Огромному орлу-ягнятнику в это памятное утро не повезло.
Козопас Клеон услыхал тревожное блеяние, отчаянный собачий лай, и вырвался из шалаша как раз вовремя, чтобы увидать крылатого грабителя, стремительно падающего из поднебесья на разбегающееся во все стороны стадо. Уже приноровившийся скогтить ближайшего перепуганного козленка орел рванулся в сторону, избегая столкновения с метко запущенным, вертевшимся и свистевшим в воздухе пастушьим посохом.
Трое псов исступленно метались по просторному пастбищу, лязгали зубами, подпрыгивали, точно стремились достичь хищника, описывавшего неторопливые круги локтях в пятидесяти над землей.
Злобно погрозив орлу кулаком, Клеон подбоченился и застыл с обращенным к небу лицом.
Обманутый в лучших ожиданиях, лишившийся вожделенного завтрака ягнятник отнюдь не собирался покорно покидать охотничьи угодья. С негодующим клекотом он витал невысоко над плоскогорьем, дразнил пастуха и собак, доводил коз до полного ужаса и все еще не терял надежды поживиться.
Тщетно.
Собаки знали свое дело не хуже, чем орел свое, и быстро загнали стадо под прикрытие ближайшей рощицы, за которой почти отвесно вставал исполинский склон Левки. А Клеон поворачивался на месте и не спускал с орла внимательного взора. В правой руке пастуха возникла самодельная праща, и увесистый голыш уже лежал наготове в мелкой деревянной чашке, укрепленной меж двух сыромятных ремней.
Орел сделал новую попытку обрушиться на замешкавшихся коз, и камень завыл так близко, что ягнятника ударило воздушной волной.
— Убирайся! — во всю глотку заорал Клеон, крутя пращой. — Убирайся, тварь, убью!
Опытный велит, обученный метать свинцовые шарики с одного внезапного замаха, наверняка посмеялся бы над грозным видом, с которым козопас вертел оружие, однако ягнятник понятия не имел о воинском искусстве и почел за благо не связываться с человеком, явно способным причинить немалый вред.
Орел описал последний плавный круг, неторопливо взмахнул огромными крыльями и ушел в поднебесье, направляясь к северо-западу. Клеон проводил его пристальным взглядом — и внезапно распахнул рот.
Подобно всем горцам, пастух обладал исключительно острым зрением.
— Это что еще та... — начал козопас и растерянно умолк.
Смигнул.
Протер глаза.
— ... кое..? — выдавил он мгновение спустя.
* * *
— Тревога! — опять заорал Идоменей. — Оглохли, акульи выродки?
— Тревога, — повторил очнувшийся от замешательства стражник. — Тревога-а-а!..
Зычный вопль раскатился далеко и внятно. Миновало несколько секунд — и возле восточного входа отчаянно заревела букцина, длинная медная труба, чей голос был слышен в тихую погоду на добрую милю. Грозный сигнал пронесся над кидонскими кварталами, гулким эхом достиг зеленых предгорий, отразился от склонов, прянул назад.
Ему ответила вторая букцина — где-то в городе. Затем вступила третья — уже возле самой гавани. Оповещение в критском флоте было налажено весьма изрядно.
Корабельные горны подхватили грозную песнь, и вскоре над портом пронесся долгий внушительный рев, едва ли намного уступавший силой звуку двух-трех гудков, издаваемых нынешними теплоходами.
Через полминуты он умолк.
И тогда новый, более замысловатый сигнал проследовал от Кидонского дворца к застывшим на якорных стоянках боевым судам. Сигнал довольно долгий, прерывистый, полузабытый бравыми капитанами, из коих не один и не два просто ушам не поверили.
Давным-давно уже не распоряжался лавагет выслать немедленную погоню и вернуть в гавань самовольно ушедший корабль.
— Не разумею, — буркнул бравый Эсимид, появляясь на палубе и сощуриваясь. — Греки уплыли с высочайшего дозволения... Их сопровождает Эсон — самолично!
— Сигнал несомненен, о господин, — почтительно возразил пожилой келевст.
— Что да, то да... Но, получается...
Эсимид помолчал, махнул рукой и скомандовал:
— Якорь выбрать! Гавань покидать на двух нижних весельных рядах! За мысом вступают все — и таранный темп! Шевелись!
Четыре стоявших поодаль пентеконтеры уже двинулись, растягиваясь вереницей, дабы не мешать друг другу и не столкнуться подле северного мыса.
Критские моряки отлично знали свое дело.
И, пятикратно превосходя беглецов численностью, отнюдь не сомневались в исходе необычного предприятия.
* * *
Эпей взбирался по скалистым откосам с быстротой и легкостью небывалыми, какими даже в золотом, полном нерастраченных сил детстве не обладал. Чудесное снадобье Менкауры действовало безукоризненно. Мастер проворно работал ногами, подтягивался, перемахивал трещины в сланцах, отыскивал еле заметные уступы, на которые в иное время и глянуть побоялся бы, — а сейчас бестрепетно ставил краешки сандалий и смело продолжал восхождение.
Тремя часами раньше этруск проделал тот же самый путь в темноте, обливаясь холодным потом, проклиная все и вся, диву даваясь, как рассчитывал безумный грек взобраться на эдакую крутизну, волоча за плечами огромное треугольное крыло.
«Я мог бы удавить грека двумя пальцами, — думал Расенна, пыхтя и отдуваясь. — И трачу все силы — без остатка, — чтобы попасть наверх... А что делал бы он? Завяз на полпути? Эх, Эпей...»
Читатель помнит, что этруск добрался до плоской вершины благополучно, и столь же благополучно спустился к бухте, где и натолкнулся на весьма недружественный прием со стороны Гирра.
Эпею же предстояло только взобраться ввысь. После чего эллин всецело уповал на промысел богов и собственную добросовестность, явленную в мастерской, во время работы над волшебным треугольником, способным перенести летуна через Внутреннее море и навсегда избавить от необходимости прислуживать нечестивой царице и ее вспыльчивому супругу.
Солнце уже взошло.
Его лучи падали косо, почти параллельно дворцовым кровлям, простиравшимся, насколько доставал взор, по левую руку, пронизывали дымную пелену, стлавшуюся уже над целым городом и начинавшую вызывать немалое смятение обитателей. Население Кидонии высыпало на улицы в небывалом для столь раннего часа количестве, задирало головы, дивилось, гадало, судачило.
Эпей, конечно же, не видел этого, да и не требовалось ему смотреть: мастер и так отлично знал, какой переполох вызовет учиненное им напоследок зрелище. Надлежало просто карабкаться, подобно ползущему по отвесной стене жуку, достичь маленького плато и отыскать спрятанную этруском «дельту».
«А во дворце, небось, тоже резвятся, — подумал Эпей не без самодовольства. — Четыре светильника сковырнуть успели с Менкаурой; а водичкой земляное масло не очень-то погасишь... Пускай побегают, сердечные, — не убудет их...»
Умелец припомнил запертую в деревянной телице Арсиною и внезапно расхохотался.
«Ох и физиономия будет у Алькандры, когда извлечет государыню свою ненаглядную на всеобщее обозрение! А еще и гарем всполошится, наутек от пожара кинется...»
Эпей перевалился через плоскую закраину скалы, растянулся на теплых камнях, полежал у самого обрыва, не испытывая ни малейшего страха перед высотой — агорафобии.
Узкая затененная бухта недвижно стыла далеко внизу. По правую руку продолжал клубиться дым. Слева, локтях в пятнадцати, меж привалившимися друг к другу валунами, торчал рукоятью к небу клинок, оставленный предусмотрительным этруском, чья заботливость едва не привела его самого к печальному концу.
— Молодец, разбойничек, — улыбнулся Эпей. — Не обманул. Ну, да я в этом и не сомневался...
Поднявшись на ноги, мастер без особой спешки отыскал положенное за камнями, осторожно придавленное к земле крупной галькой крыло.
— Молодец, разбойничек, — повторил Эпей. — Ишь, потрудился расчалками кверху пристроить, да камешками забросать... Чтоб ветром не снесло.
Он быстро освободил «дельту», проверил целость всех частей и остался вполне доволен последней инспекцией. Теперь следовало продеть руки в предназначенные для них петли, приблизиться к обрыву и, набравшись храбрости, очертя голову, прыгнуть.
Затем утвердить ноги на тонких и прочных опорах, довериться подъемной силе воздуха и молить богов об успехе безумной и дотоле виданной в мире лишь единожды затеи...
«Ну, Гермий крылоногий, — мысленно произнес эллин, — уж не обойди вниманием да заботою, пособи. Кому, как не тебе, летунов опекать?»
Раскатившийся над городом трубный рев достиг Эпеева слуха негромким, однако несомненным отголоском. Хотя значение сигнала оставалось неясным, ничего доброго для себя и своих сообщников мастер от государевых людей не ожидал, а посему решил не мешкать.
Смело подняв дельтовидное крыло на плечи, укрепив кисти обеих рук затяжными кожаными петлями, Эпей отступил немного вглубь маленького плато и, сделав глубокий вдох, помчался туда, где оканчивалась твердь и начинались владения Эола, великого царя ветров.
* * *
«И что же с этой хламидою делать? — рассеянно подумал этруск, совлекая с тройной огнеметной трубы просмоленную парусину. — Свернуть и на палубе кинуть? А вдруг, Тиния не доведи, загорится?.. За борт спровадить? А чем голубушку потом укутывать?»
Расенна внезапно вспомнил, что горючей смеси у него — на четыре залпа.
«Ежели не будет погони, приберегу ряднину... А коль скоро вышлют корабли — что ж, доведется маленько проучить. Но тогда и трубочки бесполезными станут — огня-то греческого боле взять неоткуда... Ладно, выждем, повременим. За борт — оно ведь никогда не поздно.»
... Тщательно скатав немалый и увесистый чехол, архипират продольно уложил его на палубе, оттянул поближе к носу миопароны, бросил.
