Четвертого ноября, в то утро, когда началось наводнение, доктор Постильоне, которому о случившемся сообщил один из сторожей галереи, оставил дверь своей квартиры открытой настежь (для менее везучих соседей, живших на нижних этажах), и направился к Уффици, бредя по маслянистой воде. Вода стремительно прибывала, и площадь Санта Кроче он преодолевал уже по колено в воде. Слышен был дикий лай собак, попавших в ловушку в подвалах складских помещений, расположенных вдоль Бордо-де-Гречи. В Уффици к нему вскоре присоседились директриса музея, ее заместитель и сотрудник Soprintendenza del opificio délie piètre dure. Вчетвером вместе со сторожем, который позвонил доктору Постильоне, они бросились в коридор Вазари – крытый проход, соединяющий Уффици с Палаццо Питти на другой стороне реки и пересекающий реку над ювелирными мастерскими на Понте Веккьо. В коридоре находится лучшая из когда-либо собранных коллекций автопортретов: Филиппо Липпи, Рафаэль, Тициан, Рубенс, Рембрандт (два автопортрета: художник в молодости и старости), Давид, Коро, Делакруа и другие.

Первой мыслью доктора Постильоне были эти автопортреты, ведь, если бы рухнул старый мост, весь коридор просто смыло бы в бушующую Арно.

Они перенесли около двадцати картин в надежное место, но пол под ногами шатался так сильно, что доктор Постильоне, заботясь об их безопасности, велел прекратить работу.

Они пробрались в реставрационные мастерские в подвале. Одна из мастерских уже была недосягаема, но в другой, в Веккия Поста, сотрудники музея прилагали все усилия по спасению картин. Когда они добрались до мастерской, их коллеги как раз волокли по скользкому кафельному полу огромную картину в раме: «Incoronazione» Боттичелли. В целом в мастерской около трехсот картин ожидали своей очереди по очистке и восстановлению, включая знаменитый tondo Рафаэля из Старой Пинакотеки в Мюнхене, который доктор Постильоне сам отнес вверх по лестнице в безопасное место в мезонине.

В девять часов появился сам soprintendente, синьор Джордже» Фокачи. Его трясло, он был бледен, небрит, насквозь промокший, но когда он узнал, что портреты в коридоре Вазари до сих пор под угрозой, он отправился их спасать. Доктор Постильоне и остальные бросились вслед, пытаясь остановить его. Но критическая ситуация омолодила старого человека, придав ему силы, и он яростно боролся с теми, кто пытался его остановить, убеждал не рисковать жизнью.

– Я старый человек, – кричал он. – Я прожил свою жизнь. У меня нет ни жены, ни детей. Пустите меня, говорю я вам!

Никто с этим не спорил, однако ни директриса, ни ее заместитель, ни доктор Постильоне не собирались отпускать старика одного, так что все четверо полезли по трясущейся лестнице, сами дрожа при этом, чтобы завершить ранее прерванные спасательные действия.

Вскоре они уже были над Понте Веккьо, который был забит автомобилями, бочками с бензином и деревьями, с корнем вывороченными потоком из земли. Под напором всего этого хлама, запрудившего арки моста, вода прорывалась сквозь узкие проходы над центральной аркой. Они слышали, как внизу, под ними, словно бомбы взрывались под натиском воды небольшие магазинчики.

Большинство портретов можно было поднять вдвоем. Директриса и ее заместитель работали вместе, доктор Постильоне – в паре с soprintendente. Доктор изумился силе и выносливости старого человека, когда они подняли за раз два портрета Рембрандта.

Им потребовалось два часа, чтобы освободить коридор. Во время последнего захода доктор Постильоне, последним покинувший коридор, ненадолго задержался, чтобы посмотреть в одно из занавешенных окон. То, что он увидел внизу, или думал, что увидел, не было похоже ни на необъяснимые деяния Бога, ни на просто природное бедствие, а было гибелью самой цивилизации, неспособностью цивилизации, так сказать, действовать согласно собственным знаниям, накопленным веками. Опасность наводнений и необходимость строительства плотин были известны еще в Средние века. В эпоху Ренессанса Леонардо пророчески составил чертежи шлюзов для слива воды во время наводнений. Но вместо того чтобы воспользоваться его знаниями, чтобы смягчить проблему затоплений, человек предпочел усугубить ее, покрыв пойменные земли бетоном и вырубив леса, которые когда-то играли роль природных губок для поглощения излишков дождевой воды. И более того, люди продолжали хранить самые ценные документы в подвалах вдоль реки и отказывались переместить реставрационные лаборатории на более безопасные земли Фортецца-да-Бассо (один из любимых проектов доктора).

