Затея выглядела чистым безумием, но делать было нечего. Только величайший катаклизм, неслыханное государственное потрясение могло выручить афинский корабль, спасти злополучных отроков и юниц, а вместе с ними, разумеется, Иолу, за которую Эпей не колеблясь положил бы на плаху собственную голову.
Учинить упомянутое потрясение следовало в ближайшие три часа. И ни минутой позже.
Глядя в широкую спину размашисто и легко ступавшего Хафры, мастер подумал, что, ежели доблестный блюститель спокойствия проявит хоть каплю сообразительности, на свете станет меньше одним кефтом и, весьма возможно, одним греком...
К счастью, Хафра был отменно исполнительным служакой и вел Эпея не оборачиваясь, не задавая вопросов; уверенно взбегая по коротеньким, в несколько ступеней, каменным лестницам, безо всякого колебания делая нужные повороты, спеша доставить важную особу в нужное место...
Не передать первому гонцу отнятый у Арсинои перстень мастер попросту не мог: следовало заручиться беспрекословным повиновением и поддержкой нужного человека, а именно: капитана Эсона.
Утратив, таким образом, право повелевать меньшой дворцовой братией, эллин лишился главного своего преимущества, и должен был играть решительно, быстро, бестрепетно.
А для этого предстояло явить невообразимую дерзость.
Эпею изрядно помогли приглушенные женские стоны и вскрики, доносившиеся из-за прикрытой двери, на расстоянии примерно двадцати локтей.
— Прибыли! — жизнерадостно возвестил он Хафре, делая вид, будто узнал нужный коридор с ходу. — Благодарю, о воин, и не задерживаю.
Хафра остановился, несколько мгновений смотрел на мастера, словно собираясь что-то спросить, затем передумал, отсалютовал и, четко печатая шаг, удалился.
Миновало несколько минут.
Когда, по разумению Эпея, стражник очутился на достаточно большом расстоянии, грек решительно приблизился к нужной двери, чуть помедлил, собирая воедино все душевные силы и самообладание, поднял руку, дробно и громко застучал.
* * *
Рефий, всклокоченный, без единой нитки одежды на огромном, точно литом, теле, открыл самолично.
Когда начальник стражи увидел, что игры и забавы прерваны в самое неподходящее время ни кем иным как вечно полупьяным, паршивым царским ремесленником, Эпей подумал: кажется, конец.
Невольный испуг оказался на руку, облегчил умельцу взятую на себя роль.
— Ты... откуда... взялся?! — процедил Рефий. — Прикорнуть негде, подлюга? Или дороги сыскать не можешь?
— Слава богам! — взвыл Эпей, хватая коронного телохранителя за руку. — Слава богам! Я не надеялся разыскать тебя!
— Для чего? — рявкнул Рефий, грубо отталкивая мастера и с яростью глядя ему в глаза. — Говори, дрянь, или башку снесу напрочь!
Долетевшее из комнаты истерическое рыдание Сильвии возвестило коронному телохранителю, что друзья-приятели не намерены терять время попусту.
— Я был у государыни, — захлебываясь от полупритворного страха, выпалил Эпей — По ночному вызову! А она бежала, заперлась в той, розовой зале... с телкой... Там самая надежная дверь! Я помог!
— Зачем? — недоуменно и встревоженно спросил Рефий.
— По гинекею шляется какая-то чудовищная тварь! С бычьей мордой!
* * *
За время довольно долгого спуска с откоса этруск успел отдышаться, опомниться и теперь спокойно шарил зоркими глазами по береговой кромке, отыскивая в сумраке очертания лодки, обыкновенно поджидавшей капитана.
Бухта имела в ширину менее ста пятидесяти локтей, корпус миопароны четко выделялся на посеребренной слабым лунным сиянием воде.
Но лодки не было.
«Разумеется, — подумал Расенна. — Меня ведь уже не намерены отправлять обратно...»
Он пожал плечами, легко и ловко скользнул в воду, бесшумно и быстро поплыл к неподвижному судну.
Ухватил кормило, подтянулся, перебросил мускулистое тело через фальшборт, очутился на палубе.
Гребцы спали вповалку. Спали крепко. Дружный храп витал над миопароной.
Мачта стояла в гнезде, но рея со свернутым парусом покоилась у ее основания, положенная продольно. Весел, как и обычно, сушить не стали; толстые древка под углом уходили вниз, лопасти на две трети скрывались под водой.
«Можем уходить, — не без удовлетворения подумал этруск. — Хоть немедля».
— Добро пожаловать, — раздался негромкий голос Гирра — Удивляюсь, что ты еще жив, тирренская мразь, выродок италийский. Но это легко исправимо...
* * *
И дотоле, и впоследствии мастер Эпей любил приговаривать: «Какое блаженство: быть болваном — и не подозревать об этом!»
Если полагать сию циничную фразу верной, то начальник дворцовой стражи Рефий завершал свой достогнусный земной путь, обретаясь на вершинах блаженства...
Он поверил Эпею.
Отуманенный разгулявшейся похотью, взбаламученный мозг отказался предположить, будто наивная заморская пьянь, только и умеющая долотом ковырять да стилосом по воску елозить, сочинила подобное, вынашивая и воплощая коварный, сокрушительный для целой династии замысел.
Рефий схватил мастера за горло:
— Где?
Побагровевший Эпей замахал руками, силясь высвободиться и заговорить.
Железные пальцы ослабили хватку.
— Где, скотина?
— Не знаю в точности... Царица видела, перепугалась до полусмерти. Я углядел мельком, когда помогал ей запереться, и тотчас кинулся наутек... Бежал как бешеный... Скорее, на помощь!
— Клейт, Кодо, Ревд! — заревел Рефий. — Бросай шлюху, бери мечи, беги за мной! Боевая тревога!
Он ринулся в опочивальню, схватил собственный клинок, опять вырвался наружу, увлекая за собой ничего не разумевших воинов. Впопыхах коронный телохранитель даже позабыл замкнуть дверь, за которой всхлипывала покинутая на ложе, разметавшаяся, измызганная сверху донизу Сильвия.
Рефию было не до нее.
Четверка помчалась опрометью, шлепая босыми пятками о гладкие плиты: мраморные, гранитные, диабазовые — в зависимости от того, куда сворачивали, по какому коридору следовали достойные стражники.
— Клейт и Кодо — к Розовому залу! — пропыхтел на бегу Рефий. — Стать у двери, убивать каждого, кто приблизится. Увидите неведомое чудовище — бейте, разите наповал, рубите в куски! Все поясню потом! Ревд, за мной!
Мастер держался чуть позади, проклиная прыть закаленных бойцов. Пятьдесят три года, — не юность, гарпии побери! Отдышаться же будет некогда...
Ни малейшего внимания Эпею не уделили. Коль скоро шило вылезло из мешка, таиться не приходилось.
