Стоя на ступеньках Лоджия дель Орканья спиной к «Персею и Медузе» Бенвентуто Челлини, доктор Алессандро Постильоне изучает площадь с чувством собственника, как будто рабочие, оттирающие серые камни (заляпанные грязью, словно шкура какого-то толстокожего животного), – это работники его личного имения, как будто мальчик, выгуливающий немецкую овчарку, – его сын или даже он сам, и собака – это его собака, друг его детства по имени Овидий. «Сидеть! Стоять! Служить!» – кричит мальчик, словно собака плохо слышит. Пес прыгает вверх, кладет свои грязные лапы мальчику на плечи и лижет ему щеку. Dottore почти физически ощущает шершавый язык на собственной гладкой щеке.

Доктор Постильоне – один из тех итальянцев, которые в пятьдесят, с утратой растительности на голове, становятся еще более красивыми. И по этой причине, даже понимая, что жизненные силы уже идут на убыль (но лишь слегка!) и, несмотря на еженедельные визиты к парикмахеру на Виа Кавур, он не тратит деньги на тоник, гарантирующий восстановление полос, который рекламируют на последних страницах журналов «Доменика» и «Панорама».

Этакий непослушный ученик, никчемный художник, хороший собутыльник, подстрекатель молодежи, очаровательный плут (всегда опаздывающий на свидания), который должен быть прощен, даже если вместо обещанной луны с неба он приносит лишь ломтик пармезана, человек, терпимый как чужим, так и к собственным недостаткам. Он – человек старого образца: любитель красоты и природы, средиземноморец, вымирающий вид. В современном мире для него нет места. Тип человека, который никогда не существовал в Соединенных Штатах. Во Франции, где жить означает содержать бумаги в порядке, это исчезающий вид. В Испании? Испанцы слишком серьезные. В Греции? Да, пожалуй, а еще – в Египте. Но греки и арабы – искажение этого типа, большая карикатура. Италия – настоящий дом для uomo mediterraneo, но даже в Италии темп жизни стал слишком быстрым. Даже в Италии бизнес требует пунктуальности. Поезжайте в Милан – с тем же успехом вы можете поехать в Швейцарию. Субъекты вроде доктора Постильоне продолжают существовать как забавный пережиток былых времен, как крокодилы или памятники старины.

Но это если говорить о внутренней сущности человека. Внешне доктор – самый обычный гражданин, столь же уважаемый, как и чиновник в Questura, поставивший печать в вашем разрешении на посещение страны, или священник, благословивший вас, когда вы чихнули в капелле Бранкаччи. Не un medico, нет, как любила говорить его жена, которая теперь живет в Риме, не тот доктор, который может тебе помочь, а доктор искусств, литературы и философии, достопочтенный слуга общества, глава реставрационных работ в области изящных искусств в провинции Тоскана.

* * *

В одиннадцать часов утра уже поздно ехать в Лимонайю, которая превратилась в гигантский центр по консервации картин, поврежденных во время наводнения, и еще слишком рано, как он думает, идти к Палаццо Даванцати, где находится временная штаб-квартира реставрационных работ. Холодное и серое утро не мешает доктору Постильоне наслаждаться последствиями непривычного для него физического напряжения последних трех недель. Мышцы, нетренированные годами, ежеминутно подергиваются, как будто преданная собака или кошка похлопывает его своим хвостом.

На совещании с американцами, англичанами и немцами в кабинете директора в Уффици докладывали о том, что происходило и что было сделано. Такая-то сумма денег поступила, такая-то израсходована. Что действительно необходимо, так это больше денег. Все были весьма оживлены. И вот профессор Стекли прокладывает себе путь сквозь толпу американцев, стоящих за дверью у входа в Уффици, отделяя, словно опытная овчарка, пасущая стадо, тех, кто приглашен на праздничный ужин в Татти, в честь Дня благодарения, от тех, кого не пригласили. Кивок головы здесь, рукопожатие там или же отведенный взгляд… Овцы и козлища. Доктор Постильоне родом из Абруцци и знает достаточно об овцах, чтобы высоко оценить способности Стекли, хотя сам он и отклонил приглашение.

