Когда это случилось со мной во второй раз, я была на пару лет старше и не могла больше винить мамины истории в этом. Она перестала рассказывать их много лет назад. Это была первая потеря из-за моего особого видения — у меня больше не было той близости с мамой. Я начала ходить в школу в Уллапа, ближайший город, куда я ездила каждое утро с нашим соседом Арстандом и его сыном Ставой. Арстанд, как вы помните, был фермером, нашедшим меня с матерью в озере, когда мне было шесть. Потому Арстанд меня недолюбливал, казалось, он в любой момент лопнет.

Но он терпел меня достаточно, чтобы подвозить в школу на новой машине. Мои родители все еще отставали от времени, отец сторонился от машин, считая их ненужными идолами обжорства. Может, он и был прав, но добираться так было удобно.

Става оказался моим единственным, а потому и самым близким другом. Он был немного странным и забавным, но странности мне подходили. Он был маленьким для своего возраста, у него торчали уши. Арстанд называл его «слоненком». Ставу это не обижало. Он был веселым, любил слушать, как я о чем-то ворчу. А еще он любил приключения, и, когда мы начали играть вместе, мы исследовали ферму, на которой он жил, забирались на стога сена и прыгали в кучи внизу или кормили козлят (когда не гонялись за ними). Родители не очень радовались, что я проводила столько времени не дома, но мама, полагаю, ощущала, что она в долгу перед Арстандом, и они смирились. Может, они были рады, что за мной кто-то приглядывает.

Става показывал мне новинки, кроме машины, конечно. Быть фермером было престижнее, чем священником, и у них были библиотека и радио. Библиотека мне нравилась, ведь я как раз училась читать, но радио перебило все. Когда я была у них после школы, его отец, мать и двое младших братьев сидели вокруг большого радио и слушали программы из Стокгольма. Новости были скучными, когда не касались проблем в Европе, но мне нравились пьесы и программы после новостей. Тогда я полюбила игру и театр. Я не видела спектакли, конечно, я не видела еще ни одного выступления, пение в церкви не в счет, но я могла все представить, словно была там с актерами.

— Когда-нибудь я буду на радио, — шепнула я в смешное ухо Ставы. Мы сидели на ковре в его гостиной, там пахло навозом, сметаной и домашним хлебом. Звучало не плохо, так для меня стал пахнуть дом, хоть он был не моим. Родители Ставы были не так и милы со мной. Арстанд всегда следил за мной. Его жена Элси была хорошей женщиной, но часто терялась в мыслях, больше всего времени проводила за работой над козьим сыром или уходом за братьями Ставы. Я не была для них вредителем, но они и не любили меня. А я все равно ощущала свободу и надежду в их доме.

Решив быть актрисой, я сосредоточилась на этом. Я сказала об этом родителям и получила ремнем. Было не больно. Я слишком злилась, чтобы было больно. Я злилась, что отец был таким ограниченным насчет девичьих мечтаний (а куда мы без мечты?) и на мать, которая никогда не вступалась за меня. После случая на озере она перестала рассказывать истории, перестала быть мне подругой. Это ранило сильнее всех ремней, сильнее ощущения, что я тону в ледяном озере.

И я не говорила больше об этом с родителями. Стоило знать, что они начнут искать, откуда пошла эта греховная идея, и когда они узнали, что я слушала радио, мне запретили ходить к Ставе. Мне не мешали видеться с ним, но запретили слушать радио. Мои уши нельзя было загрязнять чужими идеями. Они поговорили с его родителями и, чтобы сохранить мир с соседями, согласились. А какое дело было до этого родителям Ставы? Им было все равно, слушаю ли я радио. Одним ребенком в доме меньше.

Меня это не сломило. Я набралась решительности стать актрисой, найти способ.

Но мне не давали больше проводить время в доме Ставы, и нам оставались только игры на улице. Игры в сене и с козлятами надоели еще в девять, и мы начали ходить после школы в лес.

Часть меня боялась высоких деревьев и темных троп, и я постоянно выглядывала человека без лица. Он не показывался. Но появилось нечто другое. Нечто ужасное.

День был прохладным и серым ранней осенью. Листья только перешли от красного к ржавому и беспомощно липли к ветвям.