«Только бы решил удостовериться, мерзавец... — думал грек, предусмотрительно ослабляя завязки туники. — Золотой треножник храму Фортуны пожертвую, только бы решил удостовериться, сволочь!»
Рефий и Ревд вихрем пролетели по короткому боковому проходу.
Здесь начинались места, уже совершенно Эпею незнакомые, и мастер заставил себя тщательно запоминать дорогу. Нет, не повороты считая — это было бы делом совершенно безнадежным.
Аттический искусник применил иной, неожиданный, доступный лишь художнику да поэту способ.
«Разъяренный бык... Черные дельфины... Пурпурный спрут... Пятнистая кошка в зарослях...»
Он мысленно отмечал стенные росписи, мимо которых несся, и картины вдохновленных богами творцов, казалось, помогали человеку, вступавшему в решительную схватку с распоясавшимся злом; сами собою отпечатывались в памяти мастера, точно стремились облегчить его отчаянное предприятие.
Словно души старинных живописцев незримо витали поблизости, поддерживая угодившего в переплет эллинского стихослагателя.
Ибо любое истинное искусство служит лишь добру. И служит всемерно.
Бегуны покатились по необычайно длинной для Кидонского дворца лестнице.
Пахнуло сыростью.
Впереди, у подножия истертых временем ступеней, возникло черное, забранное толстенной решеткой жерло. Охраны возле него, как и предполагал грек, не было. Поотставший Эпей немедленно остановился и прильнул к прохладной стене, делая медленные глубокие вдохи и быстрые, не менее глубокие выдохи.
«Артемида-охотница, — подумал мастер, — укрепи мою руку...»
* * *
— Где остальные? — стараясь говорить спокойно, произнес этруск.
— Развлекаются с девочками, во дворце. Пусть проведут последнюю ночку не без приятности. Поутру всю братию препроводят в Аид.
— А почему ты сам на корабле? Если не ошибаюсь, его намерены пустить ко дну примерно в то же время?
Гирр искренне рассмеялся.
— Спятил? Было бы чистым расточительством. Завтра же мы покинем бухту, обогнем северный мыс, торжественно бросим якорь в Кидонской гавани. Флоту достанется преотличное судно.
Расенна внезапно сообразил, что беседуют они в полный голос, а ни единый из спящих даже не шевелится.
— Любопытно поглядеть, — усмехнулся он. — Гребцов-то, небось, опоили? Они теперь сутки не очухаются...
— Не опоили, а напоили, — поправил Гирр. — Доставили с берега десяток больших амфор и сообщили, что за особые заслуги объявлен великий праздник — гуляй, не хочу. Парни устали, очень скоро полегли где сидели. А часов через шесть разбудим и заставим потрудиться...
Этруск стоял не шевелясь, ибо в обеих руках соглядатая поблескивали внушительные прямые клинки.
«Два меча... Наготове, что ли держал?»
— Ты умрешь, Расенна, — любезно уведомил критянин. — Здесь и сейчас. Во-первых, это необходимо, а во-вторых, ты мне гнусен. С первого взгляда опротивел.
— Совершенно взаимно, — сказал этруск.
— Вот и не взыщи, — процедил Гирр. — Привет Харону, пиратская морда!
* * *
Кинувшись к решетке, Рефий остервенело затряс и задергал ее. Массивное бронзовое заграждение не шелохнулось.
Начальник стражи медленно повернулся и поднял взор на замершего посреди круто подымавшейся лестницы грека.
— Говоришь, по гинекею шляется?..
Берегший остатки дыхания эллин молча кивнул.
— А как же, прах побери, андротавру выбраться удалось, а?
Ревд недоуменно захлопал глазами. Значение употребленного Рефием аттического слова, значившего «человекобык», было понятно ему, но тем загадочнее прозвучал заданный командиром вопрос.
Эпей пожал плечами.
— Где мы? — спросил он, дабы выиграть еще хоть несколько мгновений.
Глаза Рефия сузились и засверкали такой лютой злобой, что мастеру сделалось не по себе.
«Спокойствие, — подумал он — Гадины совершенно голые, оружия — по мечу на рыло, я стою полутора десятками ступеней выше...»
— Ничего не разумею! — пропыхтел Эпей.
— И я тоже, — вставил Ревд.
— Сейчас поясню, — зашипел Рефий, не считая нужным трогаться с места.
Худосочному, пожилому, безоружному все едино было не убежать.
— Катакомбы вырублены в гранитном ложе, диком камне! И наглухо замурованы еще до царицы Билитис. Наглухо!
«Спасибо, сучий сын, — подумал Эпей, начиная чувствовать, как возвращаются иссякшие от бега силы. — Не удержался, языком замолотил... Только полминутки еще повитийствуй, а там посмотрим, чья возьмет.»
— Где мы, говоришь? Отвечаю: у единственного сохранившегося входа в подземелья. Пробить граниты, прорваться, прокопать себе дорогу наружу, не имея кирки либо лома, нельзя! Понял?
— Кому нельзя прорваться, Рефий? — спросил недоумевающий Ревд.
— Тому, кто уже четыре столетия обитает в катакомбах, — процедил начальник стражи, сверля Эпея ненавидящим взором. — Тому, о ком нельзя было упомянуть, не поплатившись головой. Тому, о ком на днях узнают и критяне, и египтяне, и варвары! Тому, кто пожрет афинских сопляков!
— Кому? — прошептал окончательно сбитый с толку Ревд. — Кто такой андротавр?
— Сынок царицы Билитис от белого бычка, — огрызнулся Рефий. — Но первым на съедение попадет вот этот сволочной...
Кинжал просвистел в воздухе с молниеносной быстротой, ибо Эпей загодя извлек два клинка и держал наготове: правый — за лезвие, левый — за рукоять. Стоял же слегка подбоченившись, пряча оружие от взгляда противников.
Расстояние было излюбленным — десять локтей, направление — нисходящим, опыт — сорокалетним, а бросок — совершенно и всецело неожиданным как для Рефия, так и для Ревда.
Ни тот, ни другой уже долгие годы не принимали безобидного, легкомысленного пропойцу Эпея всерьез. А поскольку покойная Элеана привела всех участников состоявшегося двадцать три года назад допроса к обету молчания, никто, кроме Иолы, понятия не имел, что мастер умеет швырять не только опорожненные амфоры и опустевшие кубки.
Ибо Эпей рассудил за великое благо упражняться в запертой мастерской и ни при каких условиях не похваляться своими незаурядными способностями прилюдно.
Разумное решение, в конце концов, оправдалось полностью.
Рефий ошеломленно застыл. Потом побелел как полотно и не сгибаясь — точно древо подрубленное, — рухнул вперед, разбив огромную немудрую голову об угол ступени.
Кинжал ударил прямо в основание горла, между внутренними отростками ключиц, погрузился по рукоять и пронзил позвонки.
— Не шевелись! — рявкнул Эпей, перехватывая второй клинок за лезвие и угрожающе замахиваясь. — Ежели жить хочешь, застынь!