Доктор Постильоне заметил раздутую корову, которая плыла на боку и вздрагивала и била ногами, как будто была еще жива. Столкнувшись с бревном, перевернулась и со всей силой ударилась об одну из опор моста. Доктор подумал, что он может отличить один порыв от тысячи других просто на основании характерной тупости и глупости.

Когда дождь закончится, сказал он сам себе, в газетах поднимется неимоверная шумиха, будут сформированы новые государственные службы, старые будут реорганизованы, прибудут эксперты и всему найдут объяснение, спасательные организации разобьют палатки по оказанию помощи – и все успокоятся. Приедут английские леди в твидовых юбках и удобной обуви и американки в джинсах и высоких ботинках. Но ничего так и не будет сделано. Не будет ни системы предупреждения, ни компьютеров для координации показателей гидрометров вдоль реки. Его соседи в Сайта Кроче, пополо минуто – «маленькие люди», по-прежнему будут страдать, продолжая жить в хаосе, в убогих развалившихся домах, и не имея возможности восстановить свои разрушенные мастерские.

Все это похоже на конец света. И все это из-за человеческой глупости. Люди глупы, как та мертвая корова. И речь не только о флорентинцах или итальянцах речь обо всем человечестве. Люди вырубают леса в Южной Америке, отравляют землю пестицидами, реки – химическими отходами, атмосферу – углеводородом…

И тем не менее у доктора Постильоне есть внутренне чутье, инстинкт, который помог ему выжить в лагере для военнопленных в Северной Африке и пережить тяжелое супружество, не утратив добродушного нрава. Это инстинкт – внутренний голос, почти как сократовский даймон, – к счастью. Ведомый этим внутренним голосом, он находит счастье в любой ситуации, даже самой отчаянной, почти с такой же уверенностью, как опытный путешественник, привыкший летать на самолетах, всегда выбирает боковое место рядом с люком аварийного выхода на крыло.

Этот внутренний голос не покинул его и когда он стоял у окна в коридоре Вазари, глядя вниз на мертвую корову, ударяющуюся об опору моста. Голос говорил ему о том, что это шанс проявить милосердие и благородство духа, совершить вдохновенные героические поступки, такие, как только что продемонстрировал пожилой soprintendente, синьор Джорджо, который на протяжении всех лет, что доктор его знал, думал только о собственном комфорте и спокойствии. Голос говорил с ним о том, что и священникам, и коммунистам, и карабинерам представилась возможность поработать рука об руку, чтобы расчистить завалы и уменьшить страдания людей. Голос говорил ему об огромных суммах денег, которые потекут сюда из Англии, Германии и Америки, особенно из Америки, страны изобилия. Голос говорил с ним о гигантском шаге вперед – даже, можно сказать, прорыве – в науке реставрационных работ, поскольку с проблемами, вызванными наводнением, боролись ведущие реставраторы – такие как он сам.

– Постильоне! Постильоне! – звал его голос, на этот раз не его даймон, а голос soprintendente.

– Иду, синьор Джорджо, – прокричал доктор.

– Вы помните, почему Вазари жаловался на великого герцога четыреста лет тому назад? – soprintendente тоже кричал, чтобы собеседник его расслышал.

– Очень хорошо помню, синьор Джорджо. Великий герцог не дал ему достаточно времени, чтобы выполнить работу на должном уровне, когда он строил этот коридор. Он должен был довольствоваться самыми плохими стройматериалами, худшими рабочими.

Так что я бы на вашем месте не продолжал там стоять.

Но доктор Постильоне не торопился. Он преодолел собственный страх или, скорее, забыл про него, а может, страх просто испарился. Так или иначе, он не чувствовал страха.

