Глава 1

«Еврейский учебный центр для женщин располагался на авеню Вест-Энд…»

Еврейский учебный центр для женщин располагался на авеню Вест-Энд, на первом этаже жилого дома, в квартире, которую десять лет назад Центру завещала благочестивая вдова по имени Ривка Данцигер. Со смерти старушки квартира не перестраивалась и практически не ремонтировалась: на кухоньке сохранились довоенные краны и плитка, а в ванной комнате все еще стояла ванна. В бывшей хозяйской спальне, ныне служившей помещением для семинаров, до сих пор виднелись круглые вмятины на ковре там, где прежде возвышалась широкая супружеская кровать.

Одно из этих почерневших углублений Роза рассеянно ковыряла носком вьетнамки, слушая июньским вечером, как преподавательница, миссис Гринберг, рассказывает о заповеди «рыжей телицы» (каждую неделю семинаристки изучали соответствующий отрывок из Торы). Согласно заповеди, надо зарезать и сжечь рыжую телку, чтобы затем ее пеплом очистить тех, кто контактировал с мертвыми. Парадокс заключался в том, что прах, очищая оскверненных, одновременно осквернял людей, проводивших церемонию очищения.

— Заповеди Торы разделены на три категории, — объясняла миссис Гринберг. — Категория эдут свидетельствует об исторических традициях, например о соблюдении шабата и о прочих обычаях, исполняемых на священных праздниках. Заповеди мишпатим мы понимаем инстинктивно: не укради, не убий и так далее. И наконец, хуким — эти заповеди не поддаются логическому толкованию, человеческий разум отступает перед ними. Даже царь Соломон признал, что, хотя он и объявил себя мудрецом, решить этот вопрос ему не под силу.

В первый раз Роза явилась в центр, настроенная скептически, по опыту зная, что в любом обучении, предназначенном специально для женщин, стандарты, как правило, сильно занижены. Вот и здесь, наверное, занятия сводятся к религиозному трепу за чашечкой кофе: компания хохотушек сидит вокруг песочного торта и обсуждает, каким они представляют себе Господа. Однако Роза обнаружила, что в Центре к изучению Торы — пусть даже на самом элементарном уровне — относились крайней серьезно, требуя от учениц значительных усилий и настойчивости. На занятиях миссис Гринберг легкомысленные отступления или шутки были недопустимы, а необдуманные высказывания открыто порицались. Каждый семинар преподавательница начинала с подоплеки событий, описанных в еженедельном отрывке; затем отрывок подробно разбирали — предложение за предложением, фразу за фразой — с привлечением, по мере надобности, комментариев раввинов. В конце занятия миссис Гринберг кратко интерпретировала духовный смысл прочитанного.

Розе нравилось то, как они методично докапываются до истинного смысла Торы. Ей нравилась скромность, необходимая при такого рода поисках. Но больше всего ей импонировала атмосфера товарищества, когда общими усилиями расшифровывают сложный, запутанный текст. Розе чудилось, что, овладевая мудростью древних раввинов, она открывает в себе сугубо иудейский образ мышления, прежде невостребованный.

— В Торе рыжую телицу называют «законом Торы», — продолжала миссис Гринберг. — Но почему? Почему этот самый загадочный хуким — заповедь, которая поставила в тупик даже царя Соломона, — удостоился такой чести? Да потому, что в этой заповеди говорится о сознательном временном отказе от логики из почтения к Божественной воле; смирение перед Хашемом и есть главный урок, сама основа Торы. Когда мы воистину следуем по пути Хашема, нам не требуются объяснения. Нами движет не логика, но осознание Господней непогрешимости. — Миссис Гринберг уперлась ладонями в кафедру. — Сожалею, дамы, но на сегодня мы закончили. Надеюсь увидеть вас всех на следующей неделе.

Ученицы начали расходиться. Спрятав в сумку свой текст, Роза вышла в коридор. Волонтер Центра, симпатичная женщина в длинной джинсовой юбке и головном платке, взобравшись на стул, крепила кнопками объявление на доску.

— Привет! — крикнула она.

— Привет, Кэрол, — ответила Роза.

— Как твой отец? Я молюсь за него.

— Уф, почти без изменений… Но все равно спасибо.

Кэрол слезла со стула:

— Хороший был семинар?

— Отличный.

— Говорят, ты настоящая ученая. Миссис Гринберг сказала однажды, что ангел, должно быть, твоих губ едва коснулся. (Роза непонимающе уставилась на Кэрол.) В Талмуде сказано, что каждого ребенка, когда он еще в утробе, ангел учит Торе. Но при рождении другой ангел прикасается к губам ребенка, и знание забывается. Поэтому, если человек проявляет талант в изучении Торы, мы говорим, что ангел едва коснулся его губ.

— А… — Роза неуверенно улыбнулась.

Кэрол пересказывает трогательную фольклорную байку или она действительно верит в ангелов, наведывающихся с визитами в утробу? Трудно было понять. Розе нравилась умная, серьезная Кэрол. Но религиозный пыл этой женщины превращал беседы с ней в утомительное испытание. В отличие от большинства женщин в Центре, Кэрол выросла в нерелигиозной семье. Родители разрешали ей ходить на вечеринки, встречаться с парнями неевреями, поздно возвращаться домой и даже не возражали против ее юношеского увлечения виккой. И лишь на первом курсе Бостонского университета Кэрол, познакомившись с молодыми людьми из Союза ортодоксов, начала подозревать, что в ее жизни зияет большая прореха ровно на том месте, где должен быть Бог. Из полуночных разговоров с друзьями-ортодоксами она вынесла следующее: равнодушие ее родителей к синагоге — не логическое продолжение их радужного агностицизма, но симптом еврейского самоненавистничества. И когда ее брат обручился с индианкой, способствуя таким образом «ползучему геноциду еврейской нации», Кэрол глубоко опечалилась. Через три месяца она превратилась в баалат тшува, покаявшуюся еврейку. А спустя полгода бросила университет, где специализировалась в антропологии, и уехала в Иерусалим учиться в ешиве.

Теперь, пятью годами позже, она была замужней женщиной с тремя детьми и жила в Вашингтон-хайтс, квартале ортодоксальных евреев. По субботам она не носила при себе ключи и не сажала ребенка в коляску, если находилась за пределами эрува. Покупая одежду, она обязательно отсылала ее в специальную лабораторию, чтобы удостовериться, не нарушает ли она библейский запрет на смешение шерсти со льном. А испражняясь, она каждый раз благодарила Господа за то, что он создал в ее теле «проходы и отверстия».

История преображения Кэрол вызывала у Розы сложные чувства. С одной стороны, эта история удручала. Уму непостижимо, как образованная горожанка могла отказаться от всех бонусов современности и перебраться в средневековое гетто. Но возмущение Розы было окрашено завистью. Подчинившись суровым ортодоксальным ограничениям, Кэрол не только проявила недюжинную самоотверженность — поступок, гарантированно созвучный аскетичным склонностям самой Розы, — но и освободилась от тяжкого бремени: попыток сочинить свой собственный моральный кодекс. Отныне Кэрол всегда знала, что правильно, а что неправильно, а если сомневалась, то знала, где найти раввина, который ей все разъяснит. Любое движение в ее повседневной жизни было согласовано с верой. Розины непоследовательные эксперименты с религиозностью выглядели на этом фоне весьма бледно. Заявляя о подспудной духовной тяге к иудаизму, она уклонялась от соблюдения каких-либо строгостей еврейской жизни. Она изучала Тору, но с ходу отвергала мысль о том, что стародавние запреты писаны и для нее тоже.

Роза взглянула на объявление, которое Кэрол повесила на доску.

Еврейский образ жизни

С июля месяца Кэрол Баумбах, волонтер Учебного центра, проводит экскурсии с целью ознакомления с различными аспектами еврейской культуры. Нас ждет прогулка в Краун-хайтс, посещение миквы, визит в кошерную пекарню и многое другое! Экскурсии бесплатные, приглашаются все! Время и место уточняйте у Кэрол.

— Что скажешь? — спросила Кэрол, проследив за взглядом Розы. — Я впервые делаю что-то подобное. И очень волнуюсь.

— Звучит заманчиво.

— Правда? А ты пойдешь на такую экскурсию?

— Пойду, — пожала плечами Роза, — с удовольствием. Если, конечно, выкрою время.

— Послушай, я давно хотела спросить. Не хочешь прийти ко мне на обед в следующую субботу?

Роза покраснела:

— Большое спасибо за приглашение, но, боюсь, я не смогу.

— Нет проблем. Отложим до другого раза.

— Видишь ли, Кэрол, этим летом я по субботам работаю.

— Ох!

— Прости, но это моя работа, и… — Роза покраснела еще гуще.

Кэрол замахала руками:

— Нет-нет. я понимаю. Никого нельзя торопить.

— Ну, вряд ли я…

— Начинать всегда тяжело, — перебила Кэрол. — Смотришь на все эти заповеди, и они кажутся тебе отвесной скалой. Поверь, я знаю, о чем говорю, я через это прошла. Не расстраивайся. Роза, Господь не требует, чтобы ты сделала все и сразу.

Роза посмотрела на часы:

— Мне надо бежать на работу. У меня встреча с родителями.

Кэрол похлопала ее по руке:

— Конечно, беги. Только помни, что это нормально — сказать Господу: «Я знаю, я должна это сделать, но пока не могу». Главное — двигаться в правильном направлении.

Жара, обрушившаяся на Розу, когда она вышла на улицу, была такой густой и гнетущей, что в первую минуту Розе было не до размышлений — не удариться бы в панику. Постепенно, однако, шагая к зданию «Девичьей силы», она привыкала к дискомфорту, и ее мысли вернулись к воспитательной беседе, которую провела с ней Кэрол. И чем дольше Роза обдумывала этот разговор, тем сильнее злилась. Зря она извинялась перед Кэрол, самомнение этой святоши выходит за всякие рамки! Ей и в голову не приходит, что у человека могут быть рациональные возражения против ортодоксального иудаизма, не продиктованные ни страхом, ни огульным отрицанием. Послушать Кэрол, выходило, что Розе всего лишь не хватает куража, чтобы стать правоверной иудейкой. Но Роза не боялась, она сомневалась. Последние полгода она ощущала мощное притяжение иудаизма и благодаря прозрениям, пережитым ею в синагоге Ахават Израэль, — прозрениям, которые невозможно выразить словами, она готова была признать: ее неверие в Бога существенно поколеблено. Но отказаться от устриц, бекона или славить Господа каждый раз, когда садишься на горшок, — нет уж, увольте. Она никогда не захочет жить так, как живет Кэрол, — она никогда не уразумеет, зачем так нужно жить, — и ее бесила уверенность Кэрол в обратном.

На Сто тринадцатой улице, в просторном гулком помещении над методистской церковью, девочки из «Девичьей силы» клеили коллажи под общим названием «Из-за чего я сержусь». На полке, доверху забитой настольными играми и принадлежностями для рисования, уместился и магнитофон, из которого лился голос Мэрайи Кэри.

— Привет, Роза, — нараспев поздоровались девочки. — Что ты тут делаешь?

Во вторник у Розы был выходной, но в этот вечер ее срочно вызвали для решения вопроса о Кьянти, которой по причине плохой посещаемости и дурного поведения грозило исключение из программы.

В крошечном офисе, примыкавшем к большой комнате, Роза застала Лору, руководителя «Девичьей силы», Рафаэля, Кьянти и ее мать. Лора и Рафаэль изображали бодрость и позитивный настрой («Привет! Привет!»), что им не слишком хорошо удавалось. Мать Кьянти отреагировала на появление Розы едва заметным движением век.

— Рафаэль как раз рассказывал миссис Гейтс о проблемах, которые возникли у нас с Кьянти в последнее время, — сказала Лора. — Будешь продолжать, Рафаэль?

— Разумеется. — Обхватив ладонями колени, Рафаэль подался вперед: — Как я уже говорил, посещаемость Кьянти радикально ухудшилась. За последние две недели она отсутствовала пять дней…

— Разве только она? — перебила миссис Гейтс. — Другие девочки тоже много пропускают, но к ним никто не придирается. — Мать Кьянти была красивой женщиной с длинным носом в форме стрелы и тяжелой копной блестящих черных кудрей. Брови она выщипала, заново нарисовав их тонкими, скошенными вниз, — так ребенок рисует крылья вороны.

— Неправда, миссис Гейтс, — возразила Лора. — В нашей программе правила для всех одинаковы.

— И позвольте добавить, — сказал Рафаэль, — дело не только в пропусках. Когда Кьянти приходит в Центр, она часто ведет себя крайне вызывающе.

— Типа? — поинтересовалась миссис Гейтс.

— В последний раз мы ее видели в четверг, и большую часть времени она провела на улице, перед зданием, там она курила и общалась с друзьями, которые не участвуют в программе.

Миссис Гейтс шумно выдохнула сквозь зубы.

— Это правда? — спросила она дочь.

— Я выходила всего один раз.

— Нет, Кьянти, — сказала Роза. — Не один…

— Ты курила? — продолжила допрос миссис Гейтс.

Кьянти пожала плечами. Спокойно — очевидно, привычным жестом — миссис Гейтс ударила ее по лицу.

Роза и Рафаэль привстали со своих мест.

— Миссис Гейтс!.. — вскрикнула Лора.

Мать Кьянти не обращала ни на кого внимания, сосредоточившись на дочери.

— Я тебя предупреждала: если закуришь — отлуплю. — Она снова ударила девочку.

Лора поднялась во весь рост:

— Миссис Гейтс, если вы не прекратите бить Кьянти, я попрошу вас уйти.

Оттопырив щеку кончиком языка, миссис Гейтс уставилась в пространство.

— Сейчас необходимо решить, как быть дальше, — сказала Лора, садясь. — Мы все будем только рады, если Кьянти останется в программе, но она должна уважать наши правила. — Руководительница повернулась к Розе: — Есть предложения?

— Я не совсем… — пробормотала Роза, еще не оправившаяся от шока, в который ее ввергла миссис Гейтс, лупившая свое дитя.

— Скажи-ка, Кьянти, — взял слово Рафаэль, — ты сама хочешь остаться в программе? (Кьянти опять пожала плечами.) Так «да» или «нет»?

— Да вы тут всякой ерундой занимаетесь.

Лора посуровела:

— Мы здесь стараемся тебе помочь. Кьянти. Но с таким отношением к тому, что мы делаем…

Рафаэль поднял руку:

— Можно я, Лора? — Он улыбнулся девочке: — Послушай, а чем ты бы хотела заниматься в «Девичьей силе»?

Кьянти ковыряла шов на своих джинсах:

— Ну, не знаю…

— А ты подумай. Что, по-твоему, не ерунда? (Девочка молчала.) Я не пытаюсь тебя подловить. Просто выясняю, какие занятия тебе по вкусу. К примеру, мне известно, что ты любишь танцевать, верно?

— Угу.

Рафаэль повернулся к Лоре:

— А не организовать ли нам танцевальные занятия два раза в неделю? Как вам эта идея?

— Почему нет?

— Что скажешь, Кьянти? — спросил Рафаэль. — Может, сделать тебя ответственной за хореографию?

Кьянти недоверчиво покосилась на него:

— Вы это всерьез?

— Погодите, — вмешалась Лора. — Сначала Кьянти придется в корне изменить свое поведение. Не пропускать занятия, не опаздывать. Продемонстрировать новое конструктивное отношение к делу. Не огрызаться, не курить и тому подобное. Думаешь, ты способна на это? — спросила она девочку. (Кьянти кивнула.) Уверена?

— Да-а.

— Ты ведь понимаешь, Кьянти, что мы оказываем тебе большое доверие. Стоит тебе хотя бы раз оступиться — не явиться, когда тебя ждут, нагрубить консультанту, да что угодно — и с танцами будет покончено. Поняла?

— Поняла.

— Ваше мнение, миссис Гейтс?

Уголки рта миссис Гейтс опустились в знак милостивого согласия:

— Все лучше, чем шляться с пацанами.

— Что ж, прекрасно! — Лора хлопнула в ладоши. — Значит, мы договорились. Завтра я жду тебя, Кьянти, в девять утра. Не в десять минут и не в четверть десятого. Ровно в девять. И мы приступаем к формированию танцевальной группы.

По дороге к метро Рафаэль, пребывавший в приподнятом настроении, сказал:

— Все прошло очень неплохо, а?

— Ну да, — ответила Роза, — если не считать того, что миссис Гейтс едва не размозжила голову своей дочке.

— Да, Гейтс — та еще штучка, — хохотнул Рафаэль. — Секс-бомба!

— Она чудовище! — взвилась Роза. — Если она запросто бьет дочь на людях, то что же она вытворяет с ней дома?

— Однако она пришла, когда мы ее вызвали. Значит, ей все же не наплевать на своего ребенка.

— Бесподобно, Раф! — издевательски воскликнула Роза. — Давай провозгласим ее «Матерью года».

Рафаэль недоуменно спросил:

— Из-за чего ты так дергаешься?

— Не знаю, — хмуро ответила Роза.

Они свернули на Сто десятую улицу. Справа, на крыльце дешевой гостиницы, сидела компания мужчин, истекая потом и лениво задирая друг друга. Слева, за оградой Центрального парка, два мальчика ловили рыбу в мутном пруду.

— Я не вижу смысла, — внезапно сказала Роза. — Мы тут суетимся, из кожи вон лезем, стараясь вычислить, как нам удержать Кьянти. Но на самом-то деле, какая разница, уйдет она или останется.

— Смеешься? — с искренним удивлением отреагировал Рафаэль. — Большая разница, очень даже большая. Если она останется, то, возможно, не забеременеет в тринадцать лет и не подсядет на наркотики и, чем черт не шутит, станет получше учиться…

— Да, да, — нетерпеливо перебила Роза, — знаю. Все это я знаю. Но ведь многого она не добьется… То есть в ее жизни уже столько всего наворочено, и мы с этим ничего поделать не можем.

— С чем — с этим? С ее бешеной мамашей?

— Нет, не только. Хотя и с ней тоже. Но в целом…

— Твоя мысль мне ясна. Да, нет предела совершенству. Но стоит ли задавать себе высокую планку? По-моему, разумнее фокусироваться на том, что делаешь в данный момент, на маленьких достижениях, которые происходят с твоей подачи. Иначе можно и умом тронуться.

— Наверное, ты прав. Но эти маленькие достижения, уж очень они маленькие.

— К чему ты клонишь, Ро? — В голосе Рафаэля послышалось раздражение. — Ведь это всего лишь развивающая программа…

— Вот именно, всего лишь. Может, мы удержим их от наркотиков на некоторое время и убережем от ранней беременности, но их идиотские родители и идиотские школы никуда не денутся, и в конце концов они устроятся на идиотскую работу, если вообще найдут работу. Их… — она широко взмахнула руками, — их классовую судьбу нам не изменить.

Рафаэль замер как вкопанный, задрав голову и открыв рот.

— Классовую судьбу? — рассмеялся он. — Классовую судьбу? Роза, да ты совсем расклеилась! Иди сюда, я тебя пожалею.

Роза обиженно отстранилась. Но Рафаэль притянул ее к себе и крепко обнял.

— Сумасшедшая, — пробормотал он.

Роза вдыхала влажное тепло его рубашки поло, запах крахмального спрея и свежего пота.

— Ты слишком серьезно ко всему относишься, Ро. — Рафаэль погладил ее по волосам. — А это не к добру, помяни мое слово.

 

Глава 2

«На работе, в своем офисе-кабинке, Карла изучала толстый буклет…»

На работе, в своем офисе-кабинке, Карла изучала толстый буклет агентства по усыновлению «Любимая кроха». На обложке буклета, скрепленного спиралью, был изображен спеленатый младенец, а под ним слоган: «Любимая кроха приносит мир и радость в нью-йоркские семьи вот уже четырнадцать лет».

Двумя днями ранее Карла и Майк побывали в агентстве с ознакомительным визитом. Им показали короткий фильм «Усыновление: путь к любви», после чего отвели к консультанту для предварительного собеседования. В проколотых ушах консультанта, которую звали Мишель, поблескивали жемчужинки, шарфик на шее она повязала так, как это принято у стюардесс. Для начала она перечислила основные этапы процесса, обещавшего, по ее словам, быть «длительным, а иногда и непростым». Затем попросила супругов рассказать о причинах, побудивших их взять ребенка. Карла, отлично сознавая иронию ситуации — социального работника «потрошит» другой социальный работник — и понимая, что ее ждет, держалась уверенно.

— Собственно, дело во мне, — с улыбкой призналась она. — Я не могу иметь детей.

— Та-ак, — отозвалась Мишель.

— И нам очень нравится идея предоставить ребенку теплый дом, — добавил Майк.

— Прекрасно. Детей, нуждающихся в любви и заботе, действительно очень много. Но прежде всего, я хотела бы услышать о том, как вы представляете себе усыновление. Пусть каждый из вас уточнит, что именно он надеется извлечь лично для себя из опыта воспитания ребенка. Карла?

Карла откашлялась:

— Ну… — И осеклась.

Они с Майком так долго и безуспешно «пытались», что конечная цель превратилась в довольно абстрактное понятие. Бездетная Карла никогда не бросала жадные взгляды на коляски в парке и не замирала со слезами умиления над конвертами для новорожденных в детских универмагах. Плодовитые родственницы Майка с неизменным, чуть приторным сочувствием предлагали ей «подержать» их младенцев, но Карла редко откликалась на эти предложения. По правде говоря, маленькие дети — настоящие, постоянно срыгивающие, пачкающие пеленки — слегка ее пугали.

