В отличие от жрицы Алькандры, капитан Эсон поверил гонцу немедленно и безоговорочно.

Ибо, в отличие от жрицы, узрел царский перстень воочию, поднес к пламени светильника, изучил и удостоверился в подлинности кольца, которое не раз, не два и не три видал на тонком безымянном пальце неверной своей подруги, распоряжавшейся островом по разумению либо прихоти.

Или не распоряжавшейся вовсе...

— Говори, господин, — коротко бросил моряк дворцовому стражу.

Огромный корабль стоял на якоре незыблемо. За северным мысом царил полный штиль, вода обширной гавани стыла недвижно, точно жидкое стекло. Фитиль бронзовой плошки горел ровно и почти бездымно.

Эсон превосходил стражника чином едва ли не настолько же, насколько нынешний генерал превосходит рядового солдата. Но обладателю перстня полагалось говорить «господин», и нарушать незапамятного обычая командир пентеконтеры вовсе не собирался.

Кольцо наделяло человека истинно царскими привилегиями, которые надлежало блюсти всемерно и всеусердно.

К тому же, Эсон продолжал втайне любить Арсиною, и был готов на все, лишь бы угодить поразительной своей царице. Мастер Эпей подозревал это, и намеренно велел дворцовому телохранителю отправиться прямиком на флагманское судно, «Хвостокол», обратиться к самому капитану, в точности изложить мнимое приказание венценосной особы.

— Понимаю, — задумчиво сказал Эсон. — Шлюпка отвалит немедленно, а потом ошвартуется у причала и подождет придворную даму, произнесущую имя Эпея...

— Именно, капитан.

Разумеется, флот находился в полном ведении лавагета, но распоряжения подобного рода, передаваемые подобным образом, были исключительно редки, а посему и учитывались независимо от обычной воинской субординации.

А Идоменея капитан Эсон отнюдь не любил, ибо истины, разумеется, не ведал и просто-напросто ревновал возлюбленную к порфироносному супругу. Если появлялся повод порадовать государыню и насолить царю, — ничем не рискуя, просто выполняя свой долг, — великолепно! Все будет исполнено досконально: без сучка, без задоринки, в полном соответствии сказанному...

— Доложи госпоже, что я поступил в согласии с ее словами, приложил полнейшее старание и добился желаемого.

— Но...

— Считай, повеление исполнено, — улыбнулся Эсон. — А ежели сомневаешься, прикажу принести вина и ветчины. Посиди на борту до рассвета, отдохни, подкрепись и удостоверься: приказ государыни — закон для подданного. Тем паче, — добавил он, хитро прищуриваясь, — для честного моряка и старого, испытанного, многажды проверенного служаки...

* * *

Лаодика осторожно кралась по нескончаемым коридорам Кидонского дворца, даже не давая себе труда остерегаться, оборачиваться, прислушиваться.

Собственная дальнейшая судьба совершенно ее не заботила, ибо еще в ту злополучную ночь, когда Гирров отряд разгромил родовое гнездо мелосских царей и уволок новобрачную на борт непонятного корабля, молодая женщина поклялась отомстить за гибель близких и отнятое счастье.

В правой руке Лаодика стискивала снятый с мертвой Эфры кинжал.

Амазонка неусыпно караулила пленницу, следила, чтобы та не вздумала покончить с собою, или совершить какой-либо еще более отчаянный и опасный поступок. Немедленно почуяв натуру столь же решительную и несгибаемую, как она сама, Эфра сопровождала каждую служанку, приносившую Лаодике еду, воду, одежду. Узница казалась вполне способной броситься и вцепиться в горло кому угодно.

В отличие от остальных (кроме, пожалуй, хитрого и проницательного Расенны), Эфра ни на мгновение не обманывалась мнимой безучастностью Лаодики, ждала подвоха, внезапной уловки, безнадежной попытки к бегству. И старалась не отдаляться от небольшой опочивальни, где разместили женщину, на чересчур большое расстояние.

Поэтому Лаодика отлично слыхала окрик, ответ, короткий шум схватки — и поняла: недремлющая стражница оглушена, убита, увлечена прочь — кто может знать наверняка, прильнув ухом к запертой двери, будучи в состоянии только строить догадки?

Торопливая поступь Расенны и Эпея утихла вдали. Услыхав знакомый голос, женщина помимо собственной воли задрожала от ненависти. Правда, в страшную ночь этруск поджидал на миопароне, в присутствии Лаодики обрушился на разбойников, учинил экипажу чудовищный разнос, обругал последними словами, назвал кровожадными безмозглыми тварями, — но прощать кого бы там ни было из окаянной команды мелосская красавица отнюдь не собиралась.

Лаодика осторожно подергала дверь. И с изумлением увидала, что резная створка легко и безо всякого усилия поворачивается на смазанных петлях.

Втайне рассчитывая преподать пленнице внушительный урок, буде та решится высунуть из опочивальни хоть кончик носа, Эфра намеренно пренебрегла засовом, оставила дверь незамкнутой.

«Девочки должны сразу же привыкать к послушанию», — с хладнокровной, не сулившей снисхождения усмешкой говаривала амазонка государыне.

И Арсиноя всецело соглашалась.

Но этой ночью стряслось дотоле невиданное, и Лаодика внезапно получила свободу, на которую не смела даже рассчитывать.

Женщина ступила в коридор. Пылали светильники, высились толстые бордовые колонны, звезды заглядывали в незатянутые тканью проемы потолков. Лаодика повела взором.

Тело Эфры обнаружилось в укромном уголке, слева от двери, ведшей в опочивальню. Этруск отобрал у противницы меч, однако пренебрег кинжалом; а Эпей, во-первых, побрезговал обирать убитую, во-вторых же, отнюдь не полагался на чужой, непривычный руке, нож.

Согнувшись над амазонкой, Лаодика удостоверилась, что Эфра бездыханна. Женщина вынула из продолговатых кожаных ножен стальное лезвие, попробовала пальцем, едва не порезалась.

Клинок был отточен до бритвенной остроты.

Лаодика выпрямилась, опрометью вернулась назад, в спальню. Быстро напилась воды из высокого серебряного кувшина. Пленницу томила жажда, а пускаться в опасный, безнадежный путь по Кидонскому дворцу следовало хоть немного подготовившись.

Бежать Лаодика не рассчитывала. Она просто хотела отплатить негодяям, уложить кого-нибудь из тех, кто прямо либо косвенно стал виновником ее горькой беды.

На большее бедняга не надеялась.

Но коридоры — несчетные, перепутанные, бесконечные — пустовали. Это показалось женщине очень странным, почти зловещим. Лаодика ускорила шаги, торопясь наугад, безо всякой определенной цели, разыскивая царицу, этруска, моряка, простого стражника — кого угодно.

Грудь ее пылала жаждой мести, но голова кружилась от слабости: в первый раз Лаодика поела только нынче утром, сообразив, что изнуренная голодовкой, сумеет, возможно, с достоинством умереть, однако не проучить...

Коридоры и переходы тянулись, чередовались, безмолвствовали.

* * *

Менкаура откинулся в кресле, устало прикрыл глаза.

Лицо египтянина было напряжено, застывшие черты меняли выражение лишь когда короткая нервическая судорога пробегала по мимическим мышцам.

Писец фараона и наставник царевича поспешно решал, как поступить.

На столике перед Менкаурой красовался в золотой филигранной подставке большой, исключительно прозрачный и правильно выточенный хрустальный шар. В продолжение последних часов Менкаура почти безотрывно глядел в него, вдыхая ароматы странных курений, по-прежнему дымившихся в маленькой, испещренной древними иероглифами жаровне.

Воспитанник высшей жреческой школы в Мемфисе, египтянин поступил на службу при та-кеметском дворе, обладая навыками и познаниями, недоступными простому смертному, благодаря чему и совершил быстрое, блестящее восхождение по служебной лестнице.

Некоторые обстоятельства, лучше всего известные самому писцу, побудили его просить сына Ра о дозволении принять любезную просьбу царицы Арсинои, отправиться на Кефтиу и отслужить тамошним государям двенадцать лет в качестве преподавателя.

Полученное образование за плечами носить не приходилось, в отличие от небольшого узла с непонятными принадлежностями и инструментами, первоначально лежавшими безо всякого дела.

Но, когда миновало немного времени, и Менкаура начал крепко подозревать истинную подоплеку странных и необъяснимых вещей, то и дело творившихся вокруг, узелок возник из объемистого ларя, был развязан, и содержимому сыскалось должное употребление.

Звездочет поведал Иоле и Эпею только малую кроху правды, сказав, будто забавляется астрономией, дабы не одичать в обществе царевича. Хотя и это было отчасти справедливо. Но истинная цель Менкауры была совершенно иной.

