Кареглазая красавица рабыня, жена митиленского аристократа, привезенная в Кидонию ровно три недели назад, продолжала отвергать царицу со спокойным и решительным упрямством, точно ее родиной была суровая, целомудренная Энниада, а не легкомысленный Лесбос, давно и навеки прославившийся обилием чересчур нежных подруг.

Арсиноя не знала, смеяться, гневаться или плакать.

Отведя Беренике пышную и уютную спальню в самом сердце огромного, похожего на лабиринт, Кидонского дворца, она окружила молодую гречанку всемерной заботой и лаской, чтобы та окончательно оправилась от пережитого потрясения и разлуки с близкими. Сорок столетий назад, когда вчерашний царь зачастую впрягался в колесницу завоевателя и влачил ее, понукаемый ударами бича, перемены судьбы воспринимались куда легче и проще, нежели в нынешнем, душевно изнежившемся веке.

Через несколько дней Береника впервые улыбнулась, потом отведала за вечерней трапезой красного хиосского вина и, подперев округлый подбородок руками, пристально смотрела на изгибавшихся под напевы флейты и переборы лютни египетских танцовщиц.

Умная, изощрившаяся в любовных играх до последнего предела, к тридцати четырем годам успевшая утолить почти все вообразимые и с трудом вообразимые страсти, Арсиноя не торопила событий. Потихоньку велев амазонке Эфре приглядывать за новенькой в оба, повелительница во всеуслышание объявила Беренику под своим особым покровительством, самолично проводила до опочивальни, легко поцеловала и попрощалась до утра.

Ревновать Арсиною обитательницы и обитатели бесчисленных дворцовых покоев отвыкали раз и навсегда, посему Елена и Сабина, которым часок спустя предстояло взойти на ее ложе, лишь лукаво переглянулись.

— Ты влюблена? — полюбопытствовала Сильвия, пристроившаяся на краю мраморного бассейна, где царица нежилась, уже почти готовая к вечернему омовению.

При беседе с глазу на глаз прибавлять «госпожа» было не принято.

— В тебя, — чистосердечно сказала Арсиноя, слегка поворачивая голову. — Но сегодня отдамся на растерзание двум бешеным кошкам, завтра овладею этой милой девочкой, а послезавтра... еще не знаю. Пора, моя хорошая.

— Как пожелаешь, — вздохнула Сильвия и соскользнула в бассейн, по колено полный душистой розоватой водой. — Вот разыщу Рефия и попрошу прислать ко мне полдесятка самых неукротимых воинов.

Единственная критянка в смешанном гареме царицы, Сильвия также была единственной, кто попал туда по доброй воле.

Принадлежа к роду знатному и древнему, она должным образом посетила дворец, выйдя замуж и переселившись в Кидонию из города Закро на восточной оконечности острова. Арсиное в ту пору сравнялось двадцать девять, Сильвии — семнадцать, но сходство темпераментов и склонностей оказалось разительным.

Протомившись от взаимной страсти с первого взгляда ровно столько времени, сколько заняли положенный обмен приветствиями да короткая учтивая беседа, обе отправились полюбоваться чудесной терракотовой вазой, расписанной лилиями. Царь Идоменей, суровый и воздержанный мореплаватель и воин, давным-давно терпел привычки единокровной супруги лишь из высочайших государственных соображений. Он припомнил, где обретается несравненная ваза, слегка дрогнул желваками и любезно предложил мужу Сильвии познакомиться с богатейшим собранием всевозможных боевых трофеев, рассыпанным по мужской половине дворца, едва ли не превосходившей размерами женскую.

И принять в подарок любое оружие, какое придется по вкусу.

Хотя исключительный восторг простака Талфибия вызвала недавно изобретенная мастером Эпеем и выставленная посреди Зала Быков, прямо под световым колодцем, катапульта — длинный деревянный желоб, оснащенный исполинским луком и воротом; оружие, способное метать стрелу длиною в два локтя на добрых десять плетров и навылет пробивать борт небольшого судна, — гость, разумеется, не смог унести это новейшее чудо, и ограничился изящным двуострым топориком-лабрисом.

А Сильвию так очаровала красно-коричневая стройная ваза, украшавшая далекую опочивальню, что молодая прелестница внезапно охладела ко всему и всем — особенно к мужу.

Стискивая свое сокровище в жарких объятиях, Талфибий искренне дивился его непостижимой вялости.

Даже в первую ночь, когда таран сладострастия проломил борта целомудрия и немало крови пролилось на волны белоснежных простынь, Сильвия сперва завизжала, дернулась, а потом обхватила жениха ногами, запустила длинные, нервные пальцы в его курчавые волосы и примерно исполнила танец, который пляшут лежа. Да так, словно занималась этим искони свойственным роду человеческому делом в несчетный раз.