Майк пихнул ее ногой под столом. С нарастающим чувством обреченности Карла посмотрела на мужа, потом на консультанта. Она не могла вспомнить ни единой причины, объясняющей, почему она хочет стать матерью.

— Простите, — сказала Карла, — я должна собраться с мыслями.

— Не волнуйтесь, — успокоила Мишель. — Вопрос очень важный, и ответ на него бывает нелегко облечь в слова. Не торопитесь.

В ее шелестящем говорке, местами переходящем в шепоток, Карле почудилось что-то обидное, и она ощутила комок в горле. Снова наступила долгая пауза.

— Я всегда хотела быть матерью, — произнесла она наконец, — потому что… я люблю детей, и, по-моему, воспитание ребенка — работа невероятно благодарная. Дети, — с отчаянием добавила она, — это такое счастье.

— Хорошо-о-о… — Мишель повернулась к Майку: — Теперь послушаем вас.

Карла умоляюще взглянула на него. Пожалуйста, не подведи. И помни, «АМБИвалентный».

— Полагаю, — Майк пригладил волосы, — желание стать отцом как-то связано с моим детством, с атмосферой, которая царила в нашей семье. Я вырос в Пелем-парке с двумя братьями и двумя сестрами, а по соседству жила целая банда двоюродных братьев и сестер. Так что в доме моих родителей всегда было очень шумно и всегда было чем заняться. И очень тепло, понимаете? Много народу и много веселья.

Пока Майк говорил, Мишель кивала все быстрее и быстрее. Карла вдруг по-детски позавидовала мужу: он справлялся с тестом на «отлично».

— Мой отец обожал бейсбол, и по выходным вся родня собиралась в парке, где мы играли, разбившись на команды. Мама была тихой и ласковой. Она пела нам колыбельные, даже когда мы были уже подростками. У нее был удивительный голос. Если бы не дом, семья, то, возможно, она стала бы профессиональной певицей… В общем, о детстве у меня сохранились самые счастливые воспоминания. И когда я думаю о том, что буду делать, став отцом, я надеюсь, что сумею передать моим детям все то, что я получил в детстве.

По дороге домой Карла извинилась за свое неудачное выступление:

— Не знаю, что на меня нашло. Мне очень жаль. Я вдруг словно онемела… Но ты — ты был просто великолепен. Так красноречив!

Майк с укоризной посмотрел на нее:

— Красноречие тут ни при чем, Карла. Я говорил от души.

Отложив буклет, Карла принялась убирать со стола. Вечером они с Майком были приглашены в гости к его двоюродному брату, крепкому семьянину, и она обещала мужу не опаздывать.

Внизу, в холле, газетчик Халед запирал свой магазин.

— Зайди на минуточку, — поманил он Карлу.

Она остановилась в нерешительности:

— Я спешу. Мне нужно домой.

— Всего на одну минутку!

— Ладно, — сдалась она.

С первой встречи Карлы и Халеда, закончившейся фиаско, минуло около месяца. С тех пор они несколько раз вместе обедали в парке, и Халед, когда разносил прессу по этажам, непременно наведывался к ней в офис. Карла, чей круг общения состоял в основном из профсоюзных работников и людей, озабоченных социальным прогрессом, не совсем понимала, на чем зиждется эта новая дружба. В политике, внутренней или внешней, он абсолютно не разбирался. (В газетах Халед читал только астрологический прогноз и раздел «Спорт».) Когда она заговаривала о профсоюзных делах, скучал и не скрывал этого. Если у него и имелись какие-нибудь политические взгляды, то, скорее всего, подозревала Карла, эти взгляды носили реакционный характер. И все же Халед ей нравился, и она с удовольствием общалась с ним. Вопреки, а возможно, благодаря отсутствию общих интересов они счастливо миновали этап церемонной вежливости в отношениях двух коллег и прямиком устремились к свободной, бесцельной беседе хороших знакомых. В компании Халеда Карле часто казалось, что с ее плеч сняли груз — бремя забот, тяжесть которых она прежде полностью не сознавала.

В кассетнике на прилавке магазинчика звучала египетская популярная музыка. Халед вытащил из-за прилавка высокий табурет и жестом предложил Карле сесть.

— Ты не голодна? — спросил он.

— Нет, я поела.

— Погоди. — Он исчез в комнатенке, служившей складом.

Карла сидела, качая ногами. Рядом с ней стояла вращающаяся полка с миниатюрными наборами для шитья и еще более миниатюрными, снабженными лупой, — для штопки. Скользнув по ним взглядом, Карла отвернулась.

— Что это за музыка? — крикнула она.

— Это очень известная египетская певица. — Халед вернулся с двумя банками сока и коричневым бумажным пакетом. — Думаю, самая известная.

— Ага.

Он начал подпевать смешным тоненьким голосом, имитируя кокетливый женский танец.

— Ты сегодня в хорошем настроении, — заметила Карла.

— Ты приводишь меня в хорошее настроение. — Халед протанцевал к пластмассовому ведру, в котором хранились букеты цветов, обернутые в целлофан. — Вот, возьми какой хочешь.

— Мне не нужны цветы, — отказалась Карла.

— Знаю, что не нужны. Я просто хочу, чтобы они у тебя были. — Он поднял руку, зажав в руке букет, как статуя Свободы сжимает факел.

Карла взяла цветы:

— Спасибо.

— Взгляни. — Он открыл бумажный пакет и вынул ломоть халвы. — Я купил ее в греческом магазине за углом. Хочешь попробовать?

— Мне нельзя.

Он состроил потешную скептическую гримасу:

— Да ладно. Совсем чуточку.

Халеду нравилось покупать ей угощение. Всякий раз, когда Карла встречалась с ним, он либо ел, либо собирался поесть, — обычно что-нибудь очень вкусное: пончик, покрытый нежной белой глазурью; жирный китайский пельмень, похожий на многократно уменьшенный разбойничий узел с награбленным добром; сочную клементину, перекатывающуюся в бугристой кожуре. Его безмятежное публичное обжорство несколько шокировало Карлу. Всю жизнь ее окружали люди, равнодушные либо активно враждебные к пище, и она привыкла считать еду пороком, которому предаются в одиночестве. Ее мать никогда толком не готовила, разве что швыряла на стол якобы съедобные куски и приказывала их истребить, чтобы «добро не пропадало». Майк пил на обед протеиновые коктейли, а после шести вечера не брал в рот ни крошки из опасения, что не успеет переварить пищу до сна.

— Некоторые живут, чтобы есть, а я ем, чтобы жить, — любил повторять он. Словно отказ от удовольствия был его личным знаком отличия.

Карла наблюдала, как Халед режет халву. Черные волосы на его руке завивались вокруг ремешка часов и дыбились над блестящим рубцом от шрама цвета жевательной резинки, выглядывавшим из-под закатанного рукава.

— Некрасиво, правда? — внезапно спросил Халед, указывая ножом на шрам.

— Нет! — покраснела Карла. — Ничего подобного.

Я лишь хотела узнать… откуда он у тебя. Если ты, конечно, не против.

— Однажды, когда был маленьким, я играл на кухне, а мама что-то жарила на плите в раскаленном масле, и я опрокинул сковородку.

— Ох! — Карле стало ужасно жаль малыша Халеда, навлекшего на себя такую беду. — Наверное, тебе было очень больно.

— Могу только догадываться. — Он подал ей тонкий ломтик халвы. — Мама говорила, что я плакал два дня, но я ничего не помню. — Халед принялся листать журнал, лежавший на прилавке. — Вот. — Он показал ей фотографию во весь разворот: особняк какой-то знаменитости на Голливудских холмах. — В таком доме я когда-нибудь буду жить. Видишь? Тут есть аквариум с настоящей акулой. Прямо в гостиной!

— Бедная акула, — пробормотала Карла, без энтузиазма разглядывая снимок.

— Погоди. У хозяина этого дома есть даже собственный кинотеатр.

Карла посмотрела на снимок кинозала, обитого бархатом:

— А не слишком ли это эгоистично? Ну зачем одному человеку столько места?

— Деньги-то его, и он может тратить их как хочет.

— Да, но он мог бы на эти деньги сделать что-нибудь полезное, ты так не думаешь?

Халед разочарованно закрыл журнал:

— Может, он занимается благотворительностью.

Карле вдруг стала противна собственная правильность. Какая же она зануда! Это всего лишь безобидные мечты, а она так и норовит все испортить прекраснодушными назиданиями.

— Хочешь еще халвы? — спросил Халед.

— Нет. — Она подняла ладони, давая понять, что насытилась. — Я скоро пойду.

— Собираешься навестить отца?

— Нет. Сегодня мы ужинаем с двоюродным братом мужа и его женой.

— А-а, — кивнул Халед. — Замечательно.

— В мексиканском ресторане.

— Угу. — Он мрачно уставился на прилавок.

Внезапное уныние Халеда обеспокоило Карлу. Вероятно, он обиделся из-за того, что она отказалась восхищаться домом знаменитости.

— Красивая песня, — сказала Карла, чтобы загладить свою ханжескую выходку. — О чем она?

— О тоске по любимому.

— Вот как.

— «Вернись, вернись. Без тебя я как лодка на сухом берегу». — Он снова начал пританцовывать, подавая руку Карле.

— Оставь, я не умею танцевать.

— Конечно, умеешь. — Он схватил ее за руку, и Карла, поддавшись напору, не очень ловко задвигала плечами из стороны в сторону.

— Вот, — тихо сказал Халед, — ты танцуешь.

Взгляд Карлы упал на стеклянную дверцу холодильника с напитками, и она увидела себя — толстуху, которая как дура подпрыгивает на табуретке.

— Все, хватит! — Она выдернула руку.

Халед удивленно отпрянул:

— Прости.

— Нет, не извиняйся. Скорее уж мне надо просить прощения.

Он выключил магнитофон. В наступившей тишине они услыхали, как в холле грохочет полировальная машина.

Карла слезла с табурета, одернула юбку:

— Мне пора.

Халед наблюдал за ней с несчастным видом:

— Придешь завтра?

— Наверное. Посмотрим.

— Цветы не забудь.

— Да, конечно.

Выйдя из больницы, Карла выкинула букет в гигантский мусорный контейнер с надписью «Держите Нью-Йорк в чистоте». Выкинула с огромным сожалением — вот уж действительно пропавшее добро, — но ей казалось, что она выглядела бы глупо, разгуливая с цветами по улице. А вдобавок она не знала, как объяснить происхождение этого букета Майку.

 

Глава 3

«Одри, дорогая, ты не обязана это делать…»

— Одри, дорогая, ты не обязана это делать, — говорила Джин, вышагивая рядом с подругой. — Еще не поздно все отменить.

Они возвращались домой к Джин из аптеки, где Одри купила лекарство от расстройства желудка. Менее чем через час им предстояла встреча с Дэниелом и Беренис Мейсон в квартире Джин.

— Не отменю, — негромко ответила Одри, провела тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу и, не замечая, что делает, вытерла руку о футболку.

От сизой смертной жары краски Нью-Йорка выцвели. Жужжащие поливалки орошали запекшийся асфальт. Бледное солнце с шипением еле катилось по молочному небу, и трудно было понять, как этот мягкий, почти прозрачный блин может быть источником столь чудовищной энергии.

— Понимаешь, — продолжила Джин, — личная встреча с этой женщиной ничего не даст. Ты только расстроишься.

Одри одарила ее презрительным взглядом из-под полуприкрытых век:

— Если кто-нибудь и расстроится, то это буду не я, обещаю.

— Да-да, ты держишься невероятно мужественно. Окажись я на твоем месте, не знаю, достало бы мне сил. Но по-моему, себя нужно щадить, — не сдавалась Джин. — Ты пока во власти эмоций…

— Прекрати, Джин, мои эмоции ведут себя как паиньки. — Одри сделала паузу, подыскивая верную интонацию. — То есть я, конечно, злюсь. Очень злюсь. Джоел — полный идиот. Не будь он в коме, я бы врезала ему как следует. Но, — она вздохнула и склонила голову в философском смирении, — что случилось, то случилось. Лить слезы бессмысленно, с этим надо разобраться.

— Но зачем разбираться прямо сейчас? Подожди, пока оправишься от потрясения…

Одри скрипнула зубами. Как это грубо — как бестактно — со стороны Джин. В подобных ситуациях друг не должен докапываться до твоих «истинных чувств», извлекать их на свет божий и перетряхивать; друг должен заткнуться и верить тебе на слово.

— Сколько можно повторять, не было никакого потрясения. Ты ведь знаешь Джоела. А я не настолько слабоумная, чтобы удивляться тому, что он до сих пор ни одной юбки не пропускает.

Джин опустила глаза. Прежде они если и обсуждали измены Джоела, то в самых обтекаемых выражениях. Внезапный скачок в откровенность, словно и не было этих десятилетий умолчания, вгонял Джин в смущение.

— За сорок лет жизни с таким человеком, как Джоел, научишься, пожалуй, относиться спокойно к этим мелким мужским шалостям, — объясняла Одри. — Все выдающиеся мужчины одинаковы. Биология у них такая. Вспомни, с чем приходилось мириться Джеки Кеннеди…

— Знаю, — перебила Джин, — но, Одри, это не просто мелкая шалость. У него родился ребенок…

— Да ради бога! — Одри резко остановилась. — Думаешь, я переживаю? Думаешь, ночами не сплю из-за того, что эта паскуда заимела от Джоела ребенка? Ошибаешься! Мне по фигу.

— Хорошо, — Джин тронулась с места, увлекая за собой подругу, — допустим. Но я все равно не понимаю, почему ты настаиваешь на личной встрече с ней. Все необходимые переговоры мог бы провести адвокат…

— Нет, — оборвала ее Одри. — Исключено. Не желаю никого в это впутывать.

— Но…

— Скажешь одному человеку и не успеешь глазом моргнуть, как весь город будет в курсе. Представляешь, как возрадуются враги Джоела? У великого социалиста обнаружился незаконнорожденный сын. Реакционеров хлебом не корми, дай только сожрать вонючую сплетню. То стажерка отсосет у Клинтона, то Маркс трахнет прислугу, и начинается: «Смотрите-ка, а Карл-то лгунишка, — значит, и насчет диалектического материализма он тоже наврал…» А кроме того, я хочу разделаться с этой сукой сама. Высказать ей все, что думаю… О ч-черт.

К ним приближалась высокая крупнозубая женщина, толкая коляску с младенцем.

— Боже мой, Одри-и! — воскликнула она, поравнявшись с ними. — Сколько лет! Не ожидала встретить тебя здесь — как мило!

— Познакомься с моей подругой Джин, — сказала Одри. — Джин, это Мелинда. Ее дочь и Роза с Карлой ходили в один детсад. Мелинда тоже из Англии. Но конечно, она куда шикарнее, чем я.

Мелинда нервно засмеялась: ма-ха-ха. Из уважения к понятию «соотечественница» и смутного ощущения, что две британки, живущие в Нью-Йорке, не могут не дружить, Мелинда, общаясь с Одри, всегда изображала безграничную приязнь, но при этом ей не удавалось стереть с лица выражение испуга.

— Забавно, что мы встретились именно сейчас, — сообщила она. — Я как раз иду в «Лондон-маркет» за диетическим шоколадным печеньем!

— Никогда не понимала, зачем люди ходят в такие магазины, — отвечала Одри. — Если уж так скучаешь по занюханному английскому печенью, почему бы не вернуться на родину?

Мелинда откинула голову назад и широко открыла рот в показном беззвучном веселье:

— Ах, Одри. — Она подтолкнула поближе к землячке коляску с осоловелым младенцем: — Ты еще не видела это прибавление к нашему семейству? Мой внук Зак. У Дейзи теперь двое детей — невероятно!

Эту информацию Одри оставила без комментариев. Мелинда была помешана на детях. Однажды, много лет назад, Одри уговорили отвести Карлу в гости к дочке Мелинды с целью «развития навыков общения». Полтора часа, что Одри провела на диване в гостиной Мелинды, потягивая теплое белое вино и обсуждая метод Судзуки, пока девочки визгливо взаимодействовали над коробкой с обучающими деревянными кубиками, подтвердили ее наихудшие подозрения о том, к чему сводится жизнь женщины, сосредоточенной на детях.

— Послушай, — полюбопытствовала Мелинда, — а кто-нибудь из твоих уже обзавелся потомством?

Одри рассеянно покачала головой. Ей представилось. какое удовольствие доставило бы Мелинде известие о незаконном ребенке Джоела, с каким ликующим лжесочувствием эта дамочка обежала бы весь Гринвич-Виллидж, докладывая общим знакомым об унижении Одри. «Слыхали? Какой ужас! Бедная Одри».

— Неужели? — не унималась Мелинда. — Ни одна из дочек?

— Нет, — ответила Одри. — Мое потомство, похоже, выхолощено. (Мелинда обмерла.) Шучу.

Чадолюбивая британка опять разразилась беззвучным смехом:

— Так поторопи их, право слово. Быть бабушкой ужасно увлекательно! А как вообще дела?

— Джоел в больнице.

Лоб Мелинды вспучился морщинами:

— Ах да, мне говорили, что он нездоров. Ему лучше?

— Вряд ли. Он в коме.

— Ох! Но это же…

Одри упомянула о Джоеле лишь затем, чтобы смутить «приятельницу». И тут же пожалела о сказанном.

— Ладно, — деловито перебила она, — не будем тебя задерживать.

— Конечно, — заторопилась Мелинда, — конечно, мне надо бежать. Будь добра, передай привет девочкам и Ленни.

Домработница поджидала их в прихожей.

— Они здесь, — донесла она театральным шепотом. — Визитеры, про которых вы говорили. Сидят в гостиной уже с четверть часа. Мужчина сказал, что они доехали быстрее, чем он предполагал.

— Скотина Дэниел, — прошипела Одри. — Он специально явился пораньше, это в его духе.

— Еще ничего не поздно, — напомнила Джин. — Только скажи, и мы отменим…

— Перестань. — Одри расправила плечи. — Вперед, пока они не умыкнули все твои канделябры.

Когда Одри и Джин вошли в гостиную, Дэниел с Беренис рассматривали фотографии в рамках, выставленные на комоде у стены.

— Похоже, вам здесь уютно, — заметила Одри.

Беренис оглянулась. На ней было облегающее платье без рукавов и сандалии, украшенные ракушками.

— Здравствуйте, — невозмутимо ответила она.

Одри смерила ее взглядом, отмечая про себя изъяны: отвисшая кожа на предплечьях, по-мужски толстые икры. Затем она обратилась к Джин:

— А не выключить ли нам кондиционер? Здесь температура как в рефрижераторе.

— Да, разумеется, отличная идея! — Джин потерла руки. — Кто-нибудь хочет лимонада? Я сейчас принесу… Одри, не поможешь?

— Ну и вид у нее! — воскликнула Одри, как только они добрались до кухни. — Обратила внимание на ее платье? (Джин, возившаяся с термостатом, не ответила.) Кобыла молодящаяся! А ноги! — продолжала Одри. — О-о! С такими ножищами ей бы в регби играть за Англию…

Фразы Одри не закончила. Издевки над несовершенствами Беренис не приносили желаемого удовлетворения. Будь она очень молоденькой или очень хорошенькой, Одри с облегчением списала бы ее со счетов как «куколку» и пустую забаву, да еще посмеялась бы презрительно над банальностью старческих притязаний Джоела. Однако невзрачность Беренис предполагала наличие каких-то более существенных личностных качеств. Если Джоела привлекла в ней не красота, тогда что же?

Она нервно оглядела кухню. После ремонта Одри здесь еще не была.

— Неплохо получилось, — сказала она.

— М-м… Вряд ли я бы выбрала нержавеющую сталь для ручек. Ее надо постоянно чистить. — Вынув из холодильника кувшин с лимонадом, Джин принялась нагружать поднос вазочками с орешками и оливками.

— Что ты делаешь? — возмутилась Одри.

— Полагаешь, это некстати? — засомневалась Джин. — Я лишь подумала, что легкая закуска не повредит…

— Ладно, пускай, — махнула рукой Одри. — Потчуй эту свору, если тебе так хочется.

Они вернулись в гостиную. Беренис и Дэниел сидели на кожаном диване, у Беренис на коленях лежала пластиковая папка.

— Что это там у вас? — спросила Одри. — Доказательства?

— Одри, — начал Дэниел, — думается, нам следовало бы…

Ледяной взгляд Одри заставил его умолкнуть.

— Вам еще дадут слово, Дэниел. — Она повернулась к Беренис: — Ну давайте, показывайте, что принесли.

— А что вы хотите увидеть? — спросила Беренис. Нагнувшись над кофейным столиком, она зачерпнула горсть орешков и отправила их в рот.

— Как что? Если верить Дэниелу, вы храните целый сундук любовных писем от Джоела. Почему бы не начать с них?

— Личную переписку я не захватила.

— Почему-то я была уверена, что так и будет.

Беренис передала ей кипу бумаг:

— Здесь свидетельство о рождении моего сына и признание отцовства, подписанное Джоелом. А также копии чеков, которые Джоел посылал мне все эти годы.

При виде размашистой закорючки, которой Джоел подписывался, Одри почувствовала, что у нее задрожали руки. Она наскоро пролистала бумаги:

— Четко сработано, прелесть вы моя. — Одри подняла глаза на Беренис: — Вы ведь все предусмотрели, верно? Голову даю, в таких делах вы эксперт.

— Нет, я не эксперт.

— Скромничаете. Ну же, выкладывайте, какую сумму вы предполагаете вытрясти из меня. Сразу предупреждаю, денег не так уж много.

Беренис вздохнула:

— Я хочу, чтобы вы знали, Одри, речь идет не только о деньгах.

— Неужели? Тогда о чем?

