1

Роскошная обстановка сверкает серебром полированных хромированных деталей, блестит черным и белым. Мы находимся в дорогом ресторане в центре города, и я повсюду вижу свое отражение — на стенах, на полу, в тарелках и блюдах, даже в глазах обслуги. Передо мной запеченная в гриле меч-рыба с картошкой за двадцать пять долларов, девятидолларовый креветочный салат, в котором всего лишь четыре креветки — в этом кичливом месте следят за тем, чтобы у них не были выколоты глаза-бусинки. Нас около пятидесяти. Мы рассажены за длинные прямоугольные столы по пятнадцать человек. Вилли Листер сидит прямо напротив меня, вливая в себя белое вино бокал за бокалом. Его широкий покатый лоб блестит от пота.

Внезапно от стола для важных персон доносится стук вилки по тарелке, призывающий к тишине. Нэп Хотчкис (женщина с бесконечно длинными ногами, но с лицом и ушами гончей) встает и произносит тост, держа в руке сплошь исписанный блокнот марки «Филофакс», который кажется продолжением ее левой кисти.

— Давайте все выпьем за Джеки и пожелаем ей море удачи, — говорит она.

Мы поднимаем наши бокалы:

— Удачи, Джеки. Море удачи.

Чуть позже Байрон Пул, художественный редактор, и один из его гермафродитных помощников, перемазавшиеся губной помадой, надевают парики. Они, сильно фальшивя, поют песню из «Белого Рождества» — любимого фильма Джеки Вутен.

— Который из них изображает Розмари Клуни, а который — Вирджинию Майо? — шепотом спрашиваю я Вилли.

— Ты имеешь в виду Веру-Элен, — также шепотом отвечает мне Вилли. Он прав.

Подают кофе и десерт. Во главе «важного» стола поднимается, пьяно покачиваясь, Бетси Батлер, поправляет на переносице семисотдолларовые очки и стучит ложечкой по бокалу. Стоящий в зале гул переходит в сдержанные покашливания.

— Как все вы знаете, — произносит наша заместитель главного редактора, — это последний день Джеки Вутен с нами… она переходит в более престижное, но, надеюсь, не лучшее место…

Спич продолжается, слушать это невыносимо, но я просто впитываю каждое слово. Джеки Вутен повысили, сильно повысили, переведя с должности помощника редактора «Ит» на должность старшего редактора «Ши»: это как если бы пятиклассника перевели сразу в выпускной класс. Такой прыжок, в стиле Боба Бимона, заставляет меня ощущать себя полным ничтожеством. Бетси продолжает: Джеки, мол, была этим, Джеки сделала то, она так много значит для нас… бла-бла-бла.

— Вот, Джеки, мы тут все скинулись и решили сделать тебе прощальный подарок…

Джеки поднимается и принимает из рук Бетси небольшую коробочку, обтянутую светло-синей тканью.

Джеки проработала с Вилли Листером почти пять лет. Все это время они просидели друг напротив друга — на расстоянии плевка. Наша коллега худая, как швабра, и губы у нее едва видны. Она училась в Маунт-Холиок, и ее отец был известным педиатром, которого я, судя по тому, что о нем говорили, не подпустил бы ни к одному ребенку ближе чем на десять шагов.

Джеки тридцать один год, и ее карьера на взлете. Мы с Вилли остаемся позади глотать пыль, пропахшую ароматом ее «Шанели».

Она говорит, что очень хотелось бы поблагодарить нас каждого в отдельности, но время не позволяет ей сделать это. Время позволяет ей, тем не менее, поблагодарить каждую особо важную персону: Регину, Бетси, Байрона и прочих. Она открывает коробку — там лежит золотая настольная табличка от Тиффани: «ДЖЕКИ ВУТЕН, СТАРШИЙ РЕДАКТОР…» Черт возьми! Этот сувенир стоит более пятисот баксов.

— Какая прелесть! — произносит виновница торжества взволнованным мелодраматическим голосом, который наводит на мысль, что даже если ей это и нравится, то нравится не очень.

У меня нет ничего, что стоило бы дороже пятисот долларов, разве что только квартира, в которой живу.

Официальная часть завершается. Люди подсаживаются за чужие столы или сидят развалившись на стульях, сытые и утомившиеся.

Красотка Марджори Миллет совершенно одна тихонько выскальзывает в двери, и я думаю, что стоило бы последовать за ней, но мне не хочется. Или, может быть, хочется.

— Я буду скучать по тебе, Зэки, — говорит Джеки, когда подходит попрощаться.

Я отвечаю, что тоже буду скучать по ней и что было здорово работать вместе.

— Тебя ждут великие дела, — добавляю я если уж не совсем надломленным, то сильно расстроенным голосом.

Тем не менее я предлагаю ей иногда встречаться за ланчем, на что получаю утвердительный кивок. Прощальные объятия лишь подтверждают мои догадки, что Джеки Вутен на ощупь — настоящий скелет.

На следующий день мы сидим с Вилли в офисе… Я занял место напротив Вилли за бывшим столом Джеки. На нем теперь ничего нет: ни маленького круглого зеркала, в которое она смотрелась каждые полчаса, проверяя свой макияж, ни всегда до блеска начищенной серебряной вазы, в которую она смотрелась каждые пять минут, поправляя прическу.

— Уже известно, кто будет вместо нее? — спрашиваю я Вилли.

— Один парень по имени Марк Ларкин… Я думаю, он из «Ши».

— Марк Ларкин? Мне это имя ничего не говорит.

К нам заходит Чарлз, сотрудник художественного отдела — высокое бледное бесполое существо. В руках у него конверт из манильской бумаги форматом десять на тринадцать дюймов. Нам полагается открыть его, бросить туда несколько долларов за подарок от «Тиффани», поставить галочки напротив наших имен и передать конверт следующим. Когда конверт доходит до нас, он уже прилично набит.

— Без Джеки все здесь будет по-другому, — говорит Вилли и тискает конверт, словно пухлого смеющегося младенца. — Надеюсь, я смогу поладить с этим парнем, Марком Ларкином.

У Вилли чистые голубые глаза, прямые светлые волосы до плеч и открытое волевое лицо. Похоже, он на самом деле хочет поладить с этим Марком Ларкином, кем бы тот ни оказался.

Я беру конверт и открываю красную застежку. — Как ты смотришь на то, чтобы пообедать сегодня в городе? — спрашиваю я Вилли.

— Пообедать было бы здорово. И новый галстук купить не помешает.

Я осматриваю ассорти из пятерок, десяток и двадцаток, потом вытаскиваю две десятки, кладу их в карман, отмечаю свое имя на конверте и передаю его Вилли. Он забирает такую же сумму и застегивает красный замок.

— Ты знаешь, мне вообще-то никогда не нравилась Джеки, — подытоживает Вилли.

— Не знал. Мне тоже.

 

2

Я, Захарий Арлен Пост, родился и вырос в Ойстер-Бей, тихом городке на северном побережье Лонг-Айленда. Гэтсби и Ник Карауэй проводили лето в Уэст-Эгге, Том и Дейзи Бьюкенены — в более престижном Ист-Эгге. Ойстер-Бей невелик и не делится на западный и восточный, а в социальном отношении он, позволю себе так сказать, дыра дырой.

Я вырос в величественном трехэтажном особняке — джорджийском «бегемоте» (между прочим, когда-то в нем жил кузен Резерфорда Б. Хейса). Дом высоко взгромоздился на гребень изрезанной скалы и, словно неустанный часовой, осматривал спокойный залив с очертаниями буйвола. В любой из многочисленных комнат вы могли слышать ритмичный напев волн, накатывающих на берег и откатывающихся назад, словно перышком щекотали цимбалы, а иногда — пронзительный вой урагана. В яхтенные сезоны вода полыхала красным, синим, желтым и оранжевым цветами от вздымавшихся парусов, которые метались и танцевали в искрящемся море. Дом окружали семь акров идеально ухоженного сада. Азалии, ирисы, сирень, подсолнухи и циннии цвели каждую весну и лето, а сикоморы и вязы разбивали поместье на чередующиеся, словно поля доски для игры в нарды, полосы солнечного света и тени, которые бежали вниз по скалам до самого моря извивающимися зигзагами. Арлен — это девичья фамилия моей матери; она из рода Арленов Род-Айленда, пришедшего сюда в семнадцатом веке и быстро обогатившегося на недвижимости, а затем и на стали.

Мой отец, Р. Д. (Робертсон Джеймс) Пост — блестящий, но темпераментный (то есть психически неуравновешенный) архитектор, который проектировал летние дома для нуворишей всего побережья — от штата Мэн с полуостровом Кейп-Код до Флориды-Кис. Если вам доводилось проезжать через Кеннебанкпорт в штате Мэн или Неаполь во Флориде, вы, несомненно, видели его работы, лучшие из которых были выполнены в пятидесятых годах.

Монография о моем отце, опубликованная в середине семидесятых, утверждает, что несколько из его наиболее блестящих проектов так и не были реализованы из-за того, что у него часто возникали отношения сексуального характера с дочерьми людей, которые платили ему. Некоторые из тех девочек были пятнадцатилетними.

Ему было пятьдесят пять, когда я родился, а умер он, когда мне было лет десять-одиннадцать. У меня нет ни братьев, ни сестер.

Моя мать проживает сейчас в Палм-Бич. Она прожигала жизнь, покупая дорогую одежду и ювелирные украшения, наслаждаясь пирушками, разъезжая на каре для гольфа с эмблемой «мерседеса», посещая аукционы и выставки собак и играя в бридж (преимущественно в его вариант с ответственным вистом). Я слышал, что она сделала уже четвертую подтяжку лица и встречается с каким-то греческим плейбоем, племянником магната, разбогатевшего на производстве сыра «Фета». Мы с ней не общаемся. У нее шесть афганских гончих, и все деньги отойдут им, когда она умрет.

Я посещал ныне не существующую школу-интернат в Оук-Парке штата Иллинойс, точную копию английского Винчестерского колледжа, изучал там латынь и греческий, читал Маколея, Берка, Карлайла и Пеписа и был капитаном нашей команды по дебатам. Я много читал и иногда переводил Овидия, Расина, Вергилия, Плиния и Ливия и даже получил какой-то приз за перевод ранних сатир Плавта.

Учился в Колгейте, затем прослушал курс в Ливерпульском университете и закончил свое образование в Беркли.

Я занимался спортом и убежден до сих пор, что, если бы не костная шпора на левом колене, я мог бы стать профессиональным футболистом.

Мой приятель по Колгейту получил работу в «Ньюсуик» и перетащил меня туда заниматься писательским делом, исследовательской работой и немного редакторской. Так незаметно пролетел год, и я подал заявление о приеме на работу в корпорацию «Версаль паблишинг» на замещение вакансии, которую ожидал все это время.

Я начал работу в «Хиэ», ежемесячном журнале с вековой историей, освещающем вопросы архитектуры и дизайна интерьеров. Я полагаю, что имя моего отца, Р. Д. Поста (я упомянул этот пикантный факт на собеседовании), помогло мне получить место помощника редактора.

Спустя полтора года, будучи редакционным сотрудником журнала «Зест», я узнал, что освободилось место помощника редактора в «Ит». Я подал заявку, организовал обед с выпивкой и флиртом для Реганы Тернбул и Бетси Батлер в кафе на Пятьдесят первой и получил место. Через год я уже был заместителем редактора.

* * *

Ну хорошо, а теперь правду.

Мое настоящее имя — Ален Захарий Пост, но монограмма «ЗАП» была так притягательна для озадаченного прыщами приверженца классического рока, комиксов «Зеленый фонарик» и пения йодлем, что в пятнадцатилетием возрасте я стал «перебежчиком». Я так и не поменял имя официально, но имя Захарий Ален Пост стоит на моих водительских правах и на всех банковских счетах (на всех двух).

Мою мать зовут Салли, ее девичья фамилия — Хаггинс. Она работает бухгалтером на швейной фабрике и в настоящее время проживает одна в Куинсе, в рыжем доме с видом на автостраду Бруклин — Куинс. На доме прикреплена огромная реклама: ломтик белого хлеба, поджаренный до золотисто-коричневого цвета, выпрыгивает из хромированного тостера. Реклама раскинулась на восемь этажей, хотя компания, выпускавшая эти тостеры, прекратила свое существование более тридцати лет назад. Окно спальни матери находится как раз на хлебной корке. Так что, как бы то ни было, когда я говорил о пирушках, я не совсем врал.

Она читает «Соуп опера дайджест», смотрит сериал «Она написала убийство» и приобретает хлам, предлагаемый телемагазинами.

Мой отец все еще жив. (Мои родители в разводе.) Со своим братом Джимми он владеет двумя магазинами на Лонг-Айленде, торгующими принадлежностями для бассейнов «Мокрые парни I и II». (Они продают хлор, купальные костюмы, надувные плоты, автокамеры, фумигаторы, лестницы для бассейнов, пляжные полотенца, большие мешки репеллента «Фрогэвей», улавливатели для водорослей и прочее. Зимой же еле сводят концы с концами, перебиваясь продажей лопат и санок.) Отца зовут Боб Пост; он ходит в белых туфлях, синих брюках, куртке «Нью-Йорк Айлендерс» и бейсболке «Метрополитен». Он женился повторно шесть лет назад. Его жена Шейла работает администратором в салоне красоты Роквилл-Центра, познакомились они в баре кегельбана. От него иногда попахивает хлоркой, а от нее — лаком для волос, и, когда они вместе, от них исходит не очень-то приятный букет.

Я никогда не играл в гольф. Даже в минигольф.

Я вырос в Массапикуа, недалеко от железнодорожной станции. Я делил первый этаж с моей младшей сестрой (она теперь физиотерапевт, живет в Хьюстоне и помолвлена с таким же, как она, физиотерапевтом). В нашем доме были гостиная, спальня родителей наверху, кухня и прилегающая к ней столовая. Повсюду воняло выхлопными газами, поэтому трава на маленькой лужайке за домом росла чахлой и коричневой.

Наш сосед, который дарил мне игрушки «Йо-йо» и угощал батончиками «Слинкис», оказался правой рукой главы криминального клана Геновизи и был найден мертвым на заднем сиденье своего автомобиля «Линкольн континентал».

Люди, которые родились в Массапикуа и Массапикуа-Парке, отчаянно стремились уехать оттуда, сбежать в какой-нибудь город, название которого они смогли бы произносить правильно. (Я никогда не был в Ойстер-Бей, и моя мать называет его Эрстер-Бэй, как Эд Нортон в фильме «Новобрачные».)

Когда я был ребенком, отец водил коричневую «импалу». Теперь у него синий «катлас». Синий, под цвет воды в бассейне.

У нас не было бассейна. «Сапожник без сапог», — частенько иронизировал отец. У нас была только круглая ванна, которую наполняли водой с помощью резинового шланга и прятали в подвале до конца года, пока подвал не покрывался плесенью и серо-коричневыми грязными разводами.

Мои родители, как бы то ни было, честные и благородные люди, и я регулярно с ними общаюсь. Но, если кто-нибудь из них зашел бы ко мне на работу, я, страшно даже подумать, начал бы гоняться за ним, скажем, с подвернувшимися под руку ножницами или дыроколом с намерением убить на месте.

Они очень мною гордятся.

Я никогда не учился в Колгейте, Беркли, Оук-Парке, который находился якобы, в штате Иллинойс, или в Ливерпульском университете. Я выбрал эти места только потому, что вряд ли кто из корпорации «Версаль паблишинг» бывал там. Ссылаться на Гарвард и Йель было слишком рискованным, так же как на Оксфорд, Кембридж, Андовер и Чоит. Даже упоминание о Беркли было немного опасным, и я всякий раз готов улепетывать, когда кто-нибудь говорит мне, что учился в Беркли или знает кого-то оттуда.

Не знаю, смогу ли я признаться когда-нибудь, где я на самом деле ходил в колледж. Об этом грустно вспоминать.

После колледжа я провел три года в маленькой бесплатной манхэттенской газетенке «Ист-Сайд-лайф», стопками раскладываемой в подъездах жилых домов, в книжных магазинах, банках и кофейнях возле касс. Полгазеты занимали обзоры ресторанов и статьи, отражающие местный колорит (или, как мы говорили, «местную блеклость»), а другую половину — реклама недвижимости, эскорт-услуг и лавочек переселенцев с Ближнего Востока и из Юго-Восточной Азии, торгующих матрасами.

В своем единственном приличном костюме и с насквозь фальшивым резюме в руках я пришел на собеседование в «Версаль». Стоило им позвонить в Колгейт, Беркли или Ливерпуль, как я не получил бы работы. Но мне было нечего терять. К тому же они не смогли бы дозвониться в тот интернат в Оук-Парке, где я переводил Овидия и Плиния, потому что его просто не существует.

Мой друг работал в транспортном отделе «Ньюс-уик», и я дал кадровикам из «Версаля» номер его телефона, предупредив, что могут позвонить. Он подтвердил всю легенду, и меня приняли.

Правдой является то, что я проработал какое-то время в «Хиэ». Там было изнуряюще, смертельно скучно, если не считать того, что я постоянно ждал разоблачения и обвинения в том, что не принадлежу к их миру.

(Работать в дочерней издательской компании «Версаля» было еще хуже, чем бить баклуши в «Хиэ». Объединение «Федерейтед Мэгазинс» издавало журналы: «Тин Тайм» — для подростков, фанатеющих от мальчиковых групп; «Булет-энд-Барель» — для любителей оружия; «Дос» — для сидящих в очереди в парикмахерской. Никто никогда не говорит об этих изданиях — это моветон. Не хочу даже упоминать о них.)

Моим шефом в «Хиэ» была шестидесятилетняя француженка по имени Джоан Леклерк; у нее были подрисованные желтым брови, которые напоминали мне арки «Макдоналдса». В «Хиэ» я делал… вещи: читал вещи, открывал вещи, писал вещицы, передавал вещички и получал платежные чеки на самые большие суммы, которые до того когда-либо видел.

«Хиэ» является местом, где либо начинают карьеру, либо ее заканчивают. Но быть переведенным туда настолько унизительно, что люди обычно сразу увольняются; это равносильно тому, как если бы лет двадцать пробыть бейсбольным менеджером и вдруг оказаться на должности тренера первой базы.

Я живу в начале Двадцатых улиц, между Второй и Третьей авеню, в мрачном и унылом кирпичном доме, фасад которого называли коричневым, черным, оранжевым, красным, серым и белым, в зависимости от того, кто смотрел на него, в какое время суток и при какой погоде. Они все по-своему правы… у дома нет какого-то одного цвета, за исключением, может быть, цвета грязного, старого спущенного воздушного шарика. Я — самый молодой из жильцов, и лучше бы мне съехать, к черту, пока ситуация не изменилась. Если не удастся вырваться отсюда до тридцати пяти, то, похоже, придется подыхать в этом месте от старости.

Когда не работает смыв в туалетах или появляются мыши, жильцы спрашивают друг друга: «Скажите, вы не знаете, наш домоуправ еще жив?»

Но, на самом деле, все не так уж плохо. Дешевая рента смягчает мое недовольство от проживания здесь.

* * *

О людях обычно судят по тому, где они живут, как выглядит их дом или квартира, как они одеваются, с кем дружат, сколько зарабатывают, с кем встречаются или с кем состоят в браке, в каком месте они сидят в офисе и с кем сидят.

Я проигрываю по большинству позиций.

Я делю кабинку размером с большой шкаф с Ноланом Томлином, выходцем из Северной Каролины и выпускником университета Эмори. Он — настоящий неудачник с невыносимо скучной женой, которая постоянно приглашает меня к ним на ужин. Я однажды пришел и уже во время первого блюда умело изобразил приступ сильной головной боли и откланялся. К несчастью, наши с Ноланом рабочие столы стоят друг напротив друга так, что я вынужден смотреть на него девять часов в сутки. Если я даже разверну свой стол кругом, то упрусь лбом прямо в стенку, поэтому мне придется и дальше смотреть на Нолана.

У него та же должность, что и у меня; мы оба помощники редактора раздела «В заключение», веселого, беззаботного десятистраничного раздела, который идет по порядку после содержания, главной статьи, страницы спонсоров, ежемесячного письма главного редактора (которое иногда пишу я), раздела актуальных тем и постоянных рубрик. И, конечно же, после двух с половиной килограммов рекламы.

Нолан постоянно пишет короткие рассказы и новеллы, рассылает их везде и отовсюду получает отказы. Если у него бывает свободное время на работе — а его предостаточно, — он пишет то, что называет «художественной литературой». Он специально поворачивает экран монитора так, чтобы больше никто не мог его видеть, и принимает сгорбленную, заговорщическую позу. В такие моменты он напоминает белку, грызущую орех. Если мне понадобится подойти к его столу, он непременно быстро щелкнет мышкой, чтобы экран закрыла заставка.

Но, может быть, он не пишет… может быть, он играет в игру «Ослик Конг».

Поначалу я читал кое-что из его «художественной литературы». Почему Нолана так волновало мое мнение по поводу этих опусов, я не знаю (он мог с таким же результатом показать их любому из охранников на входе внизу). Сначала я говорил ему, что его работы хороши, потом начал называть их неплохими, наконец выработал формулировку: «Это действительно нечто любопытное». «Действительно нечто любопытное», похоже, сработало — с тех пор он никогда мне больше ничего не показывал.

Меня бесит, когда он пытается разговаривать со мной длинными книжными фразами. В манхэттенском офисе на пятидесятом этаже, где предложения редко содержат в себе более шести слов, цветастая южная проза кажется вычурной, а Нолан смахивает на актера, читающего письмо столетней давности в документальном фильме Кена Бернса. О Регине Тернбул, великом и ужасном главном редакторе «Ит», Нолан однажды сказал так: «Ее кожа мягкая и сочная, словно свежетолченый картофель, но есть в ней какая-то внутренняя твердость, которая более сродни холодной стали, чем шелку и сатину».

(Я в точности знаю, что он делает: он «обкатывает» свою «художественную литературу» на мне. Если я подниму одну бровь, он оставит предложение, как оно есть. Если я подниму обе — оно будет переделано. Если вообще ни одна бровь не шевельнется — вычеркнет его. У меня будут самые могущественные брови в современной литературе, если только Нолана когда-нибудь опубликуют.)

Я всегда относился к нему как ко временному явлению в моей жизни, как к последнему статисту из телесериала «Звездный путь», которого вычеркнут из сценария в течение следующих двадцати секунд.

Но временами мне очень хотелось бы знать, какого черта эта серия так затянулась?

О’кей, я учился в университете Хофстра, который был сплошной площадкой для парковки автомобилей, без классных комнат, без профессоров, полной машин при совершенном отсутствии студентов. Это был не совсем колледж с неполным курсом обучения, да и не совсем колледж вообще. Занятия в его аудиториях были похожи на дружеские встречи на трибунах на игре «Метрополитен» в пятницу вечером, разве что было шумней и ветреней. Любого студента хоть однажды преследовал кошмар, в котором спящий внезапно оказывается в аудитории: он не посещал занятий весь семестр, не может вспомнить свою группу, не выучил ни строчки и вдруг вынужден отвечать на вопрос выпускного экзамена. Но этот кошмар — точное отражение того, как я провел три года своей жизни наяву.

Это кажется излишне патетичным?

Но я пытаюсь все это изменить.

* * *

Я отчаянно пытаюсь.

И как раз в тот момент, когда начинает казаться, что дела пошли на лад…

Я знаю, что неправильно и невежливо судить о людях по первому впечатлению о них, но в тот момент, когда меня представляют Марку Ларкину и я пожимаю его холодную липкую руку, у меня возникает отчетливая мысль: «Этот парень — опасный ублюдок, и многие его здесь возненавидят».

Его привела Бетси Батлер. Это ознакомительный тур по офису — я сам совершил такой, когда устроился в «Ит» почти три с половиной года назад, также с нашим ведущим редактором в качестве гида. Бетси представляет тебя каждому редактору, каждому художнику, каждому помощнику редактора и каждому младшему редактору, каждому редакционному сотруднику из отделов рекламы и маркетинга и так далее. В течение пяти минут ты знакомишься с семьюдесятью безупречно одетыми, яркими людьми с великолепными манерами, а через десять минут ты уже не можешь отличить их друг от друга.

— Это Марк Ларкин, — говорит мне Бетси, тучной комплекции разведенная сорокапятилетняя мать двоих детей. — Он вступает в наши ряды.

Стоит яркое июньское утро, в окне за нами солнце карабкается на гребень Крайслер-билдинга.

Я присматриваюсь к новичку: волнистые светло-каштановые волосы, пористая красноватая кожа, очки с толстыми линзами, резиновые губы — может быть, «голубой», а может быть, и нет, может быть, на четверть еврей, но не факт, а если и так, то не признается даже под пытками. Но, определенно, кончал Гарвард.

Первое, что поражает в нем, это жутковатое сходство с Тедди Рузвельтом, как будто суспензию разжиженной плоти Марка Ларкина залили в форму президента. Марку Ларкину на вид примерно двадцать семь, но он больше похож на пожилого Тедди, чем на молодого, который охотился на бизонов, медведей и гремучих змей и боролся с парнем по имени Блэк Барт.

(Никто и никогда не скажет Марку Ларкину: «Да ведь ты — точный портрет Тедди Рузвельта». Это было бы равносильно тому, как сказать сиамскому близнецу: «Эй, а ты знаешь, что существует человек, который выглядит в точности как ты, и он прикреплен к твой пояснице?»)

— Марк пробыл в «Ши»… сколько? год? — продолжает Бетси. — Он был там помощником редактора.

— Год с половиной, — поправляет Марк, произнося последнее слово так, что слышится «палафиной».

Не совсем на английский манер, но и не совсем по-американски, скорей всего он из… Может, они все так говорят на Азорских островах.

— Ох… «Ши», — прикидываюсь я удивленным, как если бы я, узнав неделю назад, что он «вступает в наши ряды», не навел о нем справки.

(Журнал «Ши» — наш самый ходовой товар тиражом два миллиона двести пятьдесят тысяч экземпляров, но в настоящий момент спрос медленно падает. Женская мода, редкие серьезные статьи о чем-нибудь не очень серьезном, литературные и музыкальные обзоры, косметические советы, много слухов и гороскопов, плюс все такое, плюс тонны и тонны рекламы: одежда, кремы от морщин, парфюмерия, автомобили, сигареты.)

— Ты будешь работать с Вилли Листером? — спрашиваю я Марка Ларкина, изображая неведение, и замечаю, что Бетси смотрит сквозь нижнюю половину бифокальных очков, оценивая мою первую реакцию.

— Да, думаю, что буду, — отвечает Марк Ларкин, изображая то же самое. Он впервые одаривает меня ослепительной улыбкой Тедди Рузвельта, обнажив большие, как у осла из мультфильма, зубы. Ворот его рубашки отличается по цвету от самой рубашки, он носит галстук-бабочку и подтяжки (возможно, он называет их «помочи»), пытаясь казаться фатоватым парнем. Не хватает только трости и белой шляпы с широкими полями.

Интересно, Вилли уже познакомился с ним? После очередной фразы Бетси я незаметно исчезаю и иду через два коридора, продираясь сквозь «черную дыру» коротким путем. Мой приятель читает журнал, положив ноги на стол; его галстук ослаблен. Вилли на том же уровне, что и я: помощник редактора, одной ступенькой ниже редактора, двумя — ниже старшего редактора, и всего лишь на ступень выше бульварных писак, но на две выше, чем корректор. Он так же, как и я, на пути в никуда. Но так как он на два года дольше работает в «Ит» мне сейчас важно узнать его мнение.

— Ни за что не угадаешь! — выпаливаю я с видом запыхавшегося гонца, принесшего весть: «Президента застрелили!».

На бывшем столе Джеки Вутен наконец-то появились первые признаки деловой активности: желто-коричневая кожаная папка, несколько журналов, блокнот и россыпь ручек. Компьютер также включен.

— Что? Тедди Рузвельт? — усмехается Вилли. Он откладывает журнал, который читал… новый выпуск «Хиэ», еще один «версальский» глянцевый журнал для женщин, один из шести-семи подобных, которые мы штампуем каждый месяц. На обложке номера изображена модель — молодая блондинка в желтом, сосущая банан, покрашенный в черный цвет. Заголовок гласит: «ЖЕЛТЫЙ — НОВЫЙ ЧЕРНЫЙ?»

— Ты познакомился с ним, я так понимаю, — говорит Вилли. — Задница. От макушки до пяток.

— Тоже мне открытие.

— Он из тех типов, которых тебе надо опасаться. Через год он будет рулить этим местом.

— Ну, может быть, все не так уж плохо, — раздумываю я вслух.

Безмолвно мы с Вилли смотрим на пустующий стол и кресло. Кожаная папка кажется нам обоим зловеще опасной, растущей и пульсирующей, словно опухоль. Марк Ларкин будет сидеть здесь, напротив Вилли, восемь или больше часов в день — неделями, месяцами, годами. Папка похожа на кокон, из которого он только что выбрался на свет.

— Удачи тебе, — говорю я.

* * *

В тот же день Бетси Батлер иноходью подлетает к моему столу. Она второе лицо в «Ит» и, должно быть, привыкла к скандалам, вспышкам негодования, длительной вражде. Это неприятное занятие для нее, но она была рождена для этого.

— Надеюсь, вы поладите с Марком Ларкином, — говорит она, постукивая авторучкой по монитору моего компьютера.

— Я тоже надеюсь.

— Но, знаешь ли, я не представляю, как это может произойти.

— Я тоже.

— Постарайся, чтобы все было нормально, о’кей?

Спустя час после представления я выхожу с короткого совещания из бежевого конференц-зала без окон и вижу Марка Ларкина: его лицо полыхает огнем, губы дрожат. Он трет руками макушку и очень похож на мартышку, пытающуюся включить калькулятор. Я знаю причину этой паники: кофе.

В моей памяти промелькнуло воспоминание о первом дне в «Ит», когда я был Новичком.

— Предупреждаю, Зэки, тебе придется пока поносить Регине кофе, — сказал мне тогда Вилли.

— Какой она пьет?

— Немного молока и около фунта сахара. Вот почему у нее волосы как стекловолокно.

И так три недели — пока наконец не появился Новый Новичок — я носил Регине кофе. На нашем этаже нет кофейного автомата (есть только холодильник, внутри которого бутылок тридцать минеральной воды, идеально выстроенных, словно солдаты на параде), и мне приходилось спускаться к парню, продававшему кофе с пончиками в вестибюле, пятьюдесятью этажами ниже. Это случалось по четыре-пять раз на дню, и через неделю я понял, почему на нашем этаже нет кофейного аппарата: чтобы Регина могла проделывать этот унизительный трюк.

Это был ее «медвежий капкан», замаскированный под радушный прием.

Наверняка никто не предупредил Марка Ларкина, а я сомневаюсь, что он когда-либо в жизни занимался низкооплачиваемым трудом. Должно быть, это будет небольшим потрясением для него, пописывавшего одностраничные заметки о моделях и актрисах и карябавшего рецензии на малобюджетные фильмы, а теперь вынужденного отправляться на пятьдесят этажей вниз, чтобы взять стаканчик кофе, который Регина, как обычно, всего лишь попробует.

— А где здесь кофейный автомат? — спрашивает он меня.

Его глаза выкатились из орбит, а уши напоминают цветом только что нарезанные помидоры.

— Зачем?

— Регина хочет кофе.

— Она посылает тебя за кофе? И ты пойдешь?

Он пожимает плечами и переминается с ноги на ногу.

Из этого может выйти неплохой прикол.

— Кто тебе сказал, — спрашиваю я, — что она хочет кофе? Вилма?

— Да.

— Она просто пошутила. Не нужно никакого кофе.

Я поймал его за яйца. К тому же я чувствовал себя просто триумфатором; Регина и Шейла Стэкхаус только что признали, что статья на одну страницу, которую я пишу для основного раздела о Лерое Уайте, телевизионном шоумене, станет сенсацией, возможно, даже главным материалом с анонсом на обложке следующего номера. Заголовки моих статей никогда еще не пробивалась на обложку «Ит» — эти алмазы всегда сверкали в короне кого-нибудь другого.

— А что, если Вилма на самом деле имела это в виду? — лепечет Марк Ларкин дрожащим голосом.

Несмотря на напавший на него столбняк, он каким-то образом умудряется сохранять азорский акцент.

— Нет. Может быть, Вилма сама хочет кофе, а тебе говорит, что это для Регины, чтобы ты не отказался идти.

Видимо, от растерянности Марк начинает грубить с сильным южным акцентом деревенщины в адрес Вилмы (что-то вроде «Ну, я не собираюсь носить нигре кофе!»), призывая меня в союзники. Он оглядывается вокруг, не подозревая, что Вилма — единственная чернокожая на нашем этаже.

— Не говори больше такую фигню, — советую я ему.

— Пожалуйста, скажи мне, где кофейный автомат…

— Здесь его нет. Тебе придется спуститься к милому арабскому джентльмену в лобби. Попроси каплю молока и фунт сахара.

Таким макаром волосы у Регины скоро совсем остекленеют.

Он удаляется рысью — почти вприпрыжку — к лифтам, чтобы принести кофе начальнице.

Под конец рабочего дня мы оказываемся в одном лифте, спускающемся в лобби. Когда двери лифта открываются и перед нами простирается вестибюль — женщины в белых льняных костюмах, мужчины с пиджаками, наброшенными на плечи, посыльные в велосипедках «Дэй-Гло», разбегающиеся в разные стороны и пересекающие пути друг друга, — я спрашиваю Марка Ларкина, где он живет. Когда он сообщает, что нам по пути, я говорю, что пойду домой пешком (не хочу толкаться с ним в подземке). Его галстук-бабочка и подтяжки остались идеальными, но я представляю, как промокли подмышки его бледно-зеленого габардинового пиджака; в первые дни на новой работе всегда так, а между тем на улице стоит июнь, и жара под тридцать.

— Я твой должник, — говорит он мне, когда мы расходимся на углу. — За кофе.

Он мой должник…

Интересно, что конкретно он имел в виду?

Я не спеша прогуливаюсь до Гранд-Сентрал-стэйшэн и спускаюсь в метро, полагая, что к тому времени он уже должен подъезжать к своему дому. Я вхожу в переполненный вагон, душный и пропахший потом. Это типичный образчик тех тряских «шестерок» двадцатых годов, в котором Дик Пауэлл поет «Мои глаза смотрят только на тебя». Сквозь марево от мокрых, изможденных лиц я замечаю Марка Ларкина. Я вижу его профиль… он демонстративно отвернулся. Из его кожаной папки торчат журналы «Экономист», «Спектейтор», «Нейшн» и, возможно, даже «Джейнс дефенс Уикли».

Если он на самом деле все это читает, а не просто носится с ними, чтобы все их заметили, то, я полагаю, к нему стоит присмотреться попристальней. Это реальная угроза.

Несколько дней спустя я натыкаюсь на Томми Лэнда, который был раньше помощником редактора в «Ит», но благодаря искусному поддакиванию и выгодной женитьбе (на редакторе журнала «Хиэ») быстро продвинулся по служебной лестнице.

— Ты знаешь кого-нибудь по имени Марк Ларкин? — спрашиваю я его.

— Конечно, знаю, — отвечает Томми, засовывая газету под мышку. — Он из тех, кто быстро достигает успеха.

В ту же секунду Томми срывается с места и быстро устремляется куда-то.

Быть «новеньким» или «новенькой» — сущий ад: нет более холодного, бездушного, недоброжелательного места работы, чем «Версаль». В мою первую неделю в «Ит» Бетси Батлер насмехалась надо мной и выглядела при этом так, словно только что сломала большой палец на ноге. Первое время, когда я натыкался на кого-нибудь в холле, я улыбался. Но когда они смотрели на меня как на полного придурка, я сразу вспоминал, где нахожусь.

Я ощущал себя призраком (вдобавок ко всему еще и очень бедно одетым призраком) первые недели в «Хиэ». Я не знал, что делать, и никто мне не подсказывал. Материалы кучами скапливались у меня, а я мог только догадываться о том, как действовать: снять копию, отправить факсом, выкинуть, передать дальше? Однажды редактор бросила в мой ящик для входящих документов черный кожаный лакированный ремень. Следовало ли мне его отредактировать?

Я собрался с духом и подошел к ее рабочему столу:

— Маргарита!

— Да? — Она даже не подняла на меня взгляд.

— Ты бросила мне в ящик ремень?

— Совершенно верно, бросила.

— И что я должен с ним сделать?

— Отнеси его в кожевенную мастерскую и проследи, чтобы его отремонтировали и прикрепили к нему бирку «ТЕ» и квитанцию, выписанную на мое имя, — сказала Маргарита, так и не оторвав глаз от страницы, которую она то ли редактировала, то ли собиралась выкинуть целиком.

(У меня есть мечта: если когда-нибудь стану старшим редактором, брошу в ящик для входящих материалов Маргариты черный кожаный лакированный ремень. Но боюсь, что не получу полного удовлетворения — ведь она не узнает, от кого это, так как никогда не видела меня раньше.)

Да, некоторые люди стали хорошими друзьями, некоторые пары познакомились здесь, даже поженились (и развелись), но истинной теплоты в отношениях все же нет. Дело не ограничивается ремнями, подлежащими ремонту. Распоряжения новичку сыплются градом: сделать копии и отправить факс, принести кофе, выполнить мелкое поручение личного характера, заказать столик в ресторане или отменить заказ, прибраться на столе, убрать ноги со стола, вызвать посыльного, послать кого-нибудь забрать вещи из химчистки или забрать их из химчистки самому.

Новички после таких четырех недель уже не такие новые.

* * *

— Как ты работаешь на этих адских аппаратах? — спрашивает меня Марк Ларкин с улыбкой, уже не такой ослепительной, как вспышка при рождении суперновой, а с улыбкой человека, набивающегося в приятели, но в то же время снисходительной.

Я стою возле факсимильного аппарата и собираюсь отправить письмо. Марк выглядит очень растерянным.

— Ты и в самом деле не знаешь?

— В «Ши» этим занимались другие. — Он делает паузу, выгнув брови дугой. — Там для этого были афроамериканцы.

(Что во мне есть такого, что позволяет ему считать меня расистом? Или это всего лишь осторожная игра, в которую он методично втягивает меня?)

— У тебя могут возникнуть неприятности с отделом кадров за такие разговоры, — предупреждаю я его.

Он пожимает плечами. Возможно, он уже начал подозревать, что я просто дурачусь с аппаратом.

Я показываю ему, как отправить факс. Кажется, что у него вот-вот вывалится изо рта язык от усердия, как у ребенка, занимающегося чистописанием, но, когда наступает его черед отправить факс — запрос на короткое интервью с неким художником, схлопотавшим срок за подделку картин, а ныне умирающим от рака в римской тюрьме, — он не оправдывает моих ожиданий.

— Не может быть, — говорит он.

Марк не верит, что нужно вставлять страницу в факс лицевой стороной вниз.

— Ты прав, — говорю я с сарказмом, — тебя разыгрывают.

Он так и отсылает письмо — текстом вверх. Я тайно злорадствую.

Неделю спустя я замечаю, что он продолжает отправлять факсы неправильно.

Он немногого достиг за эти несколько недель и так и не добился интервью с умирающим арестантом.

А я добился.

 

3

Девять тридцать утра. Я уже полчаса как на работе, потому что всегда прихожу раньше Нолана, чтобы насладиться своим пребыванием там без него.

— Я только что поднялся на лифте с Гастоном, — медленно говорит он, растягивая слова.

(Даже не поздоровался, хотя я тоже с ним никогда не здороваюсь.)

— Правда? — бросаю я, не отрываясь от газеты.

Он хочет, чтобы я выказал интерес, но мне недосуг. В «Версале» очень важно никогда не показывать удивления чем бы то ни было. Если придет новость о том, что Северная Дакота бомбовым ударом стерла с лица Земли Южную Дакоту, то окружающие будут ожидать, что ты промычишь: «Гм-м-м, это интересно», — и вернешься к работе.

Над песочной стеной кабинки скачками проплывает пучок вздыбившихся, как от взрыва, рыжих волос, едва сдерживаемый фиолетовой заколкой. Марджори Миллет. Я с трудом проглатываю слюну, фиолетовая заколка делает резкий поворот, и пылающий рыжий пучок исчезает.

— Он был один, — продолжает Нолан.

Гастон Моро всегда один. «Версальский» легендарный стареющий (практически уже пенсионер) генеральный директор никогда не говорил со мной, так как он был самым важным лицом в корпорации, а я даже отдаленно не походил на сколько-нибудь важную персону.

Нолан заталкивает кукурузную лепешку в рот, и крошки градом падают на кипу газет и журналов на столе.

— Как его дыхание? — спрашиваю я.

— Весь лифт провонял… словно зловонная помойка с отходами двухнедельной давности под летним солнцем в Алабаме.

Молодая женщина, примерно двадцати двух лет, с очень приятными чертами лица и тяжелыми веками подходит и кладет маленький коричневый пакет в мой ящик для входящей корреспонденции, уже полный непрочитанного материала, к которому я даже не притронулся (статьи, наброски, газеты, журналы и снова журналы). Она улыбается и уходит прочь. У нее длинные волнистые каштановые волосы и рост примерно пять футов восемь дюймов, ведь она попала в «версальские» рамки предпочтительного роста для женщин: от пяти футов шести дюймов до шести футов одного дюйма. Она симпатичная, и я впервые вижу ее здесь. Должно быть, она совсем новенькая… улыбка выдает ее.

Что-то притягивает мой взгляд: это серое жирное пятнышко на стене кабинки, там, где Нолан прислоняется головой. Хорошо, что он работает рядом со мной, и его дурные манеры затмевают мои. Как Гитлер Муссолини.

— Он выглядит нездоровым, — все еще рассказывает Нолан. — У него большие мешки под глазами. И эти огромные коричневые пятна, как гречишные оладьи, сгоревшие дочерна на сухой сковороде. Он уже еле нога волочит.

— Если бы Гастон собирался умереть, он бы уже это сделал. Кроме того, быть наполовину на пенсии уже означает быть мертвым. — По слухам, старик входил каждый день в свой кабинет, закрывал дверь, опускал шторы, выключал свет и дремал.

Я сую руку в уже открытый коричневый пакет, гадая о том, что бы это могло быть, и извлекаю корректуру книга.

Это новый роман Итана Колея под названием «Бесплодная земля» с ярко-желтой липкой обложкой. От книги исходит свежий запах клея и мокрых чернил. Короткая записка, приклеенная кем-то из рекламного отдела издательства, гласит: «С наилучшими пажеланиями автора». (Господи, даже у людей, работающих в книжном издательстве, хромает орфография! Впрочем, записку прислали из отдела рекламы, поэтому она не в счет.) Я написал на последнюю книгу Колея плохую рецензию, которую суровый писатель-затворник, скорее всего, даже не читал или просто наплевал на нее.

К обложке приклеен стикер, на котором фиолетовой ручкой мелким округлым почерком написано: «Обзор. К этому номеру. РТ».

О’кей. Регина Тернбул. «К этому номеру» означает, что мне нужно торопиться.

Я вижу что-то еще в ящике для входящей корреспонденции от Шейлы, моего босса.

«Мы придержим это для следующего номера», — написано на стикере, приклеенном к моему запросу на интервью с умирающим в Риме художником-фальсификатором.

Но ко времени выхода следующего номера человек умрет.

Шейла Стэкхаус, старший редактор, сидит сразу за стенкой нашей кабинки в большом офисе с дверью, креслами и окном. Она держит цветы на подоконнике (когда она куда-нибудь уезжает надолго, мне поручается их поливать, но обычно я делаю это только накануне ее возвращения) и фотографии детей и мужа на столе: трое шустрых ребятишек со светлыми челками и голубыми глазами и смуглый лысый мужчина хмурого вида с безнадежным, разрывающим сердце взглядом, устремленным вдаль. Ее окно смотрит на восток, и в ясные дни видны взлетающие и заходящие на посадку самолеты. Иногда солнце, освещающее здание Крайслер-билдинга, бывает таким ослепительно оранжевым, что его вид напоминает зажженную спичку.

Я вхожу в ее кабинет и стою возле стола, пока она оставляет кому-то голосовое сообщение.

— Мы задерживаем публикацию интервью с художником? — спрашиваю я, когда она кладет трубку.

Моя попытка обречена, но я хочу, чтобы она знала, что хотя я и принимаю это покорно, но не положен на лопатки.

— Просто для него нет места.

— Старик на последнем издыхании… если не напечатать сейчас…

— Ты же знаешь, как обстоят дела. Мы уже готовы запустить номер.

— Может быть, его можно вставить в раздел «Они на взлете».

«Они на взлете» — неглубокий ознакомительный раздел на десяток страниц, над которым сейчас работают Вилли и Марк Ларкин.

— Спроси Бетси Батлер, — говорит Шейла. — Может, у них есть страница на выброс. Но материала полным-полно.

Если заметка каким-то образом попадет в раздел «Они на взлете», я буду лишен возможности в полной мере насладиться чувством жгучей обиды за отказ, за подлое к себе отношение. Что лучше — вставить свою статью в номер или упиваться несправедливостью?

Неожиданно раздаются топот ботинок и цоканье каблучков. Проплывают мимо головы, доносятся бормотание и шепот, шуршание бумагами. Я поднимаюсь и следую за ордой. Совещание.

Мы находимся в угловом конференц-зале (в этом длинном помещении все бежевое, кроме стеклянного стола), где Бетси ведет собрание. С указкой в руках она похожа на ведущего в какой-то игре.

Здесь присутствуют все важные персоны (хотя и без Реганы, которая больше не ходит на подобные летучки), а также полуважные, включая Вилли, Нолана, Марка Ларкина и меня. Нэн Хотчкис, ответственный редактор, присутствие которой, несмотря на ее отсутствующий вид, добавляет мероприятию важности, прихлебывает кофе со сливками и что-то черкает в своем «Филофаксе», который уже напоминает трехэтажный сэндвич с ростбифом. Байрон Пул, арт-директор «Ит», и Родди Гриссом — отталкивающего вида младший художественный редактор — стоят вокруг нескольких листов бумаги, скотчем прикрепленных к стене.

Это новая обложка «Ит», и нам полагается выдвигать оригинальные и броские идеи, которые прыгали бы со страницы так, что номер следовал бы их примеру и прыгал с прилавков. На фотографии — Энн Тачэт, одна из крупнейших продюсеров Голливуда (а в настоящий момент еще и самая могущественная женщина этого города), лежит в ванне из чистого золота, наполненной долларовыми банкнотами. Фотограф снял около тысячи кадров за два часа, а Байрон и Родди свели все к выбору из пары фотоснимков: на обоих Тачэт победно поднимает дряблые руки вверх, но на одном снимке у нее рот открыт, на другом — закрыт. Алый логотип «Ит» уже набран полужирным курсивом; все, что нам нужно сделать, это придумать несколько фраз и предложений, чтобы обложка приняла законченный вид. Это ежемесячный ритуал, и довольно часто он бывает утомительным, а иногда занимает по нескольку часов, а то и дней. (Понадобилось пять дней, чтобы остановиться на вариантах «Лучшая Бетт» для анонса статьи о Бетт Мидлер и «Кто вы, Кидман?» — о Николь Кидман. Такое ощущение, что чем хуже обложка, тем труднее состряпать заголовок. Эти заняли по неделе каждый: «На все руки Хэнкс» — для материала про Тома Хэнкса, «Эль на колесах» — про Эль Макферсон, «Одинокая Стоун» — про Шарон Стоун.)

Бетси указывает нам на единственное различие двух снимков, которое благодаря приличному размеру зияющего рта Энн Тачэт и так бросается в глаза.

— О’кей, — говорит она, постукивая себя указкой по бедру а-ля Бобби Найт, — какие будут предложения?

Я смотрю на Вилли, который уже бросает на меня взгляды украдкой. Марк Ларкин в бабочке и подтяжках сидит рядом, справа от него. Я знаю, о чем сейчас думает Вилли: «Как могло получиться — при таком количестве сделанных снимков, притом что Гарри Бруксу (фотографу) заплатили больше десяти штук за фотосессию, при наличии гримера, снабженца, стилиста, парикмахера и ванны из чистого золота — как оказалось так, что выбрать можно только из двух фотографий? Остальные вышли нечеткими? Большой палец Гарри заслонил объектив? У ребенка, снимавшего мыльницей „Инстаматик“ своего хомячка, и то выбор был бы богаче».

— «Энни, возьми свои деньги», — выдает Лиз Чэннинг, заместитель редактора.

— «Погружаясь в, Ит“», — это уже мой вариант.

— «Та ли это Тачэт», — говорит Вилли. Я один хихикаю над этим.

— «Энн в тысяче проявлений», — предлагает Марк Ларкин, откидываясь назад и потирая подбородок.

Некоторые из присутствующих переглядываются и многозначительно кивают, кивки весьма благожелательные. Вилли покусывает нижнюю губу, пока она не начинает менять цвет.

— Недурно, — замечает Нэн.

— Может, получше придумаем? — сомневается Бетси Батлер, почесывая ямочку на подбородке.

— «Мстительная Энни» или что-то в этом роде, — бездумно предлагает Оливер Осборн, еще один помощник редактора.

— «Блеск Тачэт»? — снова я.

Это мне кажется таким же дешевым, как и «Энн в тысяче проявлений», так почему бы нет? Я сознаю, что Марк Ларкин уже ведет счет на очко, но все же полон решимости не дать ему выиграть.

Родди Гриссом-младший (его отец — издатель «Ши»; если бы не этот факт, Родди не то что не было бы здесь, он находился бы сейчас в сумасшедшем доме) спрашивает:

— Что это у нее на цепочке?

Байрон и Родди склоняются над фотографией, Бетси присоединяется к ним, остальным остается только смотреть на их согнутые спины.

Энн Тачэт лежит в ванне обнаженной, но на шее у нее висит золотая цепочка. Уровень долларовых купюр находится гораздо выше ее сосков.

— Это одна из еврейских штучек, — говорит Байрон, оглядываясь на нас в смятении, словно доктор, обнаруживший на рентгеновском снимке что-то внушающее беспокойство.

— Как это называется? — спрашивает Родди.

Если кто-то и знает ответ, то не хочет признаваться в этом.

— Это называется «чаи», — поясняет Вилли Листер. — По-моему, на иврите это означает «жизнь».

Вилли, с его епископальными и пресвитерианскими родовыми линиями на протяжении десятка поколений, может проявлять эрудицию в подобных вещах. Его задница надежно прикрыта.

— О, черт, — стонет Бетси Батлер, резко бросая свою авторучку на стеклянный стол, так что раздается звон.

Нельзя просто так помещать подобные вещи на обложку — никто не говорит об этом прямо, но все это знают. Пока я сижу как сторонний зритель, наслаждаясь салонным антисемитским шоу, вспоминается случай, когда Джереми Дэвид, модельер, хотел сняться со звездой Давида на фотосессии у Ричарда Аведона… но Регина в конце концов убедила Джереми снять звезду, пообещав рекламное место со скидкой.

— Я даже не знал, что Энн Тачэт — еврейка? — помощник редактора отдела моды вставил слово. Почему все, что бы ни говорил любой из сотрудников отдела моды, слышится как вопрос?

— Ее отец, скромный чикагский бухгалтер, действительно является сыном великого многострадального еврейского народа, — сообщает нам Марк Ларкин. — Ее настоящая фамилия Тертлтраум, или Тайтельбаум, или еще как-то в этом духе вывернута.

Бетси спрашивает Байрона, виден ли чаи на каждом снимке. Байрон смотрит на Родди Гриссома-младшего, и оба пожимают плечами. «Как они могли этого не заметить? — думает каждый сидящий в зале. — Как ни они, ни стилист, ни гример с парикмахером, которым отваливают такие деньжищи, не обратили на это внимание в студии? И неужели декоратор ничего не мог подсказать?»

— Даже если он есть на каждом снимке, — говорит Шейла Стэкхаус, — мы легко сможем убрать его. Правда, ведь?

Байрон и Марджори объясняют, что с их шаманством в «Фотошопе» (они все равно собираются поработать над ее зубами и убрать зеленые пятна на антураже ценой в полторы тысячи долларов) они легко смогут закрыть чаи еще несколькими долларовыми купюрами. Родди обещает посмотреть, нет ли хорошего снимка среди имеющихся, снимка, на котором раздражающий элемент не поднимает свою золотую сионистскую голову на потенциального покупателя или подписчика.

Итак, мы подводим итог.

— Магическая Тачэт, — говорю я. — Королева Анна. Принцесса Анна. Леди Анна. С чаи по жизни. Величие Тачэт. Тачэт за бортом. Лицо королевы Анны. У трусливого чаи тысяча смертей. Хорошую Энн — поискать. Прекрасная Тачэт. Энн, план, канал. Анна жива! Та самая Энн. Возьми чаи, старик! Купающаяся красота. Хорошую Энн не удержать…

Из меня все это так и сыплется, я не могу остановиться, но уже ясно, что на коне сегодня — Марк Ларкин.

— Вот гад, — шепчет мне Вилли, когда мы выходим с собрания.

В пяти метрах перед нами идет победитель между Нэн Хотчкис и Бетси Батлер.

— «Энн в тысяче проявлений», — раздраженно шипит Вилли. — Боже! Это звучит так… вычурно! Мне будет стыдно говорить людям, что я работаю здесь, хотя, возможно, скоро я буду говорить об этом в прошедшем времени.

— Это в самом деле плохо, — говорю я. — Жаль, что не я предложил это. Мы все утонем в собственной изящной словесности. Тедди Чертов Рузвельт.

Вилли выпивает воды, затем сердито сминает стаканчик. Мы смотрим на Нэн, Бетси и Марка Ларкина, удаляющихся по коридору. Бетси намеренно кладет руку ему на плечо.

— Нам всем конец, — выдыхает Вилли.

* * *

Несколько минут спустя после того, как закончилось собрание, я уже нарезаю круга по этажу. Мне нечем заняться, что часто случается, иной раз бьешь балду по четыре часа кряду. Я торопливо шагаю к факсу либо к какому-нибудь из пяти копировальных аппаратов или просто хожу кругами, не задаваясь никакой другой целью, кроме как убить время и изобразить очень занятой вид.

После нескольких поворотов перед входом в комнату для леди я вижу Марджори, разговаривающую с Лесли Ашер-Соумс, помощником дизайнера. Они обе одеты в черное. Лесли держит маленькую бутылку минеральной воды, а Марджори — пластиковый стаканчик с кофе, который выглядит словно космическая капсула из программы «Меркурий». Марджори на добрых четыре дюйма выше Лесли.

— У нас «новенькая», — сообщает мне Марджори, поднимая густые темно-рыжие брови. — Ты познакомился с ней? Она сейчас у копировального аппарата Регины.

— Мне кажется, я видел ее, — безразлично отвечаю я.

Я не хочу, чтобы Марджори увидела, что я заинтересовался «новенькой». Она и без провокаций достаточно опасна.

— Ее отец — Джимми Купер, — уточняет Марджори.

(Джимми Купер — главный юрист компании, сумевший как-то добиться того, что люди вроде меня, которые с ним никогда не встречались, боялись его и ненавидели.)

— Тогда понятно, как она получила место, — говорю я.

А несколько минут спустя…

Одной рукой Айви Купер пытается вытянуть из челюстей копира зажеванный лист бумаги, а другой крутит длинную прядь волнистых каштановых волос.

«Новенькая».

— Тебе помочь? — спрашиваю я с застенчивой улыбкой.

— Я снимаю копии для Регины. Или, по крайней мере, пытаюсь…

— Она хочет, чтобы ты сняла копии с пропущенных через шредер страниц? Это она здорово придумала…

Айви состраивает забавную мордашку и сообщает, что страница порвалась только что, но была целой, когда секретарша Регины вручала ей бумаги.

Она — редакционная практикантка, лишь недавно закончившая колледж, один из того десятка колледжей, в которых учились все важные лица компании. На ней темно-малиновая юбка и бежевый трикотажный топ, ее волосы слегка жидковаты. Она еще не выглядит частью «Версаля», но скоро обязательно будет: одетая во все, или почти все, черное, с волосами, в которых можно увидеть свое отражение, с ярким, но не кричаще-безвкусным цветом помады и на пару килограмм похудевшая. Кроссовки «Конверс», определенно, не самый правильный выбор обуви для офиса. И что действительно выдает ее неопытность — это дружелюбие и милые манеры.

Я открыл копировальный аппарат и тут же немного напрягся. Некоторые женщины, я испытал это на себе, терпеть не могут, когда мужчины что-либо делают за них; другие писают от восторга по этому поводу. Я сразу распознал Айви как «писающий» тип, но не рискну делать ставку на то, что через шесть месяцев она не изменится.

Я захлопываю панель копировального аппарата и пропускаю через него лист бумаги. (Регина заказывает ящик дорогого вина для Донны Римз, фотографа, — вот что это за важные бумаги.) Марджори и Лесли Ашер-Соумс неожиданно выруливают из-за угла. Марджори ехидно улыбается, когда видит нас с Айви (лицо Лесли остается бесстрастным), и я чувствую, что начинаю краснеть так сильно, как если бы мой брат поймал меня за тем, что я нюхаю трусы племянницы.

Они сворачивают за угол и исчезают.

Я спрашиваю Айви, как ей работа в «Ит» после двух часов пребывания здесь, и она отвечает, что ей очень нравится.

— Честно? Мы говорим с тобой об одном и том же месте?

— Ну, здесь немного странновато.

— Редко кто скажет «привет» или вообще что-нибудь, да?

— А куда все только что убегали? Была учебная пожарная тревога?

Я сразу не понял, но догадался, что, когда все ушли на совещание по поводу обложки, она, должно быть, подумала, что всех эвакуировали из здания. Остались пустые кресла и мерцающие мониторы… никто не сказал ей ни слова, а она просто сидела и ждала, когда все вернутся.

— И пока только двадцать женщин сказали мне, какую сделать прическу, — продолжает рассказывать мне Айви, — какую купить губную помаду и как подводить глаза.

— Здесь это считается нормальным. Когда я только вышел на работу, один парень сказал, что мой галстук не вписывается в общую картину. Я возразил ему, что он нравится мне. Но, когда вернулся домой, я сжег этот несчастный галстук.

Она рассказывает мне, что это первая работа в ее в жизни. Это не удивительно, поскольку она — дочь Джимми Купера. Я шучу, что в свое время понадобилось три недели, пока все в редакции не убедились в том, что я не посыльный, заблудившийся в поисках ванной комнаты.

Возвращается Марджори, высовывает голову из-за угла и, выгнувшись так, что ее груди свисают, словно мешки с картошкой, говорит:

— Зэки, идет совещание… ты сможешь от нее оторваться?

Затем она вновь уходит.

Вилли Листер семенит по коридору, направляясь на планерку. Я замечаю, что руки у него сжаты в кулаки, значит, он казнит себя за что-то. Несколько секунд спустя Марк Ларкин, поправляя бабочку, словно Франклин Пэнгборн в фильме Престона Стерджеса, шествует мимо, приветствуя нас кивком.

Я предлагаю Айви пообедать как-нибудь вместе, чтобы я смог объяснить ей работу копировального аппарата и каковы внутренние пружины, заставляющие работать тот механизм, одним из винтиков которого она стала. (Перед этим я делаю небольшое вступление: «Обычно человек, который в первый же день знакомства приглашает девушку куда-нибудь, либо хамоватый сердцеед, либо псих-преследователь…») Она легко может меня отшить, но только мило улыбается, а у меня ноет сердце, как от чего-то печального. Приветливость не приживается в этой компании, равно как и в этом здании, и даже не заглядывает сюда.

Похоже, я могу надеяться на свидание.

Найтингейл-Бэмфорд. Вот где училась Айви Купер. Найтингейл-Бэмфорд. Как Брерли и Берч Уоттен, это одна из двадцати школ для девочек с вековой историей, обучение в которой стоит несколько миллионов долларов в год и которая штампует выпускниц, страдающих анорексией и поглощающих бессчетное количество прозака и валиума, будущих устроительниц благотворительных балов, владелиц конезаводов и бутиков, декораторов интерьеров, ненавидящих себя евреек, маниакально-депрессивных истеричек и домохозяек, страдающих навязчивыми неврозами и пылесосящих один и тот же угол ковра через каждые двадцать минут.

Найтингейл-Бэмфорд! Найтингейл-Бэмфорд. Брерли! Берч-Уоттен! Берч-Брергейл. Это был Бэмингейл. Галингбрер-Найтуот. Найтинберч-Бреред на Бэмгейл-сквер…

После того как Айви сказала мне, что она училась в Найтингейл-Бэмфорде, мне понадобилось несколько дней, чтобы я перестал жонглировать этими названиями в голове.

Кроме того, как я уже сказал, у нее покладистый характер.

* * *

Минут за десять до окончания рабочего дня я захожу в кабинет Вилли, чтобы переговорить с ним кое о чем. С тех пор как Марк Ларкин занял место Джеки Вутен, я нечасто здесь бываю.

Ни Вилли, ни Марка Ларкина нет в комнате. Они, скорей всего, ушли на очередное совещание к Бетси Батлер. Я представляю Вилли, сидящего рядом с Марком Ларкином, в то время как нога Вилли нервно подрагивает от сдерживаемого желания задушить нового коллегу.

Я замечаю что-то в ящике для корреспонденции Марка Ларкина. Это угол яркого-желтого прямоугольника, аккуратно прикрытого бумагами и журналами. Я подхожу к столу и сдвигаю корреспонденцию в сторону.

Это корректура «Бесплодной земли» Итана Колея, влажная и липкая, на которую приклеена маленькая записка от отдела рекламы: «С наилучшими пажеланиями автора».

Марк Ларкин готовит рецензию на ту же самую книгу?

Сколько же человек Регина Тернбул бросила на рецензирование этой вещи?

До конца дня у меня из головы не выходил этот желтый сверток. Дома я ворочался и вертелся в кровати с полчаса, пока не уснул, хотя обычно засыпаю, как только голова касается подушки. Мои мысли болтались между Уотингфорд-Найтгейлом и тем маленьким уголком горчичного цвета, который постепенно превращался в острый наконечник стрелы, способной заколоть меня.

* * *

Они избавились от зеленого пятна, придали глазам, которые были просто карими, бирюзовый оттенок, убрали пару изъянов фотопечати и закрыли чаи еще несколькими купюрами.

Обложка вышла с заголовком «Энн в тысяче проявлений», и Энн Тачэт так никогда и не заметила, по крайней мере не пожаловалась, что что-то было убрано со снимка.

 

4

Я отчаянно хочу жениться на Лесли Ашер-Соумс, которая несколько месяцев назад тоже была «новенькой». Я помню, как Марджори представила нас друг другу, а также наш тридцатисекундный разговор ни о чем. Не запомнилось, где мы были, что говорили, а также никаких деталей, кроме того, что после знакомства Марджори сказала мне: «Только притронься к ней, и я отрежу тебе мошонку». Я содрогнулся, потому что в тот момент она держала в руке лезвие «Икс-Акто» и сделала жест заправского хирурга.

Зато я хорошо помню, где я был, когда познакомился с Марджори Миллет. (Ее отец сменил имя Морриса Миллштейна на Мартина Миллета в пятидесятых. Он трудился в «Версале» много лет назад — тогда тут еще в основном работали гетеросексуалы — и преуспел.) Я выходил из мужского туалета и, как со мной часто случается, когда я ношу костюм, так сильно был занят тем, чтобы аккуратно заправить рубашку в брюки, что забыл застегнуть молнию. Тут я и встретил эту похожую на изваяние женщину, ростом в пять футов девять дюймов, в черной юбке, черных колготках и красной шелковой блузке с тремя большими черными пуговицами. У нее самые густые волосы, какие я только видел: красные, как пожарный автомобиль, и взметнувшиеся брызгами, как шампанское. В руках у нее была, конечно же, бутылка минеральной воды. И не успела дверь за мной закрыться, как она сказала: «У тебя ширинка расстегнута, ковбой».

Дверь закрылась, ударив меня по спине, я поглядел вниз и обнаружил, что она оказалась права! Но это не был край рубашки, высовывавшийся из моей ширинки, как слоновий хобот. Вообще, сама молния была едва заметна.

— Привет, я — Марджори Миллет, — представилась она. — Я работаю здесь.

Протянув руку, я окинул ее взглядом: у нее невероятная фигура, безумно красивые волосы, но кожа немного морщинистая, а щелки зеленых глаз располагаются слишком близко друг к другу.

— Ты руки вымыл? — спросила она, и моя ладонь повисла в воздухе.

— Да.

— Ну, тогда я не стану пожимать тебе руку, — сказала она, улыбнувшись, и ушла.

Это было три года назад. Но я это помню.

Ну да вернемся к настоящему…

Я сижу в художественном отделе, Лесли и Марджори разговаривают с Байроном Пулом, арт-директором. Регана в Париже, на каком-то показе мод, работы не очень много, и люди расслаблены. Я почти не прислушиваюсь к разговору, но внезапно до меня доносится:

— …мой дедушка и Уинстон Черчилль были хорошими друзьями.

Я отворачиваюсь от них в тот момент, когда Лесли это говорит, что весьма кстати, так как в голову мне ударяет кровь и лицо начинает неудержимо краснеть.

Взяв себя в руки, я поворачиваюсь к ним и смотрю в жемчужно-серые глаза Лесли. Она сидит за своим столом, и экран монитора подсвечивает ей носик сапфирово-голубым цветом. Я спрашиваю:

— Ты шутишь, что ли?

— Провалиться мне сквозь землю, вовсе не шучу.

Конечно, нельзя сказать, что в ней мало привлекательного, хотя и немаловажно, что Уинстон Черчилль был другом их семьи. Она умная, очень талантливый дизайнер и милая, несмотря на то что немного худовата. У нее прекрасная кожа, хотя трудно сказать, что можно сделать с кожей, если ей заниматься. Она около трех футов четырех дюймов ростом, и у нее — позвольте мне эту вольность в отношении будущей супруги (а я серьезно настроен по поводу женитьбы) — маленькие груди, торчащие вверх, словно лица прохожих, который смотрят на человека, собирающегося спрыгнуть с крыши здания.

Акцент также способствует успеху.

Она — англичанка (четверть персонала компании — англичане, остальные три четверти жалеют, что таковыми не являются) и обладает этой восхитительной, замечательной манерой, присущей некоторым женщинам-англичанкам, — парить на высоте пяти сантиметров над землей.

Ее семья владеет поместьем в Болтонсе, в Южном Кенсингтоне. Я представляю большой дом в старинном стиле, расположенный в местечке с названием из книги Е. М. Форстера, стены которого увешаны длинными, как жирафы, портретами ее предков до двадцатого колена.

И ее акцент… Она говорит как репортер Би-би-си, ведущая репортаж из экзотической горячей точки, окруженная чеченскими боевиками или членами группировки «Тигры Тамилы и Лама», или как солистка с розовыми волосами одной из групп новой волны восьмидесятых.

Это идеальная партия.

— Ты встречалась когда-нибудь с Уинстоном Черчиллем? — спрашиваю я.

Остальные смотрят и слушают, но они отступили на второй план.

— Ох, нет. Он ушел из жизни задолго до того, как я появилась. Но он спал в моей комнате несколько раз. Папа говорит, что если вдохнуть очень глубоко, то можно унюхать запах его сигар.

Я стою на расстоянии добрых трех тысяч миль от той комнаты, но все равно испытываю соблазн вдохнуть всей грудью.

Лесли не сильно показывает себя на работе: ни тело, ни характер. Либо она слишком скромная и сдержанная… либо ей нечего особенно показать. Все, что можно увидеть, это тонкие запястья и предплечья, ну и, может быть, сантиметров пять плеча, если повезет. У нее белое и мягкое лицо, как облако. Брюнетка, немного подкрашенная хной, она обладает самыми лучшими волосами среди дам корпорации «Версаль паблишинг»: шелковыми, мягкими и послушными. Они всегда убраны в «конский хвост».

Когда она сказала, что ее дед был знаком с Уинстоном Черчиллем, я почувствовал себя так, будто его пятитонный бронзовый памятник гигантской косой чертой рухнул с небес, разделив всю мою жизнь на «до» и «после». В эту секунду я осознал несколько вещей: я не становлюсь моложе; я хочу жениться; я хотел бы жениться на Лесли Ашер-Соумс; для меня будет выгодно жениться на Лесли Ашер-Соумс в плане карьеры; я должен вплотную этим заняться; я не собираюсь сдаваться. Отныне я — капитан Ахаб, доктор Ричард Кимбалл и инспектор Жавер, а она — Большой Белый Кит, Однорукий Бандит и Жан Вальжан.

Но при нынешнем положении вещей Лесли Ашер-Соумс не выйдет за меня.

Поэтому мне необходимо это положение изменить.

* * *

Только подумать, благодаря моему знакомству с ней всего лишь три человека (она, ее дед и Уинстон Черчилль) отделяют меня от звездных личностей двадцатого века:

Франклина Делано Рузвельта, Иоахима фон Риббентропа, Невила Чемберлена, короля, который отрекся от престола ради женщины, которую любил (Эдварда какого-то), Эйзенхауэра, Джона Кеннеди, Гарри Трумэна, королевы Елизаветы, лорда Бивербрука и Иосифа Сталина.

И всего лишь четыре человека отделяют меня от Глэдстоуна, Дизраэли, королевы Виктории и Адольфа Гитлера!

Черт, мне больше никогда так близко не подобраться к этим людям!

Надо быть осторожным. Самый быстрый путь к Лесли лежит через ее начальницу Марджори (Марджори — помощник арт-директора, Лесли — помощник дизайнера), но доверять Марджори не приходится. Если бы я заболел, она дала бы лекарство, чтобы спасти мою жизнь, но сначала заставила бы меня перелезть голым через колючую проволоку под напряжением.

Мне кажется, Лесли однажды упомянула о своем парне.

Я как-то раз соврал для пущего эффекта: «Мне, возможно, придется лететь в Лондон за материалом».

(Это была неприкрытая ложь.)

— Ну, тогда ты просто обязан встретиться с Колином. Я настаиваю! — сказала Лесли.

Колин не может быть ее братом, потому что иначе она сказала бы: «Ну, тогда ты просто обязан встретиться с моим братом!» И своего отца она вряд ли называет просто по имени. (Может быть, это ее собака, и она сказала «с колли»?)

Не знаю, смогу ли открыто соперничать с неизвестным Колином; наверно, это так же безнадежно, как бодаться с каким-нибудь Жан-Полем, Клаусом или Жан-Карлом… но, если ее парень живет за океаном, тогда наши шансы равны — будь у него хоть сорок дефисов в имени и восемьдесят рубашек «Тернбул энд Ашер» в шкафу.

Моим первым порывом после того, как услышал о Колине, было немедленно броситься к Марджори и спросить:

— Ну, и кто же этот Колин?

Марджори сказала бы мне, что это жених Лесли, добавив, что он миллионер, брокер фондовой биржи, а еще фотомодель и наследник на титул герцога, даже если бы это было совсем не так.

А затем она бы пошла к Лесли и предупредила ее:

— Захарий Пост заинтересовался тобой. Будь осторожна. Он классный парень, но от третичной стадии сифилиса его отделяет только появление язв.

* * *

Лесли Ашер-Соумс появилась на свет с дефисом. Я тоже мог бы обзавестись дефисом, если поднапрячь фантазию. Но у нее вдобавок имеется очень важная запятая в наименовании должности.

Ее отец — директор европейского филиала «Компаньон» в «Версале». Он проживает и работает в Лондоне; я думаю, он зарабатывает не меньше четырехсот тысяч долларов в год, но, возможно, что я занижаю сумму вполовину.

«Запятые» — современные объекты вожделения. У нас работают: «Вице-президент, Творчество»; «Управляющий менеджер, Мода», «Исполнительный редактор, Стиль». На самой верхушке списка предпочтительных должностей стоит «Заместитель директора, Грим», возможно, вскоре ее сменит что-нибудь еще более смехотворное, вроде «Научный редактор, Кремы против увядания кожи».

У меня нет запятой. «Помощник редактора» как-то не попал в заветный список. Да и звучит это так же, как «Разносчик кофе» или «Отправитель факсов».

«Двоеточие» — следующая по важности вещь. Гастон Моро, которого раньше называли «Генеральным директором», теперь указывается везде как «Генеральный директор: Председатель Художественного совета».

До того как я прибавлю к своей фамилии дефисы Лесли, мне нужно обзавестись запятой. А еще мне остается только надеяться, что она не вырастет. Если она станет «Дизайнером: Художественный отдел», а я буду просто помощником редактора, мне не останется ни единого шанса. Это как если бы медсестра вышла замуж не за хирурга, а за оператора рентгеновского аппарата.

* * *

— Они не берут мою статью о Рейчел Карпентер, — стенает Вилли.

Утро, на рабочих местах еще почти никого нет. На его столе лежат пять факсов, написанных от руки таким небрежным почерком, что почти ощутим запах шампанского. В них попадаются целые предложения на других языках, возможно, даже на недавно придуманных, это для колонки Бориса Монтегью.

— Они зарубили ее? Всю статью?

(Рейчел Карпентер — молодая режиссер, «enfant terrible», которая получила какой-то приз на Сандансе за свою первую работу.)

— Да. На куски. Наглухо, — отвечает Вилли, делает большой глоток переслащенного кофе, и мы смотрим на двух редакционных помощников неопределенного пола, толкающих по коридору перед нами вешалку с дорогой одеждой в сторону отдела моды.

— Очень жаль. А что поставят на ее место? — спрашиваю я.

— Тедди Рузвельт сделал дутую рекламу Тада Райта на две страницы.

Тад Райт… требуется время, чтобы соотнести это имя с человеком. Скороспелый художник, без таланта, но пробивной… маленькая «звездулька» в толпе Шнобелей и Салли в семидесятых и ранних восьмидесятых… а затем ничего.

— Он еще жив? — интересуюсь я.

— Нет, но он восстал из мертвых только затем, чтобы отыметь меня. А что с твоим материалом о Лерое Уайте?

— В подвешенном состоянии. Регина сказала, что из этого может получиться «гвоздь» номера, но каждый раз, когда я показываю его Нэн, что-то встает на пути.

— А мне пока нужно скомпоновать все это к завтрашнему утру!

Он взмахивает факсами по направлению ко мне — испугавшись, я отшатываюсь назад, словно вампир от связки чеснока. Борис Монтегью ведет колонку светской хроники, которая идет в конце «Ит»; Борис — никто в нашем журнале не встречался с ним лично — пишет о королевских семействах, миллионерах, плейбоях, «сливках общества», графинях и их извозчиках. У него нет дома, по крайней мере, никто об этом ничего не знает; он просто путешествует из Парижа в Лондон, оттуда в Нью-Йорк, оттуда в Люцерну, оттуда в… куда угодно, останавливаясь в домах приятелей-миллионеров или располагаясь на их яхтах. Быстро меняющийся, самоуверенный («Разве в данный момент виконтессе Софии Каппобьянко — о, как же меня достало называть ее королевскую задницу виконтессой — не запрещено появляться в обществе с неприкрытым уродливым лицом?..»), политически некорректный (иногда его просто ненавидят) Борис либо восхваляет в прессе до небес своих друзей и оказывающих ему прием хозяев, либо бьет их в спину. Черкнув пару предложений, он отсылает их Вилли (которому приходится лепить из них что-то осмысленное), затем перемещается на какой-нибудь очередной пьяный кутеж на виллу с видом на озеро Комо, в замок в Корнуолле или на бал-маскарад в Сан-Ремо. Его рубрика содержит длинные заметки, изобилующие путаными оскорблениями, недомолвками, вроде: «Если бы Арманд Сент-Клер Стингчиз, когда-то один из лучших игроков в поло в Европе, не был таким невозможным пьяницей и презренным развратником, он мог бы до сих пор оставаться моим другом, но… Моя голова раскалывается и непременно взорвется, если только мне не удастся поспать… Я слышал, что Мари-Франс Галльярд, красивейшая женщина своего времени, опускается до компании импотента, вора и подхалима Тэдди де Путанеска, человека, которому я не доверил бы присматривать за отверстием в доске от выпавшего сучка…»

Когда Вилли приходится составлять колонку Бориса Монтегью, его настроение становится, по понятным причинам, очень мрачным. Но больше никто не в силах взять эту работу на себя.

— Тебе нужна моя помощь? — спрашиваю я Вилли.

— Нет, но мне…

Входит Марк Ларкин, вешает на спинку кресла свой идиотский толстый пиджак синего цвета, кладет на стол «Таймс», «Уолл-стрит джорнал» и «Экономист». На нем галстук-бабочка и красно-зеленый жилет. Он пытается показать, будто у него полно первоклассной одежды, но он все равно предпочитает носить пиджак марки «Трипл фэт гуз»…

— Привет, ребята, — говорит он.

Вилли поднимает взгляд от факсов Бориса Монтегью и, не мигая, глядит на Марка Ларкина.

— Твоя статья о Таде Райте выбила из номера кое-что мое, — говорит ему Вилли. — Ты знал это?

— Ох, какая неприятность. Мне ужасно жаль, Вилл.

(«Вилл» — это творческий псевдоним Вилли, но Марк Ларкин является единственным человеком, кто зовет его так.)

— Мне действительно очень жаль, — добавляет он, что тут же убеждает меня в обратном.

За толстыми линзами его очков никогда невозможно прочитать истинное выражение его рыхлого розового лица.

— Да ладно, все было по-честному, — почти шипит Вилли.

Он начинает по-настоящему его ненавидеть. Это может оказаться забавным.

* * *

— Хотелось бы знать, на каком мы этапе со статьей о Лерое Уайте? — спрашиваю я Нэн Хотчкис в ее кабинете.

Я сообщаю, что журнал «Бой» собирается пустить Лероя в качестве главного материала номера, если «Ит» отказывается (что является неправдой). Нэн находится пролетом выше на служебной лестнице по сравнению с Шейлой Стэкхаус, и ее кабинет более уютный, или, может быть, это только кажется оттого, что в нем нет фотографий мужа, выглядящего словно приговоренный к смерти заключенный. Пока я стою в нескольких шагах от нее, Нэн выполняет какую-то работу, глядя на бумаги перед собой и не обращая взор на человека, с которым разговаривает.

— У тебя на данный момент есть рыбка покрупнее, чтобы ее поджарить, — говорит она.

— Да нет, у меня нет ничего подходящего.

— Ты уверен?

Она поднимает на меня глаза и слегка улыбается. «Что-то назревает», — догадываюсь я, опускаясь в кресло.

— Я ухожу отсюда, Зэки, и скажу об этом Регине в пятницу. На кой хрен мне ждать больше, — отчетливо, но с усилием выговаривает Нэн.

Но это грандиозная новость! Откроется вакансия редактора. Может ли такое быть? «Запятая», которая мне нужна, чтобы приобрести «дефис» — возможно, это она и есть. Путь к «двоеточию» открыт!

— Куда ты уходишь? — спрашиваю я ее.

Но она может идти хоть в «Бургер Кинг» — это уже не важно, главное, что она уходит.

У меня есть несколько предположений насчет того, куда бы она могла уйти, — старшим редактором в «Эпил» или в «Эго» (оба названия принадлежат «версальским» изданиям), может быть, куда-нибудь в Европу, — но она не признается, даже если угадаю.

— Я собираюсь замолвить за тебя слово Регине, — сообщает она мне, вкладывая какие-то бумаги в свой «Филофакс». — Я порекомендую тебя ей и Бетси на эту должность. Думаю, ты потянешь. Я не вижу причин, по которым ты не мог бы ее занять.

— О! Большое спасибо Нэн. — Я готов схватить ее за большие собачьи уши, засунуть органайзер ей в рот и, не медля ни секунды, вытащить ее, к чертям собачьим, из кабинета, чтобы тут же перенести сюда свои вещи. — Но почему я, а не Вилли Листер или Лиз Чэннинг?

— А почему не ты? Я думаю, что у тебя не меньше опыта, чем у них. Ты подходишь, потому что умеешь работать в команде.

— Да. Я думаю, что подхожу.

Около секунды я нахожусь под впечатлением восхвалений в свой адрес.

Но затем у меня начинает сводить живот от осознания факта, что я подхожу.

* * *

Я завидую Вилли не потому, что он лучше пишет и редактирует, чем я, — хотя так оно и есть на самом деле, — а потому, что он не только посещал Гарвард, но и играл в университетской команде полузащитником на линии.

Время от времени, особенно приняв немного на грудь, он достает видеокассету. Матч Гарвард — Йель на каком-то местном телеканале Новой Англии: идет дождь, и поле представляет собой большую грязную лужу, полную ила, с островками дерна. Вилли всегда прокручивает кассету на ускоренном воспроизведении вплоть до четвертого периода. Пока он проматывает, на экране видна массивная фигура в красной форме с номером «99»: светлые волосы выбиваются сзади из-под шлема и развеваются, как хвост скаковой лошади, грязь разлетается вокруг шрапнелью. Вилли сбивает игроков с ног, вышибая из них дух, он бьет по яйцам, ставит подножки — и получает желтый флажок.

Он останавливает перемотку, и камера выхватывает игрока под номером «99», сидящего на скамейке в тот момент, когда Гарвард проводит атаку.

«Этот огромный старый лягающийся мустанг, Вилли Листер, девяносто девятый номер, — говорит нараспев комментатор, копируя Кайта Джексона, — сегодня глубоко запустил свои окровавленные когти в многострадальную шкуру йельцев».

Фигура Вилли, сплошь заляпанная грязью, выглядит размытой из-за тумана и дождевых капель на объективе камеры, однако хорошо видно, как он поднимает руку… с сигаретой в ней. Вилли надевает шлем и покуривает за боковой линией во время игры Гарварда с Йелем!

— Ох, зря он так себя ведет, — произносит цветной комментатор.

— Я уволен. — Вилли снова психует, обхватывая голову руками и выходя из себя по всякому ничтожному поводу.

— Нет, ты не уволен, — но я перестал слушать его еще пять минут назад.

— Нет, со мной все кончено. Из меня отбивную сделают. Бифштекс из пашины. Мясо на ребрышках, порция фарша — и это все обо мне.

Его диван пахнет пылью, с одного края из него торчат ржавые пружины, как раз там, где находятся мои ноги. Половина набивки вылезла наружу, и мне кажется, будто я на надувном плоту дрейфую в бассейне.

— Я хочу сказать, присмотрись, — говорит Вилли, сидя возле окна на шатающемся деревянном кухонном столе, черном от глубоко въевшейся грязи. — Меня быстро выводят из состава. Все признаки налицо.

— Ты уже год говоришь это.

— Да, но нужно время, чтобы вынудить меня уйти. — Вилли скребет подбородок, на котором четко обозначился треугольник золотисто-коричневой щетины. Растительность на лице Вилли появляется так быстро, что «пятичасовая тень» наползает уже около трех; Регина даже делала ему замечания. (Вилли сам рассказал мне эту историю — не знаю, правда ли это. Жалующиеся люди обычно склонны все преувеличивать. Но однажды, придя на работу, я обнаружил, что надел разные носки, и Регина до конца дня заваливала меня унизительными сообщениями по электронной почте по этому поводу.)

— У тебя новый «Ши», я вижу, — замечаю я в отчаянной попытке сменить тему.

На обложке журнала изображена ослепительной красоты чахлая фотомодель шестнадцати лет с застывшим взглядом, лежащая на сатиновых простынях. Ее кожа почти синего цвета, а заголовок гласит: «Смертельно идеальный облик». Что это — роскошная кровать или обивка гроба? Что с ней случилось — перевозбуждена или просто скончалась от недоедания?

Вилли листает страницы, и волна цветочных запахов катится в мою сторону. Я страдаю от аллергии на некоторые виды парфюмерии, поэтому чихаю, и комната начинает кружиться переда мной.

— Здесь есть книжный обзор Марка Ларкина, — сообщает мне Вилли.

— Мне снова нужно отлить. — У меня нет желания в который раз слушать все ту же песню. Что касаемо моей большой рыбы, я скоро так поднимусь над пухлым розовощеким сопляком, что он мне будет совсем не интересен.

Я сажусь и прислушиваюсь к скрипу ржавой пружины. Немного желто-белой набивки появляется из дыры в диване.

Его умывальная комната — это унитаз, раковина и немного свободного места, достаточного для ступней среднего размера. Душевая кабинка находится в кухне и выглядит изношенной, словно корпус боевого корабля. Однокомнатная квартира, которую он делит со своей подругой, Лори Лафферти из группы проверки фактов «Ит», находится на пятом этаже. Это серьезный подъем не только для Вилли, имеющего восемь килограммов избыточного веса (правда, при его росте в шесть футов три дюйма это не сильно бросается в глаза), но и для любого человека.

Я замечаю небольшое скопление маленьких волосков за унитазом, там, где фаянс соединяется с трубой. Лори, которая сейчас на еженедельном заседании «книжной группы», всегда казалась мне очень чистоплотной, но, возможно, я ошибался.

Вернувшись в комнату, я застаю Вилли листающим «Ши». Посидев немного, я кладу свой твидовый пиджак на колени и говорю, что мне пора идти.

— Как думаешь, стоит попробовать заглянуть к Марджори?

— Тебе все еще позволяется это?

— Наверное, уже нет.

Вилли был одним из немногих людей, кто знал о нас с Марджори, и не я рассказывал ему об этом — он сам догадался.

Отыскав нужное место в журнале, он откидывается на спинку стула.

Сам не знаю почему, я спрашиваю Вилли, был ли он в квартире Марджори.

— Никогда не видел, где она живет, никогда там не был, никогда особо и не интересовался, — отвечает он и поднимает вверх журнал, раскрытый на странице, где много текста, две крошечные цветные фотографии и реклама «Шанель».

— Посмотри… рецензия Марка Ларкина на новую книгу Итана Колея, — говорит он.

Так вот почему у Марка Ларкина была эта книга в гранках несколько недель назад. Регина, слава богу, не давала ему задания по Итану Колею. Он зарабатывал пару баксов на стороне… а также громкое имя, сотрудничая внештатно в других журналах, чем мы все занимаемся время от времени.

— Он в восторге… — говорит Вилли. — Вау… Ему действительно она нравится!

Оттого, что Марку Ларкину понравилась эта книга, я начинаю немного нервничать. Книга должна вот-вот выйти, а я уже не помню, называется ли она «Дакота», «Бесплодная земля» или «Канзас». Я разнес в пух и прах роман и его автора в двух параграфах, выделенных мне в «Ит», где есть постоянная страничка коротких рецензий на книжные новинки для людей, которые чаще читают рецензии на книги, чем сами книги.

— Марджори может не быть дома, — говорю я, стараясь выглядеть невозмутимым.

Но я думаю о романе Итана Колея. Это была мука — дочитать его до конца. Поэтому я и бросил его на половине. Это не первая книга, на которую я написал рецензию, не дочитав ее до конца, и если вы думаете, что каждый литературный критик читает каждое слово в книге, то вы можете перейти к последнему параграфу этого романа прямо сейчас. Что касается «Дакоты», или «Бесплодной земли», или «Небраски», или «Канзаса», то я прочитал первые сто страниц, бегло ознакомился со ста пятьюдесятью страницами средней части и галопом пронесся по последним десяти или чуть больше только для того, чтобы узнать, чем там все закончилось. Я написал, что эта книга ничем не лучше его предыдущей (названной то ли «Великая равнина», то ли «Полынь»), которая мне также не понравилась (и которую я также не полностью прочитал), но которая, по словам других критиков, открыла «новые поразительные грани» его творчества. Я также заявил, что в этой своей десятой книге Колей в десятый раз переписал один и тот же роман с потугами стать вторым Вивальди, но без его таланта.

— Он пишет, — продолжает Вилли, — что книга, можно смело ставить на это, будет номинирована на национальную книжную премию и на Пулитцеровскую премию. Боже праведный, можно подумать, что этот англофил-недочеловек хотя бы раз в своей жизни делал на что-нибудь ставку!

Вилли швыряет почти килограммовый журнал во входную дверь, и, когда Лори заходит, летящий «Ши» бьет ее прямо в живот.