Ошарашенный Ревд и без этого грозного приказания стоял столбом.
Эллин воспользовался его замешательством и левой рукой проворно извлек еще один кинжал.
Чем гарпии не шутят, малый молод, гибок — увернется, чего доброго, и кинется диким зверем. А в рукопашной схватке с эдаким верзилой Эпею удалось бы продержаться самое большее две-три секунды.
— Урони меч!
Ревд не шелохнулся.
— Я сказал: урони меч!
Раздался отчетливый, звонкий лязг.
— Повернись лицом к решетке.
Молодой критянин помедлил и нехотя повиновался.
— Подыми обе руки, положи на прутья.
Тщательно и точно прицелившись, Эпей метнул клинок.
Литая бронзовая рукоять стукнула Ревда в затылок. Не издав ни единого звука, стражник обмяк и повалился. Второй кинжал мелькнул в воздухе, новый тупой удар пришелся по лбу поверженного.
Эпей не исключал притворства, а рисковать попусту, приближаясь к то ли оглушенному, то ли поджидающему выгодной минуты неприятелю отнюдь не желал.
— Н-да, — произнес умелец некоторое время спустя, огорченно крякнул и выпрямился.
Пощадить Ревда не удалось.
Оба попадания проломили воину череп.
— Ариадну-то диадемка спасла, — пробормотал Эпей, припомнив давнее приключение в Священной Роще — А у тебя, друг ситный, диадемки не оказалось. Да и швырял я сильнее, чем тогда, чтоб наверняка... Перестарался...
Так мастер Эпей совершил первое в жизни убийство. К тому же, двойное. Нельзя, впрочем, было сказать, чтобы эллина мучила совесть.
Быстро исследовав решетку, грек убедился в правоте своего предположения: она закрывалась огромным встроенным замком.
— Навесной-то при желании да старании всегда сковырнуть можно, — разговаривал мастер сам с собою, доставая из наручей уже знакомый читателю набор отмычек. — А вот с эдаким, прошу прощения за похвальбу, только я и управлюсь...
Эпею было жутко. Он болтал и работал, работал и болтал, пытаясь отвлечься от мыслей, где находится, и что может поджидать дальше.
Ругался по-критски и по-гречески, напевал, дружелюбно беседовал с неподатливым замком.
Через полчаса толстенный стальной язык со скрежетом вышел из паза.
Что было мочи, мастер навалился на решетку. Та не подалась ни на пядь.
— Ах да, — спохватился Эпей, — разумеется!
Рефий дергал бронзовый заслон. Открывайся преграда внутрь, начальник стражи надавил бы, подобно самому эллину. К тому же, высадить тараном решетку, распахивающуюся наружу, несравненно труднее, подумал умелец.
Потянул, уперся, откинулся. Вновь потянул — уже изо всех сил.
Тяжело колыхаясь от собственной тяжести, противно поскрипывая и взвизгивая, позеленелая бронзовая решетка подалась, и медленно, будто с неохотой, начала отворяться.
* * *
Ни разу в продолжение двадцати семи изобиловавших опасностями и приключениями лет не глядел Расенна в глаза гибели верной и неизбежной; ни разу не чувствовал полной беспомощности перед неотвратимой угрозой.
Гирр почти не уступал ему ни силой, ни весом, ни боевым опытом. А два меча давали критянину совершенное преимущество перед безоружным противником.
Стальной, изогнутый клинок Эфры, непохожий ни на какой другой, а потому хорошо знакомый стражникам, пришлось бросить задолго до выхода, чтобы не насторожить караульных. Собственный же бронзовый меч этруск отвесно вонзил в землю на вершине, поставил заметную вешку, стараясь облегчить Эпею поиски спрятанного меж валунами дельтовидного крыла.
Драться против Гирра голыми руками было немыслимо.
— ... Вот и не взыщи, — процедил критянин. — Привет Харону, пиратская морда!
Мечи свистнули в недвижном ночном воздухе.
Расенна сделал единственно возможное.
Он отпрянул, дабы упасть, покатиться кувырком, снова проворно вскочить — уже в нескольких локтях от промахнувшегося противника, рвануться к корме, выпрыгнуть за борт, в соленую воду бухты, из которой совсем недавно взобрался на миопарону.
Так этруск рассчитывал.
Но получилось иначе.
Прикорнувший сидя ливиец Карэ окончательно обмяк в беспробудном хмельном сне и, за долю мгновения до предательской атаки, свалился с широкой скамьи на палубные доски.
Он лишь невразумительно охнул, когда этруск споткнулся о нежданно подвернувшееся тело и шлепнулся навзничь.
Непроизвольно, по укоренившейся привычке, Расенна сжался в комок, подобрав колени к самой груди, крепко уперев локти рядом с боками, чуть растопыривая полусогнутые пальцы.
Клинки Гирра ударили в пустоту, а между ним и этруском возникла преграда, мешавшая быстро и решительно приблизиться: бесчувственный Карэ.
Очертя голову нападать на лежащего человека, способного нанести сокрушительный удар обеими ногами, критянин в любом случае не собирался. А коварному, кошачьему приближению препятствовал некстати свалившийся ливиец. Надлежало заходить сбоку, но Расенна, разумеется, успел бы развернуться в нужную сторону, продолжая грозить сомкнутыми пятками.
Гирр замешкался.
Мозг этруска работал с отчетливостью и быстротой, возможными только в крайних, смертельно опасных положениях, когда трусливый цепенеет, словно кролик перед удавом, а отважный чувствует прилив неведомых дотоле сил и хладнокровной дерзости.
Выкрикни Расенна старое как мир и незамысловатое, словно ишачий вопль, «бей его!», Гирр, конечно же, и не помыслил бы обернуться. Слишком опытен был и хитер. Но, повторяю, этруск и всегда-то отличался находчивостью, а уж в эту страшную для себя минуту — и подавно...
— Нет! — заорал Расенна. — Брать живым!
И критянин глянул назад.
Сделав отчаянное усилие, архипират вновь кувыркнулся, вскочил уже локтях в семи-восьми от соглядатая и намеревался стрелой броситься за борт, когда нечаянный взгляд подсказал Расенне, что делать и как поступать.
Этруск увидал объемистую порожнюю амфору.
Через полсекунды тяжелый глиняный сосуд очутился в руках Расенны. Гирр оскалился, вновь изготовил клинки, но капитан, вместо того, чтобы отступать, медленно и мягко двинулся навстречу, держа амфору вознесенной.
Необычный снаряд полетел в грудь противника.
Гирр защитился одновременным движением лезвий. Разлетевшаяся вдребезги амфора усыпала палубу крупными и мелкими осколками, заставила критянина отшатнуться.
А этруск извлек из-под скамьи новую посудину, столь же большую и увесистую.
— Дурак, — презрительно процедил соглядатай.
Здесь он ошибся. Недооценивать командирскую смекалку отнюдь не следовало.
Расенна сделал два упругих шага, снова метнул амфору.