Державшая светильник служанка от удивления лишь разинула рот и пролила каплю-другую шипящего масла на собственную ногу.

Два женских крика слились воедино.

Поскольку вопль наслаждения звучал и громче, и дольше, Талфибий ублажился и даже не отругал неловкую девку, заоравшую в столь неподходящий миг.

* * *

Три месяца миновали в полном постельном согласии. Талфибий вымерял все глубины, досконально исследовал все проливы и устья, запретные для робкого или неопытного, собирал богатую дань с каждого побережья — и ни разу не изменял ему попутный ветер.

Теперь же на море стоял абсолютный штиль.

В пятую ночь затишья окончательно сбитый с толку вельможа застиг жену свернувшейся калачиком на ложе и о чем-то мечтающей. Даже не повернув головы, Сильвия молча указала на тоненький алый поясок, охватывающий бедра и означавший временное бездействие.

Потом легко и небрежно махнула рукой в сторону двери.

Тут уж у недалекого и самолюбивого Талфибия взыграло ретивое.

Он зарычал, обрушился на вскрикнувшую от неожиданности Сильвию, в два-три приема сломил ее сопротивление и направил уже полностью изготовившийся к бою корабль в гавань, размещенную, так сказать, под высокими широтами.

Где и наткнулся на внушительный отпор тридцати двух крепких, стоявших ровными рядами воинов.

Сильвия куснула достаточно сильно, чтобы защититься, и недостаточно злобно, чтобы изувечить. Разом обескураженный супруг заорал благим матом. Галера незамедлительно свернула парус, высушила весла и легла в полный дрейф.

— Нет! — коротко выдохнула Сильвия.

— Почему? — прохрипел Талфибий, осторожно ощупывая болезненное место.

— А ежели невмоготу, проведай служанку. Полегчает...

Удостоверившись в целости киля и корпуса, Талфибий опрокинулся на бок и откатился подальше, благо постель была широченной.

— Почему? — повторил он со злобой.

— Потому, что люблю Арсиною, — сказала Сильвия. — Она меня тоже. И берет во дворец. Не сердись, бычок, получишь развод и пятьсот талантов золота. Целый флот можно снарядить!

* * *

Сколь ни был уязвлен и разъярен Талфибий, а предпочел согласиться, принять баснословного отступного и взять язык на крепчайшую привязь.

Ни в кругу изумленных домочадцев, ни на хмельной дружеской пирушке, ни громко, ни шепотом, ни сразу, ни впоследствии не упомянул он об истинной причине, сделавшей Сильвию придворной дамой.

Во-первых, не следовало становиться всеобщим посмешищем.

Во-вторых, ославить царицу трибадой на Крите, где однополой любви, говоря мягко, отнюдь не одобряли, значило иметь дело с Идоменеем и Великим Советом, доказывать правоту обвинения.

В-третьих, венценосной сопернице стоило обронить словечко боготворившему ее человеку, чтобы несносный болтун ушел в загробный мир, даже не успев толком пожалеть о своей нескромности.

Человеком этим был начальник дворцовой стражи Рефий.

* * *

Мраморный пол, прогреваемый снизу гипокаустами, казался жарким, словно прибрежные пески в солнечный полдень.

В квадратном проеме потолка, за частым бронзовым переплетом, уже мерцали звезды, но большие лампы, зажженные по всему периметру купальни, давали яркий, чистый свет, мало уступавший силой дневному.

Имевшая в длину и ширину тридцать ступней, купальня служила царице четырежды на дню, а посему отапливалась непрерывно и расписали ее те же художники, что потрудились над малым тронным залом. Изображения морской охоты соседствовали со сценами тавромахии. Из красок преобладали белила, охра, лазурь. У дальней стены стояла огромная круглая ваза, чью блестящую поверхность оплетал щупальцами великолепно выписанный спрут. У ближней — там, где Сильвия ласково и сноровисто растирала выпрыгнувшую из бассейна царицу льняной простыней, тянулось просторное ложе, назначенное как для отдыха, так и для вещей, с отдыхом несовместных.

Завершив труды, Сильвия отступила, быстро осушила капельки влаги на собственном теле и небрежно метнула отяжелевшую ткань прямо в благовонную воду.

Владычица Крита задорно смотрела на подругу блистающими синими глазами.

Красоту человеческого тела резец и кисть передают несравненно лучше, нежели слово. Стройная, высокая, прекрасно сложенная, Арсиноя обладала необычными для критянки мелкими чертами лица и совершенно прямым, без малейшего намека на характерную легкую горбинку, носом. Темно-каштановые волосы, уложенные перед омовением в пышную, тугую корону, перевивала жемчужная нить. Белизна кожи была столь ослепительна, что розовые губы и соски выглядели пунцовыми.