Во мраке ночном, незримо и неслышно для окружающих, египтянин затворялся, вершил краткие, запретные для непосвященных ритуальные действия и подолгу смотрел в хрустальный шар, где, зримые лишь ему одному, проплывали картины дворцовой жизни во всей неприглядности, полной откровенности свершаемого.

Сначала Менкаура пришел в ужас.

Потом в негодование.

Затем взялся наблюдать всерьез, делая на папирусе подробные заметки на давно забытом, известном только жрецам Та-Кемета языке. Даже очутись эти записи в чужих руках, никто не сумел бы разобрать ни слова.

Нынешней ночью писец уведал о намерениях своего греческого приятеля, проследил, куда препроводили Эпей и этруск негодующую, но пискнуть не смевшую царицу, понял, в какую сторону мчится начальник стражи...

Видел сплетения стонущих и вздрагивающих женских тел во многочисленных спальнях и купальнях, где вершились еженощные оргии.

Морщился.

Видел также бессмысленно плутающую в дворцовом лабиринте Лаодику; понял, куда она, сама того не подозревая, движется.

«Если я не вмешаюсь, — подумал Менкаура, — им конец... Во всяком случае, Эпею. Олух просто не представляет, сколько выносливости потребует полет над просторами Внутреннего моря. И уже сейчас растрачивает силы без оглядки, попусту, без остатка».

Догадали же... как там у них, эллинов, говорится? Догадали же гарпии пробираться в подземелье к андротавру! О чем только думал Эпей, любопытно знать?

Менкаура вздохнул.

Допустим даже, мастеру посчастливится улизнуть от чудовища — а это было весьма затруднительно... Изнуренный бегом, возможно стычкой, в которой мог рассчитывать исключительно на милость богов да на свои клинки, Эпей окажется просто не в состоянии выдержать грядущий полет — первый, кстати; полет на ощупь, наобум, требующий полной сосредоточенности, сообразительности, ловкости...

А ничего этого и не будет у измотанного, невыспавшегося, пережившего немалые потрясения человека...

Менкаура любил Эпея, любил Иолу, желал обоим всяческого добра — и глубоко презирал предержащих власть в Кидонском дворце. «Ватага преступников», — часто размышлял писец, глядя в пространство и морща чело.

«Если бы не уговор, не обещание отслужить ровно десять лет... Если бы не злополучное происшествие в нильских тростниках, понудившее искать приюта за морем, покуда история не сотрется в памяти соплеменников!.. Нечего делать, надобно жить среди дворцовой сволочи, притворяясь, будто не ведаешь, не смыслишь, не подозреваешь...»

Разумеется, египтянин отлично мог предоставить Иолу и Эпея их собственной участи, раздеться, лечь в постель и до утра забыться крепким, здоровым сном.

Но тогда Менкаура не был бы Менкаурой, надежным, верным другом, честным учеником служивших доброму богу Тоту жрецов, искушенным адептом белой магии.

Писец попросту не был бы собой.

Пожав плечами, буркнув беззлобное ругательство, египтянин поднялся, потянулся, расправляя затекшие от долгой неподвижности мышцы и суставы.

Проворно и уверенно собрал необходимые принадлежности.

Замкнул за собою дверь комнаты и заторопился по коридору в сторону гинекея.

«Натворили безумств, а посоветоваться, прежде нежели очертя голову бросаться в неведомый поток — не пожелали. Хотя... Понять можно: и побаивались, и времени оставалось в обрез».

Он глядел по сторонам таким взором, точно впервые очутился в Кидонском дворце и дивная архитектура, живопись, роскошное убранство залов и покоев были в диковинку.

«Чудная культура! Несравненная цивилизация — неизмеримо краше и человечнее кемтской... Трудолюбивый, по большей части очень добрый и одаренный народ! Во что превратила бы остров эта разбойничья шайка через десять-пятнадцать лет, пустив Кефтиу по миру, сделав ненавистным всякому честному чужеземцу! И все — исключительно ради утоления диких похотей... Как обидно, право слово — как обидно!»

Двое стражей, караулившие доступ в гинекей, подтянулись и встретили Менкауру положенным вопросом:

— Зачем, надолго ли, по чьему повелению?

Менкаура хладнокровно извлек из набедренной повязки-фартука хрустальный шарик — несравненно меньшего размера, нежели оставшийся позади, в наглухо закрытой спальне.

Блестящая, прозрачная сфера имела в поперечнике примерно две аттических пяди.

— Глядите, — сказал египтянин, воздевая зажатый меж указательным и большим перстами шарик, подставляя отблескам светильников, заставляя сверкать и рассылать по сторонам яркие блики. — Глядите внимательно.

Стража хорошо знала царевичева наставника, уважала за мягкость обращения, мудрость и доброжелательность (по крайней мере, внешнюю).

Подвоха не чаял никто.

Воины машинально повиновались.

— Пристально смотрите, — повторил Менкаура. — Теперь хорошо... Теперь очень хорошо. Усните. Немедленно.

Миновало несколько минут.

Стражники застыли, словно оцепенев, и не отрывали зачарованных взоров от маленькой круглой блестки.

— Спите до полудня, — продолжил жрец, — потом пробудитесь и начисто позабудьте происшедшее. Внутрь гинекея и обратно пропускайте всех и каждого невозбранно. Приказ государыни.

Он опустил начинавшую ныть руку, вернул шарик в потайное место, сделал шаг вперед.

— Отдай мне свою секиру, славный воин, — сказал Менкаура, отобрал у старшего караульного двуострый лабрис и невозбранно прошествовал в запретное для посетителей южное крыло Кидонского дворца.

Стража не шелохнулась.

Менкаура сделал несколько мелких движений смуглой кистью, прикинул вес топорика и уверенно двинулся дальше.

* * *

Иола приблизила пламя фитиля к едва заметно выступавшему над полом шнуру. Пропитанные неведомым составом пеньковые волокна занялись немедля; огонек вспыхнул, юркнул под пол и тихое шипение почти немедленно смолкло, удалившись по трубам гипокаустов.

Теперь надлежало с полнейшим спокойствием двинуться к восточному выходу и потребовать пропуска в город.

В последний раз окинула Иола полутемную мастерскую грустным взором, погладила узкой ладонью сосновый верстак, тянувшийся во всю длину внешней стены, глубоко вздохнула.

«Что впереди? Боги ведают... Лишь бы все обошлось благополучно... Лишь бы он долетел! А там — обязательно и непременно станет лучше! Не может не стать! Боги не покинут нас, ибо являли милость на протяжении стольких лет... Мы не безгрешны, — и я, и Эпей, — но кто безгрешен? Афродита Кипрская, дивная покровительница любящих, помоги, оборони!»

Не оборачиваясь, боясь расплакаться, Иола повернулась, вышла, затворила и замкнула надежную дверь.

Подумала.

Решительно бросила ключ в глубокую щель меж случайно разошедшимися плитами пола, которые Эпей давно хотел сомкнуть и скрепить, но все не доставало времени.

«Больше туда не входить... Не следует нести ключ на себе...»

Прелестная критянка двинулась по дворцовому коридору. Никакой плошки в руках у нее больше не было, все выглядело вполне и совершенно естественно.

У восточных дверей караулили двое дюжих стражей. Они даже не потрудились переменить позу при виде приближающейся придворной.

— Время ночное, Иола, — произнес воин постарше. — Зачем, надолго ли, по чьему повелению?

— Не «зачем», а за кем, — весело и непринужденно улыбнулась женщина — Эпей с полудня застрял в портовой таверне, или где-то неподалеку, а государыня срочно требует его к себе, в южное крыло. Что-то не заладилось: кажется, ножка у большого ложа подломилась в наиболее неподходящую минуту...

Воины осклабились, однако воздержались от игривых замечаний.

— Посему велено разбудить четверых нубийских носильщиков, садиться в паланкин и духом доставить Эпея в царскую опочивальню. Госпожа весьма недовольна и требует пошевеливаться.

— Не проще ли обождать до утра, и просто перейти на другое ложе? — пожал плечами второй стражник. — Ненужная спешка, право слово...

— Я сказала — задорно подмигнула ему Иола, — я сказала «кажется». Возможно, дело вовсе не в каверзах кровати. Нам, живущим на восточной половине, отнюдь не любопытны истинные поводы ночных вызовов. Так лучше: спокойнее живешь, крепче спишь.

— Верно, — согласился караульный — Однако же, требуется разрешение Рефия. Без особой нужды покидать дворцовые пределы по ночам не принято...

— Боюсь, — хмыкнула Иола, — Рефию нынче не до того, чтобы вникать в столь никчемные мелочи. Он и сам, сколько можно судить, очень занят, выполняя неотложное распоряжение госпожи. Говорят, кого-то следует быстро и незамедлительно призвать к порядку...