— Охренительный способ приветствовать входящего! — восклицает она. Лори с Вилли из тех парочек, о которых многие люди говорят, что она могла бы найти себе кого-нибудь получше, а другие говорят, что он мог бы найти себе кого-нибудь получше. Поэтому они либо совсем не подходят друг другу, либо подходят идеально.

Вилли спрашивает ее о заседании книжной группы, и она отвечает, что было здорово. Книга, о которой они дискутировали, называется «Эмма». Работа группы посвящена творчеству женщин-писательниц девятнадцатого века и продолжается уже на протяжении двух лет, поэтому я немного удивлен, что они не «завязали» еще со всем этим.

Мы говорим некоторое время о работе. Лори сидит в темной комнате без вентиляции, которую остальные называют «Черной дырой». Это единственная комната на этаже, не покрашенная в серый цвет или цвет мешковины; корректоры, референты и прочие нежелательные лица работают там. Каждый журнал, располагающийся в здании, имеет подобную комнату: черные стены, черный пол без коврового покрытия, черные пластиковые столы, зловещий свет флуоресцентных ламп. Рядом находятся грузовые лифты, уборные и мусоросборники. Обитатели «Черной дыры» могут одеваться, разговаривать и вести себя так, как им хочется, поскольку они не относятся к элите. Они не общаются с нами, не подходят под общий стандарт, и с ними никто не считается, что для них даже лучше. Обычно они являются людьми без особых претензий, возможно, потому что очень хорошо помнят мудрые слова Марлона Брандо по поводу амбиций из фильма «В порту»: «Я всегда считал, что смогу прожить немного дольше, если у меня их не будет».

Каким-то образом заходит разговор об Айви Купер.

— Она очень миленькая, — говорит Лори.

— Я знаю, и в этом ее проблема, — отвечаю я.

— Как что-либо, порожденное Джимми Купером, может вызывать умиление? — возмущается Вилли.

Я надеваю пальто, походя интересуясь у Лори, какой будет следующая книга, и она отвечает: «Убеждение».

— Ты знаешь, — не могу я удержаться от комментария, — вам следовало бы уже давно пройти Джейн Остин.

— А мы прошли. Мы обсуждаем ее снова.

Когда я спускаюсь по узкой лестнице, меня осеняет мысль, что Лесли Ашер-Соумс, скорее всего, никогда бы не стала жить в таком доме. Она, возможно, не стала бы жить даже в здании, в каком живу я. В такт шагам по лестнице мне слышится постукивание пальца Нэн по столу, ее голос, сообщающий мне, что она не видит причин, почему бы креслу редактора не быть моим.

Нет, причин нет. Абсолютно никаких.

_____

Почему Вилли такая нервная развалина?

Потому что, несмотря на все свои безупречные показатели и мастерство, он перестал расти. А расти он перестал оттого, что все знают о том, что он считает «Версаль паблишинг» местом, полным всякого дерьма.

В прошлом году Вилли написал статью на четыре страницы об отеле «Челси» для «Ит». Донна Римз сделала соответствующие фотографии. Нэн и Регина хотели переделать статью, сделав больший упор на блистательный интерьер, на знаменитых людей, которые в нем останавливались. Они добавили предложения и фразы, не свойственные перу Вилли, подсыпали журналистских словечек («возможно», «сразу», «лже-», «не удостоившийся похвалы», «информированный», «сверхъестественно») и переписали целые куски. Вилли был в бешенстве, но встал на колени перед Региной и Бетси Батлер, умоляя их пустить статью в том виде, в каком он ее написал.

— Четыре страницы не сделают нам погоды, ведь так? — просил он. — Пожалуйста, только один-единственный раз…

И… они пошли на попятную. Двадцать лет назад Регина начинала в «Версале», как мы с Вилли, младшим редакционным помощником; теперь она зарабатывала более миллиона в год, а ее покрываемые корпорацией расходы на одежду превосходили весь мой годовой заработок. Следовательно, она была умна.

«Ит» получил премию за ту статью, но я не думаю, что Регина с Бетси когда-либо простят его за то, что он заставил их отступить.

* * *

Выйдя от Вилли с Лори, я сажусь в такси и еду к дому Марджори. На углу ее дома есть таксофон, и я прошу водителя подождать меня. Дом стоит на тихой темной боковой улице, засаженной изогнутыми, чахлыми деревцами. Это послевоенный двадцатипятиэтажный дом из белого кирпича, с двумя лифтами и портье в белых перчатках, кончики которых обычно испачканы серой газетной краской от «Эль Диарио». Не дальше как год назад я бы просто позвонил в дверь Марджори, и, скорей всего, она открыла бы мне уже обнаженной, ее яркие рыжие волосы были бы растрепанными и наэлектризованными, как у клоуна Бозо.

Раздается сигнал на запись, и я бубню предназначенным для автоответчика голосом:

— Привет, это я, ты там?

Никто не берет трубку. Я гляжу наверх… свет горит в ее окнах. Все там — раковина, душевая, тонны косметики — выглядит так, как будто этим никто не пользовался, а мебель словно взята из какой-нибудь телевизионной постановки; невозможно даже определить, является ли она настоящей или бутафорской.

Я возвращаюсь на такси к старому мрачному резиновому мячу, в котором живу. Зачем вообще я пытался встретиться с Марджори? Надеялся на то, что она переспит со мной? Внезапно я испытываю приступ злости на нее, потом наконец соображаю, что к чему, и начинаю злиться на себя.

Я убежден в том, что она была дома. Либо она соврет и скажет мне, что ее не было (она очень хорошая лгунья), либо…

— Ты получила мое сообщение прошлой ночью? — звоню я ей на следующий день.

— Нет, не получила, — отвечает Марджори.

— У тебя свет горел.

— Я знаю, что у меня свет горел.

— Ты была дома?

— Я была не одна.

— Мне нужно было воспользоваться ванной комнатой.

— Если бы ты сказал это, я бы, возможно, подняла трубку.

Значит, выворачивается? Иногда она врет не очень складно.

В следующий раз я скажу это. Теперь буду знать.

— Знаешь, для того чтобы позвонить мне, тебе необязательно нужно до смерти хотеть в туалет.

С минуту мы разговариваем о делах в офисе. Она сообщает мне новую сплетню о Байроне Пуле, арт-директоре «Ит», и двух немцах, с которыми он познакомился в баре. Она инструктирует меня, чтобы я не вздумал пересказать это кому-нибудь еще, и я обещаю, что не буду, но в течение следующих двух дней рассказываю это двум разным людям.

Именно этого она и хотела от меня.

* * *

Я никогда не был официально влюблен в Марджори, как и она никогда не была официально влюблена в меня.

Но я знаю точно, что, если Марджори Миллет позвонит мне среди ночи и скажет: «Приезжай, пройдоха, займемся этим», — я примчусь. Я бы примчался, даже если бы она была на Таити, а я — в Исландии, даже если бы мне пришлось опустошить свой банковский счет, а если бы мне не хватало денег на билет туда, то просил бы на улице милостыню, чтобы набрать недостающую сумму.

Нечто подобное случалось уже однажды. Она была в Лос-Анджелесе, контролировала фотосессию с участием режиссера, очередного «анфан террибль» той недели (в каждом номере любого журнала издательства «Версаль» вы наткнетесь на словечки «инфан террибль», «вундеркинд», «вредный мальчишка Пека» и «младотурки»), а я проводил выходные дома. Было воскресенье, и я был дома; в Нью-Йорке было одиннадцать часов утра, и я подумал, что она должна была только проснуться.

— Лучше бы тебе быть сегодня вечером здесь, парень, — сказала она, и я заглотил наживку. («Пройдоха», «Красавчик», «Парень», «Ковбой», «Дружище»… В ней есть черты Вероники Лейк или Энн Шеридан, и это сводит меня с ума.)

Есть женщины, которым, если они позвонят вам из Лос-Анджелеса и скажут: «Лучше бы тебе быть завтра здесь», — вы ответите: «О’кей, конечно, сразу же после разговора с тобой я звоню в „Американ эрлайнз“ и заказываю билет». Но затем, как только вы кладете трубку, вы — как выражается ультрабрит Оливер Осборн — просто «передергиваете». И тогда вы говорите: «Эй, старик, ты не летишь в Калифорнию! Ни за что!» («Эрлайнз», должно быть, теряет ежегодно миллионы и миллионы из-за существования мастурбации.) Но есть женщины, из-за которых, когда они повелевают вам быть там на следующий день, вы передергиваете, но потом все равно отправляетесь в путь. Сперма еще не высохнет, а вы уже будете висеть на трубке, дозваниваясь в авиакомпанию.

Марджори позвонила мне, я передернул, позвонил в авиакомпанию, и менее чем через десять часов на террасе, с видом на транспортный поток в час пик по бульвару Сансет, ее ногти уже процарапывали красные полосы вверх и вниз по моей спине.

_____

Это было похоже на то, что она держит меня на туго натянутом поводке, идущем от ее рук прямо к моему паху. Она звонила мне, она дергала за поводок, и я оказывался в такси, а затем — в ее номере, на диване, на полу, в постели, на кухне, у стены, под душем, на подоконнике, наполовину высунувшимся из окна.

— А теперь ты можешь идти, Красавчик, — говорила она.

Скажет ли мне когда-нибудь Лесли Ашер-Соумс: «Иди сюда, вниз, Зэки, ладно?» — в салоне такси? Скажет ли она мне когда-нибудь: «Пойдем в комнату для леди, припудрим меня» — в ресторане? Завалится ли она когда-нибудь без приглашения ко мне домой в субботу утром, часов в семь, в черном кружевном белье «Виктория Секрет»? Нет, вряд ли.

И разве эти вещи так уж важны? Наверное, только для недалеких людей. Но они, конечно, выглядят более важными, чем вещи, которые действительно важны, и пока это все продолжается, вы забываете, что же является важным, и это само по себе, наверное, уже является важной вещью.

А шум, крики и визг… они были невероятными. Однажды, когда мы были у нее на кухне, в дальней комнате с окна сорвались жалюзи. Иногда она приглушала крики ладонью, иногда подушкой, по которой она вдобавок била кулаком; со мной она испортила три подушки, кусая их и буквально вытрепывая из них набивку. Временами она была похожа на инструктора по вождению, покрикивающего на непутевого шестнадцатилетнего ученика: «СИЛЬНЕЙ! ПОМЕДЛЕННЕЙ! НИЖЕ! ЛЕВЕЕ! БЫСТРЕЕ! ВПРАВО! ПОВЕРНИ МЕНЯ! СЕЙЧАС! ХОРОШО, ВОТ ТАК! СТОП!» Она делала это страстно и агрессивно, голос у нее был невозможно сердитый, несмотря на все мои старания доставить ей удовольствие. Она не просто говорила: «Давай», у нее выходило: «Твою мать, давай же, черт возьми!»

Тем не менее она сильно осложнила мне жизнь.

Были случаи, когда она звонила и говорила: — Давай ко мне… немедленно!

И я был у нее уже минут через десять, но ее не оказывалось дома.

— Я была в «А & Р», — объясняла потом она. — Мне внезапно ужасно захотелось яблочного соуса.

Но, возможно, она просто самоудовлетворилась, пока я чистил зубы, и я был ей больше не нужен.

* * *

— Что это за шум? — спросил я ее однажды по телефону.

— Это мой мальчик «Базз».

— Кто такой Базз?

— «Базз Эвридей»… мой любимый вибратор. Вот, познакомься с «Баззом». — Тут она поднесла аппарат к трубке.

— Привет, «Базз», — сказал я как полный идиот.

— Я знала, что вы поладите друг с другом, — сказала она.

(Однажды летним утром, в выходной день, она пришла ко мне домой, одетая лишь в плащ, белье «Веселая вдова» черного цвета, чулки с поясом и сандалии. За окном гремел гром, и дождь лил как из ведра, и ее длинная непокорная волнистая рыжая грива промокла насквозь: волосы почти распрямились, разглаженные завитки разбрызгивали серебристые капли по всему полу. Она села на диван, расставила ноги и позволила «Баззу Эвридею» делать его работу. Уже через минуту она стонала. Когда она кончила, то вытянула в мою сторону указательный палец: «О’кей, теперь твоя очередь. Мастурбируй».)

Но у всего этого веселья была и обратная сторона, как это обычно бывает, и закончилось это плохо. Марджори — просто похотливая ширококостная самка с тридцать шестым размером одежды и четвертым номером бюстгальтера, но на работе она занимала более высокий пост. Она — помощник арт-директора — снисходила до моего общества, и это было выше моего понимания.

Так вышло — и это очень знакомая модель отношений, — я начал появляться в ее доме семь дней в неделю (точнее, ночей) и не спать до шести утра, затем — пять ночей в неделю и засыпать в четыре часа, потом — две ночи и ложиться спать в полночь.

И наконец совсем ни одной ночи. Но зато сколько времени на сон!

_____

Я получал от нее по электронной почте сообщения вроде следующего:

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: МИЛЛЕТМ

ТЕМА: вероятность осадков

я очень очень очень возбуждена и промокла до нитки

(Для человека, работающего в журнале, она не очень сильна в пунктуации и грамматике.)

На что я обычно отвечал:

КОМУ: МИЛЛЕТМ

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: ответ на: вероятность осадков

Так что мы с этим будем делать?

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: МИЛЛЕТМ

ТЕМА: ответ на: вероятность осадков

ниша на лестнице «Б»

пожалуйста спеши дорогой

И спустя две минуты я уже мог давать ей жару в позе сзади, закатав юбку ей на талию и спустив трусы вниз, уставившись на выделенные жирным слова «ВЫ ЗДЕСЬ» на схеме здания.

(Вы получаете послание со словами «пожалуйста спеши дорогой», и это то, чего вы не забудете никогда.)

Самой ужасной привычкой Марджори было то, что она выдумывала какую-нибудь ерунду про меня, а потом чудовищно раздувала ее. Порой мне казалось, что у нее в мозгу только одна извилина.

Возможно, это была безобидная привычка, но она меня доставала. Как-то раз, спустя несколько месяцев после того, как мы перестали спать вместе, я упомянул в разговоре о том, как мы ужинали вдвоем в одном ресторане. Она стала горячо отрицать, что такое когда-либо происходило. А я с жаром доказывал, что это было на самом деле, и перечислил ей все, что она заказала в тот вечер; только тогда она вспомнила это и признала, что мы действительно ужинали там один раз.

Через несколько дней я припомнил ей, что она недавно отказывалась признаться, что мы там ели. И она ответила, что такого никогда не было.

С ней очень сложно.

А вот лишь несколько вещей, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ПРОИСХОДИЛИ, НИКОГДА НЕ ОЗВУЧИВАЛИСЬ, НО КОТОРЫЕ, ПО УТВЕРЖДЕНИЮ МАРДЖОРИ, СЛУЧАЛИСЬ И БЫЛИ ВЫСКАЗАНЫ:

1. Я ПЛАНИРОВАЛ НАЧАТЬ ВЫПУСКАТЬ СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ, ЭТАКИЙ КЛОН ЖУРНАЛА «БОЙ».

2. ПОСЛЕ КОЛЛЕДЖА Я БРАЛ УРОКИ АКТЕРСКОГО МАСТЕРСТВА И ДО СИХ ПОР МЕЧТАЮ СТАТЬ АКТЕРОМ.

Это идиотизм, даже отдаленно не похожий на правду.

— Кое-кто мне сказал, что ты хочешь стать актером, — как-то сказала мне Лесли Ашер-Соумс.

— Кто это сказал? — спросил я.

— О, я просто слышала.

— Это неправда.

— Но ты брал уроки артистизма, правда? В Королевской академии драматического искусства?

— Каким образом?.. Я никогда не был в Англии.

— Но ты же учился в Ливерпульском университете, разве не так?

— Ах да, конечно, но это была учеба, это не в счет.

— Ты сказала Лесли, что я хочу стать актером? — спросил я Марджори, сидевшую за своим столом.

— А что, нельзя? Это был секрет?

— Да! То есть нет, это не секрет. Такого никогда не было.

3. Я ДЕРЖУ ТРАСТОВЫЙ ФОНД В ДВЕСТИ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ.

4. Я — ЧЛЕН СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РАБОЧЕЙ ПАРТИИ.

— Ты собираешься голосовать за Великую старую партию или за демократов? — спросил меня как-то раз один из сотрудников.

— Почему ты так думаешь?

— Ты ведь вроде бы «розовый»? Сочувствующий?

— Ты говорила когда-нибудь кому-либо, что я — коммунист? — спросил я Марджори.

— Ну, ты же член Социалистической рабочей партии.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты мне сам это рассказывал!!

— Я никогда такого не говорил!

— Ты говорил мне, что ты — член. Может быть, ты шутил.

— Я не шутил!

— Вот видишь! Ты — член! И ты только что подтвердил, что я права!

— И каким же образом?

— Ты сам себя слышишь? Обрати внимание, как яростно ты это отрицаешь. Если бы это на самом деле было неправдой, ты бы признался.

Это было невыносимо.

5. Я БЫЛ БЕЗУМНО ВЛЮБЛЕН В РЕГИНУ ТЕРНБУЛ.

— Зачем ты сказала Вилли Листеру, что я хотел трахнуть Регину?

— Я никогда не говорила ничего подобного, — отвечала Марджори.

— Ты сказала. Я знаю, что это ты сказала.

— Почему ты думаешь, что это я сказала ему?

— Потому что он начал предложение словами: «Кое-кто мне сказал, что…», а когда такое случается, этим «кое-кто» всегда оказываешься ты.

— Ладно, а разве ты не хотел сделать ее?

— Нет! Она едва доходит мне до пояса! Она мне в матери годится!

— Ты говорил мне, Зэки, ты знаешь, что говорил.

— Так почему же ты отрицаешь, что выдала Вилли, будто я это говорил?

— Вот ты и признал, что говорил это!

А вот еще некоторые «перлы».

Я издал за свой счет огромными тиражами научно-фантастические произведения под псевдонимом Лотар И. Крисвелл. Я потерял все двести тысяч своего трастового фонда на ставках джайалай тотализатора в Милфорде, штат Коннектикут. Я однажды пытался вступить в ЦРУ, но они обнаружили, что я проходил курс лечения в Швейцарии после нервного срыва. Девчонка из клана Кеннеди пыталась изнасиловать меня на свидании, но ее семья замяла дело.

Поэтому каждый раз, когда мой взгляд останавливается на Лесли Ашер-Соумс, я начинаю волноваться: что, черт возьми, Марджори Миллет собирается рассказать ей обо мне? Даже если она будет придерживаться истины, меня ждут неприятности.

* * *

Однажды, когда я разговаривал со своей матерью по телефону, давая ей строгие указания не звонить мне на работу, если она только не будет при смерти или уже не умрет, Вилли подскочил к моему столу и сказал, чтобы я вешал скорей трубку и бежал за ним.

К ним в кабинет с посыльным прибыла весьма уродливая картина.

Ее прислал Марку Ларкину имевший когда-то успех художник Тад Райт, надо полагать, в благодарность за хвалебную статью о его творчестве.

Марк повесил ее на стену над своим столом, так что Вилли теперь придется сидеть лицом не только к нему, но и к этой бело-зеленой мазне, растекающейся во все стороны. Она похожа на то, как если бы кто-то устроил соревнование между средством от изжоги «Миланта» и противопоносными капсулами каопектат, в котором так никто и не победил.

— Ты знаешь, я на самом деле скучаю по Джеки Вутен, — говорит Вилли.

 

5

Наконец мы обедаем с ней в кофейне в трех кварталах от работы. С нами «дуэнья».

— Я уже месяца три не читала ни строчки, — Лесли говорит о нашем журнале.

— Ты не много потеряла, — перебивает ее Вилли, трамбуя вилкой картофельное пюре на тарелке и рисуя на нем слаломные следы.

Я продолжаю бросать взгляды украдкой на серые, цвета морских ракушек, глаза Лесли и красивую белую кожу, на которой не видно ни морщинки, ни родинки, ни прыщика.

— Думаю, что, если бы я там не работала, я бы, наверное, ни хрена не интересовалась им вообще, — продолжает она.

Случайно она задевает ногой мою лодыжку под столом. Это так же волнует, как и вырвавшееся у нее «ни хрена».

— Вы читали статью Марка Ларкина о Таде Райте? — спрашивает Лесли.

Вилли отвечает, что читал. Он помнит каждую строчку в каждом номере, что не сильно помогает ему в карьере.

— Я не читал, — признаюсь я.

Я даже не могу вспомнить, в каком номере она была — в том, который в данный момент лежит на лотках, в предыдущем номере или в том, который еще не вышел. У меня постоянно такая проблема.

— Это нечитабельно, — ворчит Вилли. (Часть вины за это лежит на мне, так как заголовок «Падение и взлет Тада Райта» был моей идеей.) — А каковы три параграфа об этом ремесленнике, дизайнере Арнольде де Лама, в сентябрьском номере… дружище, это блевотина.

— Статья ужасная, правда? — поддакивает Лесли.

(Я надеялся, что она скажет «сомнительная». Каждый раз, когда слышу от нее это слово, я чувствую, как мое сердце колотится.) В настоящий момент она «клюет» свой салат, но я уже заметил, подглядывая за ней во время обеда на рабочем месте, что она всегда оставляет треть порции нетронутой. Иногда она двигает еду по тарелке, съедает пару кусочков, и это все: дальше только перемещает овощи по кругу минут двадцать, словно переставляет мебель в игрушечном домике.

— Вы знаете, Марк Ларкин получил бесплатно четыре пятисотдолларовых костюма за эту писанину об Арноде де Лама, — сообщает нам Вилли.

— Он стал лучше одеваться, — подмечает Лесли.

Мы с Вилли обмениваемся взглядами, полными отвращения, которые Лесли, временно занятая компьютерной томографией темно-красного помидора, не замечает. Моя первая мысль была о том, как это неэтично — принимать подарки от тех, о ком ты пишешь статьи; второй же мыслью было: «Как так вышло, что не меня выбрали писать эту статью? Мне бы пригодились четыре новых костюма».

(Мы втроем в кофейне отмечаем пятидневное, полное приключений путешествие Вилли по Европе. Ему пришел факс из замка в Андорре от Бориса Монтегью, в котором говорилось, что Вилли надлежало немедленно туда отправиться, чтобы Борис мог состыковать друг с другом оставшиеся заметки своей колонки очередного номера, которая была разрознена и неполна. Регина и Бетси дали Вилли отмашку, и он полетел. Сначала он бросился сломя голову в «Крукшэнкс» приодеться, а оттуда — прямо в аэропорт, где обзавелся еще кое-каким багажом. Тем не менее, когда Вилли прибыл в Андорру, мажордом передал ему записку от Бориса, который неожиданно уехал; теперь Вилли нужно было лететь в Онфлер. Он позвонил Бетси, и та подтвердила, что «все о’кей», но, когда он прибыл в указанное место — роскошный, многозвездочный отель на морском берегу «Мишлена», — портье вручил ему небольшую записку на листке с логотипом отеля (он показал ее нам с Лесли в кофейне): «Уехал в Венецию. „Циприани“. Двадцатый номер». В Венеции Вилли, уже порядком уставший, напал на настоящую, в некотором смысле золотую жилу: хотя Борис уже съехал, остался листок бумаги на маленьком ночном столике в двадцатом номере. Вилли взял его и не мог поверить своим глазам: тот был покрыт точками и запятыми, сотнями и сотнями их; это были сплошные эллипсы — и ничего более, — которые Борис использовал в своей колонке. Вилли рассказал нам, что это все было очень забавно и он слишком устал, чтобы злиться. К тому же, когда он вернулся назад, на столе его ожидал ящик «Кристалла» — любезность Бориса Монтегью.)

— Я думаю, Регина любит своего голубоглазого лихача со светлыми волосами, — говорит Лесли, возвращаясь к разговору о Марке Ларкине.

Вот тут уже я прекращаю есть. «Лихач»… словно речь идет о симпатичном псе из старого мультфильма Уолта Диснея.

— Боже, пару месяцев назад он носил ей кофе, — бурно реагирует Вилли.

— Ты тоже как-то раз принес ей кофе, — напоминаю я ему.

— Значит, мой был не так хорош.

Лесли перемещает редиску туда, где был до того салатный листочек аругулы, а на то место, где только что лежала редиска, она кладет оливку. На оливке небольшие вмятины — следы зубов Лесли. Она даже ее не смогла осилить. Глядя на перемещение еды по тарелке, я вспоминаю, что мне нужно перевести деньги с моего депозита на текущий счет.

— Том Ленд новоявленный, — бормочет Вилли. — Только у Тома Ленда есть талант. Или был талант.

— А кто это — Том Ленд? — интересуется Лесли.

— Да был такой, — ворчу я.

— А вы знаете, что на прошлой неделе Регина и Марк Ларкин вместе ужинали? — спрашивает Лесли с ехидной улыбкой.

Мы с Вилли снова переглядываемся, и на этот раз в наших взглядах больше изумления, чем отвращения, а его вилка падает на стол звонким восклицательным знаком так, что посетители кофейни начинают оборачиваться.

Вот это новость. Регина редко общалась с кем-нибудь из сотрудников вне стен издательства, если только это не были очень-очень важные персоны.

— Откуда ты знаешь? — выговариваю я.

— Байрон их видел в дорогущем ресторане. Он был там. Это было в «Четырех временах года».

Солонка на столе переворачивается, потому что Вилли начинает сучить под столом ногами со скоростью пары километров в минуту.

Это возмутительно! Марк Ларкин всего лишь помощник редактора. Как и я. Как и Вилли, и Нолан, и Лиз Чэннинг, и Оливер Осборн, и еще пара-тройка странных людей из отдела моды, с которыми мы даже не разговариваем. Я быстро припоминаю, как я обучал его пользоваться факсом и как он был шокирован, когда не мог сообразить, как ему принести Регине кофе.

А вот теперь они ужинают вместе!

Снаружи холодно, окна кофейни запотели, и смазанные серые тени проплывают по ним. Мы сидим возле окна, и я небрежно малюю грустную мордашку «Кулэйда» на стекле, затем перечеркиваю ее. На краешке стакана с водой остался небольшой след от помады Лесли цвета бургундского.

И тут я кое-что замечаю. Вздыбившаяся волна отвращения превращает только что съеденный обед в огнедышащую лаву. Это… кольцо, подаренное в честь помолвки! Кольцо с огромным сверкающим бриллиантом, который, возможно, не такой уж большой и ослепительный, но мне он кажется таким. Как я мог быть таким слепым идиотом, что не заметил его раньше?!

Она смотрит на меня и спрашивает, что не так.

— Ничего… С чего ты это взяла?

— Ты выглядишь каким-то побледневшим. (Та мягкая, чарующая манера, с которой она произносит «ш», заставляет меня вспомнить об имени какого-то древнего индийского божества, а заодно и о паре индийских блюд.)

Я отпиваю глоток воды. Она заметила мою БЛЕДность!

Я подаю знак, чтобы подали счет, и Лесли извиняется за то, что временно покидает нас.

— Ты можешь в это поверить?! — вскидывается Вилли.

Глаза у него становятся как у быка, готового броситься и перевернуть все до единого стола в ресторане.

— Что? — Я все еще размышляю по поводу кольца и торжествую из-за этой истории с бледностью: будь моя жизнь одиннадцатичасовым выпуском новостей, это были бы первый и заключительный сюжеты.

— Марк Ларкин! Ужин с Региной!

— Ты хочешь поужинать с Региной, Вилли? Давай, вперед!

— Он становится злокачественной опухолью моей жизни.

Я пожимаю плечами. Марк Ларкин, конечно, презренный тип, но если он на первом месте в личном списке худших вещей, которые могут тебя расстроить, то это означает, что ты в никудышной форме.

— Он всех нас уволит, — блажит Вилли. — Я тебе говорю, через год он будет главным редактором чего-нибудь, а мы будем до блеска начищать его старые туфли.

Когда Лесли возвращается, я встаю, надеваю пальто и говорю:

— Даже если он идет вверх, вовсе не обязательно падать на дно. Если какому-нибудь парню в Токио пересаживают новую печень, это вовсе не означает, что другой парень в Тиерре-дель-Фуего должен умереть.

— Означает, если это была его печень, — откликается Вилли.

На улице от нашего дыхания идет пар. Приближается День Благодарения, но холодно не по сезону, стоит почти январская погода. Лесли натягивает маленькие черные кожаные перчатки… это просто чудо какое-то, что она смогла их надеть — они крошечные, поэтому кольцо выпирает из-под кожи. Если для Вилли Марк Ларкин является раковой опухолью, то для меня это кольцо кажется угрожающей глыбой. Как я мог не заметить его раньше? Лесли восхитительна в шубке бриллиантового меха; ноябрьский вечер делает ее красивые серые глаза темными и бездонными, а холодный воздух вызывает восхитительный румянец цвета спелых яблок на щеках. Или, может, она заново подкрасилась в туалете?

Высокий небоскреб, в котором мы работаем, находится в двух кварталах вверх по улице. Это черный монолит в шестьдесят этажей, половина из которых принадлежит разным журналам (от «Эпил» до «Мэн» и «Зест»); с первого взгляда это здание сильно напоминает только что отполированную батарейку. Магазин «Крукшэнкс» («Продавец мужской одежды с 1899 года» — заявлено на вывеске) стоит прямо напротив, на другой стороне улицы.

Раз в две недели мы с Вилли посещаем «Крукшэнкс», чтобы он мог присмотреть галстук, пиджак, носки и прочее. Еще год назад у него не было двойного подбородка, и он носил сорок восьмой размер. Сейчас ему приходится покупать новые рубашки с более широким воротником, а размер колеблется между пятидесятым и пятьдесят вторым, в зависимости от того, как плотно он поел перед примеркой. Он частенько незаметно переходит в отдел для полных мужчин, которые когда-то играли в футбол в колледже.

— Зайдем? — спрашивает Вилли.

— Я возвращаюсь назад, — сообщает нам Лесли.

Я говорю Вилли, что у меня дела и что я тоже не могу пойти с ним. Он должен сообразить, что я хочу остаться с Лесли наедине, поскольку он знает, что у меня нет никаких дел. (Я еще не раскрывал ему своих завоевательских планов, но теперь, когда я оставляю его одного, я думаю, он догадается кое о чем.) Вилли оставляет нас вдвоем, и у меня моментально поднимается настроение. Наконец-то я могу прогуляться в компании Лесли Ашер-Соумс после работы.

Но я испытываю чудовищный приступ угрызений совести, глядя на Вилли, переходящего через улицу. Мне он пришелся по душе… есть что-то трогательное в том, как он трепетно относится к каждому лоскутку. Что, если его переживания не беспочвенны… что, если его уволят?

Если никто не постоит за Вилли, то кто постоит за меня?

Не доходя до нашего небоскреба, Лесли говорит, что ей нужно кое-что купить. Понятно, что она хочет сделать это в одиночестве; моим надеждам не суждено сбыться. Мне приходит мысль побежать в «Крукшэнкс» к Вилли, но я слишком ленив, чтобы отправляться куда-нибудь.

* * *

В лобби «Версаля» я вижу Гастона Моро, как всегда в одиночестве входящего в лифт, и я тут же забываю о том, что меня бросила Лесли, и о том, что я бросил Вилли.

Нолан говорил правду: его лицо напоминает подгоревший блин. Гастон выглядит не просто ужасно, он выглядит чудовищно ужасно. Он — умирающий человек.

* * *

— Мне кажется, у тебя могут быть неприятности, — предупреждает меня Марджори.

— У меня? Что я сделал?

Наши ноги покоятся на кофейном столике. Работает телевизор, но звук выключен — идет несмешной, высокорейтинговый комедийный сериал о газете, в которой, похоже, работает всего человек пять.

— Это из-за той рецензии на книгу, Зэки.

Я ожидал небольшую бурю, надеясь без особых потерь пережить ее, и чем быстрее, тем лучше, но надеясь также на то, что Регина Тернбул спустит все на тормозах. Другие рецензенты использовали слова вроде «мастерский» и «блистательный», а книге впервые для Итана Колея сулили престижное место в списке бестселлеров. Так вышло, что я оказался единственным, кому она не понравилась. В книжном разделе воскресного «Нью-Йорк таймс» была реклама на целый разворот, содержащая всевозможные отзывы, которые прямо-таки прыгали на вас: «очаровательный», «гипнотизирующий», «околдовывающий», «чарующий» — да кто такой этот парень, в конце концов? В большинстве подобных реклам всегда можно легко обнаружить «Ит» в типичной сетке рецензентов («Таймс», «Вашингтон пост», «Л.А. таймс» и так далее, а теперь еще благодаря Марку Ларкину и «Ши»), но не в этот раз. И в этом только моя вина. Я представляю себя одиноким в каком-то мрачном лесу, бегущим, словно испуганный олень, человеком, за которым гонятся двадцать тысяч читательниц из «книжных групп» с «розочками» из разбитых винных бутылок и с раскрытыми заколками для волос.

— Из-за рецензии на какую книгу? — увиливаю я.

Наши лодыжки перекрещены. Мы теперь «друзья» и можем так делать. Но мысль трахнуть ее крутится у меня в голове где-то поблизости.

— На ту книгу, которую ты спустил в унитаз, — отвечает она, прыгая с канала на канал. Марджори лежит на диване на спине, прижав подушку к животу, ее длинные густые волосы подняты и откинуты на одну сторону. Я любуюсь рыжими волнами, колечками и завитками, торчащими во все стороны. Сейчас она без макияжа, и под ее узкими зелеными глазами заметны небольшие синие мешки.

— Ты имеешь в виду Итана Колея, — сдаюсь я. — Она мне просто не понравилась.

— Ты ее до конца прочитал?

— Конечно, до конца, еще в гранках.

— Просто я помню, что ты никогда не читаешь до конца книги, на которые пишешь рецензии.

— Это неправда. Иногда я читаю до конца.

— Ты говорил мне, что никогда не читаешь их до конца.

Я не хочу давать ей повода развить эту тему, поэтому не отвечаю.

— В любом случае, это тебя не красит, — говорит она. — А еще ты мог задеть чью-то личную струну. Знаешь, когда много лет назад Регина работала в «Ши», она задала жару «Чайнтауну», а затем Софи Виллард орала на нее так, что чуть «шары» не выскочили из глазниц.

— А что, если это действительно плохая книга? Может быть, она получила тридцать положительных отзывов только потому, что после первых двух восторженных рецензий никто не взял на себя смелость сказать правду?

Марджори поудобней устроилась на диване. С год назад она бы ударила меня подушкой по голове именно в этот момент. Затем мы начали бы бороться и спикировали на пол… соседи не стали бы бить в стены, потому что им нравилось слушать это, и иногда, когда я покидал ее дом, консьерж подмигивал мне.

— Так значит, ты и Лесли обедали вместе на прошлой неделе, — говорит она лукаво.

— Мы были с Вилли. Вот и все. Это был день выдачи зарплаты.

— Руки прочь. Она работает на меня.

— От Лесли? Не думаю, что я ей нравлюсь в этом смысле.

— Не нравишься.

Уверен, что если бы я нравился Лесли «в этом смысле», то Марджори мне этого не сообщила бы.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. К тому же у нее есть очень богатый мужчина в Лондоне. И у него тоже есть «дефис», Зэки.

Так значит, он богат… и у него есть дефис, хотя Марджори сказала бы мне, что он богат, даже если бы он жил на пособие по безработице в картонной коробке. Я знал, что его звали Колин, но про себя я называл его Колли и представлял его лицо вылитой мордой овчарки Лэсси.

— Правда, они часто ругаются по телефону, — сообщает она. — «Международные» пикировки.

— Из-за чего?

— Тебе интересно. Я вижу.

— Просто любопытно.

— Из-за ерунды, обычной для пар. Вроде той, из-за которой ты порвал со мной отношения.

— Я никогда не рвал с тобой отношений.

— Рвал, рвал.

Марджори переключает телевизор на канал, транслирующий баскетбольный матч, и я прошу ее задержаться немного на нем. Она немедленно выключает телевизор с возгласом: «Ха!» Марджори часто старается выкинуть что-нибудь, выходящее за рамки ее обычного поведения, чтобы быть вредной, но на самом деле ей даже не нужно стараться. Я пытаюсь выхватить пульт у нее из рук, но она отдергивает их.

Я стараюсь изо всех сил не замечать ее соски, торчащие сквозь блузку… они похожи на людей в лыжных масках, собирающихся заломить мне руки.

— Она нравится тебе, правда?

— Кто?

— Лесли.

— Она слишком худая. Ты знаешь, мой тип — «пышки».

— Не слишком-то и худая.

— Ты права. Но только не на работе.

— Между прочим, — говорит она, вытаскивая из волос заколку и давая им рассыпаться во все стороны, — мне кажется, что она положила глаз на Марка Ларкина.

* * *

Народ против Захария Поста.

Регина Тернбул, в клетчатом костюме с узкой юбкой, является играющим на публику прокурором округа. О, Господи! Она когда-нибудь бывает в хорошем настроении? Я — на месте свидетеля, перед лицом неизбежного поражения; все мы находимся на заседании суда, которое транслируется по телевидению на всю страну.

Регина поднимает экземпляр романа Итана Колея и вопит с великолепным бостонским акцентом: «Так вы давали или вы не давали плохую рецензию на эту книгу?»

Лучи света играют на больших золотых буквах на обложке: «ЛАУРЕАТ ПУЛИТЦЕРОВСКОЙ ПРЕМИИ! ЛАУРЕАТ НАЦИОНАЛЬНОЙ КНИЖНОЙ ПРЕМИИ! БЕСТСЕЛЛЕР НОМЕР ОДИН!»

Я: Не могу припомнить характер этого…

Регина: Вы не можете припомнить? Два параграфа, а вы не можете припомнить?! Вы можете припомнить хотя бы, что вы находитесь под присягой?!

Я: Я бы сказал, что рецензия была… нейтральной.

(Она вручает мне копию «Ит» и называет ее вещественным доказательством номер один. Некоторые слова рецензии выделены фиолетовым маркером — цветом ее подписи.)

Регина: Мистер Пост, вам знакомо это?

(Я киваю, и Судья — тот же противный мужик, который председательствовал на судебном процессе над людьми, покушавшимися на жизнь Гитлера, — громко каркает мне по-немецки, чтобы я не кивал.)

Я: Да, я узнаю это.

Регина (обращаясь к скамье присяжных, на которой стоит ее пятисотдолларовая скульптура в парике, выполненная Фредериком Феккаки, которая едва видна из-за барьера): Прочтите выделенные слова суду, пожалуйста, будьте так любезны, мистер Пост. (Она произносит мою фамилию так, словно выплевывает ее.)

Я: Претенциозный… избитый… скучный… глупый… не имеет представления о том, как в действительности думают и разговаривают женщины… тот же роман десять раз… Вивальди…

Регина: И это нейтральная?! Если это — нейтральная, мистер Пост, то я не хотела бы увидеть ни одной из ваших отрицательных рецензий! (Группа присяжных, состоящая из черных женщин и нацистов, бьется в истерике в унисон звукам концерта Вивальди.) У меня больше нет вопросов к придурку в разных носках.

* * *

У Нэн Хотчкис не было таких королевских проводов, как у Джеки Вутен. Она назначена главным редактором журнала «Эго» в Великобритании, не выпустившего еще свой первый номер. По этому поводу у нас небольшое собрание в большом бежевом конференц-зале с плоским тортом-мороженым и двумя бутылками игристого вина «Кордон Нигро» на столе. Регины нет здесь, что лишь подтверждает ее линию поведения: если ты уходишь, ты уже ушел. Даже Бетси Батлер не пришла, поэтому Вилма Уотс, эмиссар Регины, ведет маленькую церемонию.

Нет и подарка от Тиффани. Манильский конверт прошелся по кругу, и на собранные деньги мы приобрели ей в подарок сертификат в какой-то универмаг, «Штерн», по-моему.

Ее самолет вылетает завтра утром в Лондон. «Конкорд»… что неудивительно. У Нэн даже состоялась пятиминутная встреча с Гастоном Моро, который пожелал ей всего наилучшего.

Мне хочется отвести ее в сторону и тоже пожелать удачи, а затем сразу перейти к делу: «Ты замолвила за меня слово Регине? Помнишь? Не забыла про мою важную рыбу?» Но я не спешу. Пока только три часа… У меня еще есть время, чтобы задать ей эти вопросы.

Мы с Оливером Осборном стоим у стены, пока Вилма разрезает быстро тающий торт.

— Ты знаешь, кому достанется кресло? — шепотом спрашивает меня Оливер.

Он — англичанин, выпускник Кембриджа, ростом шесть футов шесть дюймов. У него черные волосы и очки «Кларк Кент», которые ему немного великоваты.

— Понятия не имею.

— Да ладно. Ты должен знать. Это ты, Захарий? Ты уже стал выпускающим редактором, но тебе не разрешают говорить об этом до официального назначения?

Через несколько минут Лиз Чэннинг становится рядом со мной, держа стакан игристого вина. Она — калифорнийка из Йеля, тридцатичетырехлетняя высокая и стройная блондинка, замужем за юристом.

— Это что, самая худшая вечеринка из всех, что устраивали в «Версале»? — спрашивает она.

— Посыльные устраивают «отвальные» лучше, когда увольняются.

— Отныне ее жизнь будет как легкий ветерок.

Должна быть, ведь как хозяйке положения в одном из журналов «Версаля» ей никогда больше не придется беспокоиться о чем-либо. Даже если ее уволят, к тому времени, как она доберется домой, на ее автоответчике будет два десятка сообщений с предложениями работы, одно соблазнительней другого.

— Кому достанется место Нэн? — спрашивает Лиз. — Ты знаешь?

— Не знаю.

— Если бы меня спросили, то я бы сказала, что Вилли. Он проработал здесь дольше, чем мы, — говорит она хриплым голосом.

Лиз — постоянно бросающая курильщица с многолетним стажем, поэтому у нее такой голос, как будто автомобиль не может завестись на холоде.

— Что, если назначат чужака? — спрашиваю я.

Марк Ларкин, разговаривающий с Байроном Пулом, проходит перед нами.

— А что, если Теодор Рузвельт, — потрясенно спрашивает Лиз, — и есть этот чужак?

Я замечаю, что Нэн готова вот-вот разрыдаться… может быть, из-за того, что оставляет за спиной еще один десяток лет жизни, а может быть, из-за такой вялой церемонии расставания, кто знает.

Мы уныло покидаем зал, но радуемся этому, как завершению церемонии прощания на похоронах.

Когда я подхожу к своему рабочему месту, то вижу, что меня ожидают несколько сообщений электронной почты.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: ВЗЛЕТ УРОВНЯ ПРЕСТУПНОСТИ!

Угадай, что сделал такой шаловливый дьявол, как я? Хи-хи-хи-хи

Внезапно я слышу вопль — и это вопль маньяка… Он звучит как крик матери, бьющейся в истерике при виде того, как ее младенца засовывают в дробилку для древесных отходов. Сначала я предполагаю, что это Родди Гриссом, художественный редактор, орет на одного из своих подчиненных… Но это женский крик.

— Кто взял его? Кто взял его? — вопит Нэн Хотчкис на пределе возможностей своих легких. — Там вся моя долбаная жизнь!

Мебель переворачивается, дверцы раскрываются нараспашку.

— Если я сейчас не найду его, я выверну все это гребаное место наизнанку! Я убью этого членососа, который посмел взять его!

Но какой-то шаловливый дьяволенок, похоже, исчез вместе с ее «Филофаксом». Это был последний раз, когда я видел и слышал ее. После двух часов бесплодных поисков она стремительно выскакивает из кабинета, ее двойной подбородок трясется, как желе, нити слюны свисают с губ, и у меня не хватает смелости отозвать ее в сторону. Она бы покусала меня.

Поэтому я до сих пор не знаю, замолвила ли она за меня слово.

* * *

Последние предложения моей рецензии на книгу Итана Колея для «Ит» были следующими: «Колей пытается сделать с „Великими равнинами“ то же самое, что Сэм Шепард сотворил с „Американским Западом“. Вопрос только в том: кто-нибудь удосужился поинтересоваться у романа „Великие равнины“, желает ли он, чтобы с ним это сделали? Он — сплошная претенциозная скукотища».

Хвалебная статья Марка Ларкина в «Ши» была написана тяжелыми для восприятия фразами из школьного выпускного сочинения: «Итан Колей одновременно развенчивает миф и занимается мистификацией, разбивает и вновь конструирует… хорошо знающий место и время… безумно скомпилированное сочинительство Грея Зейна и Джеймса Джойса… ставит американскую литературу на голову, а затем переворачивает обратно… возможно, лучший американский писатель из пишущих в наши дни… Этот возмужавший поэтический „вредный мальчишка Пека“ американской письменности делает для сердца Америки то же самое, что сделал Сэм Шепард для американского Запада… можно только сесть и воскликнуть: „Браво!“, а затем — „Да-а-а!“»

Разве всего лишь при сравнении моего текста с его текстом не становится очевидным, что книга — полный отстой?

* * *

Мы сидим в запущенном, душном и грязном баре с дурной репутацией, в котором Вилли проводит слишком много времени. Здесь сыро, убого и почти никого нет, кроме нас.

В зале воняет табаком и помоями, а наш слух услаждает баллада в исполнении Перри Комо.

— Давай проясним этот вопрос, Зэки. Сколько ты зарабатываешь? — спрашивает меня Вилли. — Я знаю, что гораздо больше меня.

Этот разговор о деньгах и доходах утомляет меня, возможно, только потому, что подобные разговоры и должны утомлять.

— Откуда ты столько всего знаешь?

— Маленькая птичка принесла на хвосте из бухгалтерии. — Он отхлебывает из кружки и сообщает мне размер своей зарплаты. — И это включая ничтожные премиальные. Ты же получаешь… (Он называет мой оклад с точностью до доллара.) И я не завидую тебе, мой добрый приятель. Ты — «версальский» дуб. А я — просто дуб, который, может быть, скоро срубят. И дело здесь вовсе не в старшинстве, ведь я проработал здесь дольше тебя.

Я допиваю и жду, когда он перейдет к делу.

— Марк Ларкин…

Вот в чем дело.

— Не знаю, хочу ли я на самом деле знать эту информацию, — говорю я, раскачиваясь на скрипящем стуле.

Комедийного облика бармен за стойкой читает «Дейли рейсинг форм», на весь бар звучит песня Джерри Вэйл. Как Вилли находит такие места? Мимо того, в котором мы сейчас сидим, я проходил тысячу раз, но мне ни разу не захотелось заглянуть сюда. Возможно, есть специальное руководство «ВПЕРЕД: Трущобы», или «Экстремальный путеводитель по мрачным, низкопробным барам с разбавленной выпивкой и песнями умерших и забытых итальянских эстрадных певцов».

Я сдаюсь.

— Ладно, сколько он зарабатывает?

Вилли наклоняется ко мне, облизывая губы. Число, которое он называет, превышает мою зарплату на шесть тысяч долларов.

— Разве это не преступление?

Просто поразительно, как от всего лишь нескольких слов — в данном случае цифр — у человека может свести живот.

— Это ужасно! — выкрикиваю я.

— Конечно, ясен пень.

Как он наслаждается этим… его действительно разжигает изнутри то, что Марк Ларкин зарабатывает больше, чем он, и это не дает ему покоя. Меня это тоже раздражает, но я не потеряю сон (во всяком случае, не больше чем на тридцать минут) и у меня не будет извращенных кошмаров. Вилли, однако, крупно повезет, если ему удастся вообще заснуть сегодня ночью.

— Тем не менее это все могло бы быть… — замолкает он на полуслове.

— Что «все могло бы быть»?

— У меня большая новость обо мне.

«Может быть, Вилли собрался уйти, — думаю я. — Ему пора уйти, потому что он ничего здесь не добьется». Я начал представлять себе жизнь в этом здании без него, и она не показалась мне привлекательной.

— Кажется, мне предстоит поджарить большую рыбу… — говорит Вилли. — Или, по крайней мере, так мне сообщили.

«Поджарить большую рыбу»? Выражение из моей прыщавой молодости времен классического рока в Массапикуа обостряет мои чувства Человека-паука.

— Ты слышал о претенденте на место Нэн Хотчкис? Кому оно достанется? — спрашивает он.

— Госпожа Сплетня летает во всех направлениях.

Я выпил только одну порцию, но от этой новости все вокруг меня начинает кружиться.

— Тем не менее, — продолжает он, — Нэн оттащила меня в сторону несколько дней назад и сказала, что она собирается замолвить за меня словечко перед Региной. Она сказала, что эта работа как раз для меня.

Ударила ли она по столу, когда говорила ему это?

— Что ж, это здорово, — говорю я, запинаясь.

Признаться ли ему, что мне Нэн тоже припасла рыбку покрупнее, чтобы я мог ее поджарить? Она, вероятно, сказала про рыбу и Оливеру Осборну, и Лиз Чэннинг, и, может быть, даже у Марка Ларкина есть важная рыбина. Может быть, даже все посыльные и чудаки из копировального бюро уже разгуливают каждый с дохлой форелью в кармане.

Но я сохраняю спокойствие и говорю Вилли:

— Поздравляю, когда будешь жарить эту рыбу, постарайся, чтобы чад не попал мне в глаза.

— Этого никогда не произойдет… Я никогда даже не положу эту долбаную камбалу в свою гребаную сковородку. Они скорей уволят меня.

«Возможно, что нет, — думаю я, возвращаясь в ту ночь домой. — Но чьей будет эта долбаная камбала?»

* * *

Вилма Уотс — секретарша Регины. Когда-то она работала у нее наемной няней, но Регина так ей доверяла, что привела в компанию, несмотря на ее склонность к переиначиванию имен (из Зака я стал Джеком, а затем Джебом). У нее рост пять футов три дюйма, что на четыре дюйма выше, чем у ее начальницы, и вес около семидесяти килограммов, без единого грамма жира. Она всегда напоминает мне защитника, про которого комментаторы говорят:

«У него очень хороший низкий центр тяжести», или игрока, у которого бывает всего три проноса мяча за игру, но который проносится по пятнадцать метров зараз.

Вилма использует слишком много парфюмерии, и поэтому я каждый раз чихаю, когда она находится поблизости.

— Ширли, — это она имеет в виду Шейлу, — и я хотели бы поговорить с тобой, — ловит она меня в тот момент, когда я показываюсь из мужского туалета.

Вилма из Детройта, того, что в Алабаме, и у нее бархатистый голос, как у исполнительницы блюзов, когда она произносит некоторые слова: «деети» вместо «дети», «боальна» вместо «больно», «памотщь» вместо «помочь».

— Встретимся в кабинете Шейлы в двенадцать тридцать.

— О’кей. Двинасать тгисать, — отзываюсь я эхом, совершенно не нарочно, сосредоточив внимание на ее маникюре темно-красного цвета, который показывает, что рана будет более серьезная, чем думалось вначале.

Приблизительно в одиннадцать тридцать в тот же день я подхожу к Айви Купер, прошу ее выйти со мной, и она соглашается. (Хороший расчет времени всегда был моей отличительной чертой: если бы меня через час уволили, она могла бы тогда сказать «нет».)

— Можем ли мы вместо того, чтобы вместе пообедать, вместе поужинать? — спрашиваю я.

Мой голос кажется мне в меру взволнованным… Я еле сохраняю его таким до «поужинать».

— О’кей. Конечно.

— Тебе что-нибудь известно? — спрашиваю я Марджори, сидящую за своим столом.

Она листает картинки на экране монитора. Лесли сидит в нескольких метрах от нее, занимаясь, возможно, тем же самым.

— О чем? — спрашивает Марджори.

— Обо мне. Вилма и Шейла хотят со мной поговорить.

— Это из-за рецензии на книгу. Наверняка из-за этого.

— Да. Я думаю, из-за нее.

Марк Ларкин проходит мимо и улыбается мне улыбкой Тедди Рузвельта. Если бы у меня был сейчас пистолет, я бы пересчитал ему все зубы.

— Не стоит волноваться, — говорит Марджори. — Скорей всего, перемоют тебе косточки, как в старые времена, вот и все. Тебе ведь нравится этакое, верно?

— Нет, если я не забыл, такое нравится тебе.

Я сижу напротив Шейлы; Вилма, с полными скрещенными ногами, расположилась справа от меня. Сегодня необычно солнечный день для ноября; поглядывая в большое окно за спиной Шейлы, я вижу взлетающие и заходящие на посадку самолеты, трамвай, медленно крадущийся по Рузвельт-Айленду, и мосты, ослепительно сверкающие золотом и серебром.

— Регина… она просто в бешенстве, — начинает Вилма. — Это все из-за той книги.

Шейла наклоняется вперед. У нее очень широкие плечи, вдобавок она носит блузки с большими плечиками.

— Ты вообще понимаешь, что случилось?

— Думаю, да.

Я абсолютно точно знаю, что случилось: я сказал, что книга плохая, а все остальные сказали, что она хорошая, потому что каждый из них подумал, что все остальные скажут, что она хорошая.

— Роман может получить Национальную книжную премию и Пулитцера, — произносит Шейла.

— Я не стал бы за него голосовать.

— Тебе и не придется утруждаться, не так ли?

— Да уж, не придется. «Спасибо, блин, Шейла».

Пухленькие светловолосые детишки Шейлы и ее грустный лысый муж смотрят на меня. Шейла ростом больше шести футов (ей приходится покупать одежду в специализированных отделах для крупных женщин, а также в отделах для транссексуалов). Она — блондинка с прической откуда-то из пятидесятых, и некоторые утверждают, что она смахивает на Пэгги Ли. Когда ей было двадцать, она была «женщиной, делающей карьеру», и некоторое время ее содержал, как она сама мне однажды рассказала, один издатель со студии в Гринвич-виллидж. Он был намного старше, и у него были дом и семья где-то в пригороде. Иногда она казалась мне одной из девушек-героинь фильма «Три монеты в фонтане». Теперь, разменяв пятый десяток и получив наконец пост старшего редактора, Шейла понимает, что это — предел и в этой компании ей никогда не подняться выше.

— Тебе следует больше обращать внимание на то, что происходит вокруг тебя, Захарий, — дает мне она совет.

— Ну, думаю, что я в курсе всего, — я уверен в своей компетентности.

Шейла живет в Шорт-Хиллс, Нью-Джерси, и, наверное, уже лет пятнадцать не читала никаких книг. И фильмы она смотрит только те, которые нравятся ее детям: со взрывами, трансформерами, черепашками-ниндзя и с обязательными киножурналами перед сеансом.

— Это плохо пахнет, Зэки, вот и все, — вставляет Вилма. — Книга может получить какую-нибудь награду, и тогда люди вспомнят, что «Ит» она не понравилась.

— Ты очень хорошо знаешь, — добавляет Шейла, — что Итан Колей всегда получал хорошие отзывы.

Я чихаю и меняю позу, опасаясь, что скоро просто поплыву от пота в кожаном кресле. Куинс и Бруклин в окне сворачиваются в синий квадратик размером с почтовую марку.

— У него всегда хорошие рецензии, — добавляет Вилма.

Шейла косо взглядывает на нее. Ей вовсе ни к чему присутствие Вилмы здесь, но она хорошо понимает, что та является представителем Регины и соглядатаем.

— Если бы ты написал этот материал для «Бой», «Хим» или «Нау», все было бы нормально. Они могут себе позволить нигилизм и колкости. Но это плохо согласуется с политикой «Ит», — разъясняет Шейла.

«Так почему же ты, мой непосредственный начальник, не сказала мне этого раньше, не заставила меня переделать статью или просто выбросить в корзину целиком эти ничтожные два параграфа?» — не произношу я, но мысль эта выразительно отражается на моем лице.

Вместо этого говорю:

— Я понимаю.

— Поэтому ты сделаешь следующее, — заявляет Вилма. — Ты отправишься в Южную Дакоту и возьмешь интервью у этого Итана Колея.

— Я?..

Какая изощренная, инспирированная и оригинальная форма наказания! Регина Тернбул — гений! Но меня начинает подташнивать.

— Да, — подтверждает Шейла. — Оно пойдет в январском или февральском номере.

— Он застрелит меня! — вскидываюсь я. — Он увлекается оружием… он же охотник. Он наливает чистый самогон в хлопья себе на завтрак. Как только я появлюсь в его владениях, он отстрелит мне голову!

— В точности то же самое сказала и Регина, — успокаивает меня Вилма.

* * *

В тот же день на общем собрании происходит «мозговой штурм» перед запуском последних двух или трех номеров журнала. Все сотрудники: редакторы, помощники редакторов, редакционные ассистенты, арт-директор с дизайнерами из художественного отдела, отделы моды и фото в полном составе — предлагают идеи для последующей публикации иллюстраций, статей и заметок. Тут же раздаются поручения.

— Марк отправляется в Лондон, чтобы закончить статью о герцоге, — в какой-то момент сообщает нам Бетси Батлер, ведущая собрание.

Я не знал, что он начал работать над такой статьей, и никто из окружающих, судя по выражениям их лиц, тоже. Я даже шепотом спрашиваю кого-то:

— Почему мы готовим статью о Джоне Уэйне?

— О герцоге?.. — уточняет Лиз Чэннинг, также ошарашенная.

— Что ты на это скажешь? — спрашивает Бетси Марка Ларкина.

Тот стискивает челюсти, задирает сантиметров на пять подбородок и рассказывает о том, как стареющий, больной британец — простой лорд, никакой не герцог, — стоящий перед угрозой полного разорения, отказывается расстаться с бесценной коллекцией живописи Коро, Каналетто и Констебла, размещенной на его старой вилле на берегу Сены. В то время как Марк Ларкин объясняет все это, потирая большой палец против часовой стрелки о средний и указательный, а на лицах сидящих вокруг людей появляется либо восторг, либо отвращение, я припоминаю, что читал подобную историю не единожды и не дважды, а, возможно, десятки раз. Всегда героем такой истории является если не английский лорд, то какой-нибудь итальянский граф или французский маркиз. И заканчивается она всегда одинаково: лорд «Как-его-там» умирает, не оставив прямых наследников. Затем какой-нибудь седой пятидесятилетний заядлый курильщик с шейным платком фирмы «Хермес» и в туфлях за четыре сотни долларов выходит вперед и заявляет, что был другом усопшего с тринадцати лет и нередко проводил с ним время на пляжах в Сан-Тропезе и на горных склонах в Гштадте, а затем… ну, в общем, история, которая стара как мир и которая прекратится только после бесконечных тяжб. В таких статьях вы обычно читаете первые две страницы, но потом, когда доходите до слов «продолжение на странице 181», откладываете журнал в сторону. И даже если вы случайно откроете страницу 181, то не станете дочитывать статью.

— Это не помешает твоей работе над статьей о Маффи Тейт? — уточняет Бетси (Маффи Тейт — влиятельный литературный агент, и я не знал, что Марк Ларкин пишет статью о ней тоже).

— Не думаю, — отвечает он.

Бетси напоминает, над какими статьями работают Тони Лансет и Эмма Пилгрим — внештатники нашего журнала, затем она оборачивается ко мне и говорит:

— Мы собираемся попридержать твою статью о Лерое Уайте.

Я медленно и отрешенно киваю. Это единственная из вещей, судьба которой мне не безразлична, но им совершенно не обязательно об этом знать.

— Ты рецензируешь сейчас какую-нибудь книгу? — спрашивает она меня.

Те, что сидят ко мне спиной, разворачиваются, а те, в чьем поле зрения я нахожусь, опускают глаза. Так, наверное, выглядят актеры, когда, выйдя на сцену, внезапно забывают, в какой же пьесе они играют сегодня.

— Я определюсь. У меня куча книг на столе, и одну из них я выберу.

— Хорошо, только убедись, что ты выбрал то, что тебе нравится, — говорит Бетси.

Я сообщаю Бетси, что хочу написать статью в раздел «В заключение» о молодом скульпторе. Никто из присутствующих ничего не слышал о нем, что и хорошо, так как именно для подобных материалов колонка и предназначена.

— Он из подающих надежды? — интересуется Нолан, внося таким образом свой вклад в работу собрания.

— Да, он выставляется в «Реймонд Данстон Гэллери» на Вустер-стрит, — говорю я. — Его хорошо покупают.

На самом деле я не имею ни малейшего представления о том, продается ли у него вообще что-нибудь, потому что получил несколько газетных вырезок о нем из галереи за тридцать минут до совещания. Я даже не знал о его существовании, пока не вскрыл конверт.

— Ладно, посмотрим, — говорит Бетси, не желая связывать себя обязательствами ни перед этим скульптором, ни передо мной.

Теперь ясно, насколько я навредил самому себе статьей об этом Итане Колее: если я считаю что-либо дурным, то это просто обязано быть отличным; если я считаю что-то стоящим, то это, конечно же, просто ужасно. Это похоже на то, как если бы я, будучи ведущим прогноза погоды на телевидении, сообщил, что ожидается солнечный жаркий день, а люди вышли бы на улицу в галошах и с зонтами.

— Ты слышал о Даффиде Дугласе, Захарий? — спрашивает Марк Ларкин.

Даффид Дуглас — английский писатель, только что выпустивший первую книгу. Высказываются предположения, что она будет внесена в окончательный список номинантов на Букеровскую премию.

— Да, — отвечаю я. — Конечно.

Я на самом деле слышал о нем, но у меня такое ощущение, будто я лгу.

— Как насчет того, чтобы взять интервью у него? Он скоро может стать очень популярным, и Маффи Тейт, вероятно, вставит его в свой список.

— Звучит заманчиво, — раздается чей-то голос.

Но с каких это пор Марк Ларкин начал раздавать другим сотрудникам темы для статей, особенно мне?! Это я ему рассказал, где и как достать для Регины кофе! Я показал ему, где находится туалет (правда, я нарочно отправил его тогда в другую сторону). А теперь он распоряжается, чтобы я не интервьюировал своего скульптора, — который, вообще-то, стал моим всего полчаса назад, — а отправлялся на встречу к какому-то «младотурку», только что выбравшемуся из недр рейверского клуба или клиники, специализирующейся на снятии героиновой зависимости, чья писанина, возможно, не поддается расшифровке.

Теперь у меня нет других причин, чтобы не брать интервью у Дугласа, кроме той, что эту идею предложил Марк Ларкин. Конечно, я могу написать о нем ничуть не хуже, чем написал бы о других. Но мне просто не нравится положение, в которое меня поставили, и от этого в висках начинает пульсировать.

— Нет, нет, — неожиданно вставляет свои «десять центов» Вилма. — Захарий не выполняет подобные задания. Он отправится в Южную Дакоту взять интервью у Ифраима Джиллеса.

Потолок рушится мне на голову… это унижение, в чистом виде, и теперь все смотрят на меня… оттуда, где сидят сотрудники отдела моды, самые пустые и бестолковые люди на этаже, доносится хихиканье. Конечно, в итоге кто-нибудь все равно докопался бы до интервью с Колеем… но объявлять это подобным образом! Я бы с большей охотой встал и сказал во всеуслышанье: «Эй, посмотрите на меня, я сосу свой большой палец и писаю в постель!»

— Правда? — ухмыляется Марк Ларкин с ослиным выражением лица. — Люблю симметрию. Наказание должно соответствовать преступлению, я полагаю.

— Да, — слабо улыбаюсь я, — но мне кажется, что немного несправедливо отправлять меня в Южную Дакоту пешком.

Никто не смеется.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: Засранец

Тебе не кажется, что МЛ поднял тему возможного интервью с Дугласом только лишь затем чтобы Вилма или кто-нибудь другой смог унизить тебя

(Как и сообщения Марджори, письма Вилли редко содержат пунктуацию.)

Я пишу в ответ:

Может быть. Как насчет такой версии: МЛ знает, что Маффи Тейт заинтересовалась Дугласом, поэтому пытается сделать ему немного бесплатной рекламы, чтобы добиться ее благосклонности.

Вилли отвечает:

Ты заметил как один раз во время собрания когда я раскрыл свою варежку, МЛ начал говорить он даже слова не дал вставить

Но что-то я такого не заметил. Далее он пишет:

Я думаю мне нужно достать ножовку и распилить парнишку на множество мелких кусочков

На что я отвечаю:

Не забудь затолкать галстук-бабочку ему в жопу, о’кей?

И он отвечает мне:

Считай он уже там приятель!

* * *

Всю вторую половину рабочего дня я отсидел, перевариваясь в собственной желчи, не способный сдвинуться с места даже для того, чтобы сходить в туалет (мой мочевой пузырь просто разрывается). Около пяти часов я наконец набираюсь храбрости и отсылаю электронное письмо Айви Купер.

КОМУ: КУПЕРА

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: ужин

Ты уверена, что все еще хочешь поужинать со мной? Я — отверженный Парк-авеню. Или ты хочешь погреться на пепелище моего позора?

Она тоже присутствовала на том собрании и видела, как меня корежило.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: КУПЕРА

ТЕМА: Ответ: ужин

Мы все еще идем. Уж я погреюсь.

Эй, это первое сообщение, в котором не говорится, что я должна принести кому-нибудь кофе!

Ах, старые добрые времена, когда ты просто приносишь кому-нибудь кофе или рассылаешь факсы! Если бы сейчас кто-нибудь бросил мне в ящик черный лакированный кожаный ремень, то я начал бы ремонтировать его сам лично…

* * *

Мы с Айви спускаемся в метро и едем ужинать в один уютный итальянский ресторан, расположенный на Второй авеню в Ист-виллидже. Я плачу, конечно (практиканты «Ит» не зарабатывают и десяти центов, хотя дочка Джимми Купера, наверняка обеспечена получше, чем я). Мне не очень-то и хочется отправляться на свидание с ней, равно как и с кем-либо еще, — после всего того, что случилось. Я все еще негодую и с большим удовольствием отправился бы домой изображать Вилли: глазеть в потолок в ожидании, пока либо он, либо моя голова не взорвется. Айви, несмотря на свое непреодолимое желание «погреться», вероятно, тоже не в восторге от идеи, думая, скорей всего, что она отправляется ужинать в компании самого последнего неудачника в корпорации.

— Ты знаешь, мне на самом деле не придется топать в Южную Дакоту пешком, — говорю я, когда мы садимся за стол.

Она разматывает черно-белый клетчатый шарф и принимает шутку:

— Но тогда тебе придется прогуляться обратно, да?

Она не такая красивая, как фотомодель, но стройненькая, а глубокие карие глаза кажутся загадочными при свете маленькой свечи, мерцающей в них и придающей им вид шоколадной глазури.

Я ей выкладываю все без остановки: рассказываю о внутриофисной политике и распрях, тонкостях игры и привилегиях любимчиков и чувствую от этого облегчение. Каждое предложение своего монолога я предваряю фразой: «Ты — новичок, и я не хочу тобой манипулировать, но…», а затем прилагаю все усилия, чтобы манипулировать ее сознанием. Я пересказываю ей слухи о том, что Байрон Пул натирался «Алпо» и занимался сексом с большим датским догом; о том, что Шейла — алкоголичка, и поэтому она держит у себя в столе бутылку виски винокурни «Хевен Хилл»; о том, что Марсель Перро, редактор отдела моды, нечист на руку и получает каждый месяц по две штуки наличными от Ральфа Лорена; о том, что отдел моды устраивает оргии в день выдачи зарплаты.

Мне хочется привлечь Айви на свою сторону.

Я думаю, она такая неиспорченная, что всему поверит.

Я болтаю так, что некогда дух перевести, поэтому, когда настает черед Айвы рассказывать о себе, у нее остается не так-то много времени. Впрочем, она не много говорит. Может быть, она чересчур застенчива, а может быть, ей особенно и нечего рассказывать. Зачастую у молодых девушек не так много тем для разговора, потому что в скудном багаже жизненного опыта у них слишком мало вещей, которые им не нравятся.

Я не знаю отчего — оттого ли, что я ей рассказываю, или оттого, как я ей это рассказываю — но она… она увлекается мной. Мы идем (вечер ветреный, и ее волнистые каштановые волосы прижимаются к ее лицу и хлещут по моему; она застегивает на все пуговицы длинное твидовое пальто и обхватывает себя руками, чтобы удержать тепло) к станции Астор-Плейс, и тут она спрашивает меня, не хочу ли я выпить.

— Ты имеешь в виду прямо сейчас? — уточняю я, продолжая размышлять над тем, что выставил себя ущербным, рассказывая гадости обо всех остальных.

— Да… если ты, конечно, хочешь.

Отказаться сейчас означает потерять шанс на развитие отношений с ней в будущем, поэтому мы направляемся обратно в Ист-виллидж и занимаем нишу в каком-то маленьком темном украинском баре. Настала ее очередь говорить, и я ей не мешаю, но не особенно вникаю в то, о чем она рассказывает: о колледже, о друзьях (Кимберли, Дафна и Сьюзи), о семье (папа, мама, ее брат Бретт или Чад). Так я сижу, киваю и вставляю время от времени «Правда?» и «С чего бы это?». «Она остроумная, образованная, симпатичная», — проскакивает у меня в голове мысль, и я рад, что у нее нет шелковых, мягких и послушных «версальских» волос. Она легко и непринужденно себя ведет, подпирает подбородок ладонью, улыбается и надувает губы, наклоняет голову, когда смеется, играет салфеткой… Может быть, это отточенное позерство — результат воздействия Брерингейл Берчфорд? Я также замечаю, хотя и не прислушиваюсь к ней внимательно, что она невероятна мила. Несмотря на то что она родилась и выросла в Нью-Йорке, несмотря на то что она дочь Джимми Купера, несмотря на то что у нее великолепное образование стоимостью в сто тысяч долларов, в ней нет ни одной бросающейся в глаза черты. И в тот момент, когда она продолжает мне рассказывать о Тиффани и Дафне с Бреттом или Чадом, я вдруг понимаю, что она совершенно не подходит к такому месту, как корпорация «Версаль паблишинг», которая либо пропустит ее через себя, как через шредер, нарезав соломкой, либо слепит из нее, как из оконной замазки, существо по своей воле.

— И, как ты думаешь, отчего это так? — спрашивает она меня.

Я попал… понятия не имею, отчего это или хотя бы что это. Последние пять предложений она могла бы с равным успехом сказать по-китайски.

— Не знаю, — отвечаю я. — Видишь ли, мне кажется, я просто не знаю.

Она глядит на часы с бутылкой «Столичной» на циферблате, висящие над барной стойкой.

— Я провожу тебя до метро, — предлагаю я ей.

— Не надо, я возьму такси.

Ну, конечно. Она дочь Джимми Купера и живет на Парк-авеню в районе Шестидесятых. С чего бы ей вообще пользоваться метро?

Теперь снаружи действительно холодно; я устал от «спускания пара», устал притворяться увлеченным, хотя, по правде говоря, к концу вечера я действительно немного заинтересовался ею.

(Если бы только милые манеры чуть больше привлекали меня! Почему бывать в обществе людей, вроде Марджори Миллет, — хоть слово «ПРОБЛЕМА», напечатанное алым полужирным курсивом 68 размера, тут же вспыхивает в моем мозгу — в десять раз веселее, чем встречаться с Айви Купер?)

На улице Айви спрашивает меня, как я собираюсь провести День Благодарения.

— Моя мать живет в Палм-Бич. Но мы не разговариваем.

— Почему?

— Это длинная история.

— А твой отец?

— О, он давно умер.

— Получается, тебе не к кому пойти?

Такси останавливается рядом с нами, Айви смотрит на меня, белый и зеленый огни светофора и красный свет стоп-сигналов автомобиля отражаются в ее темных глазах, волосы опять разметались во все стороны.

Вот где все начинается. Вот где ситуация проясняется для меня.

Побольше патетики… Я вам говорю, это почти всегда срабатывает.

* * *

Мы с Марком Ларкином поднимаемся на лифте к себе в редакцию. Он сменил пиджак «Трипл Фэт Гуз» на дорогое пальто из верблюжьей шерсти, в руках у него потертая рыжая кожаная папка. Не знаю, догадывается ли Марк, насколько он мне не нравится. И эта неприязнь медленно перерастает в ненависть… с каждым днем она становится все сильнее, словно смертельный вирус внутри пробирки набирает силу, перехлестывая через край, как пивная пена. Вилли его тоже терпеть не может и черпает силы из этого противостояния. Я не хочу нуждаться в объекте ненависти.

— Мне очень жаль по поводу вчерашнего, — заводит он волынку.

— Вчерашнего? А что случилось? — прикидываюсь я ничего не понимающим.

— По поводу Итана Колея. Сурово, Пост, сурово.

— А, да. Точно. Ну, твоя-то рецензия повсюду.

— Правильно заметил. И это притом, что я терпеть не могу эту книгу. Но, если бы я признался в этом, вряд ли моя рецензия была бы повсюду, ты согласен?

Лифт останавливается, и в него входит высокая женщина в черных кожаных брюках, похожая на стилет — это этаж журнала «Ши», считающегося флагманом издательства «Версаль». Она нажимает кнопку и выходит этажом выше, в «Хё» (журнал тиражом полтора миллиона, который часто называют бедной младшей сестренкой «Ши»). Его любят читать женщины, которые мечтают стать такими богатыми и высокомерными, чтобы соответствовать уровню, восхваляемому «Ши».

— Думаю, что это работает на будущее и только пойдет тебе на пользу, — подводит он итог.

Я отмечаю про себя, что его галстук-бабочка, черный в крошечных желтых точках, держится на резинке, а вовсе не из тех, которые нужно повязывать самому. Это лишний раз доказывает, что он не из высшего общества, а, скорее всего, обычный парень.

— Да, теперь я знаю, как мне себя вести. А с чего это ты вышел с предложением, чтобы я взял интервью у Даффида Дугласа? Ты читал его книгу?

— Конечно, еще в гранках. Мне ее прислала Маффи Тейт, и мы с Региной обсудили твое интервью с ним.

По пути из лифта мы проходим мимо Пэт Смит, семидесятилетней администраторши, которую все зовут Смита. (По какой-то причине ей разрешено курить в здании, но никто на это никогда не жаловался. Она всегда с зажженной сигаретой, похожая на скелет, выкрашенный белой краской; ее голос скрежещет, как газонокосилка.)

— Как бы то ни было, старичок, я уверен, все в конце образуется. Так всегда бывает. — Он поднимает брови и сверкает улыбкой Т.Р., которая, когда он держит ее на лице несколько секунд, становится похожа на клавиатуру рояля.

(Это было в тот день, когда Вилли понял, чьей еще вылитой копией является Марк Ларкин: актера Джозефа Коттена в роли восьмидесятилетнего Джедидайи Леланда из «Гражданина Кейна», постоянно говорившего о сигарах и медсестрах.)

Только подойдя к своему рабочему столу, я осознаю, что Марк Ларкин назвал меня «старичком». Одинаково ужасающими меня фактами являются, во-первых, то, что, как он сказал, у него «все в конце образуется», во-вторых, то, что он с Региной обсуждал, как им со мной поступить. Вот что меня по-настоящему беспокоит.

Кто он такой, мой творческий руководитель?!

Возможно, снисходит на меня озарение, это была идея Марка Ларкина — послать меня в Южную Дакоту. Этот сукин сын с пастью обезьяны, ряженный в пальто из верблюжьей шерсти, может придумать и не такое.

* * *

— Я позвонил и заказал билет на самолет в Южную Дакоту, — докладываю я Шейле.

— Это хорошо. Я тебе сочувствую, Захарий, по этому поводу. Но ты же знаешь Регину…

— Слушай, странная вещь: когда я увидел книгу Колея в гранках на столе Марка Ларкина, я подумал, что ему тоже поручили о ней написать.

— Назначить одно и то же задание двум сотрудникам? — удивляется Шейла. — Неслыханно.

* * *

Дело не только в Айви — я просто раздуваю свою обиду.

— Мне ужасно жаль, Зэки, — говорит мне Мартин Стоукс, когда мы в понедельник накануне Дня Благодарения стоим в очереди в закусочной возле работы, собираясь позавтракать.

— По поводу? — спрашиваю я и на этот раз не придуриваюсь.

Мартин — главный редактор журнала «Бой» (тираж — один миллион и продолжает стремительно расти), нацеленного на мужских особей от двадцати до тридцати лет, наставляющего их, как одеваться и какими актрисами восторгаться. Он — выходец из Южного Лондона, теперь живет на Бикман-Плейс и немного похож на здоровяка Эррола Флинна. Все знают, что Мартин рожден для великих вещей: предполагается, что, когда Гастон Моро умрет, либо он, либо Регина станет генеральным директором (или Директором: Творчество) корпорации, получив вожделенную работу с доходом миллион долларов в год (не включая расходов на кооперативную квартиру и пятидесяти тысяч вещевого довольствия), которая не потребует больших усилий.

— Рецензия на книгу целиком убойная, — продолжает он. — Я слышал, была настоящая драка. («Драка», «убойный», «хитро», «фуфло», «отстой», «семечки», «бред», «конфетка», «песня»… Я уверен, что британцы используют необычные словечки только для того, чтобы отличаться. Да, они еще называют такую простую вещь, как печенье, «диджестив-бискитами», а Мартина — «Мартыном». Их трудно понять.)

— Так уж случилось, что книга была дерьмовая.

— Я не сомневаюсь.

Он и в самом деле так считает или просто пытается быть любезным со мной? Вряд ли он много читает; скорей всего, он возвращается домой, просматривает журналы, потом — другие журналы, смотрит по телевизору «Ручей Досона», «Секретные материалы» и «Зену — королеву воинов». Мартин мог бы стать мужчиной-моделью, актером или, с его широкими плечами и квадратной челюстью, даже боксером-тяжеловесом, но по какой-то неизвестной причине он выбрал мир журналов. Раз в неделю Мартин (большинство людей в жизни не видели более изысканно одетого человека) выпускает колонку светской хроники — его постоянно обнаруживают нежащимся в объятиях моделей, старлеток и прочих женщин, — до кого только дотягиваются его наманикюренные лапы. Мы всегда с ним ладили; он напечатал несколько моих самостоятельных статей, в том числе серьезную статью на три страницы об одном подающем большие надежды сценаристе, не имеющем никакого отношения к миру Бродвея, который этих надежд так и не оправдал.

Мы вместе возвращаемся к зданию «Версаля», и на протяжении двух кварталов я принадлежу к другой лиге. Возможно, он хотел бы отделаться от меня. А может быть, и нет. Я пытаюсь «продать» ему статью о Лерое Уайте, но он отвечает, что она слишком «стара» для его издания, потом интересуется, почему «Ит» не печатает ее. Тогда настает моя очередь объяснять, что, возможно, она слишком «молода» для «Ит».

— Так, значит, ты отправляешься в Западную Дакоту? — спрашивает он, расписываясь в незнании географии Америки.

— В Восточную Дакоту, — поправляю я его.

— Не очень далеко отсюда, наверное.

— Горы Рашмор.

— Правда? Я думал, это где-то в районе Сент-Луиса.

Я спрашиваю его о том, дал ли «Бой» книге Итана Колея положительную рецензию.

— Мы вообще не давали рецензию на нее, — отвечает он. — Не было такого указания. Поэтому, к сожалению, у меня нет человека, над которым можно было бы поиздеваться.

* * *

Я вношу последние штрихи в статью о Лерое Уайте… Это уже третья вариация на одну и ту же тему: вначале это был подвал страницы «Присмотритесь к ним» в «Ит», потом он вырос до статьи на журнальный разворот, а теперь это главная статья номера. Надеюсь, что фотоснимки Донны Римз или Гарри Брукса не подкачают. Для разнообразия я пишу о том, что мне действительно интересно: об актере, который появлялся практически в каждом сенсационном фильме семидесятых, развивавшем тему, касающуюся социальных проблем чернокожих («Шахта в Африке», «Фокси Браун», «Мэк» и других), о выпускнике актерской школы Джуллиард, игравшем Отелло, Макбета и Гамлета в постановках, альтернативных бродвейским. В тех фильмах Уайт часто ходил в леопардовых шкурах, стрелял из обреза, водил дом на колесах и носил сапоги «Люсит» с высокими каблуками, внутри которых плавали барракуды. Он полностью исчез с экранов в восьмидесятых, вынужден был работать носильщиком в аэропорту Кеннеди, а теперь стал звездой высокорейтингового сериала про полицейских и получил два приза «Эмми». Было очевидным, что он оставит сериал ради большого кино, либо ради театра, либо ради того и другого.

Со статьей в руках я прохожу мимо Вилмы прямо в кабинет Регины. Я собираюсь бросить папку в ее ящик для входящих материалов, перекинуться с ней парой слов и доложить, что статья об Уайте закончена. (У меня потрясающий заголовок для обложки: «Уайт — новый черный».) Но Реганы нет в кабинете, и я ничего не оставляю в ящике. Потом несколько раз обхожу офис по кругу и делаю еще одну попытку. Но начальницы все еще нет.

— Она будет после обеда, — кричит мне Вилма.

Регина часто обедает в очень интересных местах и с очень интересными людьми, поэтому «после обеда» часто оборачивается шестью вечера.

Я аккуратно кладу статью на вершину горы бумаг и вижу, как Вилма поднимается, надевает пальто и уходит. Отлично, я давно хотел проверить «Ролодексы» Регины Тернбул. Три объемистые картотеки стоят справа от большого, как Левиафан, телефона (на нем около сотни клавиш быстрого набора номеров). Один «Ролодекс» открыт на карточке «ПУ», на которой записано несколько лондонских телефонных номеров. Это в секции «К», королевские особы, в составе которой около восьмидесяти карточек… принцы, принцессы, герцоги и герцогини из государств, княжеств, новообразовавшихся республик, о которых никто никогда не слышал или монархическое правление которых свергнуто сотню лет назад.

Я листаю карточки до буквы «П», политики.

«У и Р» содержит несколько вашингтонских телефонных номеров. Это администрация президента.

У нее есть «ПМСК» и «ПФр» (премьер-министр Соединенного Королевства и президент Франции, надо полагать), есть там и «СПП» — судя по почтовому индексу, это спикер палаты представителей, — и «ГС», госсекретарь. Здесь записаны домашние телефонные номера и адреса, пожалуй, всех сенаторов и членов кабинета.

В другом «Ролодексе», размером поменьше — знаменитости из мира моды, писатели, агенты, фотографы и модели. Здесь множество домашних телефонных номеров Джона Гальяно и Кельвина Кляйна, несколько автомобильных телефонных номеров Джорджио Армани и Карла Лагерфельда, есть здесь и номера пейджеров Ральфа Лорена и Донны Каран. Последний «Ролодекс» (самый большой) отведен для представителей шоу-бизнеса. Вперемежку со здравствующими светилами, агентами, публицистами и их личными помощниками находятся уже давно умершие знаменитости… но либо из-за их популярности, либо, я подозреваю, из-за своей сентиментальности Регина хранит карточки Кэри Гранта, Фреда Астера, Одри Хэпберн и других актеров. У нее хранятся телефонные номера всех, кто хоть чем-то прославился за период начиная с тысяча девятьсот сорок пятого года, и, будь я более зловредным, я мог бы похулиганить с номерами людей, начиная от Джимми Картера и заканчивая Стивеном Спилбергом, Дональдом Трампом, принцем Монако Альбертом, Мадонной и Ясиром Арафатом.

Когда я возвращаюсь к своему рабочему столу и открываю свой собственный худосочный «Ролодекс» на произвольной карточке, то натыкаюсь на «Пиццу Сэла» на Сорок Четвертой.

Собираясь домой, я заглядываю в кабинет Регины, но не замечаю признаков того, что она возвращалась с обеда. Иногда обеды у нее бывают такими длительными и утомительными — я слышал, в таких случаях возле ее стола ставят телефон, — что после них она просто отправляется домой.

Я снова ищу в ящике для входящей корреспонденции свою статью. Но кипа стала в два раза выше. Теперь это башня из статей, корректур, памяток, журналов, вырезок из газет, писем и фотографий, и проходит несколько минут, прежде чем я нахожу свою папку.

Я кладу ее сверху и ухожу.

* * *

Снова собрание в расширенном составе ее участников, проходящее в большом конференц-зале. Шейла Стэкхаус, с указкой в руке и в черном льняном платье, похожем на балахон, наслаждается ролью ведущей, поскольку Бетси Батлер не может присутствовать.

Разворачивается очередное шоу по выбору анонсируемого материала для новой журнальной обложки, на которой запечатлен Майкл Торн, молодая кинозвезда с высокими скулами. На снимке Торн курит огромную сигару, за его спиной — надпись «ГОЛЛИВУД» на склоне холма и небо, полное звезд. Он в костюме от Армани за четыре тысячи долларов, который оставит себе после съемок. Майкл держит под мышками двух грудастых блондинок, выпрыгивающих из платьев с глубокими вырезами. Уже несколько лет о Торне ходят слухи, что ему нравятся мальчики, похожие на него, но только на несколько лет моложе. Говорят, мол, он настолько великолепен, что может убедить снимающихся с ним кинозвезд мужского пола — зачастую состоящих в счастливом браке — заниматься с ним оральным сексом. Эта обложка призвана реабилитировать его доброе имя.

— Я думаю, что это, черт возьми, самая лучшая наша работа за все последние месяцы, — заявляет Родди Гримсон. То же самое он говорит каждый раз.

— Да, за прошлый месяц, — только у Лиз Чэннинг хватает смелости, чтобы сказать это вслух.

Желая ухватить момент, я предлагаю:

— «Торн в своем духе».

Лиз записывает все эти банальности.

Раньше эта роль часто доставалась Нэн, но в эту самую секунду она, должно быть, выдирает и переворачивает последнюю скамью в Вестминстерском аббатстве в поисках своей личной библии-«Филафакса».

— «Вокруг Торна», — это вариант Оливера Осборна.

— «Твой черед дуть, Торн», — говорит Лиз, и все хихикают, вспомнив о слухах.

— «Я люблю Майка», — предлагает кто-то.

— Нет, не то, — отвергает Марк Ларкин.

— «У каждой Розы есть Торн»? — предлагает Нолан Томлин в виде вопроса, то есть в тональности, свойственной сотрудникам отдела моды.

— Подождите! — вскрикиваю я, подскакивая со своего места. — Я придумал! «Торн для всех»!

Люди переглядываются, пораженные, и в их взглядах читается одобрение. Похоже, им нравится этот вариант. Хорошо, это не «Что сотворил Господь?», но мы выпускали заголовки и похуже, которые фактически могли повредить ваш артикуляционный аппарат при попытке произнести их вслух.

— Хм, — выдает Шейла. — Ты записала это, Лиз?

Лиз кивает и показывает нам, что она действительно записала.

Ни у кого нет больше предложений, поэтому мы переходим к следующему вопросу. Родди покидает зал вслед за Марджори, Лесли, Байроном и другими сотрудниками художественного отдела. Похоже, что я выиграл этот раунд, и Вилли одобрительно мне подмигивает.

Шейла смотрит на свой перечень вопросов и обходит вокруг стола, удостоверяясь, что мы все в курсе того, чем предстоит заниматься.

Но это еще не все.

В конце длинного обзора о том, что произойдет в ближайшие несколько недель, Шейла сообщает нам:

— Борис Монтегью будет на следующей неделе в Париже и вышлет факсом Марку несколько своих заметок, верно?

— Да, — говорит Марк Ларкин и неловко наклоняется вперед, сгибаясь всем телом, будто готовится принять пинок ногой в живот.

— Что? — на выдохе произносит Вилли, пораженный услышанным.

— Марк будет редактировать колонку Бориса… — поясняет Шейла, громко сглотнув слюну.

— С каких это пор? — спрашивает Вилли, заливаясь тем же оттенком красного, какой уже приняли его сжатые кулаки.

Никто не произносит ни слова. Все хотели бы в этот момент оказаться за многие мили отсюда.

— Разве Регина тебе ничего не сказала? — спрашивает Шейла.

— Нет. Регина не сказала. Регина мне ничего не сказала. Я в глаза не видел Регину.

— Я думала, что она тебе сообщила, — говорит Шейла. — Извини. Она должна была тебе сказать.

— Не могу в это поверить! — восклицает Вилли.

До меня доходит, почему Бетси Батлер не присутствует на собрании. Регина даже не собиралась сообщать Вилли, что его, редактора статей Бориса, заменят, а у Бетси на это не хватило либо смелости, либо бессердечия. Поэтому они выбрали такой способ информировать Листера, притворившись, что все уже давно оговорено.

— Почему? Почему это происходит? — спрашивает Вилли, не обращаясь ни к кому лично и в то же время взывая ко всем.

