были изображены в форме гондолы или, может быть, птицы в полете – трудно было сказать.

Я отрицательно покачала головой. (Мы пробовали, но, я думаю, это просто невозможно физически.)

Она вздохнула. – Мой сын говорит, что это стоит огромных денег.

Я кивнула.

– Ты знаешь, сколько?

Теперь я могла облегченно вздохнуть, поскольку эта тема постоянно прокручивалась в моей голове.

– С такой книгой, как эта, наверняка трудно сказать. Она уникальна. Мы не знаем, сколько людей захотят приобрести ее и сколько они готовы будут заплатить. Нет ничего, с чем бы ее можно было сравнить.

– Я хотела увидеть своими глазами, сказала она, дотронувшись до моего лица. Она снова вздохнула. – Может быть, удача начинает поворачиваться к моему сыну лицом?

На этом наша беседа закончилась. Десять минут спустя в дверь опять легонько постучали. Я, как и раньше, открыла дверь «голая как червяк». Я все еще ждала Сандро, но это снова была la nonna с ночной рубашкой для меня.

Когда я проснулась утром, во внутреннем дворике слышались голоса. Я открыла настежь застекленные двери – посмотреть, что там происходит. Землю покрывал свежий снег. Сандро и его брат Франко прыгали на месте, отряхивая снег с ботинок. Они были одеты в охотничьи костюмы, и держали большие ружья, больше, чем папино тридцать шестого калибра. Собаки кружились рядом и скулили.

– Куда вы идете? – прокричала я.

– Мы идем на cinghiale, – крикнул в ответ Сандро. На дикого кабана. – Мы ждем, когда подойдут наши кузены.

Было так холодно, что у них изо рта шел пар.

Я видела кабанов, висящих на polleria на площади Сан-Пьер Маджиоре, но никогда не задумывалась, откуда они там берутся. Теперь я знала: их привозят из Абруцци.

– Я тоже хочу пойти, – заявила я, но они только рассмеялись, и, когда я спустилась вниз, они уже ушли.

Это было воскресное утро. Марисса, взявшая отгул на первую половину дня, дала мне ботинки, и мы вместе пошли к фабрике оливкового масла – около полумили вниз по крутому спуску дороги, по которой мы с Сандро проезжали накануне. Двое мужчин стояли посредине ямы с маслом, доходившим почти до верха их болотных сапог. Фактически само масло плавало на поверхности воды глубиною в три фута. Мужчины снимали масло с поверхности воды огромными, как лопаты, неглубокими ложками. Марисса наполнила жестяную банку маслом из бочки, отжатым накануне. Когда мы вернулись, la nonna, Марисса и я собрались на кухне, обжарили кусочки хлеба на огне, натерли их чесноком и полили свежим маслом. Это был замечательный завтрак. Свежее нерафинированное, живое оливковое масло по сравнению с магазинным – это как вино марки «Шато Лафит» по сравнению с «Галла».

– Так вкусно! – воскликнула я. – Вы часто это готовите?

La nonna засмеялась:

– Раз в двадцать лет. Но Сандро сказал, что тебе это понравится.

Марисса покраснела от такой лжи.

Но это действительно было замечательно, и, сидя у огня с двумя этими женщинами, я впервые по-настоящему расслабилась. Я имею в виду, что дала волю фантазиям, которые до сих пор сдерживала. Все мои ожидания от жизни, казалось, становились реальностью: любовь, замужество, может быть, даже моя собственная семья. Все, что я так долго отодвигала в сторону, о чем старалась не думать, казалось, было в моих руках.

Когда Сандро вернулся с охоты на кабана, я сидела за роялем, спотыкаясь о мазурку Шопена. В ней было слишком много бемолей, чтобы я чувствовала себя комфортно, но меня растрогал комментарий, оставленный на полях la nonna:

Настоящая жемчужина, красивое утонченное стихотворение.

Страстная образность. Когда мы достигаем главного, и все тридцать два такта обрушиваются на нас, мы осознаем все соблазнительное очарование Шопена. Последние два такта – неописуемые вздохи.