Избранных ожидают машины. Те, кого обошли вниманием, собираются в небольшие группки, стоят с опущенными плечами, разговаривают и затем расходятся в разные стороны. Остается стоять только несколько человек, и среди них девушка, с которой он разговаривал за две недели до этого, в ту ночь, когда у машины спустилась шина, когда он возвращался со свидания. Он еще подумал тогда, что она француженка, но теперь оказывается, она американка.

Не понимает он этих американцев. Как можно было допустить, чтобы ее не взяли? О чем думали эти мужчины? Что у них было на уме? Что это – недостаток воображения? На самом деле интересное предположение. Взять хотя бы того умного парня, кто договорился с табачной фабрикой насчет сушки книг, у него, соответственно, должно было быть немного воображения. Она пришла на совещание с ним и за столом сидела рядом, переводя ему то, что говорилось по-итальянски, шепча ему на ухо, наклоняясь к нему так конфиденциально, что он (доктор Постильоне) не мог поймать ее взгляд.

Он видит, как она начинает двигаться по направлению к Арно и затем идет по собственным следам обратно к площади, где бегает овчарка, сорвавшаяся с поводка. Мальчишка сердито кричит, но собака притворяется, что не слышит его. Девушка останавливается посмотреть на них. А доктор Постильоне наблюдает за ней. Она делает несколько шагов вниз, затем назад вверх, напряженно внимательная, как будто ищет чего-то, что поможет ей принять какое-то решение. Мимо проходит священник, качая головой. Он тоже останавливается посмотреть, продолжая качать головой, даже стоя на месте.

– Vieni, vieni, vieni. Иди ко мне.

Собака носится туда-сюда, волоча за собой поводок, поскальзывается в грязи. Она мчится в противоположную сторону от пло1цади и затем обратно, останавливается, чтобы поднять лапу у отделанного рустами фасада Палаццо дель Ингрессо и чтобы напугать женщину с коляской, обнюхав ее между ног и облизав лицо младенца. Мальчишка бежит за ней, но собака передвигается легко, покачивая телом как тигр, то и дело оборачиваясь, но тщательно избегая смотреть в глаза хозяину, который все кричит и кричит:

– Ко мне, ко мне, ко мне! Ко мне, Рой. Ко мне, Рой!

Вдруг девушка тоже кричит:

– Рой! Рой, Рой, Рой! Ко мне, Рой! Stai bravo!

Удивленная таким новым поворотом событий, собака останавливается и смотрит на нее, затем медленно опускается вниз – сначала задней частью туловища, а потом и передней – и ждёт. Тем временем мальчик подходит к ней, хватает за ошейник, начинает ругать, а после нагибается, обнимает ее за шею и покрывает длинную узкую морду поцелуями. Он поднимает грязный поводок и перед тем, как уйти, поворачивается к девушке и посылает ей воздушный поцелуй.

Доктор Постильоне стоит неподвижно, когда она проходит мимо него. Он видит, что она плачет, не навзрыд, но глаза у нее мокрые.

– Извините, – говорит он по-английски, но прежде, чем он успевает закончить фразу, она резко поворачивается всем телом и отпрыгивает в сторону, как будто он один из тех южан, которые занимаются эксгибиционизмом перед молодыми девушками прямо на улице.

– Оставьте меня в покое! – обрывает она на чистом итальянском языке. – Вы попусту тратите время. – Она отчетливо произносит каждое слово, как будто говорит с иностранцем. – Non mi scoceiare! – оставляя его стоять в полном смущении, не дав возможности даже попросить прощения. Но что он такого сделал?

Она бросает быстрый взгляд направо и налево, на скульптуру Джамболоньи, где римский воин, облаченный во что-то наподобие ремня, с полностью обнаженными ягодицами, похищает сабинянку. На ней ничего не надето.