— Гляди веселей, ребятки, — обратился он к понурившимся гребцам. — Жили мы славно, и впредь заживем не хуже. А сейчас надобно чуток потерпеть, ибо винишко накануне сами высосали до дна, а припасов царица разлюбезная не выслала. Я тоже не блаженствую... Эй, держись морскими коньками, а не устрицами дохлыми!
Притворно бодрая речь не возымела ожидаемого действия. Люди понуро согнулись над веслами, пригорюнились, терзаемые возобновившимся похмельем, безразличные ко всему, кроме вожделенного отдыха.
Расенна мысленно проклял и Арсиною, и Рефия, и покойного Гирра.
«Споили команду, сукины дети, а мне теперь кашу расхлебывать... Куда годится гребец, ежели...»
— Командир!
Слабый оклик оторвал этруска от неутешительных мыслей.
Афинская ладья и сопровождавшая пентеконтера ушли далеко в море, обратились двумя небольшими пятнышками на зеркальных голубых просторах. Еще можно было различить крохотные волосинки мачт с поперечными, чуть более заметными ворсинками рей. Обрасопленные паруса заставляли реи казаться гораздо толще раин. Миопарону и беглецов разделяло уже, по крайности, пять-шесть миль.
— Да? — отозвался Расенна.
— Прости за дерзость, но что мы здесь делаем, и чего дожидаемся?
— Погони, — спокойно произнес этруск. — Погони, которую дворцовые негодяи должны выслать вослед вон тем корабликам... А я отобью знаменитым критским капитанам охоту связываться с людьми, за коими ни малейшей настоящей вины вовек не водилось!..
— Но ведь мы им не братья, не родичи...
Голос прозвучал почти умоляюще.
Расенна подошел к белокурому великану, опасливо созерцавшему грозного архипирата, присел рядом, на самый краешек деревянной скамьи. Откашлялся.
— Верно. Только, во-первых, критяне должны уяснить раз и навсегда: с нами шутки плохи, надобно оставить старых служак в покое и не тревожить, коль скоро дальнейшей нужды в набегах не замечается. Иначе затравят, начнут гоняться за миопароной по всему Внутреннему морю... А этого ни тебе, ни мне, ни остальным не требуется. Верно?
Гребец безмолвно кивнул.
— Во-вторых, я дал одному человеку слово задержать преследователей. А слово Расенны твердо и незыблемо. Кстати, лишь благодаря упомянутому человеку все мы до сих пор живы и здоровы...
Этруск сощурил глаза.
— Я заподозрил предательство сразу. Но поделать не мог ничего. Боевой экипаж перебит во дворце, меня прочили в жертвы поутру, а вас намеревались прикончить в порту, чуть попозже... Не выведи меня Эпей на вольный воздух, так и приключилось бы.
Имя Эпея ничего не говорило белокурому великану, однако он согласно кивнул опять.
— Вот и получается, что надо выждать и проследить за событиями... Ну, и чуток вмешаться, если островитяне ринутся вдогонку.
— Но ведь лавагет не успокоится, покуда не отомстит! — выпалил другой гребец — посмуглее и потоньше первого.
— Какой лавагет? — насмешливо спросил Расенна. — Ты о царе Идоменее, что ли?
— Конечно, капитан.
— Знаешь, — весело произнес этруск, — на моей родине избегают говорить о ходячих покойниках... А на твоей?
Изумленный ропот прокатился по миопароне.
— Царю остается править, — продолжил Расенна, когда общий гомон поутих, — от силы несколько часов. Да и царице тоже, будьте покойны. Однако за несколько часов еще можно много бед натворить. Потому и дрейфуем здесь. Караулим...
Он легко поднялся, прошагал по палубе, затем развернулся и прибавил:
— Новым государям, смею заверить, соколики, не до мести окажется. Криту нынче предстоит немалое потрясение, — думаю, и мятеж не исключается. Им хватит собственных дел — и надолго.
Окинув присмиревших и явно озадаченных гребцов ободряющим взором, архипират подмигнул, прищелкнул пальцами, громко прибавил:
— Погодите труса праздновать! Я вас потешу на славу, да еще небывалым зрелищем! Разумеется, ежели погоню все-таки вышлют...
— Уже выслали, командир, — вскричал белокурый.
Расенна поглядел через плечо.
Из-за северного мыса кильватерной колонной выдвигались огромные корабли. Они двигались на веслах, быстрым, таранным ходом, не щадя гребцов, стремясь елико мыслимо скорее настичь далеко уплывшие суда, заставить их лечь на обратный курс или, если потребуется, взять на абордаж.
— Два... Три... — потихоньку считал Расенна. — Ого!..
Лоб этруска покрылся легкой испариной.
— Четыре...
«Недурно! Сколько чести несчастным афинским беглецам!..»
Но тут архипират припомнил, что вослед греческому судну движется боевой корабль Эсона, и уразумел: Идоменей стремится избежать любой ненужной случайности, поставить ослушников перед неизбежностью, подавить огромным превосходством в силе и численности, которое сделает любое сопротивление и невозможным, и бессмысленным.
— Пять!..
Миновало еще несколько томительных минут.
Пятая пентеконтера оказалась последней.
«А залпов у меня только четыре, — непроизвольно отметил этруск — И что теперь делать, а?..»
* * *
Торопившийся по дворцовым коридорам египетский писец и маг Менкаура примерно в ту же минуту задался тем же вопросом.
Безлюдный, безразличный и глухой ко всему на свете, ко всему привыкший и притерпевшийся гинекей давным-давно разучился обращать внимание на внезапный шум, вопли, призывы на помощь; однако не выдержал, почуяв запах дыма и разобрав далекие крики «пожар».
Когда наступала ночь, южное крыло предпочитало затворяться в опочивальнях или комнатах для омовений и пользоваться совершенной вседозволенностью, дабы славно скоротать время и невзначай не увидать чего-либо неположенного.
Если в первые годы неистового разгула наложницы Арсинои шныряли там и сям, порхая по коридорам и переходам проворными пташками, стремясь по собственным делам легконогими сернами, то за последнее время Рефий вселил во всех упорное нежелание знать чересчур много. Сладострастные забавы за плотно прикрытой дверью только поощрялись, но женщины, шатавшиеся по коридорам без явной надобности, неукоснительно сталкивались с начальником стражи или Эфрой, возникавшими словно из-под земли, и давали подробные, исчерпывающие пояснения.
А уж этого-то никому не хотелось!
И в памятную ночь, последнюю ночь кидонской династии, обитательницы гинекея смирнехонько занимались упоительной любовью по своим роскошным норкам и логовам, даже не подозревая об отсутствии главных пугал.
Не ведая о возможности невозбранно бродить везде и всюду.
Ибо, кроме Рефия и Эфры, в гинекее, по сути, никто не караулил. Только у главнейших, далеко отстоявших друг от друга дверей попарно обретались обленившиеся за долгие безмятежные годы стражники.
Тем не менее бойких наложниц, заведомо не призванных для услаждения царственной особы, следовало бы манить в коридор очень большим пряником...
Или выгонять весьма внушительным кнутом.
Что и произошло, когда запах пылающей нефти начал расползаться повсюду.
Первыми заподозрили неладное ласкавшиеся и лобызавшиеся в купальне Сабина и Микена. Эпей поджег предпоследнюю струю земляного масла совсем неподалеку, и, унюхав несомненную гарь, любовницы насторожились.
— Не понимаю, — промямлила разнежившаяся Микена.
— Где-то горит, — обронила возбужденная и жаждавшая продолжения Сабина.
— ... А-а-ар! — долетело сквозь незабранный водонепроницаемой тканью световой колодец.
— Что-что? — спросила Микена, приподымаясь на локте.
Женщины прислушались.
— Пожа-а-а-ар!.. — опять послышалось издалека.
Вопил часовой, один из тех, кого по привычке размещали на крыше — человек трех-четырех отряжали присматривать сверху за всей огромной площадью кровли над южным крылом. Дворец существовал беспечно и не опасался ни вторжений, ни воровства, ни крамольных умыслов.
Кефты были народом отменно верноподданным и тихим.
— Далеко, — выдохнула Сабина. — Разберутся без нас... Потушат... Ну же, телочка...
— Далеко?! — взвизгнула Микена, когда крохотная дымная полоска просочилась под резною дверью, привнеся в напитанный благовониями воздух купальни острый и несомненный смрад.
Обеих женщин словно ветром сдуло с широкого, обтянутого парчовой тканью ложа. Точно рукой сняло с обеих сладострастную истому. Будто пинком вышвырнуло в коридор.
— Гера волоокая! — зозопила Сабина и тот же час раскашлялась.
— Весь... дворец... За... нял... ся..! — еле умудрилась произнести Микена, сотрясаемая столь же безудержным кашлем.
В коридоре и впрямь было не продохнуть.
Вонючий липкий дым крутился и расползался, мешая смотреть, не давая оценить истинные размеры бедствия. Быстро определив, откуда ползет пламя, любовницы ринулись в противоположную сторону.
— Пож... кха-а-ар! — орала Сабина, мчась во весь опор.
— Пожа... кхе!.. Кхе..! Пожа-а-ар! — вторила Микена.
Откуда и люди взялись!
Правда, было их не то, чтобы очень уж много — любовниц у Арсинои насчитывалось до трех десятков, а служанок вдвое больше, но этих последних почти поголовно спроваживали на ночь в восточные покои, — однако смятение и гвалт возникли весьма изрядные.
На счастье Арсинои, Розовый зал располагался на отшибе, светового колодца не имел, и тревожные крики не долетели до царицы. Иначе трудно было бы ручаться за сохранность ее рассудка. Что до Клейта и Кодо, они, хотя и переминались по другую сторону двери, но панике не поддались и орать не стали.