Става шел впереди меня, под ним хрустели листья. Он был на два года старше, недавно стал выглядеть на свой возраст. Он часто шагал впереди, притворяясь, что он — охотник или принц, а я шла за ним. Я не была против защиты, даже если это делал одиннадцатилетний.

И я не была против, когда он остановился и взял меня за руку. Я не в первый раз ощутила разницу между нами. Он был мальчиком, а я — девочкой, и по моей руке пробежали мурашки, такие чувства я представляла, когда слышала романтические части радиошоу.

Я была в таком потрясении от того, что он взял меня за руку, что не сразу услышала вой. Вдруг хватка Ставы стала крепче, он озирался.

— Что такое? — спросила я, не привыкнув видеть панику на его лице.

— Ты это слышала?

Я напряглась и прислушалась.

Я услышала это. Вой волка или дикой собаки. Он доносился слева и словно заполнял лес.

Я посмотрела на него с ужасом.

— Нужно возвращаться, — сказал он.

Я кивнула, мы развернулись, но я услышала крик ребенка, смешанный с этим воем.

Я замерла и потянула Ставу за руку. Он пытался идти дальше.

— Слушай! — хрипло прошептала я.

— Нельзя оставаться рядом с волками! — завопил он, пытаясь подавить голос. Всем шведским детям, наверное, рассказывали о злых волках в лесу. Я слышала такое от мамы. Но крик ребенка менял историю.

— Там девочка! — сказала я, услышав вопль с той же стороны. Я не была уверена, девочка это или нет, но голос был юным, как у нас, его носителю требовалась помощь.

— Я ничего не слышу, идем, — Става потянул меня.

— Нет! — крикнула я и вырвала руку из его потной хватки. — Прислушайся.

Волк взвыл. А потом стало слышно яростное рычание. И крик ребенка.

— Папа, — кричал ребенок.

Но Става не сдавался.

— Я слышу только волков. Нужно уходить.

— Иди! — сказала я, развернулась и побежала в лес на жуткий звук щелкающих зубов.

Я слышала крики Ставы сзади, может, он даже пытался побежать за мной. Я не винила его за то, что он отпустил меня, как и за то, что он не догнал меня. Он был старше, но я была с ним одного роста, мои ноги были рождены для бега. Через пару минут бега среди берез и выпирающих корней, смешанных с кустами ягод, я осталась одна.

Одна я ругалась последними словами.

Я ждала, прижав ладони к коленям, носки были в грязи, я тяжело дышала. Я сбилась с тропы, так что потерялась и была одна.

Вой и крик человека.

Конечно, я не была совсем одна.

— Дура ты, Пиппа, — сказала я вслух, надеясь, что меня услышит Става. Надеясь, что не услышат волки. Чем я думала? Я была высокой, но мне все еще было девять, мои навыки выживания состояли из сбора ягод и бросков камнями. Вряд ли я могла спасти. А Става не слышал крик ребенка. Может, это было в моей голове.

Но это повторилось.

— Помогите! — кричал ребенок, и теперь я была уверена, что это девочка младше меня.

Мои пальцы рук и ног болели от холода, который усиливался. Осень в Швеции не была мягкой. В один день могло быть тепло, а на следующий все замерзало. В темном лесу ночью я могла и умереть. Но я решила прийти сюда, такова моя судьба. Знать лучше, чем не знать, даже если я умру.

Знаю, такие мысли не имели много смысла, если учесть, какой юной я была. Но часть меня не боялась того, что стоило. Хотя я все еще была напугана, смерть меня не ужасала. Это не было связано с отцом и его взглядами, просто я уже испытывала смерть. Я знала, что умерла в какой-то степени, когда увидела девочку в озере. Не знаю, как я вернулась к жизни, но думала, что это она, хоть и была мертвой, но защитила меня. Я ощущала, что смогу уйти и от этого.

Было глупо так думать. Я была юной и, как я и говорила себе, глупой. Но так все было. Уверена, риск ради спасения незнакомца можно посчитать благородным, но я не знала, как это видела я. Просто мне нужно было что-то делать.

И хотя все тело замерзло и молило звать Ставу, попытаться найти путь домой, пока не стемнело, я этого не сделала. Я шла на звуки, кралась почти без шума по сухому лесу.