У него вырывается непроизвольный вздох.

– Простите меня, – повторяет он, – за беспокойство. Но, может быть, вы не узнаете меня без зонта?

Она останавливается, поворачивается и смотрит на него своими серо-зелеными глазами.

– Вы тот человек с зонтом. Таинственный незнакомец.

– Ессе! – Он делает легкий поклон. – Arrêtez cet homme. И a vole mon parapluie.

Она не улыбается. Между ними существует невидимый барьер.

Но доктор Постильоне, так же хорошо разбирающийся в этих невидимых барьерах, как слесарь в замках, улыбается. Не обманчивой улыбкой, маскирующей скрытые мотивы, а улыбкой, выражающей подлинные чувства доброжелательности и того удовольствия, которое доставляет ему данный момент.

– Вы знаете, как надо себя вести с собаками, – говорит он, по-прежнему по-английски, с легким британским акцентом. – Я был поражен.

– Да, у меня у самой есть овчарка, – отвечает она по-итальянски. – Она напомнила мне мою собаку.

– Прекрасная порода. У нас всегда были овчарки. Мою самую любимую собаку звали Овидий, в честь поэта.

Она молчит, и он чувствует, что нужно объясниться.

– Овидий – поэт, не собака, – родился в Сульмоне. Он был Paligno, один из горцев, это очень независимый народ. Они в Рождество спускаются с гор в города, играть на волынке.

– Зачем вы говорите мне все это? – она продолжает говорить по-итальянски.

– Потому что, – говорит он по-английски, – мой дом – тоже Сульмона. Это бедный, но очень красивый город.

На самом деле, его дом не Сульмона, а Монтемуро. Но это довольно близко (зачем вдаваться в подробности?), и, кроме того, кто слышал о Монтемуро, небольшой горной деревушке с одним гастрономом, одним молочным магазином, одной булочной и так далее? Один бар. Один ресторан. Одна cartoleria, которая теперь принадлежит его брату. Если бы у него с собой была фотография, он показал бы ей: крутые холмы, голые вершины гор над кромкой леса, перестроенная бывшая фабрика по производству оливкового масла, где до сих пор живут его родители и его овдовевшая сестра, ее дети и две собаки; cartoleria со стопками различных бумаг, механическими карандашами, шариковыми ручками, инструментами для рисования и школьными принадлежностями.

– У меня нет предков голубых кровей, чтобы произвести на Вас впечатление, – говорит он, цитируя Овидия. – Мой отец простои представитель среднего класса.

Ее молчание – скорее результат задумчивости, чем враждебности, но, подобно водителю, съехавшему с дороги на обочину, он слегка передергивает руль.

– А как зовут вашу собаку?

– Si chiama Bruno.

– Бруно? Немецкая овчарка с итальянским именем? Как мило.

– Si, – говорит она. – Е molto intelligente. Он умеет открывать ворота, так что нам приходится держать его на цепи. И он научился открывать дверь на крыльцо снаружи, так что он заходит в дом и выходит из него, когда пожелает. У нас еще есть лайка, собака моего отца.

Вскоре становится ясно, что она так же намерена говорить по-итальянски, как он по-английски. Более чем намерена. Он чувствует не только силу ее воли, но и очертания ее воли, как будто кто-то – кто-то очень симпатичный – протискивается мимо него сквозь толпу в автобусе. И даже если он и пытается противостоять этому «кому-то», то совсем не затем, чтобы его остановить, а лишь для того, чтобы почувствовать упругость соприкосновения.

– Arrêtez cet homme. – повторяет он, поворачивая колесо разговора немного в другую сторону. – Il a vole mon parapluie. И, переходя с французского на итальянский, он грациозно капитулирует, произнося: – Che cosa…Что же толкнуло вас сказать такое? У меня оно из головы не шло.

В такой капитуляции нет ничего оскорбительного. Это по-настоящему приятный момент, как будто сейчас из-за облака появится солнце и осветит площадь, как часто бывает во Флоренции даже зимой.