На самом деле он никогда еще за всю свою жизнь не был так бесстрашен. Он чувствовал радостное возбуждение, как будто дрожание под ним было дрожанием коня, а он – торжествующим победу кондотьером, как будто дрожание под ним было содроганием богини любви, а он сам – великим Марсом, оседлавшим ее. И все благодаря его внутреннему чутью.

Теперь, спустя месяц после всего этого, он может сказать себе: «Посмотри, что произошло!» В газетах была поднята огромная шумиха. Опять всплыли и активно обсуждались проблемы с водосливами, водохранилищами и плотинами ГЭС в Ла-Пенне и Леване, проблемы, связанные с набережными, вырубкой леса в сельских районах, прилегающих к городу, и необходимостью разработать план регулирования речного русла. Инженер, отвечавший за строительство плотины в Леване, покончил жизнь самоубийством. Каждый, кто имел хоть какое-нибудь отношение к происходящему, нашел, на кого свалить свою вину. Немцы прислали оборудование и деньги. Англичане – теплую одежду и чай. Французы ничего не прислали. Японцы снабдили промокательной бумагой. Американцы доставили одежду и продовольственные запасы. Даже русские приняли участие, прислав судно, доверху груженное рождественскими игрушками для детей. И еще американцы прислали деньги, главным образом деньги. Каждый американец, который когда-то приобрел в Сайта Кроче кожаную сумочку или кошелек, или золотую цепочку на Понте Веккьо, или дешевый платок в Сан-Лоренцо, вынул свою чековую книжку и давал, давал, давал деньги, деньги, деньги. Щедрый народ и очаровательный. Особенно женщины.

На верхней лоджии, теперь закрытой, выходящей на площадь Даванцати, есть опускающаяся дверь, через которую когда-то можно было выливать раскаленное масло на людей (предположительно врагов), находящихся внизу во внутреннем дворике. Это можно было бы сделать и сейчас, конечно, если иметь под рукой чан раскаленного масла, которого у доктора Постильоне не было, хотя в его восстановленной лаборатории и хранилось достаточно синильной кислоты для того, чтобы изготовить раствор, способный отвадить даже самых назойливых посетителей.

Но кого же так не хотел видеть доктор? Список этих людей был длинным, сам доктор не знал его до конца. Но первым в этом списке стоял его непосредственный (ив какой-то мере единственный) начальник, Soprintendenza del opificio delie pietre dure, синьор Джорджио Фокачи, чьи героические действия во время наводнения придали ему чувство особой значимости в собственных глазах. Вторым в списке был аббат Ремо из Бадиа, который постоянно звонил в лабораторию с чем-то срочным начиная с девяти часов утра. И поэтому доктор не рад видеть, как аббат и синьор Джорджо приближаются вместе, аббат резко жестикулируя, а синьор Джорджо понимающе и одобрительно кивая ему в ответ.

Спрятаться негде. Конечно, мест, где физически можно укрыться, предостаточно, но нет такого места, где будешь чувствовать себя уютно. Доктору Постильоне не хотелось провести весь день в Музее кружева на четвертом этаже, например. Он бы не вынес этого. Его не интересовало кружево. Деспотичный это вид искусства, занятие, не стоящее внимания. Продукт рабского труда, противоречащий истинному искусству. К тому же, у доктора было неотложное дело. В любой момент мог появиться Донателло Магдалене из Опера дель Дуомо. Было приготовлено место. Были даны указания. Он сожалел о том, что сам не отправился прямиком в Опера дель Дуомо, – вдвойне сожалел теперь, когда было слишком поздно, чтобы избежать встречи с синьором Джорджо и аббатом. Когда они вошли в лабораторию, он стоял, склонившись над «Мадонной с младенцем», старательно изучая школу Дюрера. Аббат уже не просто жестикулировал, он кричал во весь голос, чуть ли не рыдая.

«Хорошо, – подумал доктор Постильоне, – аббат привык, что на протяжении многих лет все было, как он хочет. Но что же такое случилось?»

– Синьор Джорджо, аббат Ремо, – слегка кивает в знак приветствия доктор Постильоне.