— О многом. Я понимаю, что сейчас вы испытываете враждебность ко мне, и я уважаю ваши чувства. Но мне хочется верить, что наступит день, когда вы примиритесь со мной. Хотя бы ради наших детей. Для меня очень важно, чтобы Джамиль общался со своими братьями и сестрами…

— Вы случаем не обкурились? — перебила Одри. — Мои дети знают о вас, и, поверьте, они не желают иметь ничего общего ни с вами, ни с вашим пащенком.

— Одри! — вскричала Джин.

— Скажите, Беренис, — продолжала атаковать Одри, — почему вы не сделали аборт, когда забеременели от мужа другой женщины?

— Одри, — вмешалась Джин, — это не самая продуктивная тема для беседы.

— Нет, все в порядке, — возразила Беренис, — я отвечу. Я склонялась к аборту.

— И что же заставило вас передумать? — допытывалась Одри. — Наверное, увидели УЗИ и вас прошибла слеза: такой маленький трогательный ублюдочек.

В комнате стало тихо: Дэниел, Джин и Беренис словно замерли под прицелом ее гнева. Внезапно Одри охватила печаль. В памяти всплыло детское воспоминание, фраза из школьного учебника истории: «Короля Генриха очень боялись, но не любили».

— Ладно, — устало сказала она. — Давайте с этим кончать. Вы получите свои деньги. Сколько Джоел вам выдавал, столько и получите, какой бы ни была эта сумма. Но к моей семье — ко мне, моим детям и Джоелу — не приближайтесь. Ни вы, ни ваш сын. Все ясно?

Беренис смотрела в пол:

— Вы действительно этого хотите?

— Господи, милая, — презрительно улыбнулась Одри, — хватит уже разыгрывать мелодраму. Вы получили, что хотели. А теперь почему бы вам просто не убраться отсюда к такой-то матери?

Джин повела гостей в прихожую. Одри проводила их взглядом, потом легла на диван, задрав ноги на кофейный столик. Потрясающе. За каких-нибудь полчаса она умудрилась растерять все свое моральное преимущество. Даже Джин была шокирована ее поведением.

Как случилось, что она больше не может выйти из роли ведьмы? Когда-то, давным-давно, дерзость была лишь позой — ловким маневром с целью скрыть мучительную уродливую застенчивость, усугубленную ее положением молодой жены, которой еще не исполнилось и двадцати и которая приехала вслед за мужем в чужую страну, Америку. В ту пору окружающим нравился ее острый язык, выходки Одри поощряли, ими восторгались. Она даже приобрела своего рода известность: симпатичная англичаночка с характером и умением ругаться, как грузчик в порту. «Позовите Одри, — раздавался, бывало, крик, когда кто-нибудь вел себя по-свински. — Она быстро вправит ему мозги».

Поначалу она управляла своей разнузданностью: включала с намерением развлечь публику на вечеринке и отключала, возвращаясь домой. Но со временем, незаметно для себя самой, она утратила контроль и начала в той же бесцеремонной манере выражать свои подлинные чувства: скуку, в которую ее вгоняло материнство; гнев на мужа, опять с кем-то спутавшегося; отчаяние при мысли о ничтожности ее домохозяйской участи. Одри не уловила этой перемены. Как старуха упорно пользуется той же яркой помадой, которая так ее красила в прежние славные деньки, так и Одри еще долго счастливо верила, что ее девический задор по-прежнему находит добродушный отклик у окружающих. А когда опомнилась и обнаружила, что люди за ее спиной брезгливо морщатся, — и что она уже не молодая привлекательная женщина, очаровательно взрывная и не по годам воинственная, — было поздно. Злость въелась в нее, расползлась по нутру так широко, что не вырежешь, проникла в топкую почву ее разочарований так глубоко, что не выкорчуешь.

— Как ты, дорогая? — Джин, вернувшись в гостиную, робко положила руку на плечо подруги.

— А разве кому-то есть до меня дело? — огрызнулась Одри. — Всех волнует только одно — ежемесячный чек для жирной суки.

— Пожалуйста…

— Твои закуски пользовались успехом. Ты видела, как она жрала? За уши было не оттащить от орешков. (Джин молчала.) Да-а, знаю, — протянула Одри, — я не должна плохо отзываться о бедняжке Беренис. Несчастной одинокой мамашке. А она тебе понравилась, верно? Что ж, приглашай ее в гости. Ей наверняка захочется обзавестись богатыми подружками, которым она станет ровней, когда присосется к моему банковскому счету, — точнее, высосет то, что еще не успела.

— Знаешь, Одри, мне кажется, что тут дело не в деньгах.

— О, ты абсолютно права! Не только в деньгах. Все гораздо хуже. Она хочет кусок Джоела. Хочет стать членом моей семьи. Весьма затрапезная тетка жила себе в безвестности, зарабатывала тошнотворными фотками и вдруг учуяла шанс прогреметь на весь Нью-Йорк. Ребенок от Джоела — самое гламурное, самое яркое, что случилось с ней в жизни.

— Это правда — то, что ты сказала о детях? Они не хотят ее видеть?

— Разумеется, вранье. Я им ничего не говорила.

— А может, стоит сообщить им?

— Зачем, скажи на милость, им знать, что Джоел неудачно перепихнулся с какой-то фототварью? Я не собираюсь подрывать уважение к отцу.

— Такие вещи не утаишь, — рассудительно сказала Джин. — Они всегда выходят наружу. И если дети узнают, что ты скрывала от них Беренис, то…

Она осеклась. Одри, уронив голову на руки, издавала странные ухающие звуки. Джин чуть было не поинтересовалась, что такого смешного она сказала, но вовремя спохватилась: впервые за тридцать лет их дружбы она увидела, как Одри плачет.

 

Глава 4

«В „Девичьей силе“ Роза и Рафаэль наблюдали в качестве зрителей…»

В «Девичьей силе» Роза и Рафаэль наблюдали в качестве зрителей, как Кьянти и семеро других девочек репетируют танец. В песне, звучавшей в переносном кассетнике, молодой женский голос превозносил постельные таланты бойфренда.

Девочки, еще не достигшие половозрелости, вращали головами, прижимали руки к груди, имитируя сексуальный экстаз.

— Неплохо, а? — шепнул Рафаэль, и Роза ответила мрачным взглядом. — Да ладно тебе! В самом деле неплохо. Посмотри, как синхронно они двигаются!

Распростершись на полу, девочки отбивали ритм попками о линолеум.

— Вижу, они бьются об пол, — констатировала Роза.

— Ну, на балет мы не замахивались.

Под финальный аккорд девочки, лежа на спине, раскинули руки и ноги, изображая морские звезды.

— Браво! — крикнул Рафаэль. — Отличная работа!

Танцорки сели и захихикали.

— Реально? — спросила запыхавшаяся Кьянти. — Вам понравилось?

— Шутишь? — выпучил глаза Рафаэль. — Это было потрясающе. Я горжусь вами, ребята. — Он похлопал Розу по колену. — Розе тоже понравилось.

— Честно? — не унималась Кьянти.

Роза ответила не сразу, она подбирала слова — правдивые, но не обескураживающие.

— Это было красиво. Несколько однозначно, на мой вкус…

— Знаете что? — встрял Рафаэль. — Вы должны выступить на сентябрьском концерте «Девичья сила». Это будет здорово. Скажи, Роза?

Девочки заверещали наперебой:

— Правда?

— А у нас получится?

— Вау, да мы станем знаменитостями!

— Ты ведь разрешишь нам, Роза?

Роза прижала палец к губам, требуя тишины:

— Думаю, это вполне возможно. Если только вы согласитесь смягчить этот уличный тон…

— У-у-у, — разочарованно провыли девочки.

— Что значит «уличный»? — набычилась Кьянти. — Мы не уличные девчонки.

— Да, мы не уличные, — зароптали остальные.

Рафаэль, иронически улыбаясь, опустил большие пальцы вниз:

— Браво, Ро.

— Мне пора. — Роза встала. — Мы обсудим это завтра, Кьянти.

— Торопишься в синагогу? — ехидно спросил Рафаэль.

— Не угадал. Спешу домой. Ленни должен зайти.

— Что такое «синагога»? — спросила одна из девочек.

— Это место, где молятся евреи, — объяснил Рафаэль.

— А кто такие «евреи»?

— Ха! — воскликнула Кьянти. — Ты не знаешь? Евреи — это те люди, которые убили Иисуса.

Роза погрозила ей пальцем:

— Ты заблуждаешься. Кьянти. Иисус сам был евреем. И строго говоря, его убили римляне.

— Мне по-другому рассказывали, — парировала Кьянти.

— Что ж, я буду рада продолжить эту беседу завтра, а сейчас мне действительно надо бежать. — Роза направилась к дверям. — До встречи!

Когда она выходила из комнаты. Кьянти пробормотала что-то себе под нос, и все, включая Рафаэля, засмеялись. Отзвуки их веселья преследовали Розу вплоть до выхода из здания.

Квартирку на Сто второй улице Роза снимала вместе с пиарщицей Джейн. В отделе по связям с общественностью компании «Тиффани» соседка обычно трудилась допоздна, и по вечерам Роза хозяйничала дома одна. Но в этот вечер, стоило ей отпереть дверь, как в коридор вывалилась Джейн, размахивая бутылкой вина. Вместе с ней ворвался голос Шании Твэйн, чей диск Джейн слушала в своей комнате.

— Эй! — завопила она, стараясь перекричать музыку. — Выпьешь?

Роза помотала головой. Она по опыту знала, что соседке нельзя уступать ни пяди личного пространства, особенно когда та пребывает в натужно разгульном настроении.

— Точно? Я сегодня на целый вечер предоставлена самой себе.

— Нет, спасибо, — отказалась Роза. — А где Эрик?

С Эриком, высоченным плечистым малым с детской физиономией, Джейн недавно обручилась.

— Хо, — Джейн игриво надула губки, — у него мальчишник… Эй! Хочешь, покажу, что он мне подарил?

Прежде чем Роза успела ответить, Джейн нырнула к себе в комнату и через миг вынырнула с огромным белым и пушистым кроликом. Между передними лапами мягкой игрушки было зажато алое сердце с вышитой надписью: «Я люблю тебя больше морковки!»

— Классно, правда? — крикнула Джейн.

На лице Розы не дрогнул ни единый мускул.

— Очень мило.

Не без некоторых оснований Роза считала себя человеком, знающим жизнь. Ребенком она преломляла хлеб с Даниэлем Ортегой, пела песни свободы с активистами АНК в Соуэто и играла в софтбол с Эбби Хоффманом. К восемнадцати годам она успела многое повидать: аресты родителей за акты гражданского неповиновения, а также камеру предварительного заключения — ее саму дважды арестовывали. По сути, однако, безупречно прогрессивный, интернационалистский опыт Розы был приложим лишь к очень узкому сектору жизни; существовало немало обширных пластов американской повседневности, в отношении которых она обнаруживала поразительное невежество. Еще год назад, когда она откликнулась на объявление Джейн, искавшей, с кем бы снять квартиру на паях, контакты Розы с бойкими молодыми американками из пригородов, для которых мягкая игрушка означала выражение взрослой любви, стремились к нулю. И даже теперь, спустя год совместного обитания, многое в Джейн — от грамоты «Лучшей в мире дочери», висевшей на стене, до обтрепанных книжечек с рецептами, хранившихся на шикарной импортной этажерке; от печенья, которое Джейн пекла в выходные для Эрика, до телефонных переговоров трижды в неделю с Форт-Лодердейлом, где обитали пекущиеся о дочке родители, — все это представлялось Розе неразрешимой антропологической загадкой. С Джейн она контактировала в настороженной, брезгливой манере школьницы, препарирующей лягушку. К счастью, от обид на холодность Розы соседку спасала природная толстокожесть, усиленная многолетними курсами по повышению самооценки. Если она и замечала «странности» Розы, то списывала их на неумение общаться с людьми. Роза, постановила Джейн, ужасно зажата, и ее нужно растормошить. С этой целью она регулярно являлась в комнату Розы — сверкая гусиной кожей на выпирающих из джинсов бедрах, с кружкой горячего травяного чая и предложением либо обсудить во всех подробностях интервью со знаменитостью в журнале «Стиль», либо выслушать подробный отчет о ее захватывающих приключениях на скоростной трассе пиара. На днях, перечисляя вип-приглашенных на тематический вечер «Русская зима» в «Тиффани», Джейн, желая утешить Розу, обняла ее за плечи и сказала:

— Поверь, моя работа не всегда такая необыкновенная.

Роза, у которой и в мыслях не было считать работу Джейн «необыкновенной», застыла с раскрытым ртом. Как она ни старалась не обращать внимания, но снисходительность этой идиотки ее задевала, и ей было стыдно, что она реагирует на такие глупости.

— Ты уверена, что не выпьешь бокальчик? — не отставала Джейн.

Роза открыла дверь в свою комнату:

— Абсолютно уверена.

— А что ты собираешься делать?

— Ничего особенного. — Роза тихонько закрыла за собой дверь.

Размеры ее комнаты соответствовали квартплате — минимальной. За вычетом книг, сложенных горкой на полу у кровати, и пакетика с миндалем на столе — продуктовый запас на тот случай, если ночью она проголодается, но не рискнет отправиться на кухню, опасаясь столкновения с Джейн, — комната выглядела так же безлико, как номер в придорожном мотеле. Заляпанное окно выходило в почерневшую вентиляционную шахту, единственным источником света служила флуоресцентная трубка на потолке. «Господи, Роза, — воскликнул Рафаэль, как-то раз побывавший у нее в гостях, — ты прямо творишь чудеса — какой интерьер!»

Роза села на кровать, съела миндальный орешек. На автоответчике ее дожидались два сообщения. Первое — от Криса Джексона, приглашавшего в четверг в клуб «Бауэри Боллрум» на концерт группы, название которой ей ни о чем не говорило. Второе сообщение тоже было от Криса с уточнениями: на четверговый концерт с ходу не попадешь, и если Роза по какой-либо причине не сможет пойти, пусть предупредит его заранее, чтобы он смог взять с собой кого-нибудь другого.

Роза нажала кнопку «удалить». С их встречи на автобусной остановке Крис звонил ей уже раз пять, постоянно куда-нибудь зазывая. Сперва она из вежливости подслащивала отказы ссылкой на «другие планы», но он продолжал звонить, и Роза начала возмущаться. Надо же быть таким тупым! И таким самонадеянным. Уж не решил ли он взять ее измором? И не вообразил ли, что женская неуступчивость на первом этапе — необходимый компонент ритуала ухаживания? Как бы там ни было, он ее достал. Роза прилегла на кровать и взяла с полу книгу «Как молятся евреи». Сквозь хлипкую стенку она слышала грохот ударных на диске Шании Твэйн и кукольный смех Джейн, болтавшей по телефону. С раздраженным вздохом Роза нашла место, где остановилась, и начала читать.

Ленни явился часом позже, от него пахло сигаретами и давно не стиранной одеждой.

— Я не один, — с порога предупредил он, когда Роза открыла дверь.

Позади Ленни в сумраке лестничной площадки маячил его приятель Джейсон, довольно неприятный тип в возрасте под тридцать с младенческим пузцом и рыжей щетиной, — казалось, по его щекам мазнули кетчупом.

— Привет, Джейсон, — сухо поздоровалась Роза.

Она надеялась увидеться с Ленни с глазу на глаз.

В последнее время поведение брата внушало тревогу, и Роза хотела спросить его напрямую, употребляет ли он сейчас наркотики, а если он станет юлить, вывести на чистую воду. (Хорошо зная историю наркозависимости Ленни, долгую и безрадостную, Роза уже не питала иллюзий насчет своей способности удержать брата от очередного срыва, но никогда не вредно выяснить, что у Ленни на уме, и дать понять, что окружающие не дремлют.) Увы, Розу перехитрили. Ленни — куда более сметливый, чем можно было предположить по его облику безвинного страдальца, — проинтуичил повестку вечернего собрания в доме сестры и приволок с собой Джейсона в качестве поправки, отменявшей все прочие пункты.

— Как жизнь, Ро? — спросил Джейсон. — Как дела, и вообще? — продолжал он с нагловатой ухмылкой человека, привыкшего к тому, что ему не рады. — Ты не возражаешь, если я воспользуюсь твоей ванной?

Роза показала, куда идти. Джейсон ломанулся в ванную, а Роза развернулась к брату, согнув плечи и выпятив подбородок:

— Какого…

— Извини. Он типа увязался за мной.

Они направились на кухню.

— В любом случае, тебе не стоит общаться с людьми вроде Джейсона, — сказала Роза.

— Да брось, Джейсон — нормальный.

— Нет, он не нормальный.

— Роза, он — мой друг. — Ленни уселся за кухонный стол.

— Ну и что? Заведи нового друга. Ты ведь знаешь, что ты кошмарно выглядишь, да?

Ленни улыбнулся:

— Я тоже люблю тебя, сестренка.

Из ванной вернулся Джейсон:

— А чем бы нам перекусить?

Об угощении Роза не подумала. Она с неохотой заглянула в холодильник.

— Могу приготовить спагетти с маслом и сыром.

— Ой, — съязвил Ленни, — да ты нас балуешь.

Роза захлопнула дверцу холодильника:

— Я не собиралась устраивать званый ужин. Так будете спагетти или нет?

— Ладно, уговорила.

Роза налила воду в кастрюлю, зажгла горелку.

— А что у нас есть выпить? — спросил Джейсон.

— Вода и апельсиновый сок.

— И все?

— Привет всем. — В дверном проеме возникла голова Джейн.

Роза грозно улыбнулась ей:

— Это мой брат Ленни и его друг Джейсон.

— Привет! — пошевелила пальчиками соседка.

— Привет, Джейн! — поздоровались мужчины и оглядели ее с головы до ног, отмечая про себя идеальный маникюр и пушистые розовые шлепанцы.

— Хотите вина, парни? — спросила Джейн.

— А то, — откликнулся Ленни.

Сбегав к себе в комнату, Джейн вернулась с бутылкой вина.

— Ты делаешь пасту? — обратилась она к Розе.

— Точно.

— Поужинаешь с нами? — предложил Ленни.

— А можно? — Джейн смотрела на Розу. — Я не помешаю?

Роза пожала плечами.

— Да какие проблемы, — расщедрился Ленни.

Джейсон выдвинул стул:

— Давай, присоединяйся!

— Обалдеть! — Джейн уселась за стол. — Вообще-то я жутко голодная. В обед съела только одну маленькую шоколадку.

— Тяжелый день выдался? — полюбопытствовал Ленни, пуская в ход свое обаяние. Легкая скованность и шутливый тон предполагали, что он редко снисходит до такого примитива, как светская беседа, но рад угодить девушке.

— A-а, еще какой. — Джейн высунула язык набок, демонстрируя изнеможение. — И жарища неимоверная! Я думала, в обморок упаду, пока дождусь поезда в метро.

— Метро — полный отстой, — поддакнул Джейсон.

Лицо Розы посуровело. Джейн, видимо, из некоего снобистского интереса, решила «потусоваться с народом», а Ленни с Джейсоном, изображая галантность, предвкушали, как они поизмываются над ее провинциальностью.

Ленни налил себе вина и оценивающе поглядел на бутылку:

— Этого нам не хватит. Если дашь денег, Ро, я сбегаю в магазин.

Роза покачала головой:

— Пей на свои, братец.

— У меня есть наличные! — встряла Джейн.

Ленни наградил ее обворожительной улыбкой:

— Класс! Пойдешь со мной?

— Запросто! — просияла Джейн.

Оставшись наедине с Розой, Джейсон откинулся на спинку стула и вытянул ноги:

— Значит, плохи дела у твоего папы. Похоже, не очень-то он поправляется.

— Угу, — отозвалась Роза.

— Да-а, кома — это не фигня какая-нибудь.

— М-м.

Выдержав паузу, Джейсон сменил тему:

— Говорят, ты в религию ударилась.

Роза запихивала сопротивляющиеся спагетти в чересчур маленькую кастрюлю, от слов Джейсона ее слегка передернуло.

— Это Ленни так выразился?

— Иудаизм, да?

— Да.

— Ну, ты крутая — с раввинами задружилась. Будешь носить парик и все такое?

— Джейсон…

— Без обид, — поспешил извиниться Джейсон. — Не хочешь говорить об этом, ладно, не будем. — Он помолчал немного. — Сам я никогда этим делом не увлекался. Нет, я не против религии в принципе, но организованная религия — это не по мне. Меня воспитывали католиком, и скажу я тебе, это самое говеное и лицемерное, что только может быть. Если я когда-нибудь подамся в религию, то найду что-нибудь посвободнее.

Роза угрюмо смотрела на серое месиво в кастрюле.

— Ты бывала в Стоунхендже? (Она отрицательно покачала головой.) О-о, подруга, обязательно туда съезди. Это такие зашибенные камни, чуваки в Англии поставили их в круг тыщи лет назад…

— Я знаю, что такое Стоунхендж.

— Они танцевали вокруг этих камней голыми или как-то еще, пили всякие зелья и славили своих богов. Вот такую религию я всегда готов принять, понимаешь, о чем я?

Роза повернулась к нему лицом:

— Понимаю, Джейсон, но мне все это не интересно.

Джейсон поднял руки:

— Имеешь право, имеешь право.

Минут через пятнадцать, когда Ленни и Джейн вернулись из винного магазина, Роза подала спагетти.

— Они не доварились, — пожаловался Ленни, тыкая вилкой в макароны.

— Темнота, — сказал Джейсон, — это называется «аль денте».

— Да как бы ни называлось. Словно палки жуешь.

Роза, унаследовавшая от матери презрение к кулинарным талантам, ответила без тени смущения:

— Не нравится — не ешь.