Критянин опять подставил оба меча, но в этот раз могучие руки этруска послали массивный сосуд вовсе не в грудь и не в голову неприятеля.
Амфора метко и сокрушительно врезалась в Гирровы колени. Даже у закаленных атлетов коленные чашечки не способны безнаказанно выдержать внезапный и резкий удар, направляемый в сторону, противоположную естественному сгибу, наносимый большим, твердым и тяжелым, словно камень, предметом.
Посыпались новые осколки.
— Ах ты, тварь! — зарычал критянин.
Он только непроизвольно охнул, и удержался на ногах, но, разумеется, тотчас утратил прежнюю легкость передвижения.
«А минует немножко времени — почувствует себя по-настоящему скверно, — подумал этруск. — Такие повреждения сказываются чуть погодя...»
— Брось мечи, — произнес капитан спокойным голосом. — Тогда пощажу. Если, разумеется, будешь паинькой...
Тонко рассчитанная насмешка окончательно взбесила царского надсмотрщика. Гирр осторожно двинулся на Расенну, однако осторожность его была вызвана вовсе не боевыми соображениями: ноги болели и с каждой секундой повиновались неохотнее.
Этруск захохотал, перепрыгнул через пьяного ливийца, зорко следя за Гирром. Иди знай, а вдруг метнет меч?
«Эпея бы сюда с парой ножичков! — уже почти спокойно подумал Расенна — Глядишь, и амфорки попусту крушить не довелось бы...» — мысленно прибавил он, поднимая третью.
— Говорили же тебе, олух, — назидательным тоном обратился Расенна к соглядатаю, — битых семь лет втолковывали: на корабле должен быть порядок! А ты, скотина, всю миопарону пустой посудой завалил! Вот и не взыщи... — передразнил он. — А старина Харон от имени всех честных моряков и лодочников еще по темечку веслом поучит, ежели и у него в ладье такое свинство разведешь...
Сделав ложный замах, этруск с удовольствием убедился: Гирр непроизвольно дернулся, намереваясь прикрыть поврежденные колени.
— В последний раз по-доброму предлагаю: брось мечи.
Критянин заскрежетал зубами.
— Воля твоя, — вздохнул Расенна.
Новый ложный замах.
Новая попытка защититься.
Расенна отступил к самому древку надежного кормового весла, заставляя Гирра идти, работать разболевшимися и плохо повинующимися ногами. Что противник и сделал.
То ли не умел он метать мечей, то ли промахнуться не желал, то ли рассчитывал рано или поздно дотянуться до ненавистного капитана острием...
— Прощай, осел, — молвил Расенна, когда противников разделило всего четыре с небольшим локтя.
Отразить летящую амфору на таком расстоянии было невозможно. Уклониться — тоже: этруск целился не в голову, как попытался бы сделать на его месте менее опытный боец, а в грудь. Критянин опрокинулся, и мгновение спустя Расенна обрушился на него беспощадным прыжком.
Громадные ступни пирата окончательно размозжили Гирровы ушибленные, неспособные проворно согнуться и отпрянуть колени.
Гирр заревел и лишился чувств.
Два удара по вискам — наотмашь, — окончательно отняли у соглдцатая возможность когда-либо шевельнуться вновь.
Запыхавшийся этруск без промедления отправил поверженного за борт. Брызги взлетели, опали; всколебавшаяся поверхность воды постепенно разгладилась.
Расенна опустился на скамью, перевел дух. Потом разыскал новую амфору, перегнулся, доверху наполнил ее морской водой и опорожнил прямо на голову ближайшему гребцу. Проделал это еще и еще раз.
Человек недовольно застонал, поднял веки, ошалело уставился в лицо капитана.
— Подъем, — негромко велел этруск — И поживее...
* * *
Не то, чтобы Эпей не полагался на слово Расенны — мастер отлично знал хищную, однако на собственный лад исключительно честную натуру пирата. Но именно событий в подобном роде опасался грек, наотрез отказавшись препроводить Иолу на разбойничий корабль, и крепко придерживаясь первоначального замысла.
К тому же, этруску предстоял морской бой с изрядно превосходящим численностью и силой неприятелем. Хотя умелец вполне полагался на свое изобретение, дававшее миопароне огромный перевес в единоборстве с любым, сколь угодно могучим, судном, предрекать исход сражения было невозможно; да и огненного запаса Расенне хватило бы, как выяснилось, лишь на четыре залпа...
Когда большая клепсидра монотонно дозвякала до трех пополуночи, не сомкнувшая глаз, калачиком свернувшаяся на Эпеевом ложе Иола соскочила прочь, одернула эксомиду, поспешно привела себя в порядок перед зеркалом и заторопилась в мастерскую, ключ от которой сжимала в руке на протяжении всех этих томительно долгих, невыносимо тревожных часов.
Она шла по хитросплетениям коридоров, неся в другой руке совершенно лишний и ненужный предмет: плошку-светильник. Странным образом, за всю жизнь красавица и умница Иола, умевшая все, что полагается уметь уважающей себя женщине, и еще многое-многое сверх того, не выучилась толково и быстро высекать огонь при помощи кремня, железа и трута.
А огонь ей требовался.
Надлежало поднести пламя к непонятному шнуру, зажатому в плитах пола. После чего — спешить к восточному, главному выходу, скормить стражникам басню об Эпее, со вчерашнего утра кутящем в портовой таверне, и поспешить за ним «по личному распоряжению царицы».
Придворных пропускали из дворца и назад в любое время суток, безо всяких лишних вопросов и осложнений.
Ибо само существование начальника стражи Рефия делало невозможными любые интриги частного свойства. А ежели интригу затевает царица — пускай затевает на доброе здравие: меньше узнаешь, дольше проживешь.
Так рассуждала охрана.
И была совершенно права.
И еще ни разу не раскаялась в собственной сообразительности.
Правда, всеустрашающий Рефий уже минут пятнадцать как прекратил существовать в плотской оболочке, но об этом покуда не ведал никто, кроме вышеупомянутого Эпея...
Несущая светоносную плошку Иола являла, пожалуй, зрелище ненамного менее странное, нежели бродивший средь бела дня с фонарем греческий мудрец Диоген, потому что на всем протяжении переходов и коридоров пылали прикрепленные к стенам светильники.
Береника не зря гадала, кто заправляет их маслом и поддерживает ровное пламя на протяжении всей ночи. Странные эти светочи требовалось только зажечь вечером и погасить поутру; со столь несложной задачей прислуга управлялась прекрасно.
Фитили были сделаны из полосок несгораемого асбеста.
А масло поступало в бронзовые плошки само собою.
Земляное масло.
Великий предшественник Эпея, мудрый Дедал, потратил немало труда и призвал сотни помощников, дабы учинить во дворцовых стенах весьма хитроумную систему округлых труб, по которым,, поступая из располагавшегося в предгорьях источника, струилась горючая жидкость. Каждый светильник сообщался с этими трубами посредством небольшого отверстия и мог бы, по сути, пылать неугасимо.