Младший воин глядел непонимающе, а старший чуть заметно фыркнул. Он слыхал краем уха о нежданном предательстве Сильвии, знал о ее связи с командиром и вполне мог вообразить, какого свойства меры употребляются, дабы проучить государственную изменницу.

Отрывать Рефия от подобных занятий было бы и впрямь небезопасно для здоровья и доброго самочувствия.

— Кто способен подтвердить правоту сказанного тобою? — осведомился караульный.

— Государыня, — глазом не моргнув, ответила Иола. — Она передала мне приказание через наделенную печатным перстнем даму, живущую в южном крыле. Имени ее не ведаю. Дама тотчас удалилась назад, велев передать охране, что необходимые подтверждения будут переданы поутру, при смене караула.

Кидонский дворец был жилищем Иолы уже двадцать лет, придворную отлично знали все, и заподозрить, будто очаровательная аристократка возьмет и не вернется в сделавшиеся родными стены — да еще и уйдет, по сути, с пустыми руками, сумел бы разве лишь ясновидящий.

Таковых меж охранников не замечалось.

— Ладно, вели разбудить нубийцев, — обратился старший к младшему. — Скажи, пускай приготовят паланкин попросторнее. Мастера, — он засмеялся, — наверняка придется нести! Понятия не имею, какой от него может быть прок до завтрашнего полудня... Впрочем, госпоже виднее... — Страж весело прищурился.

Иола старательно изобразила гримаску легкой ревности; еле заметно свела брови, поджала губы.

Воин улыбнулся:

— Не огорчайся, мастер тебя любит!

Немного помедлив для вящей убедительности, женщина вернула своему лицу первоначальное, безмятежное выражение и упругой походкой прошествовала сквозь любезно распахнувшуюся дверь.

Носильщики уже поджидали, стоя по сторонам широкого, крытого двумя слоями льняной ткани паланкина. Иола обернулась, любезно кивнула охране, забралась внутрь.

Мускулистые руки легко и привычно подняли паланкин, восемь крепких ног слаженно устремились вниз по широкой улице, уводившей к городскому центру.

Было около четырех часов.

Начинало светать.

* * *

— ... А почем я знаю? — огрызнулся афинский капитан, до конца выслушав ошеломляющее дозволение поднять парус и покинуть гавань, правя путь к родному побережью безо всякой помехи. — Вдруг это всего лишь очередное коварство критян?

— Много ли проку строить козни людям, которые и без того находятся в полной нашей власти? — спросил Эсон.

У морехода в последнюю минуту хватило сообразительности отплыть вместе с гонцом Арсинои.

Точнее, с человеком, искренне полагавшим себя таковым...

— Понятия не имею, — отпарировал грек. — Возьмете, да обвините нас в нарушении клятвы, предадите Афины огню и мечу, сравняете с землей, разграбите дотла! И заявите, будто всему причиной наша собственная нечестность.

— Разве не мог лавагет Идоменей учинить всего, тобою перечисленного, когда приплыл в Аттику во главе могучего флота? — спокойно возразил Эсон. — Велика ли корысть учинять второй набег, если город уже лежал, прости за откровенность, у наших ног? Не отпирайся, я участвовал в этом походе. И все видал Своими глазами.

Эллин пробурчал нечто нечленораздельное, но по-видимому, согласился со справедливостью сказанного.

— Только не разумею, — протянул он, — отчего столь внезапно поменялись намерения государя?

Эсон пожал плечами:

— Думаю, вмешалась государыня. И вмешалась не на шутку. Здесь, на Крите, царица наделена куда большей и внушительной властью, нежели царь. Лавагет, на ухо тебе сообщу, всецело распоряжается морскими делами, однако Не более. Поскольку же судьба пленников окончательно решалась на берегу, слово Арсинои, видимо перевесило.

Помолчав несколько мгновений, афинянин тихо произнес:

— А придворная дама? Кто она? Что позабыла на бедной греческой ладье? Ведь объявят, будто мы умыкнули вашу подданную!

— О даме ведаю не более твоего, — сказал Эсон. — Однако, следует полагать, она сама растолкует цель своего плавания. Или нет — сообразно замыслу царицы.

Грек опять поежился.

— Послушай, — обратился к нему начинавший терять терпение Эсон, — я убедил тебя, что строить козни граду и народу афинскому бессмысленно? Мы и без этого крепко-накрепко держали вашу глотку лишь недавно.

— Да, — пробурчал грек.

— А чем рискуешь ты сам, или несчастные, доставленные на убой по робости да угодливости ареопага? Чем, отвечай!

Капитан замялся.

— Ну, мне-то, во всяком случае, дозволили бы отправиться восвояси...

— Не уверен, — процедил Эсон, понявший, на какой струне следовало играть. — В этом-то я отнюдь не уверен, дружище. Да и царица, видимо, не была уверена... Иначе не приказала бы отпустить невольных гостей подобру-поздорову и освободить город от постыдной и жестокой дани!

Грек только веками хлопнул.

Экипаж, гребцы и четырнадцать прекраснейших отроков и отроковиц из обитавших в пределах афинских стен, вовсю напрягали слух, внимая странной беседе.

В особенности, юноши и девушки, трепетавшие в ожидании страшной, неминучей погибели, и внезапно получившие крепкую надежду на избавление. Нет, не надежду — самую настоящую уверенность!

Ибо, в отличие от не обладавшего ни храбростью, ни сообразительностью капитана, сразу поверили Эсоновым словам.

— Я все же хотел бы услышать это распоряжение от самой государыни Арсинои, — брякнул колебавшийся и робевший корабельщик.

* * *

Стараясь дышать поглубже и хоть как-то угомонить готовое выскочить из грудной клетки сердце, Эпей отступил по коридору, прислонился к массивной кедровой колонне, подобно всем прочим, расширявшейся кверху, дрожащими руками вытащил и взял наизготовку два метательных кинжала.

«Не попаду, — подумал он с тоской. — Больно уж запыхался...»

Тяжкий, бухающий топот неотвратимо приближался.

Эллин помотал головой, старательно выпрямился, попробовал хоть немного успокоиться.

Прищурился.

Быстро сунул оба клинка за наскоро изготовленный у входа в катакомбы ремень, достал еще два, отправил туда же — остриями кверху. Последней парой вооружился и...

И внезапно увидел возникшую в боковом проходе, торопившуюся женщину.

Облаченная в короткую полупрозрачную эксомиду (Лаодику похитили, разумеется, полностью обнаженной и, сколь ни тошно было мелосской царевне принимать что-либо от ненавистных людей, довелось облачиться в соответствии с игривой модой, принятой меж обитательниц Кидонского дворца), растрепанная, она стискивала в руке светлый узкий нож.

Глаза — горящие, не сулившие встречному ничего доброго — уставились прямо в расширившиеся зрачки Эпея.

— Беги! — хрипло выкрикнул мастер, с трудом заставляя пересохший рот повиноваться и произносить более-менее внятные звуки: — Беги! Прочь отсюда, скорее!

Лаодика недоуменно остановилась.

Эта странная, несуразная фигура, облеченная чуть ли не шутовским нарядом, была непохожа на уверенных в себе, величественно разгуливающих стражников. А придворных мужского пола, не считая лекаря по имени Аминтор, в гинекее не водилось.

Задыхающийся, затравленный человек явно изготовился к обороне.

От кого?

Тут Лаодика различила, наконец, тяжкую поступь неведомого преследователя, раздававшуюся уже рядом, за углом.

«Стражник, — непроизвольно подумала беглянка. — Вот и отлично...»

— Беги! — опять выкрикнул Эпей и повернул голову в сторону, дабы отразить безрассудно извлеченную из Кидонских подземелий тварь.

Лаодика непроизвольно глянула туда же и пронзительно вскрикнув, замерла, не в силах тронуться с места.

Андротавр явился обоим во всей дикой, несокрушимой, первобытной мощи.

Во всей тошнотворности противоестественного облика.

Во всем разгаре кровожадного бешенства.

* * *

— Слушай, ты! — объявил вконец потерявший терпение критянин. — Если не будет поступлено в полном и неукоснительном соответствии приказу государыни, я велю воинам взойти на борт, взять тебя под стражу, и выведу ладью из гавани сам! Следом за нами двинется пентеконтера! Доставлю на траверз Мелоса, а дальше катись дельфином крутобоким! Паршивый трус...

Афинский моряк явно поверил обещанию Эсона, ибо немедленно прекратил упрямиться, велел приготовить галеру к отплытию и только попросил пресной воды и пищи на обратный путь.

— Уже сделано, — улыбнулся Эсон. — Моя лодка велика, вместительна. Припасы находятся здесь, рядом, — нужно только поднять их и устроить получше, покуда еще остается время...