Поскольку невидимый барьер преодолен, он осмеливается перейти на привычную форму общения:

– Ti va un caffe?

– Perche no?

Их первая чашка кофе – крепкая и сладкая, как рукопожатие или обещание.

Она очень смешная, думает он, и полна сюрпризов, а доктор Постильоне не тот человек, которого легко удивляют молодые женщины: – Arrêtez cet homme. Il a vole mon parapluie, – эта фраза опять слетает с его губ, принося за собой улыбку.

– Это фраза из учебника французской грамматике, – объясняет она. – Это все, что я вспомнила, когда вы заговорили со мной по-французски. Я много раз убеждалась, что это очень полезная фраза.

– Как это?

Она рассказывает ему историю о поезде, и об американках, и о замечательном ужине.

– Удивительно. Мне самому никогда особенно не нравились французы, но они действительно любят поесть, этого нельзя отрицать.

В разговоре наступает пауза, и доктор заказывает еще две чашки кофе.

– И так, вы прибыли в Италию, когда нам понадобилась помощь.

– Да. Я реставратор книг. И я подумала, что смогу сделать что-то полезное.

– И вы нашли подходящее жилье?

– Не совсем. На самом деле мне, по всей видимости, придется скоро уехать. Пансион, где я живу, слишком дорогой, и мне больше некуда пойти у меня есть друзья, но я не знаю, как с ними связаться. К тому же, я давно с ними не виделась.

– Я уверен, что ваши коллеги помогут вам устроится. У Татти достаточно денег.

Она пожимает плечами.

– А тот умник, которому Вы переводили? Только американец мог додуматься сушить книги в табачных амбарах. Влиятельный, надо полагать.

По ее реакции он догадывается, что что-то произошло между ними. Она дотрагивается до скулы кончиком пальца и слеша оттягивает кожу вниз, обнажая белок глаза:

– Он и вполовину не так умен, как пытается показать. Начать с того, что он ничего не смыслит в реставрации книг, и идея использовать табачные амбары принадлежит не ему, а шоферу. Так что лавры принадлежат шоферу.

Доктор Постильоне добавляет в кофе сахар и размешивает его.

– Эту ошибку необходимо исправить.

Она опять пожимает плечами: – Non vale il репе.

В любых отношениях есть решающий момент, часто незначительный, но который на самом деле определяет будущее, как камень или упавшее в горах дерево определяет русло реки. Сейчас именно такой момент. Она краснеет – но не так, как если кровь постепенно приливает к лицу и шее, нет, краска резко заливает все лицо, будто кто-то опрокинул ей на голову ведро киновари, столько краски, сколько хватило бы для написания огромного полотна Тициана. Доктор Постильоне много раз видел, как краснеют, но ничего подобного ему наблюдать не приходилось. Он смотрит в сторону, в свою чашку, в окно на группу школьников, следующих за священником через площадь. Он не может не улыбнуться на этот маленький неожиданный лингвистический ляпсус, допущенный той, кто так гордится своим итальянским, на зияющую дыру в ее лингвистической броне. Она опять удивила его, и впервые за многие годы он не знает, что сказать, словно он один из тех школьников, что приближаются к кафе.

– Giacomo, – зовет он официанта, – due caffe, per favore.

Джакомо, который все слышал, улыбается, наполняя кофеварку эспрессо. Весь бар затих. Старик шуршит газетой «La Nazione», которую стали выпускать в Болонье после наводнения. Молодой человек, держа на подносе шесть маленьких чашек, молча ждет сдачи.

– Magari, синьорина, каждый может допустить ошибку, поверьте мне.

– Это уже не в первый раз, – говорит она, отодвигая в сторону чашку со свежим кофе, которую перед ней поставил Джакомо. – И, скорее всего, не в последний. Не могу я больше пить кофе. Нет, в самом деле, это уже третья чашка.

– Я подумал, что это может помочь.