По двое, по трое, по четверо вылетали из боковых переходов потревоженные в минуты любви либо ленивых передышек распутницы, вдыхали едкий дым, вторили общему смятенному хору и, колотя по пути во все двери, неслись по направлению к основному коридору, которым пробирался назад желавший ускользнуть незамеченным египтянин.
Там эти человеческие ручейки довольно быстро слились в галдящую, визжащую от испуга толпу.
— Госпожа! — произнесла Неэра. — Нужно спасать госпожу!
Всем скопом наложницы устремились к Арсиноиной опочивальне. Оставаться позади в критическую минуту не рискнула ни единая. Лишиться высочайшей милости за отъявленное равнодушие к судьбе и благополучию государыни было бы попросту небезопасно.
Привычки и замашки Рефия давно уже перестали составлять особую тайну. Каждая женщина понимала, что легко может очутиться в его лапах, утратив расположение Арсинои.
Менкаура воспользовался этим ошалелым бегством и бросился в сторону восточного выхода — туда, где остались лежать на мраморных плитах бесчувственные Лаодика и андротавр, туда, где обретался путь к спасению, где, в значительном удалении от царящей вокруг сумятицы, замерли у двери послушные воле писца часовые.
* * *
— Где государыня? — вскричала Елена.
В опочивальне, разумеется, обнаружилась только спеленутая этруском Береника. Ее, после короткого, но жестокого сомнения, развязали. За это взялась пышноволосая тирренка, соплеменница Расенны, пользовавшаяся особым расположением Арсинои.
А вдруг так и задумано, вдруг закатанная в покрывало и связанная красотка — лишь составная часть новой, неведомой игры, которой вздумалось потешиться повелительнице кидонов? Ни единая, кроме Лики, не дерзнула дотронуться до митиленянки.
— Где госпожа? — повторила Лика, вынимая из уст лесбосской прелестницы внушительный кляп.
Очумевшая от пережитого, потрясенная криками, ошеломленная нежданным вторжением гречанка несколько мгновений не могла вымолвить ни слова.
— Ну? — с нетерпением и тревогой спросила заподозрившая нечто не вполне обычное Микена.
— Этруск! — выдохнула Береника, обводя набившихся в опочивальню женщин круглыми от ужаса и волнения глазами. — Этруск и аттический мастер!.. Они связали меня! А госпоже приставили к горлу клинок...
Наложницы остолбенели.
— ... И уволокли неведомо куда!
— Не понимаю, — выдавила, наконец, Неэра.
— Они ворвались около полуночи! Не знаю, чего хотели! Грозились убить, а потом... потом утащили госпожу!
— Куда?
Береника лишь головой помотала.
Увлекая за собою бестолковую товарку, женщины высыпали в коридор и пустились наутек — в ту же сторону, куда незадолго до этого направился Менкаура.
* * *
Огорченный орел парил над островом Крит, забирая, как, возможно, помнит читатель, к северо-западу. Зрение у ягнятника было преотменное — куда лучше, нежели у востроглазого горца Клеона. И если даже тот недоуменно заморгал, узрев невозможное, то крылатому хищнику странное зрелище и подавно явилось во всех подробностях.
В небе, пятнаемом и затмеваемом дымной пеленой, парил человек.
Человек, летевший под странной треугольной плоскостью, прицепившийся к ней руками и ногами. Человек, вопивший от восторга (слыхать орел его, разумеется, не мог, но видел, как раскрывается рот и сияет ликующее лицо), изменявший и направлявший путь легкими наклонами непонятного, распростертого над головою предмета. Человек, нарушивший привычный порядок вещей.
Заклекотав от удивления, орел взмахнул крыльями. Необычайный вид изрядно смутил огромную птицу, но орлы по природе любопытны, и ягнятник устремился вперед, стараясь приблизиться и познакомиться с воздушным странником покороче.
Это оказалось не слишком сложно. Ястреба или же сокола и думать было бы нечего настичь, оказавшись на расстоянии добрых двух миль, однако неизвестный летун просто-напросто плыл, увлекаемый незримыми потоками, кружил над островом, словно что-то высматривал...
Орел понесся во всю прыть.
* * *
— Ох! — только и выдохнул Эпей, спрыгнув с обрыва.
Сознание работало с непостижимой отчетливостью. Мастер поспешно утвердил ноги в длинных тонких опорах, приспособленных так, чтобы держать летящего безо всяких усилий с его стороны.
И тотчас темная полоска воды ринулась навстречу, начала стремительно вырастать и шириться.
«Неужели конец?» — мелькнуло в голове Эпея.
Умелый пловец, мастер непроизвольно перевернулся головою вниз, хотя нырнуть с такой высоты отнюдь не рассчитывал — да и как прикажете нырять, будучи пристегнутым к дельтовидному крылу?
Тем не менее, именно это движение спасло грека.
В жалких сорока локтях от водной глади Эпей внезапно ощутил, что падение замедляется. Крыло, набравшее необходимую скорость, внезапно обрело подъемную силу, взмыло вверх и начало постепенно возноситься, увлекая мастера на высоту, с которой он столь быстро и, казалось, непоправимо низвергся.
Словно те, кто минуту назад обучился плавать и впервые ощутил, как поддерживает ставшее невесомым тело неприветливая дотоле вода, Эпей руководствовался не разумом, а чувством, непроизвольно угадывая и совершая нужные наклоны. Он чудом разминулся с закраиной дворцовой кровли, описал полный круг, едва не коснувшись береговых утесов, и сам не заметил, как очутился в трехстах локтях над белыми крышами дворца, в довольно густом дыму, от которого разом запершило в горле.
Эпей закашлялся и почувствовал, что полет немедля потерял упругость, Треугольное крыло парило плавно и отнюдь не жаловало неожиданных сотрясений.
Затаив дыхание, эллин слегка наклонил «дельту». Следовало сей же час уходить в сторону, вырываться из дымной пелены и спешить на север.
Чистый воздух обнаружился довольно быстро. И мастер увидел остров с высоты, доступной горцам, обитающим в ущельях Левки. Эпей, разумеется, ошибся направлением и парил над самым Критом вместо того, чтобы забирать к открытому морю.
Не беда. От земли мастера отделяло уже не менее тысячи локтей, до склонов Левки, грозившей подставить дерзкому неприветливую каменную грудь, было вовсе не близко, а сделать прощальный круг и полюбоваться издали на дело рук своих Эпей, склонный к театральным эффектам, не преминул.
Уже проносясь над предместьями Кидонии, он припомнил, что обещал дать верховной жрице прощальный знак.
«И ведь совсем вон из головы, олух ты эдакий!» — ругнул себя мастер. «Кстати, Алькандра, видать, ни единому слову не поверила: отрядов на улицах не заметно... Одни толпы... Ничего, сейчас поверит...»
Эллин прянул в сторону предгорий. Туда, где зеленела Священная Роща. Он ощутил, наконец, зарождающуюся легкость, уверенность в себе — и, не сумев сдержаться, начал орать в полном и совершенном упоении, подобно впервые попавшему на качели ребенку:
— Эге-е-ей! О-ля-ля-ля! Летим! Лети-и-и-им!
Гул потрясенных кидонов, явственно заметивших летуна, разумеется, не был слышен Эпею, вознесшемуся на добрую треть мили, да и воздух в ушах свистел изрядно. И возгласов потрясенной Алькандры мастер услыхать не мог. Он совершил широкий виток над зеленой шерстью лесов и, подхваченный восходящими воздушными токами, устремился навстречу восходящему солнцу...
«Иола! Боги бессмертные! Иола!..»
Эпей поспешно заложил широкий, пологий поворот, обратился лицом к городской гавани, долго всматривался в стоявшие корабли — и с облегчением удостоверился, что афинской галеры среди них нет. Мористее, далеко за мысом, он различил две точки, а поближе — третью, по-видимому, миопарону.
«Почему два судна? Неужто Расенна пропустил преследователей?»
Внимание Эпея привлекли пять кораблей, медленно — так уж казалось мастеру с большой высоты — подвигавшихся к мысу, к устью бухты.
«Погоня? Да, пожалуй... Но почему два судна в открытом море? Почему?»
До крайности встревоженный участью подруги, мастер позабыл обо всем прочем и устремился к далеким, чуть различимым пятнышкам на зеркальных водах. Он летел над Кидонией, не уделяя ни малейшего внимания ни величественной панораме древнего города, который покидал навсегда, ни людским скопищам, ни кораблям, походившим сверху на скорлупки лесных орехов, ни даже тому, что дымный столб над царским дворцом начал понемногу опадать: «греческий огонь» иссяк, а пламя, им порожденное, весьма успешно тушили, перекрыв, по приказу Идоменея, главный акведук.
Береговая черта быстро близилась.
Остров Крит с минуты на минуту должен был остаться позади.
И тут Эпей увидел орла.
* * *
— Поднять бортовые заслоны! — распорядился этруск, пытаясь хранить внешнее хладнокровие.
Щиты из гиппопотамовой кожи быстро утвердились в отведенных гнездах, обеспечивая гребцам более-менее сносную защиту от вражеских стрел. Серединные заслоны по обе стороны Расенна распорядился убрать, ибо иначе не представлялось возможным навести и разрядить в неприятеля трехствольный огнемет.
«Защита, конечно, слабенькая... У пентеконтер высокая палуба, лучники смогут целиться сверху вниз... Ладно, постараемся, чтобы этого не приключилось! Ох, и угодили в переплет!»
Расенна печально усмехнулся:
«Впервые в жизни берусь дело доброе выполнить — и то без кровопролития не обойдется... Да еще и неведомо чем закончится. Но пять пентеконтер! Кто мог подумать!..»
— Малый ход, — скомандовал он сызнова рассевшимся гребцам. — Встречным курсом. Продольным!
Весла дружно поднялись, описали короткую дугу, погрузились.
— Мне счет вести некогда будет, — объявил архипират. — Посему Орозий остается за келевста. И внимательно слушает, что скажу.