«Хитроумен был древний мастер!» — подумала Иола, ускоряя шаг.
Ласково улыбнулась:
«И тоже грек...»
* * *
В точности такой же мысли ухмыльнулся Эпей, выдергивая один из приспособленных над лестницей светильников.
Забираться в зловещий тоннель, не имея огня, было бы делом во-первых, безрассудным, а во-вторых — бесполезным.
Эпей не без усилия отодрал объемистую плошку, заткнул отверстие в донышке, дал сочащемуся земляному маслу наполнить сосуд. Остро, и не слишком приятно пахнущая струйка поползла по стене, достигла ступеней, неторопливо потекла вниз.
Неожиданная, дикая мысль промелькнула у мастера.
«Нет... Не здесь. Нельзя... Потом, повыше, в коридорах... Ах, гарпии побери! Ну, разумеется, внутренняя труба должна иметь очень приличное сечение! Иначе масло, поступая из одного-единственного источника... Да!.. Только не здесь, не здесь...»
Эпей нахмурился, несколько минут постоял недвижно, затем хлопнул себя по лбу и подобрал оба меча, оброненные Рефием и Ревдом. Возникло небольшое затруднение, так как пояса у знаменитой кожаной туники не наличествовало, и заткнуть боевую добычу оказалось не за что.
С убитых противников, совершенно голых, взятки были гладки.
Огорченно вздохнув, Эпей ловко отрезал от нижнего края своей одежды полосу шириною в два пальца. Этого оказалось мало. Пришлось укоротить тунику еще на пядь и наскоро соорудить подобие прочных завязок, а заодно и боковых петель, назначенных для оружия.
Мастер сделался обладателем довольно-таки надежного и удобного ремня.
— Теперь можно и в катакомбы наведаться, — пробормотал он, поднимая поставленный на пол светильник. — Эпей, дружище, ты становишься бродячим оружейным складом! И не могу сказать, будто мечи вовсе ничего не весят... Но как раз это и хорошо... Только бы выскользнуть благополучно, да от бугаева отродья улизнуть! Ну и, само собою, стражу миновать, прежде чем бурное веселье начнется...
Эпей помедлил, вздохнул и осторожно двинулся вперед.
* * *
Забредать чересчур далеко, пускаться в опасные, а, главное, отнимающие время поиски не было нужды.
Расчет мастера строился на довольно простом и справедливом предположении.
Катакомбы, откуда брали камень для постройки дворца, превосходящего размерами любые творения человеческих рук, должны были иметь громадную протяженность. В том, что единственный выход обретается внутри дворца и, вероятнее всего, именно под южным крылом гинекея, Эпей не сомневался. В противном случае, скрывать человекозверя от посторонних взоров, удерживать взаперти на протяжении столетий не представилось бы возможным.
И в том, что за бронзовой решеткой непременно возникнет глухая дверь, умелец был уверен. Хорошенькое зрелище явил бы прильнувший к позеленелым прутьям, в голос ревущий андротавр! Первая преграда останавливала случайно забредавших сюда обитателей дворца, вторая — наглухо запирала само страшилище.
Кстати, именно вторая дверь внушала Эпею опасения, ибо прочностью и толщиной наверняка равнялась крепостным воротам. Сумеет ли он отворить ее в одиночку?
«Ладно, чего уж там!.. Рефий-то отворял? А мы с тобой не хуже...»
И в том, что человекобык обретается поблизости, — неподалеку от единственной своей кормушки, — а не шляется боги ведают в каких подземных переплетах, мастер не мог усомниться.
А надежду улизнуть от чудовища живым и невредимым вселяло одно дополнительное соображение...
Тоннель оказался длинен и делал два поворота под прямым углом: влево и вправо. Прошагав, в общей сложности, полный плетр, Эпей увидел перед собою то, что и ждал увидеть: главную дверь.
Выкованную из сплошного металла, неимоверно тяжкую даже на вид.
Как и внешняя решетка, лишенную навесного замка.
Сырой холод подземелья пробрал мастера до костей, сотряс легкой дрожью. Впрочем, дело, по-видимому, было не в одном лишь холоде...
Эпей остановился, перевел дух, пригляделся внимательно.
* * *
По всем правилам уложенная в деревянной телице, широко раскрытая, привязанная за тонкие запястья к маленьким бронзовым кольцам, Арсиноя до последней минуты втайне рассчитывала, что пара взбунтовавшихся негодяев просто вознамерилась учинить над нею какое-то замысловатое надругательство, а потом сбежать.
Эта перспектива скорее волновала, нежели пугала пресыщенную, истомившуюся по сладострастному разнообразию государыню. В конце концов, наутро начальник стражи велит перевернуть весь дворец, а в Розовый зал наведается лично, и все обойдется. Пускай сами потешатся, а заодно и добычу венценосную ублажат...
Но когда, захлопывая створки, Эпей начал весело разъяснять этруску суть озорной и коварной затеи, царица П9чувствовала прилив подлинного страха.
Эллин завладел перстнем, дававшим неограниченное право распоряжаться во дворце. Рефий же, единственный, кто наверняка почуял бы подвох и положил непотребству конец, издевается над Сильвией и, безусловно, отпустит красотку очень и очень нескоро.
Скверные, невыносимо тревожные предчувствия роились в мозгу Арсинои. Она попыталась высвободиться, начала напрягать мышцы своего точеного, изумительно стройного тела, — но Эпей не умел работать спустя рукава, изделие было точнехонькой копией того, что стояло в Священной Роще, — а уж угодившим в жреческую телицу женщинам особо извиваться и дергаться не доводилось.
Круторогий любовник обладал ими невозбранно...
Поняв, что все поползновения вырваться попросту бессмысленны, Арсиноя расслабилась, прижалась к шершавому войлоку разгоряченной щекой и, впервые за долгие годы, зарыдала.
Кого этот варвар вознамерился направить сюда? Каким образом? И что значит «нужных людей»?
Великий Совет?
Но Рефий просто-напросто даст им от ворот поворот...
Правильно. Только ведь Сильвию сейчас по ее же, Арсиноиной, просьбе, делают солдатской подстилкой, и Рефия, можно считать, временно и в природе не существует!
Знай царица, что Рефия не существует вовсе, и защитить ее от Алькандры попросту некому, она чувствовала бы себя неизмеримо хуже. Однако неведение чаще идет человеку во благо, нежели во вред.
Наплакавшись досыта, Арсиноя обессилела и задремала.
* * *
— Н-да, — еле слышно шептал Эпей, колдуя над замком — встроенным, столь же массивным, но гораздо более тугим, нежели удерживавший решетку, — здесь, похоже, стенобитная машина требуется. А ее-то как раз и не прихватили...