– Я знаю, что вы имеете в виду. Это то, что я часто говорила, когда впервые приехала в Италию. Это всегда производило впечатление на окружающих.

– Да, – говорит он, – вполне понятно, почему. Есть известная история об одном англичанине, который однажды попросил мармелад с контрацептивами.

Стоило потоку беседы попасть в это пересохшее русло, как он потек без всяких препятствий.

Она смотрит в окно на группу школьников.

– Почему итальянские мужчины так часто трогают себя?

– Трогают себя? – доктор Постильоне держит чашку у губ. – Что вы имеете в виду?

– Трогают себя. Вы знаете, о чем я говорю.

– Ерунда! Я не знаю, о чем вы.

– Вы тоже это делаете. Посмотрите на этих мальчишек.

Мальчишки, все одетые в школьную форму, направляются к бару в сопровождении священника, который поддерживает свою длинную рясу, чтобы она не волочилась по грязи. И как туристы, постоянно проверяющие, на месте ли их бумажники, мальчишки периодически ощупывают свое мужское достоинство.

– Che bestialita! – смущенно произносит Постильоне.

– Посмотрите. Даже священник это делает.

– Он просто поправляет рясу.

– Это я и имею в виду. Вы тоже так делаете. Я видела.

– Мадонна! Это просто потому, что я сижу рядом с красивой женщиной. Мужчинам приходится определенным образом поправлять свою одежду, это действительно так. Но скажите мне вот что. Где вы научились так разговаривать?

– Это благодаря матери.

– Как интересно. Расскажите мне о своей матери.

– Она любила все итальянское.

– Она бывала в Италии?

– Да. Сначала она приехала сюда летом одна, а потом мы с ней вместе прожили здесь целый год, когда мне было пятнадцать. Она руководила программой по обмену для американских студентов.

– Вот когда вы выучили итальянский?

– Да. Я ходила в лицей Моргали, а затем снова приехала сюда, чтобы отучиться ultimo anno со своим классом.

– А ваш отец? Он не возражал? Я имею в виду против приезда сюда вашей матери.

– Нет. Не думаю, что ему это очень нравилось, но он не возражал.

– Как вы думаете, что здесь искала ваша мать?

– Я никогда не могла понять это до конца. Я думаю, роковое очарование.

– Carisma fatale? Как прекрасно. Да, я считаю, что Италия всегда была пристанищем для англосаксов. Люди приезжают сюда, чтобы почувствовать вкус сладкой жизни, поплавать голыми, попить вина, пожить вблизи природы, поэкспериментировать. Здесь все разрешено. Любовь не считается грехом.

– Да. – Кажется, она готова сказать что-то еще, но группа мальчишек врывается в бар, громко требуя кофе и горячего шоколада.

– Вы изучаете английский? – спрашивает у одного из мальчиков доктор Постильоне. (Все итальянские школьники учат либо английский, либо французский.)

– Si, si. «Итальянский друг ищет хороший ресторан, в котором готовят итальянскую еду».

Остальные мальчишки присоединяются, произнося фразы из школьного учебника: «В этом ресторане готовят хорошие гамбургеры и прекрасные отбивные»; «В белом ресторане с красной дверью цены вполне разумные».

– Мальчики, мальчики, – зовет их священник, – не беспокойте посетителей своими глупостями.

– Они нас совершенно не беспокоят, падре, – говорит доктор. Моя подруга американка– Она приехала сюда помочь с книгами, пострадавшими от потопа.

– В таком случае, – говорит священник, – мы должны спеть для нее песню, настоящую американскую песню. Что скажете, мальчики? Как насчет «Дома на пастбище»?

Мальчишки собираются вокруг американки, и после нескольких неудачных попыток им удается успешно завершить первый куплет и два припева песни «Дом на пастбище»:

Американка восторженно аплодирует.

– Прямо как дома? – спрашивает ее доктор Постильоне.

– Прямо как дома, – отвечает она.