— Гей, пошевеливайся, акульи дети, — гаркнул приободрившийся корабельщик, и на палубе возникло проворное движение. Засмоленные бочки передавали, крякая, с рук на руки, сноровисто катили, устраивали понадежнее.

Вздымали прочные, туго набитые мешки с провизией.

Принимали пузатые винные амфоры.

Эсоновы трюмы были весьма обширны, а столь незначительный ущерб, нанесенный запасам огромной пентекоктеры, мог быть легко и просто пополнен еще до наступления вечера.

— Капитан, — потрогал Эсона за руку высокий, отлично сложенный, черноволосый юноша.

— Да? — ответил критянин.

— Четырнадцать заложников — или жертв несостоявшихся, — печально улыбнулся молодой грек, — молят сопроводить ладью до острова Мелос, как ты предложил сам. Пожалуйста, капитан...

— С какой стати? — недоумевающе осведомился Эсон.

— Мы ни на йоту не доверяем этому человеку. Он славится в Афинах как личность весьма темная и подозрительная. Трусость и глупость его ты видел. Жестокость и подлость его не уступают ни той, ни другой.

Эсон сощурился и навострил слух.

— Собственно, из афинских корабельщиков лишь он один согласился доставить невинных на растерзание. Никто иной попросту не брался за подобное. Ты бы взялся? Будучи не военным, вынужденным подчиняться приказу, а, допустим, простым торговцем?

— Конечно же, нет.

— Господин, — вмешалась приблизившаяся девушка, — господин! Ксантий не сказал еще одного: этот капитан, по слухам, промышлял пиратством. Ради критских богов, не оставляй нас его нежному попечению! Ведь не хочется, избавившись от погибели, очутиться в медном ошейнике, на рабском рынке!

— Что-о-о? — спросил Эсон.

— Царь Идоменей потребовал прислать ему четырнадцать красивейших отроков и отроковиц, — пояснила гречанка. Эсон восхитился ее лицом — точеным, белым, словно слоновая кость, безукоризненно прекрасным даже в полумраке.

И голосом — звонким и мелодичным даже при беседе полушепотом.

— У негодяя в руках целое состояние, — подхватил Ксантий — Роданфа говорит сущую правду: мы слишком дорого стоим. И, если приключится то, чего страшимся, Крит едва ли сумеет оправдаться, доказать свою непричастность к...

— Довольно, — дружелюбным голосом прервал Эсон. — Я понял. Останусь на вашей посудине с пятью-шестью опытными воинами. Пентеконтера двинется следом.

Ксантий облегченно вздохнул.

— И не до острова Мелос, — продолжил Эсон, искоса поглядывая в сторону восхитительной Роданфы, — а до самой Пирейской гавани. Чтобы ни сучка, ни задоринки. Забрали с позором, вернем е почетом. Так велела государыня.

— Эй! — обратился он к гребцам стоявшей борт о борт с галерой лодки. — Оповестить капитанов: греческая галера покидает гавань беспрепятственно. Высочайшее распоряжение. Пускай передают по цепочке, чтобы всех уведомили вовремя.

Слушаюсь, господин! — ответил кормщик.

— Царского гонца высадить на причале; поджидать упомянутую придворную даму. Принять и домчать сюда во всю прыть.

— Будет сделано, капитан...

* * *

Выглядел человекобык и впрямь тошнотворно.

Мощью и тяжестью исполинского тела он изрядно превосходил самого этруска Расенну, веся, по примерной Эпеевой оценке, таланта четыре с половиной — и ни единой драхмы жира, лишь играющие бугры мускулов и массивные кости.

Человеческая плоть от шеи до лодыжек курчавилась густой порослью жестких даже на вид волос.

Бычья же голова, сидевшая на широченных плечах, выглядела странно голой, ибо покрывала ее шерсть чрезвычайно короткая и редкая. Грубая кожа так и просвечивала грязно-розовыми проплешинами, вызывая у наблюдателя брезгливое, скверное ощущение.

Рога были неожиданно короткими и выгнутыми.

Эпей непроизвольно подивился последнему обстоятельству.

Любовник царицы Билитис, безукоризненный и несравненный папаша этой мерзости, наверняка принадлежал к длиннорогой островной породе, подобных которой не встречалось более нигде в обитаемых землях.

Лютые маленькие глаза с кровавыми прожилками сверкали ненавистью и плотоядной злобой.

Вырвавшись в главный коридор — широкий, уходящий к востоку и западу несчетными анфиладами просторных залов, — чудовище на мгновение остановилось — по-видимому, туго соображая, куда попало.

«Вот и порезвился напоследок, — с тоскою подумал аттический мастер. — Выпустил теленочка попастись, на людей поглядеть, себя показать! Сейчас он тебе покажет...»

Отступать было немыслимо.

Драться — тоже.

Андротавр, скорее всего, удавил бы в рукопашной схватке полдюжины таких, как покойный начальник стражи Рефий, да и парочку архипиратов одолел бы шутя.

«Вот и все», — почти равнодушно сказал себе умелец, запуская первый кинжал с расстояния четырнадцати локтей.

Клинок безвредно звякнул о стену и отлетел.

Ибо в самое мгновение броска человекобык неожиданно приметил гречанку и сделал к ней проворный, широкий шаг.

Завидев женщину, чудовище, казалось, напрочь позабыло о добыче, за которой столь целеустремленно торопилось.

Лаодика исступленно завизжала и довольно-таки умело ткнула в наступающего стальным лезвием, не понимая, кто перед нею, считая объявившуюся ни с того, ни с сего тварь переодетым на шутовской лад воином или придворным.

Андротавр легко и без малейшего промедления отбросил метнувшуюся руку.

Пленница государыни Арсинои охнула, потеряла равновесие, сделала три-четыре семенящих шага в сторону и растянулась на мраморных плитах.

Глубоко, старательно дыша, Эпей вовсю пытался вернуть хотя бы немного сил, необходимых для точного броска. Следовало выиграть время, — в точности так же, как на лестнице, уводившей в катакомбы.

Застывший неподвижно андротавр с тупым любопытством разглядывал поверженную женщину. Эдакое зрелище, машинально отметил Эпей, чьи чувства обострились до предела, воспринимали окружающее в мельчайших подробностях, явно было помеси человека со скотом не в полную новинку...

Чудовище, невзирая на довольно продолжительный бег, даже не запыхалось. И теперь с умопомрачительной скоростью возносило для боя впечатляющий жезл...

Ни мастер, ни Лаодика не приметили вынырнувшей из бокового прохода и безмолвно застывшей фигуры.

Оба неотрывно смотрели только на человекобыка: Эпей готовился сделать несколько шагов и поразить монстра двумя клинками в основание шеи, — Лаодика же, узрев несомненное, издала пронзительный вопль и попыталась вскочить.

В единый миг андротавр ухватил женщину, снова поверг и принялся располагаться для натиска.

Начисто оглушенный дикими криками беглянки, Эпей перехватил правый кинжал за рукоять и метнул менее метким, зато гораздо более дальнобойным способом.

Лезвие до половины впилось чудовищу в плечо.

Ощутив резкую, внезапную боль; андротавр яростно заревел.

Только теперь Лаодика отчетливо сознала, что на нее накинулось не человеческое существо.

Крик оборвался.

Гречанка лишилась чувств.

Сандалии мастера ступали по полу быстро и бесшумно.

Второй клинок, нацеленный с излюбленных Эпеем десяти локтей расстояния, совершенно безошибочно ударил бы подземельную тварь на три пяди ниже уха, но человекобык успел поднять и повернуть морду.

Острие угодило в толстенную черепную коробку, впилось и застряло во лбу, словно третий, невесть откуда взявшийся, неведомо когда отросший рог.

У Эпея оставалось три кинжала.

И весьма слабая надежда положить громадного противника наповал — остановить прежде, нежели тот, уже вскочивший на ноги, прыжком-другим преодолеет десять локтей и обрушится — яростный, могучий, всесокрушающий...

* * *

Весла поворачивались в кожаных петлях уключин слаженно и неторопливо, погружались в соленую воду не вздымая брызг и без особого плеска возносились вновь, описывая довольно широкие, плавные дуги.

Келевста не было, гребли под равномерный, негромкий счет самого этруска.

Миопарона шла прогулочным темпом, постепенно приближаясь к северной оконечности высокого мыса, готовясь двинуться мористее, затем забрать круто к востоку и встать в виду Кидонской гавани.

Бросать якорь на тамошних глубинах было то ли возможно, то ли нет — ни разу не представилось Расенне возможности заняться необходимыми промерами. Но, в любом случае, архипират намеревался попросту лечь в дрейф и табанить веслами, покуда не возникнет нужды резко рвануться с места.

«Всем, кажется, перебывал в жизни...» — размышлял этруск, продолжая машинально считать:

— Раз... Два... Три... Раз... Два... Три... Раз... Два... Три...