Тонкие, исключительно удобные отмычки, безо всяких затруднений справлявшиеся со сколь угодно сложными запорами, оказались бессильны против древней, по-видимому, очень тяжелой и боги ведали когда смазанной щеколды. Мастер ворочал закаленными щупами и так и сяк, надавливал, крутил; пробовал орудовать проволочным крючком, пытался нашарить зубцы вращаемых частей...
Безуспешно.
Время бежало.
Который час? — тревожно подумал Эпей. Задерживаться в этом окаянном подземелье сверх рассчитанного было бы, говоря мягко, непростительной глупостью.
Ведь, в самом крайнем случае, переполох уже обеспечен: царица исчезла, Рефий — тоже; скоро в гипокаустах вспыхнут амфоры с греческим огнем, Алькандра поднимет вооруженных моряков, Расенна устроит побоище у выхода из гавани... Зачем хватать через край, коль скоро Арсиною застигнут в любопытной позе, в прелюбопытнейшем месте; коль Идоменеевой династии грядет неизбежный каюк, и Афинам не придется платить кошмарной дани?
Каюк-то каюк, — рассудил Эпей, — но вот неизбежным он сделается лишь если андротавр особу свою критянам явит в полном блеске... Тут уж самых толстокожих проймет! А ну, за дело, приятель...
Щеколда продолжала упорствовать.
Градом катившийся по лбу Эпея пот заливал и щипал глаза, мешал сосредоточиться. Да и что проку сосредоточиваться, ежели инструментишко против эдакой махины бессилен? Все равно, что иголкой боевые доспехи проковыривать...
Пыхтя и отдуваясь, мастер пошел в новую атаку на проклятую дверь — и внезапно замер.
Низкий, тоскливый, очень глухой рев послышался по другую сторону кованой преграды. Эпей не понял: то ли чудище рычит вдалеке, то ли дверь неимоверно толста и замечательно плотно пригнана...
* * *
Странным, необъяснимым образом, вся жутъ, которую навевали на Эпея сумрак, полная тишина и одиночество, развеялась бесследно.
— Орешь, бедолага? — осведомился умелец вполголоса. — Я думаю! Просидеть четыреста лет в эдакой дырище — и погромче заорешь!
Эпей с трудом распрямился, потянулся, отер тыльной стороной кисти взмокший лоб. Рев повторился — гораздо ближе и громче.
— А-а-а... Понимаю, понимаю... Ты скрежет услыхал, решил: покушать принесли... Проснулся, навстречу двинулся...
— Ууу-у-у-ммм-у-у-! — грянуло по другую сторону двери.
— Вот тебе и «му-у-у». Не открывается, хоть плачь.
Раскатистый гул прокатился по тоннелю долгим эхо.
Существо, обитавшее в уже полтысячи лет никем, кроме него, не хоженых катакомбах, достигло двери и с силой ударило по неодолимой бронзовой преграде.
— Понимаю, — вздохнул Эпей — Собирался тебя хоть ненадолго вызволить, да незадача приключилась.
Последовал новый удар, столь же сильный и громкий. Но дверь только отзывалась глухим звоном, тяжко гудела — и отказывалась даже дрогнуть.
— На совесть работали, — сощурился Эпей, неторопливо пряча отмычки, одергивая тунику, проверяя кинжалы и взятые с бою мечи — Сдаюсь. Не по зубам кусок...
Удар. Эхо. Удар. Эхо.
Удар сильнее предыдущих.
Эхо дольше прежних.
— Ну, пожалуйста, угомонись, — произнес мастер. — Ничего не попишешь, пора. Погоди, отвечу тебе напоследок. Да вот кулаком навряд ли хорошо получится — силушка не та...
Он вынул из кожаной петли принадлежавший Рефию меч. Отрывисто заколотил рукоятью по черной, нетронутой патиною бронзе.
Дикий — не людской и не звериный — рев, рык, вопль послышался по другую сторону. Невидимое тяжкое тело с маху врезалось в дверь, и Эпею впервые почудилось, будто кованая громада содрогается.
— Ну-ну, — строго сказал умелец. — Я ухожу. А не то покалечишься. Алькандра, надеюсь, позаботится, чтобы ты с голоду не пропал. А вот афинянами закусывать не будешь. Не взыщи...
За дверью колотили, ревели, скрежетали. «Видать, рогами скрести начал, — подумал Эпей. — Все. Уносим ноги. Сорвалось...»
— Ух, гарпия! — пробурчал он, адресуясь к двери, и в сердцах кольнул клинком в нос маленькому грубому изображению бычьей головы над скрещенными лабрисами.
Раздался резкий, отрывистый лязг.
Эпей ошеломленно следил, как исполинская дверь медленно, сама собою, отворяется внутрь катакомб.
Как неудержимо ширится щель, а за нею возникает отнюдь не ожидаемая беспросветная тьма, но сероватый сумрак, похожий на первые проблески занимающейся зари.
* * *
Жрица Алькандра, временно числившаяся верховной, слушала торопливый рассказ не успевшего толком отдышаться гонца со все возрастающим недоверием.
— Получается, я должна очертя голову объявить священную тревогу, вторгнуться во дворец, ведя за собою без малого пятьсот бойцов, и... Да в своем ли уме этот человек?
— Он предъявил царский перстень, госпожа.
— Только по твоим словам...
— Какая мне корысть лгать?
Алькандра презрительно пожала плечами:
— Глупейший вопрос. Тебе могли уплатить, посулить неведомо что...
— Пославший меня велел передать: около пяти часов поутру во дворце начнется пожар. Это и будет решающим знаком.
— Смехотворный довод. Пожар может не вспыхнуть вообще. А может и вспыхнуть — по воле кознодеев, умышляющих против жреческого сословия и жаждущих выставить Великий Совет в невыгодном свете.
Воин вздохнул.
— Еще одно. Пославший меня человек велел предупредить: враг, беседовавший с тобою наедине о самом запретном, сделается вполне и совершенно безвреден около трех...
— Теперь я наверняка знаю, что ты лжешь! — воскликнула разъяренная Алькандра. — Беседы не мог слыхать никто, кроме нас двоих! И совершенно ясно, по чьему наущению ты явился! Мерзавец!
Достойный стражник оскорбленно выпрямился:
— Я не Мерзавец, а посланец, госпожа. Пославший меня предвидел подобное недоверие и в крайнем случае велел сказать следующее: вспомни прегрешение Мелиты, случившееся двадцать три года назад.
Алькандра еле заметно вскинула брови.
— Еще вспомни допрос, последовавший за причиненным жрице Ариадне телесным ущербом. Вспомни кедровую дверь, маленького спрута и шесть кинжалов. Метавший клинки воспарит в небо над Кидонией сразу после пяти часов, и пусть это станет окончательным доказательством в пользу произнесенных мною слов.
— Как понимать «воспарит»? — насторожилась Алькандра.
— Подобно древнему аттическому умельцу Дедалу. По точно той же причине. Так он передал.
— Тебя послал мастер Эпей? — невольно изумилась Алькандра — Пустомеля и пьяница Эпей предъявил царский перстень? Быть не может!