Смуглый весельчак Орозий молча кивнул. Гребцы притихли, посуровели, понимая, сколь необычайная предстоит стычка, и отнюдь не утешаясь бравыми заверениями командира, будто все окончится наилучшим образом.
— Раз... Два... Три... Раз... Два... Три... — зазвучал размеренный, немного дрожащий голос Орозия. Освобожденный от обязанности ворочать веслом, он расположился на юте миопароны, лицом к товарищам, и командовал так, как тысячи раз до этого дня командовали им самим.
Расенна прищурился, печально ухмыльнулся, прошествовал на нос, наклонился и одним уверенным движением выкинул в соленую хлябь туго скатанный просмоленный чехол. Очень скоро Эпеевы трубки сделаются ненужным бременем и отправятся туда же... Все едино, без горючей смеси это оружие и драхмы ломаной не стоит...
Поднимался довольно-таки ощутимый ветер. И дул он с юга, со стороны острова. Пентеконтеры начинали разворачивать паруса, продолжая неустанно работать веслами, и все время прибавляли скорости. Плавать галсами доантичные и античные суда не могли, поэтому Расенне оставалось лишь уповать на выносливость своих людей и надеяться, что их не перебьют непревзойденные критские стрелки.
Теперь миопарону и преследователей разделяло не свыше полумили. Отчетливо виднелись огромные обводы первого боевого корабля — тяжелого, неудержимого, несшего на борту без малого четыреста человек экипажа и гребцов.
Пентеконтеры продолжали двигаться колонной, выдерживая промежуток в четыре плетра, дабы избежать любого случайного столкновения. Ни единый критянин не удостоил пристальным взглядом скромную, узкую, глубоко сидевшую в воде ладью, спешившую, по всей видимости, плывшую по своим неведомым делам.
Смешно и помыслить было, что это суденышко намеревается напасть на внушительную эскадру и, тем паче, способно причинить ей хоть сколько-нибудь заметный ущерб. Мореходам велели настичь и вернуть беглых афинян. Уделять внимание кому бы то ни было иному не доставало времени, да и зачем?
— Держать ближе, — негромко велел Расенна — Треть выстрела из лука...
— Правые, табань; левые — загребай! — скомандовал Орозий.
Время близилось к шести.
* * *
Лаодика пришла в себя легче и быстрее, нежели ожидал Менкаура, опасавшийся, что потрясение чересчур сильно для столько пережившей молодой женщины. Писец готовился применять хитрые, столетиями разрабатывавшиеся в храмах способы, но несколько хлопков по щекам оказались достаточно действенны.
— Где я? — чуть слышно спросила гречанка, поднимая дрогнувшие веки — Кто ты?
— Друг, — кратко промолвил Менкаура. — Не задавай лишних вопросов, ибо надлежит спешить. Через несколько часов, девочка, ты будешь свободна. Через несколько дней отправишься домой. Даю слово.
Лаодика непонимающе уставилась на писца.
— Повторяю: будешь свободна и отправишься домой. А сейчас давай руку...
Египтянин помог женщине подняться на ноги. Узрев неподвижно лежавшего андротавра, Лаодика тотчас припомнила все и, задрожав, разрыдалась: впервые с ужасной ночи, когда во дворец ее отца ворвалась дикая ватага наемных головорезов.
— Страшилище полностью обезврежено, — мягко произнес Менкаура. — И даже послужит нам на пользу, поверь... Но сперва сверни-ка за угол и дождись меня там...
Не рассуждая, преисполнившись непонятного доверия к этому смуглокожему, седовласому чужестранцу, говорившему на койнэ со странным, жестковатым акцентом, Лаодика лишь кивнула и отступила в боковой проход.
Менкаура склонился над андротавром, бегло осмотрел его, положил руку на широченный, раненный Эпеевым кинжалом бычий лоб.
— Сао, — негромко произнес египтянин, — немху сао, пшент сао, тори сао...
Человекобык застонал почти по-людски, зашевелился, раскрыл бессмысленные глаза. Менкаура тотчас приблизил к ним хрустальный шарик.
Точно завороженный, андротавр уставился на маленькую искристую сферу.
Египтянин свел брови от внутреннего напряжения. Он изо всех сил пытался подчинить себе темный мозг чудовища, овладеть его побуждениями, направить в нужное русло.
Это было отнюдь не просто. Зачаточное мышление, присущее человекобыку, не достигало даже обезьяньего уровня, а уж на присущее homo sapiens’y не походило напрочь. Менкаура употребил внушение, применяемое для того, чтобы справиться с обычными четвероногими, но и от последних андротавр отличался в корне.
Противоестественная помесь, устрашающий плод невообразимой страсти, человекобык не принадлежал, казалось, ни к бессловесным, ни к одаренным членораздельной речью существам. Он был сам по себе, замкнутый в совершенной непохожести на прочих, словно в страшных светящихся катакомбах...
Эпей успел поведать жрецу о странном, едва различимом сиянии подземелий.
— Ты долго пробыл там? — только и спросил египтянин.
— Внутрь вообще не проникал, этот молодчик не дозволил бы, — сказал умелец — А что?
— Ничего, — молвил египтянин. — И у входа особо не задерживался?
— Вроде бы, нет...
— Значит, все в порядке.
— Что именно?
Отвечать и пояснять было недосуг и, повторяем, ответ на свой вопрос умелец получил только двадцать лет спустя. Однако, ответ неверный...
Уже потом, когда все треволнения и потрясения миновали, Менкаура, сперва заподозривший в точности то же, что и рудокоп Главк, вошел в опустелые катакомбы вместе с верховной жрицей. Вошел опасливо, но через несколько минут с невыразимым облегчением рассмеялся.
Алькандра лукаво поглядела на писца.
— А я-то думал..! — воскликнул египтянин.
— А ты думал?
— Я думал: как же стоял дворец тысячу лет над самыми залежами светящейся погибели? А, оказывается, вот оно что...
— Конечно, — засмеялась Алькандра. — Всего-навсего. И лишь на протяжении первых ста пятидесяти локтей. Он ходил сюда питаться, и не удалялся чрезмерно. Как летит на свет ночной мотылек...
Узкие щели, прорубленные в гранитном своде подземелья, выдавались в проходивший сверху коридор, наглухо замурованный с одной стороны, снабженный двойными запиравшимися дверями с другой и усеянный множеством неугасимых светильников.
— Рева было не слыхать никому, — любезно пояснила Алькандра. — А прогоравшие фитили время от времени заменял начальник стражи... Вот и весь нехитрый секрет подземного сияния.
— А я-то думал, — с улыбкою повторил египтянин.
— Ты думал, наши предки воздвигли царский дворец над мерцающей пагубой? — засмеялась Алькандра. — Помилуй, неужели кефты выглядят столь великими глупцами? Да на острове, благодарение Апису, о подобных рудах и слыхом не слыхивали!..
... Наконец, Менкауре удалось обуздать и подчинить себе темную волю человекобыка.
Несколько мгновений писец и страшилище глядели друг другу прямо в зрачки. Затем андротавр жалобно, почти скорбно вздохнул и послушно двинулся на запад, постепенно уменьшаясь и пропадая в анфиладах, маленький и беспомощный по сравнению с могучими бордовыми колоннами, временно безвредный и почта беззащитный.
Коридор слегка изгибался в полуплетре от места, где недвижно стоял глядевший вослед человекобыку Менкаура.
Чудище мелькнуло в последний раз и пропало за поворотом.
* * *
— Скорее! — приказала столпившимся близ нее жрицам ошеломленная Алькандра. — Скорее в город! В порт! Именем Аписа и священным знаком четырех ветров свести на берег экипажи пентеконтер. Немедленно вступать во дворец!
— Едва ли возможно, госпожа, — рассудительно возразила молодая красавица Анита. — Сколько могу судить, лавагет протрубил чрезвычайную тревогу и все боевые корабли покинули гавань, точно гарпии за ними гнались. По правде говоря, ничего не разумею...
— Зато я разумею! — воскликнула Алькандра, — Эпей
летит! Летит! Он сказал чистую правду! Ах, зачем же мы промедлили... Хорошо, тем же именем и знаком подымай горожан!
— Как..? — начала было Анита и осеклась.
— Повторяю, — медленно и внушительно произнесла верховная жрица, — надобно спешить в город. И подымать народ. Тем же именем. И тем же знаком...
— А дальше? — спросила столь же благоразумная, сколь и прелестная, Анита.
— А дальше, — с нехорошей ноткой в голосе произнесла Алькандра, — дальше и решать народу... Коня!
Последнее распоряжение имело куда более значительный смысл, нежели может показаться современнику. Ибо если критяне славились как исключительные лучники, то наездниками слыли никчемными. На острове, иссеченном горными отрогами, верховая езда была, говоря мягко, не в чести.
Лошадь числилась животным едва ли не редкостным, и причиталась только лицам, облеченным высочайшими правами.
И лишь в особо важных случаях...
Похоже, подумала верховная жрица, неумело устраиваясь в седле, нынче как раз такой случай и выпал...
До города было минут пятнадцать быстрой скачки.
Обычной скачки, присущей сноровистому всаднику.
Алькандра ухитрилась покрыть это же расстояние за полчаса с небольшим.
Что, учитывая почти полное отсутствие надлежащего опыта, делало ей немалую честь.
Солнце взошло довольно высоко, и уже начинало пригревать по-настоящему. Время близилось к шести. Гудели толпы, созерцая опадающий дымный столб, сновали прыткие уличные разносчики, пользовавшиеся нежданной сумятицей в собственных, маленьких, преотменно корыстных целях; ремесленники начали торговать на два часа раньше обычного; чужеземцы, владевшие грамотой, торопливо чиркали бронзовыми стилосами по восковым дощечкам, стремясь отпечатлеть для потомства повесть о событиях, коим сделались невольными свидетелями.