Аббат без всякого предисловия или малейших намеков на то, чего следует ожидать, начинает извиняться в типично итальянской манере – обливаясь слезами, исполненный самоуничижения и чувства собственной вины. Он сожалеет о любых неприятностях, которые, возможно, он доставил доктору Постильоне в прошлом… после серьезных размышлений… осознавая, что у доктора Постильоне могут быть все основания… (что отнюдь не то же самое, отмечает доктор, что признать его, доктора Постильоне, правоту и неправоту аббата).

– Да, да, аббат Ремо. Было глупо нам ссориться, но, пожалуйста, объясните, в чем дело.

Аббат вытирает слезы о рукав своей рясы.

– Святой Франциск… – говорит он, – Фрески…

Аббат ведет себя как отец больного ребенка, умоляющий доктора:

– Что необходимо сделать? Что мы можем сделать? Вы должны немедленно приехать!

– Да, да, конечно, но вы должны описать симптомы.

– Фрески, фрески! – кричит он в агонии. – Они сползают со стен. Если вы не сделаете что-нибудь, мы уничтожены.

– «Мы», аббат Ремо? Вы имеете в виду, что фрески будут уничтожены.

– Да, мы будем уничтожены.

– Да, – повторяет доктор Постильоне. – Я понимаю. Вы подразумеваете, что, если фрески погибнут, исчезнет основная ваша приманка для туристов, и вам придется заняться производством одного из этих отвратительных аперитивов, на которых специализируются монахи. Нечто, содержащее девяносто пять процентов алкоголя, напоминающее пойло, которое готовят в Сетрозе.

– Вы слишком суровы, доктор, монахам тоже надо есть.

Во Флоренции много часовен с фресками, которые могли быть безвозвратно разрушены, не вызвав слез сожаления у доктора Постильоне, но Часовня Лодовичи в Бадиа Фиорентина не относится к их числу. Как раз наоборот. Фрески этой часовни в своем роде столь же изысканны, как и фрески в Кармине, и каждая по-своему уникальна, хотя недавняя (и крайне сомнительная) реставрация, проведенная вопреки его советам каким-то шарлатаном из министерства в Риме с целью приукрасить их облик, слегка нарушила их первозданное очарование.

– Братья молятся в часовне.

– Вы надеетесь на чудо, не так ли?

– Господь добр, доктор, Господь добр.

– Но скажите мне, аббат Ремо, что именно случилось? Вода нанесла минимальный ущерб, не так ли? И я думал, что от nafta удалось успешно избавиться.

Синьор Джорджо вмешивается в разговор:

– Нагревательные лампы, аббат Ремо, ваша единственная надежда. Поверьте мне, вы крайне нетерпеливы. Вам необходимо вытянуть влагу из стен. Это не произойдет за одно мгновение. Нет. Это требует времени и терпения.

– Я безмерно вас уважаю, синьор Джорджо, – говорит аббат, но ситуация настолько отчаянная, что я вынужден просить доктора Постильоне помочь нам.

– Очень хорошо, аббат Ремо, я умываю руки.

К счастью, синьор Джорджо не из тех людей, кто способен затаить зло. Как только он получит зарплату, соответствующую своей высокой должности soprinten-dente, он готов будет не держать обиды за мелкие оскорбления.

– Посмотри, что ты сможешь сделать, Сандро, – уходя, говорит он добродушно доктору Постильоне, чтобы показать, что не раздражен.

Аббат in extremis еще более неприятен доктору Постильоне, чем аббат in furore. Трудно поверить, что это тот же самый человек, который клеймил его в своем письме в La Nazione как врага искусства и прогресса.

– Все, что необходимо сделать, будет сделано, уверяю вас, аббат Ремо. Я сам приеду. Я уже позвонил и вызвал машину. Вам не следовало пользоваться этими нагревательными лампами, они слишком сильные.

– Но синьор Джорджо…

– Да, синьор Джорджо и я расходимся в этом вопросе. Запомните: Синьор Джорджо всего лишь администратор. Но не отчаивайтесь. Мы что-нибудь придумаем.

Аббат охает и продолжает стонать всю дорогу в такси, которое везет их в Бадиа.