— Я думаю, Регина решила, что пора внести какие-то перемены, — слабо оправдывается Шейла. У нее не хватает духа смотреть ему прямо в глаза… хотя, даже если она и посмотрит, Вилли этого, скорее всего, даже не заметит.

— Не могу в это поверить, — повторяет он снова и снова.

Марк Ларкин заявляет:

— Я изо всех сил постараюсь лучшим образом проявить себя. Не думаю, что кто-нибудь почувствует разницу.

Но не в этом дело! И все это прекрасно понимают.

— Это просто невероятно! — говорит Вилли. — Я долгие годы занимался этой работой.

Это звучит почти как плач. Он поворачивается к Марку Ларкину, тело которого все еще находится в согбенной позе, словно в ожидании наказания, и шепчет ему:

— Если ты согласишься редактировать его колонку, если хотя бы станешь говорить с ним по телефону, я убью тебя.

— Я должен делать то, что я должен делать, — отвечает Марк Ларкин.

После десятисекундного молчания Шейла добавляет:

— О’кей, о’кей… но я не уверена, что мы выбрали подходящий заголовок. «Торн для всех» — звучит неплохо, но, может быть, мы еще что-нибудь придумаем?

Марк Ларкин поднимает голову и говорит:

— Как насчет «Ох, ради Майка милостивого!»?

Все молчат. Никто не приемлет перемен.

— А что? Вы знаете, мне кажется, что весьма недурно! — сообщает нам Шейла. — «Торн для всех» или «Ох, ради Майка милостивого!». Мы решим, какой из двух выбрать.

Медленно и тихо, как побитые и уставшие игроки, еле волочащие ноги после бейсбольного матча, мы поднимаемся и выходим из зала. Вилли остается в одиночестве, раскрасневшийся, со сжатыми кулаками.

* * *

— Я в самом деле беспокоюсь за Вилли, — говорит мне Лори Лафферти.

Она настолько далека от образа типичного «версальского» работника, насколько вы можете себе представить: Лори носит джинсы и кроссовки, ее волосы — это волосы живого человеческого существа, а не куклы Барби или модели из рекламы «Брек», а еще она дружелюбная и добросердечная. Охранники внизу часто останавливают ее и просят предъявить пропуск, но даже после этого они не верят, что она отсюда.

— Что случилось?

— Он все время думает о Марке Ларкине. Это становится навязчивой идеей.

— Я могу его понять.

Лори закатывает глаза. Она не знает, с каким соперником столкнулись мы с Вилли; она не понимает, какой это стресс, и не догадывается, какими пугающими и зловещими могут быть мысли о подстерегающей тебя неудаче, которые буравят мозг и длинными ночами, и в тусклые утренние часы одиночества, когда от собственной душевной горечи способно отвлечь лишь рычание мусорных машин. Но, возможно, поскольку они провели много времени вместе, она знает.

— Когда у него было в последний раз что-нибудь больше, чем полстраницы в номере? — спрашиваю я. — Прошло уже несколько месяцев.

— Шесть номеров назад… статья про того юриста, который подал на себя самого в суд. А до того была статья про отель «Челси».

(Мы никогда до этого так серьезно не разговаривали.)

Она говорит:

— Я боюсь, что он натворит каких-нибудь глупостей.

— Он ни за что не покончит с собой.

— Я не это имела в виду.

— Почему бы ему просто не уйти? С его связями и талантом он уже через неделю найдет престижную работу.

— Потому что тогда у него не будет возможности противостоять Марку Ларкину. Может быть, когда он займет прежнее место Нэн Хотчкис, то почувствует себя лучше, — говорит она.

— Объявления пока еще не было.

— Он говорит, что вопрос уже решен. Ты знаешь, что заставляет его улыбнуться? Когда он представляет, как становится старшим редактором и отправляет в корзину — я пользуюсь его и твоим излюбленным выражением — любую идею, любое предложение, с которыми выйдет Марк Ларкин.

— Возможно, меня это тоже заставило бы улыбнуться.

Когда я возвращаюсь к своему рабочему столу, мне кажется, что мгла окутала всю комнатку, выплевывая из собственного черного нутра брызги моторного масла и оставляя нетронутым лишь пятно на стене, оставленное жирными волосами Нолана.

Я хочу занять вакансию, освободившуюся с уходом Нэп Хотчкис. Тем не менее, если ее получит Вилли, я смогу это пережить. Похоже, это моя единственная надежда. Мой мозг работает вовсю, прокручивая невероятные предположения: Вилли, по причине его старшинства, получает новую должность, вынуждает Марка Ларкина уволиться, — Вилли растет, с ним расту и я.

И как раз в тот момент, когда в моем воображении вокруг становится немного светлее, входит Айви Купер и что-то кладет в мой ящик. Выпадая из своих грез, я вижу, что это пробный вариант обложки следующего номера «Ит»… Майкл Торн, две грудастые блондинки, надпись «ГОЛЛИВУД», звезды и сигара. И внизу наискосок сапфирово-голубой заголовок: «Ох, ради Майка милостивого!»

Я обхватываю руками голову и остаюсь сидеть так некоторое время.

Что я делал?

Я не знаю.

Хотел ли я быть где-нибудь в другом месте?

А вот это хрен кто угадает.

Я лезу в электронную почту.

КОМУ: КУПЕРА

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: сегодня вечером

Свободна сегодня вечером? Поужинаем? Не свободна? Стаканчик чего-нибудь? Что-нибудь? Пожалуйста?

* * *

Мы с Айви снова отправляемся ужинать вместе накануне Дня Благодарения. Она расстроена тем, что на работе у нее совсем мало дел, что ее ничего серьезного не поручают, кроме подшивки материалов, раскладывания вещей по корзинам и собирания вещей из корзин, сортировки почты, снятия копий и рассылки факсов, а также выполнения редких, унизительных для нее личных поручении — накануне ей пришлось забрать рецепт, выписанный ветеринаром Байрона Пула, и отнести его привратнику, который выгуливает его собаку. Она, наверное, предполагала до этого, что сразу начнет писать статьи и интервьюировать писателей и актеров. Я думал точно так же, когда только начинал. (Я представлял себя пишущим в стиле Джозефа Митчелла из «Нью-Йоркер» о потерянных и забытых. Эти надежды рухнули, когда я себе полностью уяснил, как выглядит типичная обложка «Ит»: «Мишель [Пфайфер], my belle!», «[Гвинет] Пэлтроу полдела!», «Взлет [Итана] Хоука!», «Голди [Хоун] блещет, хотя не золотая!», «Качается [Сандра] Баллок!» и тому подобное.)

По дороге в ресторан Айви зовет меня поужинать в кругу ее семьи в День Благодарения, помня про то, что мне не с кем провести этот праздник, но я вежливо отклоняю ее приглашение. Ужинать в компании омерзительного Джимми Купера — я, признаться, не в восторге от этой идеи, к тому же вполне вероятно, что все остальные члены его семьи не горят желанием знакомиться со мной. Когда вы видите его имя в газете или журнале, слово «питбуль» умудряется каким-то образом оказаться поблизости с его именем, в одном предложении. Боюсь, он подаст на меня в суд за то, что я положу себе слишком большую порцию его излюбленного блюда.

Кроме того, в День Благодарения я собираюсь заказать ужин для нас с матерью за одиннадцать долларов девяносто девять центов в кофейне, расположенной в квартале от ее дома в Куинсе, того самого здания с огромным тостером.

— Но все равно, благодарю тебя, — говорю я Айви.

В тот вечер, на нашем втором свидании, мы поцеловались на пороге дома, стоящего на пересечении Двадцать Восьмой улицы и Второй авеню, недалеко от того места, где живет Марджори. Стоял ледяной холод, но ее лицо было очень теплым и мягким. Я водил пальцем по ее бровям, ощущая, как маленькие волоски пружинят под рукой.

Я быстро водил, и ей это очень нравилось.

Связь с нею может принести большие проблемы.

Я это точно знаю.

* * *

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ТЕРНБУЛР

ТЕМА: ИДЕЯ

Хочу заметить, что мы считаем идею, поданную тобой Шейле, поистине великолепной.

КОМУ: ТЕРНБУЛР

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Ответ: ИДЕЯ

Какую идею?

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ТЕРНБУЛР

ТЕМА: Ответ: ИДЕЯ

Поручение одной и той же статьи двум сотрудникам одновременно. Нет ничего плохого в небольшой конкуренции, не так ли?

А ты действительно на лету схватываешь.

 

6

— Я не выношу большинство из этих людишек! — кричит мне Лиз, наклоняясь и почти касаясь меня головой. — Надеюсь, ты знаешь это!

— Я догадывался, что ты их терпеть не можешь! — кричу я ей в ответ.

Четырехкомнатная квартира в послевоенной постройки доме с портье на Ист-Пятьдесят шестой улице набита битком и гудит. Тут слишком мало места, чтобы было где развернуться почти полутораста гостям, большинство из которых являются коллегами и друзьями Джона, мужа Лиз, с кем она вместе уже больше пяти лет. Джон — юрист, поэтому публика состоит также из юристов и их дражайших половин. Но есть кое-кто и из наших: я, Вилли и Оливер. Музыка грохочет, поэтому приходится кричать, чтобы тебя услышали.

— Как долго ты еще собираешься здесь оставаться? — кричит мне Оливер.

— Не знаю, удастся ли из этой толчеи выбраться!

Лиз умоляет:

— Заберите меня отсюда!

Но действительно ли она хочет этого? Ведь она пригласила гостей и украсила дом. Лиз в праздничном наряде: ее сатиновые блузка и брюки похожи на пижаму, но ей наверняка пришлось на них потратить целую зарплату, и ее туфли тоже не кажутся дешевыми. Большая рождественская елка в углу мигает красными и зелеными огоньками, электрические гирлянды развешены вдоль стен и под потолком, но из-за обилия приглашенных, змейками расползающихся во все стороны, интерьера почти не видно.

Вилли пьян, Оливер Осборн пьян тоже, да и Лиз приняла уже достаточно.

— Было бы весьма недурственно, если бы все прямо сейчас испарились! — раздраженно ворчит она перед тем, как отойти, чтобы поприветствовать вновь пришедших.

— У Лиз красивые ножки, ты не находишь? — говорит мне Оливер, кося мутными голубыми глазами.

— Вот. Глотни еще, — предлагает Вилли, протягивая мне стакан с каким-то напитком.

— Ну как, ребята, веселитесь? — спрашивает хозяин.

Джон — высокий парень с коротко подстриженными волосами и ямочкой на подбородке, в которой запросто можно спрятать четвертак… Он похож на астронавта, и Вилли постоянно называет его либо Джоном Гленом, либо Астро-боем.

— Это лучшая вечеринка из всех, на каких я бывал, — кричит ему Вилли, приобняв за плечо. — В самом деле. Ты знаешь, как меня обманули на «Балу Черного и Белого» Трумэна Капоте? Давай расскажу тебе об этом…

Джон осторожно отодвигается от Вилли, и тот несколько секунд бормочет что-то себе под нос.

Лиз вновь присоединяется к нам и говорит:

— Послушайте, ребята, если вы куда-нибудь надумаете свалить, скажите мне куда. Может, я пойду с вами.

Затем она делает шаг назад, и ее уносит ручеек веселящихся гуляк.

— Эти икры, Захарий… в мире где-нибудь должен быть музей для их демонстрации. Я никогда не замечал раньше, как они пикантны.

— Давайте возьмем такси и поедем к дому Марка Ларкина. Закидаем его окна пивными банками, — предлагает Вилли. — Позвоним ему в дверь и убежим. Давайте спросим его, не прячет ли он принца Альберта в холодильнике и не пришвартовал ли тот еще свою «подводную лодку» к его заду.

— Ты здесь?! — удивляется Марджори, выныривая из толпы в шаге от меня.

— И уже давно.

— Некоторые из друзей Джона очень милы, что, похоже, редкость среди юристов.

Если это было сказано для того, чтобы разозлить меня, то цель достигнута… Одна мысль о том, как кто-нибудь из этих холеных, развращенных щедрыми гонорарами мудаков протягивает свои липкие лапы к… готова породить приступ такой жгучей ревности, что ее щупальца простираются от кончиков пальцев ног до макушки.

— Ну, так давай, иди, хватай любого, Марджи.

И она исчезает, наверное, чтобы сделать так, как было велено.

— А она еще та заноза, правда? — произносит Оливер.

— Расскажи ему, Зэки, расскажи, — толкает меня в бок локтем Вилли.

— Рассказать мне что? — спрашивает долговязый Оливер, ловя квадратные очки, постоянно падающие с носа.

— А! Знаешь ли, старые увлечения, и все такое, — отговариваюсь я.

— Марджори Миллет?! Вот это да, парень! — восклицает он.

— Вы работаете в «Ит»? — спрашивает один из приятелей Джона, выглядящий слишком моложавым даже для студента юридического колледжа.

— Нет, это брехня! Кто тебе такое сказал?! — ерепенится Вилли.

Он резко толкает парня в грудь, и тот отлетает назад на метр, а упав, теряется в толпе. На подносах расплескивается выпивка.

— Трахаешь Марджори Миллет?! Она, наверное, как банка динамита! — не может успокоиться Оливер.

— А разве динамит бывает в банках? — удивляюсь я.

Вилли помогает пареньку-юристу подняться с пола… его рубашка в разноцветных потеках от различных напитков.

— «Тайд», «Лестойл» и обязательно прополощи в куркуме, — поучает Вилли, — это прекрасно выводит пятна от коктейлей.

— Может, выйдем отсюда? — предлагаю я. — Мне нечем дышать.

— Мне не терпится разузнать обо всем побольше. Когда ты был с ней? Я хочу знать, как, почему, где и когда.

— Олли, ты журналюга с мертвой хваткой всегда и везде, старина, — бормочет Вилли заплетающимся языком, слегка кренясь и пытаясь сфокусировать взгляд. — Может, ты лучший из репортеров, но не лезь в эту историю… Есть другие не менее интересные дела.

Я поясняю Оливеру:

— Вилли хочет отправиться домой к Марку Ларкину и спросить, не заправил ли ему свою торпеду принц Альберт. Ты участвуешь? Потому что я тут долго не пробуду.

— А давайте так и сделаем. Я готов порвать этого мудилу.

Я оглядываюсь вокруг в поисках Лиз, но она где-то затерялась, и чувствую, что плыву от воздуха, в котором смешались запахи алкоголя, табака, тел и парфюмерии. Мельком вижу профиль Марджори, разговаривающую с каким-то юристом, которая бросает на какую-то долю секунды на меня взгляд и вопросительно поднимает одну бровь. На ней черные колготки или чулки с поясом, отчего икры кажутся стройнее, чем они есть на самом деле. Я бы отдал все до последнего пенни, лишь бы задрать сейчас ее черную юбку и зарыться туда лицом, может быть, даже провести вот так весь остаток этого холодного одинокого уикенда.

— Это правда, что Марк Ларкин получит место Нэн? — спрашивает меня Оливер, вцепившись в мое плечо и глядя прямо в глаза.

— Кто знает?

— Тебя это не волнует?

— Волнует, конечно. Но я ничего не знаю.

— А у меня есть какие-нибудь шансы получить его, как ты думаешь? Ведь у меня припасена рыбка, которую я готов поджарить, ей-богу, Зэки.

О нет… опять эта рыба.

Оливер продолжает:

— Если его получит Вилли, то это нормально.

— Почему он тогда не получил его до сих пор?

Вилли стоит рядом с нами, но он слишком пьян, чтобы слышать нас или понять смысл разговора.

Лиз снова с нами, и Вилли талдычит ей, что на данный момент она лучшая и самая невероятная из всех репортеров, которые у нас имеются, но она слишком углубилась в эту историю, из которой он должен ее вытащить, а также, что, хоть она и неудавшаяся «новая американка», он ее уважает, потому что она врубается.

— Мы скоро уходим, — говорю я. — Мы отправляемся в центр города.

— Зашибись! Куда? Клянусь, я сейчас сорвусь отсюда, на хрен, вместе с вами.

Я и не предполагал, чтобы дочь преуспевающего банкира так грязно выражалась (правда, ее мать в свое время посасывала гашиш в одной забегаловке в Сан-Франциско).

Вилли называет ей бар в городе, название которого я никогда раньше не слышал, но вполне могу представить его себе в деталях: сплошная завеса табачного дыма, повсюду грязь и вонь отходов.

Мы забиваемся на заднее сиденье такси и отправляемся на поиски приключений.

— Ну расскажи же, в конце концов, о Марджори, — пристает ко мне Оливер.

— Это давно быльем поросло, Олли, — говорит Вилли.

— Что еще происходит в нашем тесном кружке, что вы еще от меня скрываете?

— Тэд Тарант, наш издатель, наводит мосты к Энни Уильямс из рекламного отдела, уже который год бьется.

— Но разве она не умерла пару лет назад?

— Ты удивишься, Олли, как мало некоторые люди заботятся о таких пустяках. Нет, давайте поговорим о новом объекте воздыханий Зэки, о мисс Лесли Ашер-Соумс.

— БЛЛЛЯАААА! — Олли с гримасой отвращения на лице вопит так, что даже водитель такси оборачивается к нам на секунду.

— Что ты хочешь сказать этим своим «БЛЛЛЯАААА!»? — спрашиваю я его.

— Она холодна, как лед! Я знаю такой тип.

— А, никогда не угадаешь.

Дома и магазины мелькают, словно карты в тасуемой колоде, такси подпрыгивает, и кажется, будто мы плывем по волнам.

— Зэки считает, что под массивным белым слоем льда у Лесли дымится вулкан, который только ждет момента, чтобы извергнуться в мощном спазме жара, похоти и желания, — распространяется Вилли.

— Ты правда так думаешь? — спрашивает меня Оливер.

— Да, думаю.

— Я очень сильно сомневаюсь в этом. Под массивным белым слоем льда обычно плавает массивная белая глыба льда.

— Я ударился головой, — говорит Вилли, потирая затылок.

— Ты можешь успокоиться, пока мы не доберемся до места? — прошу его я.

— Если не доберемся, что ж, это всего лишь пара брюк…

— А как насчет Лиз? — спрашивает Олли.

— У нее есть Джон-астронавт.

— Я знаю, но все же — как с ней?

— Ты что, запал на нее? — спрашиваю я Олли.

— А, нет. Вовсе нет. Но она чудно сегодня выглядела, тебе не кажется? Что это было у нее в волосах, как это называется? — У него, похоже, начинаются провалы в памяти. — Миньон?

— Шиньон.

Вилли складывается пополам, пытаясь контролировать свой мочевой пузырь, и извещает:

— О, господи, мне, в натуре, надо выйти.

Он спрашивает водителя, как тот поступает в случаях, когда ему срочно нужно в туалет, а поблизости нет ни одного ресторана или бара, в который можно было бы зайти. Мужик, чья фамилия вполне могла бы оказаться «БЛЛЛЯАААА!», передает нам назад пластиковую флягу… она пустая, но от нее идет слабый запах мочи. Вилли расстегивает молнию на брюках и справляет нужду в канистру.

— Ну, теперь я все на свете повидал, — бормочет Оливер, прикрывая глаза ладонями и пытаясь отгородиться от всего этого безобразия.

Такси мчится вперед, Вилли опускает окно и выплескивает наружу содержимое канистры; его моча растекается по всей Лексингтон-авеню и, возможно, по дверце такси тоже. Он передает емкость обратно и благодарит водителя.

— Фью! Можно дальше жить! — говорит Вилли, который больше не согнут пополам, но все же сидит не совсем ровно.

_____

Мы спускаемся в мрачный, затхло воняющий закуток, и единственным человеком внутри, кроме бармена, к моему изумлению, оказывается Лиз Чэннинг. Она сидит у стойки в небрежно накинутом на плечи мужском темно-синем пальто, принадлежащем, возможно, Астро-Бою.

— Чего так долго, приятели?

— Как ты добралась сюда так быстро? — удивляюсь я.

— Я ушла перед вами. И что с того?

Мы берем выпивку и перемещаемся в кабинку.

После получасовых разговоров о работе Вилли произносит:

— О’кей, а теперь давайте попытаемся не говорить о работе.

Минуты три ни один из нас не может сообразить, чего бы такое можно было сказать.

— Что ты делаешь на Рождество, Вилли? — спрашивает Лиз. — Мы можем говорить об этом, верно?

— Что я делаю? Работаю. Буду ненавидеть свою работу, ненавидеть себя, ненавидеть человека и ту уродливую картину, которую мне приходится лицезреть из окна своей квартиры.

— Ты не едешь домой?

— Нет. Я останусь здесь. А ты?

— Нью-Хэмпшир, милая республиканская богобоязненная семья Джона. Зак?

— Мне нужно ехать в Западную Дакоту, забыла?

— Вот это засада. Вот это по-крупному не повезло, — говорит Вилли. Он хлопает меня по спине так сильно, что у меня изо рта выплескивается водка с тоником, которую я не успел проглотить.

— Я со страхом ожидаю встречи с этим суровым затворником ранчо — тяп-ляп писателем, — начинаю я.

И после этого мы еще с час разговариваем о работе: как мы ее ненавидим, как мы все несчастны…

— Ох, иногда мне так хочется снова стать «новенькой», — вздыхает Лиз.

Мы стоим напротив пятиэтажного каменного дома Марка Ларкина, где-то в районе Тринадцатой улицы Ист-сайда. Время уже, должно быть, близится к двум часам ночи, вокруг очень тихо… в некоторых окнах мигают огни рождественских елок. Лиз застегнула пальто на все пуговицы, но все равно она выглядит в нем так, будто вышла на улицу в пижаме и сапогах на высоком каблуке.

— И что будем делать? — спрашивает кто-то.

— Мы просто разбудим его, на хрен, — предлагает Вилли.

— Что это нам даст? — спрашивает Лиз, у которой совсем растрепался шиньон.

— Ничего. Но какого хрена нам принесет то, что мы его не разбудим?

— У меня есть план. Если мы хотим по-настоящему поиздеваться над ним, почему бы нам не предложить ему… — медленно цедит Оливер, и в этот момент он выглядит так, словно и на самом деле размышляет. — Почему бы нам не предложить ему прогуляться вместе с нами?

— А что, если он согласится?

— Вот черт, об этом я не подумал…

— Нет, здесь требуется что-то действительно жестокое, — говорит Вилли. — Но я просто ничего жестокого не могу сейчас придумать.

Мы стоим кружком на пустой улице и дрожим от холода. Одна из редких в столь поздний час машин проезжает мимо.

— Может, его даже дома нет, — предполагает Лиз.

— Может, он спит, — говорит Олли.

— Он и должен спать, дурак! — срывается Вилли.

— Может, нам всем разойтись по домам, — предлагаю я.

Я начинаю думать о Марджори в черном платье, затем без платья, в черных колготках… Я думаю о том, как уткнусь лицом в ее грудь, и о том, как она будет покусывать мочки моих ушей и царапать мне спину. В моменты, когда воображение захватывает, словно лихорадка, а чувство реальности покидает меня, ее выступающий живот моментально втягивается, морщинистая кожа разглаживается, и мы в моих мечтах просто великолепно проводим время вместе.

— Как ты думаешь, вечеринка у вас еще продолжается, Лиз? — спрашиваю я в надежде, что мне удастся прогнать видение мисс Миллет.

— Надеюсь, нет…

— Это такая… — начинает Вилли, с унылым видом сидящий на бачке для мусора… Его рубашка вылезла из брюк, а волосы в полном беспорядке. — Это как самый большой антиклимакс со времен… со времен… со времен Нагасаки, пожалуй.

— Я в упор не понимаю, при чем тут Нагасаки и антиклимакс, Вилли, — вступает Оливер.

Полная луна пульсирует в морозном небе над водонапорной башней.

Вилли пожимает плечами:

— Мы можем чего-нибудь придумать?

— Похоже, нам всем пора домой, — подводит итог Лиз.

Мы с Вилли сажаем Лиз и Оливера в такси… они живут в верхней части города. До того, как автомобиль успевает отъехать, Олли опускает окно и высовывает башку, поправляя очки «Кларк Кент», которые держатся на носу под невероятным углом.

— Я только не понял метафору про Нагасаки, — выкрикивает он, и такси уносит их прочь.

Мы заходим в подъезд Марка Ларкина, который представляет собой маленький пыльный вестибюль с кнопками домофонов на стене и меню ресторана китайской кухни на полу. Вилли нажимает кнопку звонка с его именем, и мы ждем несколько мгновений. Я пытаюсь напомнить ему, что месть — это блюдо, которым наслаждаются в холодном виде, но в каком-то ступоре говорю ему что-то вроде того, что холодная месть — это блюдо, которое лучше всего разогревать сладкой стороной кверху.

— Алло? — каркает хриплый голос Марка Ларкина из маленького динамика.

— Китайська пися внису! — говорит Вилли.

— А?

— Китайська пися внису! Ти посилать китайська пися!

— Нет, я не заказывал. Убирайся.

— Я принес твоя холоная лапся и «муу-сюу» синина. Ти посилать китайська пися!

— Пошел прочь, желтый узкоглазый ублюдок!

* * *

Вилли провожает меня до самого дома. У меня из носа течет, у него — тоже, наши лица горят от выпивки и холода.

— Это было не то, — говорит он. — Не тот эффект.

— Ты о Марке Ларкине?

— Я в отчаянном положении, мэн. Ты — тоже, просто ты слишком разумен, чтобы понять это.

Я вставляю ключ в замок.

— Геройская, рискованная акция, Зак. Вот чего требует наше положение.

Я открываю дверь, и тут же в нос бьют стойкие тошнотворные запахи, которые наполняют грязный сдутый резиновый мяч, в котором я живу.

— Мы могли бы подстроить так, чтобы его уволили, — предлагаю я.

— Не думаю, что это поможет. Нам нужно придумать что-то на самом деле жестокое. Что-то серьезное и окончательное. Без него наш мир станет лучше.

— Я не знаю, — говорю я. — Нет такого…

Но Вилли не слушает… он забылся в неведомых мне мыслях, захвативших его целиком. Потом он встряхивает головой, отгоняя видения, и шагает домой в зябком одиночестве.

 

7

Разговор с Итаном Колеем

Итан Колей на самом деле человек немногословный, но те немногие слова, которыми он удостаивает своего собеседника, поистине бесценны. Действие «Бесплодной земли», его десятого романа («Лейкланд энд Баркер», двадцать девять долларов пятьдесят центов), который, без сомнения, станет номинантом Национальной книжной премии, происходит в уже знакомой читателям Колея обстановке: в суровых, бесплодных землях американского Запада. Но Колей, которого одновременно сравнивают с Вивальди и Сэмом Шепардом, смело преподносит своим читателям свежее, очаровывающее новизной слово в этой области, причем он (как выражается один наш обозреватель) «разбивает и вновь конструирует, развенчивает миф и занимается мистификацией». Неудивительно, что права на кинокартину «Бесплодная земля» по первому бестселлеру Колея были моментально приобретены Робертом Рэдфордом предположительно за два миллиона долларов. «Ит» встретился с ведущим затворнический образ жизни, крепко сбитым, «вредным мальчишкой Пека» американской литературы на его простирающемся на восемьдесят акров земли ранчо, расположенном в Южной Дакоте (Колей хоть и надел для интервью джинсовую рубашку «Банана Репаблик» и джинсы «Томми Хильфайгер», но не скрывает, что более всего желает уединения), и расспросил его о жизни, об отношении к искусству и о любимом запахе.

«Ит»: Почему вы живете здесь?

Итан Колей: Мне нравится.

«Ит»: Здесь когда-нибудь бывает скучно?

ИК: Да. Но не очень.

«Ит»: Чем вы еще занимаетесь, кроме работы над книгами?

ИК: Сплю. Ем. Гуляю.

«Ит»: Вы уже начали новую книгу?

ИК: Может быть.

«Ит»: Какую книгу вы читали в последнее время?

ИК: Вероятно, ту, которую я написал последней.

«Ит»: Кого из современных авторов вы обожаете?

ИК: Хммммм.

«Ит»: Кого вы представляете в роли Джейка Хардина (главный персонаж «Бесплодной земли») в фильме по вашему роману?

ИК: Никого. Любого. Может быть, Марлона Брандо.

Из соседней комнаты Коринн Колей (вторая жена автора) кричит: «Как насчет Джефа Бриджеса? Или Клинта Иствуда?»

«Ит»: Если вам присудят Национальную книжную премию или Пулитцеровскую премию, вы ее примете?

ИК: Конечно.

«Ит»: Почему?

ИК: Хорошо для продаж.

«Ит»: Есть какая-нибудь основная тема, которая прослеживается во всех ваших произведениях?

ИК: «Жизнь — суровая штука, только не вступи в коровье дерьмо».

«Ит»: Какой ваш любимый запах?

ИК: «Обсешн» Кельвина Кляйна.

* * *

Разговор с Итаном Колеем…

Это «интервью», напоминавшее выдавливание апельсинового сока из восковых муляжей, состоялось на Рождество и было напечатано, по-моему, в февральском номере «Ит» или в мартовском. Его чуть было совсем не «зарубили», но тут «Бесплодная земля» была награждена какой-то туманной, но высокозначимой французской премией, а Колей получил премию благотворительного Фонда Макартуров.

— Такое нельзя публиковать! — возмутилась Бетси Батлер, хотя мне потребовалось несколько дней, чтобы придать материалу божеский вид.

— Но он именно так и говорит, — возразил я ей. — Или ты хочешь послушать пленки с записью?

— Ну… нет. Нет, благодарю.

Между моими вопросами и его ответами были бесконечные промежутки мертвой тишины, заполненные урчанием в животе, звуками его шагов, когда он ходил взад-вперед, и пересаживаниями поудобней на диване стоимостью в шесть тысяч долларов. Он тер подбородок, гримасничал, мычал в поисках ответа и переспрашивал, так как забывал, о чем я у него спросил. А еще он просто вставал у окна и смотрел в него на… не на что было там смотреть.

Получасовой диалог растянулся на три часовые кассеты. Даже его молчание было бессвязным.

Таким было мое искупление: отправиться туда на Рождество… так мне преподали «урок».

На самом деле я не сильно расстроился по поводу испорченного праздника, хотя, если бы мои надсмотрщики проявили сообразительность, они придумали бы какое-нибудь еще более гнусное наказание, которое меня могло бы действительно задеть. Рождество для меня обычно заключается в том, что я поздно встаю, отправляюсь на метро в Куинс к матери домой, приглашаю ее на «рождественский особый» обед за одиннадцать долларов девяносто девять центов в местную кофейню, затем возвращаюсь в Манхэттен, где, оправившись немного, сажусь на поезд до Массапикуа и ужинаю в обществе Боба и Шейлы Постов, а также моей сестры и ее жениха — мускулистого техасского физиотерапевта. К десерту папа обычно засыпает, Шейла пьет много вина и рассказывает мне о своих подругах из салона красоты, сестра ворчит в мои адрес за то, что я не помогаю ей мыть посуду, а физиотерапевт хочет поскорей убраться, к чертям, оттуда почти так же сильно, как и я. Это, пожалуй, единственное, чем мы похожи друг на друга.

Принимая во внимание перелет первым классом до Рапид-Сити, аренду автомобиля пурпурного цвета марки «Додж Неон», приличные деньги на питание (в краю мерзлой полыни нет трехзвездных заведений, но все же халява есть халява), следует признать, что не такое уж это было наказание…

(Выехав в аэропорт Кеннеди через «Голем Кар Сервис», я проехал мимо дома моей матери и увидел огоньки гирлянды, мигавшие на рождественской елке в окне, на гигантской золотисто-коричневой корочке тоста.)

Если не считать самого интервью. Это было пыткой.

Открывается дверь, и меня встречает маленький человек с приятным лицом, густыми и тщательно уложенными волосами и с ярко-голубыми глазами.

— Я прибыл сюда взять интервью у Итана Колея, — говорю я и протягиваю руку. — Захарий Пост из «Ит».

— Да. Г-г-р-р-р. Хмммм.

Я представлял себе, что он выглядит примерно как Уильям Холден в «Дьявольской бригаде»: долговязый, иссушенный ветрами мужчина, с испещренным морщинами лицом, с синими щелками глаз бейсболиста Теда Уильямса и непокорными серебристыми волосами. Такая фотография помещена на суперобложке его книги на фоне гористого лунного ландшафта. Но Итан Колей больше похож на Ральфа Лорена, чем на Уильяма Холдена.

Я устанавливаю диктофон на кофейном столике «Роше Бобойс» в гостиной. Выглянув в окно, я вижу перед собой бесконечную равнину с расплывчатыми, словно на небрежном рисунке, контурами. На горизонте — горы с покрытыми снегом вершинами и облака, белой пеной продирающиеся сквозь них. Но больше нет ничего: ни домов, ни магазинов, ни людей, ни построек. (Журналист мог бы написать: «Место одновременно невероятно невзрачное и сверхъестественно прекрасное, как и вся поэтическая проза Колея».) Он не просто живет на краю «ничего», он шлепнулся в самый его центр, вдали от всего.

(Нечему и удивляться, что все его книги об одном и том же: с ним никогда ничего не происходит. Да и как бы могло? Нечему случиться вокруг него.)

Я ожидаю увидеть разбитую пишущую машинку «Гермес» или какой-нибудь дребезжащий «Гутенберг», каждый удар по клавише которого напоминает выстрел из помпового ружья, но замечаю современный «Пауэр-Мак 7200» и мощный лазерный принтер. И на стенах не развешены головы лосей, нет медвежьих шкур и пенисов карибу. Вместо них — репродукции кувшинок Моне и вставленные в рамки обложки книг самого Итана.

Колей не желает со мной встречаться, да и мне не очень-то этого хочется, но я здесь, поэтому он просто обязан сделать мое пребывание на ранчо настолько мучительным, насколько это возможно. Если только, конечно, ему не нравится все это на самом деле. Однако своими стонами, ворчанием и гримасами он показывает, что мое общество является для него почти невыносимым. Возможно, так оно и есть.

В середине одной из затянувшихся пауз во время интервью он внезапно вскакивает и произносит: «А вот и она». Я оборачиваюсь и вижу в пятидесяти ярдах белый «рейндж ровер», приближающийся к нам.

Сейчас должна бы появиться приземистая женская фигура, наподобие героинь Джессики Ланг, и завернуть что-нибудь вроде: «Ты — одиночка, аутсайдер, Харлан. Ты никому не нужен в этой своей проклятой жизни», поэтому для меня является полной неожиданностью, когда в комнату входит леди с фигурой, по форме напоминающей бутылочку горчицы. Коринн — его жена-трофей, награда за то, что он кое-кого обошел на финишной прямой.

Я пожимаю ее руку, и она предлагает — нет, дает распоряжение — мужу приготовить кофе. Снова я себя ощущаю так, будто меня разыгрывают, когда, вместо алюминиевой кружки с абсолютно черной, обжигающей нутро бурдой, мне подают чашку растворимого «Интернешнл кофе», по-моему, кофе с корицей.

Ходят слухи о том, как Трумэн Капоте однажды боролся с Хэмфри Богартом и не просто победил, а победил три раза и чуть не сбросил его со стола в пылу схватки. Не все принимают ее за чистую монету, однако сам я действительно верю в эту историю, поэтому, когда я покидаю этот дом, меня так и тянет сказать Итану Колею: «Ты не хочешь выйти наружу, ковбой, и выяснить, кто из нас ловчее?»

Гравий хрустит под нашими ногами, когда мы идем к пурпурному «неону»; Коринн Колей рассказывает мне что-то, о чем я хотел бы упомянуть в своей статье, но, конечно, только не в безобидной восхваляющей статье для «Ит».

Уже темно и холодно, и кажется, что звезды блестят всего в нескольких шагах от нас. Я думаю о двух с половиной часах езды обратно в Рапид-Сити. Сегодня рождественская ночь, и дорога будет пустынной; через несколько минут я уже буду подпевать звучащей по радио мелодии — как всегда, когда выезжаю куда-нибудь на машине («Брэнди заплела косу с тончайшим серебром…»).

— Он совсем не похож на себя на фотографии, — говорю я Коринн, вставляя ключ в дверцу машины.

— Ох, он только что это исправил, — говорит она.

— Что он исправил?

Коринн больше ничего не добавляет, но этого достаточно, чтобы мое любопытство разгорелось. Она, конечно, научена не говорить лишнего, особенно какому-нибудь сующему везде свой нос репортеру из большого города, вроде меня.

Вернувшись, я выясняю через Гарри Брукса, как они это делают: при помощи ретуширования и прочих компьютерных штучек гладкое и безмятежное лицо Итана Колея преображается в изборожденное глубокими морщинами чело, с «лучиками» в уголках глаз и с землистой кожей. И еще они добавляют синевы в пристальный взгляд настоящего мужчины.

Марк Ларкин делает статью об Арноде де Ламе и получает четыре новых костюма. Он пишет о Таде Райте, и ему дарят картину, пусть даже это и уродство цвета «Миланты». Я беру интервью у Итана Колея и получаю визгливую отповедь и «Додж» напрокат.

Что же я делаю не так?

* * *

Опять этот ночной кошмар…

Я сижу за своим рабочим столом. Находящийся в нескольких метрах телефон Нолана Томлина является одновременно хрустальным шаром из «Волшебника страны Оз» и радио, настроенным на полицейскую волну. В моменты, когда гнусавые голоса операторов сообщают о различных преступлениях с указанием адресов — сбит пешеход на переходе Двадцать третьей улицы, младенец зажарен до обугленного состояния в духовке в Рего-Парке, — я могу видеть все эти чудовищные события в ярких цветах «Техноколора».

Смитти, скелетоподобная заядлая курильщица-администратор, появляется в магическом устройстве Нолана и сообщает, что кто-то ожидает встречи со мной на входе. Это всегда кто-то важный… Стивен Спилберг, иногда Джорджио Армани, иногда президент или Элизабет Херли. И я вижу их там, в хрустальном шаре, ожидающих моего прихода на диване и нервно поглядывающих на часы.

Я иду по коридорам офиса, но быстро попадаю в лабиринт тупиков и неожиданных поворотов, и никого нет рядом. Несмотря на то что очень трудно найти дорогу, я подхожу ко входу все ближе и ближе, и хотя уже отдалился от своего стола, но все еще вижу в этом странном «картинка-в-картинке» сновидении хрустальный шар и своих посетителей, которые начинают терять терпение.

Наконец-то нашел!

Я прохожу мимо Смитти, которая уже превратилась в настоящий скелет, и вижу, что случилось то, чего я больше всего боялся: мой папа с женой пришли ко мне на работу и сидят ждут, когда же я к ним выйду. Боб Пост держит длинную сеть на руке, как на вилах, а у Шейлы волосы собраны в пучок.

— Ведь я же просил не приходить ко мне сюда, — рычу я им в тот момент, когда родоначальник готического стиля из Массапикуа поднимается с дивана, чтобы поприветствовать меня.

— Да, я знаю, — говорит отец, широко улыбаясь.

На нем голубые слаксы «Сансабелт», синяя куртка «Айлендерс» и голубая бейсболка «Метрополитен»… В сине-голубых тонах одежды он похож на бассейн! Он искрится, по нему пробегает рябь, а потом разглаживается. Мой отец — бассейн!

— Ведь я же просил не приходить ко мне сюда, — повторяю я.

— Именно поэтому мы и пришли! — заходится от восторга Шейла.

Они спрашивают, как я провел выходные, понравилось ли мне в Западной Дакоте, когда за моей спиной раздается стук открываемой и закрываемой двери. Мое сердце превращается в таблетку «Алказельцера» в стакане воды. Кто-то из сослуживцев наблюдает, как я разговариваю со своим отцом и мачехой!

Я оборачиваюсь и вижу Регину Тернбул, вытянувшуюся передо мной в полный рост — во все ее четыре фута одиннадцать дюймов. Она выглядит лучше, чем обычно, в вечернем платье от Боба Макея, с бриллиантовым колье, взятым напрокат у Гарри Уинстона специально для эпизодической звездной роли в моем ночном кошмаре.

— Эй, мы никогда не видели твоего босса! — произносит Боб Пост, расплываясь в широкой светло-зеленой улыбке и протягивая для рукопожатия Регане (он называет ее Рогайной по ошибке) ладонь, с которой свисает пучок водорослей.

Я смотрю на Регану и словно вижу сцену, происходящую в комнате смеха, из кинофильма «Леди из Шанхая»: передо мной сотни Реган, все они видоизменяются и превращаются поочередно в мерцающую серебряными блестками ожиревшую Регину; в долговязую, как швабра, Регину; в Регану, состоящую из мельчайших шариков ртути, катающихся по поверхности зеркала.

— Мы никогда не видели твоих родителей! — говорят все эти Регины из комнаты смеха, совершающие волнообразные движения.

— Это не моя мать, — пытаюсь я оправдаться, но не могу выговорить ни слова от потрясения.

— Скажите, господин Пост, — спрашивает Регана, она по-прежнему необычная и внушающая страх, — каково это: ощущать себя самым великим архитектором страны?

Улыбка Боба Поста растворяется… он больше не бассейн.

— Архитектор? — удивляется отец. — Да нет, я всего лишь «Мокрый парень»…

* * *

Возвратившись из унизительной командировки на Запад, я специально прихожу в редакцию пораньше — в семь тридцать. Когда вы являетесь утром на работу после неудачного посещения парикмахерской или когда врач выставляет вам диагноз с неизлечимой болезнью, все отводят глаза, но в то же время украдкой разглядывают вас. Я не хочу этого.

Проходя мимо комнаты, которая раньше была кабинетом Нэн Хотчкис, я замечаю, что дверь, закрытая на протяжении двух месяцев, распахнута настежь. Двое мужчин из обслуживающего технического персонала в темно-синих спецовках, на лацканах которых красным цветом обозначен адрес нашей корпорации, выносят мебель и снимают полки со стен.

— Эй, — спрашиваю я, — что происходит?

— Кто-то въезжает сюда сегодня, — отвечает один из них.

— Вы знаете кто?

Они смотрят друг на друга и пожимают плечами, затем смотрят на меня и еще раз пожимают плечами.

Мы убиваем время в торговом центре «Крукшэнкс», слоняясь по рядам с одеждой.

— Это или ты, или я… Я почти уверен в этом, — говорит Вилли.

— С чего ты так уверен?

— Вилма подходит ко мне сегодня утром, мило улыбается и сообщает, что мне должно понравиться сегодняшнее объявление Регины. Я спросил ее, имеет ли оно отношение к назначению на место Нэн, и она подтвердила. Я пытал ее, но она ничего не сказала больше. У нее на целовальнике была ухмылка на миллион долларов.

— Тогда, похоже, это будешь ты.

Вилли рассматривает подтяжки с изображением скачек, выполненные в палитре Дега, с обилием пастельных тонов — голубого и оранжевого.

— Ты собираешься носить подтяжки, Вилли? Что будет следующим, галстук-бабочка?

Мы переходим к носкам, а оттуда — к галстукам. Длинное венецианское окно запотело, и за ним ничего не видно.

Вилма сообщила ему, что человек, который займет место выпускающего редактора, «один из наших», из чего следует, что они не собираются назначать чужака. Затем Вилма, подмигнув, сказала, что этот человек очень-очень близок Вилли.

— Марк Ларкин? — предполагаю я.

— Нет. Она знает, что это было бы равносильно тому, как если бы мне воткнули в сердце горячий шампур. Два человека, которые очень, очень близки мне — это я и ты.

У меня быстро поднимается настроение. Это означает, что мне не придется покупать новую одежду.

— Ты ничего странного не замечал? Не крутился ли кто возле кабинета Регины? — спрашивает меня Вилли. — Или тебе просто не видно со своего рабочего места?

Дверь открывается, и морозный воздух врывается внутрь вместе с шумом транспорта.

— В последнее время слишком много совещаний, — продолжает он, — незапланированных совещаний.

— И?..

Он выбирает кричащий галстук пунцового цвета со спортивной тематикой: клюшки, мячики и мешки для гольфа. Один из продавцов «Крукшэнкс», бледный, как покойник, вьется вокруг нас… они все выглядят одинаково: пожилые, сухопарые, с зачесанными назад волосами, крашенными хной, и с болезненно-бледными лицами.

— Это не совещания с отдельными сотрудниками, как ты думаешь, Зэки? Знаешь, я не уверен, что этот галстук не будет мне туговат.

Вилли немного преувеличивает, но он действительно набрал килограмма три за длинные рождественские каникулы с их бесконечными застольями.

Я ощущаю, как комок начинает подкатывать к горлу, в висках пульсирует, и беру в руки галстук с питейной темой: шейкеры для мартини и стаканы. Может быть, я все же куплю что-нибудь.

— Ну понимаешь, это могли быть деловые совещания, — говорю я. — Продажи, маркетинг, тираж.

— Но на них присутствовали редакторы… Шейла, Бетси и Байрон тоже. И почему там иногда бывают Тони Лансет и Эмма Пилгрим? И Марк Ларкин?

Я вешаю галстук с коктейлями на другую вешалку, поверх галстуков с пухлощекими ангелочками, пускающими стрелы в сердце, и Вилли делает то же самое со своим галстуком.

— Марк Ларкин присутствует на них? С нашими ведущими журналистами — Эммой Пилгрим и Тони Лансет?

— Тони и Эмму приглашают только на некоторые из них. А вот Джедидайя Леланд… он там часто сидит. (Марк Ларкин теперь похож то на Тедди Рузвельта, то Джозефа Коттена из «Гражданина Кейна».)

— Ты когда-нибудь подслушивал?

— Я не могу… Вилма вечно косится на всех недобрым глазом. Но одно я знаю точно: помнишь то совещание по поводу обложки с фотографией Майкла Торна? Это была фигня полная. Я слышал, как Марк Ларкин пришел со своим «Ох, ради Майка милостивого!» накануне совещания в кабинет Регины. Вот почему я даже не пытался бросить свои ничтожные пару центов в общую копилку. Получается, что все совещания, на которые мы ходим… просто никому не нужны.

— Так вот почему… — мой голос замирает.

Так вот почему, несмотря на то что всем понравился мой вариант заголовка «Торн для всех», он был так безжалостно зарублен. Потому что у них уже был заголовок.

Выходит, что все совещания — понял я, слепо глядя на сотни галстуков, свешивающихся с держателей, словно висельники, — были прогонами перед спектаклями, репетициями для дублеров. Моя профессиональная жизнь была предсезонной игрой! Действительно важные вопросы обсуждались где-то в другом месте, куда меня не только не приглашали, но даже и не ставили в известность об их решении постфактум.

— Ты заработаешь немало очков, приятель, если будешь почаще прогуливаться перед кабинетом Регины, — говорит мне Вилли. — Тебя затошнит от всего этого.

— Может быть, я так и сделаю.

Через четверть часа мы покидаем магазин. Мне очень идет новая спортивная куртка за двести пятьдесят баксов, купленная на распродаже по цене, сниженной с шестисот долларов.

* * *

Джеки Вутен. Она получила это место.

И это была идея Марка Ларкина, победившая в «мозговом штурме».

Именно это нам и сообщает Вилма, когда мы собираемся на летучку.

— После долгих поисков и тщательного отбора мы рады вам сообщить… — начинает Вилма, читая с розового листка бумаги красную вязь чернил.

Весь прикол состоит в том, что Регина никак не могла решить, кого же стоит повысить. Марк Ларкин предложил вернуть в журнал Джеки Вутен, что и было сделано.

— Блестящая мысль, — высказывается Регина через своего оруженосца Вилму Уотс.

Джеки закончила шестимесячное обучение в качестве старшего редактора «Ши» и вернулась в дом родной.

— …Туда, где я чувствую себя членом большой семьи, — сообщает она всем в своей короткой речи.

— Я абсолютно ничего не могла с этим поделать, — шепчет мне Бетси. — Ничего. Скажи это Вилли.

Оливер Осборн выглядит так, будто его вот-вот вырвет, и лицо Лиз Чэннинг тоже побелело, как у покойницы… это все от вони, идущей от протухших больших рыбин. И поверьте, я ощущаю, как от моей рыбки тоже попахивает. Посреди этого процесса массового захоронения Вилли поднимается и выходит из зала… я ожидаю услышать, как летит мебель и рушатся стены. Но он просто уходит домой; возможно, нальет порцию-другую бурбона и окунется в бессонную мучительную ночь. (Я теперь тоже знаю, каковы эти ночи, хотя мои не так бесконечны и столь насыщенны мрачными перспективами будущего, как его: после полуночи он уже видит себя корректором, работающим в «Черной дыре»; к трем часам его переводят на работу в «Хиэ»; в четыре утра отправляют в «Федерейтид Мэгазинс», нашу дочернюю компанию, куда-то в Цинциннати или Прово, штат Юта, работать в «Булет-энд-Барель» или «Дос», где он редактирует заметку о каком-то два-в-одном шампуне-кондиционере.)

Но окончательно добивает нас фраза Джеки в конце ее рада-вернуться-домой речи:

— И я жду с нетерпением, чтобы начать работать вместе с Марком и всеми остальными.

— Марк и все остальные… — тихо ворчит Оливер. — Вот сука.

Впервые в жизни я слышу, как Оливер называет человека «сукой», не считая тех разов, когда он говорил о Джеде Леланде.

Только в конце рабочего дня я нахожу в себе силы распрямить свою сгорбленную унылую спину и плетусь в новый кабинет Джеки, чтобы поздравить ее с возвращением. У нее новая короткая легкомысленная прическа, но выглядит она старше, успешнее — и это все благодаря тому, что спустя полгода после ухода нашей дамочки ее зарплата и престиж удвоились.

— Поздравляю, — вяло говорю я.

Она благодарит меня и начинает рассказывать о том, каким кошмаром было ее пребывание в «Ши», как все боятся и ненавидят Софи Виллард, главного редактора, насколько Софи высокомерна и маразматична, каким выдохшимся стал журнал… но я понимаю, что в свой первый рабочий день в «Ши» она, скорей всего, то же самое рассказывала там об «Ит».

Я завожу разговор о своей статье о Лерое Уайте — за этим в основном я и пришел сюда. Несколько месяцев назад она меня поддержала, когда я предложил ее в качестве главной статьи номера, а не страничной заметки для раздела «Они на взлете» или «В заключение».

— У меня сейчас столько дел на руках, Зак, я не знаю, — говорит она мне сейчас.

— Мартин Стоукс хочет получить ее для «Бой», но…

(Я раболепствую… Черт возьми, мы ровесники и не так давно были на одном уровне.)

— Может быть, — произносит она, глядя вниз на свои бумаги, которые «у нее на руках».

В один прекрасный день, я мечтаю об этом, приду на работу с топором под мышкой и отрублю кисти всем до единого…

— Эй, а где та настольная табличка от Тиффани, которую мы подарили тебе? Та, на которой выгравировано: «ДЖЕКИ ВУТЕН, СТАРШИЙ РЕДАКТОР»?

— А, дома где-то, — отвечает она, все еще не поднимая головы. — Это звучит так панибратски. Джеки… меня больше так никто не называет.

Теперь она Жаклин Вутен. Жак-лин.

Я долго не могу нащупать трубку, когда в четыре часа утра меня будит телефон.

— Это я, — говорит Вилли без тени сна в голосе.

— Что случилось?

— Ты можешь спать?

— Да. Я и спал… только что.

— А мне не заснуть. Как ты можешь спать?! Я не могу глаз сомкнуть.

— Лори с тобой?

— Она у подруги.

— Постарайся заснуть, — уговариваю его я, хотя у меня самого на это ушло часа два.

— «…с Марком и всеми остальными», — говорит Вилли, передразнивая могущественного нового выпускающего редактора Жаклин Мари Вутен.

Затем он пародирует Вилму:

— «…долгих пойськов… блестящая идея». Зак, у меня постоянно вертится это в голове. Из нас сделали «петрушек», чувак.

Хоть и не выходя из полусонного состояния, я зримо представляю себе такую картинку: на тарелке лежат стейки — Регина Тернбул, Бетси Батлер и Байрон Пул, сбоку от них располагаются картофелины-нувориши — Шейла Стэкхаус и Жаклин Вутен в окружении овощей помельче — Марджори Миллет, Марка Ларкина и Родди Гриссома; и где-то на самом краю тарелки примостились пучки петрушки. Я даже не знаю, предназначены ли они для того, чтобы быть съеденными, или их положили просто для украшения. Мы с Вилли отчаянно машем нашими тонкими ладонями-листочками, призывая на помощь…

— Тебе нужно… — я замолкаю на полуслове.

Я собирался посоветовать ему считать овец, но понимаю, что овца тут же трансформируется в Марка Ларкина, прыгающего с экрана на экран мониторов, а «бее-е-е!» превратится в надоедливо повторяющееся «бее-е-е-лестящая мысль».

— Мне кажется, что я схожу с ума, — говорит он и кладет трубку.

Перед тем как снова уснуть, я вспоминаю, как Вилли называл себя отбивной, бифштексом и фаршем, когда мы были у него дома.

Теперь мы оба разжалованы в зелень.

* * *

— Ты точно хочешь этого? — спрашиваю я Айви.

— О’кей…

— О’кей — это не «да», — я хочу удостовериться.

— Но это и не «нет».

— Это как «да» со знаком «минус» перед ним.

— Тогда «да», — улыбается она. — Мне кажется, я хочу сделать это.

— Но на самом деле это тоже не «да». Тебе кажется, но ты не уверена.

Мы лежим у меня на диване, я без рубашки, кофта Айви расстегнута, отчего видна маленькая, но упругая грудь двадцатидвухлетней женщины. Она без джинсов, на моих брюках расстегнута молния.

На вершине треугольника ее розовых трусов дырка с десятицентовую монету, через которую выбивается пучок каштановых волос.

— И все-таки, я уверена, — говорит она. — Может, пойдем в спальню?

— Я не знаю.

Это серьезный шаг… это будет означать проникновение. До спальни как будто три тысячи миль.

— Может, у тебя есть подружка, о которой я не знаю, или нет?

Я бы мог соврать… Я бы мог соврать и спасти наши души, пока еще не поздно. Или сказать правду, которая подтвердит, что я заказал билет на самолет, который должен разбиться?

— Нет у меня никакой подружки. Ты первая девушка, с которой я этим занимаюсь.

— О, это заставляет меня чувствовать себя такой особенной.

Я говорю ей что-то вроде:

— Но ты на самом деле нечто особенное.

Следует признать, что отдел кадров в «Версаль паблишинг» знает свое дело и принимает на работу в основном привлекательных женщин. У нее красивое стройное тело и восхитительные соски — твердые, как орехи, и такого же цвета.

— И ты тоже, — говорит она уверенным голосом, как будто действительно так считает.

Но я вовсе не нечто особенное, совсем нет. Я почти ничтожество, я всего лишь в шаге от этого, я давно способен вызывать только жалость. Я проходил свой «университет» на автостоянке Хофстры и даже его не закончил. И сейчас кувыркаться и спариваться, даже не сняв одежду, с этой свежей «новенькой» мне никак не следовало бы. По какой дороге ни пойди, любая приведет к несчастьям, душевным страданиям, ощущению страха, опустошения. Она увлеклась мною, насколько я вижу, а я не собираюсь влюбляться в нее, отчего она, вероятно, и влюбится в меня. По вечерам за столом будет воцаряться свинцовое молчание, но она не станет расстраиваться или даже не заметит этого. Глядя на нее в те моменты, когда она читает или смотрит телевизор, я буду гадать: «О чем она думает? Думает ли она вообще?» Ее отец возненавидит меня и просто затаскает по судам. Ее мать (закваски Бреарингнайт-Бэмфорда и — ворую у себя самого выражение — последовательница Резерфорда Б. Хейса) зарыдает, как только я ступлю на порог их дома, станет кидать в меня свои любимые фарфоровые тарелки и втрое увеличит дозу приема валиума. И об этом узнают на работе — это худшая часть перспективы. Мне начнут подмигивать в лифте и холле. Марджори тут же расскажет всем, включая Лесли Ашер-Соумс, навсегда сведя на нет все мои шансы на сближение с ней и Уинстоном Черчиллем. Потом Марджори пригласит Айви на обед и «случайно» проговорится, что у нас был роман. И со слезами в голосе Айви спросит меня: «С кем еще на работе?» — и придется выкладывать все начистоту о той новенькой Как-ее-там-звали, из «Зест», — прыщавой, косолапой, с пустотой в голове и косноязычной, которую я стал не переваривать с первого же раза, но потом сумел-таки переварить еще раз пять (интересно, как она умудрилась пройти дальше приемной отдела кадров?). И Регина узнает о нас и поговорит с Вилмой, а Вилма и Шейла поговорят со мной и предупредят, что я должен быть осторожней, что не должен гадить там, где кормлюсь (или это как-то по-другому звучит?).

Но что меня действительно ужасает — это то, что Айви опозорит меня перед всеми на работе. Мы будем на каком-нибудь большом совещании, а она поднимет руку и ляпнет что-нибудь тупейшее, что окажется самым никчемным предложением за всю историю подобных собраний. И в наступившей тишине будут слышны только скрип зубов да сдавленные смешки. Все будут смотреть на меня и думать: «Что ты делаешь рядом с этой прыщавой пустоголовой курицей?»

Но вся проблема в том, что когда я нахожусь сверху, она становится такой податливой, а ее глаза цвета кофе до краев наполнены нежностью (и снова нежность) — да, проблема в том, что я нахожусь сверху, а она такая податливая и теплая… и так далее. И я начинаю влюбляться в нее! Но не только из-за этого — она прекрасная, очень милая девчонка. В самом деле! Мне нравится бывать с ней. Она смышленая, забавная, умная и начитанная. Она читает, боже праведный, «Таймс» и «Нью-Йоркер», которые я не всегда и пролистываю. Она вовсе не прыщавая пустоголовая курица! Если бы она переехала ко мне, она наверняка понравилась бы моей матери. И вполне вероятно, что, когда Айви наконец скажет что-нибудь на собрании, это окажется вовсе не бестолковым. Может быть, это станет лучшей идеей за все годы. Чем-то революционным…

— Давай сделаем это.

Мы поднимаемся и, держась за руки, проходим три тысячи миль до спальни.

Какая большая ошибка.

* * *

Я на протяжении нескольких лет время от времени встречаю Гастона Моро или едущим в лифте, или сгорбленно семенящим через холл, или с трудом выбирающимся из лимузина, который каждый день привозит его на работу. (Когда он находится внутри этого автомобиля, то становится похожим на игуану, глядящую сквозь стекло террариума.) Иногда, довольно редко, я вижу его заходящим на наш этаж. И тогда мне представляется, что это привидение в печеночных пятнах по ошибке наведывается не в тот дом и ищет в нем в комнаты, мебель, коридоры и людей, которые были ему когда-то хорошо знакомы.

В отвратительном настроении я только что спустился в холл «Версаля» и остановился возле киоска «Газеты Пателя», там, где стоит банковский автомат. И зачем только я послушался совета Вилли и прошел мимо кабинета Регины. Или мне нужно было своими глазами увидеть, что у нее в кабинете опять сидит Марк Ларкин с Эммой Пилгрим и редактором из отдела моды Марселем Перро.

Всего два человека стоят перед банкоматом: «Стилет» из «Ши» (в сверкающих черных кожаных брюках, ворсистом ржаво-коричневом свитере и на каблуках) снимает деньги, а прямо передо мной — сам Гастон, или Гасси, как его зовут за глаза, «благоухающий» одеколоном с запахом апельсинового ликера. Жидкие белесые пряди зачесаны назад и уложены поверх его лысой макушки с помощью помады для волос. Он одет в дорогой костюм, великоватый ему в плечах, а обшлага брюк едва прикрывают лодыжки. На его восьмидесятилетием остове одежда выглядит неряшливо, как лохмотья старьевщика.

«Стилет» — если судить по ее макияжу, вероятно, Редактор: Губные помады в «Ши» — забирает деньги и, повернувшись, замечает Гастона, но она настолько растеряна, что у нее не получается даже улыбнуться.

Мы остаемся с ним вдвоем.

Я вижу, что он неправильно вставляет карту в аппарат, лицевой стороной вниз. Автомат сообщает, что не может прочитать карту, и выплевывает ее наполовину. Но поскольку из-за возраста он не замечает уже очень многих вещей, происходящих вокруг, то просто продолжает жать на кнопки. Удивившись, что Гастону приходится пользоваться банкоматами, я решаю помочь ему.

— Господин Моро.

— Да?

— Вы вставили карту не той стороной. Вот, посмотрите…

Я вытаскиваю карту и вставляю ее должным образом. Гремучая смесь его дыхания и одеколона начинают повергать меня в бессознательное состояние. Сюда примешивается еще и третий запах — болезни.

— О’кей, попробуйте теперь.

Он снова начинает нажимать кнопки, но забывает ввести пароль.

— Вы не забыли пин-код?

— Пинком? — При его комбинированном акценте (французский и аристократический английский) у него это выходит как «пи-и-инком». — Вы помогаете аппарату пинком?

— Я имею в виду секретный код.

Гасси кивает, улыбаясь. У него кривые зубы коричневого цвета, как щебенка, обмакнутая в кетчуп.

— Кто вы? — спрашивает он, обшаривая меня взглядом игуаны с маслянистыми матово-зелеными глазами.

— Я работаю в «Ит».

— «Ит»? Наверное, мы с вами встречаемся сегодня, а?

Он что, предлагает встретиться сегодня?

Между тем он продолжает.

— Ларкин… Вы не тот парень Марко Ларкин из «Ит»?

— Да. Это я. Марк Ларкин. Так во сколько мы с вами встречаемся?

— Я думаю, часа в три.

А я думаю, что прямо сейчас, потому что…

Потому что Марк Ларкин, сукин сын, которому я объяснял, как принести Регине кофе, подонок, тискающий рукой челюсть, мерзавец, который не верил, что я отправлял факс лицевой стороной вниз, напыщенный подхалимствующий жополиз в подтяжках с галстуком-бабочкой, ублюдок, который посмел назвать меня «старичком», как будто мы вместе ходили в Итон или Гарроу… потому что Марк Ларкин, помощник редактора (и у меня такая же должность!), встречается в три часа с маэстро Гастоном Моро, генеральным директором всех широко разбросанных подразделений издательства, от Нью-Йорка до Гонконга и от Сан-Пауло до Москвы! Как такое может быть?!

Ну, я обрадую сегодня Вилли!! Он совсем перестанет спать…

— Да, в три, — говорю я горбатой рептилии. — Жду с нетерпением.

— Регина расхваливает мне вас.

Он снова начинает играться с кнопками банкомата, а я выдаю:

— Возможно, мне придется отменить встречу из-за твоего дыхания, Гасси. Вонь на самом деле ужасная. Или, может быть, я пришлю тебе жевательной резинки либо жидкость для полоскания рта по внутриофисной почте в преддверии нашей болтовни. Я хочу сказать, мужик, что это однозначно тошнотворно и несомненно смертельно. Ты можешь убивать людей своим дыханием.

— Ах ты, нахальный сквернослов! — выплевывает он, по его печеночным пятнам пробегает судорога, и слюна пузырится на губах. — Как ты смеешь!

— У тебя зубы как…

Я не могу продолжать, потому что он старый, больной человек и, если не считать предстоящей встречи с Ларкином, никогда не делал мне ничего дурного. Хоть я и вложил карающий меч Немезиды в руку якобы Марка, но к началу совещания старик все позабудет.

Я начинаю пятиться назад. Несколько двадцатидолларовых банкнот выползают из банкомата; Гастон медленно поворачивается кругом, словно башня подбитого танка, и сгребает деньги.

— Что это? — шепчет он. — Это… это на деньгах?

Я вижу, что углы купюр помечены красными чернилами.

— Это ничего. Не волнуйтесь, они настоящие.

Он кладет деньги в бумажник. Банкомат издает гудок.

— Не забудьте вашу карточку, — говорю я, вкладывая ее в серую пятнистую дрожащую руку.

Когда я вставляю свою собственную карту, аппарат сообщает, что у него не осталось больше денег. Гастон Моро и «Стилет» обчистили его.

Спустя несколько часов мы сидим в малом конференц-зале с Бетси Батлер и Лесли Ашер-Соумс, обсуждая заметку на полстраницы, которую я написал о труппе швейцарских мимов — массовиках-затейниках (за десять минут общения с ними я получил больше материала, чем от трехчасовой беседы с Итаном Колеем).

В этот момент в дверном проеме появляется Марджори и спрашивает нас, слышали ли мы уже.

— Слышали что? — уточняет Бетси.

— Вы хотите сказать, что не слышали? Гастон скончался. Он умер у себя в офисе.

Мы смотрим друг на друга. Это определенно не самая неожиданная новость на свете. Но все же…

— Я видел его всего несколько часов назад… — говорю я. Это звучит так, что само собой напрашивается окончание фразы вроде: «…и он выглядел прекрасно». Но концовка повисает в воздухе.

Когда входит Вилли и спрашивает, слышали ли мы уже, наши потерянные лица служат ему ответом.

Затем появляется Марк Ларкин; он без пиджака, рубашка помята, бабочка на резинке съехала набок… Я нисколько не сомневаюсь, что он придал себе этот растрепанный вид перед зеркалом в туалете.

— Я обнаружил тело, — сообщает он нам, хватая ртом воздух.

— А что ты делал у него? — спрашивает Вилли, сразу беря быка за рога.

Марк Ларкин демонстративно не замечает этого вопроса.

— Я вошел в его кабинет, — продолжает рассказывать он, — а Гастон уже лежит лицом вверх, на холодном мраморном полу, а глаза и рот у него широко раскрыты.

Мы ошарашены и молчим, а Марк Ларкин вещает голосом, исполненным глубокого смысла:

— Это печальный день… Человек, который изменил образ американского журнала… нет, образ издательского дела во всем мире. Как там сказал кто-то однажды о Джоне Бэрриморе? «Нам посчастливилось жить в одно время с ним».

— Гм-м-м-м, — Бетси нервно постукивает авторучкой по стопке бумаги.

— Это о Чарли Чаплине, — поправляет Вилли. — Кто-то сказал это о Чарли Чаплине.

— Нет, по-моему, это было сказано о бейсболисте Джеке Робинсоне, — вставляю я.

Больше добавить нечего. Человек был легендой, это правда. Можно сказать, все мы обязаны ему тем, что имеем работу, поэтому многие из нас не сильно убиваются от горя по поводу этой вести.

— Что же ты делал у него? — снова спрашивает Вилли Марка Ларкина и снова не получает ответа.

— Так, значит, у нас завтра выходной? — интересуется Лиз Чэннинг, когда я сообщаю ей новость.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: Ублюдок

какого черта он все-таки там делал?

КОМУ: ЛИСТЕРВ

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Ответ: Ублюдок

У него была назначена встреча. Вот что он там делал. Я собирался сначала сказать тебе об этом, но потом не стал, чтобы не расстраивать тебя.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: Ответ: Ублюдок

мне нравится расстраиваться

в следующий раз говори сразу

Уже девять вечера, а я все еще в офисе: бьюсь и лезу из кожи вон, перекраивая интервью с Колеем так, чтобы в нем появился хоть какой-нибудь смысл — проматываю вперед участки тишины и отматываю назад его бурчание. Кое-где огни уже погашены, и вокруг совсем немного народу. Я хотел выйти с работы вместе с Лесли, но она уже как-то незаметно проскользнула, так что я тоже могу уходить. Чуть раньше я подслушал, как она спорила с кем-то по телефону, надо полагать, со своим женихом — богатым обладателем «дефиса» породы колли.

Я надеваю пальто и тут вспоминаю, что у меня нет денег.

Марк Ларкин появляется из туалета и встает на моем пути, когда я направляюсь к выходу с этажа.

— Эй, не одолжишь мне пару долларов? — спрашиваю я его.

— Сейчас, сейчас… разве у тебя нет кредита?

— Я все просадил на джай-алай. Да ладно тебе, всего десятку. Я верну завтра утром.

Он вытаскивает бумажник и начинает листать толстую пачку двадцатидолларовых банкнот.

У всех купюр уголки испачканы красными чернилами, и у меня в голове все тут же встает на свои места.

— Я видел, как ты грабил труп Гастона. Я видел тебя.

Выхватив у него двадцатку, я смотрю, как его лицо покрывается красными пятнами.

— О чем ты говоришь?

— Не надо придуриваться. Я видел тебя.

Он закусывает губу и делает глубокий вдох. Я поймал восходящую звезду компании за волосатые яйца, ему некуда деваться. Кончики его ушей горят огнем, а щеки начинают раздуваться.

— Да, Пост, ты застукал меня. Но никому ни слова об этом. У меня была небольшая проблема с наличными…

— Ты, наверное, думал, что у него там будет по крайней мере тысяча, не так ли? — спрашиваю я, выхватывая вторую двадцатку.

— Да ладно тебе. Можешь даже не возвращать мне долг. Вот, возьми еще…

Я не беру. Вся стопка может стать моей, но тогда и вся грязь будет тоже на мне.

— Признайся, ты бы то же сделал, — говорит он со снисходительной улыбкой.

— Ограбил мертвого? Нет, я так не думаю.

Его лицо принимает выражение сердитого Тедди Рузвельта. Он тужится и пыхтит, но не может найти выход из ситуации.

И тогда я наношу заключительный удар — вытаскиваю из кармана маленький диктофон, на котором записано интервью с Итаном Колеем, и нажимаю на кнопку «стоп».

— А теперь это все у меня еще и на кассете для потомков.

— Ты не посмеешь.

— Возможно, Ларкин, «старичок», — отвечаю я.

Направляясь к лифту, я возбужденно злорадствую, почти ликую, хотя на самом деле у меня на него ничего нет. Да, конечно, у меня был при себе диктофон, но он не был включен на запись.

Но Марк Ларкин этого не знает.

* * *

КОМУ: ЧЭННИНГЭ

ОСБОРНО

ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: Некролог

У Гастона кончилось топливо

КОМУ: ЧЭННИНГЭ

ЛИСТЕРВ

ПОСТЗ

ОТ КОГО: ОСБОРНО

ТЕМА: Ответ: Некролог

Гастон ушел

КОМУ: ЛИСТЕРВ

ОСБОРНО

ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЧЭННИНГЭ

ТЕМА: Ответ: Некролог

Моро здесь больше не живет

КОМУ: ЧЭННИНГЭ

ЛИСТЕРВ

ОСБОРНО

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Ответ: Некролог

Директор: Творчество умирает от болезни, связанной с проблемами двоеточий

Следующий за кончиной Гастона Моро день мы проводим, обмениваясь заголовками некролога по электронной почте.

«Как бы подали реальные новости разные журналы „Версаля“»? — это вариант нашей игры, которой мы развлекаемся, чтобы убить время и не помутиться рассудком.

«Бой»: АТАКА НЕРВНО-ПАРАЛИТИЧЕСКИМ ГАЗОМ «ЗАРИН» В ЛОС-АНДЖЕЛЕСЕ НА БРЕДА ПИТА, НАДЕВШЕГО ПИДЖАК «ХУГО БОСС» И ГАЛСТУК «ХЕРМЕС», МИЛЛИОНЫ ЖИТЕЛЕЙ НАПУГАНЫ ДО СМЕРТИ.

«Ши»: ПРИШЕЛЬЦЫ ОККУПИРУЮТ ЗЕМЛЮ В ВЕСЕННЕМ ЗЕЛЕНОМ НАРЯДЕ.

«Ит»: ЧИНГИСХАН, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ!

«Мэн»: ВОЗГЛАВЛЯЕМЫЕ ПАПОЙ ХЕМИНГУЭЕМ СОЮЗНИКИ В КЛАССИЧЕСКОМ ОЛИВКОВО-ЗЕЛЕНОМ ИЗНОСОСТОЙКОМ ХАКИ ОСВОБОЖДАЮТ ПАРИЖ.

«Хиэ»: ТОНКАЯ ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ СТЕНА ИЕРИХОНА ПАДАЕТ.

«Нау»: ПЯТЬ САМЫХ СЕКСУАЛЬНЫХ АПОСТОЛОВ.

* * *

— Может быть, ты хочешь пойти куда-нибудь? — спрашивает меня Айви.

— Прямо сейчас? Уже поздно, наверное.

Мы лежим в темноте; волосы разметались у нее на груди, и она накручивает локон на палец.

Я спрашиваю:

— Куда сейчас можно выйти?

— Я не знаю. Поужинать или в кино. Или, может быть, просто погулять.

— Конечно, можно было бы. Хотя там холодно.

— Ты боишься, что мы наткнемся на кого-нибудь с работы?

— Мне приходила в голову такая мысль.

— Но они подумают, что мы просто друзья.

— Нет, они так не подумают.

— Почему?

— Они меня слишком хорошо знают.

— Ты говоришь так, словно это одна из твоих вредных привычек. Что у тебя было с летней практиканткой в прошлом году?

— Я к ней ни разу даже пальцем не притронулся. И это правда. (Я ничуть не сомневаюсь, что, если Марджори узнает когда-нибудь о нас с Айви, она с наслаждением расскажет ей о косноязычной, косолапой, прыщавой практикантке из «Зест».)

— Ты, случайно, не стыдишься меня, а?

Я подтягиваю одеяло к шее и думаю, что у Айви слишком много достоинств. Но проблема состоит в том, что я тоже должен задать этот же вопрос самому себе: «Я стыжусь ее?»

* * *

— Мне следует уволиться, залететь и уволиться.

— Мне тоже, — говорю я Лиз Чэннинг.

— Или забыть о прелестях беременности… Буду заниматься самостоятельно журналистикой.

Мы в местечке под названием «Макс Перкин», сидим у запотевшего окна в кофейне, расположенной в двух кварталах от нашей работы. Сейчас время обеда.

— Короче, я не знаю, сколько еще смогу мириться с этим дерьмом, — рассказывает она мне о том, что хотела бы писать независимые статьи для «Ши», «Хё», «Ит» и «Эго».

— А ты не думала о том, что Регина, чтобы насолить тебе за увольнение, не станет публиковать твои статьи? И что она скажет Мартину, и Софи, и всем остальным, чтобы они тоже не печатали тебя?

Лиз отворачивается и вглядывается в окно, находящееся всего в паре десятков сантиметров от нее. Конденсат стекает ручейками вниз, словно вода с тающих сосулек.

Открывается дверь, и вместе с порывом холодного воздуха Том Лэнд и Триша Ламберт (произносится как «Ламбер»), муж и жена, представляющие лучшую пару за истекший час, врываются внутрь. Я разглядываю пальто, надетое на Томе… оно должно стоить не меньше штуки баксов. Он родился в одном из пяти «таунов» Лонг-Айленда, что совсем не лучше, чем быть родом из Массапикуа. Он был помощником редактора в «Ит», когда я только пришел туда и все еще продолжал выполнять поручения «новенького»: приносил кофе, отсылал факсы за других, соглашался со всеми предложениями, разве что только кроме одного — перестать дышать. Он ошивался среди людей, имевших вес и положение в обществе, за что получал вознаграждение в виде выгодных заданий и приглашений в компании важных персон. Вилли это называет «ассоциативной позолотой». Теперь он заместитель редактора в «Бой», но все еще носит кофе нескольким начальникам, стоящим на ступень выше его. Триша (ее шутливое прозвище, должно быть, не иначе как «человек-спирограф») высокая и изящная, со скошенными бровями, ушами и подбородком. Взяв наугад номер «Тайм» и пролистав фотографии раздела «На улицах города», вы можете наткнуться на нее: зимой стоящую на ветру, обхватив себя руками, в развевающемся кашемировом шарфе; летом щеголяющую в стильном, свободного покроя платье; весело шагающую по весне в наряде «Уэйфарерс»; осенью решительно направляющуюся куда-то в кожаном приталенном жакете коричневого цвета.

— Эй, Том, — окликаю его я, помня о том, что те дни, когда я мог называть его «Томми», давно прошли.

— Захарий, — выдавливает он из себя вместе с улыбкой.

— Привет, Лиз, — здоровается Триша.

— Мы никогда вас здесь раньше не видели, — говорю я им.

Они бросают на нас красноречивый взгляд, который означает: «Ну теперь, когда мы знаем, что вы тоже ходите сюда, ноги нашей больше здесь не будет».

Я делаю полное сарказма замечание по поводу смерти Гастона, но им не нравится мой тон, а Лиз пинает меня под столом.

Пытаясь пошутить, я говорю:

— Может быть, теперь Марку Ларкину удастся проделать путь до самой вершины. Это вроде сделки в «Золотом суку»… он убивает короля, поэтому должен заменить его.

— Ну, думаю, он пока не готов к этому, — говорит Том. — И вряд ли он смог бы убить его.

— Да я же шучу.

Триша сообщает нам, что на прошлой неделе они приглашали к себе на ужин Марка Ларкина. Почему-то меня это задевает.

Я не могу удержаться, чтобы не спросить:

— А для чего?

— Для чего? — переспрашивает Том. — Он наш друг, вот для чего.

* * *

— Так мы, значит, выйдем? — спрашивает меня Айви.

— Да, конечно.

— Идем ужинать в эту пятницу. Мы ведь уже ужинали вместе.

Да… но это было до того, как мы начали спать вместе.

— Не знаю, почему тебе так хочется сходить со мной куда-нибудь поужинать. Я ведь не какой-нибудь блестящий рассказчик.

— А как же те истории, которые ты выдумал? О Шейле, например, которая держит у себя в столе бутылку «Хамбургер Хилл»?

— «Хевен Хилл». Это бурбон. Значит, ты знала, что все, что я рассказывал в тот вечер, было полным бредом?

— Конечно, знала. Так что, пойдем прямо с работы?

— А почему бы не встретиться в ресторане?

— О’кей. А еще можно надеть парики и очки с фальшивыми носами и усами.

Вечером того же дня, собираясь уходить домой, Айви говорит:

— Ты не думаешь, что я веду себя на совещаниях слишком тихо?

— Слишком тихо? Нет, я так не думаю.

— Мне кажется, на меня уже обращают внимание, потому что я никогда не говорю ни слова. Думаю, мне пора начать предлагать идеи, а не только подшивать бумаги и разносить кофе. Хотелось бы, чтобы они поручили мне стоящую работу. Бетси сказала, что скоро освободится место редакционного помощника.

— Ну, неплохо подавать свои предложения в письменном виде… по крайней мере, не увидишь в ответ усмешки и скошенные глаза.

— Но я все равно буду оставаться балластом на совещаниях. Пора начать высказывать свои мысли, вот в чем задумка.

Я сижу и не мигая смотрю на стену.

— С тобой все нормально? — спрашивает она меня.

— Да. Думаю, да.

* * *

По внутренней сети «Версаля» циркулирует письмо, в котором каждого из нас призывают почтить эпохальный вклад Гастона в журналистику и издательское дело не только в Америке, но и во всем мире. Гастон, сообщается в нем, первым сделал это, первым внедрил то, он сотворил это с графикой и то с фотографией, он принял на работу того редактора и этого арт-директора. Но насколько он был новатором? Вы хотите мне сказать, что если бы Александр Грейам Белл не изобрел телефон, я бы сейчас заказывал себе пиццу, разводя сигнальный огонь на крыше?

Меня задевает за живое, когда сотрудники журналов считают, что они делают что-то великое, сопоставимое с поиском способа победить полиомиелит, и что каждый месяц они выпускают что-то, что может соперничать с «Моби Диком» или с «Портретом леди» (мы даже называем номер журнала «книгой»). Да бросьте! Половину журнала занимает реклама: реклама стодолларовой парфюмерии, на производство которой тратится не более пятидесяти центов; реклама юбок и топов, которые можно купить даже в магазинах «Сакс», «Нордстром», «Лимитед», «Найман Маркус» и на прочих барахолках; реклама джинсов, демонстрируемых худосочными моделями-тинейджерами, у которых рябые лица и пустые глаза; реклама четырехсотдолларовых туфель и двухсотдолларовых шарфов; реклама сорокадолларовых бюстгальтеров себестоимостью в один доллар. Далее, страница за страницей, реклама увлажнителей кожи, кремов, борющихся со старением кожи, туши для подводки глаз и губной помады. Затем идет реклама продукции для удаления всех ранее нанесенных средств: жидкости для снятия лака, жидкости для удаления удалителя красных пятен и так далее. После этого — реклама средств для маскировки работы удалителей: тональный крем после удалителя красных пятен, и прочая, и прочая, и прочая. Когда Солк и Сейбин изобрели вакцину от полиомиелита, разве вам сообщили об этом «Ревлон», «Эсте Лаудер», «Донна Каран», «Поло», «Гуччи», «Прада» и «Кельвин Кляйн»? И я не припоминаю, чтобы в «Моби Дике» была реклама «Абсолюта» или в «Портрете леди» на форзаце красовалась четырехцветная реклама «мерседеса-бенц».

А другую половину журнала полностью (или большую его часть) занимает всякая неинтересная чушь (такая же бесполезная, как страница с гороскопами в конце журнала, которую часто пишу я), присылаемая по факсу публицистами и агентами: поддержание ажиотажа вокруг знаменитостей, раздувание мелких скандалов, реанимация увядающих карьер, перезахоронение или эксгумация уже давно умерших. Затем, страница за страницей, тянется слащавая реклама моды, на которой умилительно возбужденные модели-мальчики, которым не нравятся девочки, страстно обнимают скучающих фотодив, которым, вероятно, безразличны мужчины и которым определенно не нравится еда. А затем идут сменяющие друг друга статьи-советы, всегда содержащие в заголовке некую цифру: «Десять способов, как вернуть вашего второго мужа», «Девять мифов о целлюлите», «Восемь самых сексуальных мужчин Голливуда», «Двухминутный оргазм» и все такое прочее. Если вы заняты в этом бизнесе, то цифры и слова начинают со временем кружится перед вами, как узоры в калейдоскопе: «Восемь — самых сексуальных — из семи мифов о целлюлите — вашего шестого мужа — с пятью золотыми кольцами — для четырех французских квочек»…

Так почему же я до сих пор в этом бизнесе, служащем для ублажения глаз?

Потому что люди начинают писать от восторга, когда я сообщаю им, где работаю.

Но я должен вести себя так, будто смерть Гастона опечалила меня. Я должен притворяться перед всеми, кроме Вилли, чьей первой репликой в сторону был вопрос: «Кому же достанется его кресло? Ставлю два к одному, что это будет Регина».

Вопрос хороший, и поэтому я не сплю ночью, взвешивая шансы.

_____

Возраст: Регина — сорок девять; Мартин — тридцать пять. Рост: Регина — пять футов (на каблуках, с высоко взбитой и залитой лаком прической); Мартин — шесть футов четыре дюйма. Вес: Регина — сорок килограммов (в мокром виде); Мартин — сто десять килограммов (в костюме от «Армани» с пустыми карманами). Место рождения: Регина — Бикон-Хилл; Мартин — Ламбет. Образование: Регина — Морской колледж; Мартин — Кембридж (по его собственному заявлению). Хобби: Регина — работа в журнале; Мартин — строит планы, читает журналы. Сексуальная жизнь: Регина — замужем, двое детей; Мартин — активная, очень активная. Девиз: Регина — «Это можно сделать гораздо лучше»; Мартин — «Полагаю, это довольно неплохо, вообще-то».

Мне кажется, что у Регины Тернбул имеется некое преимущество. Работа требует от человека очень, очень немногого, а у нее уже есть огромный опыт в этой области.

Если Регина получает эту работу, это означает что в «Ит» грядут большие перемены. Если же Мартин, это все равно сулит нам какие-то изменения.

Вот возможный сценарий любого развития событий:

Регина становится генеральным директором «Версаля»

Бетси Батлер становится главным редактором «Ит»

Шейла Стэкхаус становится заместителем главного редактора

Я становлюсь Шейлой Стэкхаус, редактором со своим кабинетом, с солидным повышением зарплаты и, что является более важным, с весьма значительным ростом АВТОРИТЕТА!

Такой поворот событий настолько очевиден, что он просто невозможен. Но он вовсе не невозможен, поэтому я продолжаю надеяться… это первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь по утрам. Меня тошнит уже от сидения напротив Нолана, созерцания бежевых стен нашей комнатенки и покосившихся башен журналов, стопка на стопке наваленных на моем столе. Я хочу личный кабинет, вид на Крайслер-билдинг из окна, уединения и много ничегонеделанья.

Вот еще возможный вариант перестановок:

Регина становится генеральным директором

Бетси Батлер становится главным редактором «Ит»

Бетси увольняет Шейлу и Жаклин Вутен (чтобы убрать конкурентов)

Вилли и я получаем повышения

Мы добиваемся увольнения Марка Ларкина

На это тоже надеяться не приходится. Это кажется слишком легким вариантом.

Но, если даже место Гастона получит Мартин, возможна следующая цепь событий:

Мартин становится генеральным директором

Он увольняет Регину (умный ход с его стороны)

Бетси, Шейла, Джеки идут вверх…

…оставляя вакансию старшего редактора для вашего покорного слуги

Такое возможно. Если бы я был Мартином Стоуксом, то мне меньше всего хотелось бы, чтобы именно Регина Тернбул дышала мне в затылок. Когда Иисус Христос вернется, разве он снова приблизит к себе Иуду?

Мартин становится генеральным директором

Какой-нибудь ублюдок из числа имеющихся в «Бой» становится главным редактором «Бой»

Бетси переводится в «Бой», чтобы занять вакансию «Какого-нибудь ублюдка»

Шейла и Джеки уходят наверх

Я ухожу наверх

Вот теперь это больше похоже на реальность! Это настолько непредсказуемо, что может случиться на самом деле.

* * *

— Что должно произойти? — спрашивает меня Вилли в кофейне возле работы.

Лесли снова с нами, двигает вилкой оливки и листок салата по тарелке.

— Это будет как в детской игре «Бег под музыку вокруг стульев», — говорю я.

— Хочу надеяться, что место займет Мартин, — вступает в разговор Лесли. — Это будет означать не такую большую встряску.

— Ты знаешь, если в кресло сядет Мартин, — высказываю я предположение, — то он сможет повернуть все по-своему: уволить Байрона Пула или перевести его, затем сделать Марджори арт-директором и повысить тебя. Или он увольняет Байрона, переводит Марджори в другой журнал, и вот ты — арт-директор.

— Это ласкает слух.

У нее приятная, светлая улыбка, но я замечаю, что два ее зуба немного похожи на клыки.

— Или он сможет уволить меня, — говорит Вилли. — Или Регина сможет уволить меня.

— Она и так может тебя уволить, — напоминаю я ему.

— Хорошо, но Мартин меня точно не уволит, я это знаю.

— Это почему же?

— Потому что он наверняка уже не помнит, кем я был.

(Я уже убедился, что это дурной знак, когда люди говорят о себе в прошедшем времени.)

Я стою у копировального аппарата и снимаю копии с бесцветной статьи о швейцарской труппе мимов. Я описал их представление как «бодрящее, возбуждающее и пролетающее незаметно» и назвал их новыми «инфан терриблями» в искусстве перфоманса. (Или они были «младотурками»?)

Вилли подходит ко мне сбоку.

— Готов к падению нейтронной бомбы? — шепчет он. — Я думаю, что Марк Ларкин займет место Мартина Стоукса, когда тот сядет в кресло Гасси.

Тут мне приходится действительно напрячься, чтобы сдержать самые естественные и отвратительные позывы своего тела.

— Что тебя наводит на такие мысли?

— Моя птичка из бухгалтерии.

Он слишком часто упоминает этот безымянный источник.

— А все же кто эта птичка?

— Лори знает кого-то там. Мартин получает большое — я хочу сказать, огромное — повышение, и Марк Ларкин получает его тоже. Я не могу сказать, что это абсолютно верно, но очень похоже на то, что дела обстоят именно так.

Копировальный аппарат пытается выплюнуть два моих параграфа, но бумага цепляется за что-то и рвется в клочья.

— Ты хочешь сказать, что Марк Ларкин собирается превратиться из помощника редактора в «Ит» в большую шишку в журнале «Бой»? Этого не может быть! Это слишком большой прыжок.

— Не забывай, приятель, что Мартин Стоукс был простым помощником редактора, а потом бу-у-ум… получил руководящий пост в «Бой».

— Но он — Мартин Стоукс! — почти кричу я. — Конечно, с ним должно было это случиться!