Воин безмолвствовал.
— Вот что, — решительно произнесла жрица. — Упомянутой тобою беседы никто слышать не мог. Ни единому твоему слову я не верю. Назовись.
— Мое имя Лаэрт.
— Убирайся. Великий Совет займется этим неслыханным случаем.
Изрядно побледневший стражник отсалютовал и удалился.
«Надобно внимательно смотреть в небо около пяти, — подумала Алькандра. — Невероятно, и все же... Если только..! Тогда!..»
* * *
Ценой немалых усилий, при усердной, хотя и немного бестолковой помощи уже поднятых на ноги, Расенна умудрился привести в чувство перепившихся гребцов и рассадить их по веслам. Палуба выглядела, словно после изрядного шторма, — столько забортной воды пришлось вылить на захмелевшие, жаждавшие лишь покоя и сна головы.
— Слушай в оба уха и запоминай, — приказал этруск, становясь на корме и выделяясь резким черным силуэтом на фоне усеянного звездами неба. — Нас предали. Подлейшим образом. Именно поэтому и доставили сюда столько вина, чтобы вы храпели как сурки, ничего не сознавая, покуда не разбудят ударами плети...
Недоуменный ропот прокатился по миопароне.
— Экипажа больше не увидите. Пожалуй, именно сейчас ваших товарищей и моих подчиненных убивают на берегу, в стенах Кидонского дворца. Мы чересчур много знаем! А нужда в дальнейших услугах исчезла!
Ропот усилился.
— Молчать, время дорого!
— Капитан, — робко обратился к этруску сидевший неподалеку кряжистый эллин. — Прости, капитан, почему же тогда и нас не перебили во сне?
— Да потому, что проще заставить протрезвившихся олухов сначала отвести миопарону в гавань, чем приводить сюда судно с новым экипажем! Потом вежливо пригласить на берег и — поминай, как звали... Покойный Гирр очень любил простые решения.
— Покойный?
— Да! — рявкнул этруск — Уютно устроился, не без моей помощи, прямо под килем, на песчаном дне. Кинулся на своего капитана, вооружившись двумя боевыми клинками. Перед нападением любезно изложил все, что вы сейчас от меня услышали. А теперь — молчать, ибо, повторяю: время не ждет!
Гребцы послушно умолкли.
— Выбрать якорь. Я — за кормчего. Идем на восток и становимся против самого выхода из Кидонской гавани, в миле от большого мыса. Предстоит бой. И необычный. Увидите, для чего мы семь лет возим на палубе это хитрое приспособленьице...
Расенна указал рукой на укутанные плотной парусиной Эпеевы огнеметные трубы.
— Когда проучим и обратим в пепел несколько судов, поднимем парус и полным ходом ринемся на север. Дальше каждый волен поступить как ему заблагорассудится. От себя клятвенно обещаю царскую награду всем, независимо от желания остаться или покинуть корабль. Понятно?
— Да, капитан, — приглушенно прогудел нестройный, неуверенный хор.
— Забыл предупредить, — прибавил этруск, угадавший причину замешательства. — Погоня исключается. Уйдем безо всяких затруднений. Слово Расенны...
«... Который всецело уповает на правоту Эпея», — мысленно закончил архипират.
Разумеется, он мог попросту уплыть куда глаза глядели, предоставив афинское судно попечению греческих богов.
Но слово Расенны действительно было твердо.
* * *
Человек, на чью правоту столь отчаянно рассчитывал этруск, занимался в эту минуту одним из дел, которые ненавидел всеми фибрами души. От которых старательно (однако же, как помнит читатель, не всегда успешно) увиливал с нежного детства. Которые считал совершенно чуждыми своей натуре — изысканной, утонченной и склонной служить Вакху-Бромию.
Эпей бежал.
Он бежал во все лопатки, уронив один меч и выбросив другой, болтавшийся в ременной петле и некстати колотивший по боку.
«Дополнительное соображение», лишь недавно вселявшее в мастера довольно твердую надежду на успех, разлетелось вдребезги.
Рассыпалось пылью.
Обратилось прахом.
Эпей вполне справедливо предполагал, что чудовище, проведшее четыре столетия в кромешной тьме катакомб, окажется совершенно слепым и преследовать сможет, полагаясь только на чутье и слух — безусловно, изощрившиеся до предела, однако не способные заменить зрения в незнакомых переходах и коридорах — тем паче столь огромного и запутанного дворца, каким был Кидонский.
Расчет не оправдался.
Подземелье освещалось. Тускло, скудно, — а все-таки освещалось!..
Лишь двадцать с лишним лет спустя, в далеких Фивах, куда Эпей с Иолой перебрались на жительство из чересчур уж буйных и суетливых Афин, знакомый рудокоп разъяснил мастеру эту непостижимую загадку.
— Породы, — пророкотал он, сидя вместе с поседелым, но все еще задорным и веселым Эпеем на приступке уютного домика, расположившегося близ городской окраины.
Спускался теплый, прозрачный вечер — один из тех, которыми столь славится благословенная Беотия. По сей день, кстати говоря, славится...
Иола, ставшая гораздо старше, но вовсе не утратившая прежнего своего обаяния, столь же славная, нежная и — непостижимым образом — красивая, невзирая на пятьдесят четыре пролетевших над ее милой головой весны, принесла собеседникам внушительную амфору, определила на крыльце три чеканных кубка — бронзовых, но таких же изящных, как те, — серебряные и золотые, — из которых пили в Кидонии только знатнейшие вельможи. Эпей отливал и чеканил чаши собственноручно, — а это значило, со вкусом и на совесть.
Иола водрузила рядом с амфорой объемистую, переполненную фруктами вазу, налила вина всем троим, подперла подбородок ладонью, примолкла.
— Породы, — повторил добродушный, кряжистый Главк, делая возлияние богам, отхлебывая изрядный глоток и возвращая кубок на место. — Насчет андротавра можешь втолковывать виноградарям, готовым уши отрастить на слоновий манер...
Эпей тяжко вздохнул и, не споря, сделал глоток еще изряднее Главкова.
Тихонько улыбнувшись, Иола подмигнула мужу. Она-то знает правду, подумал Эпей и вполне успокоился.
Нельзя же, в самом деле, было требовать, чтобы каждый и всякий верил немыслимой повести о бегстве с острова Крит!
— ... а касаемо свечения верю, дружище. Один раз довелось повидать самому. Да и люди не единожды сказывали, приключается такое. Только ты, похоже, вовремя оттуда убрался. Я денек провел в тоннеле, где стены светились, и уцелеть не чаял. Слабость, рвота, в глазах пятна красные плавают... Ты внутрь катакомб не проникал?
— Боги миловали, — слабо усмехнулся Эпей.
— Вот-вот... И стало быть, мерцающим ядом отравиться не успел. Породы такие имеются: свет источают. Но зловредны, приятель, до предела. Убивают любого, кто в раскопках задержится. Увидишь свечение под землей — беги без оглядки!