Церковь в Бадиа Фиорентина претерпела много реконструкций. В 1282 году она была достроена Арнольфо ди Камбио, архитектором из Дуомо. Разрушенную колокольню восстановили в 1330 году. Крытая аркада апельсиновых деревьев была пристроена в 1435–1440 годах Бернардо Росселлино, который в 1495 году также возвел портал, ведущий в наши дни к Виа дель Проконсоло. И, наконец, в семнадцатом веке весь комплекс был реконструирован в стиле барокко усилиями Маттео Сегалони: он полностью изменил направление церкви, имевшей в основании форму греческого креста, таким образом, что высокий алтарь, когда-то находившийся в западной части креста, теперь располагался на востоке. Часовню Лодовичи, в которую можно попасть через дверь в западной стене, расписал фресками неизвестный художник (именуемый теперь Мастером Бадиа Фиорентина) в начале пятнадцатого века. Она каким-то чудом избежала радикальной реконструкции Маттео Сегалони и (что еще более удивительно) внимания со стороны реставраторов девятнадцатого столетия, тех самых экспертов, кто перекрасил фрески Джотто в Санта Кроче.

Доктор Постильоне расплачивается за такси (аббат не носит с собой денег), и они входят в церковь, сырую и холодную, проходят через галерею на Виа дель Проконсоло и направляются в часовню Лодовичи. Доктор чувствует себя так, как может чувствовать замерзший до смерти грешник, попавший в ад, где приятное поначалу тепло почти немедленно становится невыносимым. Две причудливые нагревательные машины, словно адские двигатели, установленные у цокольного основания, тщетно пытались – совершенно безрезультатно – остановить продвижение влаги к фрескам. Доктор Постильоне впервые видит эти машины, привезенные из Германии Комитетом по спасению итальянского искусства. Пламя ревет. Огонь выстреливает голубыми и оранжевыми языками, лижущими известняк цокольных панелей словно огонь, щекочущий пятки папы Бонифация VIII в аду. Пламя – единственное, что освещает помещение. Адское зрелище. Звук тоже дьявольский, рычащий смешивающийся с голосами монахов, собравшихся для молитвы за спасение фресок. Один из братьев читает молитвы из требника, остальные в унисон вторят ему. И запах стоит дьявольский. Электрический, сернокислый, человеческий. Двадцать огромных потеющих немытых монахов. (Доктор Постильоне предположил, что они собрались в этой комнате, чтобы согреться, как люди, которые идут в кинотеатр с той же целью.) В такой обстановке невозможно думать. Доктор роется в кармане в поисках мелочи и опускает монету в сто лир в маленькую копилку. На три минуты включается электрическое освещение.

Реставраторы произведений искусства, как пластические хирурги, обучены мужественно противостоять силе ужасающих картин. Для одних это заячьи губы, волчьи пасти, сросшиеся пальцы рук: и ног и другие деформации. Для других – изуродованные полотна, разрушающийся мрамор, крошащийся камень, отслаивающаяся краска. Но иногда даже самый закаленный профессионал может быть застигнут врасплох, пережить визуальный шок, как будто получив удар в солнечное сплетение. Ему трудно дышать, и он испытывает физические муки, которые невозможно скрыть. Именно это и происходит с доктором Постильоне, когда зажигается свет и его взору предстают фрески.

Он выключает обогреватели и просит аббата удалить монахов, которые неохотно покидают теплое помещение и возобновляют свои молитвы в самой церкви. Свет гаснет, и он опять ищет мелочь в кармане.

– Вы должны обеспечить здесь освещение, – набрасывается он на аббата.

– Да, сейчас. Я немедленно все организую.

– Неужели нет переключателя, чтобы зажечь свет, не бросая постоянно монеты в копилку?

– Я уверен, что брат Сакристан знает.

– Уберите эти обогреватели отсюда. – Доктор вытирает высокий лоб носовым платком.

Аббат был прав. Фрески, похоже, действительно сползают со стен. Они двигаются, перемещаясь всей массой, как на одной из тех идиотских религиозных открытках, которые продаются в Сан-Аоренцо: когда ты смотришь на них под определенным утлом, картинка меняется и вместо, скажем, Христа на распятии ты видишь, скажем, Христа, восходящего на небеса.