— Ну, он не всегда был Мартином Стоуксом! Вот в тот момент он и стал Мартином Стоуксом. И, может быть, именно сейчас Марк Ларкин становится Марком Ларкином.

— Как только Марк Ларкин пойдет вверх, он сделает все, что в его силах, чтобы нас уволили.

Если не брать в расчет то, что теперь у меня на него есть компромат, — или Марк Ларкин думает, что есть. Я не такой пасхальный кулич, каким был раньше.

— Это о труппе мимов из Швейцарии? — спрашивает Вилли, остановив взгляд на жеваных листах бумаги у меня в руках.

— Это самая ужасная вещь из всех, которые я написал в жизни.

— Но ты же не ходил смотреть их представление, или ходил?

— Ты что, издеваешься надо мной?..

— Давай убьем его, Зэки.

Не знаю, серьезно он это предлагает или нет. Я смотрю на него и замечаю серые круги у него под глазами.

— Как это?

— Я смогу снова чувствовать себя нормально, если только его уволят либо если он умрет.

— Ну, увольнять его пока не собираются, так ведь?

И в этот момент, как в сцене из «мыльной оперы», через офис проходит Марк Ларкин, не замечая нас.

— Некоторые люди заслуживают того, чтобы их убили… — говорит Вилли, — и это правда. Гитлер… если бы кто-нибудь убил его во время Пивного путча, разве это было бы плохо? Джордж Стайнбреннер… разве, в самом деле, было бы так ужасно, если бы кто-то пристукнул его?

— Значит, ты в самом деле замышляешь убийство?

— Это облегчит мне жизнь. Тебе тоже, приятель. Признай это.

— Ты не способен на такой поступок.

— Мы могли бы сделать это, как Леопольд и Лоеб, вдвоем.

Вот только Леопольда и Лоеба поймали. Весь фокус в том, что я должен быть уверен, что меня не будут иметь в задницу в Аттике до конца моих дней. Все это напоминает мне зловещий диалог из «Третьего человека» в кабине колеса обозрения в Пратере, когда актер Орсон Уэллс спрашивает вездесущего Джозефа Коттена (вот ирония!) о том, сколько бы он взял за каждую букашку, ползающую у них под ногами. Я готов заплатить сколько угодно и кому угодно, только чтобы убрали назойливую букашку, Марка Ларкина.

— Как ты это себе представляешь? — интересуюсь я.

— Выбросить из окна. Отравить его. Задушить. Перерезать глотку. Любой способ будет хорош.

— Я смотрю, ты уже думал об этом.

— По пять часов каждую ночь, каждую ночь на протяжении уже нескольких месяцев.

— Ты отдаешь себе отчет, о чем мы с тобой сейчас разговариваем?

— Нет, считай, что ты ничего не слышал.

Он неуклюже поворачивается и идет по коридору, направляясь, похоже, к «Черной дыре», чтобы поговорить с Лори. Я смотрю на оригинал статьи, копии которой пытаюсь сделать: «„ШВЕЙЦАРСКАЯ ПАНТОМИМА“… Революционная форма искусства, „Инфан террибли“, ставящие пантомиму на голову, деконструктивный постмодернизм, тыр-тыр-тыр». Бумага в моих руках превращается в жидкий шар, и на его поверхности я вижу Марка Ларкина, выпадающего из окна и летящего вниз, как Джимми Стюарт в «Наваждении», беспомощно переворачивающегося в воздухе и падающего на землю с глухим стуком.

Мои руки холодны как лед.

Нет, я не способен на это. Я ни за что не смогу убить человека сам. Нет, только не сам.

Медленно подняв голову, я вижу, как Вилли становится все меньше и меньше, а затем и вовсе исчезает, шагнув из коридора в темноту.

 

8

ЭТО СЛУЧИЛОСЬ недавно, когда я отирался в фотоотделе, разглядывая фотографии одной подающей большие надежды актрисы, о которой написал кое-что. Родди Гриссом-младший, его помощник и я стояли вокруг светового стола, пролистывая сотни диапозитивов в поисках нужного. Как это часто и бывает, когда работает высокооплачиваемый профессиональный фотограф, большинство снимков были непригодными.

В комнату вкатывается Вилма Уотс и спрашивает:

— Кто-нибудь знает, как сделать срочно новый паспорт? Регина летит на Каннский кинофестиваль… а у старого истек срок действия.

Я сказал ей тогда, что есть конторы для такого рода вещей — ты приходишь в офис, оставляешь им фотографию и старый паспорт, а через несколько дней забираешь новый.

Вилма уходит и возвращается три минуты спустя с новым вопросом:

— Она хочет знать, где можно сфотографироваться?

— Ей обойдется это в пять баксов. Это…

— Захарий, я сам займусь этим, — говорит Родди.

Он берет трубку телефона и нажимает кнопку быстрого набора номера.

— Алло, а Дик на месте? — спрашивает он. — Это Родди.

Дика там не оказалось, но Родди дали другой номер, который он тут же набрал.

— Хей, Дик, это Родди. Как поживает величайший фотограф в мире?.. Ага… Ага… Ха-ха-ха! Эй, у меня есть особо важный заказ для тебя…

Я не мог поверить своим ушам… это был ключевой момент, когда я понял, что богатые не просто отличаются от нас с вами, они отличаются необыкновенно, абсурдно, тошнотворно.

Я слушал, как Родди Гриссом договаривался с Ричардом Аведоном, чтобы тот сделал Регине Тернбул фотографию на паспорт размером два на два с половиной дюйма почти за четыре тысячи долларов (включая стоимость аренды студии, работы парикмахера и гримера).

Если кто-нибудь посмотрит на лицо Родди Гриссома-младшего, ему тут же придет в голову мысль о грызунах. У него пушистые волосы мышиного, серого цвета, и к концу рабочего дня они обычно стоят дыбом в трех-четырех местах. Еще у него маленькие глаза-бусинки и торчат волоски из ноздрей и ушей. Растрепанный неряха при росте пять футов три дюйма, он сумел пролезть в «Версаль» без проблем при недоборе около шести дюймов до негласного минимума стандартного роста, протолкнутый Родди Гриссомом-старшим, издателем «Ши». Но никто и никогда не ставил Родди в упрек использование родственных связей — у людей и без того имелось множество причин ненавидеть и презирать его.

Регина его терпеть не может и старается иметь с ним как можно меньше дел. Тэд Таррант, издатель «Ит», ненавидит его настолько, что использует для связи с ним посыльных и «лилипутов» из копировального бюро снизу. Охранники в лобби отшатываются в стороны, когда он проходит мимо; это меня не удивляет, так как я сам два или три раза был свидетелем того, как он вопил на них что было сил за то, что не вовремя доставили его обед наверх.

Он — единственный человек в «Версаче», который действительно вопит. Когда ты получаешь выговор в «Версале», это обычно делается спокойным нравоучительным тоном за закрытыми дверями. И в офисе, как правило, бывает так тихо, что, если кто-то даже немного повысит тон при разговоре, его бывает слышно через двадцать кабинетов в любую сторону. Лесли Ашер-Соумс работает через пять кабинетов от меня, ближе к холлу, но когда она ругается по телефону с «колли», обладателем дефиса, я выхватываю иногда пару слов. («Ох, тебе совсем ни к чему выставлять себя таким идиотом по этому поводу, Колин!»)

Когда вопит Родди Гриссом, это слышат все. Лори слышит это в «Черной дыре». Даже Мартин Стоукс слышит это, а ведь офис журнала «Бой» находится этажом выше.

Родди орет только на своих штатных сотрудников и ни на кого более. У него есть фотоассистент, Валери Морган, и фотолаборант, Нэнси Уиллис. Валери проработала в «Ит» уже большой срок, и никто не может понять, как она мирится с оскорблениями Родди. Но ни одному человеку не удалось продержаться на должности лаборанта больше восьми месяцев из-за садистского нрава Гриссома-младшего. Если он не унижает своих сотрудников прилюдно, отдавая им распоряжения так, как говорят с маленькими детьми, то наедине это происходит таким образом:

— Ты что, охрененно тупая идиотка, Нэнси?!

— Валери, ты хоть что-нибудь правильно сделать можешь?!

— Ты — некомпетентная сука, Нэнси!

— Ты — умственно отсталая, да?!

На моем веку он сменил уже пятерых лаборанток. Они хорошо начинают, но через месяц у них появляются темные круги под глазами, а сами они все время вздрагивают; через два месяца они превращаются в зомби, глухих к миру, их рты открыты, взгляд неподвижен.

Как если бы у Нэнси Уиллис и без того было мало забот, ведь за несколько недель до Дня Благодарения ее матери поставили диагноз — рак поджелудочной железы. Поэтому Нэнси теперь неслась сломя голову во время обеденного перерыва в Ленокс-Хилл-Госпитал, проводила там полчаса с матерью и летела обратно.

Родди постоянно жаловался Бетси по поводу этих обедов: если ты работаешь в фотоотделе, считается необычным делом брать перерыв больше чем на пять минут. Он часто делал на совещаниях язвительные замечания насчет больничных визитов Нэнси, иногда в ее присутствии. «Она, наверное, посещает там солярий», — сказал он однажды. Солярий??? Она была белее мела от головы до кончиков пальцев рук, не считая коричневых мешков под глазами.

— Нет, сегодня ты не идешь, Нэнси, навещать свою проклятую умирающую мать! — сказал он ей однажды так, словно запрещал восьмилетней девочке играть с куклой.

Чуть позже в тот день я наткнулся на нее на лестнице, где она плакала, согнувшись и закрыв лицо ладонями.

— Может, ты собираешься сделать подтяжку кожи лица в «Жоржет Клинджер»? — набросился он однажды на нее перед десятком человек. — Что ж, тебе действительно необходима пластическая операция!

В тот раз он подошел слишком близко к краю.

Через несколько дней, когда я только что послал на печать свою статью, я снова услышал знакомые завывания:

— НЭНСИ, ТЫ НИ НА ЧТО НЕ СПОСОБНА!! ПОЧЕМУ ТЫ ТАКАЯ НЕВЕРОЯТНО ГЛУПАЯ?! СКАЖИ МНЕ! ПОЧЕМУ?! Я ХОЧУ ЗНАТЬ: ТЫ ЧТО, ИЗ МОНГОЛИИ? ПОХОЖЕ, ЧТО ТАК И ЕСТЬ! НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО НАЙДЕТСЯ КРЕТИН, КОТОРЫЙ СОГЛАСИТСЯ ТРАХНУТЬ ТЕБЯ!

Затем несколько секунд ничего не происходит.

— Я НЕ ОТПУСКАЮ ТЕБЯ СЕГОДНЯ УВИДЕТЬСЯ С ТВОЕЙ МАТЕРЬЮ!

Снова на какое-то время наступает тишина.

— РАЗВЕ ОНА НЕ ДОЛЖНА БЫЛА УЖЕ ОКОЧУРИТЬСЯ?! ГОСПОДИ ИИСУСЕ, КАКОГО ХЕРА ОНА ТАК ДОЛГО ТЯНЕТ?!

И вдруг раздается леденящий кровь вопль Валери:

— НЭНСИ! НЕТ!

Потом слышится пронзительное жалобное причитание, наводящее ужас:

— О, боже мой! О, боже мой! О, боже мой!

Все, и я в том числе, бегут к фотолаборатории.

То, что мы видим, напоминает собой одну из сцен знаменитых преступлений из музея восковых фигур Мадам Тюссо, вроде убийства Марата или покушения на Юлия Цезаря. Валери замерла, закрыв рукой широко разинутый рот, Нэнси остолбенело смотрит на свою руку в ярко-красной крови, Родди сидит на стуле, прямо возле светового стола с разбросанными поверх него снимками недавней фотосессии Мэг Райан… большие ножницы торчат у него из груди чуть выше сердца. Он все еще жив, но выражение лица у него уж больно дурацкое, как у пьяного. Кровь пузырится из раны на груди.

— За что ты так меня? — спрашивает Родди у Нэнси.

— Потому что я так захотела, — отвечает Нэнси.

Он смотрит вниз на ножницы и, по-моему, не знает, что делать: то ли вытащить их, то ли оставить в груди. Поэтому он оставляет их.

В течение следующего получаса до приезда машины скорой помощи, он занимается своими делами и даже подходит к моему столу и начинает говорить о фотографиях к разделу «В заключение», а ножницы, торчащие у него из груди, напоминают отвратительный галстук, который он надел непонятно по какому поводу.

Прибывшая полиция арестовывает Нэнси, а когда проносится слух, что репортерам будет разрешен доступ на этаж, пол сотрясается от каблуков сотрудниц, бегущих в женский туалет, чтобы нанести макияж.

Бетси Батлер рассказала мне, что, когда Регина — которой в тот момент не было в городе — узнала об этом инциденте, она первым делом поинтересовалась: «С фотографиями Мэг Райан ничего не случилось?»

Родди был уволен… но нельзя сказать, что это было сделано в наказание. Просто Регина знала, что следующий человек отстрелит Родди голову из помпового ружья, поэтому она избавилась от него сейчас, чтобы избежать неприятностей в будущем. Валери Морган получила место Родди с шестизначной зарплатой, а Нэнси Уиллис вскоре признали невиновной по причине невменяемости.

Бетси Батлер объявляет о повышении Валери на общем собрании сотрудников в большом конференц-зале. Хотя все очень рады за Валери, это не подходящее время для торжества, поскольку мы сильно переживаем за судьбу Нэнси. Если бы Родди Гриссом был убит на углу одним из «мальчиков», берущих пятьсот долларов за час, которых, как говорят, он заказывал, чтобы они пороли его, пока он сосет «леденец», уже, наверное, были бы накрыты столы с шампанским и паштетом из гусиной печени.

— Это блестяще! — говорит мне Вилли, изображая англичанина. — Просто блеск!

— Что именно?

— Нэнси Уиллис закалывает Гнилую Крысу — младшего уходит в сторону, Крысу увольняют, а Валери получает повышение.

— Ты что, хочешь сказать, что все это подстроила Валери?

— Нет… но если бы это сделала она, то стоило бы учредить новую номинацию Нобелевской премии за это и вручить ей сразу сотню таких.

— Я думаю, стоило бы. Да. Блестяще.

* * *

Я стремительно шагаю по офису с решительным видом (потому что мне нечем заняться), когда высокий стройный джентльмен в темно-синем плаще и в костюме в тонкую полоску проходит мимо. Он выглядит здесь чужаком. У него светлая кожа и бесцветные глаза, прямые каштановые волосы, зачесанные назад (он слегка напоминает молодого Бориса Карлова), и квадратная челюсть.

Это, должно быть, он! Колин, жених Лесли.

Поэтому я притормаживаю, делаю поворот кругом и следую за ним.

Достаточно уверенно Колин Тенбридж-Йейтс направляется в художественный отдел, и Лесли поднимается, улыбаясь ему. Я захожу к ним, чтобы поболтать ни о чем с Марджори. Лесли целует Колина (в щеку, полусекундный клевок) и приподнимает одну ножку в возбуждающей и милой манере.

— Ты уже познакомился с Колином, Зэки? — спрашивает меня Лесли.

Впервые она назвала меня «Зэки», и тот факт, что она сделала это перед Колином, не укрылся от меня.

— Нет, не имел удовольствия.

Я осматриваю его с головы до ног и пожимаю протянутую мне безжизненную руку. Моя влажная ладонь мгновенно гасит деланную улыбку на его лице.

— Это Захарий Пост… он редактор, — говорит Лесли.

Что-то в ее тоне указывает на то, что я ей нравлюсь, но все равно это звучит так, как если бы она представляла нас: «Мистер Гамильтон, познакомьтесь с мистером Буром».

— Помощник редактора, — скромно поправляю я ее, пока Колин вытирает руку, которой здоровался со мной, о плащ.

— Это новый плащ? — спрашивает она. (И это после того, как они почти совсем не видели друг друга столько времени.)

— Да, это «Барберри». Приоделся в Лондоне. Шестьсот фунтов.

Я перебиваю:

— В универмаге на Риджент-стрит или в «Хэймаркете»? (Я хорошо знаю рекламу в своем журнале.)

— На Риджент-стрит.

— Вы могли бы купить такой же вполовину дешевле у Мо Гинзбурга. Этот старый еврей знает толк в распродажах.

Он бросает на меня короткий неприязненный взгляд, который я «проглатываю». Я не позволю этому сукину сыну оттеснить себя на задний план. Я приспущу его с небес на свой уровень…

— Так, значит, чем вы там занимаетесь, еще раз? — спрашиваю я его, призвав на помощь диалект из родного Массапикуа.

— Я страховой арбитражер. В Сити.

— В Сити? А я думал, вы в Лондоне живете.

Он начинает потирать свой огромный подбородок, а я продолжаю:

— Страховой арбитражер?? И у вас не было проблемы с въездной визой? Я хочу сказать, что первое слово словно взято из «Монополии», настольной игры о мировом господстве, а чтобы произнести второе, нужно уметь говорить по-французски.

Колин поворачивается к Лесли и спрашивает ее:

— Мы вроде собирались идти обедать?

Они уходят после заключительного обмена любезностями.

— Можно тебя на секунду? — говорит мне Марджори достаточно жестко, чтобы испугать меня.

— Да, конечно, — отвечаю я, а в голове проносится: «О нет! Должно быть, она узнала обо мне и Айви. Это может стать опасным».

Мы идем на лестницу «Б», подальше ото всех, я шагаю за ней (на должном расстоянии, но ее груди хорошо видны, даже если она удаляется прямиком от тебя), ее безумные, торчащие во все стороны волосы колышутся пеной в такт шагам. Хотя, похоже, игра окончена, если она предложит сейчас: «Засади мне, Ковбой», — как я смогу сказать ей «нет»…

В нашей уединенной нише на лестнице «Б» под ногами полно окурков, горелых спичек и пепла.

— Ты домогаешься Лесли, не так ли?

— Я?

— Ты! Это так очевидно! Ты запал на нее!

— Почему это очевидно? — глотаю я слюну.

Она, подбоченясь, резко меняет позу, и платье хлещет по икрам.

— По тому, как ты разговаривал с Колином. — Она тычет в меня пальцем и передразнивает: — «Не имел удовольствия!» Господи!

— И это означает, что я запал на Лесли?

— Да, означает. Потому что ты никогда не сказал бы ничего подобного, если бы действительно не имел этого в виду.

На этот раз она застукала меня с поличным, и теперь ее несет:

— И, что самое отвратительное, ты говорил так, как будто на самом деле имел это в виду. Что было неправдой! А почему это неправда?! Потому что ты возжелал Лесли!

В продолжение этой тирады я рассеянно оглядываюсь по сторонам и думаю о временах, когда я просто поворачивал ее кругом (прямо на этом месте), поднимал ей юбку, приспускал колготки и…

— Если ты хочешь, чтобы я помогла тебе в этом деле, я могу, — сообщает она.

— Ты собираешься помочь мне? Марджори! Ты сказала ей, что я брал уроки актерского мастерства в Королевской школе театрального искусства!

— Так ведь ты же брал!!

— Нет, не брал!

— Тогда зачем ты мне говорил, что брал?!

— Я никогда не говорил тебе, что брал уроки актерства!

— Ну, если бы ты брал, то ты сказал бы мне!

Мы опять глубоко погружаемся в Чистилище споров, на нейтральную территорию, где ей нет равных.

— Ты, наверное, говорил это только для меня, а я рассказала Лесли… чтобы произвести на нее впечатление, — продолжает Марджори.

Но у нее не сходится хронометраж, и я протестую:

— Нет, я бы рассказал тебе это задолго до того, как мы познакомились с Лесли!

— Ага! Так ты мне рассказывал!

Но я не это хотел сказать. Что я хочу сказать, так это то, что она обвиняет меня в том, будто я рассказал ей до того, как… — ох, проехали!

— Я не хочу, чтобы ты помогала, — говорю я. — Но все равно спасибо… Кроме того, она выглядит счастливой с Коликом.

— С Колином. И она не так счастлива.

— О?

— Нет. Она хочет, чтобы он переехал сюда, но он ни за что не оставит свою работу там. Она уверена, что у него кто-то есть в Лондоне.

Хорошая новость! Для меня.

— Если передумаешь, я помогу тебе, — говорит Марджори, выпрямляется, и все у нее возвращается на свои места. На эту секунду я хочу ее и только ее, эту штучку Таити-Исландия.

— О’кей, я буду иметь в виду твое предложение.

А затем, чтобы заставить меня помучиться, она делает то, что всегда (она это очень хорошо знает) — сводит меня с ума: расстегивает заколку для волос и встряхивает головой, отчего ее грива рассыпается, пенится и взрывается как водопад, шампанское и фейерверк.

Мой дух, гордо воспаривший было ввысь, камнем ухает отвесно вниз.

* * *

Я наконец уступил — мы с Айви возвращаемся из «Банадара», индийского ресторана на Лексингтон-авеню. Сейчас около девяти вечера, и мы прогуливаемся, любуясь холодным звездным небом.

— Видишь, все было не так уж плохо, — говорит она.

Я озираюсь по сторонам, вглядываясь в фигуры редких прохожих.

— Завтра я попробую выступить на собрании, — вдруг предупреждает меня Айви.

О нет…

— И что ты собираешься сказать?

— В этом-то все и дело… Я пока понятия не имею.

— А на каком собрании? На десятичасовом?

— Да. Чем раньше, тем лучше, чтобы скорей пройти через это.

— Меня там не будет, не думаю, что успею, — говорю я, пытаясь быстро придумать, где еще я могу быть в это время.

— Ты не хочешь попасть на мой большой дебют? — она сознательно коверкает последнее слово, произнеся его как «добьют»…

Что же, она действительно очень умная и симпатичная.

— Я не хочу, чтобы ты ломала свой стиль, — отвечаю я.

— Кто знает, есть ли у меня вообще какой-нибудь стиль, чтобы его ломать?

И тут с другой стороны улицы я слышу женский голос:

— Захарий! Захарий Пост!

Я в ужасе поворачиваюсь, ощущая себя загнанным зверем, и вижу Бетси Батлер, направляющуюся к нам через проспект. Она, скорее всего, возвращается с десятого за неделю свидания, очередного в бесконечном поиске нового мужа.

— О-о-о-ох, ты меня убьешь за это, — бормочет Айви. — Но мы хотя бы за ручки не держались.

— Привет, Бетси… — у меня нет сил, чтобы попытаться изобразить удивление.

— Айви Купер?! Ого! Вот это сюрприз, — говорит Бетси.

«Пожалуйста, будь тактичнее, Бетси, — думаю я. — Пожалуйста, будь проницательной, дипломатичной и…»

— Так вы пара или как?

— Нет, мы просто друзья, — говорю я, замечая боковым зрением, как Айви быстро вскидывает на меня глаза.

— Друзья, да? — спрашивает Бетси.

— Да, друзья. Это что, трудно себе представить?

— А откуда вы идете?

— А… мы просто ужинали.

Айви берет в руки длинную прядь каштановых волос и нервно накручивает их на палец.

— Просто ужинали, — повторяет Бетси. — Ладно. О’кей.

(Бетси Батлер — Вилма Уотс — Регина Тернбул — Марсель Перро — Байрон Пул — Марджори Миллет — и затем снова ко мне. И к Лесли. Вот по какому маршруту пойдет эта новость, я в этом уверен. И пройдет она меньше чем за пять минут.)

— Что ж, — говорит мне Айви, когда я провожаю ее домой, — думаю, следующим большим испытанием для тебя будет знакомство с моими родителями.

* * *

КОМУ: ВСЕМ СОТРУДНИКАМ ВСЕХ ФИЛИАЛОВ

ОТ КОГО: РУКОВОДСТВО «ВЕРСАЛЯ»

ТЕМА: КАДРОВЫЕ ПЕРЕСТАНОВКИ

Совет директоров корпорации «Версаль паблишинг инкорпорейтид» с радостью и гордостью сообщает вам, что Мартин Стоукс вступает во вновь вводимую должность исполнительного редактора: Творчество, должность генерального директора: Творчество отныне упраздняется.

Как вы знаете, Мартин был преданным и растущим сотрудником «ВПИ» на протяжении семи лет, и мы уверены, что вы все с радостью и аплодисментами встретите это назначение. За время его четырехлетнего пребывания во главе журнала «Бой» тираж журнала вырос с 25 000 до 1 000 000 экземпляров, и «Бой» выиграл три национальные журнальные премии.

Заканчивая на грустной ноте, сообщаем, что Софи Виллард, главный редактор журнала «Ши» с 1943 года, уходит на пенсию, приказ вступил в силу. Нам будет крайне не хватать присутствия живой легенды, так всех вдохновлявшей.

В тот день, когда это сообщение высветилось на мониторе моего компьютера — и на тысячах других в офисах «Версаля» от Скандинавии до Юго-Восточной Азии, — Регина яростно захлопнула свою дверь. Ей хотелось, чтобы этот угрожающий хлопок услышали во всех офисах и Стокгольма, и Сингапура.

Люди старались пока не попадаться на ее пути.

* * *

— Так, значит, мы запускаем труппу швейцарских мимов в разделе «Они на взлете» в мартовском или апрельском выпуске. У нас есть еще статья Зака о скульпторе… это будет страница с фотографией скульптора и с парой снимков его работ…

Бетси делает обзор материалов для последующих номеров. Идет большое совещание с участием редколлегии, художественного отдела и отдела моды.

— Что-нибудь еще? — спрашивает она, глядя на нас сквозь модные, но слегка смахивающие на старушечьи очки. — Таким образом, на данный момент у нас есть свободные полстраницы.

И тогда это случается.

Айви поднимает руку. У меня обрывается сердце, мошонка сжимается, а горло перехватывает, как будто в легких вместо воздуха оказывается непригодный для дыхания газ.

— Есть предложения? — спрашивает Бетси с легкой снисходительной улыбкой.

Теперь ее очки сидят на самом кончике носа, и получается, что она смотрит вверх и вниз одновременно. Она выглядит моложе своих сорока пяти, но все равно сильно напоминает одного из «Едоков картофеля» Ван Гога.

— Есть немецкая театральная музыкальная труппа под названием «Невро Евро-Ахинея», — говорит Айви. — Они ставят антрепризы с элементами кабаре по мотивам Брехта — Вайля — Макса Рейнхарда. Сейчас они имеют бешеный успех в Германии и Франции, а этим летом в течение нескольких месяцев будут давать представления в театре «Паблик». Они могут стать новыми «Стомп», «Блу Мэн Групп» или «Цирк-дю-Солей».

Ее голос звучит так невозмутимо, так уверенно и даже профессионально… вне сомнения, это выучка Найтингейл-Бэмфорда. И это все срабатывает… предложение принимается! Теперь наконец я могу дышать.

— Звучит заманчиво, — говорит Бетси.

Джеки спрашивает Айви, сможет ли она взять интервью у одного-двух членов труппы. И Айви отвечает утвердительно: ее отец знаком с главой их управляющей компании.

— Вот каково иметь папочкой Джимми Купера, — говорит Марк Ларкин, делая что-то странное со своим подбородком (со стороны выглядит так, словно он пытается поменять местами верхнюю челюсть с нижней), — окупается, а?

— Уверен, что это окупается и в других областях тоже, — говорит Марсель Перро.

— Что ж, — отвечает на это Айви без задержки, самоуверенно и отчетливо, мотнув головой и рассыпав волосы по левому плечу, — вам-то не приходится проживать с ним под одной крышей.

Просто оглушительный успех — она выступила чертовски хорошо, лучше, чем я в первый раз. Отдел кадров «Версаль паблишинг» мог бы сделать видеозапись этого выступления и продавать ее в качестве учебного пособия для будущих сотрудников.

Собрание заканчивается. Статья о Лерое Уайте остается в подвешенном состоянии в ожидании шести свободных страниц в каком-нибудь из следующих номеров.

Я рысью несусь в туалет мимо Смитти, которая спрашивает между затяжками каркающим голосом: «Где горит, Захарий?», — запираю дверь кабинки, с грохотом опускаю сиденье и плюхаюсь на него. Я остаюсь в таком положении почти десять минут, восстанавливая дыхание и нормальную температуру тела.

И это еще Айви не выставила меня дураком! В каком же состоянии я был бы, если бы она сделала это?

До того, как Айви круто набирает высоту, на собрании случается кое-что еще.

Для раздела «Они на взлете» Вилли предлагает писателя из Луизианы А. А. Фонтено, которого он читает в последнее время. Уже издано пять его романов, которые получили превосходные отзывы критиков, но продаются в ничтожно малых количествах. Несколько месяцев назад Фонтено сменил издательство, с которым прежде сотрудничал.

Старый приятель Вилли проживает в одном доме с Фонтено, и они вместе уговорили писателя, ведущего жизнь отшельника, дать интервью. Статья Вилли будет максимум на две страницы или даже на одну.

— Совершенно ясно, — доказывает он всем, — что звезда Фонтено взойдет очень скоро, возможно, как только выйдет его следующая книга.

Вилли очень хочет получить это задание… его голос звучит громко и убедительно. Я давно не видел его таким воодушевленным.

— Это писатель из одного ряда с Кормаком Маккарти, Харри Крюсом и — извини, Зак — Итаном Колеем.

Я понимаю, что он упомянул Колея не для того, чтобы смутить меня, а для того, чтобы всплыло знакомое имя для сотрудников, в особенности из отдела моды, которые, наверное, в жизни ничего не читали, кроме ярлыков на одежде.

— Но с таким же успехом можно попытаться «слепить» кого-то еще, — возражает Бетси.

Лиз Чэннинг сообщает, что она читала одну из книг Фонтено и, хотя она была трудноватой для восприятия, вещь оказалась стоящей.

— Не знаю, — заявляет Марк Ларкин. — Мы что, собираемся писать статью о каждом писателе, который плохо продается?

Даже не видя Вилли, я могу предположить, что его ноги выбивают бешеную дробь под длинным столом.

— Такая возможность выпадает раз в жизни, — говорит Вилли. — Он, может быть, больше никогда не согласится давать интервью.

— Нам, типа, следовало бы сначала убедиться, что он, типа, фотогеничен? — отзывается тупица из отдела моды, бросая надменный косой взгляд.

— Если хочешь знать, здесь не телевидение, — отвечает Вилли. — Вопрос был, фотогеничен ли он? Так вот, я понятия не имею. Я также не знаю, был ли фотогеничен Толстой.

— Толстой не был, — говорит Байрон Пул.

Когда я возвращаюсь из туалета, оправившись от ошеломительного дебюта Айви, меня ждет следующее сообщение:

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

КОМУ: ПОСТЗ

ТЕМА: Ублюдок

крутой наездник только что подошел к моему столу и сказал что он не имел в виду ничего личного

Я спрашиваю его:

Что ответил ты?

Он отвечает мне:

я послал его на три буквы.

он покойник Зэки покойник.

Мне приходит в голову мысль, что нужно сохранить это сообщение.

* * *

В подтверждение того, что Бог все-таки есть, Марк Ларкин не получил кресло главного редактора «Боя». Томас Лэнд, Главный Жополиз Парк-авеню, стал им. (Теперь этому ничтожеству придется бегать за кофе гораздо реже, хотя Мартину Стоуксу он будет носить его вечно.) Сам по себе этот факт был малоприятным, но все же я испытал немалое облегчение оттого, что место не досталось круглолицей, очкастой, розовощекой жабе с нашего этажа.

Том одного со мной возраста, мы начали с ним карьеру в один год, и он вовсе не умнее меня. Он учился в Йеле, но ведь и я посещал Беркли и Ливерпуль… что с того?

Два года назад Томас Лэнд «вышел замуж» за Тришу Ламберт, что оказалось очень прозорливым карьерным шагом. В течение полугода Триша стала старшим редактором в «Ши», и вот теперь Томас главный редактор «Боя». Они теперь будут расти и расти до тех пор, пока либо не окажутся в раю, либо не случится семейный взрыв: рождение ребенка и все с этим связанное.

Стиснув зубы, я послал Тому поздравительное сообщение на шесть предложений — вдруг он вспомнит о старом приятеле и пригласит меня «подняться на борт». Ему понадобилось пять рабочих дней, чтобы поблагодарить меня. И все, что было в его ответе, это: «Спасибо».

В немецком языке есть слово «schadenfreude» (неудача-радость), обозначающее то, как ты счастлив, когда кому-то не везет, но существует ли слово (слава — сожаление, триумф — ничтожность), которым можно описать состояние, когда ты полностью разбит чьим-либо успехом?

И, опускаясь все ниже, раз уж я ступил на тропу унижения, я послал письмо Нэн Хотчкис в Лондон. В котором выразил уверенность в том, что у нее все хорошо. Кто знает? Может, там найдется что-нибудь и для меня.

Я был в отчаянии.

После повышения Мартина дверь в кабинет Регины оставалась закрытой ровно две недели, и никто не осмелился постучать в нее, позвонить Регине, отправить ей письмо или даже просто пройти мимо.

Вышло, однако, так, что ее не было в стране… по крайней мере, на работе ее не было точно. (Ее фотография появилась в «Таймс»: она сидит на каком-то показе моды в Милане в темных солнцезащитных очках овальной формы, похожая на пчелу.)

Видимо, игра в бег вокруг кресла приостановлена, и все пока останется на своих местах…

Но как-то, уже после возвращения Регины из миланского улья, Шейла Стэкхаус заявляет, что у нее есть объявление.

— У меня рак, — сообщает она сотрудникам редакторского и художественного отделов, собравшимся в большом конференц-зале, — поэтому я собираюсь взять отпуск на шесть месяцев, а может быть, всего на три месяца. Но я вернусь, ребята. Моя песенка еще не спета. Я справлюсь с этим, вот увидите.

Люди начинают аплодировать, и я присоединяюсь ко всем. Но это похоже на хлопанье в ладоши после плохого спектакля только ради того, чтобы не обидеть артистов. И еще одна странная вещь: непонятно, хлопают ли они ей или Раку, потому что кажется, что это сам господин Рак стоит там с уродливой улыбкой, обнимая Шейлу за плечи волосатыми гноящимися руками и уводя ее от нас в страшную пустошь Ракландии.

У меня такое чувство, что она не вернется. Ей за пятьдесят, и, когда она делает свое объявление, свет ее обычно ясных, веселых глаз уже тусклый и безрадостный.

— Марк Ларкин остается за меня до тех пор, пока я не вернусь, — говорит она нам, и моя кровь мгновенно закипает бурунами. — Давайте все пожелаем ему удачи.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: Ублюдок

КОМУ: ЛИСТЕРВ

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Ответ: Ублюдок

ЛИСТЕРВ: не могу поверить в это

ПОСТЗ: я могу.

ЛИСТЕРВ: но мы проработали здесь дольше

ПОСТЗ: Точно

ЛИСТЕРВ: это несправедливо

ПОСТЗ: я слушаю тебя внимательно, приятель

ЛИСТЕРВ: он уволит тебя он уволит тебя а НТ получит повышение

ПОСТЗ: Нет, Нолан профнепригоден. ТР не дура

ЛИСТЕРВ: мне жаль тебя, чувак. МЛ будет работать всего в нескольких шагах от тебя, он будет отбирать материал для твоих статей, а затем менять их до полной неузнаваемости, отвергая твои идеи, ты никогда больше не сможешь спать более четырех часов в сутки

ПОСТЗ: я должен тебе сказать кое-что, Вилли.

ЛИСТЕРВ: ах ох что же? у тебя тоже рак?

ПОСТЗ: у меня роман с АК

ЛИСТЕРВ: я уже знал это, приятель

ПОСТЗ: правда?

ЛИСТЕРВ: все знают

ПОСТЗ: кто сказал тебе?

ЛИСТЕРВ: о ну ты же знаешь всех заядлых сплетников

ПОСТЗ: ММ была одной из них?

ЛИСТЕРВ: да тебя это шокирует? она была первой кто рассказал мне это

ПОСТЗ: Господи! ММ расскажет все ЛАС!

ЛИСТЕРВ: она уже рассказала потому что ЛАС была вторым человеком кто мне это поведал и она сказала мне что узнала об этом от ММ

ПОСТЗ: Мир рушится. Я представить себе не мог, что все закончится вот так. Это печально

ЛИСТЕРВ: но АК похоже действительно очень хорошая девушка Зэки могло быть и хуже

я должен идти!

ПОСТЗ: почему? пришел кто?

ЛИСТЕРВ: твой босс

ПОСТЗ: Шейла?

ЛИСТЕРВ: нет твой новый боже! он уже опустошает ящики своего стола! стервятники стервятники стервятники!

* * *

В тот день, когда Шейла сделала свое объявление, я ушел с работы приблизительно в пять тридцать. В ее кабинете все было по-прежнему, за исключением букета из двух десятков алых и чайных роз, которые ей от лица Регины вручила Вилма.

Уже на следующее утро там ничего не напоминает о Шейле. На новом столе расставлены личные вещи Марка Ларкина (гарвардский вымпел и черно-белая фотография в рамке огромного белого дома, стоящего посреди моря колышущейся травы, дома, напоминающего один из тех, которые строил Р. Д. Пост).

И новый босс уже здесь, в пятнистой розовой плоти. Он в очках со стеклами цвета кока-колы, одетый в костюм «Хуго Босс» и одну из своих безвкусных рубашек с воротом другого цвета.

— Доброе утро, Пост, — здоровается он со мной, — я вчера еще хотел сказать тебе, что мне не терпится начать работать с тобой.

Он протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Мне хочется сказать ему: «Я помню, каким ты был в первый день здесь, ты, Тедди Рузвельт Кембриджский, тупоголовый, ссущий в свои мешковатые штаны приходского священника от страха, потому что не знал, где взять для Регины кофе. И ты ни разу не пользовался факсом до того, ты, богатый испорченный выродок Джеда Леланда».

Но вместо этого я говорю:

— Я верю, что мы станем хорошей командой.

— Да. Я тоже так думаю, что мы сможем. Я помню, что между нами недавно были какие-то трения. Но это обычное дело. Я уверен, что с тобой было так же, когда ты только начинал.

— Я такого не помню.

— Я очень хочу верить, что мы сможем поладить. К тому же назрела необходимость внести некоторые изменения в это болото, верно?

Холодные мурашки пробегают у меня по спине. Я замечаю картину «Миланта-Каопектат» на стене. Так вот почему муж Шейлы выглядел на фотографии таким горестным, видимо, он каким-то образом чувствовал, что это акриловое чудовище на холсте будет висеть прямо здесь…

— Перемены? — спрашиваю я.

Но он меня не слышит и начинает говорить снова:

— Ты знаешь, мне пришло в голову, когда я шел на работу, что я — единственный редактор-мужчина здесь, не считая Марселя Перро. Но он — редактор отдела моды и педераст, так что Перро не в счет. Если тебе интересно мое мнение, то этому месту нужен хороший заряд эстрогена.

— Думаю, ты хотел сказать тестостерона.

— Да, одного из этих гормонов.

Перемены? Какие перемены?

Нолан вталкивает кекс в рот, и крошки сыплются на крышку его стола и колени. Мой взгляд останавливается на жирном пятне на стене, там, где он прислоняет свою голову. Оно уже черного цвета и размером с мишень для дартса, но могу поклясться, что накануне оно было светло-серым и совсем небольшим.

— Вчерашняя плохая новость Шейлы, — заводит он, — была как дымка, стелящаяся над мрачной трясиной, которая…

— Пожалуйста, только не сейчас…

У него вид отбивной… котлеты, фарша, как бы выразился Вилли. Он — уже готовый фарш. И как эпизодические персонажи «Звездного пути» быстро покидают экран, так и он скоро будет выведен из картины моей жизни.

— Ты посылал Шейле цветы? — спрашивает меня Айви спустя два дня после того, как Шейла объявила о своей болезни.

— Посылал.

— Какие?

— Красные розы. Я отправил их ей домой, в Шорт-Хиллс.

— А карточку подписал?

— Конечно подписал: «Ты замечательный босс. Я болею за тебя». Ты за кого меня принимаешь, за животное, что ли?

Она целует меня в щеку и говорит:

— А ты не такой уж плохой.

— Надеюсь, что нет, — отвечаю я, быстро оглядываясь по сторонам и проверяя, не заметил ли кто.

На следующее утро я посылаю Шейле красные розы. На карточке написано, что она замечательный босс и что я болею за нее.

Ходит слух, что, когда Шейла сказала Регине, что у нее рак, Регина вскричала: «Как ты могла?! В такой момент! Мы готовим к выпуску мартовский номер!»

ДВЕ ДЮЖИНЫ красных и чайных роз от Регины пришли в прекрасной хрустальной вазе. В цветах лежала карточка: «Удачи и спасибо за все. Прощай. Регина».

Этим «прощай» она все сразу объяснила. Это означало, что наступил конец, что Регина уже поцеловала ее на прощание, что не будет посещений в больнице, не будет телефонных звонков, не будет открыток, и никаких больше цветов, ни появления на похоронах, ничего.

И подпись на карточке была сделана почерком Вилмы.

* * *

— Ты знаешь о вечеринке на следующей неделе? У «Пернети»? — спрашивает меня вскорости на работе Марджори.

— По какому поводу?

— Повышения, увольнения, смерть.

Она объясняет мне, что это будет «смешанная вечеринка», посвященная памяти Гастона, отмечающая большой скачок наверх Мартина Стоукса, увольнение Софи Виллард и повышение того, кто займет место Софи. Никто не сомневался, что первым делом на своем новом месте Мартин Стоукс избавится от Софи Виллард. Она была специалисткой в области моды, культуры и стиля… более сорока лет назад. Сейчас она всего лишь морщинистая старушка, которую часто подводит память, с волосами шафранового цвета, напоминающими сладкую вату. По слухам, она часто забывала свое собственное имя, но больше беспокоило то, что тираж при ней начал падать. Журнал «Ши» — флагман «Версаля», и Мартин не может спокойно наблюдать, как он идет ко дну. Увольняя ее, он показал всем, что держит руку на пульсе. Гастон не уволил ее только потому, что тогда ему пришлось бы общаться с ней лично, чего он не делал с 1963 года.

— Не приглашай больше никого, о’кей? — инструктирует меня Марджори.

Она подразумевает Вилли, я полагаю… Или она имеет в виду Айви? Или она вообще добавила это без задней мысли?

— Ну, я не знаю, смогу ли прийти сам, — говорю я ей.

— Почему? Может наклюнуться вариант поинтересней? — Она соблазнительно округляет губы и изгибает спину, демонстрируя грудь.

Сейчас она точно говорит об Айви, это вне всяких сомнений. «Давай назови мне имя Айви, — думаю я. — Давай же, Большая Перезрелая Клубничка, сделай насмешливое замечание по поводу ее возраста, ее отца, ее жалованья, ты, завывающий дервиш-пустобрех, вертящееся привидение, канделябр, прыгающий отбойный молоток».

— Ты будешь там. Ты знаешь, что будешь, — говорит Марджори.

Она права. Я буду там хотя бы потому, что там будет и она.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: АШЕРСОУМСЛ

ТЕМА:

Ты придешь на сейшн?

О, боже мой! Лесли Ашер-Соумс прислала мне сообщение!

Хоть кто-то еще в этом здании помнит о знаках препинания и заглавных буквах…

Этого никогда раньше не случалось — Лесли обращается ко мне. Она написала первая, и это так неожиданно. Мое сердце безумно скачет от волнения и воодушевления. Она сидит в нескольких десятках метров от меня, но на меня находит такое ощущение, как будто я уже целую ее.

Как только мое сердцебиение приходит в норму, я пишу ответ:

Да, я собираюсь. Абсолютно нечего надеть, но я что-нибудь подберу. Твои щеголь еще в городе?

Я так жду ответа, что гляжу на монитор каждые тридцать секунд. Потом выхожу из системы и перезагружаю машину, надеясь, что это поможет. Проходит минут сорок пять, а от нее все еще ничего нет. Должно быть, так себя ощущают, когда выигрывают в лотерею главный приз, а затем вдруг обнаруживают, что ошиблись на одну несчастную цифру.

И тут я вижу Лесли, идущую по коридору с Марджори, Байроном Пулом и еще двумя сотрудниками отдела моды.

Она, должно быть, отослала мне сообщение и тут же ушла.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: АШЕРСОУМСЛ

ТЕМА:

КТЙ на другом берегу Пруда. Не велика трагедия, правда? Жду с нетерпением встречи с тобой. Вот это будет попойка. ЛАС. До свидания

Мне приходит в голову, что если Лесли Ашер-Соумс выйдет замуж за Колина Тенбриджа-Иейтса, то ее монограммой станет ЛАСТЙ.

(Она пропустила точку после «До свидания», замечаю я. Но, наверное, не нарочно.)

Я пытаюсь придумать в ответ что-нибудь остроумное, но затем решаю — хотя это дается очень трудно — оставить ее гадать в неведении.

* * *

Джимми Купер очень сильно похож на человека, который просыпается в четыре тридцать по утрам, идет в спортзал, где бегает и поднимает тяжести вместе с приятелями-юристами, потом зависает на пару часов в турецких банях, после отправляется к парикмахеру в «Плазу», а оттуда — на массаж в какое-нибудь шикарное местечко, о котором знают человек двадцать в городе, не больше. Затем он идет на работу, обедает в три часа с клиентами или друзьями, возвращается на работу, чтобы вселить ужас в подчиненных, проводит двухчасовое совещание с биржевым маклером, главой отдела финансовых операций или букмекером, заезжает после работы к любовнице, где они поочередно заковывают друг друга в наручники, а потом возвращается домой. Он похож на человека, которому удается выжать шестьдесят часов из суток.

* * *

— Ты знаешь, мне кажется, что один из моих клиентов живет в доме, построенном твоим отцом, — говорит Джимми Купер.

— Ох, правда? Где это?

Он выковыривает из зубов зубочисткой листок салата и громко всасывает воздух.

— Неаполь, Флорида. Тот дом похож на мавзолей.

— Тогда это точно в его стиле.

Айви пинает меня под столом… Я рассказал ей правду, что мой отец вовсе не Р. Д. Пост, архитектор, а Боб Пост, «Мокрый парень». Это не помешало ей наврать своим родителям — что расположило меня к ней еще больше, — которые в настоящий момент сидят напротив меня во французском ресторане с приглушенным светом на Лексингтон-авеню, в районе Шестидесятой улицы.

— Да, стиль, — говорит Джимми Купер, вытащив салат и ковыряясь в другом зубе, чтобы достать что-то еще. — Свой стиль необходимо иметь каждому.

Мать Айви вытирает маленький рот салфеткой. Питбуль и афганская гончая, Джимми и Кэрол Купер являются классической комедийной парой: Здоровяк (Харди, Костелло, Глисон) и Худышка (Лорел, Эббот, Карни), хотя и не такой явной. У него плечи размером с диван, но он не жирный, она — как стойка для пальто, но не безобразно костлява. При взгляде на нее, на ее огромную соболью шубу, накинутую на спинку стула, на бледное напудренное «ист-сайдовское» лицо, похожее на восковую грушу, тщательно уложенные светлые волосы и маленький крючковатый нос я мучительно пытаюсь вспомнить кого-то… но я не могу понять кого. Даже ее манера говорить и вести себя заставляет меня думать о ком-то другом, но я не могу решить, кого именно она мне напоминает.

Бо́льшую часть вечера мы говорим о «Версале». Джимми Купер — главный юрист корпорации. Он отводит судебные иски, подает судебные иски, улаживает судебные иски, он имеет дело с рекламодателями и наемными служащими, с оскорбленными и пострадавшими. При наличии миллиона наших читателей недостатка в таковых нет: судятся из-за того, что заработали аллергию из-за туши для ресниц, разрекламированной «Эпил», или потому, что сочетание тонального крема и румян, по утверждению их юристов, вызвало крушение их браков; мужчины подают иски на то, что потеряли работу, вняв совету относительно стильной одежды, опубликованному в журнале «Мэн» («Когда полоски и клеточки уживаются рядом»). Время от времени на нас подают в суд даже из-за гороскопов. Джимми Куперу приходится приводить всех этих людей к правильному пониманию вещей, он просто создан для этого — с челюстью, напоминающей мыс Гибралтар, и большими кулаками. (И его голос громыхает так, что кубики льда в наших стаканах с водой звенят, когда он говорит.) Почему он стал юристом издательской компании «Форчьюн 500», я не знаю. Обычно такие люди (с бочкообразной грудью, в двубортных костюмах и пальто из верблюжьей шерсти, в мягких фетровых серых шляпах, в белых шелковых шарфах и с оскалом на миллион долларов) становятся главными советниками мафиозных кланов и присоединяются к кругу лиц, именующих себя Джимми — зубило или Вик-кит.

— Айви рассказала мне, что вы выросли в доме, в котором когда-то жил кузен Резерфорда Хейса, — обращается ко мне ее мать, склоняясь над своими ростками бобов, и доверительно сообщает: — Резерфорд Хейс приходится мне родственником.

Она говорит это таким тоном, как будто он находится рядом, за соседним столом, как будто она лично с ним знакома… и я замечаю, что она опустила срединный инициал.

— Не надо снова, Кэрол, — обрывает ее Джимми Купер, отправляя таким образом мое дотошное десятиминутное изучение соответствующего сайта псу под хвост. — И что ты без конца говоришь о нем? Резерфорд Б. чертов Хейс.

Он снова занимается пищей, застрявшей в зубах, резко всасывая воздух и цвикая на весь ресторан. Похоже на то, будто он подманивает птиц. (Интересно, что-нибудь из еды прошло дальше его зубов?)

Они расспрашивают меня, но мне даже не особенно приходится врать. По сравнению с «ботаниками» и озадаченными угревой сыпью юнцами, которых Айви приглашала домой, когда училась в колледже и старших классах средней школы, я довольно-таки серьезный субъект. Это один из немногих случаев, когда быть помощником редактора в журнале с тиражом свыше миллиона экземпляров является достижением само по себе. Они продолжают пытать меня, задавая каверзные вопросы и пытаясь определить, какое у меня будущее, является ли моя звезда восходящей или уже достигла зенита. Вот тут-то мне и приходится лгать (хотя, может быть, у меня еще есть шансы на успех, даже при отсутствии видимых достоинств).

Это на редкость спокойный ужин… за исключением момента, когда я попросил прощения и удалился в туалет, где спустя несколько секунд ко мне присоединился Джимми Купер. Там было четыре свободных писсуара, но он выбрал ближний, справа от моего.

Потом мы возвращаемся к ним домой. Я впервые в высотном жилом доме на Парк-авеню, не считая дней, когда разносил кипы бесплатных газет по подъездам. И мне тут очень нравится. Потолки как в соборе, искусная лепнина, сводчатые коридоры, альковы в стенах, четыре ванные комнаты на четверых жильцов (у нее есть брат)… это невероятно.

После отличного ужина мы выпиваем еще по рюмке в гостиной. Я уже на «автопилоте», но пока вроде веду себя прилично. Айви, в синем платье и с волосами, заплетенными в косу, просто красавица. В какой-то момент ее мать отправляется в ванную комнату, должно быть, затем, чтобы припудриться. С ее уходом настроение Джимми Купера неуловимо меняется, и я начинаю немного нервничать: он заводит разговор о Дугласе Дэвисе (издателе «Мэн»), называя его «тупым педерастическим бесхребетным хером, которому следовало бы хорошо вправить мозги, и чем сильнее, тем лучше». Я откидываюсь на спинку кресла и размышляю над тем, как из Айви Купер вышло такое прелестное создание, несмотря на предков в виде злобного питбуля и напудренной афганской гончей? Может, у нее раздвоение личности, и я просто никогда не видел другой Айви, грызущей мебель?

Когда она провожает меня, я замечаю, что у них в шкафу, стоящем в фойе, — да, у них есть фойе, и оно больше, чем моя спальня, — полным-полно всяких меховых вещей… шиншиллы, соболя, лисы. Я готов залезть внутрь и лечь спать на полу, позволяя им щекотать мое лицо.

Мы заходим в угол, и Айви спрашивает меня:

— Ну?

— Я все ждал, когда же он задушит меня.

— Нет, сегодня он просто познакомился с тобой и примерился. Он убьет тебя в следующий раз.

— А что, должен быть следующий раз?

Я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее на ночь, и она кладет голову мне на грудь. Мы стоим обнявшись и смотрим на поток машин, бегущих по Парк-авеню в обе стороны, на пар, поднимающийся из канализационных люков, на роскошные дома с портье в генеральской униформе.

«Каково же мое предназначение в этом мире, черт возьми», — думаю я.

В автобусе до меня доходит, кого же напоминала весь вечер Кэрол Купер. Мою мать! Нет, не мою родную мамашу. Она — копия матери, которую я выдумал: той эксцентричной сумасшедшей, проживающей в Палм-Бич, разъезжающей на каре для гольфа марки «Мерседес» и завещавшей все наследство своим собакам.

По какой-то причине автобус в ту ночь раньше уходит с маршрута, и мне приходится выйти в районе Тридцать четвертой улицы. Для января стоит не такая уж и холодная погода, и я решаю прогуляться до дома пешком.

Когда я прохожу мимо дома Марджори, в моей памяти тотчас оживают картинки того, что происходило в ее квартире, с безумными криками, прыжками, рычанием и стонами. Если Голда Меир и джазовый пианист Телониус Монк удостоились того, что их именами названы улицы, если писательница Уилла Кэзер и У. X. Оден заслужили памятные доски на домах, в которых они когда-то проживали, то на доме Марджори непременно должна быть повешена бронзовая пластинка с выгравированными словами:

МАРДЖОРИ МИЛЛЕТ,

помощник арт-директора

журнала «Ит» и

непревзойденная актриса в постели

жила и занималась сексом здесь

Между прочим, у нее в гостиной горит свет.

Шальные мысли вихрем проносятся у меня в голове: сейчас позвоню ей, напрошусь в гости, она откроет дверь, я бухнусь перед ней на колени, она свирепо запустит руки в мою шевелюру и…

Несмотря на то что я вряд ли решусь на подобное — хотя на самом деле мне очень этого хочется, — я начинаю шарить по карманам в поисках четвертака.

И тут я вижу, как Марк Ларкин в десяти метрах от меня переходит проспект с западной стороны на восточную.

На нем обычная, не рабочая, одежда: мешковатые и очень короткие хлопчатобумажные брюки, пиджак «Трипли Фэт Гуз», куртка и кепка «Ред Сокс».

Онемев, я замираю на месте, и четвертьдолларовая монетка пляшет на кончиках моих пальцев. Я начиню задыхаться от выхлопных газов, хотя движение в этот час несильное.

Марк Ларкин входит в подъезд Марджори, так и не заметив меня.

От потрясения из моей груди вырывается то ли писк, то ли стон, то ли хныканье, то ли вопль. Сколько себя помню, это был самый грустный, самый жалостливый, самый одинокий и безрадостный звук, какой я когда-либо издавал.

(Не может быть, чтобы она звала его «Парнем», «Красавчиком», «Пройдохой» или «Ковбоем», потому что он не подходит ни под одно из этих прозвищ. Но, опять же, подходил ли я?)

Да, у меня, определенно, член вместо головы: я не должен был даже помышлять о том, чтобы броситься на колени на пороге ее дома и прижаться к ней лицом. Да, я недалекий человек: с какой стати я решил, что громкие хлопки от соприкосновения ее бедер с моими ушами должны быть самым ярким впечатлением моей жизни?

В ту ночь я вернулся домой и плакал, уткнувшись лицом в подушку.

 

9

Накануне вечеринки разгулялась суровая февральская снежная буря со снежными молочными завихрениями на темно-сером небе, напоминающими разводы на классной доске. «Версаль» всегда проводит в «Пернети», маленьком французском ресторане на первом этаже, с большим танцзалом на втором, расположенном на безымянной боковой улочке в районе Флауэр.

Я побывал в «Крукшэнкс» и прилично потратился на новые костюм и рубашку, зная, что другие приглашенные растрясут кошельки гораздо больше. Есть ли какая-нибудь другая компания, в которой одежде уделяют больше внимания, чем в «Версаль паблишинг инкорпорейтид»? Вряд ли, так как сотрудникам «Версаля» полагается всегда быть отменно одетыми, раз уж мы являемся мировыми Официальными Торговцами Вкусом. Это равносильно тому, как редакторы «Уайн Спектатор» пьют только хорошие вина.

Собравшись подняться по широкой лестнице в танцзал, я замечаю нарядную и красиво причесанную Лиз Чэннинг, одиноко сидящую на первой ступеньке и воюющую со своим черным сапожком. Она колотит каблуком в стену, ругая сапожок грязным сукиным сыном, яростно жует жевательную резинку (ее способ бросить курить) и надувает пузыри.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Черт бы его побрал! — раздраженно говорит она. — Зак, ты не захочешь подняться туда наверх, поверь мне.

— Почему же? — Я беру у нее сапог и осматриваю его.

— Там обычный ритуал… все в черном, воняют парфюмом и ведут себя так, словно они пупы вселенной… Ему конец, — добавляет она, забирая у меня сапог.

Я спрашиваю ее, не собирается ли она вернуться наверх.

— Да, конечно, босиком! — отвечает она.

Я оставляю ее на лестнице ругаться на чем свет стоит и колотить сапогом об стену.

Тусовка накатывает на меня огромной волной, медленно бурлящей и обволакивающей. Помещение забито людьми до предела (даже смешно, что Марджори не велела мне приводить никого с собой и даже не сообщать о вечеринке — здесь полно посторонних, которые даже понятия не имеют, по какому поводу гулянка), и места так мало, что трудно повернуться. Внутри темно, только на стенах тут и там мигают голубые и красные лампочки. Музыка, под какую обычно модели разгуливают по подиуму на показах мод, звучит отовсюду, но как-то тихо и, хотя пол подрагивает от множества ног, все же вяло и скучно.

Когда я продираюсь сквозь толпу, какой-то неприятного вида редактор «Эпил» или «Зест» поздравляет меня с повышением, перепутав мою несчастливую планиду с фортуной Марка Ларкина, но я благодарю его и двигаюсь дальше. Мне хорошо известно, что сотрудники «Версаля», которые обычно на работе не утруждают себя даже тем, чтобы сказать «привет» или «как поживаешь?», здесь к этому добавляют еще и полуулыбки, четвертькивки, хотя это и выглядит все равно как если бы Скрудж настаивал на том, чтобы семейка Крэтчит осталась на ужин с рождественским гусем.

Я беру стакан с выпивкой и осматриваюсь в надежде увидеть Вилли, чтобы было хоть с кем поговорить… мы в паре способны «опустить» весь этот праздник. Но я ведь не пригласил его. Хотя он, конечно, слышал про вечеринку, но просто не пришел. И в этом я завидую ему.

Неожиданно рядом со мной выныривает Лори Лафферти со стаканом в руках. На ней джинсы и фланелевая рубашка — совершенно неподходящий наряд для тусовки. Два крошечных синих квадратика отражаются в ее очках, отчего кажется, что она смотрит телевизор.

— Ты здесь одна? — спрашиваю я.

Она отвечает, что они здесь вдвоем с корректором из «Ит», которую обитатели «Черной дыры» называют «Фантомом» из-за того, что она очень тихая и бледная.

Я спрашиваю Лори, знал ли о вечеринке Вилли, на что она говорит:

— Мы больше не живем вместе.

— Ты шутишь! — удивляюсь я.

— Не шучу. Странно, что ты не знал этого до сих пор.

— Я действительно не знал. И кто из вас съехал?

— Мы ночуем по очереди. Иногда он останавливается в отеле «Челси», и квартира моя, а иногда я ночую у друзей.

Я вспоминаю ту ночь, когда Вилли позвонил мне в четыре утра, переживая, что Жаклин Вутен получила кресло Нэнси Хотчкис. Он сказал мне тогда, что Лори осталась у друзей.

— Он начал разговаривать сам с собой, — сообщает мне Лори.

— Он разговаривает сам с собой?

Она кивает и рассказывает мне, что он делает это все время, что он будит ее по ночам каждый час, сидя в кровати, уткнувшись в стену и бубня что-то бессвязное.

— И о чем он говорит? — спрашиваю я.

— Так, ерунду всякую.

Потом она просит меня не говорить Вилли о нашем разговоре, и я уверяю ее, что она может не беспокоиться на этот счет.

— Я думала, — произносит Лори с неуверенной улыбкой, — что, может быть, ты с Оливером и Лиз придете к нему как-нибудь ночью и поговорите с ним, убедите его обратиться за помощью…

— Как ты себе это представляешь? Или мы тоже скажем, что страдаем от бессонницы.

— Да, пожалуй, это будет нелепо, — соглашается Лори.

Я пытаюсь сопоставить молодца в малиновой форме с номером 99, со светлыми волосами, хвостом летящими за ним, сметающего все на своем пути, выпускника Гарварда, прочитавшего «Поминки Финнеганов», «Человека без достоинств» и «Воспоминания о былых делах» (полностью на французском!), с этим параноиком, ведущем беседы со оштукатуренной стенкой от заката до рассвета.

— Он подумывает о том, где бы ему достать пистолет, Зак. Он говорит, что в штате Виргиния можно запросто купить его.

— И что он с этим пистолетом собирается делать?

— Он не отвечает на этот вопрос.

Передо мною метрах в десяти извивается и протискивается меж людей Триша Ламберт, одетая в черное сатиновое платье с открытой спиной и напоминающая собой рекламу Валентино. Она замечает меня краем своих лисьих глаз и быстро поворачивает в другую сторону. Я собираюсь сказать что-то Лори, когда… когда чувствую, как кто-то щиплет меня за задницу. Это, должно быть, Марджори Миллет, не иначе?

Но это не она. Это Лесли Ашер-Соумс. И я никогда ее раньше такой не видел.

На ней черное платье с низким вырезом, открывающим взору грудь и плечи. Я никогда не видел ее настолько обнаженной. И еще у нее открыта спина, почти полностью, и это великолепная спина, изогнутая и аэродинамически спроектированная, с остро торчащими лопатками.

(И она меня ущипнула! Не будем забывать это.)

— Лесли! Как ты смеешь! — говорю я в притворном гневе.

Лори Лафферти быстро исчезает в толпе.

Лесли почти пьяна, по-моему, ей не хватает лишь пары коктейлей для полной отключки. Кто бы мог подумать, что эта Слоан Рейнджер, с респектабельным папашей, попивающим кларет, читающим «Спектатор», одевающимся в твид и охотящимся на лис, с домом в Болтонс и, вероятно, наследница поместья (какого-нибудь Фестерсор или Слаттернли), может вот так напиваться?

— Ты не на свидании? — спрашивает меня она.

Что она имеет в виду? Это она про Айви? Я знаю, что она знает, но она не знает, что я знаю.

— Нет, не на свидании. А Колин Тунабранк-Йист вернулся в Лондон?

— Он — Тенбридж-Йейтс, и чертовски досадно, что его нет здесь, правда?

— Как часто на самом деле вы видите друг друга?

— Довольно часто, — отвечает она, отхлебывая из своего стакана так, что на секунду на ее верхней губе остаются блестящие серебристые «усы».

Становится интересно — она выглядит превосходно, и впервые за все время нашего знакомства наконец-то распустила свой вечный «конский хвост». (Мне невольно подумалось, что если бы ей понадобилась неотложная операция на мозге, то она отказалась бы от нее из-за боязни на время утратить свою красоту.) У нее в высшей степени «версальские» волосы: блестящие, колышущиеся, упругие, напитанные «Силкинсом» — «фотографии рекламы „Клэрола“ и „Брека“ прилагаются».

— Но вы помолвлены.

— Разве? — морщит она носик. — Да, мы помолвлены. Но… я почти уверена, что он трахает какую-то девку.

Происходящее кажется мне невероятным: она присылает мне письмо по электронной почте, игриво толкает меня, а вот теперь произносит при мне слово «трахает» — все это, плюс маленькая ложбинка на ее груди, выставленная напоказ голая спина и волосы, рассыпанные по плечам… это уже перебор, который удваивает градус выпитого мной спиртного.

— Почему ты так думаешь? — спрашиваю я.

— Потому, что он не хочет трахать меня. А ведь мы не видели друг друга несколько месяцев. Я мечтаю лишь о том, чтобы она наградила его свежим триппером.

Похоже, ворота слегка приоткрылись, и я распахиваю их настежь пинком.

— Ну, мне ты кажешься определенно трахабильной.

О как! У меня наперечет такие случаи, когда я иду на автофлирте и когда меня с души воротит даже от звука собственного голоса. Хотя я знаю, что «Трахабильная» — это девичья фамилия ее матери.

— Да, я такая, — кокетничает Лесли, допивая свой стакан и покачивая головой не в такт музыке. Теперь она полностью «готова».

«Она знает обо мне и Айви, — стучит у меня в мозгу, — она знает, она знает, она знает». Зачем, зачем я влез во все это, и удастся ли мне выйти сухим из воды?

Но, может быть, Лесли принадлежит к таким женщинам, которым нравятся несвободные мужчины, особенно если они знакомы с их подружками? Может быть, под маской леди резвится шаловливая чертовка, и мое амплуа героя-любовника привлекает ее, словно наличие дорогого костюма, своего дома в Хамптонс или трастового фонда с капиталом в двести тысяч долларов.

— Я пойду возьму еще стакан. Что бы ты ни делал, Зэки, не двигайся с места! — она показывает пальцем вниз на два черных квадрата на линолеуме, где я стою.

— Хорошо, буду здесь, — отвечаю я со вздохом, застегивая пиджак, чтобы скрыть внезапную эрекцию, которую никто не должен заметить.

— У тебя что — стоит? — спрашивает Марджори, бочком придвинувшись ко мне, как только Лесли отходит за новой порцией спиртного.

— С чего это ты взяла?

— Ты торчишь всего лишь от разговора с Лесли, ого? Я знаю, что, когда ты вздыхаешь и застегиваешь пиджак на все пуговицы, это означает, что ты взведен. Помнишь… я когда-то тебя быстро заводила.

Ты до сих пор меня заводишь и продолжаешь мучить. Когда я буду девяностолетней развалиной… твои торчащие груди и огоньки в глазах станут последним виденьем, перед тем как отлетит моя душа. Возможно, это случится уже на следующей неделе.

Я расстегиваю пиджак, и она вдруг щупает меня внизу.

— Видишь! Я была права! Я знала.

Она смотрит на меня расширенными глазами.

Впервые за целый год она потрогала меня там. Но это не сильно обнадеживает.

А что, если она захочет, чтобы… чтобы я ушел с ней? Что мне делать? Как ответить «нет»… зачем мне говорить «нет»? Я не могу упускать такую возможность. Это все равно как если бы вам подарили «Роллс-ройс», который, может быть, вам и не нужен, а вы, как последний кретин, взяли и отказались.

(А тут еще вдобавок к подарку идет бонус: месть Марку Ларкину. Даже если он никогда об этом не узнает — что вряд ли, поскольку дело касается Марджори, — я все равно сделаю лучшим способом этого ублюдка, моего временного босса.)

А как же быть с милой невинной Айви Купер?

Ладно, я никогда не клялся ей в верности, как и она мне. Я знаю, что наша связь должна умереть, и, похоже, мучительной смертью. Айви будет плакать, сходить с ума и снова надеяться, а я буду чувствовать себя мерзавцем некоторое время, но не вечно же.

— Ты можешь отпустить теперь, Марджори.

Она отпускает. Очень жаль.

— Как так вышло, что здесь нет твоей маленькой потаскушки? — спрашивает она.

Ага, этот кусок льда все же раскололся, думаю я и говорю:

— Какой потаскушки?

— Пятилетней дочки Джимми Купера.

— Она не пятилетняя.

— Ах, извините. Семилетняя. Ты собираешь разбить ее драгоценное маленькое найтингейл-бэмфордское сердечко?

— Ты ошибаешься.

— Я думаю, что она не настолько важная персона, чтобы находиться здесь, верно?

— Как и ваш покорный слуга, — отвечаю я.

— Руки прочь, Марджи. Я первая его увидела, — говорит Лесли, присоединяясь к нам.

Я не могу сдвинуться с места, как будто мои башмаки намертво приклеились к двум черным квадратам.

— Это не совсем так, — отвечает Марджори.

— Ах да, вы когда-то были страстной парочкой, правда?

Я и до этого момента не сомневался, что Марджори ей все рассказала, — не будь она Марджори, если бы это не подтвердилось. Все смешалось в эту ночь: отжившие отношения, надежды, неверность Колина, интрижка с Айви и неожиданная сексуальность Лесли. Я мог бы тогда разыграть карту Марка Ларкина в любой момент. Но решаю приберечь ее для более подходящего случая.

— Страстной парочкой? — говорит Марджори с деланным смешком. — Не сказала бы, что там было много страсти.

Вот этого я не могу вынести. Ей не сойдет с рук публичное обливание грязью самых интимных сторон моей жизни. Это были моменты, когда я ближе всего подбирался к небесам, и вот теперь она клевещет!

Я срываюсь:

— Ах! Неужели Марк Ларкин лучше?! Расскажи нам, что он шепчет тебе на ушко и большая ли у него палка, когда он занимается с тобой кое-чем?

У Лесли отваливается челюсть, а из стакана выплескивается через край джин с тоником. Она непроизвольно делает шаг назад, чтобы не облить свой наряд.

— О чем, черт тебя подери, ты говоришь? — произносит Марджори, ошеломленная и покрасневшая.

— Я говорю о том, что ты и мистер Сан-долбаный-Хуан-чертов-Хилл трахаетесь друг с другом!

— ЧТО? — переспрашивает Марджори.

«Она может плеснуть на меня из своего стакана, — думаю я, — и прямо на новый костюм».

— Я знаю о вас двоих, ясно?! Я знаю. Господи, тебя не тошнит от его отвратительной ухмылки Тедди Рузвельта во все гребаные двадцать шесть зубов! (В этом месте я немного запинаюсь, потому что не совсем уверен, сколько зубов во рту у человека.)

— Я не сплю с Марком Ларкином.

— Ты не спишь?!

Но она может и соврать. (Однажды, когда Байрон Пул спросил ее о наших взаимоотношениях, она ему солгала… или только сказала мне, что солгала.)

— Нет! С чего ты взял?

— Я видел, как он входил ночью в твой подъезд. Очень поздно ночью.

Она качает головой и говорит:

— Я не сплю с ним… никогда не спала с ним… Он… бесполый, мне кажется. Ему нравятся такие же бесполые. Боже ты мой, он мне возвращал одну вещь… компьютерный диск. Он оставил его у портье. И что ты, собственно говоря, делал… ты что, следишь за мной?!

Пока я объясняю ей, что просто проходил мимо ее дома, Лесли приканчивает джин с тоником одним глотком. Она очень бледна, но ее глаза вроде бы приобретают осмысленное выражение.

Я чувствую такое облегчение, узнав, что Марджори не оставляет следов от ногтей на спине у Марка Ларкина и не стискивает бедрами его уши… такое ощущение, будто я начинаю парить над полом, поддерживаемый под руки маленькими херувимчиками.

— Марджори, ты не хотела бы выйти за меня замуж? Завтра? Или сегодня ночью?

— Я не могу принять твое предложение, Зэки, даже такое романтичное.

— Я понимаю, но мне очень жаль.

— Вот если бы ты предложил мне два года назад…

— Ты согласилась бы?

— А тебе приходило когда-нибудь в голову жениться на мне?

— Много раз, — вру я. — Ты бы сказала тогда «да»?

— Ни за что. Даже за миллион.

Она поворачивается к нам спиной и уходит, а мне кажется, что цвета ее наряда — красный, черный и зеленый — движутся в разных направлениях и растворяются в толпе.

— Хорошо! — говорит Лесли. — Вот такая, значит, у нас попытка получилась!

— Значит, холера Колин действительно вернулся в Лондон? Ты уверена, что он не рыскает где-нибудь поблизости по кустам, шпионя за тобой? — пытаюсь я сменить тему.

Она кивает и всасывает воздух через трубочку для коктейля, отчего сразу становится похожа на двенадцатилетнюю малолетку с солодовым напитком.

— Что ты делаешь после вечеринки? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами, облизывая губы.

— Пошли тогда со мной, — предлагаю я. — О’кей?

— Пошли, — соглашается Лесли.

Я снова вздыхаю и застегиваю пиджак на все пуговицы.

Оливер Осборн сидит в баре, возвышаясь как башня, и разговаривает с коллегами из «Мэн».

Я перекидываюсь с ними несколькими фразами и отмечаю, что им всем за сорок и что все они какие-то неряшливые (с заплатками на локтях пиджаков, в несвежих рубашках и с помятыми лицами). «Мэн» — не самый хорошо продаваемый из наших журналов, и люди, работающие в нем, получают соответственно, но я знаю, что Олли еще бы приплачивал, лишь бы быть с ними в одной команде.

— Счастливые сукины дети, — говорит мне Олли, когда все расходятся. — Они ходят на работу, а по возвращении домой могут смотреть на себя в зеркало, не испытывая позыва поблевать.

— Да, если только они могут позволить себе купить зеркало.

Мы видим Марка Ларкина, поднимающегося по длинной лестнице. На его плечах лежит снег, а лицо раскраснелось от мороза.

— Ты не мог бы дать мне ключи от своей квартиры, Зэки? — спрашивает меня Олли.

— Зачем?

— У меня есть одна на примете, но я не могу привести ее домой.

Он сообщает мне, что обычно его выручает сосед (тоже британец), работающий на нашего конкурента, «Конде Наст». Но сейчас у того остановилось около десятка родственников.

— Тебе нужны ключи? Ты хочешь вставить кому-то в моем вигваме?

— Если это тебя не сильно побеспокоит.

— Тебе они нужны прямо сейчас, что ли?

— Если это тебя не сильно побеспокоит.

— Все нормально. Только, пожалуйста, не устраивайте беспорядка.

Оливер обещает, я даю ему ключи и прошу оставить их для меня под ковриком. Он беспокоится о том, как же я попаду в подъезд, на что я отвечаю, что позвоню в какую-нибудь квартиру, где жильцов мало заботит, кого это они впускают в дом. Он довольный удаляется со своей избранницей, которую мне не удается разглядеть из-за толкотни и темноты.

_____

Мартин Стоукс зачитывает перед всеми пятиминутную речь о том, как он «пальщен и давольна приятна паражен» новым назначением. Сбылась его мечта, говорит он, исполнилось то, чего он страстно хотел с пятилетнего возраста, когда впервые открыл журнал «Ши», взятый у мамы. Так говорят после долгих репетиций: с идеальным ритмом и выдержанными паузами, мастерски взвешенными намеками на некоторое собственное совершенство и даже умело вставленными непроизвольными перехватываниями горла. Похоже, его целью было обезоружить и очаровать всех присутствующих, и еще похоже, что именно в таком виде он и мечтал произнести эту речь с раннего детства.

В какой-то момент он говорит нам:

— Ах да, моим самым первым шагом будет объединение «Ши» и «Ит» в один журнал… Я назову его… «Shit». — Люди смеются, и он продолжает: — Я мечтал произнести эту шутку во всеуслышание долгие годы (при этом смех усиливается, без всяких сомнений, оттого, что слово «годы» он произнес как «годи»).

Он непогрешим. Он может уволить половину людей, находящихся в зале, а они будут продолжать смяться, хлопать его по спине и поздравлять.

Во время «коронации», пока смотрю и слушаю, как он завоевывает всеобщую симпатию, я вдруг осознаю, что он всего лишь на шесть лет старше меня. И теперь у него есть все. Одежда, еда, квартира, транспортные расходы… обо всем этом будет кому позаботиться. Ему едва ли что-нибудь придется делать самому. Он может теперь заниматься только собственным развитием.

Потом Софи Виллард, согнувшись почти пополам, шаткой походкой направляется к импровизированной сцене, чтобы сделать всем ручкой. Это конец эпохи — вот что мы все должны в этот момент ощущать. Но, сказать по правде, ее время закончилась вместе с веселыми ночными клубами, вроде «Латин Куортер» и «Эль-Морокко», с Уолтером Уинчеллом и такси «Чекер», сигаретами «Честерфилд» и шляпами-котелками.

Некоторые из присутствующих плачут открыто, промокают салфетками уголки глаз, пока она произносит (подозрительно хриплым шепотом) свою прощальную речь. «Верховная Жрица Хорошего Вкуса», «Великая Богиня Очарования», десятилетиями бывшая существом, словно сошедшим с экранов из «Лауры» или «Смешного лица», теперь похожа на сломанную палочку с желтым пятном ушного воска на ватном тампоне.

Пока Софи говорит, я замечаю Марджори, стоящую через ползала от меня; ее глаза неотрывно смотрят куда-то в пустоту… она кусает ногти, сплевывая их прямо на пол. Она — одна из немногих, кого речь ничуть не трогает: Марджори начинала свою карьеру в «Ши», и Софи однажды за какой-то пустяк назвала ее в лицо грязной, вонючей еврейкой. Стоящая рядом чернокожая редактор моды из «Эпил» вся в слезах: она что, не знает, что Софи разрешила помещать фотографии негритянок на обложке «Ши» всего шесть лет назад, или ее это не волнует? (И черная женщина должна быть обязательно светлокожей и в компании двух белых женщин.) На другом конце зала стоит Марк Ларкин рядом с Мартином Стоуксом. Первый выглядит растроганным, последний же находится слишком высоко в небесах, чтобы отвлекаться на что-либо, разве что только, может быть, на пролетающий мимо метеорит.

Затем Мартин объявляет о замене Софи. Ее зовут Алекса Ван Дьюсен. Конечно, с таким именем просто невозможно не преуспеть в жизни, и зал рукоплещет. Я узнаю ее мгновенно: это «Стилет» в черных кожаных брюках, стоявшая перед Гастоном во время его последнего похода к банковскому автомату. Она — одна из многих худых, как вязальные спицы, редакторов, пытающихся выдавать свои гримасы за улыбки и относящихся к людям, которых они видят каждый день на протяжении нескольких лет, как к незнакомцам или потенциальным преступникам.

Ей не больше тридцати. Если только Алекса Ван Дьюсен не окажется полностью некомпетентной, не начнет проводить неверную политику или не умрет в расцвете лет, то будет занимать это кресло следующие полвека.

— Я люблю тебя, Софи, — говорит она со слезами, оставляющими на щеках разводы от туши. — Я так сильно тебя люблю.

Мне нужно двигаться наверх. Запятые, двоеточия и угловые офисы незаняты и общедоступны, но достаются кому угодно, только не мне. «Старотурки» умирают в своих кабинетах, либо их провожают на покой, а «младотурки», «вредные мальчишки Пека», «вундеркинды», «киндер-сюрпризы» и «инфан террибли» прут вверх.

Что я могу сделать? Я должен добиться своего.

— Мы двигаемся? — шепчет мне на ухо Лесли, встав на цыпочки.

Вот он и ответ — ответ, указывающий на вход и выход. Здесь моя запятая, мое двоеточие и мой угловой офис с видом на Крайслер-билдинг. Здесь сладкое дыхание ангела, который вострубит наступление лучших времен.

«Мы двигаемся?» Да, я надеюсь, что двигаемся.

Она уже надела свою изумрудную шубку из искусственного меха, а ее дыхание с запахом джина посылает вниз по моему позвоночнику волны мурашек.

Она шагает впереди меня, не настолько пьяная, чтобы раскачиваться, но направляющаяся к лестнице определенно не по кратчайшему пути. Я оборачиваюсь и вижу Айви Купер в тусклом голубом свете. Она смотрит прямо на меня. Слева от нее стоит отец в двубортном костюме с белым шелковым шарфом, а справа — несколько персон из руководства. На ней платье цвета лаванды с высокими перчатками, и выглядит она просто замечательно: стройные изгибы ее тела, длинные ноги и красивые волнистые волосы — все на виду. Она мило улыбается мне, я киваю ей в ответ, но затем она замечает Лесли и перестает улыбаться. Мне пора уходить.

* * *

Мы с Лесли отправляемся в бар на Колумбус-авеню в районе Семидесятой — она живет неподалеку, за углом. Снег падает большими, тяжелыми хлопьями, и белые морозные узоры паутиной ложатся на витрину бара. Внутри почти никого нет, и мы присаживаемся за столик.

Мы разговаривает ни о чем, и после порции джина с тоником она просит меня взять ей «штакан шипучки».

— Стакан шипучки? Что ты имеешь в виду?

— Какую-нибудь газированную, — проглатывает она слова, навалившись грудью на стол; ее глаза плавают вверх-вниз.

Я заказываю ей сельтерскую воду и, пока жду у стойки, наблюдаю за ней. Ее распущенные волосы падают спереди через одно плечо, а кожа все еще блестит, как отравленное молоко в «Подозрении». «Штакан шипучки»? «Евро-Дисней», мягкие игрушки, белые носочки… может быть, иностранцы все подвержены тому, чтобы оставаться пятилетними как можно дольше. Они ненавидят американцев, но это не их вина. Потом они так же привыкают к тому, чтобы обходиться без душа несколько дней, всерьез воспринимают Джерри Льюиса, готовы пойти на публичное обезглавливание ради кассеты со «Спасателями Малибу» и носят кожаные штаны «Ледерхузен».

Мы с Лесли проводим в этом баре более часа, и я все это время наблюдаю, как постепенно линяет ее улыбка в неясном синем свете, обволакивающем ее, словно шаль.

Что мне сказать ей в следующий раз, когда мы увидимся?

Я поднимаюсь по лестнице позади Лесли. Как волосы и грудь Марджори, ее спина грозит стать предметом моего навязчивого желания, но не факт, поскольку со спиной, скажем прямо, не так уж много сделаешь. Мы на узкой винтовой лестнице, и она еще тащит свою шубку (из «Сакса», судя по ярлыку) за собой по ступенькам, и мне трудно удержаться от того, чтобы не наступить на шубку и не подхватить ее затем… Очень соблазнительно трахнуть ее прямо на этой шубке.

Мы все в снегу.

Шагнув внутрь квартиры, она скидывает обувь, быстро махнув каждой ногой, но тут же пытается поймать туфлю в воздухе. От этой попытки ее ведет в сторону, туфля улетает в раковину, и Лесли весело хохочет, но смех выходит какой-то ведьминский.

По стенам развешены картины в рамах со сценами охоты на лис девятнадцатого века (не ее ли это прапрадедушка верхом на гнедом коне прыгает через пуделя?), а в углу гостиной стоит навороченный компьютер. Квартирка аккуратная, уютная и обустроена в стиле Старого Света… Папочка определенно помогает в съеме жилья.

— Я знала, что нравлюсь тебе, — говорит она мне.

Ну, конечно. Марджори просветила ее.

Перед моим уходом мы минут десять целуемся, причем треть этого времени я пытаюсь открыть ей рот, чтобы всунуть туда язык.

Когда я обнимаюсь с Айви, она на ощупь словно уютное, теплое, мягкое одеяло. Марджори была пылающим костром с языками пламени, которые затягивали меня в самое пекло. Лесли похожа на гладильную доску.

Мы все время стоим возле входной двери, и в какой-то момент она издает что-то вроде «мммннфф». Звучит многообещающе, но, возможно, она мычит только потому, что я наступил мокрыми ботинками на ее босые ноги.

— Тебе следует немного расслабиться, — говорю я ей.

— Я уже расслабилась, — отвечает она.

Может быть, из-за этого у Колина проблемы с ней. Может быть, дело не в девке.

* * *

Я снова беру такси… Поднялся ветер, и снег носится по пустынным ночным улицам змеистой поземкой. В хмелю мне кажется, что мы летим, отклонившись от прямого пути, через заснеженные горы.

Я вылезаю у «Пернети» и вхожу внутрь. Толпа поредела, и Айви нигде не видно.

* * *

Я беру другое такси и еду к дому Марджори.

— Я должен увидеть тебя, — говорю я ей по таксофону.

— Я уже собралась ложиться спать.

— Пожалуйста! Это безотлагательно.

— А откуда ты знаешь, что я сейчас не с кем-нибудь?

— Так ты не одна?

— Нет. Но откуда ты знаешь?

— Пожалуйста! Ради былых времен!

— О’кей. Но не ради былых времен.

Я пересекаю улицу, пробираясь по высоким белым сугробам — мои следы оказываются на них первыми, — и гадаю, что на ней будет надето, когда она откроет дверь. Она сказала, что собиралась ложиться спать, так что это вполне может оказаться чем-то экстравагантным, но на ней даже старомодный банный халат и пушистые розовые тапочки смотрятся неожиданно.

Она открывает дверь в халате, белом в полоску. Я подозреваю, что под ним надета хорошо мне знакомая черная ночная рубашка (крошечная розочка выглядывает из-за выреза); копна ее рыжих волос распущена.

Я падаю на колени и прижимаюсь лицом к низу ее живота.

Я чувствую ее руки на своей голове — она тянет меня за волосы.

— Поднимайся! Ну, встань, пожалуйста!

Она захлопывает за мной дверь, и я поднимаюсь.

— Ну, и к чему это было?

— Я не знаю.

— Сядь!

Она тоже садится на диван, но подальше от меня.

— Айви Купер видела, как ты уходишь с Лесли.

— Я знаю. Но откуда ты знаешь?

— Она выглядела не очень счастливой, поэтому я спросила ее, что случилось, она и призналась мне.

— Ты ведь не рассказала ей о нас, правда?

— Нет. Ты сам рассказал.

— Нет, я никогда не рассказывал ей этого.

— Да, а она сказала, что ты рассказал, когда я рассказала ей.

— Когда ты рассказала ей что?! Когда ты рассказала ей о нас?

Она кивает головой, и я рычу:

— О, проклятье!

— В любом случае ты можешь соврать и сказать, что ты просто проводил Лесли домой и между вами ничего не произошло.

— Я и в самом деле проводил ее домой, и между нами ничего не было.

Она наливает мне стакан воды, а я пытаюсь получше рассмотреть ее ночную рубашку, но она прижимает рукой халат на груди.

— Итак, Марджори… С кем ты встречаешься? С кем-нибудь?

— У меня есть… поклонники.

— Кто? «Базз Эвридей»? Вы вдвоем были сладкой парочкой.

— Причем постоянно. Он — лучший друг женщины.

— Кто еще? Кто-нибудь из корпорации?

— Ну хорошо, я скажу тебе, Зэки, только учти, что это секрет. Ты обещаешь не разболтать Вилли, Лесли или Айви? Особенно не рассказывай Айви. (Это может означать только одно: «Расскажи Айви немедленно».)

— Ну давай! Удиви меня.

— Я — любовница Джимми Купера. Вот так.

Извиняюсь за то, что использую клише, но я действительно воспринял эту новость как удар в челюсть.

— Ты, на хрен, смеешься надо мной!

— Нет.

— Но ему за пятьдесят! И он зверюга!

— Со мной он очень мил.

— Могу побиться об заклад, что мил.

Она бросает в меня подушкой от дивана.

Последние события молнией проносятся в моем сознании: мерцание огонька свечи в глазах Айви на нашем первом свидании; ее успешное выступление на собрании… Я вспоминаю, какой красивой и блистательной бывает Айви в полумраке, но как пресна и наивна она порой. Я думаю о Марджори, об ее подрагивающих грудях и бедрах, о волосах, с которых падали серебристые капли на пол моей квартиры в то дождливое воскресное утро; о том, как мы иногда ненавидели друг друга, и о том, что я ни с кем не был так счастлив, как с ней. Я также думаю о Лесли и Колине, которые не видятся друг с другом, но которые помолвлены и бранятся через океан; а теперь еще — и о главном советнике корпорации Джимми Купере, обманывающем свою обсыпанную пудрой, словно пончик, жену с мегерой-богиней, куклой из секс-шопа — Марджори… Но обладает ли ею кто-нибудь по-настоящему, не принимая в расчет бесполых существ, вроде Марка Ларкина, или тех, кто проживает всю жизнь в холодном одиночестве?

— Так, Марджори, пожалуйста, ответь мне на один вопрос: как у тебя с этим с пятидесятилетним питбулем Джимми Купером, эсквайром?.. Ты скачешь у него на плечах, царапаешь спину и вопишь так, что у него лопаются барабанные перепонки?

— Я не собираюсь отвечать тебе.

— Это означает «да».

— Думай что хочешь.

— Поверь мне, я буду. Но, э-э… почему он?

— А почему не он?

— Что в нем такого хорошего? На этот вопрос ты можешь ответить?