— Я могу поджарить сыр на гриле, если вы еще не наелись, — вызвалась Джейн.

— He-а, все путем. — Ленни отодвинул тарелку и достал папиросную бумагу.

Роза гневно уставилась на брата. Ленни всегда утверждал — и, вероятно, искренне до определенной степени, — что, сколько бы он ни выкурил и ни выпил, трезвость ума ему никогда не изменяет. Пяти срывам и реабилитациям не удалось развеять эту фантазию.

— Ничего, если мы выкурим косячок? — обратился он к Джейн.

— Валяйте, — ответила она с нарочитой небрежностью. — Не вопрос.

— А ты сама куришь?

Джейн застенчиво улыбнулась:

— В колледже пробовала травку… когда угощали.

Парни с усмешкой покосились друг на друга.

— Эй, Джейсон, — сказал Ленни, — ты в курсе, что Джейн работает на «Тиффани»?

— Да ну? Круто. У тебя там типа скидки на драгоценности и все такое?

— А то! — подмигнула Джейн. — Тридцать пять процентов. Но на самом деле я не в магазине работаю. В отделе пиара.

Ленни затянулся косяком.

— Джейн типа начальник, — с хрипотцой в голосе пояснил он. — Тусуется со всякими знаменитостями.

— Ништяк, — восхитился Джейсон. — И с кем ты познакомилась?

Джейн принялась перечислять известных людей среди клиентов «Тиффани»; она расписывала их вкусы и причуды то с восторженным придыханием, то со снисходительной фамильярностью:

— Джей Ло иногда ведет себя, как дива. А знаете, кто просто прелесть? Ева, рэперша. Она ужасно милая и держится так просто…

— Будешь? — Ленни протянул ей косяк.

Джейн торопливо пожала плечами:

— Давай.

— Это хорошая трава. — Ленни наблюдал, как она робко подносит сигарету к губам. — Ливанская. Классно заторчим.

Джейн поперхнулась и всплеснула руками, выдыхая:

— Ух, крепкая! — Она передала косяк Джейсону.

— Погоди, — остановил ее Ленни. — Затянись еще разок. И постарайся удержать дым в легких.

Роза неодобрительно хмыкнула. Подростком она не раз видела, как брат наставлял своих подружек по части наркотиков — учил сворачивать косяки, нюхать кокаин, советовал, как вести себя в состоянии обдолбанности. Пятнадцать лет минуло, но с тех пор ничего не изменилось. Ленни по-прежнему изображал старого мудрого наркошу, по-прежнему подробно рассказывал о происхождении и качестве дури — печальная картина.

— На твоем месте, Джейн, я бы притормозила, — заметила Роза.

— Не слушай ее, — отмахнулся Ленни. — Она известная кайфоломка.

Примерно с час Роза сидела и смотрела, как они соловеют. У Ленни явные признаки интоксикации появились позже, чем у других, но, сворачивая третий косяк, и он уже смеялся над шутками на несколько минут дольше, чем они того заслуживали. Джейн рассказывала нудную историю о том, как она познакомилась в баре с личным помощником Сила и тот объявил ей, что она — вылитая Саманта из «Секса в большом городе».

Парни смотрели на нее мутными глазами.

— А я ему типа: «Отвянь!» А он типа: «Нет! Честно!» А я типа: «О господи!» Он даже хотел представить меня Силу, потому что, понятное дело, этот сериал Сил просто обожает.

— Вау, — торжественно заключил Джейсон, подмигнул Ленни, и оба начали давиться смехом.

Чувствуя, что смеются над ней, но желая во что бы то ни стало сойти за своего парня, Джейн переводила взгляд с одного приятеля на другого:

— Парни, чего вы ржете, а? Ну-ка, колитесь!

— Меня проперло, — объяснил Ленни, когда гогот стих. — А тебя, — добавил он, тыча пальцем в Джейн, — реально проперло.

Роза решила, что с нее хватит.

— Ладно, — она порывисто встала, — уже поздно.

Троица капризно надулась.

— Хочешь баиньки, Ро? — спросил Ленни.

— Да. И тебе тоже пора.

— Ты права, — согласился Ленни с преувеличенно праведным выражением лица. Он повернулся к остальным: — Она права, парни. Очень, очень скоро мы все отправимся в постельку.

— Тогда я вас провожу, — сказала Роза.

— Погоди чуток. Сначала мы допьем винцо. А эскорт нам не нужен, сами дорогу найдем.

— Прекрасно. — Роза шагнула к двери. — И пожалуйста, постарайтесь не слишком сильно шуметь, когда будете уходить.

Стоило ей выйти в коридор, как все трое разразились хохотом. Опять ее подвергли насмешкам, отметила про себя Роза, второй раз за день.

На следующее утро по пути в ванную Роза столкнулась с Джейн. Соседка определенно мучилась похмельем, и Роза воспрянула духом.

— Привет! — поздоровалась она с несколько садистской бодростью. — Похоже, вчера вы здорово повеселились. Когда они ушли?

— Вообще-то… — Договорить соседка не успела: за дверью ее комнаты раздался хриплый кашель.

Роза застыла на месте:

— Там?..

Из комнаты соседки вышел Ленни в одних, весьма несвежих, трусах. Через дверной проем Роза углядела разбросанную одежду, скомканные простыни и пять бычков, выставленных в ряд на ночном столике Джейн.

— Эй! — Вид у Ленни был, как у ребенка спросонья. Помахав сестре, он двинул в ванную.

Роза машинально махнула в ответ. Ей давно не приходилось лицезреть раздетого брата. Его тощая желтая грудь, костлявые коленки огорчили ее почти так же сильно — но все же меньше, — как и то обстоятельство, что он провел ночь с ее соседкой.

— И что это значит? — Роза воззрилась на Джейн.

Соседка втянула голову в плечи:

— Надеюсь, ты не сердишься. Просто мы…

— Ради бога! Передо мной оправдываться не надо. — Роза рванула к себе. Взявшись за дверную ручку, она оглянулась: соседка не двигалась с места, отрешенно глядя в пол. — Джейн?

— Да?

Улыбаясь, Роза навалилась на косяк.

— Не хочу тебя пугать, но, возможно, стоит провериться у врача. За моим братом тянется длинный шлейф венерических болезней. — С этим она исчезла в своей комнате, бесшумно прикрыв дверь.

 

Глава 5

«Лежа на кровати, Карла грызла нектарин, хлюпая соком, и сочиняла заявление…»

Лежа на кровати, Карла грызла нектарин, хлюпая соком, и сочиняла заявление. Часа через два им с Майком предстояло ехать на семейное торжество в честь дня рождения Одри, но Майк еще не вернулся из спортзала, и Карла решила воспользоваться свободным временем, чтобы поработать над заявлением, которое она составляла по просьбе соседки, миссис Ми. Хозяин маникюрного салона, где трудилась миссис Ми, установил новые правила касательно чаевых: клиентам теперь предлагалось оставлять «благодарности» у кассира, а не отдавать напрямую маникюршам. В теории, в конце дня чаевые сгребали в кучку и распределяли поровну между мастерами, но работницы салона сильно подозревали, что их обсчитывают. Они вознамерились обратиться к хозяину с письменным требованием вернуть старые порядки и угрозой в противном случае направить жалобу в Министерство труда. Карла перечитала законченный абзац.

Мы полагаем своим неотъемлемым правом получать чаевые непосредственно от клиентов. Эта стандартная процедура принята во всех салонах красоты и маникюрных салонах города Нью-Йорка. Кроме многого прочего, такая система обеспечивает каждому работнику вознаграждение в соответствии с уровнем и качеством индивидуального обслуживания.

Карла вздохнула. Она часто оказывала услуги миссис Ми: писала характеристики, заявления на материальную помощь, находила медиков-специалистоз, организовывала встречи с психотерапевтом, разбиралась с исками к недобросовестным врачам, — но не могла припомнить ни одного случая, когда ее участие поспособствовало переменам к лучшему. У миссис Ми всегда находились какие-нибудь отговорки, напрочь перечеркивающие усилия Карлы. Специалиста по астме, к которому соседку записали с огромным трудом, она обвинила в «неуважительном» поведении. Когда консультант по вопросам брака согласился побеседовать с супругами Ми бесплатно, выяснилось, что до него неудобно добираться. Курсы в дорогом салоне красоты, куда Карла устроила миссис Ми, оказались «страшным занудством». Карле было не привыкать к людям, противившимся любой помощи, ведь на работе она по большей части имела дело с теми, кому самые элементарные шаги в целях самосохранения кажутся титаническим трудом. Но даже по этим стандартам миссис Ми была выдающимся экземпляром. В ее вечных горестях, финансовых и личных, Карле невольно чудились преднамеренность и демонстративность. Словно миссис Ми настолько сжилась со страданиями, что перспектива реальных, существенных улучшений в жизни пугала ее пуще глобальной катастрофы. Все, что у нее было за душой, она поставила на лошадь по кличке Загнанная Кляча и ни за что на свете не желала поменять ставки.

Карла услышала скрип входной двери. Вскоре в спальню вошел Майк в тренировочных штанах и футболке без рукавов; по футболке пятном растекся пот.

— Хорошо позанимался? — спросила Карла.

— Отлично. — Заметив листок бумаги в руках жены, Майк оживился: — Это твое эссе?

— Да. — Она прижала листок к груди.

Агентство по усыновлению «Любимая кроха» попросило соискателей родительского статуса написать автобиографическое эссе, необходимое при рассмотрении вопроса об их профпригодности. Хвалебную песнь идиллическому, вечно солнечному детству в Бронксе Майк завершил недели две назад, но Карла, несмотря на постоянные напоминания мужа, не продвинулась пока дальше зачина. На днях она даже позвонила в агентство, чтобы узнать, нет ли у них образцов автобиографий, но дама на другом конце провода лишь рассмеялась в ответ:

— Мы не выдаем образцы. Это было бы неприлично. Автобиография — очень интимный документ. И здесь не может быть никаких шаблонов.

— Закончила? — поинтересовался Майк.

— Да. Почти.

— Покажи, что у тебя получилось, — протянул руку Майк.

Карла отпрянула:

— Потом. Мне надо еще подумать.

— Не понимаю, почему ты столько возишься с этим эссе, — раздраженно сказал Майк. — Ты пользуешься их рекомендациями?

— Конечно.

Агентство сопроводило написание автобиографии рекомендациями, в которых предлагалось, между прочим, ответить на следующие вопросы:

• Каковы были методы воспитания в семье ваших родителей?

• Какие отношения были у вас с родителями и братьями-сестрами в детстве?

• В каких отношениях с родителями и братьями-сестрами вы находитесь сейчас?

• Каков уровень вашего образования? Нет ли у вас намерения повысить этот уровень?

• Кем вы работаете? Приносит ли вам работа удовлетворение?

• Каковы наиболее значительные успехи и неудачи в вашей жизни?

При взгляде на этот вопросник у Карлы каждый раз опускались руки. Ей казалось, что честные и точные ответы потребуют нескольких месяцев упорного труда и не менее 10 000 слов.

— Зачем ты ешь? — всполошился Майк, увидев нектарин. — Мы же очень скоро будем ужинать.

Карла виновато вытерла рот и положила недоеденный нектарин на тумбочку.

— Я только заморила червячка, — объяснила она. — Так я меньше съем за ужином.

— Кстати, а чем нас собираются потчевать? — Майк до сих пор не оправился от последнего ужина на Перри-стрит, когда Одри вытряхнула из банки спагетти с фрикадельками, а потом разрезала этот желеобразный цилиндр на порции.

— Вроде бы еду заказывают в ресторане.

— Уф, какое облегчение! — Он начал раздеваться. — Сдается, сегодня — весьма подходящий момент, чтобы объявить об усыновлении.

— Даже не знаю, милый, — нахмурилась Карла. — Ведь это мамин день…

— Ну и что? Она будет в восторге. Лучшего подарка и не придумаешь.

Карла сомневалась, что известие о том, что она вот-вот станет бабушкой, способно вызвать у Одри восторг:

— Ну… если ты так считаешь… — И крикнула вслед мужу, который отправился принимать душ: — Милый, если мама заведет разговор о выборах, пожалуйста, промолчи.

— Но когда меня спросят, мне придется высказать свое мнение, — крикнул он в ответ.

— Прошу, не надо. Ей и так известно твое мнение…

Майк вернулся, на сей раз в полотенце, обмотанном вокруг бедер.

— Я не стану слушать лекций о профсоюзной политике.

— Но вы затеете спор, а у нее день рождения…

— Пусть не затрагивает эту тему, если хочет избежать споров, — небрежно бросил Майк.

На Перри-стрит дверь им открыла Одри; вид у нее был такой, словно она только что проснулась.

— Поздравляем с днем рождения и желаем счастья! — громко отчеканил Майк.

— Какое может быть счастье в пятьдесят девять лет, — вяло отозвалась Одри, запуская пятерню в нечесаные волосы.

Игриво вытаращив глаза, Майк переспросил:

— Пятьдесят девять! Иди ты! Больше тридцати тебе никак не дашь!

— Ладно, Омар Шариф, — Одри двинула в глубь дома, — сбавь обороты.

Войдя по пятам за матерью в гостиную, Карла не удержалась и охнула. Привычный беспорядок в доме на Перри-стрит деградировал до полноценной грязищи. Пол был завален одеждой и старыми газетами. На телевизоре, рядом с переполненной пепельницей, усыхала надкушенная печеная картофелина. Комнату пропитал сладковатый запах гнили.

— Когда в последний раз приходила Сильвия? — спросила Карла.

— В понедельник. — Одри огляделась вокруг: казалось, она только сейчас увидела, на что похожа ее гостиная. — Но я отослала ее. Мне нездоровилось.

Наступила неловкая пауза.

— А мы с подарком, ма! — Майк вручил имениннице бутылку вина и большой прямоугольный сверток.

— О, как мило. — Одри сложила подношения на кресло.

— Иду за бокалами, — сказала Карла.

— Хотите открыть бутылку немедленно? — остановила ее мать. — Может, подождем гостей? А пока возьмите пиво в холодильнике…

Убегая на кухню, Карла бросила взгляд на Майка. Она не обиделась на то, что недотягивает до квалификации «гостьи» в понимании Одри, но муж был явно раздосадован.

На кухне воняло еще отвратительнее, а беспорядок превосходил всякие пределы. Из трех раскрытых мешков с мусором сочилась какая-то противная коричневая жижа, подошвы прилипали к грязному линолеуму. Источник вони Карла обнаружила в кастрюльке на плите — прокисший куриный суп. Она торопливо накрыла кастрюлю крышкой.

— Мама, — позвала Карла, — с каких пор на плите стоит суп?

— Что?

— Сколько дней куриному супу?

— Супу? — слегка забеспокоилась Одри. — Нет-нет, не ешь его. Джин сварила этот суп на прошлой неделе. Он мог уже испортиться.

Карла сокрушенно покачала головой. Достав из холодильника три бутылки пива, она принялась за поиски пивных бокалов. Шкаф, в котором они обычно хранились, был пуст. Карла проверила все прочие шкафы, затем пошарила в раковине, но из-под позеленевших тарелок ей удалось извлечь лишь один мутный стакан для виски с засохшими следами от красного вина на дне.

Она вернулась в гостиную. Майк с Одри сидели на двухместном диванчике, «гнездышке для влюбленных», и ругались из-за кандидата, поддержанного профсоюзом на предстоящих выборах.

— Мама, где все бокалы? — спросила Карла.

Одри обернулась к дочери:

— Майк говорит, что ты собираешься агитировать за губернатора. Это правда?

Карла посмотрела на мужа. Между собой они еще не обсуждали этот вопрос. Обычно она всегда помогала продвигать профсоюзного кандидата, но на грядущих выборах надеялась как-нибудь увильнуть от этих обязанностей.

— Ох, Карла! — вскричала ее мать.

— Видишь ли… — начала Карла.

— Ей нечего стыдиться, — встрял Майк. — Демократы любят наш профсоюз только на словах, но никогда и ничего для нас не делают. По мне, так помощь без любви куда предпочтительнее любви без всякой помощи.

— Боже! — ахнула Одри. — Вот уж не думала, что доживу до такого…

— Насчет бокалов, — отвлекла ее Карла.

— М-м?

— Я не могу их найти.

— Правда? — переспросила Одри с озадаченным видом. — Ну и бог с ними. Пиво можно пить из горла.

— Не могли же они все исчезнуть. Пойду еще поищу.

— Кончай суетиться, — вдруг рассердилась Одри. — Твой муж не против угоститься пивом прямо из бутылки, верно, Майк?

Входная дверь с грохотом распахнулась.

— Я пришел! — возвестил Ленни, проходя в гостиную и бросая на стул свой кожаный пиджак. — Привет, ребята. — Лоб у него был красный от сыпи, а кожа под глазами болезненно-фиолетовой.

— Привет, детка. Выглядишь усталым… — Одри осеклась, заметив на пороге комнаты Таню в ковбойской шляпе и футболке с надписью «Иисус — мой кореш». — Не знала, что Таня тоже придет.

— Разве? — Ленни почесал в затылке. — По-моему, я тебе говорил.

— Нет, — твердо возразила Одри, — не говорил.

Таня с деланным смущением оглядела присутствующих. Она, похоже, наслаждалась замешательством, которое вызвало ее появление.

— Могу поклясться, что говорил, — упорствовал Ленни.

— Ладно, — смирилась Одри, — что толку спорить. Она уже здесь.

— Послушайте, — Таня говорила высоким, пронзительным голоском маленькой девочки, — если с этим какие-то проблемы…

— Нет, дорогая, — оборвала ее Одри. — Никаких проблем. Присаживайся.

— Вообще-то, — продолжила Таня, с явной неохотой отказываясь от роли непрошеной гостьи, — я могу и уйти.

— А заткнуться ты можешь? — спросила Одри.

Ленни рассмеялся и чмокнул мать в макушку:

— С днем рождения, мам. Прости, что мы опоздали.

— Пустяки. Мы все равно ждем Розу.

— У нее опять занятия в еврейской школе? — полюбопытствовала Таня.

Одри резко обернулась к сыну:

— Что за школа?

— А?

— Ты меня слышал, Ленни, — улыбнулась Одри. — О какой школе идет речь?

— Без понятия. Кажется, она изучает Талмуд или еще что.

Одри с размаху откинулась на спинку дивана.

— Боже правый! Эта парочка, — она взглянула на Карлу и Майка, — голосует за республиканца. А Роза учится на хренова раввина. Куда катится наша семья?

Карла взяла сверток, отброшенный ее матерью на кресло:

— Мамочка, не хочешь открыть наш подарок?

— Точно. Давай, ма. — Майк отнял у Карлы сверток и положил Одри на колени.

Одри разорвала обертку, под которой обнаружился массивный фотоальбом «Шмотки: Пошив одежды в лондонском Ист-Энде. История в фотографиях».

— Очень мило, — сказала Одри.

— О-ах, какая прелесть! — замяукала Таня. — Обожаю старые черно-белые снимки.

— Да, я тоже, — обрадованно подхватила Карла.

Таня, привыкшая считать свои увлечения, даже самые расхожие, чем-то невероятно эксцентричным, выделяющим ее на фоне остальной публики, сердито посмотрела на Карлу.

— Нет, я от них просто без ума, — ревниво уточнила она.

Майк опустился на корточки рядом с Одри:

— Мы думали, тебе будет интересно, ведь твой отец был портным, и вообще…

— Этот альбом я нашла. В Интернете, — вставила Карла.

— М-м-м… — Одри быстро листала страницы.

— Я его надписала, — добавила Карла.

Одри открыла фолиант на первой странице и прочла дарственную надпись: «Маме с любовью и восхищением от Карлы и Майка».

— Очень мило, — повторила Одри. — Чудесный подарок. Спасибо. — Захлопнув альбом, она положила его на пол у своих ног. — Так как насчет пива? Или ты хочешь вина, Ленни?

— Вина, пожалуй.

— И правильно. Тогда открывай бутылку.

— Пусть лучше Майк откроет, — предложила Карла. Она знала, что мужу сильно не понравится, если бутылку, его подарок, откупорит Ленни.

— Как скажете, — пожал плечами Ленни.

— Принеси кружки, Карла, — скомандовала Одри, — и меню из китайского ресторана. Оно в ящике, рядом с холодильником.

Когда через час явилась Роза, еда уже разогревалась в духовке, а Карла, стоя на четвереньках, отмывала пол на кухне.

«Шалом!» — услыхала Карла протяжное, ехидное приветствие, которым Одри встретила дочь. Далее последовал короткий обмен репликами, но Карла не разобрала, о чем шла речь.

Затем Роза вошла на кухню.

— Что ты, по-твоему, делаешь? — возмутилась она.

Раскрасневшаяся от физических усилий Карла ответила извиняющимся тоном:

— Здесь было так грязно, вот я и…

Роза раздраженно застонала:

— До каких пор ты будешь мамочкиной дармовой прислугой?

Карла встала на ноги.

— Прости.

— За что ты извиняешься? — рявкнула Роза.

— Прости… то есть хорошо, больше не буду. — Карла улыбнулась. — Как ты? Как прошел день?

— Все было прекрасно, пока я не пришла сюда, — угрюмо ответила Роза.

Карла нервно засмеялась. Похоже, религия только добавила Розе суровости. Когда они вынимали из духовки контейнеры с едой, на кухню забрел Ленни.

— Снимаете пробу, девочки? — Едва заметно пошатнувшись, он оперся рукой о стол.

— Я пока не расположена с тобою разговаривать, Ленни, — сказала Роза.

— Не я проболтался маме про школу. Таня ляпнула. Она не знала, что это секрет…

— Это не секрет, болван.