Остров Крит жил обычной — возможно, чуть более суетливой, нежели обычно, — жизнью, начавшей бурлить чуть раньше обычного; и никто, ни единый из высыпавших на кидонские улицы, помыслить не мог, что присутствует при событиях, превосходящих значением все, бывшее, происходившее и приключавшееся дотоле...
При событиях, перешагивающих исторические рамки, вступающих в область мифологическую, где нет ни правды, ни вымысла, где не сыщешь ни безошибочной памяти, ни достоверного отчета; где раздолье поэтам и полная, невозбранная свобода повествователям...
* * *
Первая пентеконтер а и миопарона почти поравнялись. Этруск держал наготове зажженный фитиль и, напрягая глаза, прикидывал точное упреждение. Следовало и на легкий ветер сделать небольшую поправку, и чуть заметную качку принять в расчет, и верно определить угол возвышения...
Расенна внезапно припомнил, как семь с лишним лет назад подобная же громада шла на его ладью неотвратимо, неудержимо, точно разъяренное исполинское чудовище.
Вспомнил убийственный ливень стрел, сокрушительный таранный удар, вспомнил, как выуживали его, Расенну, — единственного уцелевшего пирата — из воды...
Как отколотили раненого, как швырнули в темный, душный трюм, где продержали без пищи и, по сути, без воды целых четверо суток...
«Ну что ж, — мысленно ухмыльнулся этруск. — Теперь, похоже, настал мой черед порезвиться!»
Он прильнул к тройной медной трубе, сощурился в несложный, однако весьма точный прицел, сооруженный Эпеем, слегка поправил и окончательно утвердил огнемет...
— Эй, — заорал впередсмотрящий пентеконтеры, дозволивший себе покоситься на плывущую мимо ладью и приметивший необычное. — Глядите! На кой ляд они подняли заслоны? К бою, что ли, готовятся?
— Прекрати болтать глупости! — рявкнул недовольный капитан. — Хочешь сказать, эта крыса хочет напасть на слоновье стадо?
Вопрос — правда, риторический, — повис в утреннем воздухе и навеки остался без ответа.
Ибо этруск поднес тлеющий огонь к желобку, соединявшему запальные отверстия всех трех стволов и воспламенил толченую селитру пополам с древесным углем — одно из последних изобретений Эпея, предусмотрительно сбереженное царицей в полнейшей тайне.
Отпрянув от нежданно сильной вспышки, Расенна смягчил полученный удар: боевую машину заметно швырнуло назад, и архипирата сшибло с ног.
Этруск отлетел, растянувшись на сосновых досках, но серьезных повреждений не получил.
Три струи раскаленного добела пламени с шипением и ревом прянули из тройного ствола, мгновенно свились единым рокочущим жгутом и, подобно сказочному огненному змею, пролетели над морскою гладью.
Долю мгновения царила тишина.
Затем безумный, нечеловеческий вопль раскатился вокруг.
Пентеконтера запылала разом, словно сухое смолистое дерево, очутившееся в сердце лесного пожара.
Не постепенно занялась, как бывает при обычном поджоге, а буквально обратилась факелом.
Ошеломленный, заживо пожираемый всеистребляющим пламенем экипаж не успел ни понять происходящего, ни предпринять хотя бы простейших попыток спасаться. Обугленные трупы валились там же, где за секунду до этого стояли уверенные в себе, исполненные отваги и решимости моряки.
«Греческий огонь» обрушился точно посередине палубы и молниеносно растекся вширь, прожигая доски насквозь, испепеляя борта, бушуя на гребных деках нижних рядов, достигая трюмов, изнутри охватывая киль.
Заряд был огромен — около ста фунтов горючей смеси, которая силой действия далеко и неоспоримо превосходила известный нашим современникам напалм, а страшной неукротимостью и способностью пылать где угодно — под землей, водой, без малейшего доступа воздуха — могла бы посоперничатъ со знаменитыми «молотовскими коктейлями», которыми русские пехотинцы истребляли немецкие танки во время второй мировой войны.
Всего две или три минуты миновали, а вместо гордого красавца-корабля среди хлябей дрейфовала черная, бесформенная, непонятным образом продолжавшая гореть груда обломков.
Этруск присвистнул от изумления при виде столь сокрушительных последствий залпа.
Критяне едва ли вообще могли что-либо толком рассмотреть за густой завесой черного маслянистого дыма, расстелившейся вдалеке.
Возможно, сумей они оценить противника сразу же и надлежащим образом, сражение, учитывая тысячелетний опыт, выучку и огромный численный перевес островитян, вполне могло бы принять иной оборот.
Но дымная пелена, во-первых, не дозволяла в точности уразуметь приключившегося, а во-вторых, создала Расенне внезапное и весьма надежное прикрытие.
Миопарона, вместе с уничтоженной пентеконтерой, попросту исчезли из виду.
Гребцы продолжали работать веслами — раз, два, три, — покашливая и отфыркиваясь. Ладья стремилась по волнам, сквозь густой рукотворный туман, идя прежним курсом, стараясь не забирать ни вправо, ни влево.
Если критские корабельщики не различали ничего впереди, то и сам архипират временно перестал видеть неприятеля. Это скверно, подумал Расенна, это никуда не годится...
— Так держать! — выкрикнул он, вскакивая и бросаясь к огнеметам. .
Сообразно и соответственно полученным от Эпея наставлениям, этруск окатил стволы несколькими ведрами забортной воды. Раздалось громкое, постепенно слабевшее шипение, густые клубы пара вознеслись над миопароной.
Удостоверившись, что небывалое орудие войны достаточно остыло, Расенна лихорадочно опорожнил в бронзовые трубы три заранее пристроенных неподалеку амфоры — больших керамических сосуда, каждый из коих вмещал около тридцати фунтов страшного состава.
Запыжил дула комками на совесть просмоленной льняной ткани.
Обновил затравку в желобке, предварительно сняв образовавшийся нагар.
Изготовился.
Учтя прискорбную склонность машины отскакивать при выстреле, Расенна решил сперва нацелиться, потом шагнуть в сторону и лишь после этого подносить фитиль.
«Где они? Где..?»
Дымная пелена понемногу редела, и следующий исполинский корпус вырос, казалось, прямо из лона вод, в опасной близости от миопароны.
Расенна со всевозможным проворством понизил прицел и послал новую огненную ленту прямо в крутой бок пентеконтеры.
Пламя ударило по третьей гребной палубе, частью скрылось в корабельных внутренностях, а частью разбрызгалось и прилипло к борту.
Новый исступленный вопль вознесся к небесам. Новый факел вспыхнул, изобильно расточая новые черные клубы и окончательно сводя видимость на нет.
«Остальные должны уклоняться, — мелькнуло в голове Расенны. — Идти прямо в дым, где за пятьдесят локтей ничего не различишь, — безумие... Побоятся наскочить на обломки, да и с нами теперь посчитаются. Ишь, кашалоты паршивые! Мчались, точно перед царем на смотру... Эти уже погрелись, а те, по всему судя, немного поостынут... Поумерят прыти».
В последнем рассуждении Расенна оказался всецело прав.
* * *
Старший эскадры — Эсимид — вопреки обычаю не возглавлял колонну кораблей, а замыкал ее, ибо в гавани стоял на якоре дальше всех и в море выбрался последним.
Задерживать погоню, дабы выдвинуться на положенное место, не имело сперва ни малейшего смысла: пентеконтеры не в битву вступать готовились, а преследовали никчемную скорлупку, за которой, неведомо почему, увязался еще и Эсон.
Явное недоразумение!
И, безусловно, прояснится тотчас... А в случае непокорности, четыре корабля, ведомых опытными, искушенными капитанами, быстро и сокрушительно, безо всяких дополнительных распоряжений, призовут строптивца к порядку...
Однако началось нечто несусветное.
Участь головной пентеконтеры была ясно и в подробностях видна всем и каждому. Ошеломленные критяне шли, не меняя курса, дабы, по возможности, выручить уцелевших. Суть разразившейся трагедии вряд ли отчетливо осознали. Ведь невероятно же, чтобы паршивая скорлупка обладала всесокрушающей мощью, которой не в силах противодействовать пятипалубное боевое судно!
Когда сквозь густые дымные клубы поднялся второй огненный смерч, Эсимид опомнился.
— Трубач!!! — заревел моряк не своим голосом.
— Да, господин! — отозвался невысокий загорелый крепыш, в обязанность которому вменялось передавать немедленные распоряжения плывшим поблизости кораблям. Сигналы повторялись по цепочке и проворно облетали всю эскадру или флотилию — в зависимости от количества судов.
Разноцветные сигнальные флажки стали применять лишь тысячи лет спустя. Античность их попросту не знала.
— Малый ход! Забирать в стороны! Круто!
Длинная букцина зазвучала оглушительно и протяжно, с короткими переливами.
Этот маневр подчиненные Эсимида знали досконально. Передний корабль немедля уклонился влево, шедший позади вильнул вправо, предоставляя старшему избирать собственный курс по усмотрению.
Темная, полунепроницаемая пелена растеклась уже так широко, что даже притабанив, умерив разгон, поворачивая со всевозможной поспешностью, разминуться с нею моряки не сумели.
Головная пентеконтера исчезла в дыму полностью, вторая прошла по его кромке, виднеясь лишь размытым, плохо различимым силуэтом, черной тенью в серой мгле.
Сам Эсимид курса не изменил.
— Табань! Полегоньку! Табань!
* * *
Читатель, знакомый с гребным искусством по воскресным лодочным прогулкам, вероятно, с трудом представляет огромные сложности, связывавшиеся с распоряжением «табань» во времена галер, трирем и пентеконтер.
Одно дело — опустить в воду и удержать легкое, короткое весло, подвластное и послушное вашей руке. Совсем иное — проделать подобную вещь с махиной, вытесанной из целого древесного ствола, которой орудуют несколько, человек разом.