— Тогда ответь и ты мне: «А что в тебе такого хорошего?»

— Тебе лучше знать.

Она выпроваживает меня, но я пытаюсь оставить за собой последнее слово:

— Значит, расклад такой: ты спишь с отцом девушки, с которой сплю я. Как это понимать?

— Это делает тебя моим приемным гребаным сыном. Или кем-то в этом роде.

Марджори распахивает дверь, но я не сдаюсь так просто:

— Это ночная рубашка у тебя под халатом?

Она кивает.

— Это ведь я купил ее тебе?

— Да, ты.

— Можно на нее взглянуть?

Она захлопывает дверь перед моим носом.

Я оказываюсь в длинном коридоре, который сужается и опускается вниз, словно труба мусоропровода.

Я никогда больше не буду с Марджори. Если только не соберусь жениться на ее лучшей подруге, а Марджори за пару часов до венчания не ощутит всей глубины утраты. За исключением этого хитросплетенного сценария, у меня просто нет больше шансов.

Но она таки сообщила мне кое-что интересное той ночью.

Во время всех этих перестановок, бега под музыку вокруг стульев «Бой» — «Ит» с участием Гастона, Мартина, Софии, Шейлы и Марка Ларкина Мартину Стоуксу пришла в голову мысль перевести меня в «Бой». В качестве — кого бы вы думали? — старшего редактора. Я мог бы уже быть старшим редактором со всеми вытекающими: собственный кабинет с видом, солидная прибавка к зарплате и, что важнее всего прочего, УВАЖЕНИЕ!

Но идею быстро затоптали.

Мартин пошел к Байрону и Бетси (Регана была тогда в Милане, изображая из себя пчелиную матку на показах мод) и спросил их, как они смотрят на то, чтобы меня повысить. Они не возражали. Затем Байрон и Бетси посоветовались с Жаклин, и она согласилась, что это отличная идея.

Джеки упомянула об этом Марку Ларкину, всего несколько дней до того ставшему моим боссом, но он зарубил идею на корню.

Он сказал, что я ему нужен для его последующего скачка. Я должен буду помочь ему перейти через «междуцарствие», как он напыщенно выразился.

Он остановил мое продвижение, мой собственный гигантский скачок вперед, мой нырок рыбкой в Озеро Респектабельности только из-за того, чтобы оставить меня под своим началом.

Вилли был прав. Парень должен уйти.

Когда я добираюсь домой, все вокруг кружится в мокрых брызгах, словно внутри гигантского блендера. Снег у меня в волосах, на плечах, а носки промокли. Стоя у подъезда, я пытаюсь нащупать в кармане ключи, но не могу найти их… Я слишком пьян, чтобы сразу вспомнить, почему их там нет.

Я нажимаю на несколько звонков, и вскоре кто-то впускает меня внутрь. Лифт волочит меня на нужный этаж, и я вваливаюсь в квартиру, обнаружив ключи под ковриком.

На кухонном столе лежит послание от Оливера. У него мелкий четкий почерк, и записка похожа на компьютерную распечатку, сделанную восьмиигольчатым «Палатино»: «Имел классный перепихон. Никакого бардака. Будь здоров».

Я мну записку и сажусь на диван, тупо глядя на мокрые следы на ковре, ведущие ко мне.

Потерял ли я Айви и нашел ли Лесли? Хотел ли я этого? В каком направлении я двигаюсь?

Я раздеваюсь и слушаю старый радиатор в своей спальне, который плюется, шипит и булькает, но в комнате все равно холодно… Как такое может быть? Что за здание… этот сарай может рухнуть в любую секунду, развалившись на миллион кирпичиков, и кануть в небытие, не оставив даже легенды об Уродливом Доме с пивными лужами на лестницах, табачным дымом и смрадом.

Я падаю в кровать, но тут же подпрыгиваю, потому что натыкаюсь на что-то твердое, маленькое и липкое.

Нырнув под одеяло, я выуживаю каблук черного цвета. К нему прилеплен маленький шарик жевательной резинки.

 

10

«Апрель — самый жестокий месяц», — предположил однажды один из величайших поэтов уходящего века, а затем на десяти, или около того, языках пространно объяснил нам, почему это так. Что-то связанное с сиренью и крысиными тропами. Что-то о вставной челюсти и граммофоне.

Но так ли жесток апрель на самом деле? Ведь взамен холодного снежного покрывала Земля надевает чудесный зеленый наряд в обрамлении кистей сирени?

В каждом номере «Ит» полстраницы отводится под Письмо редактора Регины Тернбул, сопровождаемое ее размытой черно-белой фотографией (я уверен, что для этого снимка ей пришлось встать на связку из пяти телефонных справочников). Не Регина пишет это Письмо. Оливер пишет его, Лиз пишет его, его пишем мы с Вилли. Дается короткий абзац или два о самом месяце («Март, возможно, не был так благосклонен к Юлию Цезарю, но…»), а затем ты продолжаешь в том же духе — это самая трудная часть, — углубляясь в дебри содержания номера. Соединение материала о Дне Благодарения со статьей Ника Тумея о Клаусе фон Бюлове или дифирамбов марту, входящих, словно лев в клетку, в статью Тони Ланцета о похищенных произведениях искусства во времена Холокоста, требует обычно введения всего одного притянутого за уши предложения, что не так уж сложно.

Но если дождливый апрель и в самом деле так пренеприятен, то как он смог принести нам чреду замечательных статей Габриэллы Атуотер об Итане Хоуке в кругу семьи и на съемочной площадке, репортажи Эммы Пилгрим из Белого Дома и самолета президента, а также статью Марка Ларкина о скандальной Миранде Беквит, содержанке Далласа?

По какому-то стечению обстоятельств мне всегда выпадает писать Письмо для апрельского номера. Три года подряд мне удавалось крутить одну и ту же шарманку: «Апрель — самый пренеприятный месяц». Я стал похож на фокусника, который знает лишь один избитый трюк с вытаскиванием гротескных метафор Т. С. Элиота из шляпы. Никто ни разу не высказался на этот счет, никто никогда не жаловался… Я даже не знаю, заметил ли эту халтуру кто-нибудь вообще. Может быть, Регина эти письма даже не читает.

* * *

На следующий день, в субботу, я решил позвонить Айви, чтобы покончить со всем. Перед этим я отрепетировал свою речь с десяток раз, написав целый сценарий. Если она спросит: «Так куда же вы вдвоем отправились?» — то я нажму на кнопку: «Лесли была чем-то очень расстроена, и мне пришлось…» Если затем она скажет: «Не знаю, могу ли я тебе верить», я выберу фразу: «Это правда. Я не лгу». На ее: «Нет, ты лжешь», я отвечу: «Бывает, и лгу. Но тебе — никогда». Эта фраза обычно заставляет людей умолкнуть.

Я во всеоружии, но все равно не могу позвонить. Как же доктора сообщают родителям четырехлетнего ребенка, что их дитя умирает? Может быть, они хватают на улице ближайшего торговца хот-догами, вешают ему на шею фонендоскоп и уговаривают его сделать это за них, пообещав полтинник?

После нескольких часов самоедства, полудремоты и бессмысленного щелканья каналов пустейшего субботнего телевидения я набираю ее номер.

Прослушав приветствие автоответчика Айви, кладу трубку.

Зная, что у нее стоит аппарат, фиксирующий время звонка, я с трудом выдерживаю еще полчаса субботнего телевидения, а затем звоню снова и оставляю сообщение: «Эй, это Зак. Позвони мне. О’кей?»

Теперь я в капкане… Снег за окном прекратился и начинает подмораживать. Я должен дождаться ее звонка.

И я честно жду, затем, около семи, оставляю еще одно сообщение.

Айви звонит мне в восемь тридцать.

Я не беру трубку.

«Привет, это я, — говорит она. — Меня не было целый день, я ездила к Дафне…» Она перестает говорить… просто не может подыскать нужных слов, и поэтому автоответчик, посчитав, что звонок окончен, отключается.

Этот угнетающий дух театр одного актера набирает обороты, когда полчаса спустя я перезваниваю ей и снова общаюсь с автоответчиком, оставив новое сообщение.

Затем я делаю нечто, во что сам не могу поверить: нахожу в справочнике телефон ее родителей и звоню им.

Трубку снимает ее мать.

— Здравствуйте, Кэрол Купер, это Захарий Пост. Как вы поживаете?

Она забыла меня? Или дочка уже открыла ей глаза на то, каким отвратительным типом я являюсь?

— Да, Захарий, — говорит она.

— Айви дома? — спрашиваю я напрямик.

— Ее здесь нет. Она ушла к своей подруге Дафне. (Тон голоса Кэрол Купер подсказывает мне, что она еще не знает, какой я мерзкий тип. Но она могла бы разговаривать таким милым голосом и с толпой варваров, стоящей перед дверьми ее дома и потрясающей топорами и булавами.)

— Хорошо, — говорю я. — Вы не передадите ей, что я звонил?

— Но я не думаю, что она сегодня вернется домой. Она сказала, что переночует у Дафны.

— Хорошо. Я тогда позвоню завтра. Благодарю вас, миссис Купер. — Прямо как Эдди Хаскел, «одна часть сахара, девять частей крем-брюле».

Так, значит, она у подруги Дафны. Вот и чудесненько.

Я одеваюсь и иду в китайской ресторан. Снаружи темно, улицы в буквальном смысле пустынны, покрытый сажей снег лежит на автомобилях, тротуарах и мусорных баках.

Когда я расплачиваюсь с кассиром, то слышу, как кто-то говорит ему: «Она наврала», — и в ту же секунду понимаю, что это говорю я сам.

— Что? — спрашивает меня кассир.

— Она наврала, — повторяю я кассиру и самому себе. — Кэрол Купер врала по телефону. Она была дома. Айви была дома весь день. Скрывалась. Затем, когда я позвонил ее матери…

Он смотрит на меня и кивает, видимо, принимая меня за сумасшедшего.

Она звонит мне вечером в воскресенье.

— Где ты была? — спрашиваю я.

— Я была у Дафны. Я думала, что сказала тебе об этом.

— Да? Я не знаю. Наверное, забыл.

— Ты звонил моей матери? Вот это да.

— Я начал беспокоиться.

— Обо мне?

Нет. О себе!

— Да, конечно. У тебя все хорошо?

О нас. Я вдруг понимаю, что про мой уход с Лесли Ашер-Соумс никогда не будет упоминаться.

— Все в порядке. У Дафны блшая прбма с бфрндм…

Она рассказывает мне в течение пяти минут истории про свою подругу по колледжу, и я уплываю из действительности.

— Так, значит, мы увидимся завтра на работе? — спрашиваю я.

— Думаю, да.

* * *

— Я намереваюсь перевести отсюда Нолана Томлина, — сообщает мне Марк Ларкин в своем кабинете, откинувшись на спинку вращающегося кресла и положив ноги на стол.

Он держит в руке серебряный нож для вскрытия конвертов с инкрустированной рукояткой… Он что, собирается вычищать им грязь из-под ногтей?

— Куда? — спрашиваю я, сидя напротив него и согнувшись, словно от желудочных коликов.

— Ну, это забота отдела по работе с персоналом, вообще-то, разве не так? Может быть, в «Зест»? — «Зест» — это наш журнал для женщин о спорте и фитнесе. Люди иногда еще называют его «Потные».

— Да он в жизни ни разу не отжался от пола.

Марк пожимает плечами, и я продолжаю:

— И кого мы собираемся посадить на его место?

— Нутро этого здания просто кишит кандидатами. У меня есть несколько идей. Мы с Бетси уже начали обсуждать этот вопрос.

Он скороговоркой называет несколько фамилий редакционных сотрудников из других журналов.

— И мое мнение здесь не учитывается?

— Захарий, ты хочешь, чтобы Нолан остался?

— Нет, — отвечаю я, а сам думаю: «Но что, если после перевода Нолана я приду на работу, а на его месте будет сидеть Кинг-Конг в костюме „Кельвин Кляйн“, писать статью и есть лепешки из кукурузной муки?»

— Тогда чем ты недоволен? Или ты не доверяешь мне?

Я не отвечаю на этот вопрос, и он продолжает:

— Как насчет Вилли Листера? Я однажды слышал, как ты назвал его лучшим журналистом здесь.

— Может, я так и сказал.

— Ты действительно считаешь его таковым?

— Он мог бы им быть.

— Что, даже лучше, чем Тони? Лучше, чем Эмма?

Меня передергивает от того, что он называет их запросто по имени, и я отвечаю:

— Вероятно.

— Лучше, чем я? Лучше, чем я, Захарий? — Он откидывает голову немного назад, как будто собирается прополоскать горло.

— Ему просто не дают шансов проявить себя.

— Не говори ерунды.

Он убирает ноги со стола и кладет нож для вскрытия конвертов рукояткой ко мне.

— Здесь свобода выбора, как при демократии, тебе не кажется? — продолжает он. — Равные возможности, как при капитализме. У нас у всех есть шанс, вплоть до тупейшего из посыльных. Если ты попытаешься, если ты действительно хорошо постараешься, ты сможешь преуспеть. Я твердо убежден в этом. Я убежден.

Я откидываюсь назад в кресле и немного отодвигаюсь, пытаясь побороть искушение схватить нож для конвертов и вонзить ему в адамово яблоко.

— Но очень похоже на то, — говорю я, — что эта система благосклонно относится к одним и безжалостно трахает других. Вне зависимости от того, насколько усердно они работают.

— Да. И это самое лучшее в этой системе, — подводит итог нашего разговора Марк Ларкин.

День за днем проходят в повисшем в воздухе напряжении. Это похоже на ожидание палача, который должен появиться в твоей камере в семь часов утра, но вваливается в нее только к одиннадцати ночи. Я сижу напротив Нолана, даже не намекнув ему о том, что его собираются перевести. Мы ведем вежливую беседу — о погоде, о журналах, о слухах, — и, как всегда, я нахожу его невыносимым, но теперь к этому примешивается чувство сострадания. То жирное пятно стало дамокловым мечом, который теперь в любую секунду может снести ему голову с плеч.

Но настанет ли это «в любую секунду» когда-нибудь?

— Ты давно мне ничего не показывал, — говорю я ему как-то.

— Ты это о чем?

— О твоих рукописях. О коротком рассказе или главе из романа.

Несколько крошек с пирожного падают на пол и на стол.

— Я думал, что тебе это неинтересно.

Я пожимаю плечами и говорю:

— Это всегда интересно узнать — на пороге чего стоит человек, сидящий в метре от тебя.

— Хорошо, а ты на пороге чего?

— Ничего.

— Я отдал кое-что издателю на рассмотрение. Роман.

Ого?! Его что, собираются опубликовать? Внезапно мое чувство сострадания к нему куда-то улетучивается…

— У тебя есть свой агент?

— Нет. Я просто отослал рукопись в пару мест.

— Полностью по собственной инициативе?

— Да. С того момента уже прошло месяца четыре.

Фью! Его рукопись лежит в самом основании пирамиды из других романов, воспоминаний, поэзии, собирая пыль и желтея от времени.

— Ну, желаю тебе удачи.

Он благодарит меня.

В кофейне я сообщаю Вилли и Лиз:

— Нолана «уходят».

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Лиз.

— Маленькая птичка насвистела. Могу только сказать, что это была ласточка.

— Ты определенно порхаешь в нужной стае, — ворчит Вилли, — если твоя маленькая птичка — Ласточка.

— Ладно. Заткнись.

— А кто придет, если его переведут?

— Мое имя не всплывало? — спрашивает Лиз. — Хотя, вероятно, нет.

— Нет. Но Тедди Рузвельт сказал, что «нутро этого здания кишит претендентами».

— Господи, — произносит Лиз, — я никогда раньше не представляла себя ленточным червем.

— Ты перейдешь, — спрашиваю я Вилли, — если тебе предложат?

— Боюсь, что у меня не будет выбора.

В молчании мы допиваем кофе; я думаю о Вилли, который будет сидеть напротив меня, с девяти до шести каждый день, месяц за месяцем… если он столько протянет. Он — мой лучший друг. Но хочется ли мне этого на самом деле?

— Ты давно не приглашал меня к себе домой на ужин, Нолан, — говорю я.

— Ты все равно бы не пришел.

— Как Джанет?

— Она простыла на прошлой неделе. Была больной, как паршивая, старая собака, насквозь промокшая от дождя, как мокрая мешковина, валяющаяся в сточной канаве.

Я поднимаю брови и спрашиваю:

— Но простуда у нее прошла?

— Да. Она выздоровела.

— Мы все должны отметить это походом куда-нибудь.

— Все? Кто это — все?

— Ну, сам знаешь… ты, Джанет… я.

— Можно.

Мои нервы напряжены до предела… Если Марк Ларкин собрался избавиться от Нолана, так пусть он уже сделает это! Особенно до того, как меня угораздит отправиться на ужин с этой парочкой.

— Ты уже принял решение? — спрашиваю я Марка Ларкина, зайдя к нему по делу.

— По поводу?

— По поводу Нолана?

— А, Нолана, нет. Забудь о Нолане.

— Не могу! Он сидит ко мне ближе, чем я сам! Чего ты ждешь?

— Ты думаешь, это так легко, Захарий?

Да, я уверен, что для него это легко, и он наслаждается всемогуществом.

Он называет несколько фамилий сотрудников редакции — могу поклясться, что он сказал «Джон Барсад» (но разве это не имя персонажа из «Сказания о двух городах»?), — которых ему навязывает отдел по работе с персоналом.

— А Вилли? — спрашиваю я.

— Ничего определенного, старичок. У меня сейчас кое-какие дела. У тебя, кстати, тоже. Хорошо?

На следующий день я стою на коленях возле факса, меняя бумагу. Внезапно пара пыльных башмаков «Воллабис» Нолана Томлина появляется прямо перед моим лицом.

Я поднимаюсь.

— Ты, долбаный сукин сын, — выпаливает он.

— О чем ты говоришь?

— Меня только что уволили, — тычет он пальцем мне в грудь.

— А я тут при чем? Это не я…

Он больно наступает грязным ботинком мне на ногу:

— Ты знал, что меня собираются уволить. Скажешь, не так?

— Нет. Клянусь! — Я так напуган, что мне приходит в голову: лучше сказать правду. — Марк Ларкин говорил мне, что переводит тебя на другую работу. Вроде бы в другой журнал или другой филиал. Он ни разу не сказал, что собирается тебя уволить.

— Он предложил мне работу корректора в журнале «Зэки», Зест.

— Ты хотел сказать: в журнале «Зест», Зэки, — говорю я. — И ты отказался? Зачем? «Зест» был бы таким…

Он хватает меня за ворот:

— Конечно, я сказал «нет», ты, гребаный сын гребаной суки!

— Но я тебя не увольнял.

Я вцепляюсь в него холодными потными руками в надежде, что это заставит его отпустить меня.

— Марк Ларкин сказал мне, что ты больше не хочешь работать со мной, что ты говорил, будто я никогда ничего не напишу и, мол, я — ненужный балласт. По его словам, что он здесь ни при чем.

Когда Нолан в ярости, его акцент южанина прорывается еще сильней… Он из Чапел-Хилла, Северная Каролина, но сейчас говорит как дегенерат из трущоб в «Избавлении».

— Это неправда, — втолковываю я ему. — Он лжет. Разве тебе это не ясно?

Нолан отнимает руки от ворота моей рубашки и складывает их на груди с таким видом, что мне остается только надеяться, что Бетси Батлер, находящаяся ближе всех на этаже к посту полицейского, успеет позвать его.

— Думаю, это ты лжешь, — говорит Нолан. — Я думаю, что ты брешешь, гребаный сукин сын, ублюдок.

С некоторыми вещами, конечно, не поспоришь, но в данном случае он не совсем прав.

Он убегает сломя голову, я полагаю, к своему рабочему столу, чтобы очистить его, или к Марку Ларкину, чтобы выбить из него правду.

Я поднимаю трубку и набираю номер рабочего телефона Оливера Осборна.

— Олли, сделай мне одолжение, — шепчу я, — Нолан только что получил «секир-башка».

— Да, я знаю. Повсюду только об этом и говорят.

— Принеси мне свое пальто. Принеси его к факсу возле «Черной дыры».

— Там что, так холодно?

— Нет, холодно снаружи, а я хочу убраться отсюда поскорее.

— Прямо сейчас?

— Олли, не спрашивай… Просто принеси.

— Зачем? Тебе надоело твое пальто?

— Бегом!

Я подхожу к большому окну и выглядываю наружу. Внизу вижу «Крукшэнкс», кофейню, крыши такси и автобусов, людей, шагающих длинными, извивающимися цепочками. По тени я вижу, что кто-то приближается ко мне сзади. Тень…

— Слава богу, Олли, — говорю я, поворачиваясь… чтобы увидеть кулак, летящий мне прямо в лицо.

Падая, как подкошенный, на пол, я начинаю терять сознание и вижу, как потолок, факс и оконный свет кружатся вокруг и улетают куда-то.

— Вот мое пальто, Зэки. Я в самом деле не понимаю, чем тебе не нравится твой плащ, — слышу я приближающийся британский акцент. — О, боже!

— Ты, гребаный сын гребаной суки, ублюдочный педераст!

Из всего этого я выхожу со сломанным носом, двумя днями отгула по больничному и пятьюдесятью капсулами обезболивающего. Я должен в течение трех дней носить маску, наподобие той, что была у Ганнибала Лектора. И моя дорогая мать навестила меня дома и принесла бутерброды с салями и упаковку газированной воды со вкусом черешни «Доктор Браун».

Лежа дома в дурмане от лекарства, просыпаясь в тумане и снова проваливаясь в сон, я понял, что из всего этого стоит извлечь урок. Точно так же, как извлек его для себя Вилли, когда Нэнси Уиллис пырнула ножницами Родди Гриссома, а Валери Морган получила повышение.

Марк Ларкин наврал Нолану Томлину.

Нолан Томлин поверил ему.

Нолан Томлин избил меня.

Это было такое простое и экономичное решение, почти изящное, как формула из трех букв, раскрывающая загадку сотворения Вселенной.

Берете слегка неуравновешенного человека — «глюканутый» компьютер — и скармливаете ему неверную информацию. Что-нибудь обязательно произойдет: либо человек начнет кусаться, либо компьютер взорвется.

Это очень забавно.

— Ну, ты как, в порядке? — спрашивает меня Вилли.

Он звонит мне каждые два часа с работы, может быть, потому, что волнуется за меня, а может быть, потому, что ему скучно.

— Да все нормально.

— Сохрани несколько обезболивающих для общения со мной, чувак.

— Хорошо, только без начинки. — Он может их принять все сразу.

Он сообщает мне, что место Нолана еще никому не предложили. Он упоминает какого-то парня по имени Джон или Чад Барсад, и, когда я, все еще находящийся в опиумном угаре, спрашиваю его о реальности существования такого парня, Вилли кажется мне настроенным скептически.

— Ты знаешь, — говорю я, — Марк Ларкин сказал, что ты не справился бы с обязанностями Нолана Томлина.

— Он так сказал?

— Да. Я порекомендовал тебя для этой работы, но он ответил, что не думает, что ты потянешь.

— Вот говнюк. Я просто обязан сделать его!

Теперь, когда он думает, что Марк Ларкин считает его негодным для этой работы, он будет по-настоящему стремиться получить ее.

Напоследок Вилли говорит:

— Мне следовало бы заколоть пидора.

Хочется посоветовать ему воспользоваться ножом для вскрытия конвертов, но вместо этого я говорю ему «до свидания».

Забавно.

По-моему, именно в тот день я перестал принимать обезболивающее. У меня осталось около сорока капсул, и я положил их в аптечку. Однажды они могут сильно пригодиться.

Айви навещает меня как-то раз, и она похожа на ангела — такая добрая и заботливая, — за дымкой наркотического тумана я с трудом могу ее разглядеть и поэтому опасаюсь, что всего лишь представляю себе ее такой. Она присаживается на край постели, положив на нее одну ногу, а вторую оставив на полу, и шутит, что, возможно, из-за сломанного носа я стану симпатичнее. Я притворяюсь, что мне хуже, чем есть на самом деле… почему бы не выжать из данной ситуации как можно больше больничных и сочувствия?

Она рассказывает, что Бетси Батлер сообщила ей о новой вакансии редакционного сотрудника и что у нее есть шанс занять ее. Она закончила статью о «Невро Евро-Ахинее», которую выпустят в апрельском или майском номере. Я протягиваю к ней руку, но минутой позже осознаю, что она не держит ее.

Я должен кое в чем признаться: в тот день, когда я прошел сквозь ад, пытаясь дозвониться до Айви, я звонил и Лесли Ашер-Соумс.

— Ты хочешь встретиться и выпить чего-нибудь? — спрашивает меня Лесли.

— Завтра вечером?

— А как насчет того, чтобы через двадцать минут? — хихикает она, и кровь приливает к низу живота.

Возможно, она не такая уж холодная треска, думаю я и отвечаю:

— Сейчас буду.

Когда я приехал, то был застигнут врасплох, увидев там еще шестерых: двух мужчин и четырех женщин.

— Это мои друзья, — говорит Лесли, открывая мне дверь. (Это было похоже на вечеринку-сюрприз, за исключением того, что мне эти люди были не знакомы и это не был мой день рождения.) — А это — Захарий Пост.

— Всем привет, — говорю я, скорчив такую улыбку, словно объелся дерьма.

* * *

Если Айви не поднимет эту тему, то я тоже не буду вспоминать об этом. Мы просто забудем об этом или постараемся изо всех сил сделать вид, будто забыли.

Но на меня наводит ужас мысль, что однажды посреди рабочего дня она подойдет к моему столу, даст знак следовать за ней и на лестнице «А» поставит вопрос ребром: «Либо она, либо я».

Но бывают и такие времена — мужчины есть мужчины, как ни крути, они остаются свиньями, — когда я думаю: «Гм, эй, подожди… может быть, в моей жизни хватит места для них двоих! Может быть, у меня получится не попасться. У Лесли есть колли, так что с ней я могу встречаться не всегда, а у меня пусть останется Айви, которой отчаянно добивается ангельская, лучшая частица моей натуры. Может быть, у меня получится вытянуть этот „капитанский рай“».

Но это всего лишь опиумные грезы человека со сломанным носом, находящегося под воздействием обезболивающего.

Когда я выздоравливаю и возвращаюсь на работу, первое, что я вижу, — это как рабочий закрашивает краской жирное пятно от головы Нолана на стене нашего закутка.

— Здорово, что ты вернулся в строй, Захарий, — говорит Марк Ларкин. — Твой хобот не стал выглядеть хуже.

Он вводит меня в курс дела по материалу для раздела «В заключение» и по некоторым другим вопросам. Мне нужно по факсу взять интервью у одного сценариста, посетить недавно открывшийся второсортный ночной клуб, написать рецензии на две книги, пару заметок и отредактировать тонну бумаг.

— О, чуть не забыл! С завтрашнего дня у тебя будет новый сосед, — говорит Марк.

— Да, я так и подумал. И кто же это?

Немного поцокав и прищелкнув языком, он отвечает:

— Всему свое время, Пост.

В тот же день Вилли подходит ко мне и сообщает, что его переводят, о чем ему только что сказала Бетси, добавив: «Никому не говори до завтрашнего дня».

Мы обмениваемся несколькими шутливыми фразами (я называю его «сокамерником», он делает вид, что кидает в меня воображаемый мяч, потом мы решаем, что надо такое дело обмыть), но после того, как щенячьи визги заканчиваются, остается пронизывающее чувство опасности. Мы оба знаем, что это кратковременное затишье. Ощущение такое, словно все больше и больше растягивают резиновую ленту, и никто не может даже предположить, чем это все закончится.

Когда на следующее утро он раскладывает свои вещи по ящикам стола на новом рабочем месте, я сижу там и украдкой бросаю на него взгляды. Вилли ведет себя комично: сначала до упора открывает ящики стола так, что они скрипят, а затем с силой захлопывает их, словно предупреждая заранее, каким шумным и достающим будет он. Еще он начинает разговаривать с собой: «Гм, я мог бы поставить здесь карандашницу, конечно, но где тогда я буду держать свой дырокол? Я создам внутренний конфликт между карандашницей, в которой такие яркие и высокие карандаши, и дыроколом, черным и низким».

Когда он кладет вещи в нижний ящике, ему приходится, нагнувшись, встать на колени. От этого рубашка выбивается из брюк, и через прореху виднеется его красный толстый живот. Я понимаю, что если бы Вилли прямо сейчас предстал на собеседование в отделе кадров «Версаля», его ни за что бы не взяли.

Менее чем за неделю Нолан стал для меня кем-то вроде одногруппника по детскому саду: я помнил его имя, немного — лицо, и больше ничего. Но сидящий рядом Вилли весьма реален, и он вызывает у меня почти такое же чувство тревога, как когда паркуешься на маленькой улочке бампер к бамперу за большим грузовиком и вдруг замечаешь на нем надпись: «ОСТОРОЖНО: ОГНЕОПАСНЫЙ ГАЗ! ДЕРЖАТЬСЯ НЕ БЛИЖЕ 20 МЕТРОВ».

А еще Марк Ларкин сидит в своем кабинете, в десяти шагах от меня.

— Это ад какой-то, — говорит мне однажды Вилли. (Мы можем разговаривать теперь напрямую. Необходимость в электронной почте и телефоне отпала, но мы разговариваем шепотом.) — Он находится там, а мы — здесь.

— Прямо десница судьбы свела нас, — усмехаюсь я.

Вилли начинает петь песню Кенни Роджерса «Игрок»: «Ты должен знать, когда их держать, ты должен знать, когда их сложить, ты должен знать, когда убежать или когда можно просто уйти…»

Тут мимо проходит Марк Ларкин, спешащий на совещание с Важными Людьми и поправляющий на ходу галстук-бабочку.

— Я тебе не говорил этого, — шепчу я Вилли.

— Не говорил мне чего?

Я придумываю второпях:

— Крутой Наездник сказал, что ты не продержишься здесь и четырех недель. Слишком трудная работа. Он решил, что ты сломаешься.

— Он действительно так сказал?

Я киваю… и чувствую себя при этом полным подонком.

— Ты когда-то предложил засунуть галстук-бабочку ему в задницу, — говорит Вилли. — После того, как я прикончу ублюдка…

— Неужели я тебя об этом просил? — уточняю я, шокированный подобной черствостью.

— Да. Ты просил. И мне кажется, что это была неплохая мысль.

Мы с Вилли сидим в кабинете Марка Ларкина. Солнце светит в окно позади него, бросая вокруг белые блики и освещая безобразную картину на стене, превратив ее в бурлящую зелено-белую лаву.

Мы обсуждаем несколько произведений, в основном поступивших от писателей, чьи творения мы постоянно редактируем… Марк Ларкин доволен тем, что мне понравилась вещь, на которую я написал рецензию (мне она совершенно не понравилась, я слукавил), но он рекомендует кое-что изменить в ней.

— Это может быть положительная рецензия, Захарий, но в то же время острая. Положительная вовсе не означает скучная.

Я киваю и обещаю, что доработаю ее.

Он сообщает Вилли, что «Ит» мог бы напечатать его статью о Рейчел Карпентер (Вилли провел день в Атлантик-Сити с режиссером — победительницей фестиваля «Санданс»), под которую планируется отвести целую страницу.

— Ее картина выходит в прокат по всей стране, — говорит Вилли, — она будет иметь большой успех. Как насчет двух страниц?

— Тут дело в следующем, — говорит Марк Ларкин, берет в рот карандаш и откидывается назад, упираясь ногами в верхний ящик стола. — Она нудная… Я не могу даже понять, что там к чему.

Он стучит карандашиком по столу, оставляя на нем слюнявые пятна.

— Это из-за того, что я указал в статье себя? — спрашивает Вилли.

— Себя? Не думаю. Честно не знаю.

— Я имею в виду, что это не обычное интервью «вопрос-ответ». Мы вышли в город, мы выпили, мы поехали в «Трамп-Касл», просадили там все до последнего пенни, и она успела мне рассказать о себе все.

— В этом, может быть, все и дело. — Марк рывком выходит из позы полуэмбриона и ставит ноги на пол. — Мне обычно не нравятся такие вещи, чересчур фанфаронские.

— Это с очень большой натяжкой можно назвать фанфаронством.

Марк Ларкин поднимает глаза от статьи на улыбающегося Вилли. Тут я замечаю на столе нож для вскрытия почты; его рукоятка посверкивает на солнце, а острие направлено прямо на Вилли.

— Ну, это типа фанфаронства. Ты как думаешь, Захарий, это фанфаронство? — обращается ко мне босс.

— Не думаю, что это можно назвать фанфаронством, — с готовностью отвечаю я.

— Ах, ты не думаешь?

— Нет. Не думаю.

Вилли подмигивает мне. Легко на сердце, когда рядом есть кто-то, с кем можно идти в бой.

— Послушайте, — вдруг говорит Марк Ларкин, — кто-нибудь из вас не мог бы принести мне чашечку кофе? Со сливками, без сахара.

Мы не в силах произнести ни слова в течение нескольких секунд, затем Вилли, поерзав в кресле, уточняет:

— Ты хочешь, чтобы мы спустились вниз, купили чашечку кофе и принесли его тебе сюда?

— Ну, вам не обязательно обоим отправляться за кофе! Это было бы пустой тратой человеко-часов, не правда ли? Мы здесь, в «Версале», довольно эргодинамичны.

— Я не понесу тебе кофе, — говорит Вилли.

— Ну, это тебя не красит. А ты, Захарий?

— Вряд ли. Я никогда не носил кофе Шейле.

— Может, тебе уже пора забыть о Шейле? Если Регина узнает о том, что вы не принесли мне кофе, полагаю, она встанет на мою сторону, как думаете?

Он прав… вот в чем весь ужас положения. Жаклин Вутен носит кофе Бетси, а Томас Лэнд наверняка подносит кофе Мартину Стоуксу; и не важно то, насколько высоко ты сидишь, если какая-нибудь мучимая жаждой задница вознеслась сантиметром выше тебя.

— Тогда объявляется перерыв! — говорит Марк Ларкин, взмахивая руками, как крыльями, словно пытаясь взлететь со своего кресла.

Мы направляемся к двери, когда слышим позади его голос:

— Я все еще хочу кофе. А ты очень хочешь эту фанфаронскую статью в номер, или нет?

БАМС!

Вилли с размаху бьет огромным кулачищем по столу, и баночка из-под «Криспи Крим», наполненная ручками и карандашами, подпрыгивает и падает набок.

— Я сверну этому крысенышу шею!

— Может быть, если мы принесем ему кофе?.. — осторожно говорю я.

— Где твоя гордость?

— А где твой здравый смысл?

По коридору проходит новый редакционный сотрудник с кипой бумаг в руках. Он застенчивый, худощавый и бледный, с прямыми рыжеватыми волосами. Это, наверное, Тэд или Чад Барсад.

— Эй ты, сынок! — окликает его Вилли звучным и раскатистым, как у Зевса, голосом.

— Я? — спрашивает тот.

— Не принесешь ли мне кофе?

— Снизу? — Он обескуражен не меньше, чем были мы когда-то.

— Да, снизу. Сюда, сдачу можешь оставить себе, — он вручает парню пятерку.

— Вы хотите два кофе или один? — спрашивает парень.

— Один. Со сливками, без сахара.

— Эй, подожди, — кричу я парню. — Возьми мне тоже один. Черный, без сахара.

— Тогда и мне один, обычный, — говорит Вилли, — сахара побольше. Спасибо. И больше никогда-никогда и никому не приноси кофе.

* * *

В тот день, отправляясь к Лесли, я, как последний идиот, сунул две «резинки» в бумажник перед тем, как поспешить к ней, но моя петушиная самоуверенность была наказана.

У нее проездом из Лондона остановилась сестра Колина, Викки, в точности похожая на своего старшего братца: с бледным лицом и бесцветными глазами. Когда она говорит, то ее еле слышно, а передвигается она угловато, словно на поводке. Все остальные были из «Версаля».

И среди них — вот уже чего не ожидал! — я увидел Мэг Банч, сидящую на диване, как всегда, в центре внимания. Мэг Банч — ответственный редактор журнала моды «Ши» — безусловно, находится в десятке самых влиятельных людей в мире моды.

— Я не знал, что ты знакома с Мэг Банч, — шепчу я Лесли в тот момент, когда мы нарезаем лимоны на кухне.

— Я с ней почти не знакома. Мой папа знаком. Когда Мэг приезжает в Лондон по делам, она всегда ужинает в кругу нашей семьи.

Она действительно самая заманчивая из всех незамужних женщин… Уинстон Черчилль ночевал в ее спальне, а ее родители ужинают с эксцентричной до нелепости (она постоянно ходит в обтягивающем розовом и больших очках с красными стеклами), невероятно влиятельной Мэг Банч.

Я замечаю несколько бутылок джина и водки и полагаю, что в дальнейшем вечеринка переместится в какой-нибудь ресторан, но ошибаюсь. Шестидесятилетняя Мэг Банч напоминает голосом щебечущую птичку — что странно слышать из уст женщины гренадерского роста, — поэтому нелегко следить за ходом разговора между нею и почти неслышно говорящей Викки Тенбридж-Йейтс.

— О! Вы знаете Томаса Лэнда! — чирикает Мэг после того, как я мимоходом упоминаю имя Его Величества Подхалима.

— Да. Мы раньше вместе работали.

— А теперь посмотрите на него! Главный редактор «Боя»! Что творится!

Какая реакция от меня ожидается? Я смотрю по сторонам… на ее подхалимствующее окружение, на пол, на бутылки со спиртным, на косолапые ноги Викки.

— Да. А я остался позади глотать пыль, — говорю я.

— О нет! У вас не должно быть таких мыслей, — говорит Мэг. — Попробуйте относиться к этому с беззаботностью гуляки-студента.

Она изящно «рубит» воздух перед собой (летящая паутинка не изменила бы направления своего полета, задень она ее).

Проявляя настойчивость в попытках вселить в меня уверенность, все это время Мэг картинно посасывает тонкую короткую сигару, которую держит в точности как нацисты, ведущие допрос в чернобелых кинокартинах.

Она говорит мне:

— Сейчас Томми Лэнд женат на Трише Ламберт. Ему это определенно не повредило. Что вам нужно делать, так это почаще показываться в обществе, быть в курсе событий, вращаться в определенных кругах… Вы с Лесли обязательно должны побывать на одном из моих дефиле.

Я гляжу на Лесли, которая поднимает брови и улыбается.

— Это было бы интересно, — говорю я, отдавая себе отчет в том, что беседую, возможно, с самым неискренним человеком из всех живущих на земле.

Она может пригласить водителя своего лимузина тоже посетить ее салон, но, если он вздумает там появиться, откроет ему дверь ровно на сантиметр, чтобы сказать, что никого нет дома.

— О, вы обязательно должны прийти, — щебечет она, вворачивая свою сигариллу в пепельницу. Фирменный парик «Луиза Брукс» сидит на ней как влитой.

Одна из «версальских» приглашенных — как выясняется, двоюродная сестра Алексы Ван Дьюсен — упоминает в разговоре Марка Ларкина.

— У этого мальчика большое будущее! — говорит Мэг Банч с просветлевшим лицом.

— А что вы думаете насчет его галстука-бабочки? — спрашиваю я.

Она с минуту чирикает на малопонятном языке моды, что-то о чистом силуэте и накрахмаленной цветовой гамме, и тогда я вставляю:

— Ну, для меня это не образец.

Мэг бросает на меня быстрый взгляд, означающий: «Кто бы это говорил». Дело в том, что я надел джинсы и мешковатую трикотажную рубашку «Беркли», надеясь на то, что скоро мы с Лесли останемся в чем мать родила.

— Как бы то ни было, Марки присутствует на моих маленьких суаре, и, может быть, вы с ним могли бы там публично сгладить — уверяю вас, это игра слов — ваши разногласия, касающиеся одежды.

Марк Ларкин посещает салоны Мэг Банч? (Интересно, ее суаре и салоны — это одно и то же?) Я даже не знал о подобных собраниях! Марки, Марки, Марки… кто еще называет его так, кроме этой расфуфыренной клуши? На заседаниях «Ит», на которые меня не приглашают, его тоже зовут Марки?

— Хорошо, Мэг, вы пригласили нас с Лесли, и мы обязательно придем.

— О, пожалуйста, приходите!

Спустя час все расходятся, кроме Викки, которая либо остается у Лесли на ночь, либо слишком косолапа, чтобы без посторонней помощи подняться с дивана. Я помогаю хозяйке убрать бутылки, стаканы, вазочки с чипсами и блюдца с соусом.

— Так, раз нас пригласили, ты назначишь мне свидание? — спрашивает Лесли.

— Конечно, назначу.

— Я уверена, что нас ждет success d’estime.

(Еще одно журнальное выражение — «успех из уважения». Она неправильно его использует, но если я скажу ей об этом сейчас, она разобьет бокал о мою голову.) Лесли весело улыбается и кажется очень хорошенькой… от нее снова пахнет джином.

Викки сидит на диване — парализовало ее, что ли? — отвернувшись от нас, и смотрит по телевизору старый кинофильм. Я пытаюсь дотянуться до руки Лесли, чтобы пощекотать пальцами ее ладонь и потрать с кольцом, за которое брат Викки выложил, наверное, не меньше десяти тысяч зеленых. Мне хочется прижать Лесли к холодильнику и поцеловать…

Но она выдергивает руку, так что я не успеваю даже пощекотать ее ладошку.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спрашиваю я ее, предполагая, что раз Викки говорит почти неслышно, то, скорее всего, еще и глуха.

— Да. Я плохо себя чувствую.

— Из-за Колина?

— Нет. Я ревную тебя к Айви Купер.

— Понятно.

— Она на самом деле такая хорошенькая.

* * *

После двух правок я отдаю свою положительную рецензию на книгу Марку Ларкину. Роман «Черное и белое, и красное повсюду» — это автобиография постоянно жующего сигару, занесенного во всевозможные черные списки ворчливого сценариста 1930-50-х годов, переспавшего с полусотней известных актрис («Я принес переписанный сценарий в бунгало Вероники Лэйк в среду утром, а уже в четверг ночью — и все последующие ночи — я „засаживал“ ей»). И вот теперь, в возрасте восьмидесяти лет, он решил, что стоит поведать правду (или наплести небылиц, поскольку жертвы не могут подать на него в суд из мира иного).

Обычно мы работаем так: я пишу что-либо сам лично или редактирую что-нибудь; если мой редактор предлагает что-нибудь изменить, я вношу изменения, а затем мы запускаем копию от одного помощника редактора к другому помощнику для того, чтобы, скажем, Лиз Чэннинг или Вилли смогли сделать замечания, указать на ошибки, уплотнить «размытые» места. Это надежная система «защиты от дураков», разработанная для того, чтобы отформатировать любую статью в стандарт «Ит». Затем копия вдет наверх, к людям вроде Бетси, Жаклин и прочим, и к тому времени, когда в ней проверены факты и правописание, она становится герметичной, пыленепроницаемой и очень-очень стандартной статьей.

В один прекрасный день у меня звонит телефон — по звуку сигнала понятно, что это местный звонок, — и я беру трубку.

— Какого дьявола тут происходит? — плюет в трубку мужской голос.

Меня пронзает мысль, что это звонит Колин и собирается вызвать меня на дуэль в Бельгию, где поединки разрешены законом. Но это не Колин.

— Олли? Что произошло?

— Я тебя спросил, какого гребаного черта лысого здесь творится?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду. Успокойся.

Он вспомнил, что воспользовался моей постелью, чтобы «сделать» Лиз? Но, минуточку… это я должен быть недоволен.

Мы договариваемся встретиться на лестнице «А», и по дороге туда я разминаю свой нос, а заодно удостоверяюсь, что он еще целый… одного перелома пока вполне достаточно.

Он яростно сжимает в руках страницы копии, скатанные в тугую трубку, — этим можно отбиваться от нападающих собак.

— Ты написал рецензию на «Черное и белое, и красное повсюду»! — кричит он.

— Да… и что?

Почему это его так беспокоит? Может быть, жующий сигары автор оказался его американским родственником… но я же дал роману хороший отзыв!

— Зэки, попробуй объяснить вот это!

Он протягивает мне листки, и проходит несколько секунд, пока я вчитываюсь в заглавие: «ОБЗОР: ЧБ и К ПОВСЮДУ».

Но это не моя рецензия! Только прочитав два предложения, я понимаю, что это не мое — так похож наш стиль. Это рецензия Оливера.

— Ты можешь мне объяснить происходящее? — спрашивает он все еще сердитым голосом.

Но он уже понял по моему полному отвращения стону и задрожавшим в руке листкам, что я тут ни при чем.

— Кто тебе велел писать рецензию? — спрашиваю я.

— Теодор Чертов Рузвельт, вот кто!

— И он тебе ни разу не говорил, что я делаю ту же самую работу?

Оливер качает головой и задает мне тот же самый вопрос. Я отвечаю, что нет, конечно.

— Вот педераст! — Он сминает страницы и швыряет их в большую мусорную корзину.

— Ты давал задание Оливеру Осборну делать рецензию на книгу Джесса Ауэрбаха?

— Да.

Марк Ларкин читает «Экономист»… гора других журналов высится на его столе, ожидая своей очереди.

— Но я получил такое же распоряжение.

— Это была твоя идея, Захарий, так что можешь не обижаться.

— Как это моя идея?

Он смотрит на меня и сообщает, что Регина Тернбул была в восторге от моего предложения, переданного ей Шейлой Стэкхаус, о том, чтобы давать небольшие задания нескольким сотрудникам одновременно для поощрения духа соперничества и придания стимула.

И тогда я вспоминаю, как увидел редактуру книги Итана Колея на столе у Марка Ларкина и подумал, что ему тоже поручили сделать рецензию на эту книгу для «Ит».

— Ты не можешь так поступать с людьми, — говорю я.

— Ну а Регина считает, что это была твоя самая лучшая идея за все время.

_____

Когда я рассказал Вилли эту историю, он не удивился, а полез в свой ящик для корреспонденции и вытащил оттуда работу Габриэллы Атуотер, корреспондента «Ит», постоянно проживающей в Калифорнии. Это была статья на две страницы о Рейчел Карпентер.

— Добро пожаловать в клуб двойников, — сказал он.

* * *

— Зак?

— Я.

— Ты не звонил мне несколько дней.

— И ты не звонила мне.

— Что случилось?

Я говорю Айви, что ничего особенного не произошло, и съезжаю на излюбленную тему — о работе. Потом спрашиваю, что у нее новенького, и уже готов уйти в себя, чтобы не слушать повествование о лучших друзьях друга ее подруги, как вдруг она тоже начинает стенать по поводу работы: эта полуминутная тирада — ничто по сравнению с моим обычным сорокаминутным «плачем Иеремии», но это что-то новенькое. Мне становится ясно, что ее статья про «Невро Евро-Ахинею» претерпела столько изменений на маршруте следования, что стала «абсолютно нечитабельной, совсем чужой» (ее слова).

— Они насовали в нее слова: «не удостоившийся похвалы», а еще «лже-» и «вундеркинд», — жалуется она. — Это не мой стиль! Я даже не совсем уверена в том, что они имеют в виду под этим своим «не удостоившимся похвалы». И что за черт этот Пек?

Я пытаюсь ее успокоить, говоря, что она сама, добившись публикации своего первого материала, хотя и отшлифованного «Ит», является в некотором роде «вундеркиндом».

— Так статью все-таки напечатают, верно? — уточняю я.

— Да, и подписана она будет моим именем, — отвечает Айви, но в ее голосе я совсем не слышу гордости.

Она замечает, что, поскольку некоторые статьи из «Ит» выкладываются на веб-сайте нашего журнала, миллионы людей во всем мире могут набрать в поисковой строке «не удостоившийся похвалы» или «лже-» и через несколько секунд наткнуться на ее имя.

Наконец я перехожу к основному:

— Может быть, ты хочешь прийти ко мне?

— Прямо сейчас?

— Да.

— Поздно вроде бы.

— Ну, бывало, ты приходила и позже.

Я чувствую, что она уже решила остаться дома, и замечаю, что накручиваю шнур телефонной трубки на палец.

— У меня нет настроения, я слишком расстроена.

Из-за Лесли?.. Это из-за нее она расстроена? Мне очень не хватает Айви, которая успокаивает меня одним своим присутствием. Внутри меня живут один хороший ангел и девяносто девять плохих, но в данный момент этот единственный говорит громким и убедительным голосом и легко может заставить подчиниться остальных.

— Из-за чего у тебя плохое настроение? — спрашиваю я.

Если она начнет говорить о бесчестном уходе с Лесли из «Пернети», то у меня уже подготовлены ответы на все вопросы. Но они не пригодились.

— Из-за работы, — отвечает она.

* * *

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: наша уменьшающаяся рабочая сила

угадай что

Несмотря на то что мы теперь можем разговаривать друг с другом напрямую, мы возобновили переписку по электронной почте. Для этого есть несколько причин: во-первых, дверь в кабинет Марка Ларкина обычно открыта и он может услышать нас (Вилли сказал, что он даже умеет читать наши мысли); во-вторых, мы привыкли так общаться на работе; и, в-третьих, это более конспиративный способ.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: Ответ: наша уменьшающаяся рабочая сила

Мне не терпится приступить к работе за этими ржавыми воротами эдема

Я гляжу на его веселое, самодовольное лицо, может быть, именно такое выражение было у «Малыша Рута», когда он только что вернулся с круговой пробежки.

Он продолжает:

разослал свое резюме повсюду ньюсуик тайм конде хашит джагз лег шоу я уношу свою унылую рябую задницу отсюда джейк!! может быть

Но если он уйдет, с кем я останусь? С Олли и Лиз? Они мои друзья, к тому же перепихиваются по-быстрому, хотя никто, кроме меня, этого больше не знает, и они не знают, что знаю я. Айви? Мои «воздушные замки» о капитанском рае на поверку оказались хижиной из горелых бревен.

Еще до того, как отправляю ему ответ с пожеланием удачи, я понимаю, что его могут и не взять ни в одном из этих мест. Возможно, другие компании не так одержимы имиджем, как «Версаль», но внешний вид все равно кое-что значит. И еще, как они говорят: «Что ты в последнее время сделал для меня?» Два года назад резюме Вилли выглядело вполне достойно: вырезки его работ выглядели более чем впечатляющими, среди них были статьи не только для «Ит», но и для других журналов «Версаля», которые он предоставлял как независимый корреспондент. У него были даже четыре короткие заметки для раздела «Коротко о разном» в «Готхэм» — единственном заслуживающем внимания журнале «Версаля».

Но любой грамотный работник отдела по работе с персоналом, получающий зарплату не напрасно, посмотрит на даты и поймет, что в последнее время Листер сделал немного; он также отследит, что Вилли уже тридцать четыре года и что на должности помощника редактора он провел более четырех лет. Его посредственность прыгнет со страниц резюме прямо в глаза.

И какие рекомендации он сможет получить?

Марк Ларкин не даст ему уйти просто так… я думаю, ему приносит наслаждение иметь под собой Вилли, чтобы издеваться над ним. Бетси и Регина знают, что он — неплохой работник, поэтому тоже не захотят его отпустить. Те, кому он не нравится и кто желает его использовать только в качестве мальчика для битья, и те, кому он действительно нужен, заставят его болтаться где-то поблизости.

* * *

Обычно в каждом номере «Ит» есть несколько статей, от которых мне хочется пойти и повеситься на шнурке от ботинка за ближайшим углом.

Марк Ларкин готовит «гвоздь» номера для апрельского выпуска (или для мартовского?) — статью на девять страниц о готовящейся стать вдовой Миранде Беквит, двадцативосьмилетней жене девяностотрехлетнего ланолинового магната Флойда Р. Беквита. Это старая, как мир, история: в девушках она выступала в группе поддержки в маленьком городке в Техасе, затем стала стиптизершей в городке побольше, все в том же Техасе, потом, как ни удивительно, — ведь она совсем не умеет печатать на машинке, — личной помощницей Флойда Беквита и, как следствие, разрушительницей семейного очага. Теперь она его жена и единственная наследница, несмотря на тот факт, что от предыдущих браков у него имеются четыре сына и двенадцать внуков. К статье идут стандартные фотографии: два снимка «Дэнди-Мэнди» в неглиже на беговой дорожке с зернистыми изображениями мужских голов, повернутых в ее сторону, и снимки мрачных и обиженных детишек Беквита (всем им уже под шестьдесят). На постановочной фотографии Миранда с волосами, убранными в тугой пучок, стоит, как подобает почтенной женщине, возле кресла-коляски Флойда, стоимостью в тридцать тысяч долларов. На развороте, начинающем статью, помещено эпатажное фото, где Миранда наклоняется и целует мужа, сидящего в постели; видно, что их языки высунуты изо рта, а соски Миранды стоят торчком сквозь скромную белую блузку… это сделано нарочно, это провокационный маневр «Ит» и Донны Римз.

Сразу после ежемесячного Письма Регины идет «страница создателей номера»: на нее помещаются обычно небольшие фотографии журналиста и фотографа, затем даются краткая справка о них и описание их вклада в данный номер. К примеру: «Захарий Пост, написавший об актере Лерое Уайте, помощник редактора „Ит“ и бла-бла-бла… Интервью Поста с лауреатом Пулитцеровской премии — писателем Итаном Колеем вышло в бла-бла-бла…»

В апрельском номере один из создателей выделен особо: Зельда Гуттиэрес сделала высокотекстурированный черно-белый снимок Марка Ларкина. Он без очков, принял сердитый вид и слегка прищурил глаза. Скорее всего, они наложили немного грима, поскольку не осталось и следа от пятен, покрывающих его физиономию.

«На пятидесятой странице Марк Ларкин, старший редактор раздела „В заключение“, углубился в конфликт, разгорающийся между исполнительным директором „Стэндард Ланолин“ Флойдом Р. Беквитом, его женой (и наследницей) и сутяжнической, недовольной семьей, отыскав в нем все признаки классической американской истории: алчность, любовь, секс, власть. С его добрым взглядом Тедди Рузвельта и шармом уроженца Новой Англии, Марк Ларкин бла-бла-бла…»

Старший редактор, говорится здесь!

Выходит, что «временное исполнение обязанностей» Шейлы — это насовсем? Интересно, что она чувствует, читая это?

Я несколько раз брал журнал в руки, открывал эту страницу и читал ее, затем швырял номер на стол, потом снова и снова листал его. Я не мог на это смотреть и не мог оторваться.

Лишь только к трем часам утра мне удалось уснуть.

— Пока ничего, — говорит Вилли. — Не клюет.

— А как насчет другого журнала в «Версале»?

— Мне хотелось бы уйти отсюда совсем.

— И «Мэн» не подходит? Я мог бы заходить к тебе.

— Сколько я еще смогу осилить статей об Эрнесте Хемингуэе, о куртках «рыбий скелет» и прелестях рыбалки?

Мы сидим в украинском баре в Ист-виллидже, в котором состоялось наше первое свидание с Айви. (В тот вечер был очень холодно, зато остались самые душевные воспоминания.)

— Ты ведь не говорил ТР о том, что собираешься уйти?

— Черт, нет. А что?

— Он просто сказал — с потолка взял, наверное, — что ему кажется, будто ты потерял интерес к «Ит». Он думает, что ты закончишь карьеру, работая в паре с каким-нибудь пигмеем в копировальне.

Несколько секунд Вилли накаляется, крепко сжимая свой стакан.

— А ты как? — спрашивает он меня. Когда он наклоняется, чтобы завязать шнурок, я замечаю, какими редкими стали у него волосы. Я знаком с его родителями и сестрами, у которых на зависть густые шевелюры. Вероятно, сильные переживания съедают его копну и сдерживают рост новых побегов.

— Не знаю. Кажется, мне уже повезло, что я в обойме.

Он одним большим глотком допивает «Уаилд Турки» и говорит:

— Повезло? А как же Ливерпуль, Беркли, Плавт, а Р.Д.Пост, мэн! (Он знает, что это все выдумка.)

— Вот именно. Я уже и так высоко запрыгнул.

Он рассказывает, что звонил во все места, куда разослал свое резюме. Но везде получал лишь одно: «Вы нам не звоните, мы сами позвоним».

— Я не знаю… Я думал, что я привлекательная наживка.

— А почему ты не сказал мне, что вы с Лори расстались?

Мы еще не разговаривали с ним на эту щекотливую тему.

Он усмехается уголком рта:

— Ну, знаешь ли… Ты — приятель, я — приятель, она — не приятель.

— Но ты мог бы поделиться со мной по старой дружбе.

— Хорошо, я скажу тебе: мы расстались.

Спросить — почему?.. Но зачем загонять его в угол, где ему придется либо соврать мне, либо признаться, что он сходит с ума?

— Видишь ли, — продолжает он, — ты мне тоже не рассказывал о скачущей малышке Джимми Купера.

— Да там и рассказывать нечего.

— Что, уже все кончено?

— Думаю, да.

— Вот так? Ты мне тоже ничего не рассказывал, дурачок, — снова говорит Вилли.

— Я совершил одну глупость.

(Если мне когда-нибудь придет в голову написать автобиографию, каждая глава будет начинаться словами: «Я совершил одну глупость». «Я СОВЕРШИЛ ОДНУ ГЛУПОСТЬ» — подходящее название и для всей книга.)

Я рассказываю о своем недостойном поведении в «Пернети» и обо всем, что из этого вышло.

— Похоже, ты действительно прощелкал клювом момент, а?

— Да, я действительно прощелкал.

(Это будут слова, завершающие роман «Я совершил одну глупость».)

Он хлопает меня по спине:

— Нам неплохо вместе, так ведь, дружище?

Спустя несколько недель…

Лори Лафферти присылает мне сообщение, в котором говорится, что ей надо срочно со мной встретиться. Мы встречаемся в лобби возле банкомата.

— Я завязываю. Я точно со всем завязываю, — говорит она. — Я сообщила об этом Кенни Липману десять минут назад. (Кенни — глава отдела разработок «Ит».)

— В какой журнал ты…

— Никаких журналов! Никаких планов. Я уезжаю из Нью-Йорка на следующей неделе.

Когда она вот так толкает пальцем очки вверх по маленькому веснушчатому носу, то становится похожа на Мятную Пэтти из «Земляных орехов».

— Куда?

— У меня есть друзья в Анн-Арборе.

— Это из-за Вилли? Ну, конечно, из-за него.

Она кивает, оглядывается по сторонам и предлагает пойти куда-нибудь в другое место. На нас ни пальто, ни даже свитеров, но мы выходим на улицу и идем вокруг здания. Зима подходит к концу, и, хотя ветер еще порывистый, солнце уже пригревает, высекая медные и бронзовые блики из панельных высоток и небоскребов.

— Он — ненормальный, — произносит она первым делом, как только мы поворачиваем за угол.

— Подожди, подожди, не будем преувеличивать. Существуют клинически ненормальные, которые оттуда, где смирительные рубашки, электрошокеры и лоботомия, а есть люди, которые просто немного «с приветом»…

— Он с очень большим приветом. Он стал бы клиническим больным, но отказывается пойти в больницу или хотя бы обратиться за помощью.

Триша Ламберт, семенящая мимо с новой прической, отмечает меня неодобрительным взглядом, а в пятнадцати метрах позади нее щебечет в сотовый телефон Мэг Банч, в обычном розовом облачении и в сопровождении свиты.

— Послушай, я люблю его, — говорит Лори, — и мне нелегко дается разговор с тобой. Понятно?

Мэг Банч замечает меня, здоровается и проплывает мимо.

— Ты знаешь Мэг Банч? — удивляется Лори.

— Я познакомился с ней недавно — отвечаю я, немного важничая.

— И она зовет тебя «Зэки»?

— Да.

— В любом случае… Мне нужно убираться отсюда, и поскорее.

— Вилли знает об этом?

— Вряд ли он стал бы волноваться из-за меня, даже если бы узнал.

Когда мы завершаем обход здания, к подъезду подъезжает лимузин, из которого выходит Мартин Стоукс.

— Сейчас я живу в квартире, а он — в «Челси», — рассказывает Лори. — Когда я уеду, он вернется обратно. Представляешь? Он считает, что телефон прослушивается, а весь дом полон «жучков».

— Он так не считает. Он только так говорит. Например, он сказал мне, что Марк Ларкин может читать наши мысли.

— Он верит в это! Я клянусь. Он даже нанял специалистов по электронике, чтобы они проверили квартиру… он потратил на это восемьсот долларов! Когда они сообщили ему, что все чисто, он сказал мне, когда они ушли, что их подкупили!

— Господи…

Следующим шагом будет установка микрочипа или крошечной спутниковой антенны у него в голове? Как бы это ни было печально, я вынужден поверить Лори. Он сходит с ума, это видно невооруженным глазом, хотя он появляется на работе каждое утро в девять часов и остается там до шести вечера. Он спит ночью всего час, а все остальное время, с полуночи и до восьми утра, разговаривает со стенами и мебелью, потом встает, принимает душ, чистит зубы, брызгается дезодорантом и надевает свежую рубашку. Это страшно: человек может быть абсолютно ненормальным, но пока он надевает галстук в тон рубашке и ведет себя прилично, никто ничего даже не заподозрит. Тот киоскер, у которого я каждое утро покупаю газету, — кто знает, сколько человеческих голов он хранит в своем холодильнике?

Мы стоим перед вращающимися дверями, и солнечные лучи пляшут на золоченом барельефе над входом, на котором изображены двенадцать подвигов Геракла… солнечный свет вдохнул в них жизнь, и теперь весенний ветерок явственно доносит запах авгиевых конюшен.

— И теперь, — говорит Лори, прощаясь, — у него есть пистолет.

_____

Как-то утром мы с Марджори Миллет поднимаемся вместе в лифте.

— Итак!.. — говорит она.

Мы не оставались с ней наедине ни разу после того, как она сообщила мне о связи Джимми Купером.

— Итак…

— Лесли мне сказала, что ты отлично целуешься, Ковбой.

— Пожалуйста, не называй меня больше так.

Лифт останавливается. Какой-то подавленный неудачник из Бухгалтерии Отвратительной, с ворохом манильских конвертов, входит, нажимает кнопку следующего этажа и выходит в Бухгалтерии Прискорбной.

— Это она тебе сказала?

— Да. Сказала, что никогда не имела дела с мужчиной, который бы целовался лучше тебя. Вот, а когда она мне это сказала, я ответила: «Он, наверное, берет уроки целования заочно, потому что, когда он целовался со мной, то не знал, куда зубы девать».

— Ты этого не сказала!

— Нет, не сказала. И на самом деле она не говорила мне, что ты хорошо целуешься, да и что вы вообще целовались. Но теперь я это знаю, Ковбой!

Дверь лифта открывается на нашем этаже, она делает мне ручкой и выходил.

* * *

КОМУ: КУПЕРА

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: твоя оперившаяся карьера

Это не так уж плохо. Не вешай нос, оставайся гордой.

В самом деле, не принимай все близко к сердцу.

Мы только что получили экземпляры нового номера, и занимающая полстраницы «Невро Евро-Ахинея» Айви Купер есть в нем.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: КУПЕРА

ТЕМА: Ответ: твоя оперившаяся карьера

Нет нет нет нет.

Ты меня просто подбадриваешь.

Это ужасно. Если бы у меня было время, я бы подошла к печатной машине с пузырьком корректирующей жидкости и замазала свое имя на каждом экземпляре.

Я отвечаю:

Тебе жидкости не хватит.

Послушай, со мной тоже такое было. Ты привыкнешь. Просто забей!

Хочешь, пойдем поужинать сегодня? Может, в кино?

Проходит несколько минут перед тем, как я получаю ее ответ:

Боюсь показаться на людях.

Я отсылаю ей сообщение, в котором пишу, что, если она передумает, я буду рад, и прошу позвонить. (Я прождал весь вечер, но она так и не позвонила.)

На следующий день:

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: КУПЕРА

ТЕМА: Только что узнала! Опять плохая новость.

Меня только что назначили редакционным сотрудником.

Я решаю поздравить ее с вступлением в наш коллектив и пожелать удачи. Но затем мне приходит в голову мысль получше.

 

11

ПОРА.

Я вхожу в кабинет Марка Ларкина и, чтобы подчеркнуть важность момента, закрываю за собой дверь. Почувствовав что-то необычное, он отрывается от нескольких предложений Бориса Монтегью, написанных кривым почерком на бумаге со штампом «Отель де Крильон».

— Ты принес отчет? — спрашивает он.

— Заткни, на хер, пасть.

Он садится ровнее и откладывает писанину Бориса в сторону.

— Та пленка все еще у меня, — говорю я.

— Какая пленка?

— Ты знаешь, какая… мародер.

— Ах, та пленка.

— Марки, время подбить бабки.

— Ты хочешь денег? Я должен был давно сам об этом догадаться.

— Я хочу, чтобы моя статья о Лерое Уайте пошла. Он сейчас на волне. Я хочу, чтобы она была на обложке.

— Ты думаешь, что я — царь и бог?

— Да, но я бы сказал, что в данный момент я более всемогущий. Ты себе представляешь, что произойдет, если я прокручу пленку Регине или Мартину Стоуксу?

Марк хватается за нос большим и указательным пальцами, как будто собирается вытащить оттуда козявку.

— Я встречаюсь с Региной и Байроном сегодня в полдень, — говорит он. — Я попробую. Я очень постараюсь.

— Это в твоих интересах.

Он спрашивает о другой статье, над которой я работаю, — истории об Энтони Бьючампе, торговце предметами искусства с подмоченной репутацией, — но я настаиваю на том, чтобы он проталкивал именно статью об Уайте, уже написанную и переписанную.

— Как насчет этой Айви Купер? — спрашивает он, когда я поднимаюсь, чтобы уйти. — Пробивается наверх из рядовой массы. Ты можешь гордиться ею.

— Боже упаси, чтобы она начала расти здесь.

— Слушай, а как ты относишься к Тодду Берстину?

Это тот молодой неуклюжий редакционный сотрудник, которого я принял за Джона Барсада, парня из «Сказания о двух городах».

— Похоже, он выживет здесь, — говорю я, — если выведет прыщи.

— Что, если, — предлагает он, — Уилл Листер перейдет…

— Перейдет куда?

— Просто перейдет. (Он собирается уволить его, предложить работу в «Зест», вроде той, что он предложил Нолану, от которой Вилли вынужден будет отказаться, чтобы не потерять последнее уважение?) Как тебе понравится сидеть напротив Айви? Я знаю, что она твоя любовница. Смотри, эти служебные романы могут причинять кое-какие неприятности. Или ты предпочтешь молодого Берстина?

— Куда перейдет Вилли?

— Какая разница, он все равно не выглядит счастливым оттого, что работает здесь, так ведь?

_____

Подхалимствующая статья Марка Ларкина о Маффи Тейт становится второй основной статьей номера после работы Тони Ланцета о Ральфе Лорене (с заголовком на обложке «К чему это все, Ральфи?»); а еще у него вышла статья в журнале «Бой» за тот же месяц о Лейне Бэбкоке, молодом талантливом актере, снявшемся в двух картинах. «ПОВЕРЬТЕ: ОН — НОВЫЙ ДЖЕЙМС ДИН», — кричит большими буквами с разворота заголовок, данный наискось.

Совсем неплохо для пухлолицего вундеркинда. Две главные статьи номера в двух журналах за один месяц. Вот это меня и подтолкнуло к тому, чтобы разыграть карту «мародера», совершенно забыв в священной ярости, что у меня нет никакой пленки.

Это же сподвигло меня к тому, чтобы… позвонить Алану Херли, редактору журнала «Готхэм», работавшему когда-то в «Эпил». Это не один из тех неожиданных, как гром с ясного неба, телефонных звонков, когда человек, которому вы не звонили целый год, начинает подозревать, что вам от него что-нибудь нужно. Периодически я обзваниваю своих знакомых из списка «Б» просто для того, чтобы сказать «привет»; таким образом, когда приходит время звонка с просьбой, это не так сильно бросается в глаза. Хотя, даже когда я звоню им, чтобы просто спросить: «Как дела?» — меня не покидает ощущение, что они думают, будто я собираюсь «стрельнуть» у них двадцатник.

Мы с Аланом болтаем несколько минут ни о чем — шутим, как всегда, на тему о пяти темных кабинетах, сохраняемых для восьмидесяти- и девяностолетних журналистов, появляющихся на работе раз в году.

Потом я перехожу к основному:

— Послушай, я хочу, чтобы ты просто имел в виду, что, если когда-нибудь твоим ребятам понадобится рецензия на книгу — ну, хотя бы в раздел «Литературные новинки», — я могу это сделать.

— Гм. Я даже не знаю. Беллетристика? Или документальная проза?

— Романы. Я не слишком силен в истории или политике, чтобы делать обзоры публицистики, и вряд ли отличу Джона Адамса от Генри Адамса. Но я никогда не спутаю Генри Джеймса с Генри Миллером. (Это мое открытие, что, преуменьшая свои слабые стороны, я тем самым подчеркиваю свои достоинства.)

— Я не знаю, Зак. У нас здесь людей более чем достаточно.

— Но ты как редактор мог бы привнести свежую струю в это дело.

— Ну, я не знаю.

— Только подумай. Ты даешь мне книгу, и я за три дня пишу рецензию круче, чем любая из твоих флегматичных задниц.

— Хорошо, я как-нибудь обдумаю твое предложение.

Потом он говорит, что ему нужно идти, но я знаю, что он лжет.

_____

Слева от моего стола стоит черный вращающийся стул, на который редко кто садится. И, пока я говорю с Аланом, я смотрю на этот стул… И с каждым «я не знаю» на нем все четче проявляется плоская тусклая тень: точка за точкой, черточка за черточкой. Когда Алан прощается, на стуле, всего в двух шагах от меня, вырисовывается сидящая фигура Итана Колея, показывающего на меня прозрачным пальцем и беззвучно сотрясающегося в конвульсиях от смеха.

* * *

Я СХОЖУ с ума.

Похоже, что Лесли хочет, чтобы я официально расстался с Айви, чтобы она могла встречаться со мной с чистой совестью, но Айви уже порвала со мной (наверное), и, кроме того, ведь Лесли с кем-то помолвлена. И я схожу с ума, потому что отчаянно скучаю по Айви.

Я позвонил ей как-то вечером и пригласил к себе, но она согласилась только пойти со мной поужинать. Желая увидеть ее во что бы то ни стало, я согласился и предложил — отчаяние способствует кратким проявлениям романтической натуры в некоторых мужчинах — место нашего первого свидания, уютный итальянский ресторан. Но она назначает встречу в ресторане в районе Тридцатой улицы и Третьей авеню.

Я нервничаю, направляясь туда: одно дело, если она заведет разговор о Лесли Ашер-Соумс по телефону и я смогу легко отовраться, и совсем другое, когда она будет смотреть мне в глаза. Если она сделает это, сидя напротив за столиком на двоих, я, наверное, осыплюсь вниз кучей песка.

— Ты выглядишь… изменившейся, — говорю я ей, когда она появляется.

— И ты сможешь сказать, в чем именно?

Я присматриваюсь к ней, когда мы входим внутрь. Все кажется таким же, как и прежде: длинные волнистые волосы, фигура… хотя, похоже, что три килограмма «детского жирка» спали до одного.

— Черный — это новый черный, — говорит она.

Вот что: Айви привнесла — кроме штампов с журнальных обложек в свою повседневную речь — больше черного цвета в свой гардероб. Теперь, когда она не практикантка без жалованья, а получает солидную для ее возраста зарплату, она облачена (я уверен, что Джимми и Кэррол Купер все же помогли) в более подходящие для сотрудника корпорации «Версаль» одежки.

— Когда ты собираешься прикрепить степлером бутылку минеральной воды к своей ладони? — интересуюсь я.

Мы заказываем еду и судачим о работе, избегая, таким образом, разговора о главном. Сегодня она не рассказывает о своих друзьях, поэтому я прислушиваюсь к ней — теперь мы стоим на одной площадке — и даже прошу повторить, если пропускаю одно-два слова. Я уже не чувствую себя с ней расслабленно, как на школьной перемене: если бы она внезапно сказала: «Итак, Захарий Пост, можете ли вы привести хоть один пример того, что Бетси Батлер является одновременно сущей ведьмой и мягким, участливым человеком, а также дать сравнительную характеристику, противопоставив ее Жаклин Вутен?» — я бы ответил четко и обоснованно.

И все же…

Я скучаю по Дафне! Мне даже интересно, как обстоят дела у друзей друга ее лучшей подруги, хотя понятия не имею, кто они на самом деле. Айви рассказывает мне об исследованиях, которые она выполняет для Джеки, о том, что они не очень ладят, и, хотя я сосредоточен и ловлю каждое слово, я тоскую по другой Айви. Мне дорога Айви, которая не одевается в черное, которая никогда бы не пронеслась по офису с бутылкой минеральной воды в руке, у которой есть реальная жизнь за холодным стенами кабинетов и коридоров цвета мешковины. Та, в которую я влюбился, хотя и не знал об этом.

Когда мы покидаем ресторан (она настаивает на том, чтобы заплатить за себя, и я не спорю), я спрашиваю ее, не хочет ли она подняться ко мне, и она отвечает, что пообещала матери вернуться домой к десяти.

— Теперь, когда ты получаешь жалованье, может, перестанешь цепляться за мамин фартук? — спрашиваю я ее.

— Если услышишь о подходящем месте, дай мне знать… — говорит она.

Пятиэтажные богемные трущобы на Сент-Марк-Плейс, в которых проживает Вилли, возможно, вскоре пойдут на снос; Лори уезжает из города, Вилли сходит с ума Он либо покончит с собой, либо, я надеюсь, убьет Марка Ларкина. Но я молчу обо всем этом.

— Проводить тебя домой? — робко предлагаю я.

Она поднимает руку, останавливая такси:

— Нет, благодарю. Я сама доберусь.

* * *

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: хрен поверишь в это

ты хрен поверишь в это

я должен идти подыскать материал для тедди рзвлт! он только что прислал мне сообщение и сказал отправляться в библиотеку и копаться в макулатуре

будь на связи

Он предлагает копию того, что прислал ему Марк Ларкин.

КОМУ: ЛИСТЕРВ

ОТ КОГО: ЛАРКИНМ

ТЕМА: ЧТО МНЕ НУЖНО

Листер:

Мне нужно, чтобы ты пошел в библиотеку и нашел статью о банкире-инвесторе Фредди Гурвице, которая вышла в жур.

«Нью-Йорк» где-то между январем и маем в 1991 или 1992. Если не в «Нью-Йорке», то посмотри в «Нью-Йоркер» или «Готхэм». И еще одну статью в «Уолл-стрит джорнал», мне кажется летом 1995 или 1996. Или, может быть, это был журнал «Фортуна». Или в «Форбс» за осень-зиму 91 или 92.

Спсб,

Ларкин

Совсем не просто проглотить обидную просьбу Марка Ларкина, настолько она оскорбительная и нахальная: даты неопределенные, источники слишком обширные — Вилли, должен выполнить неимоверно утомительную задачу. Я перевожу взгляд с экрана на Вилли, который закусил нижнюю губу и трет руками лицо.

— Не принимай близко к сердцу, — советую я и замечаю, что он весь дрожит.

— Это не так уж и плохо, Вилли, — говорю я. — Три дня в библиотеке… значит, тебе можно три дня не показываться здесь.

— Вот гребаный урод!

— Пожалуйста, успокойся. Хорошо?

Он берет в руки банку из-под «Криспи Крим», высыпает все ручки и карандаши к себе на стол, а затем встает и запускает банку прямо в полуоткрытую дверь — в кабинет Марка Ларкина. Банка попадает в дверь и раскалывается на три больших осколка.

— И в чем это тут дело? — спрашивает Марк Ларкин через секунду.

Он просунул большие пальцы рук под подтяжки и водит по ним руки вверх-вниз, его уши горят огнем.

— Как ты смеешь посылать меня в библиотеку и заставлять делать эту лакейскую хрень для тебя!

— Ты работаешь на меня, Уилл. Не забывай.

Я удивлен, что слабак Марк Ларкин, наверняка прилагающий немало усилий, чтобы даже брюки утром надеть, отваживается стоять напротив Вилли, который выше его сантиметров на пятнадцать и килограммов на сорок тяжелее.

— Я старше тебя! — кричит Вилли. — И я проработал здесь дольше, чем ты! А еще — я гораздо лучше тебя.

— Я твой начальник, не забывай об этом.

— Да, и в этом нет ничего хорошего.

— Тогда увольняйся!

— Нет!

(Есть два выхода из ситуации: если Вилли приложит как следует Марка Ларкина головой о стену нашей кабинки, он вылетит с работы; если не тронет, то у него будет еще больше переживаний и бредовых галлюцинаций о прослушиваемых телефонах, о камерах, установленных позади зеркала, и бог знает о чем еще.)

— Я не буду этого делать, — говорит Вилли. — У нас для этого имеются редакционные помощники.

— Нет. Я прошу тебя сделать это, потому что доверяю тебе.

— Ты просишь меня сделать это, потому что ненавидишь меня, потому что боишься меня.

— Хочешь, чтобы я сказал Регине, что ты отказываешься работать?

Вилли ничего не говорит, а Марк Ларкин переводит взгляд на меня и спрашивает:

— Тогда ты пойдешь в библиотеку?

О нет… Не зря я боялся, что меня приплетут сюда.

— Я обязан? — спрашиваю я.

— Не делай этого, Зэки! — выкрикивает Вилли. — Один из вас, — говорит Марк Ларкин, — отправляется туда, и все на этом, или я вас уволю.

— Я иду, — говорю я.

— Ты не мог бы подвинуться немного?

— В какую сторону?

— Эта ужасная пряжка от ремня, — жалуется Лесли.

— А вот так?

— Все еще не то.

— А так?

— Нет, не сейчас. Я еще не готова.

Я убираю руку из-под ее юбки.

— Это как-то неправильно, — говорит она.

Я сажусь. Волосы Лесли собраны, как обычно, в конский хвост и, несмотря на все мои старания растрепать их, все еще идеально блестящие и шелковистые. Зато я растрепан полностью… бывает ли когда-нибудь таким взъерошенным Колин Тенбридж-Йейтс, утонченный мальчик с плаката Сэйвилла Роу?

— Кстати, я сказал Айви, что между нами все кончено.

Она поднимается и включает маленькую лампу на ночном столике, затем натягивает блузку — у меня ушло минут двадцать на ерзанья, нашаривания в темноте и отвлекающие маневры, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу. Чтобы она выглядела хоть малость не такой опрятной, наверное, на нее пришлось бы высыпать тонну сажи.

— Да. Несколько дней назад, по телефону. Я просто сказал ей, что не люблю ее.

— Ох она, бедняжка. (Слышится как «беднячка».)

Я хочу ущипнуть ее за сосок через блузку, но она смахивает с груди мою руку, как какое-то насекомое.

— Я пытался утешить ее и все подавал ей салфетки, и…

— Подожди. Ты же сказал, что говорил с ней по телефону.

Упс!

— Ну, э-э, да. Но потом я встретил ее где-то… В баре, точно… Хороший бармен всегда держит под рукой упаковку салфеток для подобных случаев.

(Да, ну и наплел! И она поймала меня на вранье, хотя мне и удалось выкрутиться.)

— Мне так жалко ее. Она в самом деле такая хорошенькая, правда?

— Ну да…

— Ты не думаешь, что она, мож-быть, лучше меня?

Я оценивающе смотрю на Лесли. Хотя, «мож-быть», я не сильно растрепал ее волосы и мне не удалось стянуть с нее трусики, но помада размазалась. У нее очень тонкие и бледные губы — что ж, за свою жизнь она переведет меньше губной помады.

— Нет, ты, конечно же, самая лучшая, — произношу я, ощущая себя последним гнусом.

— Что ж, я рада, что нравлюсь тебе.

Я ненамного продвинулся в тот вечер — не дальше французских поцелуев и покусываний мочки уха, а еще она несколько секунд позволила мне потискать ее груди сквозь блузку. Когда я уходил, она выглядела почти так же, как когда я пришел, но я знал, что фундамент для лучших времен уже заложен.

Я был принят… благодаря салфеткам.

* * *

Однажды утром, выходя из метро, я натыкаюсь на Лиз Чэннинг.

Она рассказывает мне о большой статье, над которой работает: об одиозном президенте одного модельного агентства в Милане, специализирующемся на гибких и податливых красотках от двенадцати до пятнадцати лет. Он добивался своего с сотнями этих грациозных, неотразимых моделек, и — вот от чего у читателя волосы встают дыбом — все это происходило обычно с позволения и благословения родителей девочек. Его имя, естественно, Джанни.

— Если они не возьмут эту статью, я увольняюсь, — говорит Лиз.

— Они посылают тебя в Италию?

— Нет. Я выполняю всю собачью работу по телефону.

— Ты уже несколько раз грозилась уйти.

Мы переходим улицу, и большая черная аккумуляторная батарейка, в которой мы работаем, показывается полностью: блестящая и тонкая, с облаками, отражающимися в темном стекле.

— Как так получилось, что ты ни разу не собирался уволиться? — спрашивает меня она.

— Мне некуда было бы уйти.

— Ну, место всегда можно найти.

Мы проходим еще несколько шагов, когда я внезапно останавливаюсь, а за мной — и она, в нескольких метрах впереди.

— Я — лжец, — говорю я.

— В каком смысле?

— Моя жизнь… вся моя жизнь — это выдумка. Как у Джеймса Гетца, за исключением того, что у него есть замок и пруд с лебедями. У меня же есть только однокомнатная халупа на Второй авеню.

Я рассказываю Лиз, что мой отец — «Мокрый парень», а мать работает бухгалтером на швейной фабрике и живет внутри тоста. Хотя я так и не могу заставить себя произнести слово «Хофстра», но сообщаю ей, что никогда в глаза не видел учебные заведения, в которых якобы учился.

— О, да ты полностью себя придумал!

— С рождения. Не знаю, зачем я все это тебе рассказал.

— Не может быть, чтобы ты в нашем деле был единственным, кто страдает мифоманией.

Представляя себя Томасом Алвой Эдисоном личностного перевоплощения, мне тем не менее приходится не по нраву мысль о том, что по этажу разгуливают другие «маги-перевертыши».

— Откуда ты знаешь? Кто еще? — спрашиваю я.

— Иногда у меня бывает такое ощущение, что мы все не те, за кого себя выдаем.

Позавтракав в закусочной, мы входим в вестибюль.

— Как у тебя дела с Айви? — спрашивает она.

— Никак, — отвечаю я и не могу удержаться, — а как вы с майором Томом? (После рождественской вечеринки мы распрощались с формальностями, и теперь, когда ее муж всплывал в разговоре, я называл его именами, связанными с астронавтикой.)

— Ты знаешь, семейная жизнь состоит на одну десятую из вдоха и на девять десятых из выдоха, — говорит она.

Если бы она мне не нравилась, то именно в этот момент я рассказал бы ей о найденном в своей постели высоком каблуке с прилепленной к нему жвачкой.

— Поползли нехорошие слухи, — тихо говорит она, когда мы входим в переполненный лифт, — о тебе и Лесли Ашер-Соумс.

Я прижат к задней стенке кем-то, благоухающим так, словно на него вылили галлон «Герлайн».

— Говорят, что ты трахаешь ее, — добавляет она.

Каким бы путем этот слух ни добрался, прыгая от стола к столу, до Лиз, его источником является, скорей всего, Марджори.

— Это неправда.

— Ты клянешься?

— Клянусь.

— Хорошо, — улыбается она, — потому что я ничего не знаю о ней.

— Что ты не знаешь о ней? — спрашиваю я.

— Не знаю. Она просто такая…

— Лори уехала, — говорит Вилли. — Вчера я ее видел последний раз.

Это и для меня новость, так как я не знал, когда она должна была уехать.

Мы у него дома: он развалился на диване, а я сижу за шатким столом на кухне.

— Она ушла, — бормочет он, потирая руками лицо, затем глядит в потолок, облупившийся и потрескавшийся причудливым пазлом.

— Ты выкарабкаешься.

— Я не мог выкарабкаться, когда она была рядом, теперь будет только хуже.

— Может быть, она вернется.

— Она не вернется. Так никогда не бывает при обоюдном разрыве.

— Вы расстались по обоюдному согласию?

— Да… Она была сыта мной по горло, и я тоже сыт собой по горло. Зэки, ты как думаешь, они заплатили ей?

— Что, выходное пособие?

— Нет, нет, нет. Заплатили, чтобы она оставила меня?

— Нет, я так не думаю.

— Но ты не знаешь всей правды, ты не знаешь, что там творится, друг.

Где там? Имеет ли он в виду работу или свою голову? И где-то поблизости лежит пистолет, если Лори не ошибалась, если Вилли действительно сказал ей правду. Где бы он мог быть? В грязном белье или в ящике для овощей в холодильнике?

— Марк Ларкин сказал, что, может быть, когда Лори уедет, ты снова начнешь работать как следует, но потом добавил, что сомневается.

— Он так сказал?

— Ты можешь себе представить?

Но Марк Ларкин никогда ничего подобного не говорил.

— Я был на собеседовании в отделе по работе с персоналом, — говорит Вилли, заходя на кухню, чтобы налить две порции «Уайлд Турки», которые сам и выпивает.

— Где? В «Ньюсуик»?

— Нет. В нашем отделе кадров. У Морин О’Коннор. Она узнала, что я бросил банку из-под «Криспи Крима» в дверь Крутого Ковбоя.

— Об этом все знают.

— Да, конечно, подобное поведение должно осуждаться! Только подумайте!! Черт, вот так разгневанным почтальонам скоро запретят убивать людей, а мы об этом даже не узнаем.

Он продолжает рассказывать мне, что в отделе по работе с персоналом его расспрашивали, счастлив ли он и если нет, то почему; его спрашивали, ладит ли он со своими сослуживцами, счастливы ли они и если нет, то почему. Они сообщили ему, что существуют семинары по «уживчивости», на которые он мог бы походить, которые называются «Занятия по поведенческому приспособлению»; также у них есть психотерапевты и — вот уж, поистине, ужасная перспектива — даже групповые сеансы для того, чтобы он, Марк Ларкин и я могли бы вывалить все грязное белье в одну кучу, а потом, обнявшись, плакать на груди друг у друга. Но он, как сказал мне Вилли, на все предложения давал один из четырех ответов: «Нет», «Нет проблем», «Это вовсе не обязательно» и «Мы прекрасно ладим друг с другом».

— И мозго… веды, — говорит Вилли, глядя на меня сквозь дно пустого стакана, словно сквозь лупу ювелира (может, он ищет на мне микрофон?), — я тебе без балды говорю, мозговеды отстали. Морин спросила меня: «Вы пополнели в последнее время?» — и я согласился: «Да, и еще как!» Затем она задала вопрос: «У вас поредели волосы, не так ли?» — на что я ответил: «Да, есть немного!» А она взяла блокнот и ручку, как доктор, выписывающий рецепт, и вручила мне листок с телефонами и адресами клиник для желающих похудеть и специалиста по выпадению волос. Представляешь?!

Вилли думает, что в его квартире понатыкали «жучков» и заплатили Лори, чтобы она уехала из города, но я не могу себе это представить.

* * *

Как-то вечером, в пятницу, я получаю сообщение по электронной почте от Вилли. Но его нет в кабинете напротив меня, а в сообщении стоит обратный адрес «ЛАФФЕРТИЛ». Он прислал его со старого рабочего места Лори, из «Черной дыры».

«Я ЕГО УБЬЮ», — говорится в нем (и нет необходимости спрашивать, кого «его»). Но там не просто говорится это: в письме около десяти страниц с обычным интервалом, заполненных «Я ЕГО УБЬЮ» сверху донизу. Сперва я подумал, что он напечатал одну строчку, скопировал ее, а потом продолжал ее вставлять до бесконечности, потому что все, что я увидел, пролистывая страницу за страницей, — это тысячи и тысячи «Я ЕГО УБЬЮ». Но затем я замечаю здесь и там небольшие различия: орфографические ошибки, лишние пробелы — и понимаю, что он все это напечатал сам, до последней точки.