«... А вот пастушьим псом при греческих овечках да критской телочке еще не доводилось... Не беда — спасибо Эпею, сторожа мы неплохие. И зубы ощерим, и волков потреплем, и стадо убережем. Надеюсь...»

— Раз... Два... Три... Раз... Два... Три...

«И, авось, тому же Эпею спасибо, ноги унесем в целости. Ветерок, правда, подводит — ой, крепко подводит! Но когда получат по первое число — побоятся нападать очертя голову... Эдакого ребятки еще не видали. Растеряются. Замешкаются. Дальше двинутся с опаской... А мы веслами заработаем и ветра дожидаться станем.»

— Раз... Два... Три...

«Ежели какой ни на есть задует — Расенна царь и бог. Под парусами эту посудину даже нереиды не догонят.»

Успокоив себя разумными (так ему, по крайности, хотелось надеяться) доводами, архипират воспрял духом и приказал:

— Кормовые весла сушить, носовыми грести! Потом, по команде, — наоборот. Вы мне, любезные, надобны свежими да выносливыми. Так держать, молодцы!

Клепсидры на борту не водилось.

Этруск только приблизительно мог сообразить, который час наступает, однако, судя по быстро светлеющему восточному небосклону, время близилось к четырем.

Особо торопиться было ни к чему, но и мешкать не следовало.

Архипират не без досады вспомнил, что накануне гребцы прилежно и без остатка высосали доставленное на борт вино. Теперь, в преддверии сражения, следовало бы, конечно, выделить каждому по доброй чарке, — да только где взять?

Отдав якорь в потайной бухте, экипаж и гребцы, как правило, подчистую уничтожали сохранившиеся припасы, зная, что получат свежие из дворцовых закромов, — а там, в гроте, на далеком скалистом острове, найдутся и еще кой-какие снедь и питье.

В итоге, на миопароне в решающую минуту не было ни капли, ни крошки. Расенна уже предусмотрительно заставил всех приложиться к уцелевшим остаткам пресной воды, утолить похмельную жажду, а на большее рассчитывать не приходилось.

Как почувствуют себя люди через часок-другой, архипират старался не размышлять.

«Лишь бы островка достичь в целости! Подкрепимся на славу... А до той поры страх отлично восстановит силы! Поймут, что удирать надобно во весь опор — откуда и резвость возьмется...»

— Раз... Два... Три... Носовые сушить, кормовыми грести! Слева табань, справа загребай!

Острый форштевень ладьи, оснащенный на славу откованным и закаленным тараном, обратился к востоку.

— Так держать. Раз... Два... Три...

Счет зазвучал чуть быстрее.

Ибо над морскою гладью должно было вот-вот показаться встающее солнце.

Следовало прибавить ходу.

* * *

— Остановитесь и подождите здесь, — велела нубийцам Иола, просовывая голову сквозь подрагивавшую в такт размеренной поступи занавеску паланкина.

Слуги опустили широкие носилки наземь, с удовольствием расслабили натруженные руки, выпрямились.

От портовой таверны их отделял один квартал. В стремительно светлевшем небе гасли последние звезды.

Улицы почти пустовали, только трудились поднявшиеся спозаранку метельщики, да одинокие случайные торговцы торопились на рыночную площадь, чтобы занять лучшие места, опередив любящих поспать собратьев.

Иола грациозно выбралась из паланкина, улыбнулась, кивнула носильщикам и быстро, но без лишней спешки двинулась вперед, обогнула угол.

Миновала три-четыре дома, сложенных из пористого песчаника, поравнялась с любимым кабачком Эпея, скосила взор.

Беспокойство и боязнь за мастера охватили женщину с новой силой. Иола страшилась неудачи, опасалась, что изначальный замысел, как обычно водится, примет направление нежданное и ,грозное.

«Если сорвется — конец... Рефий пощады не даст. Разве только, царица вступится... Навряд ли, ох, навряд ли!»

Эпей клятвенно заверил Иолу в безошибочности задуманного, однако вполне успокоить любящее сердце было, разумеется, невозможно. К тому же, шестое чувство нашептывало критянке, что умельцу грозит неведомая беда.

«И крыло это... Ладно, если полетит как следует, а если..?»

Стремясь не расплакаться от нарастающей тревоги, придворная — теперь уже почти бывшая — ускорила шаг. Таверна осталась позади. По сторонам тянулись дощатые сараи, амбары, склады; потом неожиданно открылась полоса набережной с перпендикулярно выступающими там и сям зубцами причалов. Перед Иолой простерлась обширная Кидонская гавань, усеянная большими и малыми кораблями, военными и торговыми.

Левее, локтях в ста пятидесяти, прильнула к суше довольно крупная лодка.

Иола прямиком направилась туда, ибо иных мелких судов подле береговой кромки не замечалось. Правда, кое-где высились пузатые грузовые суда — то ли египетские, то ли финикийские, — в подобных вещах Иола почти не разбиралась, — однако мастер определенно и недвусмысленно сказал: «лодка»...

Восседавший на передней скамье моряк внимательно поглядел на приближающуюся женщину и поднялся с места.

— Полагаю, госпожа, — вежливо обратился он к Иоле, — именно тебя мы и поджидаем?

— Возможно, — ответила критянка.

— Благоволи назвать имя, служащее пропуском...

— Эпей, — произнесла Иола и ощутила, как безудержно подступает к горлу теплый комок, а лица гребцов ни с того ни с сего начинают расплываться.

— Верно, — согласился моряк. — Разреши, я помогу взойти на борт.

Он протянул Иоле крепкую, намозоленную руку, и мгновение спустя женщину пристроили на возвышении близ носовой части.

— Отваливай! — скомандовал старший. — Поживее, как велено!

Лодку мгновенно оттолкнули от пристани, развернули к берегу кормой. Весла заработали в бешеном темпе. Зашипела и забулькала рассекаемая вода, колеблющаяся полоса возникла и потянулась позади.

«Вот и все», — подумала Иола.

И внезапно почувствовала невыразимое облегчение.

Точно сдавливавшие сердце холодные пальцы ослабли, разжались, пропали. С уверенностью, которой и сама объяснить не сумела бы, Иола поняла: Эпей действительно был в немалой опасности, но теперь она исчезла.

«Все будет хорошо, родной мой», — подумала Иола и уже не сумела сдержать хлынувших слез.

Она заплакала от пережитого напряжения, от любви, от радости.

Она, пожалуй, удивила бы, а то и, чего доброго, немного насторожила гребцов, не раздайся позади удивленный выкрик:

— Эй, что это? Глядите!

Все головы дружно повернулись к закричавшему, а затем обратились в сторону, куда устремлялся ошеломленный взор кричавшего.

— Что это?

Вдали, над необъятными плоскими кровлями расположенного на возвышенности Кидонского дворца, возносились густые, тяжелые клубы угольно-черного дыма.

* * *

Шипевший и шуршавший по пеньковому шнуру огонек полз во дворцовых гипокаустах не слишком быстро и не чересчур медленно, покрывая за одно мгновение примерно полпяди. Иногда чуть больше, иногда немного меньше.

Клепсидра в замкнутой мастерской равнодушно звякала, считая пролетавшие миги с полным и совершенным беспристрастием. Уровень воды уже понизился на добрый палец, а язычок пламени все еще двигался к далекой своей цели.

Но добрался до нее исправно и в срок.

Четыре амфоры, доверху наполненные горючей смесью, — пресловутым «греческим огнем», — взорвались почти одновременно. Первая, загоревшись и расколовшись на куски, тотчас подожгла остальные, и в обе стороны четырехугольной каменной трубы со свистом и ревом рванулись потоки испепеляющего жара.

Древняя кладка разлетелась, не выдержав напора ударивших во все стороны тугих огненных языков. Гранитные плиты, выстилавшие «комнату с обрубленными ушами», взметнулись, ударили в потолок, рассыпались, обрушились.

Чертог, в котором долгие столетия обсуждались важнейшие тайны — государственные и личные, священные и нечестивые, достойные и постыдные — обратился огненной печью.

Померкли, обуглились, исчезли стенные росписи.

Одновременно дала несколько трещин прочная, трехслойная кровля. Хрустнула, осела, провалилась.

Пламя рванулось наружу, клокоча и вихрясь, точно заповедный покой разом превратился в небольшое вулканическое жерло.

Раздались панические вопли редких стражников, расхаживавших по неоглядной крыше.

Назначение выступов, повторявших внутреннее расположение стен и весьма озадачивавших Эпея, было, по-видимому, противопожарным (как выразились бы наши современники), но эти древние брандмауэры отнюдь не рассчитывались на огонь подобной температуры и мощи.

Пожар начинал понемногу распространяться.

Обитателям дворца оставалось мирно почивать еще минуту-другую, не более.