Я никогда не была суеверной, но мое сердце ушло в пятки, когда доктор Постильоне предложил мне поискать работу в монастыре кармелиток на площади Сан-Пьер Маджоре, в конце Борго Пинти, недалеко от дома, где мы когда-то жили с мамой.

– Настоятельница монастыря моя кузина, и я знаю что им понадобится помощь в их бесценной библиотеке. Не думаю, что им удалось вовремя перенести книги в безопасное место.

Ну нет, подумала я, во Флоренции необходимость в реставраторах книг настолько велика, что мне не придется жить в монастыре, – я считала это последним из возможных для себя прибежищ. Только посмотрите, сколько хорошего мы, реставраторы, уже сделали. Беда отведена от Прато и Пистойи, тысячи книг высушены на табачных складах в Перудже, а теперь и в Ареццо. И все же, если я дала себе слово больше ни дня не работать с профессором Юджином Чапином, как я могла поехать назад в Татти и попросить новое задание? Что я бы сказала? Как я бы это объяснила?

– Но я вовсе не религиозна, – сказала я. – Я не была в церкви с даже не могу вспомнить, с каких пор. И потом, это была протестантская церковь. Я уверена, они не захотят, чтобы кто-то вроде меня там работал.

– Конечно, конечно. Но моя кузина замечательная женщина, имеющая современное образование. У нее талант к бизнесу, она всегда преуспевала в жизни, и у нее было полно денег. К тому же она очень красивая. Я был крайне удивлен, когда узнал, что она решила стать монашкой. Я думаю, вам это покажется весьма интересным. Я все устрою, но это займет два или три дня. У вас хватит денег, чтобы протянуть так долго?

Не дожидаясь ответа, он достал очки, надел их и написал что-то на оборотной стороне визитной карточки, как доктор, выписывающий рецепт.

– Позвоните мне по этому номеру через два дня.

– Но что я там буду носить?

– Что будете носить? – рассмеялся он. – Какое это имеет значение? Это не салон красоты, не дом моделей или модный ресторан.

Перевожу: там нет мужчин.

– Я имею в виду, должна ли я носить монашескую одежду? И эту… эту… как ее называют…? – Я искала слово для плата, [81]Женский монашеский головной убор.
пытаясь изобразить его жестами.

– Un soggolo, – сказал он, улыбаясь, выражая тем самым свое удовольствие.

Я заметила, что сам доктор Постильоне был одет безукоризненно. Ничего броского, никаких ботинок с острыми носами, которые так любят носить итальянские мужчины. Но все, что на нем было, смотрелось красиво. Шелковый галстук. Накрахмаленный воротничок. Пальто, наброшенное на плечи как накидка. Золотое кольцо. Золотые часы. Все блестело. Он выглядел очень элегантно, сидя на неудобном стуле у стойки бара. Он просто знал, как правильно сидеть на таком стуле.

– Там также есть удивительные фрески, на которые вам стоит взглянуть. В свое время я просил, чтобы мне их показали, но, естественно, мужчин туда не пускают.

– Что за фрески?

– Никто ничего о них не знает, кроме того, что они написаны женщиной по имени Лючия де Медичи. Лючия практически полностью финансировала монастырь в семнадцатом веке. Она была выдающейся женщиной. Но я не знаю никого, кроме моей кузины, кто бы на самом деле видел эти фрески, а она не очень охотно говорит на эту тему.

– Вы часто разговариваете с ней?

– Не часто. Два или три раза в год с тех пор, как она стала настоятельницей монастыря. А до этого мы почти совсем не разговаривали. Кармелитки – созерцательный орден, знаете ли. Сестры этого монастыря не бегают по городу, как францисканцы. И у них нет телефона. Чтобы устроить встречу, надо предварительно написать прошение, и разговаривать можно только через решетку. Это все крайне неудобно.

Я все еще искала (и допускала) возможную альтернативу, когда доктор Постильоне спросил у Джакомо, который час, хотя у самого на запястье были часы, и поднялся, чтобы уйти.