— Тогда в чем проблема? — Он выжидающе молчал. — Ладно, валяй, злись дальше.

— Скажи-ка, — внезапно накинулась на него Роза, — Таня знает, с кем ты провел ночь в моей квартире?

— Нет. Зачем ей знать? Собираешься ввести ее в курс дела?

— Боже упаси! Разрушить вашу великую любовь? Ни за что.

— Господи, Ро, — зевнул Ленни. — Расслабься, а?

— Не смей! — взорвалась Роза. — Чтобы я больше не слышала этого «расслабься»! Тебе что, все еще четырнадцать лет?

— Ребята, — вмешалась Карла, — не забывайте, у мамы сегодня день рождения…

— Тебе известно, что у Джейн есть парень? — продолжала наскакивать Роза. — И не просто парень, а жених?

— Спрашиваешь, — ухмыльнулся Ленни. — Она показала мне кролика, которого он ей подарил. Офигеть.

На шее Розы проступили жилы.

— Если она так смешна, зачем же ты переспал с ней? Или, когда ты совращаешь девушек, которых не уважаешь, ты чувствуешь себя взрослым мужчиной?

Ленни словно в изнеможении уронил голову на плечо:

— Перестань, Ро, я ее уважаю.

— Ну да. И поэтому вы с этой мразью Джейсоном весь вечер издевались над ней!

— Мы просто развлекались, Роза! А ты весь вечер просидела, как прокурор на Нюрнбергском процессе. Чего тебе неймется? Или ты решила наложить запрет на веселье, на секс? Ну конечно, ведь ты теперь вся из себя такая важная еврейка.

— Все, хватит. — Роза сложила руки на груди. — С тобой невозможно разговаривать.

На кухню вошла Одри:

— И где эта чертова еда?

Атмосфера за ужином была тягостной, даже по меркам Перри-стрит. Роза надменно молчала. Ленни изъяснялся односложно. Одри то впадала в рассеянность, словно забывая, где находится, то демонстрировала пресловутый крутой нрав. Застольная беседа заглохла бы, едва начавшись, если бы не Таня.

— Я конкретно против войны в Ираке, — объявила она, стоило всем усесться за стол. — Я конкретная пацифистка, правда, Лен? Не разрешаю убивать даже тараканов в своей квартире.

— Угу, — будто через силу буркнул Ленни.

— Значит, ты выступала бы против тех американцев, что сражались во Вторую мировую войну? — спросил Майк.

— Разумеется! — воскликнула Таня. — Конкретно против. Насилие ведет только к еще большему насилию.

Карла сидела как завороженная, изумляясь самоуверенности, с какой высказывалась эта девушка. Насколько проще жить, когда искренне веришь, что школьные познания позволяют с апломбом судить обо всем на свете.

— Слыхала, ма? — обратился Майк к Одри. — Таня сожалеет, что мы воевали против нацизма!

— Что? — встрепенулась Одри, до того задумчиво накладывавшая еду себе на тарелку. — Ах, Таня, ну да, у нее полно забавных идей… — Она пристально изучала содержимое серебристого контейнера, стоявшего перед ней. — Знаешь, Роза, вряд ли тебе можно есть это блюдо. В нем свинина. (Роза невозмутимо орудовала палочками.) Ага, значит, это особый кошерный боров — обрезанный!

Роза отложила палочки:

— Ха, ха. Очень остроумно, мама.

— Вчера мы с Ленни попали на такую прикольную вечеринку, — после небольшой паузы сказала Таня. — Гуляли по Трайбеке и наткнулись на клуб, а охранником там старый приятель Ленни, он нас и впустил. И оказалось, что у них вечеринка «Доритос» — ну, знаете, чипсы. Они запустили новый сорт с мескитовым вкусом. И там был типа зал, очень большой, а в нем ледяные скульптуры чипсов — просто обалдеть…

Карла внимательно слушала речи Тани. Она догадывалась, что вечеринкой «Доритос» эта девушка восхищается не всерьез — это такая ирония, как и ее футболка, — но все же Карлу удручала мысль, что Ленни растрачивает свою жизнь на подобные глупости.

— А потом, примерно в час ночи, — рассказывала Таня, — в зал по такой шикарной лестнице спустился Энрике Иглесиас. Реально! Все охренели.

— Кто такой Энрике Иглесиас? — поинтересовалась Одри.

— Поп-певец, ма, — объяснил Майк.

— Повсюду типа искусственный лед, — продолжала Таня, — а Энрике поет песню про то, какие потрясные и вкусные эти новые чипсы…

— Вот вам истинное лицо капитализма, — мрачно изрек Майк. — Кандагар в огне, а они устраивают свистопляску вокруг картофельных чипсов.

Таня хихикнула. Прохладная реакция ее ничуть не расстроила. Она даже выглядела довольной, словно неспособность родственников Ленни посмеяться вместе с ней служила лишь очередным лестным доказательством ее собственной необычайной, бунтарской натуры.

— Что же ты молчишь. Роза? — Одри пихнула локтем младшую дочь. — Давай, поведай нам, чему ты сегодня научилась в еврейской школе.

— Я уже говорила, мама, сегодня занятий не было. Я ездила к папе.

— Ой, дайте ей конфетку! Девочка навестила родного отца! — издевалась Одри.

— Я виделась с доктором Крауссом. Похоже, он очень обеспокоен…

— Ради бога! Не желаю ничего слышать об этом уроде. Ненавижу этого надутого как индюк, плоскозадого альбиноса. (Все, кроме Розы, засмеялись.) Нет, правда, у меня от него мурашки по коже! Есть в нем какая-то гнильца. Не удивлюсь, если он страдает генитальным герпесом.

Хохот становился все громче. Роза, стиснув зубы, смотрела в тарелку.

— Ну же, Роза, улыбнись, — подначивала ее Одри. — От смеха твое личико не треснет.

— Я бы улыбнулась, мама, если бы услышала что-нибудь смешное.

— У-у-у, — Одри притворилась пристыженной, — Йентль гневается.

— Я пытаюсь донести до тебя то, что доктор Краусс сказал о папе…

Одри ударила ладонью по столу:

— А может, я не хочу говорить о твоем отце на моем гребаном дне рождения!

Подавшись вперед, Майк постучал ложкой по кружке с вином:

— Прошу внимания…

Карла сжалась: вот оно, сейчас он объявит об их планах усыновить ребенка.

— Нет, нет, Майк, — раздраженно отмахнулась Одри, — не валяй дурака. Все это здесь ни к чему.

Майк побагровел и отложил ложку в сторону.

— Мне надо отлить, — встал из-за стола Ленни.

— Лен, зайчик, — с ласковой насмешкой сказала Одри, — непременно сообщи нам, когда захочешь по большому. — Проводив глазами сына, она опять повернулась к Розе: — И все же, чему ты учишься в своей школе?

Роза опустила веки:

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой.

— Как приготовить идеальную грудинку?

— Будь добра, мама, прекрати, — с высокомерным видом ответила Роза.

— Но почему такая таинственность? Может, у вас там орудует сраный Моссад?

С тяжким вздохом, тщательно выговаривая ивритские слова. Роза объяснила:

— Я изучаю парашат ха-шавуа. Каждую неделю мы разбираем определенный отрывок из Торы.

— О-о, да без этого просто нельзя прожить!

— Смотря как жить, — со снисходительной улыбкой парировала Роза. — Я очень мало знаю о моем религиозной наследии и хочу…

— Извини, — перебила Одри, — на свете существует масса вещей, о которых ты очень мало знаешь. О квантовой физике, например. Офигенная штуковина, но ты почему-то ее не изучаешь.

— Мама, мы же отмечаем твой день рождения, — напомнила Карла. — Давайте праздновать.

На нее никто не обратил внимания.

— Верно, — согласилась Роза, — но в настоящий момент меня интересует история моего народа, мои корни.

— Корни? Твой народ? — переспросила Одри. — О чем это ты. Роза?

— О евреях. Жаль тебя огорчать, но мы — евреи.

Одри захлопала в ладоши:

— А Майк крещеный. Не вступить ли ему в «Арийские народы»?

— Ты действительно веришь в Бога? — ухмыльнулся Майк.

Помолчав, Роза ответила с горделивым достоинством:

— Это сложный вопрос, Майк. Иногда верю.

— Великолепно, черт подери! — воскликнула Одри. — «Иногда»! Что бы это значило?

— Послушай, — вскипела Роза, — не могла бы ты, хотя бы изредка, поддерживать меня в том, что я говорю или делаю, а не изгаживать все и вся, как это у тебя принято?

Одри глянула на нее с преувеличенным изумлением:

— Что ты такое говоришь? Я всегда поддерживаю моих детей.

— Ну конечно.

— Разве нет? Я всегда хотела только одного: чтобы ты была довольна и счастлива.

— У меня сложилось иное впечатление.

— И какое же?

— По-моему, ты бы удавилась с горя, если бы увидела, что я по-настоящему счастлива.

В полной тишине все с затаенным страхом смотрели на Одри. Но та лишь сказала:

— Эти религиозные дела превращают тебя в психопатку, Роза.

Снова зазвенели кружки и задвигались палочки.

— А по-моему, религия — это круто, — встряла Таня. — Я тоже хочу развиваться духовно.

— Тебе не помешало бы, — пробормотала Одри.

— Я серьезно. По-моему, нужно быть терпимым к вере других людей.

— Зачем? — оскалилась Одри. — Зачем это нужно? Почему я должна уважать то, что считаю полным говном?

— Ну, — ничуть не испугалась Таня, — вы же хотите, чтобы другие люди уважали ваши убеждения.

— Ты смешала все в одну кучу, детка, — рассмеялась Одри. — Мои убеждения основаны на объективных фактах и научных выводах. А Роза верит в старого пердуна, который сидит на небесах и хватается за сердце всякий раз, когда еврей съедает креветку. Если человек начинает исповедовать такой бред, тут уже не до уважения его взглядов, тут надо звать долбаного врача.

— Только креветки нельзя есть? — живо заинтересовалась Таня. — Или все морепродукты? Мне кажется, я не в силах отказаться от роллов с лобстером…

— Не волнуйся. Розу хлебом не корми, только дай от чего-нибудь отказаться. Она любит вериги. Воздержание — ее конек. Иначе как бы ей удалось прожить четыре года на Кубе в глинобитной хижине…

— Точно, я ужасно сглупила, — съязвила Роза. — А ведь могла сидеть дома, как ты, и направлять революцию из особняка в Гринвич-Виллидж.

Одри задумчиво посмотрела на дочь:

— Знаешь, чего тебе не хватает, Ро? Парня. Уверена, Майк с удовольствием познакомит тебя с каким-нибудь приличным молодым человеком из профсоюза, правда, Майк?

— Мама…

— Я не шучу. Немножко секса пойдет тебе только на пользу…

— Прекрати! Ты можешь прекратить!

Одри удовлетворенно улыбнулась:

— Видишь? Я права. Ты очень напряжена. Необходимо выпустить пар…

Майк снова схватился за ложку и легонько постучал по кружке:

— Боюсь, теперь вам придется меня выслушать.

— Ленни нет, — шепнула Карла, дергая мужа за рукав. — Надо его дождаться.

— Я схожу за ним! — Таня вскочила и выбежала из комнаты.

— Ма, — торжественно произнес Майк, — мы с Карлой приберегли для этого дня, твоих именин, особенную новость…

— О боже, ты беременна! — вскричала Одри. — Давно пора.

Майк открыл и закрыл рот, как рыба, выброшенная на берег. Взяв себя в руки, он сказал:

— Нет, ма. Не совсем. Мы решили усыновить ребенка.

— Вот как! — Одри помолчала. — Понятно.

Из кухни вернулась Таня:

— Эй, ребята…

Одри ее проигнорировала.

— Американского или иностранного? — спросила она Карлу.

— Что? — вздрогнула Карла. — Ах да, американского, наверное. Это агентство имеет дело только с американскими детьми.

— Жаль. Почему бы не взять ребенка из Африки? Они там самые нуждающиеся.

— Ребята! — повысила голос Таня.

— Чего тебе? — соблаговолила ответить Одри.

— По-моему, с Ленни что-то случилось. Дверь в туалет заперта, и он не отвечает.

Впрочем, ничего из ряда вон выходящего с Ленни не произошло. И уж тем более он не умер и даже не находился при смерти, как бестактно предположил Майк, вышибая дверь в туалет. Просто, сидя на унитазе, он впал в наркотический ступор. Когда дверь наконец подалась под ударами ногой, усвоенными Майком на занятиях по карате, и Майк отхлестал его по физиономии, — возможно, с несколько большим усердием, чем было строго необходимо, — Ленни сумел подняться на ноги и без посторонней помощи доковылять до кухни. Там его бурно стошнило в раковину, после чего он утерся мокрым кухонным полотенцем и объявил себя в норме. Все вернулись за стол.

— Дурачок. — Одри взъерошила сыну волосы. — Напугал нас, мы чуть в штаны не наложили.

— Мы подумали, что ты отправился вслед за Элвисом, — хихикнула Таня.

Роза в отчаянии сжала пальцами виски:

— Может, мы перестанем вести себя так, будто это была всего лишь забавная шалость?

— Чего ты от меня хочешь? — поморщилась Одри. — Чтобы я его отшлепала?

Майк, разозленный тем, что его объявление об усыновлении было смазано обмороком Ленни, злобно хохотнул:

— Неплохо бы для начала.

— Он только что терял сознание, — сказала Роза. — Тебя это не беспокоит, мама?

Одри встала:

— Принести тебе чаю, Ленни?

— Да, принеси.

— Лучше с ромашкой, — посоветовала Таня. — Или с мятой.

— Ты принимал сегодня героин, Ленни? — спросила Роза.

— Ну… только курил, — промямлил ее брат. — Но не кололся.

Роза обратилась к Карле:

— Неужели никто, кроме меня, не видит здесь проблемы?

Карла разглядывала застывшие остатки китайской еды на столе. Участвовать в споре ее не тянуло, но она уступила нажиму сестры:

— Ситуация выглядит несколько тревожной, Ленни.

— Он уже сто лет не колется, — сказала Таня.

— Не лечь ли тебе опять в реабилитационную клинику, — предложила Карла.

— Про клинику забудьте, — поспешила вставить Одри. — Медицинская страховка не оплатит еще одну. Положить сахара, Ленни?

— Ага… и побольше.

— Ладно, — Майк хлопнул себя по ляжкам, — нам пора.

— Еще рано… — шепнула мужу Карла, стыдясь его бесчувственности.

— Нет, — едва ли не гневно возразил Майк, — мы должны идти.

Его левая нога вибрировала, как отбойный молоток. Поездка домой будет унылой, подумала Карла.

— Пойду принесу нашу верхнюю одежду. — Майк, широко шагая, устремился в прихожую.

— Что с ним? — спросила Одри, когда он вышел из гостиной.

— Ничего, — быстро ответила Карла. — Просто ему завтра рано вставать.

Вернувшись, Майк, как истинный джентльмен, помог Карле надеть жакет.

— Всем до свидания, — натянуто попрощался он. — Спасибо, ма, за чудесный вечер.

— Да уж, — мрачно ответила Одри, — повеселились до упаду.

 

Глава 6

«Во второй вторник июля Кэрол проводила экскурсию из цикла…»

Во второй вторник июля Кэрол проводила экскурсию из цикла «Еврейский образ жизни», вызвавшего у студенток Учебного центра огромный интерес. Начала она с посещения миквы. Роза опоздала на экскурсию, а когда добралась до здания на Западной 78-й улице, группа уже зашла внутрь. Нажав на кнопку видеодомофона, Роза назвалась в ответ на требование подозрительного и будто заспанного голоса, после чего ее впустили и направили в подвал. Там, в небольшом помещении без окон, толпились пятнадцать женщин из Учебного центра во главе с Кэрол. Комната была обставлена в угнетающе дамском стиле и напоминала приемную гинеколога: персиковые диваны, подушки с цветочками, репродукции импрессионистов. На стене Роза заметила рукописное объявление: «Группа женщин молится о страждущих и воинах Израиля, читая Псалмы Давида. Присоединяйтесь. Мы встречаемся каждый четверг во второй половине дня». Рядом висел большой типографский плакат: «ГОРДИСЬ, ТЫ — ДОЧЬ ИЗРАИЛЯ».

Роза размышляла над этим странным воззванием, когда Кэрол вежливым кашлем намекнула, что пора начинать.

— Рада вас видеть здесь, — волнуясь, сказала Кэрол. — Думаю, все уже в сборе. Служащая миквы скоро к нам подойдет, а пока мы ждем, полагаю, будет небесполезно, если я сообщу вам самые основные сведения о микве и ее роли в жизни евреев. — И она принялась читать по бумажке: — «Миква» на иврите означает ритуальную баню. Она выполняет несколько функций. Ее используют в церемонии обращения в иудейскую веру; мужчины-ортодоксы иногда посещают микву, чтобы подготовиться к шабату или великим праздникам. Также многие соблюдающие традиции евреи окунают в микву новые приборы или инструменты, прежде чем применить их на практике. Но главное назначение миквы связано с «тахарат хамишпаха» — законами о семейной чистоте, которые предписывают женщине во время месячных и в последующие семь чистых дней оставаться «нида», то есть сексуально недоступной. Как минимум двенадцать дней в месяц мужу и жене запрещено совокупление и все прочие разновидности интимной близости. Этот период воздержания принято завершать ритуальным погружением в микву.

Роза недоумевала. Ей всегда нравилось слово «миква», его звучание. Она представляла себе микву как освященную религией оздоровительную процедуру — турецкие бани, куда пускают только женщин. Но, если верить Кэрол, визит в эту баню походил скорее на обязательный ежемесячный акт самоуничижения.

— Хотя реформаторы и консерваторы по большей части перестали соблюдать законы миквы и нида, — продолжала Кэрол, — ортодоксы по-прежнему чтят их как «гуф ха-тора», то есть как важнейшие законы Торы. В книге Левит мы читаем: «И к женщине, которая осквернена нечистотой своей, не приближайся и не открывай наготы ее». В Торе закон тахарат хамишпаха повторен не единожды, но трижды. А кроме того, сказано, что супружеские пары, нарушающие этот закон, будут подвергнуты страшному наказанию. Их души будут отсечены от их народа…

Роза подняла руку.

— Да, Роза?

— Я не понимаю, почему женщина считается нечистой во время менструации?

— Хороший вопрос! — с бойцовской ноткой в голосе отреагировала Кэрол. — Я очень рада, что ты его задала. Ивритское слово «тум'а» известно нам с Храмовых времен, оно означает осквернение, но лишь в ритуальном смысле — в таком состоянии не подобает входить в Храм. Но в буквальном смысле никто не считает менструирующую женщину грязной.

— Прекрасно, но почему она ритуально нечиста? Не предполагает ли такой подход фундаментально негативное отношение к женскому телу?

Роза заметила, что кое-кто из экскурсанток понимающе переглядывается. Похоже, ей с первых минут удалось зарекомендовать себя неукротимой занудой, которая мешает всему классу слушать учительницу.

— Поверь, — улыбнулась Кэрол, — многим поколениям еврейских женщин этот подход виделся и видится совсем иначе. Побеседуй с ортодоксальными иудейками, и ты обнаружишь, что большинство из них отзывается о микве более чем положительно.

В комнату вошла пожилая женщина в цветастом халате и шлепанцах.

— Дамы, — объявила Кэрол, — познакомьтесь с миссис Левин. Сегодня она станет нашим гидом. Миссис Левин проработала в этой микве семнадцать лет!

Внушительный стаж банщицы почтили легкими рукоплесканиями. Миссис Левин словно и не слышала аплодисментов. Судя по ее виду строгой, грубоватой хозяйки, способной и осадить посетителей, банщица явно не горела желанием привечать в своем святилище посторонних зевак.

Группа, выстроившись не столько гуськом, сколько крокодилом, последовала по коридору за миссис Левин туда, где находились облицованные плиткой душевые и ванные комнаты. В этом помещении, объяснила хозяйка, женщины освобождаются от всего — от грязи, украшений, косметики, лака для ногтей, пластырей, вставных челюстей, — всего, что может воспрепятствовать соприкосновению их кожи со святой водой. Они также должны проверить, не осталось ли у них внутри менструальной крови; делается это с помощью специальной белой хлопчатобумажной тряпицы, выдаваемой банщицей. Одну такую тряпицу пустили по кругу — с тем чтобы экскурсантки убедились в ее исключительной мягкости, после чего группа вошла в собственно микву. Комната с голыми стенами, выложенными белой плиткой, скорее разочаровывала: она была практически пуста, если не считать маленького квадратного бассейна, табуретки для миссис Левин и слегка устрашающего на вид приспособления для опускания в воду калек. Миссис Левин рассказала, как она проводит осмотр голых женщин перед погружением.

— На этом этапе я в основном сосредотачиваюсь на выпавших волосках или частичках грязи. Вы не поверите, — добавила она, на секунду впадая в доверительный тон, — сколько всяких крошек и ошметков я вытаскиваю из пупков и лобковых волос.

По возвращении в «предбанник» Кэрол предложила задавать вопросы. Желающих пока не наблюдалось, экскурсантки почти поголовно что-то сосредоточенно писали в своих блокнотах. Взвилась рука. Роза узнала молодую женщину, вместе с которой она изучала Тору. Это была христианка из Теннеси, недавно обручившаяся с евреем и намеревавшаяся принять иудаизм.

— Я хотела бы вернуться к тому, что ты говорила раньше, о запрете на интимную близость, — сказала девушка из Теннеси. — Я не очень понимаю, что тут имеется в виду, а люди говорят разное.