Я отсылаю ему письмо, в котором лишь одно слово «Почему?», но ответа не приходит. В открытую дверь напротив я вижу кабинет Марка Ларкина, сидящего за своим столом… В любую секунду Вилли может пробежать мимо, ворваться в кабинет и продырявить ему голову. Но этого не происходит.

Несколько недель назад я начал сохранять некоторые из сообщений Вилли, вроде этого, и сейчас отправлю «Я ЕГО УБЬЮ» в ту же папку. Если кто-нибудь когда-нибудь вышибет Марку Ларкину мозги, я не хочу оказаться крайним.

— Ты помнишь тот день, когда Марк Ларкин впервые появился на работе? — спрашивает меня Бетси Батлер.

Мы сидим в греческой кофейне напротив «Крукшэнкс» и впервые обедаем вместе. Каждый раз, когда она меня спрашивает, не помню ли я чего-нибудь, это уже примета такая — я знаю, что меня ждут неприятности.

— Конечно, помню. Такие вещи не забываются.

— Я, кажется, подошла к твоему столу и посоветовала тебе поладить с ним.

— Это было нелегко.

Она рассказывает мне (к счастью, всего лишь минуты три) о своих первых десяти годах в «Версале»: о столкновениях, гадком к себе отношении и о вражде, с которыми ей пришлось примириться. Теперь она считает тех людей лучшими друзьями.

— Ты когда-нибудь думал о том, чтобы уйти из «Ит»? — спрашивает она.

О нет. Неужели это первый стук в дверь перед тем, как ее вышибут?

— Честно? Никогда не думал.

— Ты неплохой работник, и мы ценим тебя.

— Марк Ларкин рекомендовал когда-либо мою статью о Лерое Уайте?

— О да! И даже очень настойчиво.

— Что ж, это хорошо.

— Видишь, Захарий, ты зря считаешь его врагом.

Я только что удобно устроился — клавиатура лежит у меня на коленях, а ноги на столе — и работаю над статьей об Энтони Бьючампе. Вилли взял больничный.

Бледная Джеки Вутен проходит мимо и подозрительно тихим голосом сообщает:

— Собрание в конференц-зале. Прямо сейчас.

По коридору уже раздаются топот шагов и цоканье каблучков. Я осторожно кладу клавиатуру на стол. Голос Джеки выдает, что случилось что-то очень серьезное, из ряда вон выходящее.

Марк Ларкин выходит из своего кабинета. Он протирает очки носовым платком… его глаза выглядят подозрительно влажными.

— Ты не мог бы впредь не класть ноги на стол? — говорит он.

— Регины нет даже в Нью-Йорке.

— Зато я здесь.

Минутой позже все, включая сотрудников из отделов маркетинга и рекламы, набиваются в большой бежевый конференц-зал. Присутствует даже Тэд Таррант, издатель «Ит».

Вилма Уотс (одетая в ярко-фиолетовое платье и с фиолетовыми ресницами), как гонец, приносящий дурные вести, сообщает:

— Вчера умерла Шейла Стэкхаус.

Раздаются несколько сдавленных вскриков и один-два вздоха. Я оглядываюсь по сторонам: кто-то немедленно утыкается взглядом в пол, кто-то возводит глаза к небу, кто-то горестно покачивает головой, но кое-кто делает то же, что и я: осматривает окружающих.

— Она скончалась у себя дома, в окружении членов своей семьи, — продолжает Вилма. — Я сегодня разговаривала с ее мужем, и он сообщил, что она умерла легко.

Марсель Перро крестится. Растерянная Лиз жмется к Оливеру.

— Мы собираемся пустить конверт по этажу, а Байрон займется открыткой для семьи, в которой, я надеюсь, вы все распишитесь.

Нам сообщают, что денежные пожертвования пойдут на нужды благотворительного фонда: помня розы от Регины и холодную прощальную записку, написанную Вилмой, семья Шейлы, возможно, больше никогда в жизни не сможет спокойно посмотреть ни на один букет.

Марк Ларкин снимает очки, без которых он выглядит лет на десять старше. Он не плачет, но глаза у него влажные, и он снова протирает линзы.

«Вот повезло ублюдку, — думаю я. — Теперь он…»

— Марк Ларкин, — объявляет Вилма, — назначается на должность старшего редактора на постоянной основе. Регина звонила и сказала, что появится на работе в следующий вторник.

Затем мы все расходимся по своим рабочим местам.

После этого собрания мне необходимо переговорить с Джеки — она объявила о своей помолвке с доктором на прошлой неделе (у нее кольцо размером с обруч с бриллиантом) — о направленности моей статьи о Бьючампе. Мне сказали, что тема очень щекотливая, потому что Энтони Бьючамп обдирал как липку художников в семидесятых-восьмидесятых, а потом перепродавал их картины важными «шишкам» в «Версале», вроде Гастона Моро, Родди Гриссома-старшего, Корки Харрисона и Регины Тернбул. Я говорю Жаклин, что решил, вместо прямого упоминания этого факта, намекнуть на него, а затем быстро и ловко уйти в сторону от этой темы.

— Это ужасная весть о Шейле, правда? — говорит она.

— Да. Она была хорошим боссом.

— И это, наверное, большой удар для Марка Ларкина.

Не вижу логики: если назначение его старшим редактором на постоянной основе, а не на время пока-Шейла-победит-рак — это удар, то я бы от такого удара тоже не отказался.

— И насколько для него этот удар велик?

— Я думаю, что ты не знаешь. Не рассказывай этого никому, Захарий: Марк Ларкин лоббировал назначение Бетси и Реганы на должности Корреспондент, Специальный: С широкими полномочиями.

— Но таких должностей нет. Тони Ланцет и Эмма Пилгрим являются единственными людьми в корпорации «С широкими полномочиями».

— Он уговаривал их создать эти должности, — говорит она мне, запуская костлявую кисть в прическу. — Мне кажется, они собирались ввести их, и вдруг — это.

Вот откуда взялись влажные глаза.

* * *

— Ну, это было здорово, — говорит Лесли.

Я натягиваю одеяло до шеи. Стены совсем близко, потолок надвигается сверху.

— Тебе понравилось? — спрашивает она меня.

Меня воротит от необходимости немедленно после соития выставлять свою оценку. Она ожидает от меня восторгов, как минимум, на четыре бала.

— Да, это было незабываемо, — бросаю я в оседающий потолок.

Она утыкается носом мне в шею, скользит рукой под одеяло и начинает поглаживать мой торс в ожидании рецензии.

— Я бы сказала, что это было здорово.

Она все еще ждет?

Но с чего это она взяла, что это было здорово?! Она не приложила никаких усилий, не сделала ни единого движения, кроме одной простой вещи… которая и привела к фиаско. Кроме этого, нескольких вздохов и движений талией на сантиметр вправо-влево, слишком мало инициативы шло от нее, да и я произвел далеко-далеко не сильное впечатление. Настоящий критик даже не вспомнил бы, что я мелькнул где-то на экране.

— Надеюсь, что мы еще это повторим.

— Ты скажешь об этом Колину?

— Я пока не знаю.

— Веришь ли, а я совсем расстался с Айви.

Она садится на постели. В комнате темно, а с улицы доносится шум машин, бегущих по Сентрал-Парк-Вест. Эта оживленная и днем и ночью магистраль находится всего в пятнадцати метрах от улицы, на которой стоит ее дом из бурого песчаника.

— Знаешь, Захарий, у меня другое дело. Я не вижу Колина каждый день, не работаю вместе с ним, его нет рядом со мной по десять часов в сутки.

— Очко в твою пользу.

— Ты ведь тоже был рад избавиться от нее?

(Я очень сильно скучаю по ней, и я бы с удовольствием сидел с ней в ресторанчике, вместо того чтобы лежать сейчас с тобой и терпеть, как ты шаришь по моей груди.)

— Я просто счастлив быть здесь с тобой, — говорю я, пытаясь рукой дотянутся до чего-то мокрого, прилипшего к моей спине.

— Куда ты собираешься это деть? — спрашивает она меня.

— Пока просто положу на ночной столик.

— Даже не думай!

Я покорно направляюсь в ванную комнату.

— Нет! Только не в корзину в ванной, и надо завернуть во что-нибудь сначала.

— Так куда же все-таки?

— В пакет на кухне, под раковиной.

Я отправляюсь на кухню в поисках пакета.

— Он полный! — кричу я. — Где бумажные салфетки?

— Посмотри над микроволновкой. Но потом попробуй все-таки засунуть в пакет.

— А пакет куда девать?

— Положи в большой черный пластиковый мешок и выкинь в металлическую корзину для мусора во дворе.

Получается, что мне нужно одеться. Я возвращаюсь в спальню за брюками, все еще держа в вытянутой руке качающийся предмет, оскорбляющий ее эстетические чувства.

— Зак, не заходи сюда с этим!

Я возвращаюсь на кухню, вытягиваю из упаковки бумажную салфетку и кладу на нее презерватив.

— Где это сейчас? — кричит она.

— Лежит распластанным на столе, на бумажной салфетке.

— Ты не мог бы положить еще все это в целлофановый пакет, чтобы не протекло?

— О’кей, — кричу я, — теперь это лежит в бумажной салфетке и целлофановом пакете!

— Теперь, пожалуйста, попытайся засунуть это в тот белый пакет.

Я возвращаюсь в спальню, чтобы одеться.

— Ты снова идешь сюда?

До меня доходит, что ее патологический страх перед использованными презервативами может оказаться весьма мне на руку: я могу одеться, выкинуть пакет и сразу смыться домой, но спрашиваю из вежливости:

— Ты хочешь, чтобы я вернулся?

Она хихикает и говорит:

— А ты хочешь?

Я понимаю, что мне следует ответить: «Мне хотелось бы вернуться». Это я и говорю.

— Тогда возвращайся.

Она лежит на животе лицом ко мне, похожая на кошку, готовящуюся к прыжку, и грызет ногти. Сейчас полнолуние, и в призрачном свете, пробивающемся с улицы, ее лицо кажется очень красивым.

— О’кей. Я вернусь.

На улице я выбрасываю вещь, упакованную в бумажную салфетку и целлофановый пакетик, вложенный в другой небольшой белый пакет, который, в свою очередь, в пластиковом мешке побольше, всунутом в металлическую урну для мусора. Мимо меня проносятся машины с зажженными фарами, направляясь в центр города. Мне хочется броситься на капот одной из них.

Когда я поднимаюсь наверх, Лесли уже спит.

Во время прелюдии она сказала кое-что, отчего у меня все внутри перевернулось, и я не смог продержаться долго.

Она произнесла (с таким британским акцентом, как у Хелены Бонэм-Картер или Кристины Скотт Томас):

— Дар-р-р-рагой…

Я три десятка лет ждал, чтобы услышать это.

— Когда ты мне дашь почитать одну из твоих книг? — спрашивает она меня несколько ночей спустя.

— Моих книг? Я не пишу никаких книг.

— Со мной ты можешь не таиться. Я знаю.

— Клянусь, я не пишу книг, — бормочу я и пытаюсь расстегнуть заколку, которая удерживает ее волосы в конском хвосте, но она шлепает меня по костяшкам пальцев.

— Хорошо, как скажешь… Лотар.

А, теперь я понял, кого она имеет в виду: Лотара Крисвела.

— Ты думаешь, что я увлекаюсь научной фантастикой, да?

Ее почему-то смешит мой вопрос.

— Ой, кажется, я сейчас описаюсь, — давится она от смеха, прижавшись лицом к моим ребрам.

— Я терпеть не могу фантастику. Если ты когда-нибудь придешь ко мне домой, то увидишь, что у меня на полках даже нет таких книг.

Она перестает смеяться и, изменившись в лице, резко садится на кровати.

— Не подначивай меня, иначе я действительно приду в твою чертову квартиру как-нибудь и проверю.

— Ладно.

— Я не люблю, когда мне указывают, что делать. Думаешь, что ты такой подарок для женщин? Воображаешь, что мы все бросимся за тобой, как крысы с корабля за Крысоловом, как только ты заиграешь в дудочку.

— Нет, я совсем так не думаю. Но я не пишу научно-фантастические романы и никогда не писал, запомни это!

— Хорошо. Но Марджори не из тех, кто выдумывает ерунду.

Крысолов?.. Крысы с корабля? Боже правый.

* * *

В одиннадцать часов всех приглашают на совещание редакторов. Бетси Батлер в сером кашемировом кардигане сидит во главе длинного стола и ведет собрание, а Вилма, одетая в фиолетовую блузку из мериносовой шерсти и черную юбку, пишет протокол. Лиз и Оливер не сидят рядом, как бывало прежде: они, наверное, думают, что если сидеть порознь, то никто не заподозрит, что они трахаются.

— Ладно. Жаклин, когда ты добьешь статью Тони Ланцета о сенаторе? — спрашивает Бетси.

Жаклин кладет худые запястья на длинный стол, и солнечные лучи начинают пляску на ее огромном кольце.

— Он отправил мне факсом первую часть сегодня утром, — говорит она. — Оставшееся я получу завтра и закончу к четвергу, самое позднее.

Ее взгляд перемещается с кольца на солнце за окном. Может, она пытается заставить его светить ярче?

— Валери Морган достала для статьи несколько великолепных фотографий сенатора, снятых в его студенческие годы, на которых он в женском белье, — говорит кто-то.

— Сколько стоит эта вещь? — спрашивает Вилли.

— Ты имеешь в виду фотографии? — уточняет Бетси.

— Нет, нет. Это кольцо у Джеки. Сколько отваливают за такой камень?

— Ох, — говорит Джеки, слегка напрягшись, — много. И я — Жаклин.

— Больше десяти штук?

Люди уже ерзают на стульях, а я начинаю давить на карандаш немного сильней.

— Ладно, — говорит Жаклин, — это слишком личное.

— Больше пяти тысяч?

— Я же сказала, что это личное, — отвечает она, но все понимают, что ее просто разрывает от желания выкрикнуть: «ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ!!!»

— Ты его уже оценила?

— Вилли! — одергивает его Бетси. — У нас совещание!

Я бросаю на Вилли взгляд, говорящий: «Чего ты добиваешься?» Он саркастически копирует выражение моего лица, отчего я ощущаю ноющую боль в животе и начинаю снова чересчур сильно давить на карандаш.

— Лиз, как продвигается твоя статья? — спрашивает Бетси, глядя поверх очков, держащихся на круглом кончике носа «Едока картофеля».

— Она закончена, — отвечает Лиз и дважды стучит ручкой по длинному столу. — Я уже давно закончила ее, Бетси.

— Ты запустила ее?

— Джеки сказала, что положила ее в ящик Регины две недели назад.

— Это черная дыра журнальной Калькутты, Лиз, — говорит Вилли, — это Бермудский треугольник журналистики. Это сердце мглы репортажей, судный кратер…

Я пинаю его как следует под столом, и он громко, чтобы все услышали, спрашивает:

— Зачем ты меня только что пнул?

Жаклин произносит:

— Запомни, наконец, Вилли, что я — Жаклин, не Джеки.

Бетси строчит что-то в своем блокноте; я уверен, что там запись: «Поговорить с ВЛ сегодня после обеда».

Затем она просит Жаклин выудить статью Лиз из ящика для входящей либо исходящей корреспонденции Регины, взглянуть на нее, а затем, возможно, запустить по кругу.

— «Возможно, запустить по кругу?..» — недоуменно повторяет Лиз, качая головой.

Я сильнее нажимаю на карандаш.

— У нас уже достаточно материала для номера… — объявляет Бетси.

Лиз обрывает ее:

— Мне говорили, и довольно точно, что этот материал пойдет в номер.

— Довольно точно — это не определенно точно, — вступает Марк Ларкин, делая надменное движение подбородком, как Муссолини.

— Определенно точно, — говорит Лиз, снова стукнув по столу.

У меня начинает болеть голова от стуков, солнечного света, блеска кольца Жаклин, и возрастающей напряженности.

— Если смогу, я возьму статью из кабинета Регины, и мы посмотрим ее, — говорит Жаклин. — Я уверена, что она уже прочитала ее.

— Ты собираешься сама взять ее, Джеки? — произносит Вилли. — Или ты собираешься послать кого-нибудь за ней?

— Я тебя пошлю за ней, если ты не заткнешься!

— Держу пари, что она ее даже не относила туда. Даю гарантию, что она ее «зарубила». Статья никогда даже не планировалась в набор, а она лжет, — говорит Вилли, обращаясь к Лиз.

Предположение Вилли кажется мне вполне правдоподобным.

— Нам следует взглянуть на нее, — говорит Бетси, пытаясь поддержать мир или хотя бы иллюзию мира.

— Кто-нибудь заберет статью из кабинета Регины? — говорит Вилма, и все думают об одном и том же: «Она теперь под тремя метрами и тридцатью килограммами копий, журналов, газет, вырезок и почты».

Затем Вилма добавляет:

— Но я не собираюсь стать этим «кто-нибудь», вот что я вам скажу.

Все смеются, а Вилли с грустью произносит:

— Я сделаю это. Я проведу эксперимент. Но я вам говорю, что статья у нее.

Он кивает на Жаклин, прикрывающую правой рукой блеск кольца с огромным бриллиантом.

— Как тебе нравится предложение отправиться в Англию, Захарий? — спрашивает меня немного позднее на том же совещании Бетси.

Может, меня переводят в «Эго», в Великобританию? Нэн Хотчкис, наверное, понадобился оруженосец — таскать за ней ее «Филофакс».

— «Раздавить жабу» появится в Америке как раз к выходу следующего номера, — поясняет Бетси.

«Раздавить жабу» — этот первый роман Даффида Дугласа, популярный сейчас в Англии. Даффид Дуглас — новый клиент Маффи Тейт, новой знакомой совершенно нового старшего редактора, который скоро должен стать Корреспондентом, Специальным: С широкими полномочиями.

— Я, конечно, поеду туда, — отвечаю я. Но все органы чувств Человека-паука обостряются до предела: Англия… Ливерпульский университет… сейчас что-то будет.

— Может, тебе представится шанс навестить родные пенаты, — говорит кто-то.

— И старые привидения тоже, — отвечаю я, и люди вокруг вздыхают понимающе.

Я спрашиваю, не собирается ли Даффид Дуглас с книжным туром по Америке, и Марк Ларкин отвечает, что двадцатипятилетний вундеркинд в настоящий момент не планирует посещение Штатов.

— Мы могли бы сделать интервью по факсу, — предлагаю я.

В этом предложении поехать в Англию есть что-то подозрительное. (Я даже никогда не был за пределами США!) Это как если бы абсолютно незнакомый человек подошел ко мне на улице, вручил пятьдесят тысяч долларов и сказал: «Вот, оставь себе».

— Он согласен только на личное интервью, Зак, — говорит Бетси.

— Ты прочитал его книгу? — спрашивают меня.

В данном случае я не могу соврать, если все остальные из присутствующих прочли ее. Поэтому признаюсь, что нет.

Бетси говорит:

— Прочти ее немедленно. У Марка в кабинете есть биография Даффида Дугласа. Вилма займется билетами на самолет.

— О’кей, — говорю я. — Звучит неплохо. Англия.

Но кажется, у меня побледнело лицо. Что-то тут не так.

— Я буду в Великобритании в то же время, — добавляет Марк Ларкин. — Мне нужно поработать с материалом по лорду Винчеру. Боюсь, там есть некоторые острые углы, которые мне придется сгладить.

Лорд Винчер — это медленно умирающий пожизненный пэр, обладатель коллекции предметов искусства стоимостью в четыреста миллионов долларов, не имеющий наследников.

— А мне не нужно куда-нибудь отправляться? — спрашивает Вилли.

— А разве ты не отправляешься в кабинет Регины? — огрызается Жаклин.

— Послушай, Джек…лин, — произносит Лиз, наклоняясь вперед и ставя локти на стол, — это моя статья. Я либо отыщу ее, либо просто распечатаю снова. И тогда сама запущу ее по отделу. О’кей?

— Полагаю, нам следует подождать, — отвечает Жаклин, — и узнать, что думает по этому поводу Регина. Так будет продуктивнее.

Ага! Вина доказана! Жаклин Вутен, эта надменная скелетообразная гарпия из Маунт-Холиока, с блондинистыми локонами, никогда не клала статью в ящик Регины! Она использовала тактику отсрочки в попытках вывернуться; никаких других доказательств больше не нужно: виновна!

Но Лиз этого не замечает.

— Но моя статья пойдет в номер? — спрашивает она. — У нее есть шанс?

Бетси отвечает, что не знает, и Лиз откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди, а Оливер, пораженный коварством, витающим в воздухе, неотрывно смотрит на длинный стол.

— Боже, как я ненавижу это проклятое место, — говорит Лиз.

Она снова ставит локти на стол, зарывается лицом в ладони и качает головой со сбившейся прической из стороны в сторону. Внезапно холодный прилив ненависти накрывает ее:

— Как я все это, в самом деле, ненавижу.

Бетси не нравится это редкое открытое проявление чувств, но мне кажется, что ее пронимает неожиданное спокойствие Лиз.

— Послушай! — обращается к ней Бетси. — Мы все вместе на этом корабле!

— Ага, и этот корабль — гребаная «Лузитания», — говорит Вилли и несколько секунд давится хохотом, затем успокаивается.

Совещание подходит к концу, и это была еще та битва… напряженность, как морской прилив, поднималась, растекаясь вокруг, затем вздымалась вновь, обрушиваясь вниз. Бетси торопит меня с заметкой о баре «Слон Бабар», принадлежащем владельцу сети клубов «Евротрэш» в Германии. (И, к моему ужасу, велит взять с собой в бар Айви и Тодда Берстина, чтобы показать им, как делаются такие заметки.)

— Что с твоей статьей о том гарвардском клубе для раздела «Они на взлете»? — спрашивает Бетси Марка Ларкина.

— «Фарфор»? О, я быстро ее закончу. Сделаю обязательно, еще до поездки в Англию, — отвечает он.

— Все куда-то едут, — говорит Вилли громко, — а я застрял на этом большом голубом шаре, на этом острове Земля, в этом свихнувшемся окосевшем караван-сарае…

— Тише, тише, — успокаивает его Бетси и машет руками, держа ладони так, что со стороны кажется, будто она мягко берет аккорды на фортепиано.

В заключение Марк Ларкин объявляет:

— Мне нужно будет связаться со старым товарищем и бывшим членом клуба. Она…

— В клубах не бывает членов-женщин. Не бывает никогда, — перебивает его Вилли.

Марк Ларкин, хмыкнув, спрашивает:

— Ты-то откуда знаешь?

— Я — член «Фарфора», в чем должен признаться, к своему стыду.

— И я тоже… — говорит Марк, но у него не хватает сообразительности, чего бы можно было добавить еще.

— Ох, да неужели? — спрашивает его с насмешкой Вилли.

— Уже полдень, — вмешивается Бетси. — Почему бы нам всем не прерваться?

В этот момент карандаш, на который я давил все собрание, ломается, и половинка с заточенным острием вращается на столе, выписывая спирали.

Я выхожу вместе с Лиз, Олли и Вилли.

— Он врет как сивый мерин, — шепчет мне Вилли. — Он такой же член «Фарфора», как Лиз — ковбой из Далласа.

— Я ухожу, — твердит Лиз. — Я ухожу.

— Что с тобой происходит? — спрашиваю я Вилли.

— Много чего.

Через пять минут после того, как закончилось совещание, мы с Вилли стоим на тротуаре, прямо перед зданием. Машины не движутся, звучат гудки, терпение водителей в пробке на исходе.

— Ты на меня накличешь неприятности, — говорю я ему.

— Да ладно, у нас их просто не может быть, так ведь?

— Брось… ты ведь знаешь, что эта работа — единственный заслон, стоящий между мной и чисткой бассейнов с продажей репеллентов.

— Может быть, именно этим тебе и следовало бы заниматься.

— Возможно! Но я не хочу, чтобы об этом знал кто-нибудь еще.

— Не беспокойся. Извини. Я собираюсь… Я не знаю.

Он потирает золотистую щетину на щеках и вдруг говорит:

— Помаши людям, Зэки.

Он кивает головой в сторону проезжей части. Я поворачиваюсь и вижу застрявший в пробке автобус с двумя десятками пассажиров в нем.

— Просто помаши рукой, как будто увидел там знакомого, — говорит он, — и посмотри, помашет ли он в ответ. Как тебе вон та женщина с шарфом?

Я указываю на нее пальцем и начинаю усиленно махать ей, изобразив при этом удивленное выражение на лице, говорящее: «Привет, это ты?» Она улыбается и машет мне в ответ.

— Ну, теперь можно идти обратно, — говорит Вилли. — О’кей?

Как бы то ни было, я не могу долго обижаться на него.

И еще неприятности…

Книга, на которую я опубликовал рецензию в апрельском номере, была современным переложением (постмодернистской интерпретацией, я бы сказал) «Макбета», действие которой разворачивалось на бескрайних ледяных просторах северо-востока штата Мэн. В моей рецензии тем не менее не было ни одного упоминания о наличии связей с «Макбетом».

Сцена почти такая же, как и несколько месяцев назад… но теперь Шейла мертва, а Марк Ларкин является одним из моих судий.

— Как ты мог не упомянуть «Макбета»? — спрашивает он. — Ты меня просто изумляешь.

— Я не знаю, какой вид наказания придумает тебе Регана на этот раз, — говорит Вилма.

Подледную рыбную ловлю в январе в штате Мэн? Не это ли?

— Ну, автор книги, — говорю я, — проживает в Нью-Йорке, так что, по крайней мере, мне не придется снова отправляться в гребаную глубинку.

— Следи за своим языком, пожалуйста, — говорит Марк Ларкин, кивая на Вилму.

Что-то сверкает у меня в голове яркой белой молнией, и я говорю ему:

— Ты хорошо помнишь свои первый день на работе, когда ты не знал, как принести Регане кофе? Ты сказал кое-что и о Вилме… я не помню в точности что, но, может быть, ты помнишь?

Он вскипает на секунду, затем двигает сжатыми губами по кругу и продолжает тему:

— Ты читал «Макбет»? Тебе не кажется, что следовало упомянуть о нем в рецензии? Или ты не понял, что действие книги основывается на «Макбете»?

— Не помню, заметил ли я это или нет. Честно говоря, мог и не заметить. Может быть, есть обозреватели, которые не могут уловить сходства «Вестсайдской истории» или «Поцелуй меня, Кэйт» с… Ах да! Ты сказал, что не понесешь кофе негриле. Или что-то в этом роде.

— Вилма, я никогда не говорил ничего подобного. И это не имеет никакого отношения к…

Я поднимаюсь и оставляю их наедине, пусть Марк Ларкин извивается в своих слаксах перед наемным убийцей от Регины Тернбул.

* * *

Я забираю Лесли возле ее дома с фасадом из бурого песчаника в девять тридцать. На мне самая дорогая одежда, которую я когда-либо носил, каждая складка которой буквально кричит: «СОВЕРШЕННО НОВАЯ». Все вещи я купил специально для сегодняшнего вечера, нашего первого посещения салона Мэг Банч.

(В вагоне метро я случайно замечаю маленький ярлычок «Инспектор 903» на кармане своего нового пиджака. Я понимаю, что на их помпезном сборище «Инспектор 903» вполне может изобличить меня, обособить от их общества, вручить мне длинный шест и указать идти чистить бассейн какого-нибудь урода.)

Лесли спускается вниз спустя десять минут после того, как я позвонил в ее дверь. Она прекрасно выглядит в сиреневом шелковом платье с открытой спиной, шарфе и блестящих сиреневых чулках. От нее также исходит светский запах сирени.

— Дорогая, ты не хочешь подняться наверх, чтобы по-быстрому?.. — спрашиваю я.

— Что, выпить? — спрашивает Лесли.

— Нет, перепихнуться. Я закачу твое платье, приспущу трусы, мои брюки будут на щиколотках, как кандалы, и хотя я буду выглядеть глупо, но…

— Перестань, пожалуйста. Мы уже опаздываем.

* * *

Мэг Банч живет в районе Пятой авеню и Шестидесятой улицы. Ее квартира — оживший разворот из журнала «Хиэ», декорированный дизайнером интерьеров Марион Белл, кредо которой «Блеск! Пестрота! Сияние!». Повсюду высокие зеркала, нарядная позолота и без единого пятнышка серебро. Пол выложен блестящей черно-белой мраморной плиткой, глядя в которую можно различить каждую ресничку на расстоянии шести футов. Шикарные люстры издают мягкое позвякивание, мебель обита черной кожей, свет, хотя и приглушенный, оживляет комнаты крошечными искорками, вспыхивающими при отражении от хрустальных подвесок светильников. Мраморные плитки и огромные зеркала отбрасывают блики от позолоты и серебряных деталей обстановки.

Как только мы входим, я издали замечаю среди толпы стройную фигуру ростом в шесть футов один дюйм Триши Ламберт с новой геометрически безупречной прической Клеопатры. Достаточно лишь взглянуть на нее, а потом лишь греться в преломленном сиянии ее «Стилей времени».

Я тихонько говорю Лесли:

— На горизонте кое-кто, кому я не нравлюсь.

— Чепуха! Ты со мной!

— Охххх, я так рада, что вы смогли прийти, — щебечет Мэг Банч.

Она подставляет мне щеку, и я целую ее, затем она подставляет мне другую щеку, и я целую ее тоже, потом она подставляет мне первую щеку снова, но этот раз я пропускаю.

— Просто бросьте куда-нибудь свои пальто, — говорит Мэг.

Я беру верхнюю одежду Лесли (что-то измятое из чирка) и, пока она вплывает в толпу человек из пятидесяти, не меньше, пытаюсь найти спальню. Проходя мимо Томаса Лэнда, я бросаю: «Том! Хай!» (Я не хочу и не стану заставлять себя называть этого раболепствующего урода, называя его Томасом.)

— Захарий, вот это сюрприз, — говорит он.

— Приятный, я надеюсь.

Он улыбается, но после того, как я сообщаю, что у меня есть несколько задумок для «Бой» (все из них были отвергнуты «Ит», так зачем выполнять работу, если можно этого не делать?), он ускользает в компанию высокопоставленных преуспевающих людей.

Донна Римз, фотограф, проходит мимо меня с чувственной моделью, демонстрирующей нижнее белье по имени Тони (известной в мире моды как «Большой мешок»); я спрашиваю ее, где находится спальня, и она мне указывает направление. В узком коридоре, увешанном зеркалами, я, к своему изумлению и смятению, натыкаюсь на…

— Айви?

— Привет, Зак!

— Ты здесь?

— Сама не могу поверить. Это мой первый визит в великосветский салон.

— Мой тоже. Хотя мне больше по душе салуны, чем салоны.

Приятно видеть, что сегодня она одета не в черном — на ней темно-синее платье, и волосы заплетены в косу.

— Вообще-то, я здесь только из-за своего отца, — говорит она извиняющимся тоном.

Я хочу сказать, что я здесь только потому, что у меня тут свидание, но вместо этого говорю:

— Я так и подумал.

— Ты один?

Я чувствую, что под ее взглядом моя кожа становится прозрачной, как у методической куклы для занятий по анатомии, и теперь на просвет видны все мои внутренние органы, кости, мышцы и сосуды.

— Нет, я не один. (Ее взгляд застывает на моих легких.)

— А ты? Ты сегодня «кавалер без дамы»?

— Нет. Я с Тоддом, новичком. (Теперь она смотрит на мои гланды.)

— Ох, он нравится тебе?

— Он немного тормозной, но я не хотела приходить одна, ты понимаешь?

— Да, конечно, я тебя понимаю.

Три худые, как швабры, женщины: одна в золотом платье из ламе, другая в брючном костюме с блестками, а третья в светло-голубом «черт-его-знает-в-чем», — проходят мимо, и свет люстр рикошетит от них и от зеркал, ослепляя меня на короткий миг. Айви «проверяет» мои поджелудочную и печень.

— Ты ладишь с Лесли? — спрашивает она меня без тени горечи в голосе.

— Приходится, — отвечаю я, пожимая плечами.

Остаток вечера я провожу, избегая встреч с Айви и Лесли, хотя стараюсь держать их обеих в поле зрения: Лесли — потому что опасаюсь того, что она может немного перебрать джина; Айви — потому что опасаюсь, что она может немного перебрать с «весельем». Триша Ламберт бросает на меня неприязненные взгляды (и это человек, которому я ни разу не сделал ничего дурного, за исключением того, что знал ее мужа еще в те времена, когда он был никем, как я сейчас). Я увлекаю в сторону Тодда и болтаю с ним минут десять только для того, чтобы с разочарованием выяснить, что, несмотря на некоторую неуклюжесть и немного снобистский для его лет характер, он в целом неплохой малый. Однако мне совершенно не нравятся его очки — маленькие, овальные и совсем не стильные, носки у него безобразные и не подходят к туфлям, у него нечистая кожа, а его голос действует мне на нервы, и… и… и мне просто хочется взять один из тысячедолларовых стульев и сломать его о голову парня, а потом схватить Айви за руку и сбежать с ней с этой ужасной вечеринки.

— Ты знаком с Хэмишем? — спрашивает меня Триша Ламберт, когда я каким-то образом оказываюсь в ее ближнем окружении, махнув ладонью в сторону игривого лысого британца в красном клетчатом пиджаке.

— Нет, не знаком.

Триша представляет меня ему и поспешно спасается бегством. У Хэмиша Кауртнола, арт-директора «Эго» в Великобритании, при ближайшем рассмотрении нос оказывается как печеная картофелина.

— И как там Нэн? — спрашиваю я, сам удивляясь, как фальшиво звучит мой голос.

Хэмиш рассказывает мне о том, какое счастье работать вместе с ней, в искренности чего я сильно сомневаюсь: он, вероятно, считает меня одним из ее друзей и поэтому расхваливает Нэн на все лады.

— Ты знаешь, — говорит Хэмиш, — мне кажется, я слышал о тебе.

— Нэн, возможно, и упоминала мое имя, но…

— Я думаю, что мы перепечатаем твою статью о Лейне Бэбкоке.

Но ту хвалебную статейку — самородок величиной с окурок — написал не я, а вездесущий Марк Ларкин.

— Правда? — спрашиваю я и крепко сжимаю большие пальцы в кулаках… их суставы щелкают так громко, что он слышит это сквозь шум голосов и музыку. — Не терпится это увидеть!

Почти сразу после одиннадцати Айви уходит, держа свое черное пальто в руках. Я испытываю облегчение оттого, что Тодд не сопровождает ее, и одновременно подавленность, потому что я также не могу проводить ее… затем я вижу, как уходит и Тодд на заплетающихся ногах.

— Ну как, ты хорошо провел время? — спрашивает меня Лесли.

Стоит тихая беззвездная ночь, и мы едем в такси домой через парк.

— Не очень, честно говоря.

— Айви выглядела превосходно.

— Не спорю.

— Впрочем, она немного худовата.

Мы едем молча какое-то время, затем она интересуется:

— Ты познакомился с кем-нибудь?

— Да, кое с кем.

— Важные среди них были?

— Да, несколько персон.

Она довольно улыбается, и я вижу в глубине ее рта два клыка.

Знакомства с важными людьми… в этом весь смысл, и она это хорошо знает.

Лесли открывает входную дверь в подъезд, стоя на три ступеньки выше меня. Ее стройные сверкающие сиреневые икры выглядят соблазнительно в слабом мерцании уличных фонарей.

— Можно мне подняться наверх? — спрашиваю я ее.

— Я выжата, как лимон.

— Точно?

— Просто будь хорошим мальчиком и отправляйся домой. — Она спускается на ступеньку ко мне, целует меня в нос и снова поднимается.

— Ты уверена в этом?

— Да. Совершенно уверена.

Она исчезает, и я с облегчением глубоко вздыхаю.

 

12

«Кафкианский» — еще одно из тех надуманных журнальных словечек и фраз типа «театр ужасов», «повод для торжества», а также «а также» и многих других. Моя статья о Лерое Уайте с самого начала была кафкианским испытанием. Прежде всего, чтобы получить «доступ к телу», мне пришлось месяцами ублажать представителя для связи с прессой и литературного агента Уайта. Когда они в конце концов согласились на публикацию статьи, мне пришлось заново убеждать Регину и остальных в том, что материал еще не «протух».

Когда все наконец было улажено, я вылетел (первым классом) в Лос-Анджелес на пять дней, ожидая, что проведу большую часть времени на съемочной площадке с Уайтом, может быть, поужинаю с ним и даже скоротаю вечер с его семьей в Санта-Монике.

В общей сложности я видел его всего минут двадцать, каждый раз не более четырех минут. Он был очень занят записью своего шоу, чтобы тратить время на меня, зато каждый раз изысканно извинялся по этому поводу. Мои записи тех дней выглядели примерно так: «2 часа дня. ЛУ: Извините меня. Я: Все нормально. Может, через несколько минут? 5 часов дня. ЛУ: Мне нужно идти… Мне действительно ужасно жаль. Я: Ничего. Может быть, поужинаем сегодня? 8 часов вечера. ЛУ: Ты все еще здесь, мэн? Я: Мы можем найти пару минут прямо сейчас? ЛУ: Я действительно занят. Извини».

В течение всех эти пяти дней я дремал в его гримерке и выпивал чашек по десять кофе в «Деревне Гамбургеров», стащив у них все журналы за месяц.

Он хотел по вечерам отдыхать со своей семьей, поэтому я торчал в гостинице, прыгая с канала на канал, глазел в окно и совершал длительные поездки на взятом напрокат «кавалере». Сам не знаю, как из всего этого и полученных по факсу ответов на вопросы я умудрился написать связную статью.

В самом последнем флатовом плане номера «Ит» (сетка квадратиков с написанными в них названиями статей и рекламы) я вижу наконец заголовок: «ЛЕРОЙ УАЙТ». Свершилось! Под статью дают пять страниц, и Регина обещает, что они попробуют запланировать фотосессию в исполнении Зельды Гуттиэрес. Конечно, это не Аведон, Римз или Брукс, но Зельда — тоже неплохо. Надо будет поторопить их, поскольку молодой актер, показавший когда-то себя в «Фокси Браун» и «Большом мародерстве» — жесткий, высокий черный брат с огромным «афро» на голове и барракудами, плавающими вокруг его сапог в фильме «Капитан Джонсон принимает человека на борт», — скоро собирается ставить «Короля Лира» в Англии.

Так, значит, мой маленький блеф, или шантаж, удался.

Но что, если Марк Ларкин попросит меня предъявить ему кассету?

И вот теперь — вечер в баре «Слон Бабар», где я обязан обучить Айви и Тодда мастерству репортажа с места событий. Стоит теплая и туманная погода, мелко моросит дождь.

Я настроен слегка подозрительно, когда моя стройная, большеглазая экс-некто появляется без неловкого редакционного помощника.

— Где твоя лучшая половина? — спрашиваю я ее, не торопясь входить в совсем недавно ставший эксклюзивным клуб.

— Ты видишь ее перед собой, — отвечает она, одетая во все черное, за что я не могу ее винить, так как мы собрались, используя журналистское выражение, в «ночной клуб наносекунды».

Вспышкой в мозгу меня озаряет: молодой Берстин не пришел, потому что они с Айви стали близки. Айви сказала ему, что у нее со мной была когда-то связь и что она будет себя неловко чувствовать, если мы все трое окажемся вместе. Молодой Берстин тоже чувствовал бы себя неуютно. Айви сообразила, что я, почувствовав то, как они некомфортно себя ощущают, сделал бы все возможное, чтобы усилить это ощущение. Но я…

— Может, зайдем внутрь? — спрашивает она, останавливая этот неконтролируемый поток сознания.

— Повременим пока.

Мы стоим и наблюдаем, как гнусные супермодные типы подходят и исчезают за дверьми бара «Слон Бабар».

— Ты «ладишь» с молодым Берстином? — спрашиваю я ее.

— Я должна отвечать на этот вопрос?

— Да. Ты под присягой.

— Хорошо, тогда я отвечу на него «нет».

Мое лицо, наверное, полностью меняет свое выражение, как если бы на игровом автомате ряд лимонов сменился бы рядом клубничек.

— А ты «ладишь» с Лесли? — спрашивает она меня в свою очередь.

— Нет. Мы просто болтаемся вместе.

— Не знаю, верю ли я тебе.

— Не знаю, верю ли я тебе!

— Ты говоришь мне правду?

— Да. А ты?

— Пошли внутрь.

Мы работаем. Светловолосый тевтонец с бронзовым загаром, владелец клуба, — таможенная служба США давно должна была запретить ему въезд в страну из-за разного написания его имени — разгуливает по залу в кожаных штанах и в леопардовой жилетке, надетой на голое тело, и проверяет, всем ли довольны постоянные клиенты его заведения. Время от времени он появляется у входа и подходит к ненавистному бархатному канату, чтобы убедиться в том, что все толпящиеся в очереди — ничтожные людишки. Здесь не на что смотреть, да и делать особо нечего, поэтому уже через двадцать минут мы с Айви, зевая, отворачиваемся от этого зрелища.

— Я просто хочу знать, — говорит она ни с того ни с сего, откинувшись на спинку дивана, — что в ней есть такого, чего нет во мне?

Ответ всегда готов: отношения, связи, положение, амбиции и, конечно, дым сигар Уинстона Черчилля. Но если я скажу это сейчас, Айви меня возненавидит… если это еще не так. Может быть, есть шанс спасти хотя бы ее добрые воспоминания обо мне. И кто знает, может быть, она примет меня назад, если у нас с Лесли не сложится.

— Не могу ответить на этот вопрос, — честно признаюсь я.

— Не можешь ответить потому, что не знаешь ответа, или просто не хочешь говорить правду?

— На этот вопрос я также не могу ответить.

Той ночью, посадив ее в такси, я возвращаюсь пешком домой и вспоминаю, как Айви впервые появилась на работе: тогда было общее собрание, на которое ее никто не позвал. Кабинеты, кабинки, коридоры опустели, и она осталась совсем одна. Позже она рассказала мне, что просто села тогда и листала журналы. Вот такой она была: одинокой, покинутой всеми, не испытывающей ни обиды, ни желания «стать в позу», без капли претензий. Вспомнив все это, я подумал, что если бы тогда по какой-нибудь причине ушел с собрания и наткнулся на нее в тот момент, то бы встал перед ней на колени и сделал ей предложение.

* * *

— Полагаю, ты не хочешь останавливаться в одном отеле с Марком Ларкином? — спрашивает меня Бетси в своем кабинете.

— Нет, благодарю.

Она сообщает, что Марк Ларкин остановится в «Клэридже» и поболтается немного в Лондоне перед тем, как отправиться на север, к фамильному особняку лорда Винчера, и еще, возможно, он пробудет некоторое время в Лондоне после возвращения оттуда.

— Где остановлюсь я?

— Тебя устроит отель «Ройял Кембридж»?

— Звучит неплохо.

— Регана, вообще-то, хотела послать в Лондон интервьюировать этого Даффида Дугласа тебя, а не меня, — говорю я Вилли.

— Ну и почему она изменила свое решение?

— Угадай с трех раз…

— Опять Марк Ларкин?

— Да.

— Он посчитал, что я не справлюсь с этим?

Я киваю головой.

— Ты, наверное, разыгрываешь меня, — говорит Вилли.

* * *

Как вы себя поведете, если вдруг наяву приключится тот ужасный ночной кошмар, в котором вы разгуливаете нагишом на людях и вам нечем даже прикрыться? Возможно, вы ничуть не станете волноваться, поскольку будете совершенно уверены в том, что это всего лишь дурной сон… Даже когда вас поведут в полицейский участок, прикрыв газетами, вы по-прежнему будете убеждены, что вам это только снится.

— К тебе тут кое-кто пришел, — каркает мне Смитти по громкой связи.

— Кто там? — удивляюсь я, поскольку никого не жду.

— Подойди — увидишь… Ты идешь?

Я направляюсь по коридору ко входу на этаж. Через трое суток я лечу в Лондон эконом-классом. Вилли узнал где-то (и это оказалось правдой), что Марк Ларкин полетит на «Конкорде». Вилли негодует по этому поводу, но что касается меня, я просто счастлив убраться из этого города на несколько дней; предложи они мне недельный вояж на мусорной барже, кишащей тараканами, я бы согласился и на это.

Я открываю дверь в холл с лифтами, и Смитти, завидев меня, кивает влево.

Там сидит моя мать с маленьким коричневым бумажным пакетом в руках.

Это как сон, в котором ты голый… кошмар наяву!

Я переживал эту сцену сотни раз… сейчас все взаправду, а я полностью забыл сценарий.

— Здравствуй, Захарий. Сюрприз, — говорит мать, улыбаясь.

— Мам… что ты здесь делаешь? — оглядываюсь я по сторонам.

В холл выходят три двери с нашего этажа и двери четырех лифтов… Если одна из них сейчас откроется, меня хватит удар на месте.

— Ну, мой мальчик отправляется в старую добрую Англию, в Лондон, и я просто хотела пожелать ему доброго пути.

— Очень мило с твоей стороны. Может быть, пойдем на улицу и…

Двери открываются. Два гермафродита из отдела моды, в оранжевом и желто-зеленом, входят в холл, видят меня с матерью, улыбаются и нажимают кнопку вызова лифта.

— Это девочки или мальчики? — громко шепчет она мне, вытягиваю короткую шею, чтобы рассмотреть их получше.

— Понятия не имею. Послушай, ма, ты не забыла правила, по которым ты не можешь звонить мне или приходить сюда, если только не случится что-нибудь действительно ужасное?..

Не дослушав, она вручает мне маленький бумажный пакет. Я открываю его и вижу крошечные пробники шампуня, дезодорант, зубную пасту, баллончик спрея для волос «Консорт» и все такое прочее.

— Мне очень приятно, — говорю я. — Но я не думаю, что…

Дверь лифта открывается, и гермафродиты входят в него, а оттуда появляется Жаклин. Мое сердце обрывается.

— Привет, Зак, — говорит Жаклин.

Она смотрит на нас, и ее понимающая ухмылка с ямочками на щеках сообщает, что она догадывается, кем мне приходится эта пожилая женщина.

— Вы, должно быть, мама Захария, — говорит она, не отказав себе в удовольствии ткнуть меня носом в мою ложь.

— А вы кто? — спрашивает моя низенькая мама, ростом всего в пять футов два дюйма, глядя в ее подбородок.

Жаклин представляется, и тогда моя мать, которая запоминает все, что я ей рассказываю, хотя я стараюсь делать это по минимуму, говорит:

— Ох! Я помню вас, когда вы были еще просто Джеки, а теперь вас так повысили.

Жаклин улыбается, и как раз в тот момент, когда она, смилостившись, оставляет нас, из дверей выходят Байрон Пул, Бетси Батлер и Марджори.

— Миссис Пост? — спрашивает Марджори, чуть не подпрыгивая от любопытства.

— Вы, должно быть, Марджори…

— Откуда вы это знаете?

Несмотря на обуявший меня ужас, я замечаю, как Смитти берет телефонную трубку: возможно она сообщает сейчас всем находящимся в здании: «Мать Захария Поста пришла с визитом! Все скорей бегите сюда!»

— Я узнала вас по волосам! — отвечает моя мама, прикрыв рот ладонью, пораженная их цветом, завитками и великолепием.

Затем они: мамаша-бухгалтер и помощник арт-директора-волчица — пожимают друг другу руки.

(Я рассказывал своей матери — после того как все кануло в небытие, — что встречался кое с кем с работы, но ограничил описание подружки только именем, должностью, размером зарплаты и цветом волос. Я не хотел, чтобы она слишком много знала.)

— Провожаете сына в Европу? — спрашивает Байрон Пул у миссис Салли Хаггинс Пост.

— Да, он впервые отправляется туда.

Марк Ларкин открывает дверь… Моя мать могла бы медленно усыхать на протяжении долгих лет, но сейчас мне будет достаточно пары минут, чтобы испепелить ее взглядом.

— Разве он не посещал колледж в Англии? — спрашивает Бетси довольно громко.

— О чем вы… — начинает моя мать.

— Послушайте, с тех пор столько воды утекло, — встреваю я. Потом кладу руку ей на плечо, пытаясь отвести ее в сторону, и в этот момент решаю: «Ладно, скажу всем, что она страдает болезнью Альцгеймера». Боковым зрением я замечаю, что Марк Ларкин ожидает лифт. Что делать? Если я отправлюсь провожать ее, то нам придется пятьдесят этажей спускаться в обществе Ларкина, Батлер, Пула и Миллет… но, если я отведу ее в рабочий кабинет (расположенный прямо на трассе коридора), где можно хоть как-то уединиться, мы рискуем попасться на глаза Регине, Вилме и десяткам других сотрудников.

Лифт останавливается на этаже, и вся компания уезжает.

Но в холле появляется Лесли. (Я пока не рассказывал маме о ней, потому что рассказывать было особенно нечего. И потом, какими бы эти отношения ни были, они все еще продолжаются.)

Глаза Лесли быстро перебегают с меня на мать, оценивая ситуацию: «Это — Захарий, а маленькая пожилая женщина рядом с ним, с похожими чертами, наверняка является его матерью».

Я представляю их друг другу, но делаю это в такой манере, что какой-либо дальнейший разговор между ними становится просто невозможным:

— Мам, это Лесли Ашер-Соумс, которая работает в нашем художественном отделе и которая сейчас невероятно занята, Лесли, это моя мама, которая уже уходит.

— Такая интересная девушка, — говорит моя мама после того, как Лесли удаляется.

— Да, она классная.

— Чересчур классная. Наверно, очень легкомысленная.

Теперь мы ожидаем прихода лифта.

— Я хочу, чтобы ты мне позвонил, — говорит моя мама. — И не стесняйся сделать звонок с оплатой вызываемым абонентом. И там всегда так дождливо, я надеюсь, что ты берешь…

— Не волнуйся.

О нет!

Марк Ларкин не уехал! Он все еще стоит там! Он все это время наблюдал за нами, слушал и впитывал информацию.

— Миссис Пост, я — Марк Ларкин.

Я непроизвольно сжимаю зубы.

— Очень приятно, вы — босс Зака, — говорит она.

— Да, верно.

И затем он — о, двуличный показушник — пару минут поет маме дифирамбы, рассказывая, какой я великолепный работник, хороший товарищ и каких успехов достиг… Все это угодливая чушь, которую обычно моя мать, рожденная и выросшая не где-нибудь, а в Бруклине, тут же распознает, но поскольку услышанное является для нее новостями, и главным образом новостями обо мне, то она принимает все за чистую монету…

Лифт приходит наконец.

Из него выходит Марсель Перро, и в тот момент, когда он осознает, что маленькая седая леди является моей матерью, я ввожу ее в лифт, настойчиво поддерживая под локоть. Я нажимаю кнопку первого этажа с силой и ловкостью, на какие только способен, и держу ее нажатой до тех пор, пока дверь лифта не закрывается, но…

Марк Ларкин едет в лифте вместе с нами.

— Не хочешь ли посмотреть нашу бухгалтерию? — обращаюсь я к матери, нажимая кнопку тридцать восьмого этажа. — Мы называем ее отделом Печальных Счетов…

— Не… Мне этого на работе хватает.

— Я думал, что вы проживаете в Палм-Спрингс, миссис Пост, — произносит мой босс.

О нет! О нет, о нет, о нет…

— Палм-Спрингс! — кудахчет моя мать. — Хотела бы я в Палм-Спрингс!

Я шепчу Марку Ларкину уголком рта:

— Это Палм-Бич, о’кей? (Даже перед лицом надвигающейся катастрофы я все же способен придерживаться легенды.) Какого черта ты преследуешь меня?

— Мне кажется это все чертовски любопытным, — шепчет он мне в ответ, затем поворачивается к матери: — Извините, кажется, я ошибся. Я хотел сказать — Палм-Бич.

— Не знаю, что за истории он вам тут плетет, — отвечает моя мать.

(Альцгеймер, сенильная деменция… это единственный выход.)

Марк Ларкин изгибает брови дугой, и коротко присвистывает.

Как там говорят в криминальных хрониках: «Я был вынужден»?

* * *

Я направляюсь за платежной ведомостью (в отличие от начальства «Ши», «Хе» и «Эпил», я не всегда пользуюсь лифтом) и, когда открываю дверь на лестницу «А», вижу сгорбившуюся Лиз Чэннинг, сидящую на ступеньках. Я догадываюсь, что она прячет сигарету. Но дело не в этом.

— Лиз?

— Я тебя слушаю.

— Что-то СЛУЧИЛОСЬ?

Она оглядывается на меня, и я замечаю, что ее лицо мокрое и все в пятнах. Лиза отвечает мне, шмыгая носом:

— Нет. Все просто превосходно.

— Ты хочешь побыть одна?

— Я только что подала заявление. Зачем я дала им еще месяц унижать себя?

Она держит в руках мятый мокрый носовой платок, испачканный тушью для ресниц.

— Нашла из-за чего расстраиваться. Ты выбираешься из этого болота.

— Догадываюсь. Я должна просто сиять, верно? Когда я сказала Регине, это было как… — Она оставляет фразу незавершенной.

— Значит, они не запускают статью о Джанни?

Она мотает головой:

— На хрен Джеки Вутен!

— Нет, благодарю.

Она усмехается и говорит:

— Хотелось бы мне свистнуть ее бриллиантовый булыжник с пальца и забросить его в канализационный люк.

— Не пролезет, я думаю. В любом случае тебе стоило бы радоваться, что ты бросаешь все это.

— Моя семейная жизнь тоже смывается в унитаз. Получается слишком много для одного долбаного раза, — говорит она, смахивая слезы со щеки. — Можно, я поживу у тебя, когда ты уедешь? Всего лишь несколько дней. Ты же знаешь меня. Я болезненно чистоплотна.

— Конечно. Но никаких джентльменов-гостей, о’кей?

— Не волнуйся. Кому я нужна? — всхлипывает она и одновременно смеется, утирая нос, из которого надувается сопливый пузырь и тут же исчезает обратно.

— Ты знаешь, — добавляет она, — мою статью зарубили потому, что твоя статья о Лерое Уайте пошла в набор. Поэтому лучше бы тебе пустить меня к себе.

Я собираю в дорогу и укладываю в только что купленный чемодан все те тюбики-бутылочки, которые мне принесла мамаша, когда раздается телефонный звонок. Мы недавно поужинали с Лесли, а затем минуты три занимались слабым, невдохновленным сексом у нее дома: она бесконечно повторяла «дар-р-рагой», а я все сильней заводился, пока все опять быстро не закончилось, впрочем, и поделом ей, так как она лежала как колода.

— Включи телевизор немедленно! Пи-би-эс. Скорей! — кричит Вилли на другом конце провода.

— Я складываю вещи.

— Включи его!

Я подхожу к телевизору и нажимаю на кнопку, по дороге сбив свой паспорт с кровати на пол. Когда я снова беру трубку, то слышу, как Вилли бормочет:

— В это просто невозможно поверить…

— О’кей, я включил, что дальше? — спрашиваю я.

— Переключи на «Даффи и компанию», быстро.

Я щелкаю каналами, пока на весь экран не появляется голова ведущего ток-шоу Криса Даффи.

— Я хотел бы поблагодарить моих гостей… — начинает он.

Они дают крупным планом журналиста из журнала «Нью-Йокер», затем — главного редактора «Вилладж Войс», затем — Пита Хэммила… Похоже, было обсуждение нынешнего состояния журналистики в стране. Я гляжу на свою фотографию в раскрывшемся паспорте, которая будто спрашивает меня: «Господи, как бы нам хотелось поучаствовать в этом обсуждении, правда?!»

И наконец они дают крупный план… Марка Ларкина.

— …А также я хотел бы поблагодарить Марка Ларкина из журнала «Ит»… Марк является старшим редактором журнала и проницательным обозревателем общественной жизни… Его работы регулярно появляются в «Ит». Его колонка «Возрождение вежливых манер» дебютирует в журнале «Готхэм» в этом месяце, а его сборник коротких рассказов под названием «В первый раз — пародия, во второй — фарс» должен выйти в октябре этого года.

— В декабре, Крис.

Я беру в руки паспорт и смотрю на свою фотографию, на которой я нелепо улыбаюсь, а затем — на пятнистую розовую голову с огромными, ослепительно белыми зубами во весь экран.

— Ты можешь во все это поверить? — спрашивает Вилли.

— Да. Думаю, что могу.

Но я говорю неправду… Истина состоит в том, что я не могу в это поверить.

И затем я слышу два громких хлопка, звон разбитого стекла и догадываюсь, что Вилли расстрелял свой телевизор.

— Я ему покажу, — говорит Вилли в телефонную трубку.

 

13

Отель «Ройял Кембридж» — это безжизненная королевская помойка.

Это не веселое, шумное место, как можно было бы о нем подумать, судя по названию, и не уютная маленькая гостиница, где можно переночевать и позавтракать в столовой, выдержанной в викторианском стиле: со стеллажами книг в твердых кожаных переплетах и фарфоровой посудой. Это четырехэтажный (лифта нет, только узкая лестница) притон, стоящий прямо на съезде с Эрлс-Корт-Роуд, в котором внутри даже холоднее, чем на улице, и редко бывает хоть немного теплая вода. Постояльцев донимают постоянный шум машин на трассе и гудки поездов под окнами днем и ночью, а в номере чувствуется запах гниения и плесени.

Постель влажная, завтрак влажный, мебель влажная.

Когда я жалуюсь одному из менеджеров за стойкой «Ройял Кембриджа» на то, что горячая вода в моем номере холоднее, чем холодная вода, он отвечает мне, что они занимаются устранением проблемы. На мой вопрос о том, как долго они этим занимаются, он поясняет: «Вот уже несколько месяцев».

В номере нет телефона, и мне приходится звонить людям Даффида Дугласа из таксофона на улице. И вот я торчу у телефонной будки под дождем и отмечаю про себя, что люди из гостиницы и просто туристы Эрлс-Корт-Роуд дозваниваются в Мельбурн, Токио, Стокгольм, Берлин и в другие места. Мне же нужно всего лишь позвонить в офис, находящийся в двух милях отсюда! Но мне приходится ждать, приходится стоять возле будки и зябнуть под дождем… но здесь все равно не так мокро, как в моем гостиничном номере.

* * *

На второй день мне под дверь подсовывают записку, в которой значится: «Когда фотосессия? Позвони немедленно». Это от Гарри Брукса, прилетевшего фотографировать медленно умирающего лорда для Марка Ларкина, но начальство решило: раз уж он все равно здесь, почему бы ему не сфотографировать моего малопонятного манчестерского «вредного мальчишку Пека»?

Я выхожу из гостиницы, чтобы позвонить в отель Гарри, который остановился в «Савое».

— Я сегодня весь день занят лордом Винчером, — говорит он. — Как думаешь, мы сможем сделать это завтра и очень быстро? Потому что на следующий день я уезжаю в Германию, чтобы закончить работу для него.

— Для Марка Ларкина?

— Нет, нет… для журнала «Хим».

(На мгновение я представил, что мозг Гитлера был клонирован и что Марк Ларкин добился права взять Интервью Века.)

— Я попробую, Гарри. Мне нужно идти, — отвечаю я скороговоркой, потому что за моей спиной с десяток шведов и австрийцев с желтыми и розовато-лиловыми рюкзаками за спиной начинают терять терпение.

— Что за чертова дыра этот «Ройял Кембридж», Зак? Какой-то отель, настолько шикарный, что там нет телефонов в номерах?

— Он не шикарный, он промозглый.

Я захожу в британский филиал редакции «Эго», чтобы позвонить от них по телефону и заодно обсохнуть. Здание редакции находится на Лонгэйке, в паре кварталов от «Ковент-Гардена» и театров Вест-Энда. Очень красивая высокая девушка-администратор по имени Фиона, такая сонная, что и я начинаю непроизвольно зевать, позволяет мне воспользоваться пустующим кабинетом после того, как я показываю ей свое удостоверение сотрудника «Версаля». Оттуда мне наконец удается связаться с издательством «Софт-скал-пресс», выпускающим произведения Дугласа. «Мы давно ожидаем вашего звонка», — отвечает мне женский голос.

Она говорит, что соединит меня с Даффидом «прямо сейчас», и я остаюсь ждать на линии.

В кабинете нет ни книг, ни книжных полок, ни даже компьютера на столе. Свет погашен, а дверь приоткрыта. Через несколько секунд после того, как приняли мой звонок, в трубке раздается голос сотрудницы издательства, которая просит меня повисеть на трубке «еще немного»… она соединяет меня с Даффидом. Я жду еще в течение трех минут и вдруг через полуоткрытую дверь вижу Марка Ларкина и Нэп Хотчкис, проходящих мимо кабинета к лестнице, ведущей на улицу.

— Вот жопа! — рычу я. (Я надеялся, что не наткнусь на эту сладкую парочку.) — Жопа! Жопа! Жопа!

— Ну, что ж, сам ты жопа! — слышу я пришепетывающий голос в трубке.

— Даффид Дуглас?

— Что это за наезд-наезд-наезд?

— А, ничего. Я просто увидел… извините. Послушайте, мы можем встретиться? Сегодня?

— Будьте в «Оксидентал Лэйзи» на Ггэйт-Винд-мил-стгит сегодня в тги часа. Это гядом с Гигент-стгит. (Несмотря на более чем скромное воспитание, у него откуда-то взялась присущая высшему обществу Великобритании неспособность произносить букву «р», что выставляет человека либо очень милым, либо похожим на Элмера Фадда.)

Я заверяю, что буду вовремя в «Оксидентал Лэйзи» на Грэйт-Виндмил-стрит.

_____

Я спрашиваю Фиону, куда отправились Марк Ларкин и Нэн. Оказывается, они обедают у «Айви». Ну конечно: у «Айви».

Купив зонт, я отправляюсь на прогулку, делая над собой внутреннее усилие каждый раз, чтобы сначала посмотреть направо при переходе улиц с левосторонним движением. (Уже несколько раз машины со свистом проносились мимо всего лишь в нескольких сантиметрах от меня.) Все время поглядывая на часы, я шагаю к Джермин-стрит, строго на юг от Пиккадили. Марк Ларкин перед тем, как отправиться в Лондон, упоминал, что собирается приобрести три сшитые на заказ рубашки в «Тернбул энд Ашер», пока будет находиться там. Поэтому я решил купить четыре.

В универмаге «Тернбул энд Ашер» я стараюсь вести себя как можно незаметнее, не желая, чтобы снующие вокруг продавцы подошли ко мне и начали засыпать меня вопросами. Я прекрасно осознаю, что мне в этом месте делать нечего, но им это знать совсем не обязательно.

Я скитаюсь по темным закоулкам бутика, избегая смотреть на кого-либо, ослепленный полосками, клетками и ценами, но время от времени ловлю на себе взгляды других покупателей. Я не знаю, являются ли они англичанами, итальянцами или французами, но они все… серебристые! У них серебристая кожа, серебристые прядки в волосах, а глаза отливают металлом! Серебро присутствует в их одеждах и во ртах. Они живут в серебристых домах, ездят на серебристых автомобилях, отправляются в Сан-Тропе наслаждаться серебристой едой в ресторанах, в которых столики заказываются на год вперед, и спешат на бал-маскарад в Венецию, нарядившись в серебристые костюмы.

— Я могу вам помочь, сэр? — вежливо спрашивает меня продавец.

— Вряд ли, — отвечаю я и поспешно удаляюсь.

* * *

Я все-таки готовился к встрече с Даффидом Дугласом и прочитал «Раздавить жабу», местами граничащую с бессвязностью. Книга изобиловала сленговыми выражениями, и совсем не просто было «въехать» в то, что «штука» означает «вещь, предмет», «дык» является эквивалентом «так», «пудра» заменяет «порошок». «Я» представлено заменителем «моя», встречающимся на каждом шагу, так как роман написан от первого лица.

Роман Дугласа — о двух тинейджерах: безымянном мальчишке (рассказчике) и девчонке — обитателях мира рейва. Поскольку я с трудом понимал, о чем они там разговаривали (последняя из запомнившихся мне строк звучит примерно так: «И знач моя натягиваю новяк колеса, галимые, фуфловые, и канаю по широкой длиной улице отсюда в Южный»), я понятия не имею, чем все закончилось. Мне кажется, что девчонка умерла от передозировки… в какой-то момент я был уверен, что это парень отбросил коньки, но потом сообразил, что рассказчиком-то является мальчишка, а он продолжает описывать события, точка? (Каждое пятое предложение Дуглас заканчивает либо вводной фразой «в натуре», либо вопросом «точка?».)

Я питаю слабую надежду на то, что сам он так не разговаривает в жизни. Мне хватило головной боли, когда я разбирал пленки с записью интервью Итана Колея, и не хочу пройти через это снова.

Местечко «Оксидентал Лэйзи» оказывается на самом деле «Оксен энд Дэйзи» — прокуренным темным баром в Сохо. Сейчас около четырех часов, и солнце еле пробивается сквозь пепельное небо. Даффид Дуглас сидит в одиночестве за маленьким столиком, перед ним стоит кружка «Гиннеса» и лежит открытая пачка сигарет.

— Позвольте вопрос относительно этимологии вашего имени, — начинаю я с места в карьер. — Вы не думали, что, назвав себя Даффидом Дугласом, вы натолкнете американских читателей прежде всего на мысль: «Даффи Дак»?

— Спгоси об этом папа с мамой.

О нет… Только не еще один Итан Колей.

— Как оно? — спрашивает он, кивая на мою кружку с пивом.

Я отвечаю, что «Гиннес» превосходен, а сам исподтишка изучаю его. Он моложе меня, здоровее и гораздо шире в плечах. Его кубообразная голова обрита, и местами на ней проступают коричневые пятна… Он похож на Слагго из старого комикса «Нэнси». Но в нем есть что-то привлекательное, наверное, полное отсутствие позерства.

Даффид с грохотом опускает кружку на стол, и я удивляюсь, что стекло не раскололось.

— Ваша пегвая поездка в Лондон? — спрашивает он меня.

— Да, но никому не говорите об этом.

Я задаю ему вопросы, которые обычно задают авторам книг: какие писатели ему нравятся и какие нет, насколько полно он описал в главном герое романа «Раздавить жабу» самого себя. Он довольно общительный человек и — что порождает во мне чувство уважения к нему — терпеть не может, когда кого бы то ни было оскорбляют через печать. Он знает, что у него нет шансов получить Букеровскую премию, поэтому изо всех сил показывает, что нисколько в ней не заинтересован.

— Так вы пгочитали мою книгу? — спрашивает он, прикуривая сигарету.

(Сын уэльского каменщика, воспитанный тетками в Манчестере и Хакни, он, кажется, специально искусно прыгает с акцента на акцент, а также переходит с одного сорта пива на другой.) В нас уже плещется три литра на двоих, но у Даффида ни в одном глазу.

— Я читал ее и должен признать… у меня были трудности в понимании некоторых моментов. Если честно, то очень многих.

— Я сам несколько газ тегял нить происходящего в ней, — шутит он.

Часовая стрелка приближается к шести, и мы собираемся уходить. Он говорит, что намерен отправиться на метро в Фавингдон, на квартиру своей подруги. (Только когда я вернусь в Нью-Йорк, корректор, который будет править мою статью, сообщит мне, что это Фаррингдон, а такого места, как Фавингдон, просто не существует.)

Мы договариваемся о встрече ранним утром на следующий день. Гарри Брукс встретится с нами в Сохо, у паба, и сделает несколько снимков. Я сообщаю Даффиду, что он может приобрести новую одежду на сумму, не превышающую двух штук, и «Версаль» оплатит расходы, но он отвечает: «Нет, благодарю». У меня проносится мысль: «Отлично, я накуплю себе одежды на две тысячи баксов, а скажу, что это он купил».

— Послушай, есть только одна штука, — говорит он, глуповато улыбаясь.

Из своего личного опыта я хорошо знаю, что, когда кого-то нужно снять для журнала и заходит разговор об «одной штуке», дело может оказаться весьма хлопотным. Один очень знаменитый актер захотел сняться в красном «Мустанге» шестьдесят пятого года выпуска и оставить затем автомобиль себе… и получил его. Одна актриса, не менее известная, придумала фотографироваться только обнаженной в шиншилловой шубке на водяном матрасе, и редакция согласилась, а шубку актриса, конечно же, оставила себе. «Я соглашусь на съемку при условии, что на мне будет точно такое же платье, какое было на Мэрилин Монро, а снимать будем на решетке воздуховода в тот момент, когда в подземке будет проходить поезд, чтобы платье надулось воздухом», — сказала одна экстравагантная модельерша, и на это пошли тоже.

— О’кей. Что же это? — спрашиваю я Даффида уже заплетающимся языком.

— Не хочу, чтобы я на фотоггафии выглядел счастливым. Пгосто убедись, чтобы на снимке я получился погруженным в газдумия.

— Думаю, что с этим не будет проблем.

Мы разбредаемся в разные стороны под мелким, моросящим дождем.

С каждой минутой, с каждым глотком свинцового воздуха я пьянею все сильней и сильней… Я пропитался запахом «Гиннеса», чужих сигарет и плесенью «Ройял Кембриджа». Каким-то образом я оказываюсь снова на Джермин-стрит.

— О’кей, я напился вдрызг, — рассуждаю я, возможно, вслух, — может быть, я потрачу эти деньги и закажу себе несколько рубашек в том магазине. И это будут не мои деньги, а деньги «Версаля», выделенные на фотосъемку.

На улице темно, я иду не очень ровно, а моросящий дождь уже превратился в ливень. Мой зонт остался на полу в «Оксен энд Дэйзи», и я снова промок насквозь.

Я иду прямиком к бутику. Мне хочется еще раз взглянуть на рубашки в витрине, прежде чем зайти внутрь.

Я шагаю вперед.

О!.. магазин закрыт, но я не останавливаюсь.

Болезненный треск раздается у меня в голове, нос расплющивается о витрину, стекло трескается, оглушительно звенит сигнализация. Кровь хлещет, словно из перевернутого пакета с молоком.

— Ох, черт, — охаю я безысходно…

Я готов расплакаться. Стекло все еще продолжает рушиться, и я слышу звяканье осколков о тротуар.

Моим первым порывом было — бежать. Вторым — черт побери, раз уж я все равно убегаю, почему бы мне не прихватить пару рубашек с так весьма кстати открывшейся витрины? Но звук сирен отрезвляет меня.

Я жду, а дождь льет как из ведра. Я вытягиваю рубашку из брюк и прикладываю ее нижний край к носу. Во рту теплая кровь, на вкус напоминающая прокисшую подливку к мясу. Каждый раз, когда осколок витрины падает на мостовую или внутрь, кажется, будто звенят монеты, выплевываемые игральным автоматом.

Наконец появляются «бобби»; их трое, и каким же жалким существом предстаю я перед ними: несчастный, промокший, весь в крови. Я рассказываю им все как было… и ощущаю себя полным придурком. (Но я и есть придурок!) Сначала они мне не верят, но потом до них доходит, что никто, даже американец, не смог бы придумать такого идиотского объяснения.

Они весьма любезно доставляют меня в больницу святой Марии, расположенную возле станции метро Паддингтон, где мне накладывают несколько швов и пластырь-повязку, напоминающую формой и размером коньячный бокал. Мой бедный нос сломан уже во второй раз за срок, не превышающий трех месяцев. Там же мне выписывают рецепт на приобретение очень сильного обезболивающего, так что мучения того стоят.

* * *

Изрядно обмотанный бинтами, все еще пьяный и к тому же напичканный кодеином, я заваливаюсь в дом Ашер-Соумсов, как и было запланировано ранее. Я не соображаю, что весь перепачкан кровью, а кроме того, опоздал на два часа.

Их дом в Болтонсе — это маленький, покрытый листвою рай: высотой в три этажа и весь белый, как кость — в точности такой, каким я его себе представлял. Повсюду террасы с колоннами, балконы, подрагивающие кружевные занавески и дивные выступающие окна. Ночью, когда луна льет разбавленный туманом свет на все это великолепие, он похож на огромный свадебный торт. Поместье Ашер-Соумсов глядит прямо на церковь святой Марии Болтонской, изящную постройку из позеленевшего от времени камня.

Кажется, что я вовсе не в городе, а парю на облаке над местами обетованными.

Но в тот момент, когда я из последних сил жму на кнопку звонка, я уже не в состоянии ни видеть, ни мыслить нормально. Я жду, прислонившись к входной двери так, что, когда она открывается, вваливаюсь в фойе, как колотушка.

— Что вам угодно? — произносит высокий бледный мужчина в темном костюме и с большой круглой шишкой под правым глазом.

— Я пришел, чтобы увидеться с Ашер-Соумсами. Вы скажете им, что я опоздал? — обращаюсь я к дворецкому. — Мое имя Захарий Пост.

— Я — Тревор Ашер-Соумс, — говорит он, ошарашенный моим внешним видом. — И мы уже хорошо осведомлены о вашем опоздании.

Только сейчас до меня доходит, что я должен был известить их об этом заранее.

— Что, ради всего святого, случилось с вашим носом? — спрашивает он, пока я делаю несколько неуверенных шагов, держась за стены, дабы удержать равновесие, и оставляя на них грязные отпечатки ладоней.

— Я сломал его, пытаясь получить несколько сшитых на заказ рубашек. Эти портные здесь… они такие грубые.

— Не угодно ли вам вытереть ноги?

Я возвращаюсь назад, шаркаю ногами по ворсистому черному коврику с изображением семейного герба (или это просто улыбающаяся мордашка?) и вхожу в дом… мои мокрые туфли издают громкие чавкающие звуки.

— Лилия! — выкрикивает Тревор. (Пока он кричит, я пытаюсь определить, что же это такое на его правой щеке.) — Лилия!

Лесли предупредила меня, что ее родители очень странные, старомодные и косные люди даже по британским меркам, но она не говорила, что ее отец способен голосом вызывать к себе цветы из ваз и кувшинки из пруда.

Он снова громко кричит:

— Лилия!

— Я иду, Трев… ради бога! — грассируя, отзывается кто-то с лестницы.

Вниз сходит Лилия Ашер-Соумс, которая лет тридцать назад могла бы быть точной копией Кэрол Ломбард. Сейчас она выглядит как любая богатая консервативная британка-мать в возрасте от пятидесяти до шестидесяти: розовые круглые щеки, подкрашенные каштановые волосы с серебристыми прядями и много румян… Они с мужем безупречно одеты: на Треворе — синий блейзер, красный жилет, желтый галстук, она — в длинной черной юбке, бежевой блузке и с жемчужным ожерельем.

— Боже мой! — судорожно вздыхает она, рассмотрев мое лицо.

— Я обычно выгляжу по-другому, — говорю я. — Можно мне присесть?

Они дают мне расписаться в большой старинной книге с золоченым обрезом, лежащей на маленьком столике возле входной двери. Сначала я думаю, что они затевают эту канитель с росписью в целях безопасности на случай, если после моего ухода недосчитаются пары серебряных чайных ложек или фамильных драгоценностей, но, полистав книгу, замечаю, что начата она в восьмидесятых годах девятнадцатого века и каждый посетитель или посетительница этого дома запечатлели здесь свое имя. Это означает, что теперь моя подпись будет красоваться рядом с именем Уинстона Черчилля! И, возможно, с именами таких людей, как лорд Бивербрук, Энтони Иден, леди Астор, Ивлин Во, принцесса Ди и… и кто знает, кого еще?

Я сажусь напротив хозяев на диван (на обивке изображены какие-то диковинные азиатские цветы размером с человеческое сердце) и описываю им свои приключения. Они повторяют без конца «О, боже!», а Лилия в одном месте даже произносит: «Должно быть, вы сейчас переживаете довольно трудный период вашей жизни, верно?» — на что я, вспомнив «Гиннес», пилюли и Массапикуа, отвечаю: «Ей-бо, точняк, я переживаю давольна трудный период сваей жизни!» В этот момент Тревор громко кашляет, и мячик для гольфа, свисающий с его правого глаза, подпрыгивает несколько раз.

Они предлагают мне выпить чаю, я соглашаюсь, и Лилия уплывает по персидскому ковру на кухню.

Пока ее нет, Тревор, беседуя со мной, упоминает имя Колина Тенбриджа-Йейтса.

— Вы собираетесь повидаться с ним, пока будете здесь?

Лесли говорила о визите к Колину, но идея мне кажется настолько абсурдной, что я отказываюсь от нее с ходу.

— Нет, — отвечаю я Тревору, — я вообще-то этого не планировал.

— Они с Лесли, похоже, испытывают некоторые трудности и довольно часто ссорятся по разным причинам.

«Я — одна из этих трудностей», — хочется мне выкрикнуть, с видом триумфатора подпрыгивая на диване вверх-вниз и молотя кулаками воздух.

Какой-то глухой стук доносится с кухни, и Тревор, почесывая щеки длинными пальцами, громко спрашивает жену, все ли в порядке. Она кричит в ответ, что все нормально — это она всего лишь упала.

— Да, конечно, они у них имеются, — говорю я Тревору, возвращаясь к разговору о трудностях, и медленно сползаю с дивана на пол.

— Я просто не знаю, подходит ли он ей. Временами с ней бывает так трудно, — развивает он тему, не обращая внимания на мои перемещения.

(О, господи… он себе даже не представляет, как трудно с ней бывает мне.)

Потом он спрашивает меня:

— Скажите, у вас есть другая рубашка?

Я осматриваю свою темно-синюю рубашку, половина которой стала коричневой, подернувшись рябью складок.

— Не с собой.

Лилия вплывает обратно в комнату, держа в руках серебряный чайный сервиз, являющийся наверняка семейной реликвией, которую можно продать за тысячу долларов. Я замечаю, что ее толстые икры тут и там покрыты черно-синими отметинами, по паре синяков есть у нее и на каждой руке.

— Лесли всегда была такой еще с тех пор, когда была маленькой девчушкой, Трев, — говорит она, устанавливая поднос на стол между диванами. (При этом ее полная грудь, которую Лесли не унаследовала, покачивается туда-сюда, как маятник.) — У нее это твоя черта, дар-р-рагой.

(Мать тоже произносит «дар-р-рагой»… это может быть интересно.)

На подносе наставлено столько различных предметов, что можно подумать, будто она собирается делать хирургическую операцию на моем носу: фарфоровая чашка с эмблемой, серебряный молочник со сливками, крошечная сахарница, серебряный чайник с горячей водой, оловянное блюдце с медом… и так далее.

— Как, черт возьми, со всем этим разобраться? — спрашиваю я, склоняясь над подносом и осматривая все это изобилие.

— Ты не подскажешь ему, Трев?

Тревор наклоняется вперед, и его мячик для гольфа находится всего в нескольких сантиметрах от меня: он розовый, с ямочками и морщинами. Мне хотелось бы увидеть фотографию Тревора в молодости, чтобы понять — росла ли эта вещь со временем или мячик всегда был такого размера.

Он глядит на меня и замечает, что я изучаю эту шишку; тогда я поднимаю глаза вверх и начинаю пить чай маленькими глотками. Мошкара просто облепляет мою переносицу… наверное, отходит наркоз и наложенные швы напоминают о себе.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спрашивает Тревор.

Кого он спрашивает?

— Я спросил: вы уверены, что с вами все в порядке?

— Да, совершенно. Совершенно в порядке. К этому времени я говорю уже с британским акцентом и более похож на англичанина, чем принимающие меня хозяева.

Я прихлебываю чай и чувствую в нем что-то странное.

— Что за черт?..

Моя повязка развалилась, и одна ее часть плавает в чашке. Я вылавливаю ее и вижу на поверхности чая сгусток крови.

— Куда можно положить этот… пакетик?

— Я пойду в сад, — говорит Лилия.

Я держу клочок пропитавшейся чаем салфетки, будто только что выловленную рыбешку. С салфетки капает на мои брюки, и я засовываю ее в карман пиджака. Комната словно погружается в туман, превращаясь из белой в синюю.

— Знаете, мистер Ашер-Соумс, я не всегда такой… какое же слово лучше подобрать?.. неотесанный.

— Конечно нет, я полагаю.

— Это просто…

— Лесли не на шутку переживает за вас. Звонит по нескольку раз в неделю, скажу я вам.

Это хорошо. Может быть, они больше поверят ее варианту описания моей персоны, чем собственным глазам, созерцающим оригинал из плоти и крови, невменяемый и промокший насквозь, который они рады были бы немедленно депортировать не только из своей гостиной, но и из страны.

Свет падает на голову Тревора из большого окна за его спиной и придает желтушный оттенок его лысине и ушам.

— Она всегда уходит в сад, когда у вас в гостях оказывается какой-нибудь неряха? — интересуюсь я.

— Она уходит туда, чтобы побыть в одиночестве. Иногда мне кажется, что этот сад — вся ее жизнь.

— Вы знаете, что, если ваша дочь выйдет замуж за Колина Тенбриджа-Йейтса, ее монограмма будет «ЛАСТоЙ»? А если бы вы вышли, то была бы «ТАСТоЙ» а если бы ваша жена вышла, то получилось бы тоже «ЛАСТоЙ»!

— Вам, наверное, пора идти? Я запишу вам имя и адрес нашего семейного доктора. Если вы сошлетесь на нас, то, я уверен, она примет вас немедленно.

— Не… Я в порядке.

До нас доносится глухой удар из сада.

— Это Лил… Она такая неваляшка, постоянно падает.

Лесли рассказывала мне, что ее мать «падает», но я тогда подумал, что это какое-то британское сленговое словечко для обозначения приверженности чему-либо, вроде «трезвенника» или «спорщика». Но очевидно, что слово это обозначает именно то, что за ним видится, то есть слышится: она слишком часто падает.

— Лилия? — выкрикивает Тревор, поворачивая голову так, что мячик для гольфа смотрит прямо на меня. — Все в порядке? Лил?

Я начинаю отрывать небольшими кусочками развалившуюся повязку на носу.

— Вы не пьете свой чай.

— В нем кровь и всякое дерьмо. И потом, я предпочитаю кофе.

— Лилия!

Он выходит в сад, а мне хочется прилечь на диван, свернуться калачиком и подремать… что я и делаю.

Я просыпаюсь от дверного хлопка, но не поднимаюсь.

— О, боже, — говорит Тревор более себе, нежели мне. — Вам, наверное, лучше уйти…

— А это почему?

— Потому, что моя жена только что умерла.

_____

Тревор вызывает по телефону скорую помощь и провожает меня до двери. Он выглядит чрезвычайно собранным, если учесть тот факт, что его жена, с которой они прожили вместе сорок лет, лежит под дождем в грязи всего в нескольких метрах от нас.

— Мне действительно ужасно жаль, — говорю я.

— Я знал, что такие вещи случаются, но…

Он не в силах закончить предложение, видимо, принимает сказанное мной на счет супруги, хотя я извиняюсь за свой внешний вид и поведение.

Я облокачиваюсь о стол, на котором лежит книга для почетных гостей. В ней на вид килограммов десять, не меньше.

— Так Уинстон Черчилль есть здесь, не так ли?

— Да, есть.

— А как насчет Вирджинии Вулф?

— Ее нет. Есть ее сестра Ванесса.

— Вау! А лорд Бивербрук?

— Да, он есть там. Несколько раз.

— Леди Астор?

— Да. Много раз.

— Освальд Мосли?

— Да. Вам не пора идти?

Я открываю дверь, и дождь хлещет по балкону над моей идущей кругом головой.

— Эйзенхауэр? Кей Саммерсби? Одновременно? Они спали в той же комнате…

— Пожалуйста, идите уже.

— Знаете что, замажьте мое имя в этом журнале и скажите всем, что этого никогда не происходило на самом деле, о’кей?

Он не очень вежливо захлопывает за мной дверь.

Я останавливаю машину на Фулхэм-Роуд и говорю таксисту, чтобы отвез меня на Пенниверн-Роуд, к отелю «Ройял Кембридж». На самом деле я сказал ему следующее:

— Да, отель «Ройял Кембридж», пожалуйста.

На что он мне ответил:

— В заднице у какого дьявола это находится?

Мы едем недолго, но от холода я засыпаю и прихожу в себя оттого, что водитель стоит рядом возле открытой дверцы, склонившись надо мной, и трясет меня за плечо, пытаясь разбудить:

— Просыпайтесь, просыпайтесь! — твердит он.

— А? О’кей, спасибо.

— С вами все в порядке, сударь? — спрашивает он.

Я распознаю в его добрых глазах взгляд благородного человеческого существа, с состраданием глядящего на жалкое подобие другого человеческого существа.

— Эй, — говорю я ему. — Я — не сударь. Вы — сударь.

— Навряд ли я — сударь, сударь, — говорит он.

— Нет! Вы — сударь. Вы — сударь.

_____

Я вваливаюсь в телефонную будку на углу — одну из тех классических, красного цвета — и вставляю несколько монет в аппарат. В Нью-Йорке сейчас шесть часов вечера, подсчитываю я, с трудом разбираясь в том, как позвонить в Америку. Небольшую инструкцию, висящую прямо передо мной на телефонном аппарате, я сумел прочитать только после нескольких попыток.

Набрав номер Айви, я слышу ее автоответчик.

— Ты там? Айви? Это я! Я в Лондоне, и, ты не поверишь, я снова сломал нос… Пожалуйста, возьми трубку, если ты дома… — Я жду, пока автоответчик не отключается.

Тут я соображаю, что она, наверное, еще на работе. Поэтому я кидаю еще несколько монет и набираю ее рабочий номер.

— Жаклин Вутен, — раздается голос в трубке.

— А? Кто?

— Это Жаклин Вутен! Кто говорит?

Я не могу удержаться и кричу, что есть мочи:

— Джеки! Чтоб ты сдохла!!

Я с грохотом вешаю трубку (у Жаклин и Айви похожие номера, видимо, я перепутал две последние цифры), вздыхаю и чувствую слабость. Повязка слетает с носа и попадает мне в рот, и вдруг я замечаю, что жую ее.

В моих мокрых карманах не осталось больше ни одной монеты.

Карточка эскорт-сервиса «Играющие жемчужины Паддингтона» — десятки и десятки подобных разбросаны в телефонных будках и вокруг них — попадается мне на глаза. На ней изображена нацистская «цыпочка» в кожаном бюстгальтере, чулках с кружевными резинками и на шпильках, помахивающая кожаной плеткой.

ИГРЫ ПРОНИЗЫВАНИЕ ПОРКА ХЛЕСТАНИЕ ТУМАКИ

ЧМОКАНЬЕ ПЫТКИ ШИНКОВАНИЕ КУСАНИЕ ОСКОРБЛЕНИЯ

ШЛЕПАНЬЕ СТРОГОСТЬ ПРИЧИНЕНИЕ БОЛИ ПОВРЕЖДЕНИЯ

ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ МАСТУРБАЦИЯ ИЗНАСИЛОВАНИЕ ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА ЦАРАПАНИЕ ВЫЗЫВАНИЕ СТЫДА СОСКАБЛИВАНИЕ ВЫКРУЧИВАНИЕ УДАРЫ ДУБИНКОЙ ВЫБИВАНИЕ ЖЕСТКАЯ ДРАКА ИЗЫСКАННЫЕ ПЫТКИ ТРЕПКА ИЗБИЕНИЕ ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ СТЕГАНИЕ ОПАЛИВАНИЕ ПОХЛОПЫВАНИЯ РАССЕЧЕНИЯ НАНЕСЕНИЕ УВЕЧИЙ НАКАЗАНИЯ И УНИЖЕНИЯ ЗА 30 ФУНТОВ

Я хотел сказать Айви, что люблю ее и что она нужна мне, и что я очень хочу, чтобы она вернулась, и что я изменюсь, полностью переделаю себя, лишь бы вернуть ее в свою жизнь. Я хочу переродиться, стать тем, кем она прикажет, — кроме разве одной молекулы настоящего меня, которая, словно пылинка, обмотанная сотнями километров бечевки, будет таиться в глубине моей души, наслаждаясь тем, что хитрый трюк удался.

Каким-то образом — словно сомнамбула — я оказываюсь в своем номере и валюсь на влажную кучу плесени, являющуюся постелью. Стены и потолок медленно покрываются серым мхом, и я проваливаюсь в сон.

На следующее утро мне необходимо какое-то время, чтобы осознать, что кошмар, только что привидевшийся мне, вовсе не кошмар, а реальные события вчерашнего дня.