Чуть более пышная и смуглая, Сильвия не уступала царице чувственной прелестью, только глаза аристократки, большие и карие, были расставлены заметно шире, а волосы — черны, словно смоль.

Клепсидра в юго-западном углу купальни успела звякнуть каплями трижды или четырежды, прежде чем Арсиноя засмеялась, повалилась на ложе и разметалась, дабы немного остыть после омовения. Правая нога медленно согнулась, левая скользнула в сторону и вниз и тронула пальцами теплую мраморную плиту.

Сильвия глубоко и грустно вздохнула, погладила свои поднявшиеся, набухшие истомой груди, молча двинулась к поставу, где обеих женщин ожидали свежие одежды, сотканные из прозрачного виссона.

Мерно позванивала вода горного родника, замкнутая в стеклянных сосудах и обреченная исчислять время.

— Телочка! — позвала Арсиноя.

* * *

Кажется, страницей или двумя ранее покорный слуга уже позабыл известить читателя о довольно важной мелочи. Каюсь и спешу исправить упущение.

Бык на минойском Крите был не только священным животным, подобно индийской корове либо древнеегипетскому Апису. Он воплощал собою не только стихийную силу, плодоносное начало, жизнедатную мощь. Могучий длиннорогий великан — белый, черный, пятнистый — олицетворял красоту мироздания: соразмерную до самых крохотных черт, всепокоряющую, победоносную. Перед быком не просто преклонялись: им восторгались, восхищались, им любовались, как любуются драгоценным камнем или дивным цветком. Женщины, умело подготовленные к обряду многоопытными жрицами, отдавались ему средь заповедной рощи в предгорьях Левки. А их соплеменницы, вздрагивая при мысли о грозном и незабываемом совокуплении, втайне завидовали этим избранным.

Вот почему в языке островитян слова «бычок» и «телочка», для нашего слуха звучащие оскорбительно, значили примерно то же, что «дружок» или «милочка».

Сильвия обернулась через правое плечо, разомкнула губы, но осеклась и выжидающе замерла.

— Ты ревнуешь? — с улыбкой спросила Арсиноя.

— Да... Немного...

— Во ведь ревновать воспрещается, — напомнила повелительница.

— То есть, нет-.. Не ревную — сказала Сильвия. — Истосковалось по тебе невообразимо, вот и все.

— Иди на ложе, глупышка.

Клепсидра и звякнуть не успела, а Сильвия уже стояла на коленях меж раскрытых ног Арсинои, прижимаясь щекой к упругому животу подруги, нежно стискивая ладонями ее бока.

— Нет, — послышался тихий, властный голос, — нынче мой черед.

Легонько толкнув темноволосую голову, царица высвободилась, приподнялась и опрокинула Сильвию на багряное, расшитое тончайшей золотой нитью покрывало.

— Скорее! — застонала молодая аристократка, смыкая веки, распахивая ноги, тиская и вытягивая собственные, давно поднявшиеся чувственным торчком соски: — Скорее! Пожалуйста! Я совсем-совсем...

Окончание любовной мольбы утонуло в рыдающем вздохе, ибо Арсиноя уже зарывалась устами и кончиком носа в жаркое, полу отверстое лоно Сильвии.

* * *

В Та-Кемете, единственной стране, с которой Крит по-настоящему торговал и обменивался послами, — а заодно и гостями, — северян искренне считали полусумасшедшими. И не оттого, что островом, по сути, правила царица, а супругу ее отводилась простая роль флотоводца и, следовательно, военачальника. И не потому, что на земле Кефтиу не было ни одного настоящего храма: хотят служить Апису в священных рощах — пускай служат себе на здоровье. И не благодаря варварскому обычаю сжигать мертвецов, точно собак, отвергая неотъемлемо необходимый для потусторонних странствий обряд бальзамирования — всяк печется о душе на собственный лад, и неразумного можно лишь пожалеть...

Но Кефтиу был единственным в обитаемой вселенной государством, где законы наистрожайше и непреложно запретили рабовладение. Обращать в неволю нельзя было ни чужеземца, ни, тем паче, соплеменника.

Ступивший на критскую почву раб немедленно и навсегда обретал свободу. Египтяне, плававшие на остров по делам торговым или иным, либо платили чудовищную пошлину, дабы не лишиться наиболее ценных одушевленных орудий, либо (что случалось гораздо чаще) везли с собою старых, больных и никчемных.

Согласно тем же, исключительно мягким даже с нашей точки зрения и напрочь безумным в глазах египтян, законам, смертная казнь полагалась только за три провинности: убийство (человека или священного быка), насилие над жрицей и однополую любовь.

На последнюю критяне взирали с омерзением, непостижимым для прочих средиземноморских народов, которые, в свою очередь, содрогались при одной мысли о женщинах, покрываемых быками, и недоумевали, как может изменивший владычице и владыке становиться изгнанником, а не покойником.