— Верно, — кивнула Кэрол, — в рамках ортодоксального сообщества существует разброс мнений насчет того, насколько строго должен соблюдаться этот запрет. В некоторых семьях мужья даже не передают ничего из рук в руки жене, когда она нида. Если муж хочет оставить жене ключи от машины, он кладет их на стол, откуда та их забирает. В других семьях супруги прикасаются друг к другу и даже проявляют физическое влечение в мягких формах, — например, они могут держаться за руки.

Глаза девушки заметно расширились:

— Только держаться за руки?

— Не стану утверждать, — рассмеялась Кэрол, — что следовать этим ограничениям всегда легко. От влюбленных пар со здоровым сексуальным влечением тахарат хамишпаха требует огромной дисциплины и выдержки. Мы живем в обществе, в котором нас ежедневно бомбардируют порнографическими изображениями; нас постоянно подталкивают «послать все куда подальше» и делать только то, что нам нравится. Но обещаю, подчинение этим правилам принесет вам немало благ. Прежде всего, они помогают сохранить и приумножить духовное измерение брака. Каждый месяц, в течение двух недель, муж и жена вынуждены находить нефизические способы для того, чтобы выразить любовь друг к другу. И наоборот, правила не позволяют ослабнуть сексуальному компоненту брака. Мы нередко слышим о мужчинах в миру, которые ищут плотских утех вне дома, потому что они утратили сексуальный интерес к своим женам. (Кое-кто из экскурсанток скорбно закивал: о да, слышим, и даже слишком часто.) Но уверяю вас, в ортодоксальных семьях, где супружеские отношения строго регламентированы и муж обязан подчиняться этим ограничениям, подобные происшествия случаются чрезвычайно редко.

Юная девушка в кипе робко подняла руку:

— Меня беспокоит одна вещь. Между месячными у меня иногда кровит. Как следовать закону в такой ситуации?

— Очень важное замечание, — сочувственно улыбнулась Кэрол. — У многих женщин нерегулярные циклы, у многих, как ты выразилась, «кровит», и не всегда получается с точностью определить завершение месячных. Но эти проблемы обычно как-то решаются. Мой раввин в подобных обстоятельствах пишет для меня объяснительную записку.

Роза уставилась на репродукцию водяных лилий Моне. Неужто, думала она, иудейская мудрость, копившаяся на протяжении трех тысячелетий, свелась в итоге вот к этому? Группа женщин, сидя в бане, старательно заучивает кровяные табу железного века и переживает из-за пятен на трусах. К Богу это определенно не имеет никакого отношения; скорее тут речь идет о мазохизме школьниц, об истерической потребности в правилах и запретах, и чем мелочнее эти запреты и таинственнее, тем лучше.

После экскурсии Роза с Кэрол вместе шли к метро. На улице поднялся ветер. Конфетные обертки, полиэтиленовые пакеты и прочий городской сор взмывал в воздух и лип к лодыжкам.

— Вижу, ты не совсем довольна экскурсией, — сказала Кэрол.

— «Недовольна» — это мягко сказано, — возразила Роза. — Я расстроена. Эти законы представляются мне невероятно унизительными.

— Я могу понять такую реакцию. Но честное слово…

— Разве не унизительно, когда тебя держат на карантине, словно тифозную, каждый раз, когда у тебя месячные? А просить у раввина письменное разрешение, прежде чем переспать с собственным мужем? Кстати, как раввин принимает решение? Осматривает твое белье?

— Возможно, некоторые раввины и требуют вещественных доказательств, — оскорбилась Кэрол, — но мой верит мне на слово.

— О, значит, он полагается на твою совесть! Как либерально с его стороны!

— К либерализму мы не имеем никакого отношения, Роза. Мы стремимся исполнять Божьи заповеди. В иудаизме различают два понятия: маасе, само действие, и павана, духовную суть действия. Когда выполняешь брачные предписания, необходимо выйти за пределы физической реальности и ощутить великий смысл и святость ритуала. И если это удастся, ты поймешь, как достичь просветления посредством самых ничтожных деяний.

Навстречу им неслась, подпрыгивая, пустая картонная коробка. Роза сделала шаг в сторону, давая ей дорогу.

— Не знаю, что и сказать. Мне трудно поверить в Бога, которого волнует то, каким образом муж передает менструирующей жене ключи от машины. Трудно поверить, что Бог такой педант.

Они остановились у светофора.

— Ты ведь не называешь педантом хирурга, который тщательно отмеряет дозу анестетика, — сказала Кэрол, — или ученого, озабоченного мельчайшими разночтениями в показаниях приборов? Почему же в духовной жизни мы должны пренебрегать деталями, отказывая им в глубоком смысле?

Роза смотрела на бомжа: благодушно мурлыча себе под нос, он рылся в урне. В рассуждениях Кэрол она чуяла логический подвох, но пока затруднялась определить, в чем он заключается.

— Проблема в том, — продолжила Кэрол, не рассчитывая на ответ, — что ты исходишь из мирского, феминистского отношения к действительности. У тебя никак не получается примирить феминизм с ортодоксальным иудаизмом. И не получится. Это два совершенно различных способа мышления. Феминистки заявляют, что миква унижает женщин. Но разве я выгляжу униженной? Разве я чувствую обиду или подавленность, когда иду в микву? Ничего подобного! На самом деле каждый месяц я жду не дождусь миквы. Мне нравится быть женщиной…

— Мне тоже, — вставила Роза.

— Правда? — повернулась к ней Кэрол. — Прости, но иногда у меня возникает ощущение, что ты нарочно прячешь свою женственность. Возможно, ты думаешь, что иначе тебя не воспримут всерьез.

Роза приподняла бровь. Похоже, Кэрол давно хотела об этом сказать и наконец улучила подходящий момент.

— Ты о чем?

— Ну, о том, как ты одеваешься, как причесываешься… будто стараешься игнорировать тот факт, что ты — женщина.

— Извини, но…

— Знаю, я вмешиваюсь не в свое дело. Просто мне пришло в голову, что эти законы тебя не устраивают в том числе и потому, что ты не в ладах со своей сексуальностью.

Роза холодно рассмеялась:

— Уверяю тебя, в этой области у меня нет проблем.

— Прости, Роза, если я тебя обидела.

Бомж извлек куриное крылышко из выброшенного пакета и поплелся прочь, волоча за собой дребезжащую тележку с банками из-под содовой.

— Идем, — сказала Кэрол. — Зеленый свет.

— Нет, спасибо, — не двинулась с места Роза. — Пожалуй, мне нужно в другую сторону.

— Прошу тебя. — Кэрол схватила ее за рукав. — Не хочу, чтобы мы расстались, не помирившись.

Роза секунду разглядывала ее руку, а затем осторожно отцепила ее пальцы от своего рукава:

— Прощай, Кэрол.

Придя домой, Роза прямиком отправилась к себе в комнату, опустилась на колени перед платяным шкафом и начала рыться в нижнем ящике, где с незапамятных времен была припрятана пачка «Мальборо лайтс». Достав сигареты, Роза задумалась. Одно лишь курение показалось недостаточным злом, настрой на саморазрушение требовал большего. Она бросила пачку на кровать, ринулась в туалетную комнату и пустила воду. Вот теперь это настоящий разврат — она будет курить, лежа в ванне.

Коленки торчали из воды, как два песчаных островка. С отвращением затягиваясь затхлой сигаретой. Роза разглядывала зубчатую панораму шампуней и кондиционеров, которыми Джейн уставила бортик ванны, и Роза чувствовала, как внутри медленно, исподволь сгущается тьма: знакомое отчаяние готовилось захлестнуть ее, словно стихийное бедствие. И зачем только она пошла в это дурацкое место! Зачем затеяла этот никчемный разговор с Кэрол!

А вдруг Кэрол права? Вдруг она, Роза, и впрямь видит лишь материальную сторону происходящего? Не продиктован ли ее протест против миквы элементарным недостатком воображения? Неспособностью мыслить метафорически? Она постоянно обвиняла ортодоксов в том, что они чересчур буквально понимают Тору, но, может быть, это она страдает буквализмом. Поэзия — единственный предмет, по которому она никогда не преуспевала в школе. Даже когда она обрушивалась на стихотворение всей мощью своего интеллекта, оно упорно отказывалось раскрыть ей свой смысл. Роза вспомнила, как школьный учитель литературы бросил ей однажды в раздражении: «Ты хочешь извлечь идею из стиха, как орешек из скорлупы, и посмотреть, „доброкачественная“ она или нет. Но если бы поэт хотел сказать только то, что можно выразить одним предложением, он не стал бы писать стихи, он написал бы слоган». Возможно, вера сродни поэзии. Она также требует щепетильности и тонкости восприятия, которой Роза пока не достигла.

Она оглядела себя. Волосы на белых, как у привидения, икрах извивались в воде, точно морские водоросли. Ногти на ногах давно не стрижены. Что там говорила Кэрол? Что Роза не в ладах со своей сексуальностью? Напыщенная дура! По сути, она обозвала Розу фригидной. А почему, спрашивается? Лишь потому, что Роза не соответствует ее жеманным, старозаветным представлениям о женственности? Или потому, что Роза не обрадовалась представившемуся шансу позволить миссис Левин раз в месяц ковыряться в ее лобковых волосах? Она перегнулась через край ванны, чтобы потушить сигарету. Нет, Кэрол определенно чокнутая. И вся эта болтовня о действии и его духовном содержании — полная чушь, дешевый трюк с целью оправдать скотское отношение к женщине. Роза порывисто, сердито выпрямилась, взбаламутив воду. Если подумать, это хорошо, что она побывала в микве, — отныне она перестанет попусту тратить время, силясь доказать недоказуемое.

На фиг Кэрол. На фиг их всех. Пусть живут, пресмыкаясь перед своим небесным начальником, которого они сами же и выдумали. Она, Роза, обойдется без него.

 

Глава 7

«Таня жаждет отправить его в какой-то „скит“ в Аризоне…»

— Таня жаждет отправить его в какой-то «скит» в Аризоне. — Одри смахнула соринку с больничного одеяла Джоела. — Медитировать в пустыне и прочищать чакры за тыщу баксов в неделю. — Выгнув брови, она глянула на Джин и Карлу, сидевших по другую сторону кровати. — Представляете? Я сказала ей: «Прекрасно, но ты уверена, что можешь себе это позволить?» Она и заткнулась. — Одри усмехалась, припоминая, как ловко она поставила на место Таню.

— И все же, что ты собираешься делать? — спросила Джин.

Улыбка Одри померкла.

— Не знаю. А что я могу?

— Вообще-то, Джин, — сказала Карла, — в Квинсе действует очень хорошая амбулаторная программа, куда мы могли бы вписать Ленни. Маме я уже об этом говорила.

Склонив голову набок, Одри воззрилась на дочь:

— Чистая душа, она верит, что Ленни будет трижды в неделю мотаться в Квинс.

— Ты думала о принудительной дезинтоксикации?

— Помилосердствуй, Джин! Он уже раз двадцать проходил через это. И я не выдержу, если мне опять придется трындеть про то, как я бешено его люблю и забочусь о его здоровье. Лучше повеситься.

— А что говорит Роза? — поинтересовалась Джин.

— Пф-ф!.. Роза в своем репертуаре. Она требует, чтобы я его выгнала из дома и не пускала обратно, пока он не завяжет.

— Не такая уж плохая мысль, а? — задумчиво прокомментировала Джин.

Одри стиснула челюсти. Она ответила бы колкостью, не войди в палату медсестра.

— Добрый день! Как поживаете?

— Просто фантастически, — отозвалась Одри. — Что это?

— Мистеру Литвинову нужно прочистить трахею. А вы пока можете выйти на несколько минут.

Коротая время, женщины прохаживались по коридору. За распахнутыми дверьми палат им являлись картины чужих горестей: старик, сверкая огромной, как у слона, мошонкой, неуклюже забирался в постель; подросток в больших устаревших наушниках угрюмо смотрел мультики; больничный волонтер с чувством исполнял любовную песенку для молодой лежачей пациентки, аккомпанируя себе на электрооргане.

— Я вот о чем думаю, — сказала Джин. — На следующей неделе я еду в Бакс и останусь там на весь август. Почему бы Ленни не поехать со мной?

— Вряд ли… — запротестовала Одри.

— Безусловно, это не окончательное решение проблемы, — добавила Джин. — Но Ленни не помешает убраться из города. А тебе неплохо бы передохнуть.

Одри скептически поморщилась. Ей не хотелось отпускать Ленни. И она никогда от него не уставала.

— Нет, так не пойдет. Вне дома Ленни сам не свой. Помнишь, как он ездил в Турцию?

— Но нужно же что-то делать, — не сдавалась Джин.

— По-моему, это хорошая идея, мама, — сказала Карла. — Особенно если в Баксе Ленни снова начнет посещать «Анонимных наркоманов».

Одри притворилась, будто не слышит.

— В деревне его замучают аллергии, — сказала она Джин. — Жалко парня.

— Ох, Одри…

— И он не захочет ехать, как пить дать. Не могу же я его заставить?

— Можешь. Скажи, что прекратишь снабжать его деньгами, если не поедет.

— Черт подери. Джин, — рассмеялась Одри, — у него был всего лишь небольшой срыв.

Джин не улыбнулась в ответ.

— Ты уже привыкла к его срывам и не воспринимаешь их всерьез. А зря. Если ничего не предпринять, он в итоге убьет себя.

— Кажется, ты чересчур увлеклась чтением «Ридерз Дайджест»…

— Правда в том, Одри, что, возможно, он убьет себя, что бы ты ни делала. Но если ничего не делать, то такой исход неминуем.

Снова чертыхнувшись, Одри в раздражении принялась щелкать застежкой на сумке.

— Джин права, — сказала Карла после паузы. — Я знаю, мама, как тяжело тебе будет, но это подлинное проявление любви…

— Ладно, ладно, — оборвала ее Одри. — Избавь меня от слюнявых пошлостей.

Они стояли посреди коридора, рядом с тележкой, на которую были свалены подносы с остатками ланча. От тележки исходил унылый столовский запах. Джин повернулась к Одри:

— Ты ведь не простишь себе, если не сделаешь все, что было в твоих силах…

— Ладно! — рявкнула Одри. — Я поговорю с ним.

В глубине души Одри надеялась, что Ленни удивит ее и захочет поехать в Бакс — он был парнем взбалмошным и любил потакать своим капризам. Но стоило Одри заикнуться о поездке, как приступ смеха, которым разразился Ленни, похоронил эту надежду.

— Мам, ты же знаешь, как я ненавижу все это. Провести месяц бок о бок с Джин — да я рехнусь!

— Она постарается не попадаться тебе на глаза.

— Ну, если бы она предоставила дом в полное мое распоряжение, я бы еще подумал.

— Там так красиво летом.

— Да там тоска зеленая. И потом, какая природа с моими аллергиями?

Когда Одри поняла, что ненавязчивая реклама Бакса не действует, она прибегла к иному тону: игриво заявила, что он мог бы поехать туда ради нее. Ленни ответил горестным взглядом.

— Спасибо, мама, — с обидой пробормотал он. — Я и не знал, что тебе так не терпится от меня избавиться.

В итоге, собравшись с духом, Одри предъявила сыну ультиматум, сформулированный Джин: если он не поедет, она лишит его довольствия. Ленни назвал ее жадной сукой и ушел, хлопнув дверью и пригрозив больше никогда не возвращаться. Вернулся он через три часа в слезах и раскаянии. Просил прощения за грубость. Он бы не стал хамить, но ему было ужасно больно, ему невыносима мысль, что его удаляют из дома. Мама ведь не отошлет его, правда?

— Лен, я должна. Я делаю это для тебя.

— Гадина! — Одри отшатнулась, когда он пинком перевернул стул и завизжал: — За что ты так со мной?!

— Ленни, детка…

— Не подходи ко мне! Ты, бессердечная старая п…да.

Так продолжалось четыре дня, до самого отъезда.

Каждое утро Ленни начиналось с того, что он уламывал мать и ластился, затем умолял и плакал, а под конец взрывался неистовой бранью, чтобы после передышки снова перейти к задабриваниям. В его присутствии Одри демонстрировала неколебимую решимость. Без него отчаянно рыдала. Джин звонила ежедневно, стараясь «поддержать ее морально». Карла взяла на себя предотъездные хлопоты: нашла адрес ближайшего к загородному дому Джин отделения «Анонимных наркоманов», поменяла номер на мобильнике брата, чтобы дилеры не смогли его достать, и прочее. Но никто, чувствовала Одри, не способен помочь ей по-настоящему. Ее жизнь медленно и систематически обчищали, вынося все то, что ей было особенно дорого. Джоел покинул ее — или почти покинул, — застряв в подземелье комы. Крепость ее брака — единственное, что можно было причислить к ее личным достижениям, — рухнула под напором хищницы Беренис. И вот теперь Ленни, ее малыш, уезжает из дома.

В тот день, когда Джин увозила его, Карла, отпросившись с работы пораньше, явилась на Перри-стрит, дабы удостовериться, что все прошло гладко. Одри сидела на крыльце, спасаясь от сыновних стенаний.

— Все в порядке, мама? — с тревогой спросила Карла, поднимаясь по ступенькам. — Где Лен?

— Улетел в Рио, — хмуро ответила Одри и, дернув головой, указала на дом: — Там, где же еще?

Ленни лежал в гостиной свернувшись калачиком, лицом к спинке дивана.

— Как ты, Лен? — окликнула его Карла.

С дивана донесся приглушенный стон.

— Он неважно себя чувствует, — пояснила Одри. — Простудился.

— О боже. Ты принимаешь лекарства, Лен?

Ответа не последовало.

— Я давала ему «Дейквил», — сказала Одри. — Не знаю, как он поедет такой больной.

— Не волнуйся, мама, — улыбнулась Карла. — Джин за ним присмотрит.

— Не уверена. Дня не пройдет, как она заставит его стричь газон.

— Заварить тебе чаю?

Одри болезненно поежилась:

— Там уже кофе сварен.

Когда Карла исчезла на кухне, она подошла к дивану, опустилась на колени:

— Ты готов ехать, милый?

Ухо, которым Ленни прижимался к дивану, свернулось пополам, словно поделка оригами. Одри потянулась было, чтобы расправить ушную раковину, но передумала.

— Джин говорит, что погода в Баксе замечательная. Загоришь, поправишься.

Молчание Ленни длилось недолго.

— Пошла на хер.

Одри поднялась и вышла из комнаты. На кухне Карла поставила перед ней чашку кофе:

— Все будет хорошо, мама. В Баксе настроение у него сразу улучшится.

— Сомневаюсь. Он в ужасном состоянии. Эта ситуация наверняка напомнила ему раннее детство, когда биологические родители постоянно бросали его на чужих людей, прежде чем сгинуть окончательно. — Она села за стол, рассеянно оглядела кухню. — Останешься поужинать?

— Я бы с радостью, мама… — с искренним сожалением ответила Карла. — Но мы с Майком договорились поработать над заявлением на усыновление.

— А… Конечно.

— Но я могу позвонить ему и предупредить, что вернусь попозже.

— Глупости. Твои дела важнее. А мне тут есть чем заняться, уж поверь.

— Точно? — Карла села за стол рядом с матерью.

— Кончай приставать, Карла… Ну, — словно нехотя спросила Одри, — и как продвигается усыновление?

— Отлично, — бодро ответила Карла. — Разумеется, это процедура не быстрая…

— Кого вы берете, мальчика или девочку?

— Пока не знаем. Мы же только начали, и пол ребенка еще не обсуждали…

— Я бы на твоем месте добивалась мальчика. Спорим, именно этого хочет Майк. Мужчины всегда говорят, что им все равно, кто у них будет, но втайне все хотят сыновей.

Карла потерла уголки глаз.

— Что с тобой? — спросила Одри.

— Ничего.

— Надеюсь, это не слезы умиления?

— Нет.

— Из-за чего ты разнюнилась?

— Пустяки… Просто я немного нервничаю.

Одри пристально взглянула на дочь:

— Нельзя же лить слезы без причины. Ты ведь не настолько плакса.

— Со мной все хорошо, честное слово.

— Тогда… ты не хочешь брать ребенка?

— Вовсе нет. Конечно, хочу.

— Что-то я не слышу энтузиазма в голосе.

— Но я правда…

— А Майк?

— Майк спит и видит, когда он станет отцом.

— Между вами все нормально?

Карла сдавленно всхлипнула:

— Да. Разумеется.

Одри прищурилась. Ясно, что в этом браке возникли проблемы. Если бы Одри предложили делать ставки, она поставила бы на измену Майка.

— Странно, что вы занялись усыновлением сейчас, — закинула удочку Одри. — Кажется, ты не слишком долго старалась забеременеть.

— Ох, мама, невероятно долго.

— Но прошло только полтора года.

— Больше.

— Сколько?

— Два года с лишним.

— Черт возьми, как время летит.

Слеза покатилась по щеке Карлы.

— В общем, — сказала она нарочито оживленным тоном, — Майк хочет покончить с этим как можно быстрее. Он считает, что детей надо заводить, пока мы молоды, чтобы хватило сил вырастить их.

Догадка Одри обрела убедительность научных знаний. У Майка роман на стороне. Карла согласилась на усыновление в надежде, что ребенок спасет их брак. Обычно семейные трудности других женщин не сильно трогали Одри. Жены загулявших мужей бесили ее несчастным видом и бесцеремонными притязаниями на сочувствие. Ей всегда хотелось сказать им: «Не зазнавайся. Ты не одна такая». Либо процитировать слова своей матери, произнесенные, когда у Одри в тринадцать лет начались месячные: «Ну, теперь ты знаешь, быть женщиной — не сахар». Однако стоическое терпение Карлы что-то разбередило в ней — наполнило гневным сочувствием, которого Одри прежде за собой не знала.