Тем из них, разумеется, кто вообще задал себе труд уснуть в эту достопамятную ночь.

Или, уже утомленный любовными забавами, задремал на рассвете.

* * *

— Не бойся, Эпей!

Голос прозвучал знакомо, но скашивать глаза в сторону было некогда. Человекобык еле заметно сгорбился, напрягся и, трубно ревя, приготовился ринуться на мастера.

Брошенный кинжал поразил андротавра прямо в кончик носа.

Чудовище дернулось, отпрянуло, и рев немедленно сменился исступленным воплем боли, звучавшим как нечто промежуточное меж небывало громким поросячьим визгом и ржанием перепуганной лошади.

— Молодец! — долетел до Эпея одобрительный возглас, — отлично!

Позабыв, казалось, обо всех и всем, продолжая дико и непрерывно вопить, человекобык завертелся волчком, сделал несколько неуверенных, заплетающихся шагов, повалился на пол.

Где и остался лежать, вздрагивая и так жалобно стеная, что Эпею даже сделалось жаль его. Но время для сострадания выглядело весьма неподходящим. Грек ухватил следующее лезвие и вознес для броска.

— Остановись! — приказал властный голос.

Эпей повернул голову.

— Менкаура!

Египетский писец выступил навстречу мастеру — высокий, прямой, уверенный. В правой руке Менкаура, облаченный, как обычно, только в набедренную повязку-фартук, сжимал рукоять боевого лабриса.

— Я боялся не успеть, — проговорил он с еле заметной улыбкой, — думал, придется вмешиваться... Но ты и сам управился на славу... Случайно, или преднамеренно?

— Что? — не понял Эпей.

— Метнул клинок наобум, или уведал от Иолы, куда следует целиться?

— Я никогда не бросаю наобум, — пропыхтел бледный, как полотно, Эпей.

Теперь, когда наиболее тяжкое испытание осталось позади, мастер начал испытывать запоздалый прилив острого, изнуряющего страха. Колени умельца противно дрожали, челюсть прыгала, слова звучали отрывисто и не совсем внятно.

Менкаура ободряюще улыбнулся:

— Ну-ну! Все, похоже, обошлось... У андротавра, видишь ли, только два по-настоящему уязвимых места: пах и кончик носа. Лишь ударив по тому, либо другому, и можно справиться со страшилищем. Но знают об этом лишь посвященные. Иола рассказала?

— Да нет, — выдавил Эпей. — Вспомнил вдруг, что бугаям кольца в ноздри продевают, и самого лютого за колечко можно вести, словно телка покорного... Чувствительный у них, подлых, нос, будто у белок!

— Будто у кого? — не понял египтянин.

— Белочку — векшу, стало быть, — по носу тюкни — убьешь на месте. А у быков носы на такой же лад устроены. Вот и поразил я его, болезного, куда собирался. Чистая догадка...

— Н-да, — хмыкнул Менкаура. — Голова на плечах, с одной стороны, имеется. С другой стороны, о чем эта голова думает?

Эпей недоумевающе воззрился на писца.

Лаодика лежала недвижно.

Человекобык перестал корчиться и лишь глухо постанывал.

Еле слышно трещали асбестовые фитили светильников.

Менкаура подошел к Эпею вплотную, положил руку на плечо эллина, пристально и дружелюбно посмотрел ему в глаза.

— Не спрашивай, как, но поверь: я знаю все твои замыслы; ведаю обо всем приключившемся. Жреческая школа в Мемфисе...

Мастер помотал головой.

— Ладно, скажем, я просто ясновидящий, — вздохнул Менкаура. — Внемли, время дорого.

— Слушаю.

— Ты же буквально загнал себя нынешней ночью! Бессонница, усталость — полное изнеможение! И теперь намереваешься взлететь, пересечь по воздуху просторы Внутреннего моря, выдержать и не разбиться? Да ты попросту задремлешь в воздухе...

Ошеломленный грек безмолвствовал.

Ибо Менкаура был совершенно прав.

Больше и прежде всего Эпею хотелось присесть на прохладные каменные плиты, сомкнуть веки, самую малость — хотя бы несколько минут — передохнуть.

Но времени уже не оставалось.

Глухой далекий гул, докатившийся до собеседников по запутанным коридорам, означал: Иола исполнила просьбу в точности, горючий состав полыхнул исправно и дворец очень скоро превратится в растревоженный муравейник.

Правда, обитателей здесь было отнюдь не много, располагались они весьма негусто, — но если пожар наберет силы, в царские чертоги сбежится на помощь уйма народу.

На этом Эпей и строил свои расчеты.

Поэтому и надлежало всемерно торопиться к западному выходу, охрана которого узнает о приключившемся в последнюю очередь.

Но и правда, как же лететь, исчерпав силы почти до последней капли?

— Я предвидел случившееся, — произнес Менкаура. — А поскольку люблю вас обоих — Иолу и тебя, — решил пособить неразумному другу. Ну-ка, изволь проглотить...

Из потайных складок льняного передника египтянин извлек два маленьких благоуханных шарика — один светлый, другой потемнее.

— Сперва этот, — велел Менкаура, поднося к устам Эпея темный смолистый катышек.

Мастер послушно принял горьковатое, таявшее во рту снадобье.

Менкаура внимательно прислушивался. Вдали понемногу начинали раздаваться чуть слышные, но явно встревоженные голоса.

— Им не до нас. Постой спокойно три-четыре минуты. Не разговаривай...

Эпей повиновался. Он полностью доверял египтянину, и только не мог уразуметь, каким же образом проведал писец о происходившем в лабиринтах гинекея, и как умудрился проникнуть сюда.

— Лабрис отобрал у стражника, — точно угадав мысли мастера, сказал Менкаура — Воин, кстати, вручил его добровольно и весьма охотно.

Вздохнув, умелец решил не размышлять о непостижимом.

— Теперь этот...

Второй шарик последовал за первым. На вкус он был сладковат.

— Что ты мне скормил? — осведомился разом воспрявший Эпей.

— Средство, секрет коего известен жрецам бога Тота, даровавшего народу письмена. Первый шарик полностью возвратит утраченную бодрость и прибавит новой. А второй дозволит без ущерба для тела и души не спать семьдесят два часа кряду. Лишь так и сумеешь ты достичь намеченной цели.

Эпей понял и расплылся в улыбке:

— Я и отблагодарить-то не смогу...

— Ты уже отблагодарил. И меня, и народ Кефтиу. Разорил осиное гнездо, положил предел неслыханному и гнуснейшему бесчинству.

Помолчав несколько мгновений, Менкаура задумчиво произнес:

— На любовь запрета нет, и в любви дозволено все. Да услаждаются любящие друг друга, да вкушают радость на всевозможные лады, не ведая ни стыда, ни стеснения! Так глаголет истинная мудрость... Однако насилие достомерзостно, а за последние семь лет Кидонский дворец обратился мерзким блудилищем, где надругательство стало законом и правилом, где ломали чужую волю и топтали чужие привязанности... Сама справедливость взывала о возмездии. Ты свершил его. Теперь, я полагаю, остров избегнет гнева богов, который неминуемо навлекли бы на него подобные злодеяния. Кефтиу прекрасен и велик, он заслуживает куда лучшей участи.

Эпей медленно кивнул.

— На всякий случай дозволь проводить тебя до западного выхода. Если возникнет затруднение, урезоним караульных тем же способом, каким я проник сюда. Затем ты покинешь дворец.

— А ты? — спросил Эпей.

— Не беспокойся обо мне. Я невозбранно вернусь и еще позабочусь об этой несчастной, чье имя узнаю. Она отправится домой, ибо жаждет вернуться.

— А..?

Эпей кивнул в сторону андротавра.

— Да, разумеется, — спохватился Менкаура.

Он быстро подошел к простертому на мраморных плитах чудищу, присел на корточки, заглянул в совершенно бессмысленные от страдания глаза.

Поднес к морде человекобыка хрустальный шарик, внятно и неторопливо произнес краткое заклинание, из которого Эпей не уразумел ни полслова.

Глухие стоны утихли.

Менкаура выдернул завязшие в плоти Чудовища клинки, уверенными касаниями пальцев остановил хлынувшую темную кровь.

Мастер округлил глаза:

— Да ты еще и врачеватель?

— Всего понемногу, — скромно ответил Менкаура. — Только это не вполне обычное врачевание. Скорее, изощренное знахарство...

— И теперь?..

— Теперь несчастная тварь будет спать. А пробудившись, не станет чинить вреда. Известное время, разумеется... Но до тех пор Великий Совет распорядится участью человекобыка сообразно закону и разумению...

— Арсиноя замкнута в деревянной телице, за дверью Розового зала, — поспешно сообщил встрепенувшийся Эпей. — Присмотри, чтоб не сгорела заживо, ежели что... Я все-таки не варвар, — ухмыльнулся эллин.