— Благодарствуйте, — сказал Эпей. — В шахты или катакомбы меня теперь и калачом не заманишь. Нелюбопытен есмь... Возраст не тот...
* * *
Беседа эта состоялась, повторяем, двадцатью годами позднее. А сейчас мастер во весь опор удирал по изогнувшемуся двумя углами проходу, ведшему ко внешней решетке.
Удирать Эпею надлежало со всевозможным проворством.
Тяжеленная дверь открывалась внутрь, сама собою, будучи снабжена могучей потайной пружиной. И, на счастье Эпеево, оттеснила существо, привалившееся к бронзовой стене с другой стороны.
Андротавр замешкался.
Но плоть живую почуял, и приободрился, предвкушая сытный, обильный завтрак: ранний, однако преотменно вкусный.
Падалью обитатель подземелий, как справедливо заметила покойная Элеана, отнюдь не питался.
Эпей ни единой секунды не рассчитывал выстоять в рукопашной схватке против могучей, составленной из естества бычьего и человечьего, твари. Метать кинжалы в упор, сходясь грудь с грудью, не сумел бы никто. А дожидаться верной погибели не стал бы в подобном положении даже твердокаменный спартанец.
Умелец вихрем промчался по первому колену тоннеля, обернулся, узрел выступающий из распахнувшейся настежь двери силуэт и прибавил ходу.
Ибо внешность андротавра отнюдь не вселяла надежды на пощаду либо снисхождение.
Снисхождения от сынка царицы Билитис, на четыре века пережившего собственную родительницу, можно было ждать не более, нежели от проголодавшегося медведя, или раненого гирканского тигра. Доставало только бросить на человекобыка мимолетный взгляд...
«Скотина! — подумал Эпей, сворачивая и устремляясь к лестнице, у подножия которой стыли останки Рефия и Ревда. — Какая скотина Ведь папаша травой да сеном питался, и маменька, надо полагать, себе подобных не поедала...»
Андротавр торопился вослед. Мастера, изрядно запыхавшегося, выручило только то, что страшилище — всю, по сути, жизнь проведшее в безмолвных, безопасных подземельях, — бегать попросту не умело. Не выпадало ему необходимости бегать по-настоящему.
И, невзирая на исключительно крепкое сложение, человекобык с трудом поспевал за вожделенной добычей по коридорам, о которых не имел понятия, куда угодил впервые с того незапамятного дня, когда годовалой тварью был внесен в катакомбы и замкнут безо всякой надежды выйти наружу...
* * *
— Послушай, Главк, — спросил Эпей рудокопа двадцать лет спустя. — Если ты говоришь, ядовитое мерцание гнетет и губит, как же он выдержал в катакомбах четыре столетия?
— Опять за свое? — беззлобно ухмыльнулся Главк. — Опять заводишь сказочку про белого бычка?
Эпей обреченно вздохнул и отпил немалый глоток.
— Спрошу иначе, — вмешалась Иола, беря из плоской широкой вазы увесистую виноградную гроздь. Сладкоежкой она была, сладкоежкой и осталась. — Как могло бы живое существо уцелеть в светящихся переходах?
Главк пожал плечами:
— Люди сказывают, не на всех это действует одинаково. — Рудокоп кашлянул: — Уж, казалось бы, паскудная тварь таракан, придавил — и нету, а шныряет по мерцающим разработкам невозбранно и безвредно! Так сказывают... Сам не видел... Одних убивает, а другим трын-трава...
— Получается... — задумчиво протянул Эпей.
— Получается, что, ежели я напьюсь до полного умиротворения и болтовне твоей поверю, андротавра останется признать созданием для светящейся погибели неуязвимым . Таков уродился, видно! Только не было андротавра, дружище... Который уже год шутки со мною шутишь! Ну, сознайся честь по чести: ведь не было же?
Эпей обреченно пожал плечами:
— Если скажу: был, — ты ведь опять не поверишь.
— Не поверю, — подтвердил Главк.
— И не надо. Лучше выпьем и свежестью вечерней насладимся. Иолушка, родная, налей-ка еще по кубку, сделай милость...
* * *
Спасаться от зрячего преследователя оказалось отнюдь не просто. Пыхтя и отдуваясь, Эпей взлетел по каменной лестнице, вырвался в первый коридор и, вопреки изначальному своему намерению, не стал приманивать чудовище выкриками, зазывать, направлять в нужную сторону.
В нужную сторону человекобык устремлялся безо всяких подсказок.
И гораздо резвее, нежели требовалось для доброго настроения либо хорошего самочувствия...
Эпей мчался, непроизвольно руководствуясь отпечатавшимися в памяти стертыми росписями; считая дельфинов, примечая спрутов, беглым взором окидывая синих птиц, воздевавших крылья среди пышных ветвей...
Локтях в сорока позади с шумным сопением торопился учуявший поживу андротавр. Умельцу казалось, будто все происходит в скверном, тяжелом сне: проклятущая беготня, молниеносная и бесславная погибель Рефия, появление твари, о которой до сих пор только гадали втихомолку, да еще Иола изложила опасливым шепотом древнее предание, могшее показаться полной и несусветной чепухой... Новая, куда более проворная и неприятная беготня...
Предание и впрямь напоминало дурацкий вымысел.
И таковым казалось.
Кому угодно.
Кроме Эпея.
И Менкауры...
Мастер изрядно растерялся. Он примерно представлял, как завлечет грозного и беспомощного человекобыка в нужное место, как внезапно покинет его на устрашение обитателям дворца, посеет смятение и полную панику, а сам под шумок улизнет, велев караульным распахнуть западную дверь...
Но как оторваться от целеустремленно преследующего полузверя, обладающего незаурядной выносливостью, Эпей не имел понятия. Оборачиваться и рисковать внезапным падением не стоило. Подняться андротавр уже не дозволил бы. Следовало просто бежать, делать внезапные повороты и уповать на богов.
Умельцу помогало то, что страшилище очутилось в совершенно чуждой, от века неведомой обстановке.
И чувствовало себя, словно человек, вышедший из закулисного сумрака на театральные подмостки и внезапно полуослепленный софитами.
И, сколь ни усердно стремилось настичь, а все же тупо, несмысленно глядело по сторонам, жмурилось, моргало; с разгона пролетало мимо открывавшихся переходов; теряло время и растрачивало силы.
Впрочем, куда медленнее, чем вконец изнемогавший пятидесятитрехлетний эллин.
Эпей вырвался в главный коридор, по прямой линии лежавший на расстоянии добрых полутора плетров от закоулка, где накануне расположили и недавно обесчестили Сильвию, и несколько мгновений провел замерев, прислоняясь к прохладной стене, переводя дух.
«Я больше не могу, — тоскливо подумал мастер. — Не могу — и все тут. Нужно драться. Бежать — бесполезно... Я больше не могу бежать...»