— Да какая разница, чего хочет Майк! — воскликнула она. — Мужчины не должны соваться в вопросы деторождения.

Карла удивленно уставилась на нее:

— Но, мама…

— Это дело женщины…

Внезапно усомнившись в своих словах, Одри поднялась и отнесла кружку в мойку. К чему, собственно, она клонит? Ей не уберечь дочь от измен Майка. Семейная жизнь — штука сложная. И Карле придется выпутываться в одиночку, как и всем прочим.

— А, забудь, сама не знаю, что говорю… Пойду посмотрю, как там Лен. Принесешь ему кофе, ладно?

Весь долгий путь до Бронкса Карла размышляла о том, что сказала ей мать. Прежде Одри никогда не высказывала столь пренебрежительного отношения к желаниям Майка. Верно, ее мать была невысокого мнения о Майке, но почти всегда становилась на его сторону. В материнских наставлениях Одри, похоже, руководствовалась следующим соображением: Майк облагодетельствовал Карлу, женившись на ней, и за свою неслыханную доброту должен быть вознагражден безоговорочной покорностью.

Дома Карла обнаружила Майка в спальне, он качал пресс.

— Он уехал, — сообщила Карла, опускаясь на кровать. Майк, тяжело дыша, вел счет и поэтому не ответил. — Джин такая милая. Только бы Ленни все не испортил.

— Сто… — шумно выдохнул Майк и растянулся на полу. — Конечно, испортит.

— Не говори так. Мы должны в него верить.

Майк сел:

— Твое эссе готово?

— Ой… — вздрогнула Карла.

— Ты что, его не закончила?

— Закончила, сегодня в обеденный перерыв. Потом положила в стол и забыла взять с собой.

— Господи.

— Не беспокойся, завтра я его принесу. Один день ничего не изменит.

— Уже почти месяц я жду от тебя этого эссе. Что вообще происходит?

— Прости, мне правда очень жаль. Я была так занята в последнее время…

— Ну да, вот как ты расставляешь приоритеты: все важнее, чем документы на усыновление. Прости, Майк, папа заболел. Прости, Майк, мне нужно позаботиться о моем братце-придурке. Прости, но у моего пациента нервный срыв…

— Что ты предлагаешь? Чтобы я съездила на работу и забрала эссе?

— Именно. Поезжай.

— Ты шутишь.

— Вовсе нет. — Майк снова лег на пол, на сей раз лицом вниз, и начал делать отжимания.

Карла сидела на кровати, ожидая, что муж смягчится и отменит приказ.

— Ты еще здесь? — Майк на секунду повернул к ней голову. — Чего ты медлишь?

Когда Карла добралась до больницы, магазин Халеда был еще открыт. Объяснять, почему у нее опухли глаза, не хотелось, и Карла стремглав двинула наверх. В офисе она включила компьютер, чтобы распечатать эссе. Из принтера вывалилась первая страница; Карла подхватила ее и начала читать, озабоченно хмуря лоб.

«…С родителями, сестрой и братом у меня всегда были исключительно хорошие отношения. Мы — очень дружная семья, спаянная общим интересом к политической деятельности и отстаиванию социальной справедливости. Наверное, самые счастливые воспоминания моего детства — это марши мира, на которые мы ходили всей семьей, и другие подобные события…»

В дверь постучали. Ответить Карла не успела, дверь распахнулась, и в офис вошел Халед.

— Я видел тебя внизу. Окликнул, но ты не услышала.

— Извини, я торопилась.

— Ты в порядке?

Карла отвернулась к принтеру:

— Да, все хорошо.

— Зачем ты вдруг вернулась на работу?

— Нужно забрать кое-какие бумаги. — Давай же, подстегивала она себя. Скажи ему. Что тут такого? — Документы для агентства по усыновлению. Мы с мужем хотим взять ребенка. А это автобиографическое эссе, которое прилагается к заявлению, — выпалила она на одном дыхании, как первоклассник, играющий роль в школьном спектакле.

— Ого, — отозвался Халед.

— Да.

— Раньше ты не говорила об усыновлении.

— Ну, мы начали совсем недавно.

Сцепив пальцы, Халед уложил руки на голову:

— Потрясающая новость.

— Еще бы, — попыталась улыбнуться Карла.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Принтер остановился.

— И что же ты рассказала о себе?

— А?

— В этом эссе? Что ты написала?

— Ну, все, что в голову пришло. Всякую ерунду, в основном.

— Например?

Карла сгребла бумаги с лотка принтера:

— Не скажу. Эссе получилось довольно дурацким.

— Да ладно, скажи, мне можно, — попросил Халед с едва уловимой враждебностью в голосе.

— Ну, написала, что я человек неравнодушный, борюсь за социальную справедливость. Что я веселая и позитивная…

— Правда? — перебил Халед. — Веселая и позитивная?

— По-твоему, я не такая?

— Не знаю. По-моему, ты всегда немного грустная.

— Я не грустная!

— Значит, у тебя только лицо грустное.

— Вот спасибо!

— Тут не на что обижаться.

— Я не грустная. Я всегда улыбаюсь.

— Как скажешь.

Рассерженная Карла сложила листы по порядку и сунула их в конверт.

— Все. Мне пора.

Халед не двинулся с места.

— И когда же вы берете ребенка?

Карла вздохнула:

— Это не нам решать. О сроках пока речь не идет. Сначала нас протестируют. Потом проинспектируют наш дом. Словом, еще не скоро.

Они стояли, прислушиваясь к странным шорохам, раздававшимся в безлюдном отделении социальной службы, — бульканью воды в охладителе, отдаленному позвякиванию лифта, жужжанию факса в соседнем офисе.

— Жаль, — произнес наконец Халед, — мне очень жаль, что ты это делаешь.

— Вижу.

От навернувшихся слез комната поплыла и словно подернулась рябью. Карла опустила голову. А когда вновь подняла глаза, Халед стоял прямо перед ней. Ну и пусть, подумала Карла, когда он нагнулся к ней. Ну и пусть.

Его руки были сухими и горячими. А сам он был на вкус пряным, сохраняя аромат еды, которую ел в обеденный перерыв. Когда он прикоснулся губами к ее уху, ей почудилось, что это не его рот, но морская раковина.

— Все хорошо? — прошептал Халед. — Ты хочешь этого? Скажи.

У Карлы сдавило горло. Только не заставляй меня произносить это вслух.

Он отступил назад:

— Карла?

Она закрыла глаза и прохрипела:

— Да. Да, продолжай, да.

 

Глава 8

«Желая как-то оправдать хвастливые претензии на „романтический сад“…»

Желая как-то оправдать хвастливые претензии на «романтический сад», обозначенные на рекламном щите, хозяин индийского ресторанчика на Пятой улице развесил в бетонированном дворике гирлянды из разноцветных лампочек, а на хлипких пластиковых столиках поставил чаши с водой, в которой плавали свечки. Из колонок, спрятанных на ветках старой кривой яблони, негромко лилась трогательная инструментальная музыка. В этом городском оазисе музыки и света однажды вечером в конце июля сидели Роза и Крис Джексон, обсуждая новый проект Криса — документальный фильм о семействе деревенских метамфетаминовых наркоманов из Миннесоты.

— Мой любимый персонаж — дедушка, — говорил Крис. — Такой благообразный старикан с седой шевелюрой и пышными усами. Когда он сидит дома в тряпичных тапках и смотрит по телику автогонки, ну просто милейший мужик. А потом он садится в машину, сажает рядом пятнадцатилетнюю внучку, будто собрался везти ее на футбольную тренировку или там в школу, а на самом деле они едут в город, где девчонка зарабатывает своим телом. Старик — сутенер собственной внучки! — Крис хохотнул. — Клево, правда?

Роза, чье внимание отвлекли сочные саксофонные импровизации на тему «Повяжи желтую ленту», улыбнулась и отхлебнула красного вина.

— Ты набрел на богатый материал, это точно. — Ей давно не выпадал шанс вставить слово, и, судя по преувеличенно четкой дикции, за то время, пока Роза вынужденно помалкивала, она успела слегка опьянеть.

— Да уж, — зарделся довольный Крис, — я просто тащусь. — Перед ними стояло блюдо со сладостями. — Как тебе «гуляб джамун»? Обалденный, правда?

Роза уклончиво улыбнулась. Ей «гуляб джамун» показался гадостью: ни дать ни взять жвачка, сдобренная розовым красителем.

— Когда я был в Индии, — продолжал Крис, — я реально подсел на эти штуковины. В Нью-Йорке их почти везде делают неправильно, но здешний шеф просто потрясающий. Раньше он готовил для какого-то индийского махараджи. Очень интересный парень. Мы с ним пару раз пообщались, он угощал меня индийскими сигарами и рассказывал такие классные истории…

Откинувшись на спинку стула, Роза не встревала в эту монотонную беседу Криса с самим собой. В своей тупости он настоящий гений, думала она. Какую тему ему ни подбрось, он немедленно преобразует ее в нечто непроходимо скучное. Но сегодня это не имело никакого значения: сбросив кожу рассудительной перфекционистки, Роза просто плыла по течению. Крис, он нормальный. Она уже решила, что переспит с ним.

— Будешь смеяться, — сказал Крис, — но я очень рад, что ты согласилась встретиться со мной.

— Я тоже рада.

— Если честно, я был как бы удивлен. Ты столько раз отказывалась. Я думал, ты все еще злишься на меня.

— Злюсь? — Роза скептически улыбнулась. Вряд ли столь тусклая личность могла вызвать у нее гнев.

— Ты не помнишь? — с напускной застенчивостью спросил Крис.

— О чем?

— Ну, если не помнишь, — продолжал кокетничать Крис, — не будем ворошить прошлое…

— Нет, скажи. Когда я на тебя разозлилась?

— В колледже, на последнем курсе. Ты взбесилась, потому что я потерял твою книжку «Педагогика угнетенных», а потом не пришел раздавать листовки. Ты орала на меня прямо посреди улицы. — Он помолчал. — Неужели забыла? Ты назвала меня «самодовольным кретином».

— Десять лет прошло, а ты все еще помнишь, что именно я сказала?

— Конечно. Такое не забывается.

— Прости. Какой же я была противной.

— А, ерунда, — не слишком убедительно свеликодушничал Крис. — Кто старое помянет…

Роза посмотрела по сторонам. Разноцветные лампочки начали расплываться перед глазами и множиться. Отчасти из желания загладить прошлые грехи, отчасти пытаясь сократить скучную преамбулу, предшествующую соитию, Роза подалась вперед и дотронулась до руки Криса:

— Куда мы пойдем, чтобы заняться сексом?

До лофта Криса на Второй авеню они добирались пятнадцать минут. Роза сама разработала сценарий свидания, и теперь, при приближении кульминационной развязки, ей не терпелось покончить со всем этим. Когда Крис возился с замком на двери подъезда, она прижала его к тяжелой железной двери и сунула язык ему в рот.

Он мягко оттолкнул ее.

— Не гони лошадей.

Она покорно отстранилась, и на шестой этаж по крутой лестнице они взбирались, не вступая более в физический контакт.

Оказавшись в квартире, Крис настоял на том, чтобы открыть бутылку вина и включить стереоустановку. Роза вяло наблюдала, как он придирчиво выбирает диск. Наконец Крис остановился на концерте депрессивного английского фолк-певца и повернулся к Розе с выражением влюбленности на физиономии:

— Давай снимем с тебя одежду, а?

Зря она боялась, что тщательность, с которой он «создавал атмосферу», чревата тягучим, подробным сексом, каким славятся знатоки этого дела. Крис трахался со скоростью и абстрактной деловитостью пса. Акт был завершен менее чем за десять минут.

— Ты кончила? — спросил он, и принципиально не лгавшая Роза мотнула головой. — Хочешь, чтобы я тебе помог?

— Нет, нет, — поспешно отказалась она. — Не обязательно же кончать… каждый раз.

— Да, — подтвердил Крис тоном умудренного опытом человека, — многие девушки так считают.

Роза глянула на него, пряча улыбку. Легковерие — второе счастье!

— У меня была девушка, у которой оргазм случался раз в год, — поведал Крис. — И секс вроде был неплохой. Если честно, просто отпадный. Но она все равно не кончала. Первое время я говорил ей, что тут какая-то лажа и надо пойти к врачу, провериться. А она отвечала, типа оргазм для нее неважен…

Крис водил пальцем по жидкой растительности на своей груди. Он никогда не перестанет говорить, подумала Роза. Совокупление было лишь цезурой в подлинно эротичном занятии — слушании собственного голоса.

— Можно задать вопрос? — неожиданно спросил он.

— Задавай.

— Ты делаешь какие-нибудь физические упражнения?

— Нет.

— Я потому интересуюсь, что у тебя классное тело, но с помощью упражнений ты могла бы его подтянуть…

— Ну да, моя соседка твердит то же самое.

— У тебя есть соседка? — удивленно рассмеялся Крис. — Наверное, тяжко тебе приходится. Не представляю, как можно делить ванную с соседом, в нашем-то возрасте… — Его смех постепенно стих до раздумчивого «хе-хе». — Странно как все складывается, правда? То есть в колледже я боялся к тебе подойти. Ты была такой потрясной.

Роза равнодушно отметила прошедшее время — «была». Что ж, все по-честному: десять лет назад она обозвала его кретином, и сейчас он имеет право дать сдачи.

— Знаешь, если бы меня спросили тогда, кем ты станешь в тридцать лет, мне бы и в голову не пришло, что ты будешь работать в программе для трудных детей и снимать квартиру на паях. Я-то думал, что ты станешь президентом африканской страны или что-нибудь в этом роде.

Роза уставилась в потолок. Как звучит талмудическая фраза, которую она вычитала в одной из книг ребе Рейнмана? «Не отвергай истины, от кого бы она ни исходила». Крис прав: она не исполнила своего предназначения. Она сбилась с пути. Доказательством чему служит ее присутствие в этой постели.

Розу вдруг затошнило, и она слезла с кровати.

— Ты не обиделась? — чуть более настойчиво, чем следовало бы, поинтересовался Крис.

— Нет, нисколько. Мне просто нужно в туалет.

Своим появлением в ванной она спугнула таракана, пировавшего на зубной щетке Криса. Таракан заметался по раковине, а потом замер, словно устыдившись своей трусости. Роза успела встать на колени перед унитазом, прежде чем ее вырвало отвратительной фиолетовой мешаниной из тикка масалы и красного вина.

— Эй, — крикнул Крис, — хочешь послушать абсолютно улетный хип-хоп из Ганы?

— Хочу, — громко ответила Роза.

Она села на унитаз, вытерла рот тыльной стороной ладони. Таракан, взгромоздившись на кран раковины, направил на нее свои чуткие усики, будто в знак признательности. Из окошка над ванной доносилось приглушенное гудение автомобилей и жалобное «хвап-хвап», которое издавал полиэтиленовый пакет, запутавшийся в ветках дерева.

«Господи, прошу Тебя, — взмолилась Роза, — если Ты существуешь, если Ты чего-то хочешь от меня, дай мне знак: скажи, что я должна сделать». Она закрыла глаза в надежде услышать голос, или ощутить внезапный порыв ветра, или вздрогнуть от стука ни с того ни с сего упавшего на пол мыла. Но ничего не произошло, лишь пакет по-прежнему бился в ветвях, а по коридору разносился назойливый бубнеж Криса:

— Живьем эти ребята наверняка просто супер…

Роза встала, сердясь на себя за приступ детской самонадеянности. Бог, в которого она верила — или хотела верить, — не сидит в заоблачном доме, дожидаясь удобного момента, чтобы подкинуть пьяным скептикам доказательство своего существования. Он не разбрасывается направо-налево знамениями либо особыми милостями. Он — Бог, а не бог знает что.

— Ты в порядке? — спросил Крис, когда она вернулась в спальню.

— Да, все нормально.

— Я подумал, у тебя проблемы с желудком.

— Нет, ничего такого. — Она начала одеваться.

— Ты что? — засуетился Крис. — Что случилось?

— Мне нужно домой.

— Зачем?

Роза прыгала на одной ноге, пытаясь попасть другой ногой в штанину.

— Завтра с утра у меня много дел.

— Ты злишься на меня?

— Нет.

— Из-за того, что я сказал…

— Нет, правда. Просто я хочу спать в своей постели.

Крис напряженно следил, как она надевает сандалии.

— Мы еще встретимся?

Роза посмотрела на него. А ведь он неплохой человек, подумала она. Дурак, разумеется, но человек неплохой.

— Вряд ли. — Она улыбнулась доброжелательно. — Но спасибо, что спросил.

 

Глава 9

«Карла проснулась в тревоге и растерянности…»

Карла проснулась в тревоге и растерянности. Выключив будильник, она поискала глазами мужа:

— Майк?

Обычно она любила, когда Майк уходил на работу раньше нее. Сегодня, однако, тишина в квартире казалась зловещей. Карла села, пытаясь сообразить, что ее так беспокоит, и когда воспоминания о прошлом вечере нахлынули разом, опять повалилась на кровать. Что она наделала? Вот именно, что? Карла прижала костяшки пальцев к глазам, пока перед глазами не заплясали мерцающие синие точки. Тяжесть прегрешения камнем придавила ее к кровати. Нет, она не пойдет сегодня на работу. Как ей теперь вести себя с Халедом? Она позвонит и скажется больной.

В ванной, глянув на себя в зеркало, она вскрикнула от ужаса. Воспаленная краснота на подбородке, оставленная мужской щетиной, и мерзкий лилово-зеленый синяк на бедре, там, где она ударилась об угол стола, пылко целуясь с Халедом. Как она объяснит эти отметины Майку?

Коллега, ответившая на звонок, принялась сочувственно расспрашивать о симптомах:

— А вдруг это желудочный грипп, которым тут все болеют? Бедняга.

Карла готова была сквозь землю провалиться. За пять лет она впервые прогуливала и в придачу лгала, оправдывая свое отсутствие.

— Ничего страшного, — сказала она, кусая губы. — Думаю, завтра я уже буду здорова.

Весь день она пролежала на диване в гостиной, переключаясь с одной мыльной оперы на другую, лишь бы отогнать воспоминания. То, что она сделала, отвратительно, а также безответственно и порочно. Она ведь не хотела этого… она почти уверена, что не хотела. Это был приступ безумия. Он добрался языком до ее пупка. Он даже норовил лизнуть… о боже. Каким ужасным, ужасным человеком надо быть, чтобы вытворять такое. Отныне она прерывает с ним всякие отношения.

Майк огорчился, когда, вернувшись с работы, застал жену в ночной рубашке. Прежде Карла никогда не жаловалась на здоровье. Майк подозревал, что она и сейчас симулирует, и это его нервировало и раздражало.

— Что происходит? У тебя депрессия? — с укоризной вопросил он.

— Нет. Я же сказала, желудочный вирус.

Это был их первый разговор после ссоры по поводу эссе. Когда накануне вечером Карла вернулась, Майк уже спал. Карла с изумлением обнаружила, что, несмотря на чувство вины, она все еще сердита на него.

— Почему ты не обратилась к врачу?

— Какой смысл? Мне уже лучше. Завтра пойду на работу.

— А это что? — Майк, щурясь, разглядывал красноту на ее подбородке.

— Где?

Приблизившись, он ткнул пальцем в красное пятно:

— Здесь.

— Ой, — Карла отпрянула, — больно.

— Так что это?

— Не знаю. Может, аллергия на новый увлажняющий крем.

Майк брезгливо попятился:

— Смотри, как бы туда инфекция не попала.

На следующий день на работе Карла обнаружила записку, просунутую под дверь ее офиса.

Дорогая Карла,

С любовью, Халед.

Я приходил, но тебя не было. Надеюсь, все в порядке. Пожалуйста, позвони мне на сотовый как можно скорее.

Она перечитывала записку, когда он вошел.

— Ты вернулась. — Халед закрыл за собой дверь. — Я волновался. Как ты?

— Спасибо, прекрасно. — Только посмотри на него, говорила себе Карла. Он же ничего из себя не представляет. Плешивый толстяк… Как ты могла?

— Я рад. — Халед улыбнулся и взглянул на ее подбородок. — Это я сделал?

— А кто же?

— Я кое-что предпринял, — Халед на секунду замялся, — и, если я ошибся, ты мне скажешь.

— Да?

— Я снял номер в отеле…

— Господи.

— На завтрашний вечер. Я подумал, ведь у тебя же по четвергам йога… Это приличное место. Не какой-нибудь притон.

— Боже, боже.

— Прости, ты права, я поторопился.

Он стоял потупившись, безвольно опустив руки, как провинившийся школьник. С внезапностью, заставившей Халеда вздрогнуть, Карла схватила его за рукав и притянула к себе.

Отель «Ридженси Сьютс» находился в центре, в районе Баттери-парк, на безопасном расстоянии как от дома, так и от работы. Карла добиралась туда с двумя пересадками на метро, а потом шла пешком, сверяясь с картой, которую для нее скачал из Интернета Халед. Был теплый вечер, небо розовело, на улицы из баров и ресторанов вываливались толпы людей. Чуть ли не на каждом углу Карла видела стайки подвыпивших женщин в мини-юбках и топах без бретелек — громко смеясь, они сыпали непристойностями.