И под вами, дорогой читатель, не хрупкий маленький ялик, на чьей корме удобно расположился покуривающий трубку приятель, не то девица, за которой вы ухлестываете (жена, отпрыск, сестра, брат — ненужное зачеркните).
Под вами — громада водоизмещением в двести (а в случае с исполинской пятирядной галерой — и в добрых полтысячи) тонн, обладающая неукротимой инерцией, несущая сотню воинов, человек триста ваших же собратьев-гребцов; боевой запас, провиант — и все это выворачивает погруженную в воду лопасть — широченную, способную, за неимением лучшего, послужить вам походным ложем...
Вообразите усилия, которые требуется прилагать. Представьте цену малейшей ошибки.
Если не представляете, подсказываю: в лучшем случае — несколько сломанных тяжеленной рукоятью ребер. В худшем — вдребезги размозженные грудная клетка и позвоночник.
Античных и средневековых гребцов табанить учили долго, тщательно, с великими предосторожностями.
А применяли этот маневр только в самых крайних случаях.
Для Эсимида крайний случай наступил.
Под аккомпанемент кряканья, натужных выдохов и нередких болезненных воплей, пентеконтера начала постепенно сбавлять скорость.
И, наконец, легла в дрейф.
* * *
— Поторапливайся, девочка, — подгонял Менкаура шедшую за ним по пятам Лаодику. — Поторапливайся, нам надобно покинуть гинекей прежде, нежели подымется настоящая паника...
— Настоящая?
— То, что было до сих пор — сравнительно тихое и спокойное вступление к тому, что начнется через десять-пятнадцать минут. Я отправил страшилище странствовать по коридорам. Того и гляди, оно выскочит на всполошившихся обитательниц... А тогда учинится форменное светопреставление, будь уверена!
Лаодика поежилась:
— Что это за тварь?
— Человекобык.
— ???
— Пояснения услышишь потом, — улыбнулся египтянин. — А сейчас береги дыхание и следуй за мною. Ничего не бойся. Воины пропустят нас беспрепятственно. До поры до времени укроешься в моей комнате. А там будет видно. Заверяю честным словом: все образуется, не сомневайся.
— Я даже имени твоего не знаю, — пробормотала гречанка. — И ты моего — тоже...
— К услугам прелестной: Менкаура, та-кеметский писец. Бывший придворный сына Ра — жизнь, здоровье, сила, — машинально произнес египтянин с детства заученную фразу. — Нынешний наставник и пестун царевича критского... Хотя, постой! По всему судя, тоже бывший! — прибавил Менкаура с хитрой и довольной улыбкой.
Неожиданно осознав, что больше наверняка не возобновит постылую, тяжкую дрессировку Эврибата, египтянин ощутил изрядную радость и невыразимое облегчение.
«Никогда впредь не возьмусь преподавать литературу и науку малолетним остолопам, — подумал Менкаура. — А уж венценосным — и подавно...»
— Тебя прогонят? — непроизвольно полюбопытствовала женщина.
Менкаура от души рассмеялся и даже замедлил шаг, дабы перевести дух:
— Нет, моя бедная, отнюдь нет! Просто с минуты на минуту повелители острова тоже сделаются бывшими. Бывшая царица. Бывший царь. И, естественно, бывший царевич. А в новом качестве заморские наставники Эврибату не полагаются. Так я думаю.
— Их убьют?
— Низложат, — бросил Менкаура, вновь пускаясь во всю прыть. — Умоляю, не задавай лишних вопросов! Мне шестьдесят! И беседовать на ходу, верней, на бегу, не так уж легко...
Лаодика послушалась и умолкла.
Далеко позади возник и покатился по коридорам непонятный звук, похожий то ли на блеянье многочисленного овечьего стада, то ли на одновременный сигнал десятка надтреснутых букцин.
— Что это? — встрепенулась Лаодика.
— Это, — пропыхтел Менкаура, — по всей вероятности, наш круторогий друг наткнулся на царских наложниц. Эпей устроил по дороге маленький, почти безвредный пожар, девочки наверняка всполошились, высыпали наружу... И повстречали милейшее создание.
Гречанка поежилась.
— Андротавр на время присмирел, и вреда никому не причинит... Надеюсь также, ни одна девица не заработает разрыв сердца... Вперед!
Но вперед бежать не получилось.
Ибо впереди, — и довольно близко — послышался быстрый топот бегущих ног.
Десятков бегущих ног.
Менкаура остановился, точно уперся в незримую преграду, схватил женщину за руку. Поколебавшись одно краткое мгновение, писец ринулся в боковой проход, увлекая за собой окончательно сбитую с толку Лаодику.
* * *
Остававшийся на дворцовой кровле государь увидал новые столбы дыма, рвавшиеся наружу сквозь далекие световые колодцы гинекея. Не столь яростные, густые и черные, как первый, однако весьма внушительные...
— Раз... Два... — непроизвольно считал Идоменей.
— Прикажешь тушить, господин? — почтительно осведомился один из ожидавших неподалеку стражников.
— Да, конечно же, олухи! — зарычал кидонский повелитель.
Стражник опрометью бросился вниз по мраморной лесенке.
— Беги вдогонку! — немедленно приказал Идоменей другому воину. — И передай, что вторгаться в южное крыло надлежит решительно. Царица, по всей видимости, будет весьма недовольна... Однако, пожар есть пожар!
— Слушаюсь, господин!
— Если охрана попробует задержать вас... действуйте по обстоятельствам.
Воин ухмыльнулся.
Отсалютовал.
Исчез.
— Три... Четыре... — продолжал считать лавагет.
«Что же они там натворили, мерзавки?.. А может, Рефий начудил?.. Ох, и доведется греку ответить, ежели его рук дело!..»
Мысли Идоменея, как видит читатель, метались и перескакивали с человека на человека. Лавагет жаждал сорвать на ком-нибудь копившееся давно и безысходно лютое раздражение, затаенное зло. Примерно в это время аттический умелец Эпей добрался до западного выхода, простился с Менкаурой и навсегда ускользнул от царя критского, а заодно и от прекрасной Арсинои.
Которая по-прежнему пребывала взаперти, внутри сооружейной по ее собственному распоряжению деревянной телки...
Два десятка воинов, наскоро отряженных тушить огонь, благополучно миновали укрощенных Менкаурой караульных и помчались по главному коридору. Старший задержался лишь на мгновение: выругать нерадивого охранника.
— Где твоя секира, осел? — закричал он прямо в лицо невозмутимо вытянувшемуся подле двери стражу.
Тот и бровью не повел.
— Где секира?!
Стражник безмолвствовал.
— Потом побеседуем, Ликаон, — прошипел начальник и ринулся вдогонку остальным, ибо время не ждало.
Именно этот оглушительный топот и услыхал Менкаура.
Именно от этого нежданного вторжения и решил спрятаться вместе с Лаодикой. Разумнее всего казалось пропустить неведомых пришельцев мимо, затем вернуться в коридор, уводивший к восточному выходу и припустить во все лопатки.
* * *
— Лучники, на бак! — отрывисто рявкнул Эсимид.
Экипаж повиновался с быстротой, вырабатывавшейся долгими годами выучки и тяжелых походов. К тому же, люди почуяли грозную опасность и поняли: нужно либо немедленно обращаться в бегство (дело для критского моряка немыслимое вообще, а уж под началом Эсимида — и подавно), либо смело встречать загадочного и страшного неприятеля.
Зоркое око Эсимида успело приметить, что огненный вихрь обрушился на первую злосчастную пентеконтеру почти в упор. Стрела, выпущенная умелой рукою, летела втрое дальше. На шквальный обстрел и сделал Эсимид главную свою ставку.
— Слушай внимательно! Поликтор и Тевкр огибают этих мерзавцев и, наверное, уже недосягаемы для них. Мы дрейфуем и ждем. Едва лишь завидите ладью — изготовьтесь! Но без команды не стрелять! Поняли?
— Так точно, господин, — отозвался начальник лучников.
— Примотать к остриям паклю! Поджигайте перед тем, как натягивать тетивы! Наша надежда — в быстроте и меткости, Понятно?
— Да, господин!
Около сотни отборных стрелков — иных на кораблях не держали — замерли, дожидаясь, покуда из расползающегося над водами дыма не возникнет окаянная посудина, причинившая флоту неслыханный по дерзости, невиданный по способу нанесения ущерб.
* * *
Расенна, соображавший весьма проворно и всегда мысленно менявшийся местами с противником, предугадал, что боевые корабли постараются обойти его на приличном расстоянии с обоих бортов.
«Двое продолжат погоню, — подумал этруск, — а один, скорее всего, займется нами, грешными... Ну, игральные кости им в стакан!»
— Поворачиваем оверштаг, — распорядился Расенна. — По самой короткой дуге! Левый борт, осторожно табань; правый — загребай!
Проделать подобный маневр относительно маленькой миопароне было несравненно проще, нежели громадным пентеконтерам.
Спустя две минуты судно уже ложилось на обратный курс. Расенна, жмурясь от едкого дыма, старался различить догоравшие корабли, чтобы вовремя упредить гребцов и уклониться от столкновения.
Впрочем, полагаться можно было и на один слух: вопли обожженных и утопающих доносились весьма явственно...
Миновав оба чудовищных факела, этруск постепенно вырвался на относительно чистый, вольный воздух и велел гребцам временно взять таранный темп.
— Отдалиться надобно, — пояснил он Орозию. — Не то наши любезные вояки выскочат под самым боком, и тогда — поминай, как звали... Для боя борт о борт наша машинка не годится.
— Что это, капитан? — почтительно и опасливо полюбопытствовал Орозий.
— Изобретатель, — улыбнулся архипират, — нарек сию волшебную смесь «греческим огнем». Поскольку сам родом из Эллады... Как и почему она летит по воздуху — не спрашивай. Понятия не имею. Знаю и вижу, что летит, вот и все.
— Да, сегодня Харону работенки задали, — осклабился Орозий.