— Знаю, — сказал Менкаура, выпрямляясь. — И где Арсиноя, знаю, и в том, что ты не варвар, удостоверился. Твоему народу, Эпей, суждено великое и отменно славное будущее... А теперь поторопимся, друг мой, ибо уже пора...

* * *

— Дворец пылает, государь!

Идоменей подскочил и уселся на ложе едва ли не раньше, чем пробудился. Давала знать себя старая воинская закалка.

Вытянувшийся в струну стражник застыл у распахнутой двери, взяв копье «на караул» и глядя на л а Багета встревоженными глазами.

— Как — пылает?! Почему? Где?

— Недалеко отсюда, господин... Юго-восточная часть гинекея, господин. Пламя пробило кровлю и бушует...

Мгновение спустя флотоводец и повелитель уже поспешно облачался в белый хитон с алой каймой, проворно затягивал мягкие ремешки сандалий.

Стражник посторонился, пропуская Идоменея в коридор.

Выбежав наружу, критский владыка поступил как истинный воин: отнюдь не ринулся петлять по несчетным переходам, стремясь в указанное крыло, а бросился к ближайшей из уводивших на крышу лестниц, дабы оглядеть происходящее с наиболее выгодной и удобной точки.

Страж побежал вослед.

Утренний ветерок уже начинал блуждать над островом, но свежести не приносил, и царь немедленно вытер со лба проступившую испарину.

И впрямь, недалеко, подумал Идоменей.

По дворцовым понятиям, разумеется...

Столь огромно было древнее, долгие столетия строившееся и расползавшееся вширь здание, что столб угольно-черного дыма отстоял от царя на добрых два плетра. Прожилки огня вихрились и крутились у основания этой зловещей, подвижной, возносившейся уже почти в поднебесье колонны. Однако сложенный преимущественно из камня Кидонский дворец успешно противостоял пламени. Опасаться быстрого и всепожирающего пожара не следовало.

«Полдюжины залов придется восстанавливать», — промелькнуло в мозгу лавагета.

Он скрестил руки на груди, присмотрелся пристальнее. Вослед разбудившему царя стражнику на крышу выскочили еще трое или четверо — в мужской половине службу несли куда более исправно, чем в полубезлюдных владениях Арсинои.

— Отрядить десяток воинов, пускай подымают горожан из прилегающих кварталов. Ведра, кадки, бочки... Это на первый случай. А если не поможет — перекрыть акведук и направить поток воды прямо на пострадавшие чертоги. Зальет лишку — не беда, исправим...

Ближайший к спуску воин отсалютовал и помчался выполнять приказ.

— Так-так, — процедил Идоменей. — Любопытно. С чего бы вдруг загораться дворцу? Вовеки подобного не случалось... Или я ошибаюсь?

— Никак нет, господин! — дружно ответствовали воины.

— А теперь случилось, — раздумчиво сказал царь. — Кто-то, наверное, резвился без удержу. Забавлялся, обо всем на свете забыв... А, может, и спьяну кто начудесил... Разберемся чуть попозже.

Стражники почуяли затаенную угрозу в голосе лавагета и почтительно склонили головы.

Идоменей отвернулся от клубящегося дыма, осмотрел, насколько хватал глаз, дворцовую кровлю. Никаких иных непорядков не замечалось.

Город почти полностью скрывался за далекой кромкой необъятной крыши, но гавань, прямо на которую глядели окна располагавшейся внизу царской опочивальни, виднелась как на ладони. Острый взор Идоменея подметил возникшую на боевых кораблях суматоху: там тоже разглядели пожар и засуетились.

«Пожалуй, скоро прибудут и моряки», — отметил владыка и не без гордости подумал, насколько его люди расторопнее и надежнее стражников.

— Кстати, где обретается Рефий?

Воины замялись.

— Командир велел не беспокоить его до самого утра без особой, исключительной нужды, — выдавил один.

— Если эта нужда не особая, — сказал Идоменей, — то не представляю, чего еще требуется...

«Сукин сын! Как пить дать, забавляется в гинекее... Ну, подожди, защитничек!»

При мысли о Рефии царю непроизвольно припомнились афинские заложники и он лениво поискал взглядом приведенное в порт, стоявшее на якоре и послушно ждавшее дальнейших распоряжений судно.

Галеры не было.

Точнее, была — однако вовсе не на отведенном ей месте. Греческий корабль развернул парус и весьма проворно держал путь к северной оконечности мыса. Вослед неспешно двигалась пентеконтера, парус которой оставался по-прежнему свернутым.

Прочие суда мирно оставались на якорях. Лишь маленькие лодки начинали понемногу сновать у причалов, готовясь принимать или доставлять на борт людей либо грузы.

— Что это значит?!

— Государь?..

— Почему греки уходят?! — загремел Идоменей.

— Понятия не имею, господин, — растерянно отозвался ближайший воин.

— За ними следует пентеконтера, — вставил его сосед. — Капитан Эсон, видимо, собирается задержать афинян...

— Олух несчастный! Сухопутная крыса! — рявкнул озадаченный лавагет. — Пентеконтера идет на веслах одного-единственного ряда! Это не погоня! Они просто движутся вослед! Ничего не понимаю...

Сощурившийся Идоменей несколько минут пристально следил за эволюциями в бухте, а затем изменившимся голосом рявкнул:

— Тревога!

* * *

— Задержись-ка на минуту, — попросил Эпей.

Менкаура остановился.

— Было у меня два увесистых меча припасено, да бросить пришлось, покуда от красавчика удирал... И секира твоя весьма кстати окажется. В боковой проход, быстро! Иначе тебе же обратный путь заградим!

— Не понимаю..? — поднял брови Менкаура.

— Сейчас увидишь.

Друзья кинулись в ответвление главного коридора, пробежали примерно сотню шагов, затем остановились.

— Отступи чуток, — велел Эпей. — А то, не доведи Зевес, брызнет ненароком и обожжет...

Грек отобрал у недоумевающего Менкауры лабрис, метким ударом сшиб один из больших светильников. Бронзовая плошка шлепнулась на пол, зазвенела, покатилась, потухла.

Тонкая струйка земляного масла потекла по стене, пропитывая фреску с изображением охотящегося в камышах дикого кота. Еще несколько раз увесистое лезвие впилось в камень, откололо три-четыре внушительных обломка.

Нефть хлынула обильно.

— Чудо! — порадовался Эпей.

Он осторожно выдернул фитиль из другого светоча и бросил не успевшую погаснуть асбестовую полоску прямо в собиравшуюся на полу и быстро увеличивавшуюся лужу.

Огонь так и взметнулся.

— Пускай поразмыслят, — сообщил мастер египтянину, ошеломленно созерцавшему новую диверсию эпического хитреца. — Еще разок-другой проделаем то же самое — только подальше. Пускай почешут затылок, погадают, где нового пожара ожидать...

— Затоскуешь в Греции — приезжай в Та-Кемет, фараоновых лазутчиков обучать, — протянул Менкаура. — Ну и ну...

— Благодарствуйте, — ответил Эпей, хватая писца за руку и увлекая вспять. — Расенна уже предлагал местечко в экипаже, теперь ты на почетную службу зовешь... Только я человек тихий, мирный. Приключения, разумеется, жалую — но лишь когда о них аэды в поэмах повествуют. Бежим!

* * *

Иола стояла на палубе афинской ладьи, глядя назад, на остров, где провела всю жизнь, и который покидала, не желая расставаться с любимым. Берег постепенно удалялся, водная гладь за кормою ширилась; город и дворец начинали являться взору целиком.

Вдали возвышались горы: белесая наверху, зеленая у подножия Левка; ближе к востоку — обширные плато, служившие благодатными пастбищами для коз и тонкорунных овец; еще восточнее смутно маячила в густом утреннем воздухе величественная Ида.

Ни облачка не виднелось на голубеющем небе. Новый день обещал быть столь же знойным, сколь и предыдущие. Но расползавшийся над Кидонским дворцом черный дым постепенно застилал эту прозрачную синеву, клонился в сторону, влекомый витавшими где-то наверху воздушными потоками, тянулся грозной пеленой в сторону пробуждающейся столицы.

— Любопытно, что случилось? — обратился к женщине подошедший Эсон. — Я ни разу не слыхал о пожарах во дворце, да и ты, наверное, тоже...

Иола только головой помотала.

— Твой отъезд никак с этим не связан? — спросил критский капитан понизив голос.

— Нет, разумеется. Но у государыни бывают замыслы, в которые не посвящают без особой нужды...

Ответ прозвучал спокойно, любезно и внушительно. Пожав плечами, Эсон подбоченился и устремил глаза на лавировавшую меж другими кораблями пентеконтеру.