После ледяного душа — вода, попадая на швы, вызывает жгучую боль, но одновременно возвращает к жизни — я одеваюсь и иду вниз к телефонной будке, где десять минут жду своей очереди.

Я дозваниваюсь до докторши, которую мне порекомендовал Тревор Ашер-Соумс, и спрашиваю, можно ли прийти прямо сейчас. Мне сначала отказывают, но я выпаливаю в телефонную трубку: «Я помолвлен с Лесли Ашер-Соумс, дочерью Тревора и Лилии Ашер-Соумс, которая скончалась вчера вечером». Секунд через тридцать после того, как они принимают мое сообщение, мне говорят, что я могу прийти прямо сейчас. Клиника расположена не то чтобы прямо на Харли-стрит, но довольно близко.

* * *

Доктор Миранда Карри понятия не имела о том, что Лилия Ашер-Соумс отошла в мир иной, и после моего рассказа лишь подытожила:

— Ну, я полагаю, все к тому и шло, не так ли? Притом, что она постоянно падала.

Она повторно обрабатывает мои швы и, услышав от меня историю про «Тернбул энд Ашер», говорит:

— Ах да… я уже читала об этом.

— Читали?

— Да. В утреннем «Таймс».

Она спрашивает, выписали ли врачи из больницы святой Марии мне что-нибудь от боли. И я вру ей, отвечая, что не выписали.

Она дает мне рецепт на пятьдесят обезболивающих, и уже через несколько минут я покупаю их в ближайшей аптеке, а потом беру такси до «Оксен энд Дэйзи» в Сохо.

Даффид Дуглас и Гарри уже там, ждут меня на улице.

— Где ты гуляешь? — спрашивает Гарри.

— Ты все равно не поверишь, да и опоздал я всего на десять минут.

Он с интересом разглядывает мое лицо — доктор Карри сделала мне новую повязку — и говорит:

— На тебя что, грузовик наехал или еще что?

— Лучше не спрашивай, — отговариваюсь я.

— Да ладно, я сам только что пришел, — говорит Даффид.

— Мы сделаем все быстро, — успокаивает нас Гарри.

Пока он достает экспонометр и определяет лучшее место для Даффида на фоне его любимого убежища в Сохо, я задаю автору еще несколько вопросов, на которые он отвечает, не задумываясь.

Гарри примеривается и начинает щелкать затвором, а я стою и мечтаю о разном: о женитьбе на Лесли и переезде в Лондон, о переходе на работу в «Эго» после того, как Нэн сочтут неудобоваримой, словно залежавшееся мясо, и отзовут в Штаты. Я представляю, как заживу в пластиковом свадебном торте (после того как не станет Тревора) среди кремовых колонн. Я вижу Лесли, бесцельно слоняющуюся по саду, и наклоняющуюся над цветами всего в нескольких шагах от места последнего падения ее матери, А еще я думаю о загородном особняке или коттедже в сельской местности (полагаю, он у них имеется). Я представляю, как порой звоню Даффиду Дугласу, и мы засаживаем по паре литров пива, а потом отваливаем тридцатник стопятидесятикилограммовой мегере в нацистском прикиде, чтобы та плетью и палкой вогнала нас назад в реальный мир.

Даффид Дуглас сообщает мне, что записывает аудиоверсию романа «Раздавить жабу».

— Она реально поможет людям лучше понять книгу, сделает ее более доступной?

— Геально, не знаю.

— А сейчас можно пару улыбок, Дафф? — просит его Гарри.

Вспомнив пожелание автора, я оттаскиваю фотографа в сторону и объясняю ему, что Дуглас хочет, чтобы его сняли «в газдумьях».

— О’кей. Тогда не улыбаемся, — говорит Гарри.

Я спрашиваю Даффида, о чем будет его следующая книга.

— Я назову ее «Ггязные мальчики», — говорит он.

— Что это такое? Разные мальчики?

— Ггязные. Как немытые.

— А, грязные! Грязные!

Он собирается писать о группе малолеток, сбежавших из дома, продающихся старикам, а затем перерезающих им глотки.

— Типичная для тебя веселенькая тема.

— Да… в точку.

Я перебираю в кармане кассеты с фотопленками, отснятые Гарри, пока мы с Даффидом идем на Черринг-Кросс-Роуд.

— Я хочу спросить у тебя кое о чем… Почему ты не захотел дать интервью по телефону или ответить на вопросы по факсу?

— Я бы пгедпочел такой способ. Господи, тебе бы тоже было легче… по кгайней меге, твоему носу.

— Но мне сказали, что ты согласен на интервью только при личной встрече?

— Я не знаю почему, пгиятель, — отвечает он. — Похоже, что кто-то очень хотел, чтобы тебя не было гядом, тебе так не кажется?

* * *

После того как он спускается в подземку, я направляюсь на Лонгэйк, в британский филиал «Эго». Вместо летаргической красавицы Фионы сегодня там сидит пухленькая молоденькая женщина с мужской стрижкой, двумя кольцами в носу и очень румяными щеками.

— Привет, меня зовут Захарий Пост. Я работаю в «Ит», в Нью-Йорке, — говорю я ей, показывая свое «версальское» удостоверение. — Нэн Хотчкис здесь?

— С-сщщас.

— Что сейчас?

— С-сщщас!

— Да! Прямо сейчас! Скажи ей, что здесь Зак Пост.

Она закатывает глаза, и все начинается снова. Секунд через тридцать я понимаю, что принял «через час» в ее исполнении за «сейчас». Нэн, объясняет мне она, обычно не приходит на работу раньше одиннадцати часов.

Я говорю ей, что тогда зайду попозже. Спускаясь по лестнице, я мечтаю о работе, на которой можно не показываться до одиннадцати утра.

Я покупаю «газеты» и иду в небольшую закусочную, расположенную на другой стороне улицы, где сажусь и читаю все… о себе. Я месяцами мечтал о свадебном объявлении в «Таймс» и о нашем с Лесли венчании, но никогда не мог себе представить ничего подобного. Родди Гриссому пришлось напроситься на удар ножницами в грудь, чтобы попасть на страницы газет, мне же понадобилось всего лишь «войти» в витрину бутика «Тернбул энд Ашер».

Я вижу идущую по тротуару Нэн Хотчкис и следую за ней в офис.

— Ты, похоже, прославился на весь Лондон, Зэки, — говорит она, хлопая номером газеты «Таймс» по столу.

— Господи, я надеюсь, что это не дойдет до Нью-Йорка.

— Ладно, я тебя пожалею и никому не стану сообщать об этом. (Какая гнусная ложь! Она, я уверен, останавливалась по пути у каждой телефонной будки и обзвонила уже человек двадцать). Тебя в больнице хорошо обработали?

— Нет, не очень хорошо, — говорю я ей, опускаясь на диван и осматривая ее владения.

— Если будешь ошиваться здесь, можешь наткнуться на Марка Ларкина. Он собирался зайти ненадолго.

— Тогда я не буду ошиваться.

— Да, лучше не надо, а то он может быть иногда таким идиотом, правда?

Мой нос начинает чесаться и чувствовать тепло. Я спрашиваю Нэн о Фионе, и она интересуется, неужели я «запал» на нее.

Разыскивающая «Филофаксы» гончая пробыла в Лондоне менее полугода, но разговаривает так, будто выросла здесь.

— Нэн, моя гостиница — ужасная, ужасная помойка.

— Какая это, напомни?

— Отель «Ройял Кембридж». Бетси Батлер «выбила» его для меня. А я всегда почему-то думал, что она ко мне хорошо относится…

— Ой, это была моя идея! Я припоминаю теперь, что расписала его Вилме по телефону, а она, должно быть, рассказала Бетси.

Мы говорим еще несколько минут о разных пустяках, и я начинаю себя чувствовать как на иголках, потому что меньше всего сейчас хочу наткнуться на Марка Ларкина… не теперь, когда мой нос мелькает во всех лондонских газетах.

— Когда ты перейдешь работать ко мне? — спрашивает она неожиданно. (Или, может быть, не так и неожиданно, просто я не слушал ее.) — Нам здесь нужны хорошие редакторы.

Их первый номер вышел месяц назад, и нельзя сказать, что он был хорошо встречен читателями или мастерски сделан. У меня, конечно, не хватает дерзости заметить, что он был сделан просто из рук вон плохо. И потом, она вроде предлагает работу…

— Видишь ли, ты мне как-то сказала, что порекомендуешь меня Регине и всем остальным на твое старое место в «Ит». Помнишь? Ты мне тогда сказала, что меня ждет крупная рыба, которую я могу поджарить.

— Да, я помню.

Раздается телефонный звонок, и я слышу, как пухлая секретарша говорит Нэн по селекторной связи, что это ее муж на третьей линии.

— Я перезвоню ему через минуту, Мэри, — отвечает она и, наклонившись всем корпусом в мою сторону, сообщает: — Я порекомендовала тебя.

— Но ты то же самое сказала Вилли, Олли, и еще куче народа.

— Ну, возможно, я и их порекомендовала.

— Но место получила Джеки.

— Да, Жаклин. Я и за нее сказала пару добрых слов.

— Я думаю, что… — мой голос прерывается.

— Да? Так что ты думаешь?

— Ничего. Я абсолютно ничего не думаю.

Она выше меня… у нее власть. Возможно, когда-нибудь она наймет меня на работу в качестве… старшего редактора, заместителя редактора, кого-нибудь. Мне нельзя рвать с ней отношения. Точно так же я чувствовал себя, когда ходил в детский сад: те, на кого я хотел бы сбросить кирпич, те, кого я хотел укусить, ударить, обозвать, оставались недосягаемыми… потому что однажды они могли оказаться мне полезными.

Покидая офис, на лестнице я встречаю Хэмиша Кауртнола, арт-директора «Эго», который спутал меня с Марком Ларкином.

— Мы встречались в Нью-Йорке, на вечеринке у Мэг Банч, — говорю я ему.

— Да? О, боже. Что с вами случилось? — Он смотрит прямо на то место, где должен быть мой нос.

— Ничего. Я всегда ношу эту повязку, кроме тех случаев, когда отправляюсь на суаре к Мэг Банч.

— Мы публикуем вашу статью в следующем номере, — говорит он.

— Какую именно?

— Ту, которая о Маффи Тейт.

Я хочу схватить эльфа с носом-картофелиной за лодыжки — они как раз сейчас на уровне моих глаз — и протащить его вниз по лестнице, чтобы его голова издавала «тум-тум-тум» каждый раз, когда его челюсть будет вступать в соприкосновение со ступеньками, как в «Пикапе на Южной улице».

— Это не моя статья, — говорю я. — Понятно? Я — это я… Я — не другой парень.

Затем я выхожу из здания и несколько минут спустя уже стою на пересечении Гаррик-стрит и Мартинс-Лейн. Я вытаскиваю «Путеводитель по улицам Лондона» и пытаюсь разобраться, как пройти на улицу Нью-Бонд-стрит через Сохо. Я ни за что не покажу снова свою помятую «фотокарточку» на Джермин-стрит.

— Что с тобой случилось, старичок? — раздается знакомый тошнотворный голос.

Я даже не поднимаю головы.

— Не видишь, я сломал нос и не хочу об этом разговаривать.

— Неужели Нолан Томлин добрался до Лондона? — смеется он над собственной шуткой, надо признать, довольно удачной. — Я удивлен, что тебе нужна карта, Пост. Я думал, что ты хорошо знаешь Лондон.

Теперь я поднимаю на него взгляд. На Марке Ларкине надеты голубая хлопчатобумажная рубашка с розовым воротом и темно-синий блейзер.

— Я пытаюсь привязаться к новым ориентирам.

— Если тебе нечем сейчас заняться, давай пройдемся до моего клуба.

У него есть клуб… Марк Ларкин состоит в каком-то клубе джентльменов, где обшитые темными панелями комнаты, как на страницах старинных книг, обстановка из красного дерева и тиковые столы, высоченные потолки и окна, через которые может пролететь аэроплан. Его встречают лакеи в ливреях, в честь него припасены блюда, полные баранины, и графины с шерри и портвейном. Джентльмены в твидовых костюмах, играющие в вист и негромко переговаривающиеся, приветствуют его. Марк Ларкин является там своим, а меня не пустят даже на порог, не потому что я ниггер или еврей, а потому, что я… это я. У меня никогда не было в детстве даже домика на дереве. А этот сукин сын заручился членством в серьезном клубе.

— Нет, я собираюсь на Оксфорд-стрит, — отказываюсь я, надеясь, что нам не по пути. Мне кажется, что, где бы клуб ни находился, это должно быть не в той стороне, куда я направляюсь.

— Я пройдусь с тобой немного.

Мы выходим на Черринг-Кросс-Роуд и поворачиваем направо. В какой-то момент он говорит мне:

— Я думаю, что теперь у меня достаточно материала, чтобы наконец закончить статью о лорде Винчере.

— Когда он должен отбросить копыта?

— Не так скоро, как хотелось бы.

Мы проходим мимо «Фойла», и если бы со мной не увязалась эта розовая пятнистая зараза, я мог бы заглянуть туда. Но Марк идет справа от меня так близко, что мы почти соприкасаемся локтями.

— Я думал, он тебе нравится.

— О, нравится, нравится. Но после его смерти я получу какую-то мазню Альфреда Сислея.

— И куда ты повесишь ее — над рулоном туалетной бумаги или позади держателя для полотенец?

До нас уже доносится шум транспорта с оживленной Оксфорд-стрит.

— О, я найду куда. Тем более что я переезжаю. — Давно пора. Удивительно, что ты так задержался в Ист-виллидже.

— Я согласен с тобой, Пост. Скеффингтон-Тауэрс — более привлекательное место.

Слева от нас тянется маленькая извилистая улочка, за которой начинается Сохо — район магазинов, торгующих порнографией, лавочек и кафе. Погода явно портится, и солнце спряталось, к тому же мой нос ноет от тупой боли.

— Когда ты учился в Ливерпуле, — вдруг спрашивает он меня, — ты что читал?

— Что я читал? Ты имеешь в виду, что я изучал?

— Совершенно верно.

— Несколько предметов. А что?

— А где ты жил?

— Какое это имеет отношение…

— Захарий, я только что был в Ливерпуле. Именно там я проводил свои изыскания, касающиеся лорда Винчера. И мне представился случай сделать кое-какие изыскания, касающиеся тебя.

Мне конец… я покойник. Меня уволят. Он вернется в Нью-Йорк, расскажет все Регине и в отделе кадров, и меня вышвырнут за дверь. Они спросят меня: «Так где же ты на самом деле ходил в колледж?» — а мне будет нечего сказать в ответ… Я просто поднимусь и уйду. У меня перед глазами быстро проносятся варианты моего возможного трудоустройства: стол в приемной, копировальное бюро, зал кофейни, нечищеные бассейны. Места среды обитания, к которой я принадлежу.

— Ну, тогда ты все знаешь. Подумаешь.

— Когда я увидел эту твою мать…

Он замолкает, понимая, что оскорбление моей матери ему достоинства не прибавит, к тому же в этом нет нужды — она идет в комплекте с оскорблениями, как игрушки с батарейками.

— Давай меняться, — говорит он. — Ты отдаешь мне кассету, и тогда никто никогда не узнает о твоих университетах.

— Я не пойду на эту сделку.

Впереди нас на суматошной Оксфорд-стрит выстроились нескладные двухэтажные красные автобусы.

— Мне она кажется вполне приемлемой, — говорит он.

Конечно, она кажется ему приемлемой: если я отдам ему пленку, то у меня на него больше ничего не останется, но информация обо мне у него все равно сохранится. Так что я спасен: чистка затянутых тиной бассейнов и снятие ксерокопий сценария какого-нибудь идиота откладываются благодаря кассете, которой вовсе не существует.

— Даже не мечтай. Если я когда-нибудь и отдам тебе эту кассету, то сперва сделаю двадцать копий.

— Ты сделал умный ход, Пост, выбрав Ливерпуль.

— Благодарю.

— И Робертсон Джеймс Пост?

— А ты как думаешь?

— Нет такого зверя?

— Возможно, нет.

Мы стоим на загруженном перекрестке, где Черринг-Кросс-Роуд становится Тоттенхэм-Корт-Роудом, а Оксфорд-стрит переходит в Нью-Оксфорд-стрит. Здесь беспокойно и шумно: такси и автобусы, автомобили и пешеходы снуют во всех направлениях, машины поворачивают, не снижая скорости, а люди двигаются и останавливаются рывками, как в водовороте.

— Пойду-ка я, наверное, в Британский музей, — говорит он громко сам себе.

Справа от нас, в нескольких метрах, как раз над головой Марка Ларкина виднеется надпись «ВИКТОРИ», сделанная жемчужно-белым цветом. Выглянувшее солнце золотит волосы Марка и щекочет мне нос. Маленький уличный указатель направляет к Блумсбери и Британскому музею.

— Мне бы тоже хотелось туда пойти, — говорю я и схожу с тротуара на проезжую часть.

Теперь я вижу, что «ВИКТОРИ» оказывается на самом деле «ВИКТОРИЕЙ». Эта надпись сделана на маршрутном автобусе с номером «8», который быстро приближается прямо к нам.

— Пойдем туда вместе, — предлагаю я Марку, который осторожно делает шаг с тротуара. — Да, между прочим, а что это за клуб, куда ты вхож? — спрашиваю я, не дождавшись ответа на свое предложение.

Он смотрит не на меня, а прямо перед собой и начинает произносить, возможно, свои последние слова на земле:

— Ну, так уж вышло, что я принадлежу…

Я запрыгиваю назад на тротуар и кричу:

— БЕРЕГИСЬ!!!

Он делает то, что я и предполагал: смотрит не в ту сторону, куда поворачивают голову при переходе практически в любом другом месте цивилизованного мира. Марк Ларкин смотрит влево, но автобус приближается к нему справа, и из-за яркого солнца водитель автобуса не видит его. И в тот момент, когда двухэтажный автобус чуть было не сбивает его, он поворачивается в другую сторону… и делает шаг назад, на тротуар, но автобус все-таки задевает его и опрокидывает. Он шлепается задницей на асфальт, придавив мне ноги.

Он цел. Но если бы он стоял на сантиметр дальше или повернулся на десятую долю секунды позже, то превратился бы в толченый картофель, политый кетчупом.

С десяток человек обступают его, все еще сидящего на тротуаре с ярко-красным лицом, напуганного и потрясенного. Двое мужчин помогают ему подняться и спрашивают, все ли у него в порядке. Он отряхивает костюм и даже не благодарит их за помощь.

Он вытирает лоб, покрытый испариной, и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него: ничего не говорю, ничего не делаю, никак ему не помогаю.

В его глазах читается жуткий вопрос.

Он спрашивает себя, не пытался ли я только что убить его? И он не знает, что ответом на этот вопрос является «да».

* * *

КРАТКИЕ НОВОСТИ

Разбита витрина

Витрина магазина «Тернбул энд Ашер» вчера, поздно вечером, была разбита вдребезги, когда прямо в нее вошел приехавший в Лондон американский турист. Тридцатидвухлетний Захарий Пост, житель Нью-Йорка, сломал при этом нос и был доставлен с травмой в больницу святой Марии в Паддингтоне. Это второй случай за последние несколько месяцев, когда господин Пост ломает нос, как сообщил он полицейским инспекторам, прибывшим на место происшествия, но он впервые получает травму, отправившись за покупками.

Витрина известного магазина одежды на Джермин-стрит будет восстановлена в течение ближайших месяцев, как заявил представитель магазина «Тернбул энд Ашер». Предыдущая травма, по словам потерпевшего, была получена господином Постом во время ссоры с Ноланом Томлином, известным американским новеллистом-южанином.

 

14

— Боже, что с тобой случилось? — спрашивает меня Лиз, когда я переступаю порог собственной квартиры.

— Сейчас все расскажу.

Я позабыл, что она живет у меня, и не помнил до тех пор, пока не вошел и не увидел стерильную чистоту. В первую секунду я подумал, что мой дом ограбили и вместо того, чтобы насрать посреди голых стен, как, я слышал, делают некоторые грабители, решили сделать мне одолжение — забрали заодно и весь мусор.

Я принимаю душ, пока она читает вырезку из «Таймс», которую я привез из командировки.

Когда я просматриваю пришедшую почту, Лиз сообщает мне сногсшибательную новость:

— Вилли перевели. В «Черную дыру».

— Неужели корректором? Пожалуйста, скажи, что это не так.

— Нет. Он занял прежнее место Лори Лафферти и проверяет факты.

— Кто же тогда сидит напротив меня?

— Пока никто.

— Как он это воспринимает?

— Он приходит, делает свою работу и уходит.

Теперь понятно, зачем они спровадили меня в Лондон. Марк Ларкин наверняка знал об этом переводе заранее, а я — нет. Я вспоминаю, как Даффид Дуглас сказал мне: «Похоже, что кто-то очень хотел, чтобы тебя не было рядом, не так ли?»

Следует отдать им должное: они осуществили блестящую комбинацию окольным путем.

* * *

В первый день после возвращения я стараюсь не встречаться с Вилли, потому что не знаю, что ему сказать. Он, должно быть, в ярости и может легко взорваться.

Я проверяю свой переполненный ящик для корреспонденции, входя в курс последних событий, когда Бетси приближается ко мне с настораживающе решительным видом.

— Байрон не хочет делать публичного объявления, — говорит она почти шепотом. — Ему будет неприятно, если все обрадуются, как празднику, тому, что с завтрашнего дня он слагает с себя свои полномочия по состоянию здоровья.

— О, господи! Это ужасно.

Мне не нужно много времени, чтобы понять, что игра в музыкальные стулья будет недолгой, а результат — плачевным. Байрон увольняется, Марджори становится арт-директором, Лесли повышают по службе. И как только это произойдет, она порвет отношения со мной: как часто девочки из десятого класса ходят на свидания с мальчиками из восьмого?

— Известно, кто должен его заменить? — спрашиваю я.

— Ты и сам понимаешь, что никто не в силах заменить его.

Я киваю.

— Однако есть несколько кандидатов, — продолжает Бетси.

— Ты слышал? — спрашивает меня Марджори.

— Да, мне очень жаль Байрона. Поздравляю.

— С чем? Вопрос еще не решен.

— И если они не отдадут место тебе…

— То мне придется уйти.

— Ну, тогда вперед.

— Когда настанет время отдирать пластырь с твоего носа, — предлагает она, — позови меня.

Лесли даже не подозревает о том, насколько благоволит к ней фортуна. Она поспешила в Англию, чтобы оплакать кончину матери, которую похоронят вместе с ее садовыми инструментами и горстью земли из сада (как будто вокруг нее будет мало земли). Перед отъездом Лесли прислала мне письмо по электронной почте, в котором поблагодарила за розы, отправленные ее отцу. (Какие розы? Я посылал ему розы?)

Я думаю, что после того, как ее мать будет предана земле, которую она так сильно любила, Тревор расскажет дочери полную версию этой истории, выпив несколько порций джин-тоника «Танкерей» за блюдом вареных угрей в баре какого-нибудь роскошного отеля.

А бледный стервятник Колин Тенбридж-Йейтс будет кружить неподалеку.

— Итак? — спрашивает Вилли.

— Что?

— Колись… как там Англия?

— Такая же, какой я покинул ее много лет назад.

— Но ты ее никогда не покидал.

Я подробно рассказываю обо всем, что произошло, и сообщаю напоследок, что теперь у меня достаточно анальгетиков, чтобы свалить нескольких слонов.

— Проверка фактов может быть веселым занятием, — говорит Вилли бесцветным голосом.

Мы разговариваем возле окна, выходящего на небоскреб Крайслер-билдинг, и смотрим, как солнце играет лучами на головах серебряных орлов.

— Почему бы тебе просто не совершить достойный поступок? — спрашиваю я.

— Какой? Сделать харакири на всеобщем собрании?

— Нет, уйти. Просто уйти и все начать сначала.

— Нет. Им придется меня уволить.

Но требуется много времени, чтобы человека официально уволили из «Версаля». Существует много других способов избавляться от неугодных людей: понижение в должности, переводы, переназначения. Именно это они сейчас творят с Вилли: вынуждают либо уволиться, либо потерять лицо. Это похоже на богатую семью с ненормальным ребенком в ней: сделать лоботомию, законопатить его в дальний дурдом и никогда больше не вспоминать о нем.

— Как думаешь, кто будет твоим новым соседом по кабинке? — спрашивает он меня. — Может, Айви Купер?

— Ты, наверное, смеешься надо мной! Разве это возможно?

— Не знаю. Я уверен, что в «парке задниц» полно достойных кандидатов на это место.

— Да, именно, там они и меня нашли. Но захотят ли они продвигать Айви так быстро?

— Ну, она же ходила в престижную школу, ты помнишь об этом?

Найтингейл-Бэмфорд! Я мог попасться в эту ловушку…

Ни с того ни с сего Вилли вдруг говорит:

— По крайней мере, я хорошо вооружен…

Поймав мой вопросительный взгляд, Вилли добавляет:

— Только в целях самообороны, уверяю тебя. И я купил себе новый телевизор.

Я ничего не говорю, но представляю себе, как он сидит в кресле в темноте каждую ночь, лицом к входной двери, и ждет, когда постучат, или когда полоску света под дверью пересечет тень, или скрипнет половица. Может быть, он думает, что ФБР, или ЦРУ, или интергалактическая полиция снов может вломиться к нему в любой момент. Может быть, он видит загадочные письмена в потрескавшейся краске на потолке.

— Ты все еще думаешь о том, чтобы прикончить Марка Ларкина? — спрашиваю я.

— Так же, как и раньше. Этот ублюдок послал в Англию тебя, а не меня, а затем достал для меня билет в один конец до заброшенной деревни неудачников Палукавиль.

— Он знает, что я не учился в Ливерпульском университете. Он знает цену всем россказням о моей семье, знает, что все — чистой воды выдумка.

— Как мы это сделаем?

— У тебя однажды возникла идея, помнишь, когда мы разговаривали о Пивном путче? Ты сказал тогда что-то об отравлении или еще о чем-то.

— Да, отравление подходит. Передозировка чего-нибудь. Эй! У тебя ведь сейчас куча обезболивающих!

— Но как быть с полицией? Если он примет пятьсот доз «Перкосета»…

— Мы сделаем так, чтобы все выглядело как самоубийство, — рассуждает он.

— Легко строить планы на бумаге. А как мы это сможем провернуть?

— Просто заставим его сначала написать предсмертную записку.

Я думал об этом на борту самолета, возвращаясь из Англии домой. Но хочу, чтобы Вилли был уверен, что мы придумали это вместе… или что придумал он.

— Это будет не сложно. Его записки расклеены по всему этажу, — говорит Вилли.

Он уже начал действовать.

Если бы только он не нравился мне так сильно…

* * *

Если не считать кратковременной попытки сожительства с одной стюардессой, которую вышибли из служебной квартиры, я никогда раньше не жил под одной крышей с женщиной. Но мне нравится, что Лиз живет сейчас у меня. (Она спит на диване в гостиной, а я — на своей кровати.) Если я просыпаюсь первым, то готовлю кофе и для нее, а она иногда приносит мне апельсиновый сок. Мы по очереди ходим за «Таймс». И вообще приятно по утрам слышать ее голос вместо своего недовольного ворчания и фырканья.

Иногда звонит ее муж. Я всегда в таких случаях выхожу из комнаты. И Олли тоже звонит… я догадываюсь, что это он. Лиз тогда уходит с телефоном в угол и принимает тоскующий вид. Полагаю, что их отношения остыли, а Олли рассчитывал на какую-то более длительную связь и теперь не особо доволен ролью покинутого воздыхателя. (Она до сих пор не знает, что я про них знаю.)

На работе есть промежуток времени, обычно между половиной пятого и половиной шестого, который я называю «Часом разговоров об ужине». Мужья, жены, подруги и друзья звонят друг другу, чтобы обсудить планы на вечер: когда, мол, вернутся домой, что будут есть, какой фильм смотреть, и так далее. Этот момент всегда можно определить, лишь взглянув на человека: ноги на столе, на лице мечтательная улыбка, рука машинально черкает какие-то каракули в ежедневнике. Мы с Лиз занимаемся этим теперь вместе, и это забавно — играть в семейную жизнь: я звоню ей, либо она звонит мне (хотя мы сидим всего через четыре перегородки друг от друга), а дальше решаем, отдадим ли сегодня предпочтение китайской кухне или итальянской.

Это похоже на полигонные испытания семейной жизни. Но я знаю, что, когда она начнется на самом деле, не все пойдет так гладко.

* * *

Я сижу за своим рабочим столом и, вне себя от бешенства, гляжу на свой вариант правки, который Марк Ларкин практически уничтожил. Он переделал статью полностью, изменил даже шрифт, который я использовал (вот скотина!), не оставил почти ни одного слова нетронутым, а еще насовал выражений и словечек, которые я ни за что не стал бы использовать, даже если бы мне заплатили (а ведь мне кто-то платит): «повеса», «недовольная гримаса», «пользующийся дурной репутацией» и тому подобное. Это Письмо главного редактора, которое я написал в духе июнь-прошел-все-кончено. Пока я собираюсь с мыслями, чтобы пойти к нему и закатить скандал, он появляется в дверном проеме, говорит, что ушел на обед, и исчезает.

Я тут же отправляюсь в его кабинет. Солнце светит вовсю, превращая живописный шедевр «Миланты» во что-то бурлящее, переливающееся и отвратительное. Придав себе деловой вид, на тот случай, если кто-нибудь вдруг войдет, я становлюсь возле ящика для корреспонденции, но держу дверь в поле зрения, чтобы никто не застал меня врасплох. Потом захожу в его электронную почту и быстро набираю:

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛАРКИНМ

ТЕМА:

Пост, у тебя не осталось немного обезболивающего? У меня жуткая головная боль. Я уже принял несколько таблеток, но ничего не помогает.

Спсб.

Ларкин.

Я отсылаю это и спешу скорей к своему столу, откуда отправляю ответ:

У меня его тонны, и мне оно больше не нужно. Бери все, если хочешь.

Затем я галопом скачу в его кабинет и пишу:

Пост, я тебе несказанно благодарен.

А то чем дальше, тем веселее. Пульсирует невыносимо.

Вернувшись к своему столу, я сажусь и снова читаю Письмо Реганы… Отказались бы от подписки на журнал двадцать тысяч читателей, если бы вдруг узнали, что оно написано никем из Массапикуа? Подмышки вспотели, но я чувствую себя превосходно и радуюсь своей храбрости. Какой смельчак! Перечитываю копию дважды и делаю пометки на полях. Я ее читаю так, словно она была написана кем-то незнакомым, и «пользующийся дурной репутацией» кажется мне не таким уж избитым выражением. Я не собираюсь больше терпеть никаких «недовольных гримас» от этого «повесы».

* * *

Марджори стала арт-директором… это было ежу понятно с самого начала.

В ее честь организован обед во «Флориане», на который приглашены все сотрудники журнала. Присутствуют на нем и некоторые «версальские» шишки, вроде Мартина Стоукса и других типов в костюмах-тройках, с жалованьями в миллион долларов и акциями корпорации. О ее новом назначении написала «Таймс», благодаря чему она хотя бы раскрыла эту газету.

Среди прочих сотрудников со мной за столом сидят Лиз и Олли, вместе с ассистентами из отдела моды. За нами находится стол «Черной дыры», но когда я поворачиваюсь назад, то могу разглядеть только плечи Вилли, потому что их стол находится в темном углу, за тремя колоннами. (Это своеобразное «место для детей».) Рядом с ним пристроилась Фантом, корректор, с такой бледной кожей, что на расстоянии двадцати метров видны проступающие сквозь нее вены. Она тихая и настолько прозрачная, что, должно быть, способна проходить сквозь стены. Айви сидит напротив меня, и когда она ловит на себе мой взгляд, то опускает глаза и нервно теребит салфетку. Олли и Лиз устроились напротив друг дружки; может быть, Олли пытается заигрывать с Лиз под столом, а она убирает ноги.

Тэд Таррант, издатель «Ит», произносит короткую речь, в которой ни разу не упоминает имени Марджори; вместо этого он нудно талдычит о доходах от рекламы, тираже и кривой нашего роста. Затем встает Бетси и говорит, что глубоко взволнована выпавшей честью объявить, что Марджори отныне наш новый арт-директор. Когда Марджори поднимается, звучит бурная овация, на какую только способны сто сорок пар рук. Но щеки ее не пылают… что удивительно, поскольку рыжеволосые обычно заливаются от волнения румянцем. Возможно, это оттого, что она уже сотни раз представляла себе подобную картину, и теперь церемония ее не волнует.

— Всем большое спасибо, — говорит она, искрясь от счастья.

Потом сообщает нам, что переход будет «бесшовным», и, как только она произносит это слово, я сразу вспоминаю, как однажды ночью, приехав к ней домой, нашел ее связанной парой черных колготок.

— Как ты это сделала? — спросил я ее.

— Не я. Это сделал парень, который был перед тобой, — ответила она со смехом. (Я тогда подумал, что она шутит.)

После десерта и кофе настает время возвращаться на работу.

Мы с Лиз и Олли выходим из «Флориана» и вместе идем к метро. За нашими спинами слышны стук открывающихся и закрывающихся дверей автомобилей и топот ног шоферов.

Я оглядываюсь и вижу, как Тэд Таррант, Марджори и Бетси садятся в один лимузин, а позади них Марк Ларкин вместе с Мартином Стоуксом и еще двумя господами в костюмах-тройках — в другой.

Марк Ларкин садится в лимузин. Мне становится нехорошо.

Автомобили отъезжают, и я вижу Вилли, стоящего вместе с Фантомом под козырьком у подъезда ресторана. Ветер разбрасывает редеющие волосы Вилли во все стороны. На Фантоме модные брюки, но кажется, будто они просто висят в воздухе, как это показывают в комедийных фильмах о привидениях. Вилли смотрит на то, как лимузин с Марком Ларкином медленно выруливает в сторону Шестой авеню, и поворачивается ко мне с пугающе отрешенным видом.

Он убьет его. Вот о чем говорит его взгляд. Он сделает это, и его совсем не волнует, поймают ли его потом или нет.

* * *

Лесли не было неделю. Политика «Версаля» такова: они предоставляют пять «траурных» дней в году, и на этом все. Если нужен еще хотя бы один день, его вычтут из отпуска. Если в течение двенадцати месяцев человек не использовал эти дни, то они не перебрасываются на следующий год. Так было, когда у нашего главного технолога Лори Крук в прошлом году сдохла кошка, и Лори взяла пять дней отгулов. Когда же спустя несколько недель умерла ее сестра-близнец, это уже никого не волновало — «траурный» лимит был израсходован.

Когда Лесли возвращается, я встречаю ее в аэропорту, и мы берем городское такси (через «Джихад Кар Сервис») до Манхэттена. Она выходит из самолета бледная и осунувшаяся, что объясняется и долгим перелетом, и пережитой недавно церемонией похорон.

— Как все прошло? — спрашиваю я, когда машина выезжает из аэропорта. Время за полночь, и движение на трассе не очень оживленное.

— Ужасно, — отвечает она. — Не дай бог снова пройти через это.

(Ну, с оставшимся родителем ей придется все это испытать еще один раз.)

— Я прочел некролог в лондонском «Таймс», когда вернулся.

— Похороны были превосходно организованы, хочу заметить.

— Не сомневаюсь.

— Очень пристойные. Без сантиментов.

Мы молчим некоторое время, затем она говорит:

— Я так рада, что ты успел познакомиться с ней. Для меня это довольно много значит.

Я скашиваю глаза, чтобы проверить, смотрит ли она на меня и если смотрит, то с каким выражением… но она отвернулась. Не явись я в Болтонс в том жутком состоянии, Лилия была бы до сих пор жива. (Не знаю, насколько это соответствует истине, но я себя убедил, что она пострадала из-за меня.)

Но по внешнему виду и голосу Лесли я догадываюсь, что ее отец не «крошил на меня батон». Или просто не весь.

— Она умерла за любимым занятием, — говорю я.

— Тебе удалось посмотреть сад?

— Нет, к сожалению, не успел.

— Что она там делала ночью?

— Не знаю. Я не очень силен в садоводстве.

— Да, полагаю, не силен.

Мы проезжаем мимо ужасных домов и ветхих магазинчиков Куинса. По пути нам попадается то будка с цыплятами-гриль, закрытая щитами из неотесанных досок; то шиномонтажная мастерская с заклеенным окном, то бывший магазин торговца коврами. Через незашторенные окна на первом этаже старого дома видно, как телевизор бросает синие и белые блики на компанию из четырех человек, скучившихся на диване (уснули или умерли). Далеко впереди сверкают огни зданий Центра международной торговли, Эмпайр-стейт-билдинга и Крайслер-билдинга.

Я спрашиваю о том, виделась ли она с кем-нибудь из старых друзей, пока была в Лондоне.

— Да, со многими. И с их семьями. На похоронах было более двухсот человек.

— Колин был там?

— Да. Конечно, он был.

— Байрон Пул уволился, — сообщаю я ей.

Она смотрит на меня загоревшимися глазами и, подперев щеку указательным пальцем, произносит:

— Правда?

— Да. По болезни.

— Меня это не удивляет. Хотя жалко его.

Мои глаза выхватывают знакомую картинку на дороге: дом моей матери. Гигантский ломоть поджаренного хлеба выглядит в сумерках просто грязным пятном, но я успеваю заметить тусклое мерцание телевизора в окне ее спальни… смотрит «Мэтлока».

— Были какие-нибудь должностные перестановки? — спрашивает она.

— Марджори села в его кресло.

— Это очень хорошо, — произносит она без особой радости.

Сейчас она прекрасно понимает, что не было ни малейшего шанса, что на это место назначат ее — нечего даже и мечтать о том, чтобы перепрыгнуть Марджори. И все же она завидует ее счастливой планиде, находит это нежелательным и раздражающим, и меня восхищает в ней то, что она даже не старается скрывать свою неприязнь.

— Я думаю, она очень счастлива, — добавляет Лесли, потирая маленький розовый след в виде лепестка от указательного пальца на щеке.

— Она в совершенном восторге.

— Какие-нибудь еще были объявления? — спрашивает она, что означает: «Получила ли я, Лесли Ашер-Соумс, повышение?»

Это будет смертельным ударом: как только она получит повышение, я буду выкинут из ее жизни.

— Нет. Пока нет.

Голубые и серебристые огни Манхэттена плывут и перемигиваются вокруг нас в воздухе, но внезапно мы въезжаем в темный душный тоннель.

* * *

— Мне нужно переговорить с тобой наедине прямо сейчас, — заявляет Вилли.

Мы быстро идем по коридору, выводящему к «Черной дыре». Я всегда избегал заходить туда, опасаясь того, что если обе мои ноги попадут одновременно в дыры истертого ковра, то я окажусь в ловушке. Там все черного цвета — стены, столы и стулья, а тусклый аквамариновый свет внутри напоминает итальянские похоронные бюро.

— Он — мошенник, — восклицает вспотевший и запыхавшийся Вилли. — Марк Ларкин пробыл в Гарварде всего один год, а затем вылетел оттуда! Невероятно! Черт, я даже не знаю, заканчивал ли он хоть что-нибудь в своей жизни!

— Господи, даже я проучился целых три года, — говорю я. (Но это при особом пересчете: если считать один год в Гарварде за двадцать лет в Хофстре.)

— Это невероятно! — повторяет Вилли.

Я должен чувствовать воодушевление, но мне почему-то грустно… на меня находит чувство опустошенности; так бывает, когда знаешь, что нужно чему-то безумно радоваться, но радости не испытываешь.

Он рассказывает мне о том, как связался со старым приятелем по Гарварду, который сейчас занимает там должность профессора. Его друг просмотрел соответствующие файлы и обнаружил, что Марк Ларкин проучился в Гарварде лишь два семестра, не потрудившись даже сдать экзамены за второй семестр.

— Это невероятно! — не может успокоиться Вилли, почувствовав запах крови.

— Что ты собираешься делать с этим?

— Я иду прямо на самый верх, мэн.

— Но, Вилли… видишь ли, он знает, что я тоже притворщик. Если ты изобличишь его, он утянет меня с собой на дно.

— Хочешь, чтобы мы просто промолчали? — Он выглядит одиноким и потерянным.

— Прости меня.

— На чьей ты хотя бы стороне? — спрашивает он.

Видит ли он в этом заговор? Считает ли он, что я вступил в команду «Марк Ларкин и Весь Мир» против «Его» команды?

Я отвечаю, что на нашей стороне — его и моей.

Он оборачивается и смотрит на свое новое рабочее место — маленький темный куб с книгами на столе, лежащими неровной стопкой, смятой «Таймс», несколькими карандашами и листками бумаги. Он едва помещается здесь.

— Ладно, — говорит он. — Я понимаю.

Вилли возвращается к своему столу, вдавливается в кресло и горбится над бумагами.

Марк Ларкин знает, что я обманщик, и теперь я знаю, что он тоже обманщик. Если я покачу на него бочку, со мной будет так же все кончено, как и с ним.

Но я хочу видеть его мертвым. Просто добиться его увольнения недостаточно для меня. Я не хочу, чтобы он оставался живым… нигде.

* * *

— Это довольно серьезные обвинения, — говорит мне Морин О’Коннор.

— Вот поэтому я так долго и не решался прийти.

— Кто-нибудь еще может подтвердить ваши слова?

— Я не знаю… не знаю.

Морин О’Коннор — представитель отдела по работе с персоналом «Ит»; у нее волосы цвета воронова крыла, глаза навыкате, высокий лоб, хоть размещай на нем рекламу, и рост примерно шесть футов три дюйма.

— Вы утверждаете, что Марк — расист, — продолжает она, — но мне нужно знать, действовал ли он когда-нибудь как расист.

— Вы хотите знать, чинил ли он препятствия карьерному росту кого-либо только из-за того, что тот афро- или латиноамериканец? Этого я утверждать не могу.

— Значит, дело только в его высказываниях?

— Да. И, если честно, я уже до смерти устал от этого. Только и слышишь: нигер, латинос, жид. Если это не черные, то евреи, если не евреи, то ирландцы…

Тут Морин Мэри О’Коннор начинает часто моргать. Я продолжаю:

— И это ужасно, то, что он говорит. Это отвратительно. Если бы это могли услышать Лордес Боллистерос или Сет Горовиц…

— Хорошо, я рада, что вы наконец набрались смелости прийти к нам.

Я встаю и оглядываю стул, на котором только что сидел. Мне бросаются в глаза несколько медных заклепок на его спинке: нижняя из них красного цвета, потом вверх идут еще три обычные и снова одна красная. Я долгие годы слышал эту байку, но теперь убеждаюсь, в ее правдивости: есть заклепка, обозначающая шесть футов три дюйма, и есть заклепка на шесть футов. Если соискательница не дотягивает до первой отметки или кандидат мужского пола ниже второй, их шансы получить работу в «Версале» мизерны.

Морин провожает меня до дверей своего кабинета и открывает их.

— Надеюсь, что поступил правильно, — застенчиво говорю я ей. — И, пожалуйста, Морин, не навлеките на меня неприятности.

— Все, о чем здесь говорится, — заверяет она меня, — остается строго конфиденциальным.

* * *

На третий день после того, как встретил Лесли в аэропорту Кеннеди, получаю от нее короткую депешу.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: АШЕРСОУМСЛ

ТЕМА:

Это случилось.

Мне и так понятно, что именно случилось. Но я переспрашиваю, чтобы доставить ей чрезвычайное удовольствие — самой сообщить мне новость.

Что случилось? Что-то плохое?

На этом фоне она и объявляет о своем триумфе:

Нет. Что-то совершенно грандиозное. Меня повысили!

Я пишу в ответ свои поздравления, прикидывая, сколько у меня остается времени до того, как она порвет со мной отношения (и, пока занимаюсь этим, слышу хлопанье крыльев стервятника Колина Тенбриджа-Йейтса в воздухе, сдувающее сухой песок с моего трупа). Я даю себе две недели, учитывая, что официальное объявление сделают не сразу, несколько дней она будет мучиться, осознав, что мы должны расстаться, и еще несколько дней — набираться смелости, чтобы сказать мне, что все кончено.

Но едва я успеваю кончить свои расчеты, как она пишет мне:

Нам нужно поговорить.

В тот же вечер Лесли дает мне отставку, держа под прицелом своих ледяных глаз: «Это все было так неправильно».

Расстроенный, я остаюсь дома в тот вечер, а Лиз уходит ужинать со своим муженьком-астронавтом в какой-то ресторан по соседству с их бывшим жилищем.

У меня с собой работа. Марку Ларкину понадобились кое-какие материалы, а мне не хочется, чтобы меня видели в библиотеке в дневное время. Данные о Гарсоне Локке, девяностолетием издателе, нужны Марку Ларкину для большой статьи, которую, я надеюсь, прижизненно он не увидит на обложке. То, что никогда не упоминается на совещаниях и в кулуарных разговорах, предельно ясно: Марк Ларкин написал хвалебную статью о Маффи Тейт, которая стала его агентом. Когда сборник рассказов Ларкина появился в продаже, Гарсон Локк, президент сети магазинов «Лейкланд энд Баркер», закупил его. И теперь дутая реклама пишется о Гарсоне Локке.

Поработав часик, я откладываю все в сторону. Квартира выглядит пустой без Лиз. Я успел позабыть, если честно, каково жить одному — совсем неплохо до тех пор, пока кто-то не поселяется с тобой, но после этого одиночество становится просто невыносимым.

Поэтому я сажусь в такси и еду к дому Айви Купер.

Я звоню ей из таксофона на улице, и, к моему удивлению, она поднимает трубку, может быть, потому, что ждала звонка от кого-то еще.

— Это я.

— Кто?

— Захарий. Мы можем увидеться?

— Не знаю.

— Пожалуйста. Я в отчаянии.

— Ты выпил?

— Нет. Ни капли.

Это сущая правда, и меня коробит от мысли, что она могла подумать иначе. Существует расхожий стереотип, что, если мужчина в расстроенных чувствах звонит по телефону кому-то, он обязательно должен быть пьян.

— Где ты хочешь встретиться? — спрашивает она.

— Просто спустись вниз.

Я жду в ее подъезде, чувствуя на себе пристальный оскорбительный взгляд портье. Айви появляется через три минуты и смущенно улыбается этому суровому царьку в эполетах с Брайтон-Бич, когда проходит мимо. На ней вельветовые брюки и красная клетчатая рубашка «Гап», с расстегнутыми верхними пуговицами. Мы проходим пару кварталов вдоль Парк-авеню, затем садимся на скамью на бульваре, разделяющем транспортные потоки.

— Мне плохо без тебя. Я хочу, чтобы ты вернулась в мою жизнь, — говорю я ей.

— Думаю, уже слишком поздно.

— Я сделаю все, что ты захочешь, все… Пластическую операцию, трансплантацию души, только останься.

— Это не поможет.

— Я пытался дозвониться тебе из Лондона.

— Да, я помню твое сообщение.

— Я собирался сказать тебе… ну, теперь не важно…

— Ты был пьян тогда?

— Да. Тогда был. Но ты помнишь эту поговорку? Что у трезвого на уме, у пьяного — на языке.

Она неотрывно смотрит перед собой, на Гранд-Сентрал-стэйшн, и ветер задувает ее волосы мне в глаза.

— Ты расстался с Лесли или что-то вроде того?

— Да. Но это не имеет никакого значения.

Она качает головой, улыбается, а я повторяю:

— Действительно не имеет. Я считаю, ты должна дать мне еще один шанс.

— Не могу.

— Я достоин еще одной попытки.

— Ты уверен?

— Нет.

Какое-то время мы сидим молча, затем она говорит:

— Когда я увидела, как ты уходишь с вечеринки с Лесли… внутри меня будто что-то умерло.

Я чувствую себя так неловко, что не могу даже попросить прощения. Вместо этого я выжидаю минуту и спрашиваю:

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Это не твое дело, тебе не кажется?

— Да. Не мое, согласен.

— Знаешь, возможно, ты когда-нибудь станешь моим боссом. Как обидно было бы, если бы мы встречались, а ты вдруг стал моим начальником.

Да, в этом она права: это было бы безумно обидно, просто невозможно. Но ее слова мгновенно окрыляют меня: «Если это — единственная причина, по которой она отказывается стать моей девушкой, тогда, может быть, еще не все потеряно». К тому же она ведь не сказала, что ненавидит меня!

— Пожалуйста, подумай еще раз. Клянусь тебе, я могу быть хорошим человеком. Я хочу попробовать.

Айви встает, на миг кладет ладони мне на голову и коротко поглаживает меня. Я съеживаюсь на скамье. Она уходит, ветер раздувает ее волосы, а я, наверное, выгляжу полным ничтожеством — жалким, отверженным, бездомным и безнадежно одиноким.

Где-то посреди нашего разговора я чуть было не рассказал про ее отца и Марджори Миллет. Эта гадость восстала внутри меня, словно пережеванные кусочки стейка и картошки, перемешанные с желудочным соком, поднялись в рот обратно из желудка. Мне удалось усилием воли сдержать спазм, и все уползло обратно в положенное место. Я просто хотел показать ей, что мир не идеален, что в нем происходят ужасные вещи, разрывающие сердце, и тем тяжелее человеку, который никогда — даже в самую тягостную бессонную ночь — не сможет представить, что они происходят на самом деле. Я решил, что этот пример докажет Айви мою правоту.

Но я оставил скандальную новость при себе и подумал: «Господи, да я, черт возьми, отличный парень, раз не сделал этого».

* * *

Лесли пока еще не переехала в свой личный кабинет.

Через несколько дней после того, как она велела мне убираться, я прохожу мимо ее стола и слышу знакомый звук ударной волны, исходящей из ее рта, когда она подносит к нему телефонную трубку: два-три слова, выплевываемые низким стремительным потоком. Что это за слова, я не в силах разобрать, да в этом и нет нужды. Возможно, она бросает: «Ты — дерьмо!», или «Ты — дурак!», или «Черта лысого!». Но совершенно очевидно, что она ругается с Колином через океан. Они снова вместе.

* * *

Лиз собрала свои вещи в кабинете и сложила все в картонные коробки, включая фотографию своего мужа (которую она никогда не снимала со стены). Туда же отправились безделушки и сувениры, небольшие черно-белые фотографии Фрэнка Синатры, Дина Мартина, Джеймса Дина и бейсбольная карточка Дерека Джетера.

У нее нет планов. Она просто собирается расслабиться.

— Лиззи, ты знаешь, что мы все любим тебя, — начинает прощальную речь Бетси Батлер на собрании в большом конференц-зале.

— Тогда почему у меня такая говенная отходная, а не большой торжественный обед? — спрашивает Лиз с натужным вздохом.

Все поражены. Бетси с запинкой произносит еще несколько слов и подводит итог:

— Мы все любим тебя, и поэтому нам очень-очень жалко, что ты уходишь.

— У Джеки Вутен были большие проводы в «Каспере», у Марджори было торжественное чествование во «Флориане», а мне поют на прощание йодль в конференц-зале; как говорится, спасибо и на этом.

— Лиз, пожалуйста. Не стоит омрачать прощальный вечер? — встревает Джеки.

— Я не хочу никакого подарка, — продолжает Лиз, собрав в кулак все свое мужество и приглушив ярость. — Если вы уже купили мне что-то, я просто не приму. Дело в том, что меня на самом деле не волнует размах этого «мероприятия». Не волнует! Потому что вам все равно. Когда пустят конверт по кругу, можете туда смело плевать. Мне начхать на ваш торт.

Как в кино, все медленно поднимают взор на скромный тортик в центре стола, затем снова упираются взглядом в пол.

— Мне жаль, — говорит Лиз слегка дрожащим голосом. — Мне жаль. В этом гадюшнике немыслимо проводить по восемь часов в день неделя за неделей. Любому, кто задерживается здесь больше чем на месяц, нужно проходить медицинское обследование.

Она еще не верит тому, что сумела все это высказать, и удивляется своей смелости.

— Вы все очень-очень жалкие люди, — говорит она напоследок, затем разворачивается и уходит.

Завтра Лиз уезжает в Калифорнию на неделю. Она хочет провести несколько дней с родителями, которые лишь недавно узнали о том, что она рассталась с мужем.

Она, Вилли, Олли и я встречаемся в баре «Трибека», что недалеко от реки Гудзон, около десяти вечера. Мы сидим вокруг ветхого стола, и с моего места хорошо виден таксофон, висящий на стене. У меня в кармане позвякивают несколько четвертаков… но кому звонить? Айви? Лесли? Марджори? Никто из них нисколько не заинтересован во мне. Возможно, я позвоню всем трем, чтобы нарваться сразу на три отказа.

Вилли говорит больше всех, но я не воспринимаю ни слова… это какой-то бред сумасшедшего, писк пленки при перемотке вперед. Олли смотрит на Лиз и помалкивает. Мне жаль его… Я думаю, что Лиз потеряла интерес к нему, и он страдает. Возможно, до него начало доходить, что он стал не причиной крушения ее брака, а лишь симптомом.

Я говорю Лиз, что она совершила достойный уважения поступок, отчитав нас всех, но она меня не слушает, а только яростно жует жвачку да надувает пузыри, которые лопаются с громким хлопком.

Речь Вилли заканчивается тирадой против правительства.

— Поможешь поймать такси? — спрашивает меня Лиз.

Мы с ней вдвоем выходим на улицу. Наступила прохладная июньская ночь, с реки раздаются шорохи, тянет морем и гнилью.

— Хорошо будешь себя вести без меня? — говорит она.

— Конечно. Почему ты спрашиваешь?

Такси проезжает мимо, но никто из нас не делает попытки остановить его.

— Не знаю. Я волнуюсь за тебя.

— За меня волнуется моя мама. Не трать зря свое время.

— Мне кажется, что я мазохистка и буду скучать по работе.

Я полностью ее понимаю и, чтобы показать это, говорю что-то о «Записках из подземелья» и зубной боли.

— Знаешь, я буду скучать по тебе, — говорит она.

— Ох, это скоро пройдет.

— Да. Наверное.

За рекой облако цепляется за дымовую трубу заброшенной фабрики.

— Мне лучше уйти, — говорит она, потом залихватски сует два пальца в рот и свистит так пронзительно, что у меня закладывает уши. Такси останавливается, и она так растягивается на заднем сиденье, что ее голова шлепается на другом конце подушки. Машина трогается с места.

Когда часом позже мы шагаем с Вилли к его дому, я замечаю, что он хихикает.

— Что такого смешного? — спрашиваю я.

— То, что я пытаюсь объяснить тебе, Зэки.

— Объясни еще раз, — сонно прошу я, не в силах следить за его путаными мыслями.

— Я достал то, что нам нужно. Записку.

Он вытаскивает из бумажника листок бумаги со штампом ежедневника Марка Ларкина. В записке торопливым почерком или рукой очень возбужденного человека написано:

Я не могу больше так продолжать. Это нужно остановить. Знаю, что нужно сделать, чтобы положить этому конец. Я избегал столь решительного шага, но мне не осталось другого выбора. Мне жаль

— Это его предсмертная записка, — говорит Вилли.

Мы останавливаемся возле круглосуточной забегаловки, непонятно кем содержащейся: арабами, иранцами, израильтянами, греками или русскими, — в которой продают фалафель, пиццу, хот-доги, пончики и бублики. Красные и зеленые неоновые лампы отбрасывают вокруг мигающие полосы и круги.

— А что это на самом деле? — спрашиваю я его.

— Он свихнулся, стал из-за меня параноиком, — говорит Вилли. — Он думает, что я пошел в отдел кадров и пожаловался, что он расист.

— А ты что, ходил жаловаться?

— Да, жаловался, — врет он. (Конфиденциальность сохраняется.) — Тогда он написал эту записку и оставил на моем столе в «Черной дыре».

Я перечитываю записку. Затем читаю снова, на этот раз с конца. Размашистые и неровные каракули свидетельствуют о душевном кризисе их автора, чреватом самоубийством. Эти заключительные слова: «Мне жаль», и пугающее отсутствие точки… «Знаю, что нужно сделать, чтобы положить этому конец», — слова, продиктованные осознанием собственной обреченности. «Это нужно остановить», — с него довольно… каждая секунда жизни стала невыносимой и мучительной. «Я не могу больше так продолжать», — что-то подобное пишут в предсмертных записках большинство самоубийц, и с чего это Марку Ларкину быть оригинальней брошенного мужа, впавшего в депрессию, или, скажем, строителя, вышибающего себе мозги оттого, что не может устроиться на работу? Актер Джордж Сандерс сочинил лучшую из всех написанных когда-либо предсмертных записок, это шедевр лаконичности: «Мне все надоело». Три слова, которые подводят итог всему… только полный дурак станет после этого еще что-нибудь спрашивать. Мне все надоело. Дайте мне класс в колледже для обучения сочинительству, и «Мне все надоело» будет единственным пунктом в учебном плане.

— Это то, что нам нужно, — говорит Вилли. — Ублюдок сам облегчил нам задачу. Нам нужно всего лишь закончить работу.

Карнавальные огни сверкают над нашими головами, слепят глаза и бросают зловещие тени на дрожащий листок бумаги в его руках.

 

15

— Скажи, что ты думаешь об этом, Пост? — спрашивает меня Марк Ларкин, буквально бросая свою статью о Гарсоне Локке мне на колени.

— Можно подумать, тебе действительно интересно знать, — огрызаюсь я.

Он поправляет вишневый галстук-бабочку и направляется по коридору к лифтам.

— А вы не очень ладите, так ведь?

Это Тодд Берстин… он находился в пределах слышимости, а я не заметил его.

— Это не совсем так.

Я смотрю на парня: высокий, худощавый, с копной светло-рыжих волос. Еще один выходец из Гарварда. Похож на типа, которого частенько колотили, когда он был ребенком, а также на субчика, который этого заслуживает.

— У меня выйдет маленькая заметка в сентябрьском номере под рубрикой «Они на взлете», — делится он со мной.

Я делаю вид, что слушаю его, но сквозь поток мыслей до меня доходит только каждое пятое слово. Я недавно сделал открытие, что если воспринимать только существительные, то можно понять большую часть из того, что говорят. Я выхватываю: режиссер… агент… фильм… Скорсезе.

Пока он говорит мне все это, в голову приходит мысль, что не следует открыто проявлять неприязнь к Марку Ларкину. Все должны думать, что у нас прекрасные отношения, что мы полностью устранили все разногласия и теперь успешно работаем вместе. Я должен притворяться, должен пустить всем пыли в глаза. Тодд Берстин продолжает: «…фестиваль… актеры… приз…». И нужно для начала заручиться поддержкой хотя бы Тодда. Плохо, когда свидетели тех или иных событий могут трактовать их однозначно. Пример тому: кадры кинохроники, на которых Ли Харви Освальд раздает листовки «Играйте с Кубой по правилам!». И если вы внимательно присмотритесь к фотографии, запечатлевшей Авраама Линкольна в момент инаугурационного выступления, то увидите стоящего в толпе Джона Уилкса Бута… который не выглядит счастливым.

Марджори Миллет кладет большую красную лапу на перегородку нашей кабинки и опирается на нее подбородком.

— Где твой босс? — спрашивает она меня.

— Думаю, пошел на обед.

— У меня тут есть кое-что для него.

Она вносит коробку с карточками, затем садится на мой стол так, что ее крестец находится слева от меня, а груди — справа.

— Это приглашения, — говорит она.

— Он будет счастлив получить их.

Марк Ларкин устраивает вечеринку, или «пивной пати», как он ее называет, чтобы отметить: а) переезд в Скеффингтон-Тауэрс; б) покорение мира в целом.

— Можно взглянуть на них? — спрашиваю я.

Я замечаю, как Тодд отодвигается в сторону, зная, что ему нечего делать в компании людей, стоящих на уровне, который начинается в полуметре над его макушкой, потом открываю коробку и достаю пригласительный билет. На нем замысловатая двухцветная фотография Клары Бау в коротком наряде, похоже, сделанном из целлофана. Она кажется захмелевшей от охватившего ее экстаза, опьяненной сексом. «ПАРЕНЬ „ИТ“» — красуется над ее головой надпись, напечатанная красным полужирным курсивом.

— Хорошая работа, — говорю я Марджори. — Ты никогда не думала заняться дизайном профессионально?

— Он здорово потратился, — говорит она. — Эти штучки стоят…

— Мне это знать не обязательно.

Она встает со стола, при этом внушительного размера пятая точка занимает отведенное ей природой место.

— Марку они действительно понравятся, — сердечно говорю я, удивляя Марджори.

Это моя первая попытка спасения собственной репутации, обычно я сказал бы что-нибудь вроде: «Надеюсь, он подавится этими пригласительными». Но сейчас я — «Новый и Усовершенствованный Зак Плюс».

Она уходит, а я спрашиваю Тодда:

— Так на чем мы остановились?

Он снова начинает обволакивать меня туманом своих речей, а я тем временем просматриваю пригласительные билеты, вокруг которых закрутилась целая канитель. Мне поручено было передать Марджори список пригласительных, в котором я не обнаружил себя Пришлось звонить Марку Ларкину и унижаться, пытаясь выяснить кое-какие обстоятельства Раз уж список попал мне в руки, я не смог удержаться и в отместку добавил в него Вилли, Фантома и еще несколько фамилий третьеразрядных сотрудников: «карлика» из копировального бюро, практиканта из художественного отдела, слабоумного клерка из почтового отдела и еще одного-двух нежелательных гостей.

— И что ты думаешь? — спрашивает меня Тодд, закончив наконец тираду.

Левый глаз Клары Бау пристально глядит на меня с пригласительного билета.

— Думаю, что это неплохо, — отвечаю я. — Тодд, ты носишь хаки «Гап», тридцать второго размера, рост тридцать четвертый, не так ли?

— A-а откуда ты знаешь?

Я указываю ему на полупрозрачный ярлык с размерами, свисающий с его штанины. Он благодарит, смущенно улыбается и выходит из кабинки. Слышно, как он отрезает ярлык.

Чуть позже до меня наконец доходит, что Тодд Берстин собирается напечатать свою статью в журнале. Это меня сильно настораживает.

_____

Я начинаю пускать пыль в глаза и вскоре приглашаю Марка вместе пообедать, и он соглашается, хотя и изумлен безмерно. Мы идем в ресторан, в котором, я уверен, нас увидят не меньше десятка сотрудников «Версаля». После обеда я предлагаю: «Может, нам стоит ввести это в привычку… просто выбираться из офиса», — и он соглашается. Два-три раза в неделю мы ходим в «Макса Перкина» приблизительно в два тридцать, как раз в то время, когда Лэнд и Триша Ламберт появляются там, когда туда заходит Бетси Батлер и заглядывают десятки других знакомых. Мы с Марком становимся лучшими друзьями… пусть так думает весь мир.

Я даже рассказываю ему, что знаю о том, что он не закончил Гарвард. Сначала он теряется, но потом осознает, кто говорит ему об этом, и разражается смущенными хихиканьями.

И снова «музыкальные стулья». Пока люди не перестанут умирать, уходить с работы и выдвигаться на другие посты, эта игра никогда не закончится.

Я стою в отделе моды, с завистью глядя на желтую рубашку «Хуго Босс» на вращающейся стойке. С другой стороны коллекции стоят Марсель Перро и еще несколько человек из отдела.

— Я слышал о том, кто заменит Лиз, — говорит один из них.

— О? — отзывается кто-то другой.

— Да, это, похоже, совершенно точно.

— И кто это будет?

— Шон Джефферсон? — перешептываются они несколько секунд.

— Не хватает нам тут цветного мужика, — выдает кто-то из них.

— Я знаю Шон Джефферсон, — говорит Марсель. — И она вовсе не цветной мужик. Она — белая сука.

Я получаю все жизненно необходимые статистические данные: университет в Северной Каролине, практика в «Не», редакционный помощник в «Эпил», затем помощник редактора в «Зест» и, наконец, «Ит».

«Еще один человек, которого нужно будет опасаться, — Шон Джефферсон», — такова моя первая реакция. Затем у меня возникает обычная в таких случаях мысль: «Интересно, а она симпатичная?»

— Как ты смотришь на то, чтобы работать вместе с Айви Купер? — спрашивает меня Марк Ларкин через две недели после того дня, когда Тодд Берстин срезал бирку с новых брюк.

— Ты это серьезно?

Он подносит к губам стакан с мартини и делает глоток. На них остается на мгновение серебристая пленка, делая их еще более похожими на рыбьи.

— Абсолютно серьезно. Она на подъеме, тебе не кажется? — говорит он с быстрой, словно молния, улыбкой Тедди Рузвельта.

Сейчас семь тридцать вечера, и мы сидим в баре в двух кварталах от Гранд-Сентрал-стэйшн. Это местечко — возможно, потому, что именно сюда спускались цирковые акробаты и комики с попугаями, чтобы развеяться после «Шоу Эдда Салливана» — очень популярно у деловых людей «Версаля», желающих пропустить немного перед тем, как поезда умчат их к обыденной жизни в Коннектикут и Уэстчестер. Здесь ничего не менялось на протяжении десятилетий… кажется, в воздухе качается дым сигарет, выкуренных пятьдесят лет назад.

— Я бы предпочел, чтобы ты не продвигал ее в моем направлении, — говорю я.

— Ты понимаешь, что мне придется сообщить ей, что это ты против ее повышения?

Я так и знал, что он скажет это!

Я наполовину осушаю стакан с водкой-тоником и внезапно чувствую, что не хочу больше ни капли.

— Она может получить повышение, — говорю я. — И она заслуживает этого. Но я предпочитаю не сидеть напротив нее.

— Ты — идиот, что завел отношения с кем-то на работе.

— Согласен.

— Полный идиот.

— А где еще можно с кем-нибудь познакомиться? И кем увлекаешься ты, кстати? Мальчиками? Девочками? Хорьками?

— Это не твое дело. Я стараюсь отделять бизнес от удовольствий.

Он делает еще глоток, и в этот момент трое широкоплечих мужчин в строгих костюмах входят в бар. Я вижу среди них Джимми Купера, который останавливается возле нас, увидев Марка Ларкина.

— Какой сюрприз, — восклицает Джимми.

Происходящее до смешного напоминает сцену из убогой постановки: Джимми Купер появляется незамедлительно, как только я в корне пересекаю продвижение его дочери по карьерной лестнице.

Марк Ларкин и Джимми Купер обмениваются рукопожатиями, и становится очевидно, что тонкая кисть Марка Ларкина совсем не подходит для сокрушительной хватки адвоката, похожего на буйвола.

— Я думал, что вы, журналисты и все такие прочие, обычно отправляетесь в город, чтобы нажраться в хлам с моделями, художниками и писателями, — говорит Джимми Марку Ларкину как старому приятелю.

— Вы знакомы с Захарием Постом, я полагаю… — говорит Марк Ларкин.

Джимми Купер осматривает меня и пытается вспомнить, кто я, черт возьми, такой. Интересно, какое мне отведено место среди восьми, или около того, тысяч людей, которых он встречал в своей жизни: «Клиенты, мужья клиентов, бывшие соседи, мразь, которая в шестом классе пыталась поцеловать меня, кто-то из тех, у кого я покупаю утром газеты, урод, который несколько дней встречался с моей дочерью… О, точно, это он!»

— Мы виделись, — рычит он и спешит присоединиться к своим приятелям-быкам в двубортных пиджаках, которые уже расселись в затемненном и прокуренном отдельном кабинете.

— Ты это для пущего эффекта подстроил? — спрашиваю я Марка Ларкина.

— Нет, это совпадение. Абсолютно ничем не спровоцированное, тебе не кажется?

— Ты хочешь сказать «немотивированное»? Слушай, я не хочу с ней вместе работать, и я не хочу, чтобы ты сообщал ей, что я высказался против этого.

Он встает, вытирает губы желтыми салфетками, простоявшими на этом столе не меньше четырех десятилетий.

— Ты просишь слишком многого, — говорит он и прощается со мной.

Вход в бар, находящийся на три ступени ниже тротуара, оборудован двумя вращающимися оцинкованными дверьми с маленькими окошками в форме сердечка, через которые я вижу затылок Марка Ларкина. Я смотрю налево и сквозь сигаретный дым едва различаю Джимми Купера с приятелями, которые кажутся мне расплывчатыми, как привидения. Поворачиваю голову вправо и, к моему изумлению, замечаю Марка Ларкина, глядящего на меня в окошко. Он замечает, что я обнаружил его, и поспешно уходит прочь.

Мне кажется, я знаю, почему он крутился там — ублюдок хотел насладиться моим растерянным видом, когда я останусь в баре без него, совсем один.

Но теперь его выходки почти не задевают меня. Это похоже на то, как умирающий родитель не дает дитяте пять баксов, но ребенок знает, что через неделю-другую ему достанется все.

* * *

Из пустующего кабинета Марка Ларкина я отправляю себе еще одно письмо:

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛАРКИНМ

ТЕМА:

Я переживаю за Вилли Листера. Но, если честно, я просто побаиваюсь его. Способен ли он на насилие?

Ларкин

Когда я выбегаю из его кабинета, чтобы ответить на этот обеспокоенный запрос, то чуть не сбиваю с ног Лесли, которая несет позвякивающую картонную коробку с личными вещами.

Я впервые вижу ее на высоких каблуках, что добавляет ей добрых десять сантиметров роста. Она переезжает в свой собственный кабинет. Позади нее двое рабочих, обслуживающих здание, тащат стол, но не стандартный металлический, за каким я сижу уже четвертый год, а дорогой, элегантный, старинной работы.

Она смотрит в мою сторону и одаривает меня вымученной улыбкой, вызванной не тяжестью картонной коробки, а, как мне кажется, тяжестью воспоминаний о моем непродолжительном присутствии в ее жизни.

Ладно, она порвала со мной, но я с ней еще не до конца разобрался.

Я звоню в ближайший цветочный магазин, заказываю для Лесли дюжину роз и говорю, чтобы их принесли прямо сейчас. Я прошу, чтобы на карточке сделали следующую надпись: «Поздравления от Тайного Воздыхателя».

Цветы доставляют в ее кабинет через двадцать минут, одновременно там появляюсь и я.

Она расставляет вещи по своим местам и наводит порядок, двигая предметы на сантиметр-другой. Взгляд из ее окна упирается в другое здание с офисами: вид никакой, и это меня радует.

— Здесь уютно, — говорю я.

Она примеривается, куда бы повесить картину; возможно, это репродукция Констебла.

— Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы мы остались друзьями, — говорю я.

— Возможно…

Она не смотрит в мою сторону… Теперь, когда у нее появился свой кабинет, ее высокомерные манеры стали еще наглядней.

— Быстро доставили цветы.

— Это от тебя? — Она поворачивает ко мне только лицо.

— Да. Вот здесь смотрится идеально, — говорю я о картине — пасторали, изображающей английский пейзаж с церковью, облаками, холмами и оленем.

Она вешает картину на полметра ниже, чем следовало бы.

— Ты так считаешь?

— Да.

Лесли эффектно смотрится на каблуках: они придают ей более жесткий вид, порождают ощущение угрозы, чего ей так не хватало.

— Может быть, немного выше? — спрашивает она, приподнимая картину на несколько сантиметров.

— Нет, ниже. Тебе следует оставить ее на прежнем уровне.

И она слушается меня.

Через пару минут после этого она влетает к нам в комнату с пылающим лицом и сжатыми кулаками. Я — причина этого. У нее свой кабинет, а у меня — кабинка; она сидит за богато украшенным столом из орехового дерева, а я — за стальным, жестяным, или еще каким-то; у нее на стенах развешаны картины, у меня же приколоты планы, наводящие тоску мешкотностью.

— Я не хочу больше цветов от тебя, — набрасывается она на меня.

— Понимаю. Все кончено… Я на самом деле не знаю почему…

Я как пятно, которое она пытается стереть, и, хотя ей это удается на небольшой промежуток времени, я появляюсь вновь.

— Этого не должно было случиться, — говорю я. — Ты знаешь, я действительно не хотел этого. Вот почему я прислал тебе цветы.

На секунду ее лицо, сморщившееся, как красный сжатый кулак, разглаживается: она не желает слышать, как я вспоминаю о наших бывших отношениях, хотя себе она это разрешает. Затем ее лицо снова напрягается:

— Не хочу внушать тебе надежду, что мы можем начать с того места, где наши пути разошлись, — говорит она. — Тебе понятно?

— Лесли, мне тоже этого меньше всего хотелось бы.

Она поворачивается, почти как балерина, одергивает на себе платье и удаляется.

И именно в этот момент я отчетливо понимаю, что эта женщина вскоре станет моей супругой. В этом нет никаких сомнений. И мне кажется, что она тоже знает это.

Нечего тогда и удивляться, что она так беснуется.

* * *

— Меня уволили, — говорит Вилли.

«Опять?!» — проносится у меня в голове.

Он уже столько раз говорил мне, что его уволят, увольняют, уже уволили…

Мы разговариваем в туалете на нашем этаже; он сказал, что ему немедленно нужно со мной встретиться, и привел меня прямо сюда.

— На этот раз на самом деле. Меня только что закрыли, — говорит он, опираясь на электросушилку для рук. — Они дают мне неделю, пока мы не закончим этот номер, а потом мне придется забрать свои вещи. Да у меня их всего ничего. Нужно будет взять напрокат у тебя, чтобы выглядело солидней.

Комок размером с бейсбольный мяч поднимается по моему горлу:

— Мне очень жаль, Вилли.

— Как мне жить дальше?

— Не знаю.

— Кому я нужен?

— Но есть еще много других мест.

— Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?

— Да ладно… Не надо думать, что все так ужасно.

Он боится, что ему придется жарить где-нибудь картошку фри или снимать ксерокопии с резюме других людей, у которых, в отличие от него, есть в жизни шанс. У него отняли все: уверенность в себе, самоуважение. Если бы не боязнь показаться банальным, я бы даже сказал, что он потерял себя как личность, поскольку в нем от прежнего Вилли осталось немного.

— Это сделал Марк Ларкин? — спрашиваю я.

— Конечно.

— Ну, полагаю, что для тебя это не стало большой неожиданностью, не правда ли?

Я пытаюсь подбодрить его и говорю, что получать в течение шести месяцев пособие по безработице довольно заманчиво, как веселые каникулы, но он отвечает мне:

— Это не означает, что я проведу шесть месяцев в Сан-Тропе, чувак. Я проведу их у себя в квартире, не зная, чем занять себя.

И я понимаю, что это означает: самоистязания и мучения, безумие…

Я спрашиваю его о том, что послужило последней каплей, которая переполнила чашу.

— Не знаю, — отвечает он. — Последняя капля? Ну, я угрожал убить его. Возможно, это и стало причиной.

(Вот что чувствуешь, когда находишь в сером бумажном пакете, выброшенном на улице, миллион баксов!)

— Ты угрожал ему?

— Да… я пригрозил ему лично, когда вокруг нас были люди. И еще я использовал электронную почту. Я думаю, что все дело в этом.

(Теперь в пакете десять миллионов баксов.)

Но стоп! Эти деньги могут оказаться бумажными фантиками из игры «Монополия».

Я подхожу к Вилли вплотную и говорю:

— Но теперь ты не можешь убить его, потому что все подозрения падут на тебя.

— Мне все равно, что случится потом. Со мной все равно уже кончено.

— Господи, не знаю, что и сказать, — говорю я, что, по-моему, звучит неплохо.

— Ты останешься моим другом, надеюсь? — спрашивает Вилли, глядя на меня как побитая собака.

У меня такое ощущение, будто на груди затянули узлом веревку и не дают мне дышать.

Вилли выходит из туалета, а я захожу в кабинку. Хорошо, что только Бог может быть свидетелем некоторых вещей, и каким жалким зрелищем мы, нелепые, безумные смертные, должно быть, являемся для Него: подросток, занимающийся мастурбацией, глядя в порнографический журнал; женщина, в течение трех часов наносящая на лицо макияж и говорящая себе вслух, что она красавица; мужчина в трусах-боксерах, дирижирующий воображаемым оркестром суповой ложкой; раздетая пара, лепечущая друг другу нежности детским языком. Всемогущий сверху видит, как мы ничтожны; наши головы размером с таблетку, а ноги — как спички. Сейчас я тоже жалок, когда сижу на унитазе и плачу, а слезы и сопли текут ручьем. Каждые несколько секунд я отматываю с висящего рулона клочок туалетной бумаги и вытираю лицо, а слезы все продолжают бежать.

Но я затихаю, как только кто-то входит в туалет.

* * *

Я довольно долго скрывал эту карту в рукаве, и теперь настала пора разыграть ее.

— Лесли, ты знаешь, кто такие «ггязные мальчики»? — спрашиваю я, когда мы в переполненном лифте утром поднимаемся на работу.

— Разные мальчики? — переспрашивает она, даже не представляя, о чем пойдет разговор.

— Да.

В лифте находится еще с десяток человек. Лесли выглядит прелестно в последнее время, и сейчас на ней надето серовато-зеленое платье, которое свободно свисает с плеч на бретельках, тонких, как зубная нить. Продвижение по службе значительно изменило ее.

— Ни малейшего понятия, — отвечает она по поводу «разных мальчиков».

Несколько человек выходят из лифта, и несколько — заходят.

— Я понимаю, что это звучит как шутка, — говорю я. — Вроде как: «Ты знаешь, что такое греческая лошадь?»

— Не пойму, о чем ты говоришь.

— Помнишь, я брал интервью у писателя Даффида Дугласа? Так вот, я упомянул как-то в разговоре с ним твоего друга Колина.

— Правда?

— Да. И оказалось, что он слышал о нем! Дуглас сказал мне, что пишет роман о «ггязных мальчиках», и знает, что Колин часто бывает возле остановки метро — как же это? — Тоттингбридж-Карт-Роуд и там навещает разных мальчиков. Но я понятия не имею, что это за разные мальчики такие…

— Грязные мальчики, — говорит она. — Грязные мальчики. Тоттенхэм-Корт-Роуд.

— Да. Наверное, так будет правильней.

Дверь лифта открывается на нашем этаже, и она выходит, потом останавливается, поворачивается назад и прикладывает два пальца к губам. Такой задумчивой я никогда ее не видел.

* * *

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА: КАК ЕСЛИ БЫ МАЛО БЫЛО ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ВОТ ПОСЛЕДНЕЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО МОЕГО ВПЕЧАТЛЯЮЩЕГО ПАДЕНИЯ

Зэки, я сплю с фантомом

КОМУ: ЛИСТЕРВ

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Ответ: КАК ЕСЛИ БЫ МАЛО БЫЛО ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ВОТ ПОСЛЕДНЕЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО МОЕГО ВПЕЧАТЛЯЮЩЕГО ПАДЕНИЯ

Зачем тебе это надо?

На что он отвечает:

просто чтобы раздразнить себя

* * *

Айви смотрит на меня не моргая и спрашивает:

— Это правда?

Мы с ней вдвоем в крошечной комнате без окон: бежевые стены, бежевый потолок, бежевый ковер. В углу комнаты вращается и жужжит вентилятор. Она привела меня сюда и задала свой вопрос без подготовки или какого-нибудь предисловия.

— Что правда? — увиливаю я.

— Ты помешал моему повышению. Это правда? Отвечай!

Соврать сейчас было бы легче всего. Но если есть во всем мире единственный человек, которому я не смогу соврать, то это…

— Вроде того, да. В некотором смысле. Но я…

— Не могу в это поверить! — кричит она и шепчет одновременно.

В отчаянии она трясет головой, и несколько волосков задуваются вентилятором ей в рот.

— Не плачь. Пожалуйста, — умоляю я ее.

— И не собираюсь плакать.

— Я бы чувствовал себя очень неловко, работая вместе с тобой. Неужели ты этого не понимаешь?

— Но ведь это касается моей жизни здесь!

— Ты получишь повышение. Ты это знаешь.

Я хочу заботливо положить ладони ей на плечи… но она отталкивает меня.

В ее глазах стоят слезы, вот-вот готовые пролиться.

— Не могу поверить, что это ужасное место значит для тебя так много, — говорю я ей дрожащим голосом.

— «Значит для меня так много»? Ты сам себя слышишь?! Ты это говоришь искренне?

— Но я думал, что ты достойна лучшего. Этот мир, в котором мы здесь находимся, он нереален, ты знаешь. Я хочу сказать, ему лучше бы не быть реальным…

Слышно, как люди проходят по коридору рядом с комнатой.

— Кстати, кто получил это место? — спрашиваю я. — Тодд?

— Да.

Теперь слезы свободно катятся по ее щекам, и она смахивает их запястьем.

— Если тебя это интересует, я сказал Марку Ларкину, что ты достойна повышения. Ясно? Ты вырастешь здесь, это без вопросов.

Она опускает голову и набухшими от слез глазами скользит по бежевому полу, затем поднимает на меня тусклый взгляд.

— Что ж, хотя бы он получил эту работу, — говорит она с сентиментальной улыбкой, заставляющей сработать мои датчики тревоги.

— А?

Вентилятор поворачивается и сдувает волнистые каштановые локоны ей на глаза, заставляя откинуть волосы рукой назад.

— Мы ведь с ним начали встречаться, — объясняет она мне.

Затем Айви снова плачет, но уже посмеиваясь, разрываясь между огорчением за себя и радостью за своего высокого, тощего, неуклюжего, бледного и прыщавого бойфренда, который отныне будет сидеть лицом ко мне всего в нескольких метрах.

Тодд въезжает в кабинку спустя несколько часов, и если бы не объяснение Айви со мной, то мне бы никто об этом не сообщил. Само по себе это является пощечиной мне. Где же Бетси, которая должна была позвать меня в свой кабинет, и почему Вилма не соизволила ни о чем намекнуть при встрече в коридоре?

— Этот стол довольно шаткий, — говорит Тодд, когда опускается на стул, чтобы ощутить себя на новом месте.

— Он вполне устраивал и Вилли, и Нолана, — замечаю я.

Тодд берется за металлическую столешницу с двух сторон и пытается сдавить ее. Он напоминает пилота, осматривающего кабину нового самолета, и поэтому я спрашиваю его:

— Когда взлетаем, капитан?

После того как я на этом же месте видел Вилли, весящего теперь сто тридцать килограммов, Тодд напоминает перевернутую метлу в очках с проволочной оправой, болтающихся под прутьями.

— А как Марк Ларкин в качестве босса? — интересуется он.

— С ним бывает трудновато, но, по правде говоря, он самый лучший босс, который у тебя когда-либо будет. И хороший товарищ тоже.

Иногда мне бывает мучительно больно играть во все эти шарады. За день до этого я обедал с Марком Ларкином в «Ля Капоне». Это было унизительно: он обращается с официантами как с насекомыми.

Тодд открывает и закрывает ящики стола — привыкает к новому месту.

Спустя несколько часов к нам заглядывает Айви, чтобы сказать ему «привет». Она добра, великодушна в своем поражении и произносит все, что положено говорить при подобных обстоятельствах. Когда она поворачивается, чтобы уйти, я отрываюсь от какой-то бумаги, которую просматривал, притворяясь, что читаю, и встречаюсь с ней взглядом. На одно мгновение мне кажется, что мы — единственные живые существа в мире, все другие исчезли, и весь мир наш и только наш, все города мира и острова принадлежат только нам… и все же нам абсолютно нечего сказать друг другу.

* * *

Временами я бываю не таким цыплячьим дерьмом, каким могу показаться. В тот день, когда Вилли сказал, что его уволили, я вошел в кабинет Марка Ларкина, чтобы попытаться спасти товарища.

От яркого солнца, пробивающегося сквозь опущенные жалюзи, комната кажется янтарной, с потеками коричневого и малинового, словно мебель и ковер облиты темным ликером.

— Мне кажется, что это большая ошибка, — начинаю я.

— Признаюсь, я не принимал во внимание твою привязанность, когда мы принимали решение о переводе.

— Мы? Ты, Бетси…

— И Регина.

— Как насчет того, чтобы просто предоставить ему отпуск?

Он откидывается назад в кресле и скрещивает кисти рук за головой в классической позе «босса», но это не очень дальновидный ход, поскольку подмышки у него совершенно мокрые.

— Ты хочешь, чтобы я его «уволил обратно»? Ты понимаешь, что это выставит меня слабаком и создаст опасный прецедент?

Сейчас я готов выбить из него дух голыми руками, но буду страшно огорчен, когда он этот дух испустит, потому что это лишит меня наслаждения от самого процесса выбивания. Да, он говорил, что спровадить Вилли в отпуск было бы разумным решением, но он не может на это пойти, потому что это заставит его, Марка Ларкина, выглядеть слабым. Господи, как этот ублюдок еще не возненавидел себя самого!

— Это несправедливо. Он — хороший парень, — говорю я.

— Хорошие парни не грозят убийством.

— Не знаю, могу ли я согласиться с этим.

Он поднимается и подходит к окну, практически растворяясь в янтарном свете. Это великолепный кабинет: большой, удобно расположенный и с грандиозным видом из окна. Я бы чувствовал себя в нем прекрасно. Он проводит пальцами по жалюзи вниз и затем обратно вверх, раздвигая пластинки и впуская свет внутрь. Сквозь щель я вижу трамвай, ползущий на Рузвельт-Айленд.

— Только очень немногие люди добиваются в жизни успеха, Пост, понимаешь? А остальные остаются… просто карликами.

Я чувствую, что надвигается крупный разговор, и ощущаю благоговейный страх.

— Я имею в виду настоящий успех. Я думаю, я важная персона, потому что являюсь старшим редактором этого на редкость успешного глянцевого журнала, но есть Регина Тернбул, которая является главным редактором, у которой жалованье в десять раз выше моего и которая живет на Саттон-Плейс. И Регина сидит сейчас в своем кресле, воняя «Шанелью», только потому, что Мартин Стоукс позволяет ей это. Но ты знаешь, с кем Мартин Стоукс, который зарабатывает в три раза больше нее, обедал на прошлой неделе? С вице-президентом Соединенных Штатов Америки. Вау! Со вторым самым могущественным человеком в свободном мире. Но, когда они сидят там, в кабинете вице-президента, неожиданно раздается телефонный звонок. И мужику приходится пойти и принести президенту чашку кофе. Черного, без сахара.

— Получается, что тогда мы все карлики, — говорю я. — Президент отбудет на посту восьмилетний срок, если повезет, и что потом? Торчать целыми днями дома, бесконечно перечитывая написанные кем-то автобиографические воспоминания, и ждать, когда побеспокоят только для того, чтобы сфотографировать с лопатой в руках закладывающим фундамент библиотеки, которая будет носить его имя? У карлика в копировальном бюро жизнь завиднее, если тебя интересует мое мнение. Он живет настоящей жизнью.

Марк всасывает воздух между зубов и вновь перебирает пальцами пластинки жалюзи… Яркие лучи света проникают в комнату, скользят по стенам и по полу. Затем он вытягивает из щели пальцы, и все неожиданно погружается в сумрак.

— Возможно, Вилли твой друг, возможно, он хороший писатель и хороший редактор…

— Но?

— Но… он просто не один из нас.

— То же самое можно сказать про нас с тобой! — говорю я. — Не забывай это!

Он улыбается скользкой, тошнотворной улыбкой, сопровождая ее болезненной гримасой, как будто у него под языком мелкие осколки битого стекла, и говорит:

— Ну, я бы сказал, что мы-то на своем месте.

_____

Мы с Лиз разговариваем по телефону: я сижу на работе, а она — дома, у меня дома. Идет «Час разговоров об ужине».

— Когда придешь домой, я сообщу тебе одну новость.

— Какую новость?

— Скажу, когда вернешься.

Как только я кладу трубку, звонит телефон Тодда Берстина. Это внутриофисный вызов — два быстрых звонка. Он зажимает трубку между шеей и подбородком, кладет ноги на стол и постукивает карандашом по ежедневнику. Он может оказаться вполне приличным парнем, несмотря на его прошлое: из богатой семьи, закрытое учебное заведение, трастовые фонды — но он просто обречен раздражать меня. Он не чавкает, не издает странных звуков, не гримасничает, но даже его покладистость начинает действовать мне на нервы.

— Ну, кино всегда можно посмотреть, — бормочет он.

Мои щеки начинаю втягиваться. Я пытаюсь подслушивать, но улавливаю только глаголы и союзы: поесть… пойти… посмотреть… и…

Я встаю и иду туда, где в крошечной кабинке недалеко от «Черной дыры» сидит Айви. Она тоже разговаривает по телефону и, когда замечает меня, заметно напрягается.