— И, наверно, еще зададим, — с весьма и весьма заметным неудовольствием произнес этруск — Если я хоть немного знаю критян, корму они покажут лишь Бриарею Сторукому — и то не сразу. А, говоря по чести да по совести, мне как-то не по душе разом отправить в Аид больше достойных моряков, чем отправил за всю прошлую жизнь...
— Верно, командир, — согласился Орозий. — Будем надеяться, они поотстанут.
— Надейся, надейся... — процедил Расенна, вновь наклоняясь над огнеметом.
Корабль Поликтора, ушедший влево, замаячил в темной пелене пугающим призраком, вырос, обрел очертания, вырвался вон из едкой мглы. Подчиненные Эсимида знали свое дело не хуже, чем прославленный их начальник. На носу пентеконтеры уже построились готовые к бою стрелки. Только про горящую паклю Поликтор не подумал.
Ибо не ожидал узреть прямо перед собою, в открытом море, окаянную скорлупку, подвигавшуюся встречным курсом и стремившуюся, казалось, к побережью. Лучников расположили по местам лишь потому, что этого требовали боевые уставы.
Расенна тот же час понял: требуется новый разворот — и опять оверштаг.
Утомленные гребцы потихоньку заворчали, однако повиновались беспрекословно — жизнь и спасение зависели только от собственных проворства и выносливости.
Обратившись бортом к надвигающейся громаде, Расенна принялся наводить огнемет. Но критяне были сообразительны, и жестокий урок усвоили отнюдь не плохо.
— Бей! — выкрикнул Поликтор.
Град оперенных снарядов посыпался на миопарону с расстояния в триста локтей. Причинить особого вреда почти на излете стрелы не могли: заслоны из гиппопотамовой кожи служили надежным укрытием. Все же двое-трое гребцов получили ранения, а особо меткий (или просто удачливый) лучник ухитрился всадить тонкое древко прямо в мачту, рядом с головой Расенны.
— Левее на локоть — и парню было бы, чем гордиться, — буркнул этруск, покосившись на трепещущую стрелу.
Отвечать нападающим Расенна пока не мог — Эпеевы трубы дозволяли прицельно метать огонь лишь на двести локтей. Следовало подождать и сблизиться с неприятелем.
Но это уже грозило обстрелом нешуточным. Выпустив для острастки еще четыре сотни стрел, из которых половина попросту шлепнулась в волны и качалась, плывя стоймя, высовывая из воды лишь оперение — словно рыбацкие поплавки плясали вокруг миопароны, — критяне ранили двоих и наповал убили одного.
Страдали только гребцы левого борта, ибо правый обратился к пентеконтере, а толстые щиты были достаточно высоки.
— Ну, ближе, ближе! — сквозь зубы цедил этруск, начинавший ощущать неподдельную боевую ярость. — Подходи!
Но как раз этого Поликтор и не собирался делать.
Пожалуй, в иное время командир пентеконтеры не поколебался бы завязать долгую схватку с загадочным неприятелем, дождаться товарищей, взять миопарону под тройной обстрел и либо захватить в целости, либо отправить на дно.
Так, вероятно, и поступил бы многоопытный Поликтор при других обстоятельствах.
Однако приказ лавагета был понят верно и сомнений не оставлял. Надлежало преследовать, настичь и возвратить в гавань беглое афинское судно. Все прочее имело к делу отношение косвенное. Да и Эсимид наверняка не будет караулить противника до скончания веков — непременно двинется вперед.
Вот он пускай и возится, ему и слава, ему и честь, подумал Поликтор, втайне радуясь великолепному предлогу увильнуть от боя с непонятной, неведомо чем вооруженной ладьей.
Прозвучала отрывистая команда.
Громадная, размером с доброе копье, оперенная бронзовыми крылышками, стрела прянула из огромной катапульты (читатель, вероятно, помнит, что и это военное орудие было изобретено Эпеем), завыла, засвистала над солеными волнами, промелькнула у самого юта миопароны и безвредно ушла под воду.
Попади критяне, куда целились, этруску и его людям пришлось бы несладко. Но Расенна, ждавший чего-то подобного, следил за врагом в оба и вовремя рявкнул:
— Рви!
Ударили весла, пиратская ладья дернулась вперед и благополучно избежала попадания.
Тратить время и стрелы понапрасну Поликтор не пожелал. Забрав покруче к западу, пентеконтера описала длинную, пологую дугу и устремилась вдогонку еле различимым на горизонте кораблям.
* * *
— Немыслимо, — прошептал Эсон, обладавший исключительно острым зрением и видевший молниеносную погибель первого корабля — Что это?
— Новое секретное оружие, — правдиво ответила Иола и поспешно прилгнула: — которое через несколько часов будет передано критскому флоту... И новому лавагету.
— Но там убивают моих товарищей, — ошеломленно произнес капитан. — Следует...
— Прежде всего следует подчиняться приказу, — возразила Иола. — Эти люди тоже получили приказ, однако еще не ведают о преступном его свойстве.
— Значит, необходимо повернуть, вмешаться, оповестить!
— И разгласить государственную тайну до срока?
Эсон только зубами заскрежетал, но признал справедливость последнего довода. Повернулся, отправился на нос галеры и угрюмо уставился в пустынные просторы моря, дабы не видеть происходившего позади.
Впрочем, даже не двигаясь и не отводя взора, критянин едва ли различил бы много.
Дымная завеса покрыла место битвы, и о дальнейших событиях можно было только гадать.
Эпей, подумала Иола, едва ли порадуется, глядя на действие своей смеси... Но, с другой стороны, как иначе было бежать с острова неповинным афинским юношам и девушкам? А как было ускользнуть им самим — Иоле и Эпею?
Эпею...
Где он сейчас?
Чувствуя, что вот-вот расплачется, женщина подняла глаза к небесам. В лазури не замечалось ни единого пятнышка, ни малейшей точки.
— Ты чем-то обеспокоена, госпожа? — раздался за спиной Иолы приятный, дружелюбный голос Ксантия.
— Нет... Да... Я жду.
— Чего же?
— Кого... — негромко сказала Иола.
Ксантий вежливо промолчал, однако удивление и немой вопрос явственно сквозили в его взгляде.
— Человека, спасшего ваши жизни.
Афинянин удивленно поднял брови:
— Но... ведь это распоряжение царицы?
Грустно усмехнувшись, Иола произнесла:
— Да. Разумеется...
И вновь отвернулась, напрягая глаза, ища в небе маленькую темную точку. Но лишь дымные клочья — черные, темные, серые — пятнали сияющую утреннюю лазурь.
* * *
Расенна здраво и справедливо рассудил, что преследовать пентеконтеру не имеет ни малейшего смысла.
В иное время, со свежими, не измотанными похмельем и жаждой гребцами, он, пожалуй, посостязался бы с критским капитаном в скорости, — еще, чего доброго, и страху нагнал бы изрядного: шутка ли, дерзостный огнедышащий супостат нагло и решительно сближается с боевым кораблем, несущим десятикратно превосходящий численностью экипаж!
Но сейчас о победе в подобной гонке и мечтать не приходилось.
Этруск быстро сообразил, как быть.
— Походным темпом, вперед! — велел он Орозию. — Гляди веселей, молодцы! Ведь сами видите: они уклоняются от решающей стычки, боятся! Попросту боятся нас!
Весла заработали вновь, однако гребцы были весьма далеки от воодушевления.
Впервые за семь лет столкнулись они с настоящим противником.
Впервые терпели урон.
Впервые потекла по доскам палубы кровь убитых и раненых вражескими стрелами.
Этруск отлично понимал, что творится в душах у подчиненных.
«Размякли, акульи дети. Рассобачились... Привыкли тихо да мирно, сытно да пьяно, гладко да сладко... Я, пожалуй, и сам немножко виноват: надо было время от времени встряску задавать голубчикам. Как тогда, у Фемискиры...»
Расенна рассчитывал перехватить вторую пентеконтеру неожиданно, под прикрытием дыма, и тотчас, безо всякого промедления, сблизиться на расстояние огненного залпа. Оставался, правда, еще третий корабль, обретавшийся неизвестно где, способный того и гляди надвинуться справа либо сзади.
Но следовало сосредоточить мысли и внимание на той пентеконтере, местоположение которой этруск приблизительно представлял себе.
— Малый ход, — скомандовал Расенна через пять минут.
«Если капитан не дурак — а дураков островитяне капитанами не делают, — он постарается пройти по кромке завесы, а потом или продолжать погоню за греками, или настигать меня с тыла, снова окунувшись в дым... Только мы его перехитрим, обязательно и непременно перехитрим...»
Так и случилось.
Этруск велел повернуть направо, туда, где темная пелена висела еще достаточно густо, и высушить весла.
Когда спереди по левому борту раздался отчетливый плеск и поскрипывание уключин, миопарона решительно двинулась на долетавшие звуки.
С пентеконтеры маленькую ладью заметили чересчур поздно, а может, и вовсе не заметили — этого мы не знаем. Зато известно, что, получив прямо из дымной мглы тройной заряд «греческого огня», корабль немедленно разделил участь предшественников.
Расенна обогнул пылающие останки, покинул завесу, проворно огляделся.
Пятого судна обнаружить не удалось.
Капитан Эсимид уже изрядно волновался, но по-прежнему лежал в дрейфе.
— Круто к северу забирай! — выкрикнул этруск. — Ветерок поднимается, не зевай, ребята! Скоро весь дым развеет, вот тогда и посмотрим, что к чему... Парус распустить, весла высушить, идем вослед афинянам!
Об ускользнувшей пентеконтере архипират не позабыл. Конечно, если Эсона убедили сопроводить беглецов, он поверил всему, сказанному Иолой. Но решится ли вступить в абордажную схватку с собственными подчиненными — трезубцем по воде писано.
Отнюдь не мешало позаботиться о греческой галере дополнительно.