— Молодец, Эвней, — негромко похвалил он келевста, чьему попечению доверил судно в грядущем походе. — Чисто движется. И заметь: ни единого лишнего весла не использует. Знает, что пока открытой воды не достиг, разгоняться нельзя...

Иола только головой кивнула.

Эсон пояснял ей простейшие вещи, точно маленькой; но капитан явно хотел занять себя хоть каким-нибудь разговором. Пускай лучше болтает сам, нежели задает вопросы...

— Э-эй... — внезапно сказал моряк. — А это еще откуда, и кто такие?

Оконечность мыса была уже близка. За нею, совсем неподалеку, примерно в трех четвертях мили, виднелся вытянутый, хищный корпус миопароны. Этруск тоже углядел дымный столб, вознесшийся над побережьем, и велел работать каждой лопастью, дабы поспеть вовремя.

Корабли быстро сближались.

— Друзья, — коротко сказала Иола, пытаясь не выдать волнения, которое испытывала. — Друзья, отряженные государыней, дабы обеспечить нам беспрепятственный выход в море.

— Не понимаю, — протянул Эсон, в упор глядя на Иолу.

— Ты видел перстень? — вопросом на вопрос ответила женщина.

Эсон безмолвствовал. Иола поняла: следует немедленно погасить возникшее в его душе сомнение. Останься капитан у себя на пентеконтере, не приведи на борт афинского судна пятерых закаленных бойцов, Расенна быстро пресек бы любую попытку задержать беглецов.

Но при создавшемся положении бывший любовник Арсинои вполне мог заставить греков сделать поворот оверштаг и устремиться назад. И этруску довелось бы лишь бессильно скрежетать зубами...

— Ты видел перстень? — повторила Иола уже с нажимом.

— Да, — коротко молвил Эсон.

Прелестная критянка решилась на отчаянный выпад.

— В ближайшие часы, — медленно и внушительно произнесла Иола, — судьбой царя Идоменея займется Великий Совет Священной Рощи. Раскрыты дела чудовищные и не поддающиеся описанию. По крайней мере, мне строжайше воспрещено говорить о них.

Брови Эсона сошлись у переносицы, лицо напряглось.

— Минует немного, совсем немного времени — и на Крите появится новый лавагет. Запомни: я ничего не говорила, но Арсиноя, видимо, хочет возвести в этот ранг именно тебя...

Эсон вздрогнул и остолбенел.

— Ибо царица, — бойко продолжила Иола, — вольна выбирать нового супруга по собственному усмотрению. Смею с уверенностью предположить: избранником будешь ты, капитан.

— Чушь, — процедил Эсон, глядя на Иолу с нескрываемым подозрением. — Что-то здесь неладно...

— Ошибаешься. Во всяком случае, клянусь чреслами Аписа: не сегодня-завтра на Крите будет новый лавагет!..

«... И новая царица», — мысленно прибавила Иола.

Не верить подобной клятве уроженец острова попросту не мог. Эсон поверил.

— Но что, гарпии побери, случилось? — прошептал он в замешательстве.

— Повторяю, до поры об этом говорить нельзя. Но ты не пожалеешь об исполненном воинском долге.

— Насколько понимаю, — сказал Эсон, — царь Идоменей все же остается лавагетом и пребудет им... еще несколько часов — правильно?

— Всецело и совершенно.

— Значит, — выдохнул капитан, — погоня обеспечена. И неравный бой тоже!

— Ни в коем случае, — слабо улыбнулась Иола. — Как раз этому и должен воспрепятствовать доверенный человек царицы, командир вон той ладьи.

Миопарона уже настолько сблизилась с греческой галерой, что можно было явственно различить фигуры гребцов и огромного кормщика. Этруск помахал идущему встречным курсом кораблю, упруго поднялся и прошествовал на середину палубы, где размещался непонятный, громоздкий с виду предмет, укутанный парусиной.

Пентеконтера шла плетрах в двух позади, уже пуская в работу второй весельный ряд.

Иола подбежала к борту, подняла и скрестила руки, привлекая внимание Расенны. Затем указала на пентеконтеру и сделала знак воздержаться от нападения.

— Да ты смеешься? — возмутился Эсон.

— Рупор! — потребовала Иола вместо ответа.

Греческий капитан подал ей увесистый бронзовый

конус.

— Это свои! — что было сил закричала Иола. — Свои!

Этруск не разобрал и приставил обе ладони к ушам, прося повторить.

— Скажи сам, — попросила критянка афинянина. — Мне голоса не достает.

— Свои! — гаркнул грек.

Расенна воздел и медленно опустил правую ладонь, сообщая, что понял, и этот боевой корабль пропустит беспрепятственно.

Галера и миопарона поравнялись, разминулись; расстояние между ними начало постепенно увеличиваться вновь.

— Принимать как шутку, или как издевательство? — осведомился рассерженный Эсон.

Иола поглядела на него с добродушной насмешкой.

— Разве я шучу? И неужели необходимое, безобидное распоряжение можно счесть издевкой?

— Хочешь сказать, — яростно прошипел критянин, — плюгавая посудина, где только и есть, что шестьдесят олухов на веслах да один кормщик, представляет наималейшую угрозу для пентеконтеры, несущей полный экипаж?

— Разумеется. И не просто угрозу представляет, а верную погибель несет. Верней, несла бы — но я вовремя предупредила.

— Иола..!

Эсон побледнел, затем побагровел.

— Иола, ты либо дразнишь меня, либо...

— Эсон, — прервала женщина, — ты либо низкого понятия об уме государыни, либо никогда не слыхал о мастере Эпее.

Капитан открыл было рот, однако промолчал.

— Этот кораблик, — продолжила Иола, глядя Эсону в глаза, — способен самостоятельно разделаться с доброй половиной критского флота. Не спрашивай как. Если, не доведи боги, погоню все же вышлют — увидишь... Миопарона состоит на царской службе...

— Впервые слышу!

— Естественно. Ее существование было строжайшей тайной. Теперь же судно войдет в состав боевых частей... И поступит в подчинение к новому лавагету — предусмотрительно добавила Иола.

Отнюдь не убежденный ни в чем, Эсон только хмыкнул и отвернулся.

— Поживем — увидим, — буркнул он минуту спустя.

за

Ветер дул настолько слабо, что афинянин велел гребцам работать веслами. Галера побежала гораздо резвее.

А Иола принялась внимательно, сосредоточенно следить за небом правее дворца, правее мыса.

Именно там вот-вот следовало появиться и взмыть маленькой черной точке. Взмыть — и воспарить.

Воспарить — и начать приближаться.

Приблизиться — и обогнать галеру по воздуху.

Если, конечно, все сложилось благополучно...

* * *

Все сложилось благополучно.

По крайней мере, для Эпея.

Вопреки опасениям писца, караульные пропустили мастера без единого возражения. Вопли «пожар» и зарождавшееся на восточной половине дворца смятение не успели еще достичь западного выхода, а последнюю нефтяную лужу Эпей предусмотрительно поджег в добром плетре от своей цели.

— Этого господина, — старший стражник поглядел на Менкауру, — тоже прикажешь выпустить?

— Нет-нет, — поспешно возразил египтянин — Я лишь сопровождаю доверенное лицо государыни.

Воин слегка поклонился.

— Прощай, Менкаура, — не без грусти произнес Эпей полушепотом. Стиснул сухую, крепкую ладонь товарища. — Пожалуй, больше не свидимся... Жаль... Я не забуду тебя.

— Как знать, — улыбнулся египтянин, и Эпей не понял, к чему из им сказанного относится ответ. Но рукопожатие ответное было в меру крепким и достаточно продолжительным.

— Я тоже тебя не забуду, — молвил Менкаура — Лети осторожно, береги силы, старайся ловить восходящие потоки горячего воздуха.

— Спасибо, — ухмыльнулся Эпей. — Участь Икара не по мне...

— И еще, — добавил Менкаура. — Маленькая жреческая премудрость... Прощальный совет...

Эпей вскинул брови.

— Несущая сила подобного крыла возрастает согласно скорости. Набрав достаточную высоту, можно падать без боязни — едва лишь быстрота полета сделается достаточной, крыло, при известной сноровке, само поможет вознестись опять. Воздух плотен, Эпей. И держит независимо от того, летишь ты ровно, или устремляешься отвесно. В воздухе опора везде, всюду, при любом положении!

— Верю, — просиял эллин. — Я и сам размышлял над этим. А ты окончательно развеял последние сомнения.

— Прощай, дружище, — прошептал Менкаура. — Будьте счастливы оба — Иола и ты...

— Прощай. Спасибо тебе за все, — отвечал Эпей.

Тяжелые дверные створки начали расходиться.

Мастер помедлил еще мгновение и решительно двинулся прочь из дворца.

Менкаура неторопливо направился вспять.