Хотя доктор Постильоне и не религиозный человек, он крестится в темноте, по-прежнему зажав в руке носовой платок.

Линия от воды в часовне находится на уровне двух метров. Остатки машинного масла видны на нижней части фресок и на чистой серой поверхности основания. Но главная проблема заключается не в ущербе, нанесенном водой, и не в масляной пленке, которую легко удалить. Настоящая проблема состоит в том, что влага, понимаясь вверх сквозь могучие стены старого здания, не только несет с собой соли из грунта, но и растворяет соли, накопленные в самих стенах, и они выступают на поверхность, когда вода испаряется. Затем соли кристаллизуются, образуя либо наросты на стене, либо криптоцветение в самих порах стены. Различные типы разрушения могут начаться на этой стадии, в зависимости от состава солей и структуры поверхности. По мере разрастания кристаллов что-то должно случиться. Либо лопнут поры стены, в результате чего нарушится целостность поверхности краски, либо кристаллы будут вытолкнуты на поверхность, образуя кристаллические нити, как в сахарной вате. Именно это и происходит сейчас. Кристаллы растут так быстро, что почти видно, как они формируются в нити вроде усов. Только это не темная щетина, а полупрозрачные волокна, так что поверхность росписи под определенным углом выглядит как вертикальное поле диких цветов, слегка напоминающее полотно кисти импрессиониста. Но если давление со стороны растущих кристаллов станет слишком большим, поверхность краски начнет осыпаться, и произведение, служившее одинаково нуждам как богатых, так и бедных на протяжении шести веков, исчезнет. Будто кто-то сотрет надпись со школьной доски.

Можно разорвать музыкальную партитуру, при этом не уничтожив саму музыку. Можно сжечь роман, не уничтожив само содержание. Но в живописи нет ни души, ни смысла, если погибнет само полотно. Поскольку это физический объект. Если его уничтожить, он исчезнет навеки. Sic transit gloria mundi. Вот почему доктор Постильоне предпочитает живопись всем другим видам искусства.

– Нитраты кальция, – говорит доктор аббату. – Слишком много тел захоронено в подземной часовне. Слишком много азота в почве. Вам следовало установить защитный барьер от влаги, как я вам советовал.

– Да, доктор, но где нам на это было взять денет? Вы сами знаете, как трудно и дорого… Что нам оставалось делать?

Доктор вздыхает. Очередные пререкания с аббатом не помогут решить возникшую проблему.

Он старается скрыть от аббата Ремо всю глубину своего беспокойства, но аббат, как заботливый отец, легко читает его мысли и возобновляет свои мольбы:

– Доктор, вы должны сделать что-нибудь.

Доктор смотрит на часы, что ему несвойственно, поскольку он никогда не был нетерпеливым человеком, никогда не впадал в бешенство, ожидая, пока жена оденется или вернет ему машину, хотя когда жена переехала в Рим, то забрала машину с собой. С тех пор что-то нарушилось в привычном укладе его жизни. Работа стала крайне важной ее частью. Слишком много великих произведений искусства было потеряно в прошлом. Тем не менее очень много их осталось; во Флоренции все же множество церквей. Но ему не нравилось наблюдать за тем, как они исчезают, а Бадиа – особенное место, прекрасное место для уединения, где мололо посидеть спокойно какое-то время, если ты оказался в центре города. Здесь есть уютная тихая крытая галерея, которую трудно найти, если точно не знаешь, куда идти. Там обычно никого не бывает, даже монахов.

Аббат, так и не решивший проблему с установкой света или удлинительным шнуром, ставит у двери монаха. Монах, не останавливаясь ни на минуту, кормит копилку монетами в сто лир, поддерживая освещение, до тех пор, пока не приезжает срочно сформированная бригада реставраторов с прожекторами и удлинителями. И вскоре часовня выглядит как сцена с криминалистами сцена из детективного фильма. Фотографы делают моментальные снимки, плотники начинают строить леса, техники измеряют уровень влажности и температуры. Но нет времени для точных измерений и серьезных фотографий с целью запечатлеть проблему и ход работы. Времени нет даже для проведения должного анализа состава солей, что для данной ситуации – момент критический. Необходимо что-то срочно предпринять, чтобы замедлить капиллярное воздействие, выталкивающее соли на поверхность. Прямо на глазах разыгрывается драматическое противостояние. Если кристаллы окажутся сильнее, чем поры стены, верхний слой штукатурки, на котором держится роспись, начнет распадаться на составные части, и фреска будет потеряна. Студенты-волонтеры приносят из грузовика лестницы, переносную раковину, тяжелые стеклянные бутыли с различными растворителями, гелями и фиксаторами, а также коробки с японской впитывающей бумагой.