Развязали брасы — просмоленные веревки, удерживавшие парус возле самой реи. Огромное полотнище развернулось, набухло, понесло миопарону по зыбкой хляби, прочь от страшного места, где впервые в истории морских сражений было опробовано губительное средство, пережившее долгие-долгие века.
Секрет его окончательно забылся лишь около шестнадцатого столетия нынешней эры.
А этруск торопился вдогонку Поликтору, не рассчитывая опередить, однако надеясь решительно и успешно вмешаться, буде возникнет нужда.
Вмешаться Расенна мог вполне.
В трубах еще оставалось горючей смеси на один залп...
* * *
— Стой!
Менкаура замер, словно вкопанный, и резко остановил шагавшую рядом Лаодику.
Спеша и петляя по запутанным боковым переходам, египтянин и гречанка сперва запоминали дорогу без труда, но вскоре обнаружили, что потеряли верное направление и плутают.
Писец решил двигаться так называемым «крысиным способом»: неукоснительно держась одной стены — выбрал он правую, — следуя вдоль нее и только вдоль нее, сколь бы причудливыми и бессмысленными ни были повороты.
Способ медленный и утомительный, зато верный, неизбежно выводящий из любого лабиринта...
Особо спешить Менкауре и Лаодике было незачем. Все равно, с минуты на минуту в гинекей хлынут целые толпы, рассудил египтянин, и стражники Арсинои уже не смогут распоряжаться жизнью и смертью непрошеных гостей по собственному произволу...
Старик и молодая женщина шли гораздо спокойнее, чем прежде, переводили дух, гадали, долго ли предстоит скитаться по исполинскому дворцу в поисках нужного коридора.
— Спокойствие, девочка, — ободрил гречанку писец. — Искусству пробираться наружу из любой западни учат в жреческих школах Та-Кемета на совесть и на славу... Это здание огромно — вот и вся трудность, не столь уж и большая! Ни страшных ловушек, ни смыкающихся каменных челюстей... А я, пожалуй, сумел бы выйти даже из пирамиды Хуфу, или Хафры, или моего знаменитого тезки, Менка...
Именно в это мгновение и грянул грозный окрик.
— Стоим, — послушно и быстро произнес египтянин.
И проклял окаянное невезение.
Менкаура понял, куда попал.
* * *
Он прекратил вглядываться в хрустальный шар, когда Эпей и Расенна покинули Розовый зал, торопясь к западному выходу, и о часовых, приставленных к запретному дворцовому покою Рефием, не имел ни малейшего понятия. Однако, и закоулок, разрисованный сценами жатвы, и высокую дверь, украшенную серебряными инкрустациями, опознал немедленно.
«Откуда взялись эти двое?» — промелькнуло в голове Менкауры.
Великан Клейт приблизился к нему спокойно и уверенно. Рядом с могучим критянином писец выглядел маленьким и немощным. Опасаться было нечего. Следовало, пожалуй, просто и легко выполнить приказ начальника стражи.
Любителей сначала рассуждать, а потом разить Рефий не жаловал. А уж неслухам приходилось и вовсе несладко...
Но старик-учитель и торопившаяся бок о бок с ним девица отнюдь не производили угрожающего впечатления. К тому же, верзила, вопреки распоряжению рубить любого, поколебался спроваживать на тот свет Эврибатова наставника, мучительно соображая, не вызовет ли чрезмерное усердие вспышку царственного гнева и, следовательно, кару...
Куда ни кинь, везде клин!
Мысленно выбранившись, Клейт вопросил грозным голосом:
— Откуда, по какому праву, по чьему приказу?
Недвижно стоявший у двери нубиец Коде лишь блеснул великолепными зубами, предвкушая любопытное кровопролитие.
Надежда негра сбылась — правда, нежданным для Кодо образом.
— По коридорам рыщет омерзительное чудовище! — сказал египтянин.
— Знаем!
— Кроме того, двое изменников похитили государыню и подожгли дворец, — объявил Менкаура, глядя Клейту прямо в глаза.
Гигант приблизился вплотную, зловеще процедил:
— Этого не знаем! Но ты какую гарпию здесь позабыл? Почему шляешься в неположенных местах в неурочный час?
— Помогаю изменникам, — добродушно произнес Менкаура.
В положениях подобного рода правдивый ответ неизменно ошеломляет. Клейт замешкался лишь на долю мгновения, не поверив ушам, сочтя слова наставника дурацкой и дерзостной шуткой, раскрывая рот, чтобы гаркнуть и приструнить старого наглеца...
Надвигаться на которого столь беззаботно вовсе не следовало.
Неуловимо быстро, по-кошачьи мягко Менкаура поднял правую руку и сверху вниз поразил великана в основание горла указательным пальцем. Падая навзничь, последним проблеском гаснущего сознания Клейт успел еще подивиться железной крепости сухого, тонкого, узловатого перста...
Если Клейт не поверил ушам, его напарник, в свой черед, глазам не поверил.
Не уразумел творящегося.
Мускулистая глыба, нависавшая над старцем и хрупкой девчонкой, внезапно опрокинулась, а двое пришельцев продолжали стоять как ни в чем не бывало.
Нубиец тоже замешкался.
Менкаура молниеносно шагнул, выдернул из ножен у поверженного Клейта бронзовый меч. Единственный из всех четверых героев постельной расправы, верзила не просто схватил оружие, а успел опоясаться...
Выпрямившись, Менкаура взял клинок наизготовку.
Со стороны это, должно быть, казалось жестом отчаяния: седовласый, отнюдь не похожий на крепыша писец вызывал на бой чернокожего гиганта, способного, судя по внешности, в одиночку разделаться с двумя десятками противников.
Давид и Голиаф еще не родились на свет, — иначе автор едва ли удержался бы от избитого, затрепанного уподобления... Надлежит, однако, хоть немного блюсти хронологию; а посему просто скажем, что египтянин смахивал на ягненка, вознамерившегося сразиться с матерым волчиной.
Осознав, наконец, происходящее, Кодо рванулся к пришельцу.
Он обрушился на Менкауру, точно атакующий носорог и, пользуясь преимуществом в росте, нанес убийственный рубящий удар, способный развалить противника пополам.
Клинок рассек пустоту.
Писец отпрянул, сделав одновременный поворот вокруг своей оси, и очутился от негра на расстоянии четырех локтей. Лишь изрядный боевой опыт и неимоверная физическая сила позволили Кодо устоять, однако равновесие он потерял.
Острие меча лязгнуло по гранитным плитам, вышибло длинную звездчатую искру, сделало заметную выбоину.
Африканец еле-еле умудрился не шлепнуться, неуклюже вытягивая левую руку, семеня и разом утрачивая грозный вид.
Неискушенный боец, вероятно, попытался бы воспользоваться оплошностью Кодо, но Менкаура стоял недвижимо. Он понимал: победить возможно только ловким встречным ударом.
Нападать самому, преодолевать четыре локтя, отделявших египтянина от чернокожего, было бы, по меньшей мере, опрометчиво. Менкаура не обманывался насчет опасности, которую представляет воин. И не строил иллюзий относительно собственных — когда-то незаурядных — способностей к фехтованию.
Много лет миновало, много! Теперь ему шестьдесят — а негру не более тридцати пяти. Стражник проворен, поворотлив, и неизмеримо превосходит в силе. Контратака, умелая контратака — лишь тогда можно хотя бы надеяться на победу...
* * *
— Весла на воду! — скомандовал Расенна передохнувшим и немного пришедшим в себя гребцам. — Парус не сворачивать! Курс прежний!
— Раз... Два... Три... — понесся над палубой усталый, охрипший голос келевста Орозия.
Этруск неторопливо и тщательно перезарядил огнемет, обновил затравку в желобке, бросил взгляд на опустевшие сосуды, из которых брал горючую смесь, и одну за другой отправил уже ненужные амфоры за борт.
Пелена дыма осталась далеко на юге.
Там же, полускрытая этой рукотворной завесой, тянулась узкая полоска, именовавшаяся островом Крит.
Необъятная ширь блистающих вод расстилалась перед миопароной. Пентеконтера, уклонившаяся от решительного столкновения, маячила маленьким темным пятнышком, а ладья, сопровождаемая кораблем Эсона, уже скрывалась за чертой горизонта.
— Не вешать носов, ребятки, — провозгласил архипират. — И не думать, будто все неприятности уже позади! Позади — свежее боевое судно! Идем к северу.
— За афинянами? — внезапно спросил Орозий, обрывая счет.
— Разумеется.
— Капитан, зачем это нужно? Какое нам дело до афинян? Двинемся на запад, к островку, в убежище! Люди изнемогают...
— Понимаю...
Весла продолжали двигаться равномерно. Все гребцы мысленно соглашались с Орозием, но все они успели хорошо изучить своего командира.
И каждый напряженно дожидался ответа. Если Орозий осмелился оспоривать приказ этруска — отлично. Гнев Расенны падет на его голову... А возможно, капитан простит новоиспеченному келевсту вопиющую дерзость... А вдруг — чем гарпии не шутят? — и согласится?
Последнее, разумеется, устроило бы каждого на борту миопароны.
— Вам до них нет ни малейшего дела, признаю. — Расенна прищурился. — По правде говоря, мне тоже...
Орозий вздохнул с невыразимым облегчением.
— ... Но я дал слово человеку, избавившему всех нас от верной погибели. Коль скоро нынче обману его — завтра обману вас...
Орозий приоткрыл было рот, намереваясь возразить.
— А искать себе иного капитана, — печально ухмыльнулся этруск, — не советую. Пропадете... Только Расенна может обеспечить вам относительно беспечную жизнь и сохранность шкур. Сами знаете...
Келевст безмолвствовал.
— А посему, — продолжил архипират уже с некоторой угрозой в голосе, — продолжай командовать! Я что-то не слышу счета вслух!
— Раз... Два... Три... — уныло затянул разочарованный Орозий.