– Может быть, мне удастся найти что-нибудь в Государственном архиве.

– Синьорина, вы знаете, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам, но ничто не дается легко. В любом случае я наверняка что-нибудь организую, если только вы не хотите стать ангелом слякоти и спать в товарном вагоне за железнодорожной станцией. Если бы у вас были деньги, или у меня были бы деньги, – улыбнулся он, – или если бы вы могли остановиться у кого-то из своих друзей… тогда все решалось бы просто. Но без денег все не так просто. Coraggio.

– Прошу прощения, – сказала я.

Я не хотела показаться неблагодарной. В конце концов, он не обязан был мне помогать. Думаю, меня беспокоило чувство, что в очередной раз я затеяла рискованное предприятие, опираясь на мир мужчин, беспорядочный мир взрослой сексуальности, чтобы опять потерпеть поражение, томиться в надежде на осуществление несбыточных желаний. И вот меня отправляют в безопасное место, где мне не причинят вреда и где не сделают из меня посмешище.

Джед снова пришел ко мне в номер в тот день, около девяти часов вечера. Он уже выпил до этого и с собой принес бутылку виски, но был вполне вменяем. И явно сексуально озабочен. Он присел на край постели и снял ботинки, не развязывая шнурков. Затем налил немного виски в стакан с водой, стоявший на столике возле кровати.

– Ты так испортишь ботинки, – заметила я.

Еще не поздно было изменить свое решение. На самом деле я еще ничего не решила, не сожгла мосты. Звуки музыки и смех, доносящиеся из холла, соблазняли меня спуститься вниз, где можно было потанцевать и поиграть в слова – игру, в которой я всегда была на высоте. Я говорила себе, что ничего непоправимого не произошло, но я чувствовала себя грязной, использованной, и тело, сидящее на кровати и стягивающее с себя одежду, казалось мне совершенно омерзительным, как огромный вонючий мешок мусора, каким-то образом оживший.

Он отхлебнул немного виски и протянул стакан мне.

– Выпей как следует, – сказал он.

Чего я боялась? Бедности? Целомудрия? Повиновения? Не очень. Меня ужасала скука. В моем представлении о монастырской жизни было слишком много белых пятен. И я не могла заполнить эти пробелы. Я была похожа на девочек, которые приходили к нам домой на вечеринки с ночевкой, когда я еще была подростом, и впадали в панику, узнав, что у нас нет телевизора. В ту же минуту вечер начинал представляться им простирающейся безбрежной пустыней.

Не иметь в доме телевизора было маминой идеей. Она презрительно относилась к людям, у которых не хватало внутренних ресурсов, чтобы пережить вечер без телевизора. Но под внутренними ресурсами она понимала возможность развлечь себя чтением книги, или написанием письма, или игрой на пианино либо гитаре, или другими занятиями вроде рисования или собирания паззлов. Она не имела в виду медитацию, чтение молитвы, перебирание четок или что-либо eine, чем монахини заполняют свой день.

А ночь? Это было совершенно вне моего понимания. Доктор Постильоне назвал орден созерцательным. Тем хуже. Что они созерцают? Я читала на уроках итальянского «Рай» Данте, и наш учитель, профессор Мартелли, пытался нас силой заставить полюбить эту книгу, в то время как нам нравился «Ад». Желая угодить ему, я старалась, как могла, и какое-то время все шло гладко. Но усилия были слишком велики, и в конце концов я вынуждена была признать, что, как и большинству тех, кто читал это произведение и чьи записи я сравнивала со своими, оно показалось мне мучительно скучным. В высшей степени скучным. Я бы не стала перечитывать его ни за какие деньги.

Вот чего я боялась, когда думала о монастыре. Что это будет, как чтение дантовского «Рая».