Я быстро возвращаюсь к своему месту и вижу, что Тодд изменил позу за столом. Айви ни за что бы не стала рассказывать ему о нас… или все же рассказала?

Он кладет трубку на аппарат с подозрительной осторожностью, словно считает, что если я не услышу, как он положил трубку, то уже через секунду забуду, что он вообще разговаривал по телефону.

— У тебя есть подружка? — спрашиваю я его.

Он смотрит на меня и пожимает плечами, а я говорю:

— Конечно, есть.

Когда я возвращаюсь домой в тот вечер, меня ждет сюрприз: Лиз приготовила ужин — филе миньон, вареную кукурузу, салат и даже испекла яблочный пирог. Впервые в этой квартире накрывается стол… кто бы мог подумать, что в моей квартире имеется скатерть? Лиз где-то откопала одну.

— Я возвращаюсь к астронавту, — говорит она мне.

— Когда?

— Завтра или послезавтра. Это зависит от того, смогу ли я сегодня ночью упаковать все вещи.

— Складывай их тогда помедленней.

Еда получилась вкусная, а Лиз выглядит очень красивой.

— Мне кажется, это будет правильно, — говорю я.

— Ты так думаешь?

— Ты ведь замужем, — привожу я веский довод и опрокидываю стакан вина.

— Хотела бы я быть уверенной, что поступаю правильно…

— Конечно, правильно…

Но кто знает, действительно ли я так считаю?

— Я слышала, что вы с Марком Ларкином собрались зарыть топор войны, — говорит она. — Кофе пьете каждый день.

Мне нельзя выдавать себя, и поэтому я не могу сказать: «Да, я собираюсь зарыть топор на его свежей могиле». Вместо этого я говорю:

— Мы пытаемся ладить друг с другом.

— Дело твое, — пожимает плечами Лиз.

— Хочу тебе признаться кое в чем… Я знаю о вас с Оливером Осборном.

Она перестает жевать, а кусок, который она пытается проглотить, попадает не в то горло.

— Как ты догадался?

— Нашел каблук с жевательной резинкой на нем.

— Черт побери!

Ей определенно не очень приятно сознавать, что она не так умна, какой себя считала.

— Хорошо, — говорит она с улыбкой секунду спустя. — Я немного пошалила. Все прошло и забыто. Может, настало время завести ребенка.

— Это будет интересно.

Я представляю, как Лиз будет держать на руках ребенка, кормить его, укачивать, а потом присядет у детской кровати и подумает: «О’кей, и как мне из всего этого теперь выбраться?»

После ужина она начинает собирать одежду и книги, которых оказывается совсем немного.

— Встреча с Айви была единственным хорошим событием в моей жизни, — говорю я ни с того ни с сего, сидя на диване, в то время как она ходит вокруг, пакуя коробки.

— Даже не знаю, верить ли тебе.

— Можешь мне поверить на слово: я потерял все как профи.

— По улицам таких профи много ходит.

Я слышу голос Вилли: «Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?»

— Есть какой-нибудь шанс, что вы вновь можете сойтись? — спрашивает она, заталкивая чулки и колготки в вещевой мешок.

— А еще есть Лесли Ашер-Соумс, — говорю я.

— Я тебя умоляю! — Лиз застывает с черным лифчиком в руках. — Больше даже не думай о ней.

— Я бы мог сказать то же самое о ваших отношениях с мужем.

Она засовывает лифчик в мешок, рывком застегивает молнию и говорит дружески, но довольно резко:

— А не пошел бы ты на три буквы?

* * *

Никому не хочется сознавать, что ты не так умен, как себе представляешь. У иного только от удара обухом по голове в мозгах наступает просветление, и он понимает, какой же он законченный идиот.

Как истинный хранитель кабинета Марка Ларкина, я посвящен во все его дела и изучил распорядок дня. Я знаю его привычки, и он редко изменяет им: приходит на работу в девять двадцать, уходит на обед в час, и так далее. Поэтому я ощущаю себя спокойно, отправляясь в его кабинет, чтобы послать от его имени себе сообщения; я уверен, что ему ни за что не застукать меня.

Я начал крепить нашу вновь обретенную дружбу. Например, я отсылаю с его компьютера себе следующее сообщение: «У этой Шон Джефферсон определенно имеется пара ног, как думаешь, Пост?» На что я отвечаю: «Не может быть! Хорошие шпильки. До самых ушей». Или: «ЛАРКИНМ кому ПОСТЗ: „Янки“ выглядели вчера ночью трижды ущербными». На это я пишу: «„Босокс“ ни разу не выигрывали чемпионат по бейсболу с каменного века, „Боссман“ и „Янкс“ выигрывали, и что? 200 в прошлый раз?!?!»

И все в таком духе, всякий такой бред из разряда приятельских подначек. «Иногда просто не знаю, что бы я без тебя тут делал, старичок», — написал он мне однажды, на что я ответил: «Пожалуйста, Марк, не пытайся меня растрогать».

У меня в жизни не было настолько близкого друга!

И вот как-то в конце июня я сижу в его кабинете и пишу сообщение на адрес ПОСТЗ («Восхищаюсь твоей статьей о Сагапонаке, Пост. Просто зачитываюсь».), когда над строчкой «Входящие» загорается зеленая стрелочка. Солнце светит мне в спину, и я ощущаю выступившие на шее капельки пота.

Я дважды щелкаю мышкой и вижу, что письмо от МИЛЛЕТМ.

Подняв голову, я смотрю сквозь открытую дверь в коридор и убеждаюсь, что никого нет поблизости: ни тени, ни шороха. Я щелкаю еще раз, открываю письмо и читаю:

Я в своем кабинете и думаю о тебе, мои трусы промокли насквозь. Хочу ощутить твой член в себе.

И тут обух бьет меня по голове.

Как я мог быть таким идиотом?! Что за полный кретин! У меня сводит живот.

Я отвечаю:

У меня встает на тебя, когда я представляю твою роскошную грудь, величаво колышущуюся подо мной взад-вперед.

(Надеюсь, я попал в точку с «грязными» словечками.) Капли пота на шее, несмотря на то что на них светит солнце, колют меня, как растаявшие льдинки.

Кончай с поэзией и спеши в мой кабинет. Я хочу тебя так сильно, что чувствую это на вкус.

Марджори, я смотрю, нисколько не изменилась, только теперь ей не надо прибегать к услугам лестницы «Б», когда у нее есть личный кабинет.

Я умираю.

Я пишу в ответ:

Нет. Прямо сейчас не могу. Важную вещь готовлю.

На что она отвечает (и я предвидел это):

Ну, тогда, как будет готова, неси ее сюда, Парень.

(Должно быть, Марк Ларкин обязал ее через суд использовать на письме знаки препинания: Марджори теперь расставляет запятые и использует заглавные буквы…)

Должен признаться, что все это меня слегка забавляет. Некоторые мужчины платят молодым смазливым мальчикам, чтобы те трахали их жен, пока они хлещут себя плеткой или чем-то иным забавляются, решив: «Раз уж ты делаешь это лучше меня, делай, а я откинусь, расслаблюсь и получу удовольствие от шоу». Точно так же они нанимают мальчишку из соседнего квартала, чтобы тот стриг их газон. Но что я делаю? Прикидываюсь мужчиной, которого ненавижу больше всех на свете, и пишу от его имени эротические послания («Я хочу излиться в твою хлюпающую влажность») женщине, которую желаю сильнее всех на свете. Это фарс, и я получаю огромное наслаждение от двусмысленности этой ситуации, за исключением… за исключением того, что не получаю никакого насаждения! Я всего лишь горблюсь над клавиатурой перед монитором с потными ладонями и выпрыгивающим из груди сердцем! О, если бы я, как Зевс, мог превратиться в белого лебедя Марка Ларкина, я бы, дрожа от нетерпения, метнулся в ее кабинет, закрыл бы когтями дверь и погубил свою зардевшуюся Леду в юбке, тряся лебяжьими чреслами на «версальском» коврике. Но у этого фарса нет развязки.

«Не могу сейчас разговаривать», — пишу я ей, заканчивая переписку, которая ни к чему не приведет.

Вернувшись к своему столу, я чувствую спазм в животе и сгибаюсь пополам, затем все-таки встаю, хватаю какие-то бумаги и отправляюсь в кабинет Марджори.

Она флегматично жует сэндвич с ветчиной, ржаным хлебом и листком салата.

— Что это? — спрашивает она.

— Кто занимается дизайном статьи о Сагапонаке?

— Этот вопрос еще не рассматривался. Я думаю, что это будет Ванесса.

— О, Ванесса, тогда все будет хорошо, — говорю я с сарказмом.

— Ты не хочешь, чтобы этим занималась Ванесса?

— Нет. Я сказал, что это здорово.

Зачем я пришел сюда? Потому что знаю, что она возбуждена, как мартовская кошка, намокла так, что может утонуть в своем кресле… знаю, что ей до смерти хочется этого (она так написала, по крайней мере), и, кроме того, знаю, какой она становится в такие минуты. Она похожа на меня. Все остальное замирает вокруг.

Я закрываю за собой дверь.

— Что ты делаешь?

— Давай, Марджори.

— Что такое?

— Поехали. Прямо сейчас. Давай.

— Ты хочешь трахнуть меня, Ковбой?

— Да.

— Нет.

— Нет?

Она трясет головой, откусывая от своего сэндвича.

— Ты отвергаешь меня?

— Конечно. И, если будешь настаивать, я вызову охрану.

Она кладет руку на телефонную трубку, и несколько браслетов со звоном съезжают к ее кисти.

— О’кей, нет так нет, — говорю я. — Прости, просто в голову взбрело.

Теперь я знал. Я знал. Я знал! Я знал, что Марк Ларкин умрет очень скоро. Это было равносильно ставке на то, что солнце взойдет.

В баре возле Гранд-Сентрал-стэйшн сукин сын вещал что-то о разделении бизнеса и удовольствия. В добавок ко всем его другим злодеяниям он еще и лицемер.

Но я ощущал себя, ворочаясь в кровати до самого рассвета, таким… таким дураком. Дураком потому, что не видел очевидного, того, что вся история про Джимми Купера была ложью, дымовой завесой. И еще потому, что теперь я замышлял убийство человека из-за самой примитивной, низкой и недостойной причины: ревности. Дурак теряет женщину, другой мужчина подбирает эту женщину, дурак убивает другого мужчину. Как это пошло! Мой предыдущий мотив был изысканным, благородным и разумным: убить короля и наследовать его трон, прямо как в «Золотой ветке». Но теперь другой мотивчик… преступление на почве страсти. Здесь уже верх берут не мозги, а низменная натура. Я просто ревнивый орангутанг после всего этого.

Но… невелика беда. Он все равно должен уйти.

* * *

Колин Тенбридж-Йейтс с широко раскинутыми костлявыми крыльями, потерявшись, медленно парит по этажу.

— Ищешь Лесли? — спрашиваю я его в темном коридоре, где маячат только два силуэта: его и мой. — По этому коридору, затем поворот налево, после него еще один.

— Будь здоров.

Он одет в тот же костюм в полоску, который был на нем в прошлый раз, когда мы с ним познакомились, и он даже не вспомнил меня.

Я прогуливаюсь мимо кабинета Лесли и «случайно» натыкаюсь на стоящих вместе Лесли, Колина и Шон (блондинка, голубые глаза, приятный золотистый загар).

Я просовываю голову в кабинет и говорю Колину:

— Ты нашел ее, я смотрю.

— Да, спасибо приятель.

Один взгляд на Лесли открывает мне всю информацию, за которой я пришел. Я словно снимаю показания с полиграфа.

Чуть позже мы все сидим на расширенном собрании, на которое Лесли приходит с получасовым опозданием — все уже знают, что ее «нынешний/бывший» «приехавший/уехавший» друг снова нынешний и снова приехал. Момент просто превосходный: Бетси говорит нам, что Регина перемещает мою статью о Сагапонаке ближе к обложке журнала и отдает под нее дополнительно еще две страницы. Соответственно, отодвигается назад и урезается на две страницы статья Тони Ланцета о театральной актрисе, которая теперь наложит на себя руки во время шоу в прямом эфире на европейском телевидении. Для меня это славный момент, и мой новый приятель Марк Ларкин даже похлопывает меня по спине, этот обреченный лицемерный ублюдок. Лесли присаживается и пытается разгладить складки на юбке. Могу поклясться, что на ее обычно бледных щеках проступает краска.

Закончив работу, я специально прохожу мимо ее кабинета.

— Колин приехал, я смотрю.

— Да, приехал, — говорит она. — А! Поздравляю!

— С чем?

— Твою статью хвалили сегодня.

— Ах да, это… у меня просто много других вещей в разработке.

Я знаю, что она не станет меня расспрашивать о них, и это хорошо, потому что никаких других вещей нет.

— Значит, ты никогда не упоминала Колину о нас? — спрашиваю я.

— Нет, конечно, не говорила. Ты бы стал рассказывать?

— Я понимаю, почему ты умолчала.

— Потому что не считала это чем-то важным.

— Хорошо, раз это так не важно и не имеет никакого значения, то могла бы и рассказать. Верно? Какой от этого вред?

— Твоя логика иногда меня…

Она улыбается. Клыков на этот раз не видно, и улыбка получается естественной.

Я прикидываю, что появление Колина мне на руку: чем больше он будет увиваться за ней, тем скорее она будет моей. Он ее так достанет, что она просто влезет ко мне в окно.

Мы немного сплетничаем о работе, и тут именно Лесли заводит разговор о личном.

— У тебя сейчас есть кто-нибудь, Зэки?

— «Есть кто-нибудь»?

— Тут везде эти слухи ходят… знаешь ли, о тебе и Лиз Чэннинг.

Вот это да! Я даже не рассчитывал на это. Конечно, люди знают, что мы с Лиз живем вместе, но это знание эволюционировало (или деградировало) во что-то иное, нежели Лиз спит на диване, а Зак — в гамаке. Мои акции стремительно взлетели.

— Просто беда с этими досужими вымыслами. Неужели ты не видишь, что это обычная клевета.

— Я не верю тебе, совсем.

Она выключает компьютер и начинает собирать вещи, и тут я говорю ей:

— Мне надо идти.

— Не хочешь подождать меня?

— Я очень спешу, извини.

Какой сокрушительный нокаут я только что нанес!

* * *

Какой была прощальная вечеринка у Вилли Листера?

Вообще никакой.

Я пригласил его в тот день пообедать вместе, но он отказался, сославшись на то, что у него осталось много незавершенных дел.

В пять тридцать я пришел в «Черную дыру» повидаться с Вилли, но его стол был пуст. В комнате вибрировало флуоресцирующее сине-зеленое мерцание похоронного зала поверх черных столов, стен и коврового покрытия.

Он ушел.

И какое-то время мы не будем видеться.

Таков план.

* * *

Гости, пришедшие на новоселье, осматривают превосходную новую квартиру с двумя спальнями в Скеффингтон-Тауэрс на двадцатом этаже: свежеокрашенные стены, запах абсолютно новой мебели. За окнами стоит душная июльская ночь, влажный воздух почти не движется, но в квартире жужжат кондиционеры. Всюду народ: сотрудники редакции, издательские «шишки», агенты, художники, писатели-фантасты, беллетристы, иллюстраторы, актеры, фотографы, модель тут и модель там, «смазливый мальчик», чей-то «бывший», проститутка. Ходит упорный слух, что здесь присутствует сам Борис Монтегью… но никто из тех, кто зарабатывает в год менее пяти миллионов долларов, не знает, как он выглядит.

Неужели все они здесь потому, что любят Марка Ларкина? Нет. Причина более прозаическая. Они здесь потому, что боятся его.

Первая гостья, которую я вижу, это Мэг Банч в наряде розового цвета — прекрасная работа Луизы Брукс — просто поразительно, как ей удается всегда быть похожей на себя.

Я тусуюсь: выпиваю, болтаю и улыбаюсь.

Пару минут разговариваю с Лиз и ее астронавтом, не упоминая тот факт, что она жила у меня. Он выглядит счастливым, насчет нее я не уверен.

Затем встречаю Томаса Лэнда, с которым мы обмениваемся вежливыми гримасами. На нем костюм от Армани, абсолютно новый, без единой складки. «Почему бы просто не повесить еще и чертов ценник на видное место», — проносится у меня мысль. Но тут я замечаю у него седой волос и громко хмыкаю, чего никто не слышит из-за гремящей музыки.

В первый раз, когда я натыкаюсь на Марка Ларкина, я пожимаю ему руку и говорю:

— Классная вечеринка, босс.

Впервые за все время нашего знакомства он кажется пьяным. Его лицо пошло пятнами, глаза закатываются, а сам он пошатывается.

Около половины одиннадцатого я замечаю Алана Херли, моего знакомого из журнала «Готхэм». Либо у него новая подружка, либо его старая растолстела. Мы болтаем несколько минут, и он назначает мне книгу для прочтения. Полагаю, он не очень хорошо себя чувствует, поскольку упакован в твидовый костюм — униформу «Готхэм», это при тридцатиградусной жаре-то и влажности девяносто процентов.

Примерно в десять сорок пять я краем глаза замечаю Вилли под руку с Фантомом, такой же прозрачной, как всегда.

Я протискиваюсь сквозь толпу, огибаю всю эту клику и скольжу мимо подпирающих стену одиночек, словно шайба, пущенная между ног игроков и отпрыгивающая от бортов.

Я вижу, что «карлик» из копировального бюро тоже здесь, разговаривает со слабоумным почтовым клерком.

Возле роскошного кожаного дивана, рекламу которого я видел сотни раз на обороте страницы с телевизионной программой в воскресном «Таймс», я натыкаюсь на Вилли.

— Все готово, — шепчет он мне.

— Спокойней, — советую я ему. Но затем говорю: — Ты должен…

Он быстро показывает мне предсмертную записку Марка Ларкина.

Мы расходимся, и я вновь устремляюсь в самую гущу вечеринки. В голове проносится мысль: «Скажи Вилли, чтобы он не делал этого. Отзови его. Это страшно». Но я ничего не предпринимаю, ничего не говорю. Может быть, он сам передумает.

Марджори тоже здесь, хохочет и заигрывает со всеми, ничейная. Лесли и Колин тихо дрейфуют где-то с краю с таким видом, будто обязались не принимать участия в веселье.

Минут десять я разговариваю наедине с подвыпившей Лесли. На ее коже и в глазах отражаются огоньки, и наши руки на миг соприкасаются.

— Знаешь, я иногда скучаю по тебе, — говорю я ей.

— И я скучаю по тебе ужасно, — говорит она.

Она уходит, и я благодарю Господа и авиакомпанию «Бритиш Эйрвэйз» за визит Колина в Штаты. Никто никогда не скучал по мне «ужасно», поэтому настроение у меня просто прекрасное.

Тусовка в разгаре, и я общаюсь с Мэг Банч, Родди Гриссомом-старшим, редакторами и арт-директорами «Зэа», «Мэна», «Боя» и другими. Я получаю много выгодных предложений от Хизер Миллер, главного редактора «Зеста», которая выглядит словно Ширли Темпл. Она предлагает пятьсот долларов за «боковик» на тему, которая мне совсем не интересна. Алекса Ван Дьюсен, «Стилет», управляющая в данный момент «Ши», беседует со мной в течение двух минут. Я натыкаюсь на Мартина Стоукса и Корки Харрисона, и мы несем всякую журналистскую тарабарщину довольно продолжительное время.

Сразу после полуночи я выскальзываю за дверь и пешком спускаюсь на двадцать этажей вниз. Я исследую лестницу, убеждаюсь в отсутствии системы видеонаблюдения, нахожу запасной выход из здания, минующий портье и выводящий на тихую боковую улицу. Затем я возвращаюсь наверх и продолжаю веселье в компании Вилмы, Триши Ламберт, Шон Джефферсон, двух «новичков» и одной «новенькой». Я встречаю Вилли на кухне, держащего за горлышко бутылку «Роллинг Рок», и рассказываю ему о запасном выходе.

Толпа понемногу тает.

Я иду по второму кругу: Мэг Банч, Бетси, Алан Херли и так далее.

Джимми Купер, выходя, здорово толкает меня плечом и даже не извиняется. Облившийся ликером Марк Ларкин плетется к входной двери, чтобы проводить их.

— Нам с тобой в одну сторону, — говорю я Марджори. — Давай возьмем такси.

— Нет, если ты…

— Я не буду.

— Обещаешь?

— Честное слово.

— Тогда возьми мое пальто.

Я вхожу в спальню и ворошу более десятка пальто, лежащих на кровати.

(«Где же Вилли? Под кровать залез, что ли?» — гадаю я.)

Мы с Марджори уходим. Закрывая за собой дверь, я оборачиваюсь (осталось человек двадцать-тридцать гостей) и вижу Марка Ларкина, почти совсем пьяного, разговаривающего с богатым, уважаемым издателем — высоким лысым мужчиной с бородой. Он, наверное, думал, что для вечеринки желателен вечерний костюм, поэтому пришел в смокинге… если только он не явился сюда прямо из оперы. Марк Ларкин медленно поворачивается ко мне, и я делаю то, чего никак не планировал: медленно посылаю ему прощальный воздушный поцелуй.

Мы с Марджори проходим пару кварталов пешком, прежде чем поймать такси, и стук ее каблуков отражается от домов на пустынных улицах.

Я говорю водителю, чтобы отвез нас сперва к ее дому, что мне совсем не по пути.

— Вечеринка удалась, — говорит Марджори в такси.

— Тебе понравилось? Взяла у кого-нибудь номер телефона?

— Взяла.

— Ты почти что кормила грудью того здорового бармена.

— Он, похоже, мучился от жажды.

Пару кварталов мы едем в молчании.

— Когда ты вернешься к нему? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду?

Марджори сидит справа так близко от меня, и ее ноги в черных колготках касаются моих.

— Он рассказал мне. Я знаю.

Она сглатывает слюну… тайна раскрыта.

— Что он рассказал тебе?

— Хватит врать, Марджи. Довольно лжи. Господи, да мне наплевать. После сказок о Джимми Купере, чего уж? Тогда, когда я пришел в твой кабинет… я был…

Она безмятежно мигает узкими зелеными глазами, потом говорит:

— Я не завожу отношений с женатыми мужчинами. Это не мое, я не создана для того, чтобы быть в любовницах.

— Поэтому ты и связалась с этим высокомерным, надменным хреном?

(Но я должен быть осторожен: дымовая завеса, пыль в глаза.)

— Я думала, что тебя это больше не волнует. И кроме того, вы в последнее время казались такими приятелями.

Такси останавливается, и она прощается со мной, но я тоже вылезаю из машины и на всякий случай беру квитанцию у водителя. Это может послужить доказательством.

— Что ты делаешь? — спрашивает она, когда я покидаю такси. — Ты обещал, что не будешь приставать.

— Не буду. Давай выпьем?

— Мы уже выпили.

— Пожалуйста… Я не трону тебя. Просто мне не хочется оставаться одному.

Мы разговариваем прямо перед ее подъездом… портье, сидящий на стуле, с любопытством смотрит на нас.

Мы выпиваем в ближайшем баре, почти не разговаривая, потом я провожаю ее домой.

Она по-матерински треплет меня по щеке и желает спокойной ночи, а я вижу с улицы, как двери лифта закрываются за ней.

Столько алиби…

_____

Когда я прихожу домой, то не могу спать. Поворочавшись в кровати, я встаю и принимаю несколько таблеток успокоительного. В голове щелкает, как метроном: «Он все еще мучается или уже умер? Вилли сделал это или струсил? На что мне рассчитывать?» Ожидая, пока подействует лекарство, я решаю позвонить Айви. На часах 2:54.

Она берет трубку, возможно, надеясь, что это молодой Берстин.

— Алло… — произносит она сонно.

— Это я, Зэки.

— Который час?

— Уже поздно.

Моя комната погружена во мглу, за исключением сапфирового свечения цифрового табло. Я тоже начинаю уплывать в черноту и синеву.

— Что такое? Что-то случилось? — спрашивает она.

— Нет. Просто хотел услышать твой голос.

Проходит несколько секунд, прежде чем она отвечает:

— Едва ли этот голос мой.

— Но это ты?

— Я сплю.

— У меня ничего нет. Я так боюсь.

— Я сплю…

— О’кей. Я тоже.

Я просыпаюсь около 11:30 на следующий день, в воскресенье, и включаю канал местных новостей. Ничего.

Я принимаю еще одну пилюлю и сплю до заката. У меня опухло и побаливает плечо — результат моего столкновения с Джимми Купером.

Когда я просыпаюсь, то снова включаю телевизор… проходит полчаса, но в конце концов дикторша объявляет, что Марк Ларкин, старший редактор журнала «Ит», был обнаружен мертвым в своей квартире на Восточной Шестнадцатой улице. «Накануне он устроил большую вечеринку. Следователи изучают содержание оставленной записки», — сообщает она.

Она говорит, что полиция считает это самоубийством, и завершает выпуск новостей прогнозом погоды.

 

16

Они меня поймают?

Джордж Лей Мэллори хотел покорить Эверест потому, что, как он сказал: «Потому что это там». Когда он забрался на него, этого там уже не было. Вместо поисков неведомого «этого» он, должно быть, удивлялся: «Все о’кей, но как я теперь сниму отсюда свою задницу?»

Люди взбираются на вершины, чтобы обрести внутренний покой, полюбоваться красивым пейзажем, сделать открытие, спрыгнуть с парашютом или просто помолиться.

Мне пришлось сделать это для того, чтобы убили человека.

_____

Я должен оставаться самим собой. Вести себя нормально. Неврастеник, который вечно трясется, распускает нюни и трет глаза, сразу же выдал бы себя, если бы ему пришлось кого-нибудь убить: на следующий день его руки не дрожали бы, губы были бы сухими, и за весь день он ни разу не моргнул бы.

Мне просто нужно вести себя как обычно.

Так что бы делал Захарий Пост в данной ситуации? Если бы я проснулся однажды, включил телевизор и узнал, что мой босс, одно время бывший моим врагом, совершил самоубийство?

— Мам?

— Захарий?

— Ты смотрела новости? Мой босс умер.

— Это тот, который бросился под поезд метро?

— Нет. То был не он.

Я пересказываю ей содержание выпуска новостей.

— Кто знает?.. Может быть, тебе это пойдет на пользу? — делает она предположение после коротких соболезнований.

— На пользу?

— Ну, я думаю, для тебя открылась вакансия…

Когда родная мать поддерживает тебя, то всегда думаешь, что совершил правильный поступок.

Что бы я сделал еще?

Позвонил бы я Марджори? Трудно сказать. Если бы не знал, что она встречается с Марком Ларкином, я бы позвонил. Я догадываюсь, что именно она обнаружила тело. Но откуда я могу знать, что было что обнаруживать? Поэтому мне следует позвонить. Это было бы нормальное поведение.

— Марджори… Ты слышала?..

— Да. Я знаю.

— Как это случилось?

— Как? Снотворное. Вопрос — почему.

Снотворное?

— Ну, он действительно выглядел переутомившимся в последнее время. Ему могло хватить одной капсулы снотворного.

— Я первой нашла тело. И записку.

Все идет просто идеально. Притворяясь, что новость меня шокировала, я в этот момент ликую и чуть не пританцовываю.

— Ты? Мне так жаль.

— Да. Он лежал лицом вниз, в зеленых пижамных брюках «Джей Кру», на затягивающейся шнуровке. Он был абсолютно белый.

И вдруг она спрашивает:

— Ведь это не ты убил его, Зак?

Будь собой. Когда она сказала «снотворное», я уже был начеку, чтобы не поправить ее, что это было обезболивающее. Будь собой.

— Да. Я убил этого сукина сына. Послушай, ведь я ушел с тобой после вечеринки. Может быть, это ты убила его?

— Все это так странно. Господи, не везет мне с мужиками… все ухудшается. И вот я снова одна.

— Марджори, должен тебе заметить, что ты не кажешься сильно расстроенной.

— Если честно, мне он разонравился. И теперь вот это.

* * *

Осталось сделать самый важный звонок. Но Вилли звонит мне первым:

— Зэки, ты слышал?

— Я только что собирался тебе…

— Он мертв.

— Я знаю. Знаю.

— Он покончил жизнь самоубийством и оставил записку, говорят.

— Я знаю. В это невозможно поверить. Ты веришь?

— Нет. Не совсем.

Я помню, что разговариваю с человеком, который думает, будто его телефон прослушивается, и верит, что в тараканов, ползающих у него в раковине, вмонтированы микрокамеры. Все должно быть разыграно как по нотам, без отступления от сценария.

— Снотворное, я слышал, — говорю я.

— Правда? Кто тебе сказал?

— Марджори. Она обнаружила тело.

— Она?

— Да. Я не рассказывал тебе это… они встречались.

На несколько секунд воцаряется молчание.

— Как ты думаешь, почему Марк Ларкин сделал это? — спрашивает меня Вилли. — У чувака дела шли просто отлично.

Я поглядываю на экран телевизора, где с выключенным звуком идет выпуск новостей. В тридцатый раз прокручивают одну и ту же запись: вид издалека на Скеффингтон-Тауэрс, мощный наезд камеры, затем снова панорамный вид. Показывают двух мужчин, выносящих носилки, потом фотографию Марка Ларкина с широко раскрытыми глазами. Это чернобелый снимок со страницы «Ит»: «строгий вид Тедди Рузвельта».

— Кто знает? — отвечаю я. — Может, была невыносимая боль, которую он, всегда сдерживающий чувства, никому не показывал. Внешне — холодный, отстраненный, невозмутимый. Внутренне — испытывающий страдания, мучимый страстями, вулкан. Одновременно безмятежный и взбудораженный. Одним словом, он носил в душе ад.

— Да. Может быть, все так и было.

— Пока.

— Пока.

А затем была ночь кошмаров: холодные тюремные камеры с преступниками в каждом углу, бесконечные апелляции к судьям (в основном к Тревору Ашер-Соумсу), визиты священников, смертельные уколы, приготовленные в блендере «Вильямс-Сонома» стоимостью в четыреста долларов, и жестокие изнасилования расписанными татуировками уголовниками в душевой. И последний завтрак — курица в вине, кофейный коктейль с шоколадным сиропом, мартини «Бомбей Сапфир».

* * *

— Все хорошо знают, по какому поводу мы здесь собрались, — говорит Бетси Батлер. — Вилма зачитает нам сообщение от Регины. Но сначала я хотела бы сказать, что Марк Ларкин был… что ж, честно говоря, я не могу утверждать, что мы были друзья. Но… (Она борется с собой какое-то время, пытаясь объяснить то, кем он был, и в то же время остаться любезной.) Он был неотъемлемой частью коллектива нашего журнала. Движущей силой. Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но…

Что «но»? Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но он не заслуживал смерти? Она даже не может заставить себя закончить мысль и быстро сворачивает выступление:

— Думаю, что могу сказать с уверенностью, что его здесь нам всем будет не хватать. Захарий?

А? Что? К чему это? Все глаза немедленно поворачиваются ко мне.

— Зак, — повторяет Бетси, — ты хочешь сказать что-нибудь? Ты работал с ним.

— Да. Я хотел бы. Должен признаться, что, когда Марк Ларкин только начал работать здесь… он мне совсем не понравился. Мы стали соперниками. Он — это он, я — это я, хорошо это или плохо, но такова природа этого места. Мы были такими разными, поэтому, видимо, у нас появились проблемы. В конце концов мы разрешили все трудности. И я с уверенностью могу сказать, что, если он и не был моим другом, он был человеком в высшей степени надежным, на которого можно было положиться, к которому я мог обратиться в любой момент. Дело в том, что я даже не подозревал, как он страдает. И я чувствую себя виноватым за это. Если бы я только знал, то мог бы что-нибудь сделать. Или хотя бы попытаться.

(Когда я произношу все это, у меня появляется ощущение, что на составление и правку этой речи ушло не менее двух недель. Но это все экспромт, включая перехватывание горла в конце. О’кей, пускай это не «Соратники, римляне, граждане!», но очки мне эта речь принесет.)

Слово предоставляется Вилме, которая зачитывает нам факс, отправленный из лондонского отеля «Клэридж».

— «Уход Марка Ларкина станет тяжкой утратой для „Ит“. Его воображение, его проницательный ум, творческий потенциал, мудрость, его блестящая острота незаменимы, и весь сам он был таким безудержным. Мы все будем лелеять память о нем и никогда его не забудем. А сейчас давайте продолжим наш путь».

Бетси комментирует:

— У нас сегодня день траура. Все могут быть свободными после собрания. Я знаю, что мы все расстроены, и нам понадобится время, чтобы пережить это.

Оливер шепчет уголком рта:

— Самое лучшее, что этот ублюдок сделал за всю свою жизнь, это то, что он устроил нам короткий рабочий день.

* * *

На следующий день мы сидим в своей клетушке с Тоддом Берстином, пальцы которого порхают над клавиатурой, как шустрые колибри. Дверь в кабинет Марка Ларкина закрыта… ее ни разу не открывали на этой неделе.

— А вот и мы, Зэки, — говорит Лесли улыбнувшись, протягивает мне манильский конверт с красной застежкой и уходит.

На нем надпись: «Для семьи МЛ. Подарок. Принимаются предложения — что приобрести». Я вытаскиваю из бумажника десятку и кидаю в уже приличных размеров кучу. Обычно мы с Вилли вытаскивали по пятерке или больше, но сейчас я думаю: «Что, если меня спросят об убийстве? Я отвечу, подключенный к самому чувствительному полиграфу: „Нет, я не убивал его“. И я пройду тест. Но если какая-нибудь хитроумная ищейка из отдела убийств спросит меня: „Вы забирали десять долларов из манильского конверта?“ — а я скажу „нет“, то стрелка дрогнет».

Я застегиваю конверт и передаю его Тодду.

— Что мы купим семье? — спрашивает он, бросая в конверт пятерку.

— Цветы, наверное.

— Букет получится шикарный, надо думать.

— Я уверен, что у Ларкинов хватит места для него.

— Ты имеешь в виду Либерманов?

— Не понял?

— Его настоящая фамилия была Либерман. Его отец продает «хонды» в Филадельфии.

В голове проносится видение: Гетсби/Гетц на плоту в бассейне, медленно растекающаяся кровь, все снова лазурно-голубое. И вот я: вылавливаю из воды труп сетью из магазина «Мокрые парни».

— Уверен, что у них полно места, — говорю я Тодду, — кем бы они ни были.

Либерманы. Ну, хорошо.

— Как ты вышел на эту секретную информацию, молодой Берстин?

— Да так… просто узнал.

После обеда четверо рабочих из обслуживающего персонала открывают дверь в кабинет Марка Ларкина и начинают выносить вещи: стол, шкафы с папками, ужасную картину, книги. Я раз пятьдесят смотрел по телевизору, как работники скорой помощи выносили его тело из квартиры, и вот теперь это: стикеры, степлер, дырокол, скрепки.

Через полчаса комната очищена. Не оставили даже коврик.

Он умер.

И полицейские не рыскают поблизости. Леопольд и Лоеб, стоя на низшей ступени ада, поднимают вверх таблички с самыми высокими оценками за исполнение.

Когда рабочие уходят, я вхожу в комнату. Я ощущаю себя муравьем, заползшим в ящик письменного стола или в шкаф, так здесь чисто. Жалюзи опущены. Послеобеденное солнце клонится к горизонту, подсвечивая небоскребы красным и оранжевым. Воздух в нежилой комнате настолько свеж, что кружит голову, как чистый кислород.

Я вывернусь. Я получу то, что хочу.

На следующее утро я в черном костюме сижу в кабинете Бетси в компании Вилмы и Жаклин.

— Прежде всего мы хотели бы знать, — говорит Бетси, — в порядке ли ты.

— Я в порядке.

— Ты уверен? В отделе по работе с персоналом нам сообщили, что в ситуациях, подобных этой, у людей могут быть проблемы. Есть психотерапевты, которые…

— Я в прекрасной форме. Мне ни с кем не нужно обсуждать случившееся.

В старые добрые времена, вспоминаю я, отдел по работе с персоналом (тогда еще называемый просто отделом кадров) принимал людей на работу, занимался переводами, присылал девушек-стенографисток из машбюро… теперь они крутят нами, вертят, выворачивают наизнанку.

Вилма берет слово:

— В данной ситуации, как ты понимаешь, нам нужна замена Марку Ларкину.

Веди себя естественно. Будь собой.

— Разве Регина не назвала его незаменимым?

— Нет, она сказала, что он был безудержным. Она никогда не говорила «незаменимым», — отвечает Вилма.

— Мне кажется, что она назвала его незаме…

— Пожалуйста! — вмешивается Бетси. — Нам нужен сюда редактор. Нам не хватает человека, и мы должны его найти.

— Вы считаете, что этим человеком в данный момент являюсь я, Бетси?

Жаклин и Бетси обмениваются взглядами.

— Ты можешь им быть, — говорит Бетси. — Мы также рассматриваем кандидатуру Шон Джефферсон. Но это строго между нами.

— Конечно, — заверяю я их.

Шон Джефферсон?! Они не могут так со мной поступить! Я вспоминаю момент из фильма «Сокровища Сьерра-Мадре», когда все золото возвращается обратно в горы, а Тим Уолт и Уолтер Хастон сотрясаются от безумного смеха.

— Регина также думает, что Нэн Хотчкис могла бы заинтересоваться этим предложением, — говорит Вилма.

Господи, кто еще является претендентом на эту должность? Слабоумный почтовый клерк?

— Все они достойные люди, — говорю я и, отбросив ложную скромность, иду ва-банк. — Послушайте, я уверен, что справлюсь с этой работой. Я знаю ее. Я пришел раньше, чем Марк Ларкин, и работаю здесь дольше, чем Шон Джефферсон. И я не менее способный, чем Нэн Хотчкис. Вам нужен редактор, вы ищете человека, — я этот человек. Прямо перед вами.

— Хорошо, Зак, — говорит Бетси. — Приятно видеть уверенного в своих силах работника. Кто знает? Если бы ты проявил такую настойчивость раньше, то мог бы получить повышение еще несколько лет назад.

В течение нескольких недель мне говорят, что я приму на себя обязанности Марка Ларкина. Но не его должность. Кто въедет на священную землю его бывшего кабинета? Этот вопрос все еще находится на рассмотрении.

На следующий день после моего временного повышения я наталкиваюсь в коридоре на Вилли. Он выглядит немного посвежевшем. Я мгновенно понимаю, в чем тут дело: он стал лучше спать.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я его.

— Просто болтаюсь.

— Ага.

Тут я замечаю, как из-за ремня его брюк, глубоко врезавшись в далеко выступающий живот, выглядывает серый девятимиллиметровый «Глок».

* * *

— В это трудно поверить, правда? — говорит мне Айви вскоре после того, как было обнаружено тело Марка Ларкина.

— Особенно если учесть, что я виделся с ним всего два дня назад.

— Как ты думаешь, почему он сделал это?

Мы стоим в коридоре возле туалетов.

— Если честно, то даже представить не могу. Он мне казался вполне счастливым.

— Может быть, из-за того, что ему приходилось работать в тесном соседстве с тобой?

Мое лицо вытягивается:

— Ну-ка…

— Признайся мне… ведь ты ненавидел его.

— Я презирал его, но это не означает, что я рад его смерти.

— Ох, ну конечно.

— Давай сменим тему. Как у тебя с Тоддом? Все гладко?

— Вполне… Мы даже поговариваем о том, чтобы съехаться.

— Тебе не кажется, что вы немного спешите? Ведь вы работаете вместе и будете видеть друг друга девять часов в сутки на службе, а затем — пятнадцать часов дома, плюс все выходные. Неплохой способ быстро охладеть друг к другу.

— Ну, мы пока только говорим об этом, и все.

Может, мне подыскать для них квартиру, помочь в нее переехать и платить за нее аренду до тех пор, пока они не смогут даже видеть друг друга.

Может быть, у меня не того коллегу по работе убили?

* * *

Как-то Лесли подходит к моему столу и говорит:

— Признайся, ты сделал это?

— Да, я убил его.

— Я первым делом подумала на тебя, когда услышала новость. Сначала я решила, что Вилли пришиб бедолагу, но потом — что это сделал Зэки. Это блестяще.

— Но это самоубийство.

— Да. Полагаю, да. Но все равно это блестяще.

Все это произносится игривым тоном, ее узкая талия находится практически на уровне моей головы, лежащей на столе. Колин, наверное, заставляет ее ощущать себя никому не нужной — тем, что находится в трех тысячах миль, и тем, что прекратил свои визиты. Может быть, каким-то животным чувством — если оно в ней есть — она чует запах крови на моих руках от свежеубитой добычи, и это притягивает ее ко мне.

— Ты будешь навещать меня в тюрьме, Лесли?

— Это может быть забавным. — Она дважды прищелкивает языком и закатывает глаза.

Жаль, что, как только она остается без одежды, сразу становится безвольной и покладистой, как мидия.

— Да, мы могли бы просверлить отверстие в окошке комнаты для свиданий.

— Ладно, ладно, — заканчивает она разговор с поскучневшим лицом.

Она все такая же.

* * *

Похороны состоялись в Пенсильвании, и Вилма присутствовала на них в качестве нашей единственной посланницы. Это оказалось правдой: Марк Ларкин был когда-то Марком Либерманом, и его отец продает «хонды».

«Таймс» напечатал невыразительный некролог в три абзаца без фотографии. Это было примерно такое сообщение о смерти, когда всем известно, что человек погиб от СПИДа. «Марк Ларкин, редактор журнала „Ит“, скончался в возрасте 28 лет», — стояло в заголовке, а заканчивался некролог словами: «Его пережили отец, Герберт, мать, Эстель (проживающие в Ридли-Парк, Пенсильвания), и младшая сестра Тина». (Конечно, если бы я умер, то люди примерно то же самое сказали бы и обо мне: мужчина, редактор журнала, под сорок, никогда не был женат, детей не имел.)

Поминальная служба проводилась в небольшой церкви, расположенной где-то в районе Тридцатой улицы, и я на ней присутствовал. Как обычно, согласно регламенту «Версаля», все были в черном, но на этот раз повод оправдывал следование моде. Среди присутствующих были Мартин Стоукс, Лэнд с Ламбертом, Алекса Ван Дьюсен. Марджори, в модных солнцезащитных очках, не плакала, и никто не плакал.

Бетси разговаривала с кем-то, так же как и Мартин. Многие из присутствующих покашливали. Айви с Тоддом сидели вместе, но за руки не держались. Я поймал на себе пару быстрых взглядов Лесли.

Когда мы покидали церковь, я подкинул Алексе Ван Дьюсен идею одной статьи, и она ей понравилась.

* * *

— Что, ты не принесешь мне кофе? — спрашиваю я молодого Берстина.

— Я… я просто не уверен, что это входит в мои служебные обязанности.

В это время звонит телефон. Определив по сигналу, что это внешний вызов, я с небрежным изяществом поднимаю трубку после первого звонка: хлопаю по трубке так, что она подпрыгивает и оказывается в моей руке.

— Захарий Пост, — говорю я.

— Захарий Пост? — переспрашивает грубый голос.

— Да. Это он.

— Да, господин Пост, говорит детектив Том Марино из Мидтаун-Саус. Надеюсь, у вас найдется свободная минута?

— Минута? Найдется, конечно, — отвечаю я, и на слове «конечно» у меня пересыхает во рту.

— Я по поводу смерти Марка Ларкина, — поясняет он. (Он говорит «смерти», а не «самоубийства». И он произносит его имя как «Морк Лоркин».) — Прежде всего, позвольте мне выразить свои соболезнования.

— Благодарю, детектив.

— Вы когда-нибудь приобретали для покойного или давали ему какие-нибудь лекарственные препараты в таблетках или капсулах?

— В капсулах? Да. Вообще-то, давал.

— Вы не припомните, какие именно?

— Обезболивающие. У него были головные боли, — бойко отвечаю я и, выдержав паузу, издаю стон, как будто только что осознал, что именно эти капсулы он использовал для самоубийства: — О-о нет…

— Мистер Пост, вы не помните, какого типа были эти капсулы? Я хочу знать, что за…

— «Перкосет», мне кажется. И «Викодин».

— Может быть, вы мне скажете, какое примерно количество?

— Ну, я не давал ему по капсулам. Я отдал ему пузырьки.

— Сколько капсул, сэр?

Удивительно, что я еще способен продолжать разговор с таким пересохшим ртом.

— Примерно? Я бы сказал, что примерно сотню. Пожалуйста, только не говорите мне, что это те самые капсулы, которые…

— Пустые пузырьки были найдены у него в корзине для мусора в ванной. Да, именно их он принял, чтобы отравиться.

— Я думал, что он принял снотворное.

— Нет.

— Господи… я чувствую себя так ужасно…

Мне слышно, как на другом конце провода детектив чавкает жвачкой.

Я спрашиваю:

— У меня могут быть из-за этого неприятности, детектив? Я хочу сказать, из-за того, что, когда он попросил у меня таблетки, я ответил: «Конечно, забирай все. Мне они без надобности».

— Неприятностей не будет. Мы просто подчищаем тут целую связку нестыковок.

— О’кей. Боже, я чувствую себя так неловко.

Трубка вся мокрая, когда я кладу ее на аппарат.

Целая связка нестыковок?..

Тот звонок не был неожиданностью. Я ждал его, хотя и надеялся, что пронесет.

* * *

Я, возможно, пока не на крючке, но он закинут. Я еще услышу о детективе Томе Марино. Я это точно знаю. И оттого, что детектив показался мне полным кретином, я не позволю ему усыпить мою бдительность, одурачить и заставить успокоиться раньше времени.

Тут я замечаю два только что пришедших сообщения.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: КУПЕРА

ТЕМА:

Ты заставляешь ТБ приносить тебе кофе?! Нечестно!

И затем — вот сюрприз… Вилли снова в здании.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ

ТЕМА:

хочешь пойти перекусить?

Я отвечаю Айви:

Он может сам за себя постоять, или нет?

И Вилли:

Происходят странные вещи. Нужно поговорить. Немедленно.

Я откидываюсь на спинку стула и прикидываю в уме возможные варианты. Почему Марино заинтересовался этими деталями? Может быть, они расследуют так каждое самоубийство? Мы договорились, что Вилли не станет избавляться от пузырьков. Это было бы слишком подозрительно: самоубийца принимает сотню капсул, пишет записку, но еще заботится о том, чтобы выбросить пузырьки вместе с мусором. Даже такой самодовольный чопорный педант, как Марк Ларкин, не сохранил бы подобное самообладание.

Я получаю сообщение:

Давай поговорим.

На которое я отвечаю:

Полицейский по расследованию самоубийств по фамилии Марино только что звонил. По поводу МЛ. Возможно, забрасывал крючок.

В тот самый момент, когда я щелкаю по кнопке «Отослать», надо мной нависает огромная тень. У моего стола стоит Вилли.

— Я ответил тебе только что, — говорю я ему.

— Вот я и здесь.

Я гляжу на экран и понимаю, что отослал сообщение Айви, а не Вилли (в котором говорится, что крючок, возможно, заброшен…).

— Что за странные вещи происходят? — спрашивает он.

_____

Мы с Вилли прогуливаемся по рядам с одеждой в «Крукшэнкс» от носков к галстукам и обратно. В британских шпионских фильмах персонажи всегда оказываются в парке, где их не подслушают. Это наш Гайд-Парк, я полагаю.

— Этот коп по фамилии Марино… он нашел пузырьки.

— Ну и что? Мы знали…

— Я просто нервничаю.

— Но мы так и планировали.

— Это меня все равно беспокоит. Понимаешь?

— Трус умирает тысячу раз, мой друг, а герой — только раз двадцать-тридцать.

Попытается ли Вилли меня подставить? Может быть, целый год он строил коварные планы, симулируя безумие, утягивая меня все ниже и ниже. Нет, этого не может быть, он сумасшедший. Но так ли это?

У него в руках пара серых кашемировых носков, на которых изображены маленькие золотые ракетки и белые мячи.

— Как ты можешь оставаться таким спокойным? — спрашиваю я его.

— У меня была знакомая девчонка в Гарварде по имени Дженифер — очень красивая, очень компанейская. Но она решила сохранить девственность до замужества, сберечь себя для мистера Правильного. Поэтому Дженифер позволяла парням трахать себя только в зад. В «шоколадный глаз», если угодно. И это мог сделать любой. И очень многие парни этим пользовались, я хочу сказать — десятки и десятки парней. Но это было много лет назад, а сейчас она наверняка замужем, потеряла девственную плеву в первую брачную ночь, и ее муж считает, что ему достался целомудренный, незапятнанный, невинный ангел. Вот так вот.

— И в чем тут смысл?

— Смысл в том, что ее трахали. Смысл в том, что не было никакого смысла.

Я думаю, что Вилли хотел сказать этим: его, Вилли, трахали. Его жизнь кончена в любом случае. Так чего ему переживать?

— Мне это не нужно, — бормочет он себе под нос, вешая носки обратно.

— Что ты имел в виду, когда написал, что крючок заброшен?

— А?

Я с недоумением смотрю на Айви, потом соображаю, что она прочитала то сообщение, которое я отправил ей по ошибке.

— Ты написал мне, что…

— Верно, верно. Я думал, что я был… э-э, из головы вылетело.

Айви потирает ямочку на подбородке и снова спрашивает:

— Ты упоминал в нем что-то о копе из отдела по убийствам.

Я кладу ручку на стол и говорю:

— Айви, я думал, что пишу Вилли, но отослал тебе. Полицейский задавал мне вопросы о Марке Ларкине. Ясно? Здесь ничего нет.

— Вилли? Вилли здесь больше не работает.

У меня что — начались галлюцинации? Разговаривал ли я сам с собой, когда думал, что разговариваю с ним?

— Айви, здесь ничего нет! — резко, как отец, отчитывающий ребенка, говорю я ей.

Она засовывает руки в карманы и уходит.

На следующий день к нам в редакцию привозят новый выпуск журнала — июньский или июльский, а может, и августовский. На обложке старлетка Ду Жур: на фоне бледно-голубого неба, а вокруг нее извиваются кобальтовые волны. Мисс Наносекунда обнажена, но белая морская пена отчасти скрывает ее прелести. Справа идут заголовки основных статей номера, и среди них:

ЛЕРОЙ УАЙТ — НОВЫЙ ЧЕРНЫЙ

В СТАТЬЕ ЗАХАРИЯ ПОСТА

Я, казалось бы, должен ликовать: моя статья попала в номер, и она занимает целых шесть страниц (две с половиной из которых отведены под фотографии Зельды Гуттиэрес, на которых Лерой Уайт в костюмах от Армани, Канали, Зедна и Валентино). И дело тут не только в стильном заголовке, а в том, что мое имя впервые напечатано на обложке журнала. В двух тысячах миль отсюда люди, которые знали меня семнадцатилетним юнцом, увидят мое имя и удивятся: «Гм, неужели это тот самый Захарий Пост?..» Несколько месяцев назад я от счастья подпрыгнул бы до потолка, пробив его, а заодно и потолок над ним, так что в воздухе летала бы штукатурка с пылью. Что же теперь? Ведь это мое имя напечатано красным цветом жирным шрифтом на голубом фоне Тихого океана. В сантиметре справа от буквы «т» в слове «Пост» — край белой пены и бронзовый локоть фотомодели. Гм, неужели это тот самый Захарий Пост? Я беру в руки журнал и ощущаю тяжесть рекламы «Шанель», «Поло», «Абсолюта», «Хермеса», «Картье», «Ревлона» и «БМВ», я чувствую запах духов. Это не Захарий Пост, нет, это всего лишь мое имя, сотканное из сотен бесконечно малых точек ярко-красного и желтого цветов на фоне моря из миллиона бесконечно малых точек голубого. Это не море и небо, и не Девушка-Мгновение, а миллионы и миллионы крошечных точек. Всего лишь.

* * *

Первое большое собрание без Марка Ларкина состоялось четыре дня спустя после его безвременной кончины. Мои мышцы, которые были в течение долгих месяцев напряжены так, что должны были вот-вот лопнуть, теперь наконец расслаблены. Думаю, что я вернул, по крайней мере, пять лет жизни из тех десяти, которые забрал у меня Марк Ларкин.

Это хорошее совещание: продуктивное, протекающее в дружеской обстановке и приносящее удовлетворение. Вот ради таких часов, пролетающих незаметно, стоит заниматься нашим делом. Мы все — образованные, начитанные, веселые и умные люди. В какой еще профессии я нашел бы таких коллег? Здесь нет расползающихся вширь зловонных бездельников, с сонными взглядами и спутанными волосами, которые окружали бы меня, работай я в «Старбакс» или «Кинкос».

Я вношу предложения, Бетси записывает их, а другие развивают мои идеи, таким образом процесс идет. Я предлагаю тему для статьи и даже рекомендую поручить ее молодому Берстину, отпустив шутку. Тогда кто-то сминает лист бумаги в шарик и бросает его в меня. Я уверенно отбиваю его головой в сторону Айви, которая, словно в игре в волейбол, делает пас Жаклин, а та отправляет «мяч» на пол. Один из трех голливудских режиссеров, находящихся на пике популярности, снизошел до интервью, из которого выйдет «гвоздь» номера, и ваш покорный слуга получает это задание. Предлагают поездку в Лос-Анджелес, и на этот раз действительно деловую: мне не придется ожидать в трейлере или гостиничном номере, а также читать по двадцать журналов кряду в «Деревне гамбургеров».

Все так и продолжается, пока…

Пока Шон Джефферсон не предлагает две блестящие темы для статен.

— Бог мой, почему это не моя идея, — говорю я в первый раз.

— Бог мой, почему и эта идея не моя, — говорю я во второй.

— Шон, не забудь распечатать статью о Пьере Модо сегодня после обеда и раздать ее, — просит Бетси.

— Конечно, — отвечает Шон протяжно. — Я сегодня поздно обедаю, поэтому все будет готово часам к трем.

Предположительно Шон не знает, что мы с ней являемся кандидатами на место Марка Ларкина. Я — просто один из коллег для нее. Для меня же эта праправнучка плантаторов-рабовладельцев с медовым цветом кожи является препятствием, блондинистым булыжником на дороге, который мне нужно отбросить на обочину.

Поэтому, после того как совещание завершается, я иду в грязную кофейню, сажусь за стойку и проверяю результаты всех боксерских поединков в «Дейли ньюс». Возвратившись на рабочее место, я копаюсь в своем компьютере и нахожу тот файл, над которым работает Шон. Это статья на три страницы о молодом снобе-французе, торговце произведениями искусства, недавно перебравшемся в Нью-Йорк. (Статья больше о его квартире, чем о нем самом.) Я беру предложение: «Мягкий свет просачивается внутрь сквозь прорези и освещает шкаф „Луис Кваторз“ Пьера Модо, поигрывая на кофейных завитках столетнего красного дерева» — и с помощью нескольких щелчков здесь и пары перетаскиваний там превращаю в такую уродливую фразу («Мягкий свет сочится в их щели…»), которую может построить любой человек, способный лепить слова друг к другу и писать, хотя и с ошибками. Ах да, я играюсь еще и с орфографией.

Проделка удается. Бедная Шон выкатывает статью в печать без предварительной проверки, и к тому времени, как она попадает в мой ящик, на нее уже нанесена паутина карандашных росчерков: пять или шесть человек, прочитавших статью до меня, исправили ошибки и оставили свои замечания по поводу чудовищной грамматики. Я исправляю ошибку в слове «заветках» (никто из предыдущих гениев не заметил ее) и убираю ненужный знак препинания (который я даже не вставлял!), затем передаю статью другим редакторам для придания ей завершенного вида.

Да, я ощущаю себя мерзопакостно и в этом эпизоде. Марк Ларкин хотя бы заслуженно получил. Но крыса должна делать то, что полагается крысам.

* * *

— Господин Пост?

Я знаю, кто звонит мне. Мгновенно это понял. На этот раз он беспокоит рано утром, еще нет даже девяти тридцати.

— Кто это?

— Детектив Том Марино, господин Пост.

— Ох, здравствуйте. Что случилось?

Я громко отхлебываю кофе, демонстрируя невозмутимость безвинного человека.

— Несколько вопросов, господин Пост. Сможете ли вы сформулировать по возможности точное описание медикаментов, которые дали или одолжили Ларкину?

— Ну, я вряд ли смогу это сделать сейчас, детектив. Может быть, когда вернусь домой, я смогу найти пустые пузырьки.

— Вообще-то, мы нашли пузырьки у него дома. У нас они есть. Мы бы хотели знать, сколько капсул оставалось в них.

— Не знаю, смогу ли подсчитать, но я попробую.

П-щ-щ-щ-щ-щ-п… я хочу сделать еще один длинный глоток кофе, но чашка пуста, и я издаю звук губами, глотая слюну.

— Господин Пост, вы не знаете, был ли покойный любителем, как бы это сказать, «необычного» секса?

— Я… я не знаю… Откуда я могу…

— Вы с ним когда-нибудь разговаривали о подобных вещах?

— Нет, не разговаривали. Для подобных разговоров у меня есть друзья.

По телефону я слышу кашель курильщика. Похоже, он выкуривает по две пачки в день на протяжении последних пятнадцати лет.

— Господин Пост, вы знаете кого-нибудь, с кем Марк Ларкин мог бы разговаривать об этом?

— Думаю, с Марджори Миллет, которая была его подружкой. Она работает здесь.

— Да, я знаю это. О’кей.

Конечно, он уже должен был узнать о тесных взаимоотношениях покойного с Марджори. Но почему, почему, почему Марино вдруг заинтересовался «необычным» сексом?

— Я имею право поинтересоваться, к чему все это? — глупо ухмыляясь, спрашиваю я. — Я не понимаю.

— Чего вы не понимаете? — огрызается Марино. (Я всегда замечал пренебрежение полицейских к нормальным людям, ко всем, кто не является их коллегой или преступником.)

— Это не самоубийство? Я от кого-то слышал это. И чем вызваны вопросы о «необычном» сексе?

— Мистер Пост, давайте скажем так: были обнаружены предметы, или точнее предмет, указывающий на кое-какие новые факты.

А вот это уже не просто тренькающий звоночек, а колокольный набат.

— О’кей, — но к уже сказанному мне нечего добавить.

Он оставляет мне номер своего телефона. Я обязан позвонить ему, если вдруг обнаружу что-нибудь, касающееся капсул.

— Мы свяжемся с вами, — завершает он разговор.

_____

Я обхожу этаж четыре раза, возвращаюсь к своему столу, тупо гляжу на экран монитора, затем совершаю еще четыре круга. Постепенно подтягиваются остальные сотрудники, занимают свои места, вешают плащи на спинки кресел, засовывают мокрые зонты под столы и достают припасенные булочки и рогалики.

Бетси просматривает «Таймс» у себя в кабинете, разгадывая кроссворд. Я вхожу и присаживаюсь рядом.

— Зак?..

— Вот что я сейчас делаю: беру у Вилмы ключ и перебираюсь в бывший кабинет Марка Ларкина. Он теперь мой. Я переезжаю в него и звоню рабочим, чтобы принесли туда мебель. Я буду там через три минуты. Если вы с Региной против, можете прийти и вытащить меня оттуда за волосы. Или вызвать охрану, чтобы меня выкинули из здания.

Она поправляет пальцем очки и смотрит на меня.

На верху стопки материалов в ее ящике лежит копия статьи Шон Джефферсон… на ней уже почти невозможно разобрать текст под слоями серых, коричневых и красных исправлений.

Бетси говорит:

— Ладно, эта должность твоя. Но подожди, пока мы не сделаем официальное объявление. Согласен?

О’кей. Я подожду.

КОМУ: КУПЕРА

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Большая новость!!

Я говорю это тебе и только тебе, и, пожалуйста, больше не сообщай никому.

Меня собираются сделать старшим редактором.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: КУПЕРА

ТЕМА: Ответ: Большая новость!!

Поздравляю

КОМУ: АШЕРСОУМСЛ

ОТ КОГО: ПОСТЗ

ТЕМА: Большая новость!!

Я говорю это тебе и только тебе, и, пожалуйста, больше не сообщай никому.

Меня собираются сделать старшим редактором.

КОМУ: ПОСТЗ

ОТ КОГО: АШЕРСОУМСЛ

ТЕМА: Ответ: Большая новость!!

Это на самом деле хорошая новость.

Может быть, пойдем куда-нибудь и отметим?

* * *

Иногда природа словно вступает в сговор с твоей жизнью и становится грандиозной театральной декорацией, на фоне которой разворачиваются события. К примеру, вы пугаетесь, и в этот момент за окном гремит гром; вы в ярости, и солнце становится тоже кроваво-красным. Если этого не случается, и в тот день, когда твоя десятилетняя подружка говорит, что больше не будет дружить с тобой, а весеннее солнце по-прежнему ярко светит, то все происходящее кажется нереальным.

На улице идет сильный дождь, и стелется густой туман, так что все здания, тротуары и небо словно завалены серой ватой. Все в мрачных тонах, будто облитое грязной краской из ведра.

Сейчас семь часов вечера, и я нахожусь в Мидтаун-Саус, в полицейском участке. Детектив Том Марино, похожий на громилу, имеет устрашающий вид: он ростом в шесть футов пять дюймов и весом в сто тридцать килограммов, с шишковатой головой, покрытой рубцами от угрей.

— Так вы уже разобрались с капсулами? — спрашивает он меня с нескрываемым пренебрежением, когда я присаживаюсь к столу напротив него.

— Нет. Я пришел по поводу «необычного» секса.

— И что? — говорит он, раскачиваясь на скрипящем стуле.

— Хочу спросить: вы обнаружили что-нибудь… на нем или внутри его?

— Да, в прямой кишке покойного был обнаружен некий посторонний предмет.

— Это был галстук-бабочка?

Он потирает ручищей подбородок и произносит:

— Вы сами это сказали.

Марино с напарником надевают плащи, хватают зонты и выбегают из участка. Я застегиваю молнию на куртке и иду к таксофону на углу, который, конечно же, не работает. Приходится прочесать три квартала под ливнем в поисках исправного. К тому времени моя одежда промокает насквозь, в туфлях хлюпает вода, и я начинаю замерзать. Вокруг так туманно и темно, что я с трудом набираю номер.

— Вилли…

— Да… — отвечает он обреченным голосом.

— Они все знают. Они уже идут за тобой.

— Когда?

— Сейчас. Прямо сейчас. Они могут прийти в любую минуту.

— Ну, ладно…

Дождь продолжает хлестать, вода струится по волосам и по лицу, затекая за шиворот.

— Что ты собираешься делать?

— Я думаю… то, что обычно делают в таких случаях, — говорит он.

— Послушай, не собираешься ли ты…

— Не беспокойся, амиго. Я постараюсь снять тебя с крючка.

_____

К тому времени, когда полицейские прибывают к нему на квартиру, Вилли лежит в ванной с вышибленными мозгами.

 

17

Лесли Ашер-Соумс, Захарий Пост

Лесли Форсиция Ашер-Соумс, дочь Тревора Ашер-Соумса и ныне покойной Лилии Ашер-Соумс, Лондон, Англия, выходит сегодня замуж за Захария Арлена Поста, сына Салли Хаггинс Пост, Саннисайд, Куинс, и Роберта Поста, Массапикуа, Лонг-Айленд. Судья суда первой инстанции штата Нью-Йорк Гектор Ориц объявит их официально мужем и женой в Пак-билдинг, в Нью-Йорке.

Невеста, двадцати восьми лет, выпускница колледжа искусств и дизайна Сент-Мартина в Лондоне, недавно была назначена помощником дизайнера журнала «Ит», выпускаемого в Нью-Йорке. Ее отец занимает должность «директор коммерческий: европейский филиал корпорации „Версаль паблишинг инкорпорейтид“». Миссис Ашер-Соумс скончалась в начале года, занимаясь садоводческими работами у себя дома.

Жених, тридцати двух лет, старший редактор журнала «Ит». Он посещал университет в Хофстре. Его мать — бухгалтер «Тип-Топ Тогз», производителя одежды в Манхэттене. Его отец является совладельцем «Мокрых парней», сети дилерских магазинов, торгующих инвентарем для активного отдыха.

Мисс Ашер-Соумс, согласно политике компании, запрещающей семейным парам работать в одном журнале, переходит на должность помощника дизайнера в журнал «Ши». Она предпочла оставить себе девичью фамилию.

Она не могла потерять свою девичью фамилию, да и я ни за что не согласился бы потерять этот дефис.

* * *

После того как полицейские позвонили мне домой, чтобы сообщить, что Вилли мертв, первым делом я набираю номер Лиз.

— Должен сообщить тебе что-то ужасное.

— Да?

— Вилли мертв. Он застрелился.

Могу поспорить, что она закрывает рот рукой.

— Можешь сейчас приехать ко мне? — прошу я. — Пожалуйста.

— Я не знаю.

— Он убил Марка Ларкина. Он заставил его проглотить капсулы, и полиция узнала об этом.

— Как они догадались?

Лиз даже не взволновало то, что Вилли убил Марка Ларкина. Она сразу перешла к главному: «Как полиция узнала об этом?»

— Это я рассказал им. Они все равно это выяснили бы.

Я представляю ее в спальне их квартиры на Ист-Сайд: ее астронавт-муженек лежит в нелепой пижаме (маленькие атташе-кейсы и долларовые купюры на красном шелке?), а Лиз сидит на кровати с книгой на коленях, напряженная и дрожащая.

— Приезжай, пожалуйста, сейчас ко мне. Мне нужна твоя помощь.

_____

Имел ли я право причинять ей такие страдания?

Мы с Лиз участвуем в опознании тела. Это ужасное зрелище… Мы вместе входим в помещение морга, в точности такое, как показывают по телевизору: мрачная серая комната, длинные тени, резкие звуки. Запах как в кабинете зубного врача. Санитар-индус в заляпанном пятнами белом халате — хочется думать, что это брызги от подливки карри — рывком снимает простыню со стола, на котором лежит наш друг.

Я не поднимаю взгляд дальше больших ступней Вилли.

— Да, это он, — говорю я.

— Это он, — повторяет за мной Лиз.

Когда мы выходим на улицу, дождь уже перестал. Я замечаю, что лицо Лиз сильно осунулось.

— Ты посмотрела? — спрашиваю я.

— Да. Смотреть, правда, было почти не на что.

Я говорю ей, чтобы она отправлялась домой и что я сам позвоню его семье.

Не знаю, подозревает ли она, что я имею к этому отношение.

Осталось сделать несколько телефонных звонков.

Я принимаю валиум и, когда немного успокаиваюсь, берусь за дело.

— У меня для вас ужасное известие, мистер Листер, — начинаю я, запинаясь, после того как представляюсь.

Когда я сообщаю ему новость, на том конце линии наступает тишина, которая обрывается сдавленным стоном.

— Мне очень жаль, — говорю я.

— Он не был счастливым человеком, я знаю, — его отец наконец находит в себе силы говорить. — Я пытался убедить его обратиться за помощью, но…

— Да, я тоже. (Но правду ли я говорю?)

И тогда я сообщаю вторую новость:

— Есть кое-что еще, сэр. Он убил человека. Он убил одного человека, и полиция собиралась его арестовать. Поэтому он покончил с собой. Мне очень жаль.

На этот раз молчания не было, просто стон… от которого у меня зашевелились волосы на голове.

— Это был Марк Ларкин?

— Да.

Он коротко усмехается.

Я доволен тем, что он не начал плакать, потому что не знаю, как бы повел себя тогда.

Два дня спустя мы с Лиз едем на катафалке в аэропорт «Ла Гардиа» и наблюдаем за тем, как гроб с телом грузят на самолет. Стоит очень жаркий и солнечный день, видно, как марево струится от бетонки и превращает самолет в серебристое желе.

— Ты знаком с его семьей? — спрашивает она меня уже на борту.

— Когда родители приходили к нему на работу, я встречался с ними пару раз.

— Так я с ними тоже знакома. А с сестрами? С Кристин?

— Да, я знаком с Кристин.

Помнится, она была очень красивой. Не хочу говорить об этом, но я с нетерпением жду момента, когда увижу ее снова.

Мы с Лиз утыкаемся в журналы, а через час полета она спрашивает меня:

— Ты собираешься занять должность Марка Ларкина?

— Я уже занял ее.

Она качает головой, потом поднимает шторку окна, позволяя солнцу ослепить нас, затем закрывает ее.

— Тебе уже удалось забеременеть?

— Нет. Пока нет.

Я снова листаю страницы: худосочная модель с выпирающими ребрами в черном сатиновом купальнике, крупный план идеальных ног на высоком каблуке, черных и стройных, как угри; золотые часы «ролекс» на запястье; красный «мерседес», припаркованный на пустынной площади под величественным тосканским небом.

— О, боже, боже, боже, — говорит сама себе Лиз, — в кого мы превращаемся…

На похоронах присутствовали только члены семьи: родители, две сестры и дядя — и мы. День был душный. Что было большим ударом для семьи Вилли: то, что он умер таким молодым, или то, что он преступник? Они были убиты горем и смущены, или только убиты горем? Я даже не знаю, был ли извещен его преподобие, проводивший службу, о том, что Вилли — убийца?

На камне высечено «Уильям Р. Листер» — не Вилл, его литературный псевдоним, и не Вилли, его имя для друзей. Когда я смотрю на имя на памятнике, то почему-то вспоминаю его статью об отеле «Челси»: она получила награду, но ему пришлось на коленях умолять, чтобы ее запустили в тираж.

На кладбище могильные камни двухсотлетней давности, казалось, покрылись потом на такой жаре. На некоторых могилах трава хорошо ухожена, но вокруг расстилается жухлое дикое поле. Место Вилли находится близко от дороги, проходящей рядом с кладбищем, и мне едва удается расслышать слова из-за шума останавливающихся и трогающихся с места автомобилей.

Кристин Листер, блондинка, как и ее брат, была одета в черное и выглядела очень красивой. Она высокая, с прекрасной фигурой, и скоро получит степень выпускницы медицинского колледжа. Ее голубые глаза были влажными, но она не плакала. Хотелось бы встретиться с ней как-нибудь потом.

Я прикидываю, что надо выждать несколько недель, прежде чем позвонить мистеру Листеру и осторожно намекнуть ему, что мне пришлось выложить свои деньги, чтобы перевезти тело Вилли в Огайо.

Когда на следующий день мы возвращаемся утренним рейсом в Нью-Йорк, мне хочется склониться к Лиз и прошептать ей: «Если ты не можешь сделать так, чтобы твой лучший друг убил твоего злейшего врага, какая польза тогда от друзей? Для этого друзья и существуют, верно?»

Но я никогда никому не скажу этого.

* * *

Вот для чего нужны друзья.

Вилли снял меня с крючка. Он оставил записку — детектив Марино так и не сообщил мне ее полное содержание, а я был слишком напуган, чтобы спросить об этом — и принял наказание.

(Написал ли он ее до того, как отправиться в ванную, или когда уже лежал в ней? Держал ли он при этом пистолет в другой руке? Это случилось в старой, уродливой ванне на кухне, дошедшей до нынешних времен из двадцатых годов, с глубоко въевшейся грязью и плесенью. Но Вилли ушел с шиком. Ванна была наполнена шампанским «Кристалл» от вечно ускользающего Бориса Монтегью, которое он прислал Вилли за беспримерный галоп по всей Европе несколько месяцев назад.)

Марино просмотрел всю переписку по электронной почте между Вилли, мной и Марком Ларкином. Мне не грозили неприятности. Когда-то, давным-давно, я — в шутку, а вы как думали — посоветовал Вилли, куда засунуть Марку Ларкину его галстук-бабочку. Откуда я мог знать, что он на самом деле сделает такое? Марино запротоколировал все угрозы Вилли, отметил нашу с покойным расцветавшую дружбу — все идеально вставало на свои места.

Дело было закрыто.

Эта история не попала даже в газеты благодаря великолепному тройному убийству в Ист-Сайде в тот же день. Богатый пластический хирург (много известных людей было среди его клиентов) убил свою жену, ее любовника, а затем и сына любовника, с которым у него были сексуальные отношения. Он пытался застрелиться, но оружие заклинило. Это из тех историй, которые будут долго на слуху; может быть, Эмма Пилгрим или Тони Лансет напишет об этом статью для «Ит». Или, может быть, я напишу ее.

Но случай с Вилли все-таки наделал шума — в издательских кругах некоторое время активно обсуждались темы: «„Золотой мальчик“ сходит с ума и убивает обошедшего его соперника. Зависть. Одержимость. Безумие. Убийство». «Пост» даже упомянул тот факт, что Вилли в последнее время сильно набрал вес.

Как они про это узнали, ума не приложу, но один местный канал показал отрывок видеозаписи, на которой Вилли играет в футбол. Они прокрутили кассету, которую он мне раз десять показывал. Вот он под дождем врезается в толпу, сбивает игроков с ног оглушительными ударами, его длинные желтые волосы мелькают по всему полю, летят комья грязи. Вот он курит сигарету на боковой линии.

«Ох, зря он так себя ведет», — звучит голос за кадром.

* * *

Раздел свадебных объявлений «Таймс» иногда печатает фотографии счастливых, улыбающихся пар. Правда, иногда печатают только фотографию невесты, иной раз фотографий не бывает вообще. Мы с Лесли тоже отослали пару снимков, но в нашем объявлении они не поместили ни одной фотографии.

Я сравнил себя с остальными женихами, сочетавшимися в тот же день. Два доктора, конгрессмен, юристы, несколько биржевых брокеров. Да, я не попал в их лигу. Но затем обнаружились еще владелец свечного заводика, помощник продавца из магазина, торгующего черепицей, несколько выпускников университета и пара неудачников, помогающих родителям вести бизнес. Так что, несмотря на «Тип-Топ Тогз» и «Мокрых парней», я, по-моему, выглядел достойно.

Я сделал это. Я вытянул свой счастливый билет.

Старший редактор журнала «Ит». Не так уж плохо.

* * *

Конечно, мне пришлось рассказать Лесли о своем менее звездном происхождении до того, как она прочитала бы об этом в газетах.

(Я также признался начистоту Бетси, сказав ей, что эпизод с Марком Ларкином заставил меня переродиться и очистить душу от вранья.)

Какое-то время Лесли металась в ярости по поводу политики компании, предписывающей ей сменить место работы. Она никогда не слышала о подобном и в бешенстве набрасывалась на меня:

— Ты знал об этом?!

— О чем?

— Бетси Батлер сказала мне о том, что семейные пары в «Версале» не могут — не могут — работать вместе в одном журнале. Я должна перейти. Или ты должен! Ты знал об этом?

— Теперь я припоминаю что-то о политике компании. Но мне не приходило это в голову. Клянусь Богом!

Ее щеки горят, а глаза мечут молнии.

— Ладно? Кто уходит? Ты? Или я? Кто уходит?

— Я-я-я проработал в «Ит» дольше тебя, милая.

Она забирается в кресло с ногами, подтянув колени к подбородку, и изо всех сил сдерживается, чтобы не расплакаться.

— В это невозможно поверить, — говорит она.

Вот теперь пришло время, когда я должен ей рассказать еще кое-что.

(Вы думаете, я действительно не помнил о политике компании? Я вас умоляю!)

После всех объяснений мы сидим на диване, и я обнимаю все еще всхлипывающую Лесли.

— Мы будем счастливы, правда? — хнычет она, уткнувшись мне в плечо.

— Я надеюсь.

— Увидишь, мы будем так чертовски счастливы, что все вокруг будут нам завидовать.

— Звучит неплохо.

— Ты быстро пойдешь вверх, я тоже, и мы станем просто сказочной парой. Через два года я стану арт-директором «Ши». Мы заставим Тома Лэнда и Тришу выглядеть просто идиотами, каковыми они и являются. И им придется приглашать нас на ужин.

Она поднимает голову с моего плеча и добавляет:

— Мы сделаем это, старичок. Я знаю, мы сделаем.

— Я бы настоятельно желал, чтобы ты не называла меня «старичком», сладкая.

В ночь перед свадьбой я уснул всего на пару часов — и те пронеслись как несколько минут. Накануне не было никакого шумного мальчишника с обязательными стриптизершами и минетом. Просто мы втроем (Олли, Лиз и я) поужинали в уютном устричном баре на Корнелия-стрит.

Всю ночь я думал об Айви. Милой Айви, потерянной для меня навсегда. Утро застает меня сидящим на кровати и тупо глядящим на стенку.

Когда в восемь часов утра меня сдергивает с кровати дверной звонок, я спрашиваю в домофон:

— Кто?

— Вшпрок, — каркает голос сквозь помехи.

— Кто это?

— Вш прок.

Мой пирог? Но я никакого пирога не заказывал.

Я впускаю человека, кем бы он ни был, и слушаю, как скрипучий лифт поднимается до моего этажа, вглядываясь в полумрак лестничной площадки. Кто это? Фортуна? Фурия? Костлявая с косой, собирающаяся отхватить ею мое наследство?

Нет. Это Марджори Миллет, и когда я вижу, как она направляется ко мне, мое сердце падает вниз. На ней наброшено черное меховое пальто, и копна ее волос вздрагивает в такт каждому шагу.

— Ваш подарок, сэр, — говорит она, когда я впускаю ее в квартиру.

Марджори ногой захлопывает за собой дверь и распахивает на себе шубку. Она во всей своей сформировавшейся, округлой, приукрашенной, обжигающе горячей красе. На ней только черное кружевное белье, черные чулки и пояс, розочка притаилась во впадине меж грудей.

Из спальни нас слышно так, будто там с особой жестокостью забивают свиней. Комната словно находится в зоне землетрясения.

Я сплю? Но мне не нужно щипать себя, чтобы проверить это… потому что она щиплет, кусает и царапает меня. Я не сплю.

Но…

Нет удовлетворения. Мы стараемся и пыхтим, но оно не наступает. Я на самом краю… но этого не случается. И — я в этом уверен — она не позволила ему наступить. Она снова мучила меня.

— Наслаждайся семейной жизнью, Ковбой, — говорит она, выскакивая за дверь и оставляя меня дрожащим, холодным и возбужденным.

* * *

Тревор Ашер-Соумс прилетел в Нью-Йорк на свадьбу, а с ним пять подруг Лесли, с одной из которых, возбуждая мою ревность, Оливер Осборн (мой лучший друг) болтал чрезвычайно оживленно. Тревор произнес при встрече короткий тост, который я слушал, так крепко сжав зубы, что боялся стереть их в порошок. Он был весьма дипломатичен, учитывая обстоятельства: разве совсем недавно не я убил его жену, а теперь похищаю дочь? В типично британской манере говорить недомолвками он проклял меня наилучшими похвалами, какие можно себе представить, и назвал наш союз «сюрпризом, в который невозможно поверить» и «ужасно необычным». Я был «не совсем не желательным прибавлением» к их блестящему семейству, и он выразил уверенность, что со временем «наши противоположности станут единым целым».

Когда мы с Лесли планировали, кого пригласить на свадьбу, а кого не стоит, она сообщила мне, что ее брат, Найджел, не сможет присутствовать.

— Кто? — спросил я, немного изумленный.

— Мой старший брат. Разве я тебе о нем не рассказывала?

— Нет. Никогда.

Счастливое будущее, которое я видел так же четко, как и списки приглашенных — неприглашенных, лежащие передо мной (пышный свадебный торт — дом в Болтонс — превосходное поместье), рассыпалось, как замок на песке под колесами грузовика.

— Почему он не может приехать? — спросил я, пытаясь казаться спокойным.

— Он болен. Буйное помешательство.

— В лечебнице?

— О, боже, да.

Но как раз в тот момент, когда я вздохнул с облегчением, Лесли добавила:

— Врачи говорят, что ему становится лучше.

Мой отец со своей женой и моя мать присутствовали на церемонии, хотя, насколько я заметил, между двумя сторонами не произошло зрительного контакта. «Твоя мать не будет возражать, если мы с Шейлой придем?» — сказал мне отец. «Твой отец и эта-как-там-ее не будут возражать, если я приду?» — спросила меня мать. Никому из них не пришло в голову, что, возможно, я буду возражать против прихода всех троих.

Я видел, как Тревор минут десять разговаривал с моей матерью: с одной стороны, он, безупречно ухоженный и великолепно одетый, весь в серебре, от макушки до пяток, глядящий вниз на ее сине-белые волосы; с другой стороны, она, прихорошившаяся, насколько было возможно, уставившаяся прямо на «мячик для гольфа» (возможно, он для такого случая даже припудрил его), качающийся возле его глаза. Это странное сочетание серебристого и голубого… было похоже на то, как выглядит сталь, когда ее полируют.

— Ты — ублюдок, но я желаю тебе удачи, — сказал мне Тревор, улетая.

Боб Пост незаметно сунул мне конверт и подмигнул дважды. Шейла расцеловала меня в щеки.

В конверте оказалось пять тысяч долларов наличными. Его брат Джимми («Мокрый парень II») подарил мне одно подмигивание и две тысячи пятьсот долларов.

Понадобилось всего четыре ночи в казино Сент-Мартин, чтобы просадить большую часть этого богатства за игрой в кости. (Можно вытащить парнишку из Массапикуа, но поменять ему мозги…)

Лесли хватило пары часов на пляже, и она обгорела так сильно, что больше не могла казать туда носу. Она даже не посмотрела ни разу в сторону моря из окна нашего номера в отеле, где провела остаток отпуска, восстанавливаясь после ожога. Ее била лихорадка, мучила диарея. Пришел доктор и порекомендовал ей втирать в кожу бальзамический уксус трижды в день, но она не позволяла даже прикасаться к себе. Кондиционер заставлял ее дрожать от холода, и к концу недели она выглядела как сильно помятый гранат.

Я проводил дни, челноком двигаясь от пляжа в номер, чтобы посмотреть, как она; затем направлялся к бассейну и затем снова в номер, откуда шел на пляж. В среднем я съедал в день семь связок бананов. Лесли не сопровождала меня вечером в казино и не знала, что я проиграл столько денег.

(Неделю спустя я заметил, что обручальное кольцо не помогло ей победить боязнь спермы. Она по-прежнему испытывает отвращение к ней, испытывает отвращение даже от мысли о ней. Она также не любит поцелуи, поглаживания, шлепки, покусывания и все прочее. Вопрос о том, чтобы использовать «грязные» словечки, не стоит вообще, потому что не о чем «грязно» говорить. Если бы у нее был выбор: «заняться этим» или есть цветную капусту, — я ни на секунду не сомневаюсь, что она бы предпочла кочан, делая по клевку в минуту. Хорошо, что я сохранил ту карточку с «Играющими Жемчужинами Паддингтона».)

Как-то вечером, опрокинув в себя пару коктейлей, я смотрю на закат: малиновый огненный шар медленно растворяется в искрящемся темно-синем море. Я расслабленно полулежу в шезлонге, пропитавшемся моим потом от безжалостного солнца, зарыв ноги в теплый песок. Почти в оцепенении я замечаю мужчину, бегущего вдоль линии прибоя. Мне хорошо видно, как его ступни погружаются в мокрый песок, на котором остаются следы, начинающие блестеть по мере того, как заполняются водой. Вскоре набегающие волны начисто смывают их. Я могу поклясться перед кем угодно дребезжанием крышки на закипающем чайнике и звоном стаканов из местного бара, что это бежит Вилли — молодой, крепкий и здоровый. Затем он исчезает там, где береговая линия делает изгиб. Уже поздно. Солнце почти полностью погрузилось в воду, осталась только ярко-оранжевая корона, а все следы на песке исчезли.

* * *

На этих страницах Марджори Миллет уже появлялась в последний раз, теперь настал черед Регины Тернбул.

Мы с Региной обедаем в «Четырех временах года». Я заказал мартини «Бомбей Сапфир» и курицу под винным соусом и веду себя так, словно каждый день бываю здесь. (Еще вчера я обедал в кофейне сэндвичем с тунцом и плавленым сыром, запивая его вином «Доктор Пеппер».) Изящная Террористка выглядит на миллион баксов, и, если в ее прическе найдется хоть один не на свое место уложенный волосок, я готов вылизать ее тарелку. (Возможно, что мне придется это сделать в любом случае.)

— Для тебя это было длинное загадочное путешествие, не так ли, Зак?

— Пожалуй, да.

На мне еще держится пляжный загар, но кожа на носу и лбу начинает облезать. Возможно, я выгляжу своим человеком в мире этих пышных декораций. Но мне кажется, что помощник официанта вычислил во мне одного из тех, чье место на кухне, на мойке посуды.

— Ты начинал… Кстати, напомни, где это было?

— Я начинал в «Хиэ».

— А где ты работал потом?

— В «Зест». А затем в «Ит». И вот я здесь — из грязи в князи.

Мы посмеиваемся, смакуя напитки. На ней наряд от Тома Коллинза, блеск ожерелья колет мне глаза.

Я замечаю знакомое лицо: Итан Колей, весь в белом, сидит с двумя мужчинами недалеко от нас. Официант подкатывает к его столику серебристо-золотистую тележку, роняет на горелку спичку, и взрывается небольшой шар пламени.

— В первый раз, когда я тебя увидела, Захарий, — говорит мне Регана с улыбкой, которой она одаривает далеко не каждого, — я подумала: «Этот мальчик далеко пойдет».

Может быть, Регина меня путает с кем-то? Возможно, с Марком Ларкином?

Но какое это имеет значение?

Я переделал кабинет — свой кабинет — до основания. Довольно мрачного аскетизма дубовых панелей. Это не закоснелый британский клуб джентльменов, это офис человека, который редактирует яркий, очень популярный, развлекательный журнал. Стены окрашены свежей блестящей белой краской, пол выложен плитами черного мрамора, в котором каждый заходящий ко мне может увидеть свое отражение. Нет и в помине никакого стола в виде наковальни, выглядящего так, словно он служил какой-нибудь сельской учительнице в тридцатых годах — у меня стол из хрома и стекла, инкрустированный серебром и золотом, и кресла, которые скрипят от восторга, когда опускаешься в них.

И я переставил мебель так, чтобы, сидя за столом, можно было видеть коридор… чтобы держать в поле зрения своих работников: Тодда Берстина и Айви Купер. Они сидят в десятке метров от меня и всего в метре друг от друга. Айви выглядит великолепно, отлично работает, она подходит на это место: у нее острый, как бритва, ум, она подает хорошие идеи, но каждый раз, когда я думаю о ней дольше десяти секунд, то испытываю болезненный укол сожаления.

Они усердно трудятся на меня.

Посылают ли они друг другу сообщения? Иногда я слышу их смех, граничащий с истерическим хохотом… иногда у меня возникает желание выйти, спросить, в чем причина, и посмеяться вместе с ними. Но порой мне хочется задушить их за то, что они позволяют себе быть такими счастливыми.

Они, наверное, презирают меня.

Дважды Айви припирала меня к стенке вопросом: «Так что это был за крючок в тот день?»

Я сделал это. Я вытащил свой счастливый билет.

Мои «Ролодексы» пухнут день ото дня: я ворую имена и номера телефонов из «Ролодексов» Регины при случае. Я словно кормлю ненасытного льва кусками сырого мяса. Теперь, когда я перебираю карточки, вместо поставщиков пиццы мне все больше попадаются директора, модели, сенаторы.

Конечно, это не угловой кабинет, но он достаточно большой, и я полон решимости переехать однажды в угловой кабинет.

Когда-нибудь солнечным утро я подниму жалюзи и буду очарован открывающимся видом: камень, стекло, сталь и небо. Солнечный свет заливает все желтыми и белыми всполохами. Остальные здания кажутся абсолютно пустыми, нет и тени движения ни за одним из миллионов окон. Столбы стали и камня устремлены в небо, подкрашенные в красный цвет солнцем… свет отражается от стекол — это лабиринт сверкающих зеркал. Над Куинсом и Бруклином медленно растворяются длинные густые облака дыма. Мосты зажигаются сернисто-желтыми и платиново-белыми цветами. Здание Крайслер-билдинга красное, словно тлеющий уголек, а хромированные головы орлов смотрят по сторонам яростными и горящими взглядами.

Весь город в огне.

Я сделал это. Сукин сын, я сделал это.