Каждый год Карла с тоской ждала лета. Это был сезон разоблачения, прозрачных тканей, голой плоти и босоножек — тот отрезок времени, когда изгнание из мира беззаботного веселья и чувственных удовольствий ощущалось особенно болезненно. Готовясь к свиданию, она перемерила кучу нарядов, включая — совсем уж безумная идея — платья из священного запаса «худой» одежды. Даже напялила прорезиненный пояс, с отчаяния поверив обещанию изготовителя: «Вы мигом сбросите пять кило!» Увы, килограммы не желали отваливаться, они лишь сгруппировались по краям тугого одеяния. В итоге Карла остановилась на черном платье 54 размера, скрывавшем ноги до середины икр; ее мать однажды заметила, что в этом платье Карла напоминает монументальную скульптуру. Карла с грустью подумала, что в роли героини адюльтера она выглядит чрезвычайно комично.

В холле-атриуме отеля пол был выложен мрамором, а по периметру стояли гигантские кресла, обитые бархатом цвета ирисок. На стене за стойкой регистрации красовалась абстрактная фреска из неровных желтых, красных и синих полос, а трое служащих были одеты в черные пиджаки со стоячими воротниками. Интересно, сколько Халед заплатил за номер в этом пугающе шикарном заведении, обеспокоилась Карла. Когда она подошла к стойке и назвала имя Халеда, вопреки ее опасениям, служащий улыбнулся ей, но, что еще удивительнее, ключ от номера Карле выдали без каких-либо вопросов и возражений. Халед пока не появлялся.

Она поднималась на одиннадцатый этаж, сжимая в руке карту-ключ. Комната 1126 находилась в конце коридора. Карла ступала по коридору медленно, осторожно, словно несла на голове чашу, в которой хранилась тайна ее присутствия здесь, и боялась ее расплескать. Добравшись до номера, она сунула карту, влажную от пота, в щель. Мигнул зеленый огонек, Карла повернула ручку.

Она обошла небольшую комнату в бежевых тонах, вдыхая стерильный запах нежилого помещения. На подушках лежали две плитки шоколада. Карда взяла одну и принялась жевать, разглядывая коричневое в цветочек покрывало на кровати. Однажды в новостной телепрограмме показывали, как репортеры просвечивают инфракрасными лучами гостиничные простыни, обнаруживая на них отвратительные потеки семени и пятна крови.

Карла решительно сдернула покрывало. Но тут же пожалела о содеянном — теперь кровать выглядела неприятно голой, будто операционный стол. И что, если Халед истолкует этот жест как сексуальное нетерпение? Она торопливо встряхнула покрывало, снова заправила кровать и направилась к окну, чтобы его приоткрыть.

Раздвинув шторы, Карла вскрикнула от неожиданности. Окно выходило прямо на то место, где прежде стоял Всемирный торговый центр. Она никогда не была на «Нулевой отметке». Мысль о поездке в центр с целью поглазеть на эту «достопримечательность» казалась ей вульгарной. Нагромождения искореженного металла, которые она видела на снимках в газетах, убрали. На их месте остался огромный продезинфицированный серый разлом, обнесенный проволочной сеткой и залитый неестественно белым светом прожекторов.

Карла все еще смотрела в окно, когда за ее спиной приоткрылась дверь.

— Кто там?

— Я.

Она подошла к двери и сняла цепочку. На пороге стоял Халед, взволнованный и слегка взъерошенный, с пакетом в руке. Они нервно улыбнулись друг другу.

— Приятная комната, — сообщила Карла тоном риелтора, показывающего клиенту квартиру.

— Правда? Значит, тебе нравится? В компьютере не было фотографий, и я выбирал наудачу. — Халед осмотрелся. — Да… неплохо. — Из пакета он достал бутылку вина: — Французское.

— Очень мило.

— Продавец порекомендовал.

Карла представила, как Халед в винном магазине дотошно выясняет мнение экспертов, и погрустнела.

— Мне нужно принять душ, — сказал Халед. — Ты не против?

— Пожалуйста.

Сев на кровать, Карла уставилась на «тигровые» полосы на ковре, там, где пылесосили против ворса. Все плохо. Она совершила ужасную ошибку.

Из ванной вышел Халед, в белом вафельном гостиничном халате и с полотенцем на шее он походил на боксера.

— Так-то лучше. Уж очень жарко на улице… — Заметив уныние на ее лице, он спросил: — Что случилось?

Карла отвернулась:

— Голова разболелась.

— Помассировать тебе шею?

— Нет, само пройдет.

Он тяжело опустился на кровать:

— Ты передумала.

— Да, наверное, — жалобно ответила она. — Прости.

— Все нормально.

— Нет, это не нормально. Мне стыдно за то, что я морочила тебе голову. Просто я никогда… и не знаю, способна ли я на такое.

— Понятно.

— Я отдам тебе половину за комнату. Вообще-то я с самого начала собиралась так сделать…

— Пожалуйста, — резко оборвал ее Халед, — не оскорбляй меня.

Взяв бутылку вина с тумбочки, он принялся разглядывать этикетку.

— Я сам виноват. Затащил тебя сюда, а надо было подождать.

— Силком меня никто не тащил.

— Прошлой ночью мне снился сон. — Он аккуратно вернул бутылку на тумбочку.

— Какой?

— Мы с тобой были в парке. Лежали на одеяле и ели сладости, — не простые сладости, в Египте их подают по особым случаям, на свадьбах. Тебе они очень понравились, и ты все просила добавки…

— Реалистичный сон, — буркнула Карла.

— А потом я начал тебя раздевать. — Он скосил на нее глаза. — В парке было очень тихо и совершенно безлюдно. И ты так чудесно улыбалась. (Карла шумно вздохнула.) Все происходило очень медленно, — продолжал Халед. — На тебе было много слоев одежды, и, снимая какое-нибудь одеяние, я останавливался и разглядывал тебя. Рядом рос куст жимолости, и от него исходил очень сильный аромат. Я хотел… — Он умолк. — Когда я наконец расстегнул… — Халед опустил голову, руки у него дрожали.

Карла встала и направилась к двери.

— Нет! — крикнул он. — Погоди. Я больше не буду.

Она замерла на месте.

— Ты не понял. Просто… если мы собираемся… — Она стыдливо улыбнулась. — Я хочу выключить свет.

 

Глава 10

«— Спасибо, что зашли. — Доктор Краусс прикрыл дверь в свой кабинет…»

— Спасибо, что зашли. — Доктор Краусс, прикрыв дверь в свой кабинет, жестом предложил Одри и Розе садиться. — Надеюсь, я не нарушил ваших планов. — Долговязый доктор примостился у края письменного стола, уперев одну ягодицу в ребро столешницы, на другую подпорки не хватило. — Я просил вас о встрече, потому что, как вы знаете…

— Вы уезжали? — перебила Одри.

Краусс не сразу понял вопрос.

— Ах да, действительно. Ездил на Гавайи с семьей.

— Я так и подумала. Боюсь, солнечные ванны не пошли вам на пользу.

— Хе-хе, — он поспешно прикрыл рукой землянично-красную шею, — вы правы, я немного обгорел.

— Как же так? По идее, будучи врачом, вы должны загорать особенно осторожно.

Краусс добродушно усмехнулся:

— Даже врачи совершают ошибки.

— А то я не знаю. — Одри в ответ не улыбалась.

Доктор выпрямился:

— Словом, как я уже…

— Вы сказали, Гавайи? Наверняка там очень мило. Но пожалуй, дороговато.

Краусс заморгал:

— Ну, у нас была хорошая скидка на авиабилеты, так что мы не слишком…

Розу бесили ребяческие издевки матери — в кабинете врача это было совершенно неуместно. Свирепо глянув в потолок, она спросила:

— Так о чем вы говорили, доктор Краусс?

— Да, так вот… — Левая нога доктора принялась отбивать дробь о ножку стола. — В случаях, подобных тому, что мы наблюдаем у Джоела, часто наступает момент — весьма тяжелый момент для всех окружающих, — когда приходится трезво и объективно взвесить, а стоит ли продолжать реабилитационное лечение. У Джоела, как вам известно, имеется целый ряд заболеваний. Сейчас нашей главной заботой является грипп, но, кроме того, мы занимаемся воспалением трахеи, декубитальными язвами…

— Что такое декубитальные язвы? — поинтересовалась Роза.

— Пролежни, — объяснила Одри. — Он имеет в виду пролежни. Которых, между прочим, не было бы, если бы в этой больнице ответственно выполняли свою работу…

Врач издал странный гортанный клекот, очевидно заменявший ему смех.

— Вы несправедливы к нам, миссис Литвинов…

— Да, да, рассказывайте.

— Как вам известно, — вернулся доктор к трудному разговору, — последние ЭЭГ не внушают оптимизма. На основе этих данных нам приходится сделать вывод, что шансы на восстановление функций мозга на приемлемом уровне у Джоела крайне малы. А с учетом его возраста. длительности периода, в котором он пребывает без сознания, и опасности различных инфекций возникает настоятельная необходимость скорректировать план лечения.

Роза посмотрела на мать. Одри сидела совершенно неподвижно, устремив взгляд на колючий букет отточенных карандашей, торчавший из вазочки на столе врача.

— Что, собственно, вы предлагаете? — задала вопрос Роза.

— Итак, у нас есть выбор. — Доктор сложил ладони домиком. — Джоел никогда письменно не отказывался от «воскресительных» методов лечения, а значит, решать за него придется вам. Родственники некоторых больных в подобной ситуации предпочитают воздерживаться от антибиотиков, предоставляя действовать естественным силам организма. Можно также отказаться от искусственного кормления…

— У Джоела пролежни! — воскликнула Одри. — У моей мамы тоже были пролежни. Но никто не предлагал ее за это убить.

— Разумеется! Но возможно, я не совсем ясно выразился. Пролежни — лишь одна из внушительного набора серьезных проблем, с которыми столкнулся Джоел.

— Из-за вас у него появились эти чертовы пролежни, а теперь вы используете их как предлог… чтобы истребить его!

— Хорошо, — торопливо сказала Роза, — мы подумаем. И мы ценим вашу прямоту, доктор. А теперь нам лучше пойти и обсудить то, что вы сказали, с другими членами семьи.

— Их не устраивают выплаты по страховке Джоела, им мало, — сообщила Одри, как только они вышли из кабинета Краусса. — Поэтому они и хотят от него избавиться, чтобы освободить место для кого-нибудь более прибыльного…

Роза мрачно смотрела прямо перед собой.

— Послушай, чего они хотят — это их дело. Вопрос в том, чего хотим мы? И самое важное, чего хотел бы папа? Ведь если у него нет реального шанса поправиться…

— У-у, вот куда тебя занесло. Насмотрелась фильмов про зомби? Полагаешь, мы должны его просто убить?

— Прекрати, мама! Ты не единственная, кто его любит. Нам всем тяжело. Но с таким качеством жизни, как у него…

— Откуда ты знаешь, какое у него качество жизни? Сумела проникнуть в его мозг? Я читала книгу о людях в состоянии комы, в ней приводится куча доказательств в пользу того, что такие больные видят красочные сны, очень похожие на жизнь. По-твоему, сны — сущая фигня? Да кто ты такая, чтобы судить об этом?

— Ох, мама.

— Что — «мама»? Я не вру. Почитай книжку, если не веришь.

— Он пребывает в вегетативном состоянии. Растениям не снятся красочные сны.

— Ладно, спасибо за поддержку. Огромное херово спасибо. Мне стало намного легче.

— Я и не стремилась поднять тебе настроение. Я лишь стараюсь понять, что лучше для папы.

— А я, значит, не стараюсь? Ты на это намекаешь? — Забросив сумку на плечо, Одри зашагала по коридору.

— Ты куда?

Одри неопределенно махнула рукой:

— Не знаю. Скоро вернусь.

В ожидании возвращения матери Роза сидела в палате отца и перебирала диски, скопившиеся в его шкафчике. Раньше, когда Джоел только впал в кому, Одри постоянно требовала, чтобы ему включали музыку. Но надежда на то, что знакомый аккорд или любимая мелодия заставит его сознание встрепенуться, давно угасла, и в последнее время диски доставали редко. Роза хмуро читала названия: «Последние песни» Штрауса, «Луис и Элла», «Арета Франклин поет госпел», «Страсти по Матфею», «Коронационные гимны» Генделя… Роза улыбнулась. Однажды они с отцом жутко разругались из-за этих гимнов. Она обвинила Джоела в том, что он наслаждается «реакционной» музыкой, прославляющей монархию.

— Но, лапуля, — возражал Джоел, — мало кому удалось сочинить столь прекрасную музыку!

— Эстетическая красота, папа, не существует вне зависимости от политики и идеологии.

— Разве? Ну, тогда тебе придется простить папаше эту маленькую слабость…

— Почему? Почему нужно прощать? А не лучше ли побороть слабость?

— Видишь ли, Роза, я всегда говорил, что внутренние противоречия — нечто вроде профессиональных издержек прогрессивно мыслящего американца…

— Чушь! Ты просто любишь себя побаловать.

— Послушай, Ро, я с пониманием отношусь к твоему желанию обрести самостоятельность и стать интеллектуально независимой. Споры с родителями — необходимый и значимый этап твоего развития. Однако в данный момент, уж прости, ты как заноза в заднице…

Но Розу нелегко было сбить с толку:

— Лицемер! Трезвонишь на каждом углу о том, как ты ненавидишь систему, как предан делу социализма. Но стоит возразить против буржуазного музыкального произведения, которое ты обожаешь, и ты затыкаешь мне рот.

Джоел наконец потерял терпение:

— Да как ты смеешь? Попридержи язык! Не тебе учить меня социализму. Всю мою жизнь…

— Да, я в курсе. Всю свою жизнь ты защищаешь парочку жалких свобод, которыми правящая элита сочла целесообразным одарить рабочий класс…

До чего же настырной она была — гроза родителей! Сколько лет подлавливала отца на слове, терзала умными сентенциями — и что в итоге? Ни один из ее великих принципов не пережил испытание временем. И вот ее отец умирает, и она уже не сможет повиниться и попросить прощения.

Роза вложила в проигрыватель диск «Жрец Задок и пророк Натан».

Ее покаянному настроению очень бы подошло, если бы музыка, которую когда-то она столь дерзко отвергала, сразила ее наповал, но, увы, мелодия лишь вгоняла в дремоту. Какие-то англичане пиликают в снобистском упоении что-то монархическое.

Роза уже собралась выключить проигрыватель, когда в палате появилась высокая женщина с длинными серебристыми дредами.

— Извините, — остановилась она на пороге, — мне сказали, что с ним никого нет. Я зайду позже.

— Ничего страшного, проходите, — пригласила Роза.

— Я не помешаю?

— Ни в коем случае.

Женщина изучала ее лицо:

— Вы, должно быть, дочка Джоела?

— Да. Меня зовут Роза.

Посетительница не представилась. Держалась она столь величественно, что Роза постеснялась спросить ее имя. Возможно, это какое-то знаменитое имя, которое Роза должна была знать. Женщина приблизилась к изножью кровати и посмотрела на воскового Джоела:

— Как он?

— Не очень хорошо. У него тьма разных инфекций, и врачи обеспокоены его состоянием.

— Ясно.

Роза поглядела на нее с одобрением. Большинство посетителей считало своим долгом повествовать в утомительных подробностях, как они переживают и тревожатся. Хорошо хоть на сей раз не придется внимать этому спектаклю.

— Красивая музыка, — сказала женщина.

— Да.

Они молча слушали:

— Это Гендель, — сообщила Роза.

Незнакомка насмешливо выгнула брови:

— Я знаю.

— Простите, — покраснела Роза. — В классической музыке я полный профан и тупо предполагаю, что другие тоже.

Вдруг у них за спиной раздался крик — пронзительный вопль изумления и боли. Они обернулись — в дверях стояла Одри с глазами как блюдца.

— Убирайся отсюда, б…! — заорала она.

Роза в ужасе встала:

— Мама, пожалуйста, у нас гостья.

— К ней-то я и обращаюсь! — кричала Одри. — Пошла вон! Во-о-он!!!

Она так широко раскрывала рот, что Розе был виден свод ее нёба и маленький язычок, непристойно подрагивающий в глубине глотки.

— Успокойся, Одри, — заговорила незнакомка с холодной невозмутимостью. — Я пришла сюда не для того, чтобы воевать с тобой.

На миг в комнате стало тихо.

Одри бросилась на незнакомку, высоко задрав руку, изготовясь нанести удар.

Поначалу Карла опасалась катастрофы. В ней не было и намека на изящество — что взять с великанши. Руки постоянно попадали в неудобное положение, и она понятия не имела, как нужно целоваться. Халед с презрением отвернется от нее. Дабы опередить его, Карла вооружилась бесстрастной критичностью. У него слишком влажный рот. Он чересчур толстый. Его нарастающий энтузиазм нелеп и неприличен. Майк исполнял супружеский долг чинно, с каменным лицом, не глядя на нее и не заставляя смотреть на него, — и ей нечего было стыдиться. И уж конечно, он никогда не разговаривал во время акта.

Халед встал, чтобы достать презерватив из кармана пиджака. Откинувшись на подушки, Карла наблюдала, как он движется по комнате, вывернув внутрь колени и прикрывая руками живот и мошонку, словно персонаж из эротической комедии.

— А ты стеснительный! — удивленно улыбнулась она.

— Есть немного. — Он посмотрел на свое тело. — Боюсь, я не спортивный малый.

Простота этого признания, его безыскусная откровенность смягчила Карлу. Как доверчиво он показывает ей свою наготу! У него и в мыслях нет, что в их отношения может затесаться что-либо, кроме доброты и снисходительности друг к другу. Желудок Карлы, сжавшийся в твердый, тугой комок, начал потихоньку расправляться. У нее закружилась голова: она ощутила свободу, как ребенок, сбежавший от надзора взрослых. В этом гостиничном номере — в этой постели — они могут делать все, что захотят, и никто им не указ.

— Скорей, — прошептала она, протягивая к нему руки. — Иди сюда, скорей.

Она не столько совершала открытие, сколько вновь обретала позабытое знание. Когда-то, давным-давно, прежде чем горький опыт и отвращение к себе застопорили ее воображение, разве не догадывалась она, что любовь взрослых людей выглядит именно так? Разве в девической невинности не возникало у нее предвидение бесконечных чувственных радостей?

Потом они заснули. Проснувшись, Карла обнаружила, что Халед сидит на краю кровати и не сводит с нее глаз. Простыню прорезал тонкий луч синего света.

— Который час? — спросила она.

— Восемь. Пять минут девятого. Когда тебе нужно уходить?

— Скоро… — ответила Карла и добавила после паузы: — Но не прямо сейчас. (Оба улыбнулись.) Ты уже выглядывал в окно?

— Нет.

— Пойди посмотри.

Она с нежностью наблюдала, как он идет к окну: округлый мягкий торс, худые ноги — и вспоминала, как в детстве с братом и сестрой делала человечков из картофелин и палочек для коктейля.

— Ого! — произнес Халед, раздвинув шторы. Постояв недолго у окна, снова задернул шторы и вернулся в постель. — Мой кузен держит закусочную в Йонкерсе, — сказал он, ложась рядом с Карлой. — После 9.11 к нему нагрянула полиция и увезла на допрос. Они хотели знать, — он негромко рассмеялся, — почему на стене его заведения висит фотография башен-близнецов.

— Но это возмутительно!

— Понятно, ему не понравилось, что его засадили в тюрьму, как преступника. Но кое-кому пришлось много хуже.

— Ну да, хваленая американская справедливость в действии.

— Ты всегда плохо говоришь об Америке, — вздохнул Халед. — А ведь это прекрасная страна.

Карла села:

— Как ты можешь так думать после того, о чем только что мне рассказал?

— Моего кузена не били и не пытали. Отпустили через два дня. Живи мы в какой-нибудь другой стране, возможно, мы его больше никогда бы не увидели.

— Халед! Америка бомбит гражданское население в Афганистане и в любую минуту вторгнется в Ирак. По-твоему, это нормально?

— Ох, — отмахнулся Халед, — все страны одинаковы. В любой стране сделали бы то же самое, будь у них столько же денег и мощи, как у Америки. Так устроен мир, так устроены люди.

— Но если все встанут на твою точку зрения, мир никогда не изменится.

— А ничего никогда и не меняется.

— Не согласна. Когда люди борются за свои права, многое меняется. Взять, к примеру, профсоюзное движение. За прошедшие сто лет оно преобразило жизнь миллионов американцев…

— Наверное, ты права. А я сам не знаю, что говорю. — Он погладил ее по спине: — Приятно?

— Погоди минутку…

— Давай не будем ругаться.

— А мы и не ругаемся, — упрямо возразила она. — Мы дискутируем.

— Ладно. Тогда давай не будем дискутировать.

— Халед, тебя совсем не интересует политика?

— Если я отвечу «нет», ты во мне разочаруешься?

— Да.

— Тогда я очень интересуюсь политикой. Но сейчас я хотел бы опять заняться с тобой любовью.

Карла улыбнулась. Лицо Халеда находилось в тени, и она видела лишь белки его глаз и блестящие скулы. В юности парни предлагали ей «пойти в постель» с ними или, иногда, «пойти до конца». С Майком в последнее время они деловито обговаривали день и час, когда «займутся сексом». Но никто еще не предлагал ей заняться любовью.

Зазвонил ее мобильник. Карла перекатилась на край постели выяснить, кто звонит.

— Это моя сестра.

— Не отвечай.

— Нельзя. А вдруг она с новостями о папе.

Голос Розы звучал сдавленно, и говорила она так быстро, что Карла не могла разобрать, о чем идет речь.

— Помедленней. — Карла отпихнула Халеда, потянувшегося ее поцеловать. — И все сначала.

Она вылезла из постели и направилась в ванную. В комнату она вернулась уже в халате.

— Что случилось? — спросил Халед. — С папой все в порядке?

— Да, но… Ничего не понимаю. Сестра сказала, что мама подралась с кем-то в больнице.