Тьма быстро сгущалась, лес стал выглядеть зловеще. Белая кора берез сменилась камнями и соснами, глаза обманывали меня. Я видела всюду тени, силуэты и лица. Требовались все силы, чтобы держать себя в руках и идти дальше.

Я попала на полянку, где в сумерках было хоть что-то видно.

И я никогда не забуду это, хотя каждую ночь молилась, чтобы забыть.

На поляне, среди высокой травы, были три собаки. Собаки, потому что они не были худыми и хищными, как волки. Они были крупнее, толще, без грации. Даже убивая, волки оставались изящными. Это же было отвратительно.

Собаки нападали на девочку, что была на пару лет младше меня. У нее были длинные каштановые волосы, что разметались вокруг ее головы, лежащей на боку. Один пес с зубами крокодила держал в пасти ее ножку. Другие два — руки. Они впивались зубами в нежную кожу внутренней стороны локтя.

Они разрывали девочку на части, и я через миг поняла, что одной ее ноги не хватало, она была оторвана, а юбка — окровавлена.

Я застыла, не могла двигаться, говорить, дышать. Не знаю, как я существовала в тот миг, но я все это видела.

Собаки не смотрели на меня, они продолжали терзать ее, пока пес не оторвал ладонь от запястья. Со шлепком девочка упала на землю, оставшиеся псы перетягивали ее в стороны.

А потом она подняла голову и посмотрела на меня.

Она все еще была живой. Ее лицо было белым, как снег, а глаза — покрасневшими и опухшими.

— Почему он оставил меня? — крикнула она, голос было едва слышно за рычанием собак и щелканьем их пастей.

Я не могла говорить. Я не могла ничего сказать. Я была глупой. Беспомощной. Бесполезной.

Девочка смотрела на меня темными глазами, почти не замечая ужаса происходящего.

— Почему он сказал мне идти? — спросила она, ожидая моего ответа. Я смогла лишь покачать головой, не зная, реально ли то, что я вижу, хотя я знала, что это наяву.

Пес у ее ноги зарычал и откусил большой кусок возле ее колена. Он оторвал кусок с гадким хлюпаньем. Рана была рваной, кровавой, было видно кость и связки.

Девочка перестала смотреть на меня. Она закрыла рот. Закрыла глаза.

Я услышала ее в голове.

«Беги, Пиппа!».

Я не знала, как она попала в меня, но так было. Я не теряла время. Туман отпустил меня, и чистая паника наполнила мое тело.

Я бросилась в лес, не оглядываясь. Ее крики прекратились, но рычание чудищ доносилось, пока я не вышла из лесу недалеко от дома Ставы. Я бежала, пока не увидела теплые огни его дома, я рассказала его встревоженной семье, что случилось. Я опустила часть, в которой девочка говорила со мной, они могли не поверить, но поведала все остальное. Става хотя бы мог подтвердить, что собаки там были.

В истерическом состоянии меня доставили домой и отправили домой с рюмкой водки и чашкой чая, которые мама заставила меня выпить несколькими глотками. Родители переживали за меня, и это не удивляло. Но, судя по их взглядам, они тревожились не только из-за собак. Я не знала, из-за чего.

Это случилось в пятницу, и на выходных я не могла увидеть Ставу и его семью. Я сидела дома, мама боялась, что снова нападут псы или волки. Когда я забралась в машину Арстанда в понедельник утром, он сказал, что охотники были в лесу. Они нашли следы диких собак, стая терзала куриц в соседнем городке, и они нашли следы одежды девочки. Но одежда была старой, пробыла в лесу много-много лет. Собаки бились не из-за девочки.

Но я знала, что видела. То, что нашли одежду, дало мне нужные доказательства. Я видела не живую девочку, как и ту, что была в озере. Она была, наверное, жертвой. А еще когда-то семьи с больными детьми, или с теми, о ком не могли заботиться, отправляли их в лес и оставляли на съедение диким зверям. Это давно перестали делать, но я точно видела отголоски этого. Последний крик о помощи… обращенный ко мне.

Я думала об этом много лет. К счастью, за эти годы меня не преследовало ничего ужасного. Я не видела больше диких собак, девочек в саду или людей из теней. Я сосредоточилась на игре в учебу и старалась двигаться вперед.

Но порой я замирала и думала: почему я? Почему они выбрали меня, а не кого-то еще?

Я все еще не знаю.