– Сульфат кальция? – Доктор Постильоне, решив проверить свой диагноз, обращается с вопросом к одному из студентов. – Боюсь, что да, – сам же отвечает он на свой вопрос Сульфаты менее растворимы и потому более опасны, чем нитраты. Посмотри на пятно вон там и там.

Белая непрозрачная пленка стала образовываться в нескольких местах по нижнему краю фресок, где были изображены коленопреклоненные жертвователи, купец эпохи Ренессанса Франческо Лодовичи и его жена. Пятно свидетельствовало о взаимодействии карбоната кальция и сульфата кальция внутри слоя штукатурки – раковая опухоль росла прямо на глазах.

– Где находится ближайший источник воды? – спрашивает доктор аббата, который только что вернулся и принес маленькую настольную лампу.

– В gabinetto, доктор, за ризницей.

– Нам понадобится вода. Кто-то из ваших людей должен будет ее носить. У вас есть ведра?

– Да, доктор. Брат Сакристан знает, где их взять.

Доктор Постильоне прикуривает сигарету и бросает спичку на пол. Держа сигарету на вытянутой руке, он изучает одно из белых пятен.

– Я ничего подобного никогда не видел, – говорит он одному из плотников, пожилому человеку с маленькими широко поставленными глазами. – Я имею в виду, как быстро все происходит. Я предупреждал синьора Джорджо насчет этих обогревательных машин. Они вытягивают влагу быстрее, чем она может выпариваться, и поэтому весь процесс так ускоряется.

Плотник касается своей щеки, показывая этим жестом, что понимает весь ужас происходящего.

В часовню входит монах с протекающим деревянным ведром, наполненным водой из gabinetto.

Доктор Постильоне, с висящей на губе сигаретой, снимает пиджак, закатывает рукава и моет руки. Монахи, собравшиеся у двери, продолжают песнопения, вторя групповой молитве. Их пение напоминает доктору о буддистах, которые собираются в квартире этажом ниже, чтобы дважды в день молча молиться и медитировать.

Он отмеряет тридцать граммов гидрокарбоната аммония в мензурку с широким горлышком. Один из плотников роняет гаечный ключ и разражается бранью. Монах выливает второе ведро воды в переносную раковину. Студенты-волонтеры молча наблюдают за происходящим. Пятьдесят граммов гидрокарбоната натрия. Гидрокарбонаты являются основой, которая, если все пойдет правильно, растворит вновь сформированные кристаллы. Двадцать пять граммов дезогена (десятипроцентный раствор). Дезоген «намочит» раствор, чтобы он не превратился в капельки (как капли воды на только что покрытой воском машине) и не растекся по поверхности росписи. Шесть граммов карбоксиметилцеллюлозы, – чтобы удерживать влагу.

Доктор Постильоне разрывает лист японской промокательной бумаги на маленькие кусочки, окунает их в раствор и прикрепляет в различных местах росписи, как кусочки пластыря. Аббат, который присоседился к молитве монахов, периодически заглядывает в маленькую часовню посмотреть, что происходит.

– Ну, как дела, доктор?

Доктор Постильоне вытягивает руку ладонью вниз и двигает ее из стороны в сторону, как человек, играющий гаммы на пианино, но только медленно.

– Я был слишком гордым, – говорит аббат, – и не прислушивался к вашим советам. Я кое-чему научился…

– Пожалуйста, аббат Ремо. Не будем вспоминать старое.

– Если я могу быть чем-то полезен…

Доктор обнимает аббата и нежно ведет его к двери. – Вот ваше место, – говорит он, – среди ваших детей. Молитесь, не останавливаясь ни на минуту, аббат Ремо, молитесь, не останавливаясь ни на минуту.