А как же те немногие читатели, которым не было скучно? Может быть, они обманывали себя? Или же действительно что-то вынесли для себя из этой книги, что-то, что большинство из нас не уловили? Как Росселла Моретти, которая всегда читала вслух с таким чувством, и Джованни Бисси, кто знал наизусть целую главу, посвященную розе? В каждом классе было несколько таких учеников. Не те ли это люди, кто впоследствии становятся монахами и монахинями, чтобы вести духовную жизнь?

Пришлось напомнить себе, что мне предлагали не уйти в монастырь, а провести там месяц, упорно занимаясь своим скромным трудом.

– Смотри, не наделай в штаны, Джед, – сказала я, выражаясь буквально.

– О чем ты?

– Я могу уйти в монастырь.

– Ты что?

Он слегка приподнялся, и его штаны сползли вниз до колен.

Я увидела маленькие гербы Гарварда на его трусах. VERITAS. Это меня развеселило, и я захохотала.

– Что такого смешного?

– Гарвардские трусы.

– Ты злишься, да? Потому что мы не пошли на площадь Микеланждело? И потому что не прогулялись по Фьезоле? Что, черт побери, я должен был сделать? Ты знаешь, кто был на этом ужине? Помимо Стекли, кто распоряжается расходами? Как я мог сказать «нет»? Ну, в самом деле. Что я должен был сказать? «Извините, я не могу принять приглашение на ужин в Татти, посвященный Дню благодарения, потому что у меня свидание»?

– Ты выпускник Гарварда, – сказала я. – Мог бы что-нибудь придумать.

Он похлопал по кровати рядом с собой.

– Не обижайся, – сказал он. – У нас все было хорошо. Давай ничего не портить.

Я стояла недалеко от двери. Не то чтобы я опасалась чего-то, просто не хотела никакого физического контакта.

– Я спущусь вниз минут на пятнадцать. Когда вернусь, надеюсь, тебя уже здесь не будет.

– Если ты действительно так относишься к этому, – сказал он, – то ты уволена. У-ВО-ЛЕ-НА. Ты этого хочешь?

– Я не знаю, чего я хочу.

– Попробуй позвонить в Татти завтра, увидишь, что произойдет. Я также поговорю с твоим боссом, как его зовут? Я слышал, он тоже не в восторге от твоего пребывания здесь.

Я спустилась в бар и выпила стакан aqua minérale. Я была рада, что время принимать решения уже в прошлом. Когда я вернулась в свою комнату, его уже не было, но он ставил записку на туалетном столике: «Пожалуйста, позвони мне в номер. Еще не поздно». Я уже расстегнула блузку и собиралась расстегнуть лифчик, когда увидела ее в зеркало. Записка лежала под щеткой для волос.

Я полностью разделась и внимательно оглядела себя в зеркале. Казалось, мое тело находилось в состоянии какого-то перехода, который, по всей видимости, соответствовал периоду моей духовной (если это подходящее слово) жизни. Как говорила Марго, я все еще сохранила «красоту юности». Это выражение всегда озадачивало меня, когда я встречала его в викторианских романах. Красота есть красота, не так ли? Женщина или красива, или нет. Но иногда, когда видишь молодую женщину рядом с ее матерью, то понимаешь, о чем писали романисты прошлого. Ты видишь, что то, что было красотой в одной из них, вскоре потеряет свое очарование, двигаясь, так сказать, в неверном направлении. Но в некоторых случаях есть качество, которое остается неизменным. И это твоя истинная красота. Это то, чем обладали Мэг и Молли. Когда они стояли рядом с мамой, можно было заметить, что они двигались в правильном направлении, что их красота останется с ними. Но моя красота относилась к первому типу; она двигалась в неверном направлении. То, что от нее осталось, не продержится долго. Я никогда не уделяла должного внимания «средствам красоты» – кремам от морщин, увлажнителям кожи, средствам, увеличивающим грудь и прочим подобным вещам. Я всегда была слишком возвышенной для этого. Mo, может быть, я была не права. И, может быть, даже сейчас уже слишком поздно.

– Не-а, – сказала я сама себе, комкая записку. – Non vale il репе.