Каждому — от виноградаря и стряпухи до царя и царицы — надлежало блюсти закон, хранивший и каравший всех — снизу и доверху.

А следил за этим Великий Совет Священной Рощи.

* * *

В девятнадцать лет восхитительная Береника питала стойкое отвращение ко всем видам плотской любви.

Гордая и замкнутая от природы, никому и никогда не поверяла она своих огорчений; высокомерная и насмешливая, избегала судачить с более счастливыми подругами, а в итоге попала прямиком на остров Крит, в гарем Арсинои.

Потому что митиленские горожане вполне заслуженно считали Беренику одной из первых красавиц и совершенно ошибочно полагали, будто молодая женщина довольна и счастлива удачным замужеством.

Супруг ее, Талай, отличался похотью фавна и неутомимостью кентавра. Местные и приезжие блудницы направо и налево шептали о неописуемых достоинствах несравненного любовника, способного без устали трудиться над женским телом, доколе в сосуде малой клепсидры не иссякнет вода. Слухи разлетались по Митиленам с быстротой распуганных воробьев, и многие добропорядочные горожанки, чьи мужья не были столь щедро одарены Приапом, только хмыкали и втихомолку завидовали Беренике.

Особо завидовать было нечему.

Ибо Талай стяжал себе неувядаемую славу именно среди блудниц.

Во все века, среди всех народностей особы легкого нрава смотрели, смотрят и, вероятно, будут смотреть на соитие, как на обычную необходимость, не приносящую ни малейшего удовольствия, а зачастую сулящую обиды и огорчения. Чем скорее избавляются они от мимолетных объятий, дающих одноразовый заработок, тем легче вздыхают.

Потаскухи, по десять-пятнадцать раз на дню отдающиеся мужам, юнцам и отрокам, избегают любых излишних, докучных ласк, ибо, усталые и безразличные к своему труду, забывают о наслаждении, как забывает глубокий старик о некогда плескавшем через край здоровье. Коль скоро посетитель не наделен избыточной выносливостью — великолепно: промелькнет, расплатится, исчезнет. Ежели попадется усердный пахарь любовной нивы — делать нечего, следует терпеть.

Но Талай не принадлежал ни к первым, ни ко вторым.

После знакомства с этим выдающимся человеком промышлявшая в городской лесхе девка Феребея сообщила сердечной подружке Фило:

— Явился перед закатом и как начал орудовать! Я попрыгала, монетку отработала; потом притомилась, лежу бревно бревном, а он чешет, а он старается! Я под конец, веришь ли, сама готова была приплатить. Уж и не помню, когда меня в сок возводили... Мотыжил, покуда звездочки не высыпали все до единой!

Фило хихикнула.

Феребея отхлебнула терпкого лесбосского винца и прибавила:

— Но, представляешь, хоть бы разочек для приличия приголубил, подлюга!

* * *

Шестнадцатилетнюю жену Талай лишил невинности в столь же героической манере. Возбудясь и воспряв при виде нежного, свежего, изящного тела, он, словно хмельной сатир, набросился на Беренику, мгновенно и безжалостно вскрыл ей влагалище и, по выражению Феребеи, «орудовал» без устали.

А Талаев огнедышащий вулкан имел свойство извергать потоки лавы лишь через час-полтора после первых колебаний почвы. Крепко подозреваю, что бедолага страдал серьезным психофизиологическим расстройством, которое и сам он, и митиленские потаскухи по невежеству принимали за исключительную мужскую доблесть.

Заодно с целомудрием Береника едва не утратила рассудка. Удовлетворенный супруг явил неслыханную дотоле нежность, легонько чмокнув новобрачную куда-то возле виска, и с достоинством направился вкушать заслуженный отдых.

Звуки, сопровождавшие соитие, переполошили всех домочадцев, доставили немало веселья запоздалым подвыпившим гулякам и еще больше хлопот широкоплечему привратнику Эномаю, вынужденному все время замахиваться узловатой дубинкой на свистунов и балагуров.

Финикийская рабыня Синта, согласно обычаю стоявшая со светильником в изножье постели, чуть выждала и, едва лишь поступь Талая утихла, опрометью кинулась позвать пожилую, опытную Ипподамию.

Но та уже сама спешила по узкому полутемному коридору.

— Влажное льняное полотенце и полкубка неразбавленного вина! — велела Йпподамия, учинив беглый осмотр.

Бережно приподняв молодой госпоже голову, Синга прижала край серебряной чаши к ее губам. Береника захлебывалась рыданиями, вздрагивала, икала; густой хиосский напиток пролился, в основном, на простыню. Тем не менее, даже два-три глотка возымели благотворное действие. А простыне уже трудно было повредить.

Когда полотенце дотронулось до вспухшего лона, окаймленного слипшимися темными волосками, Береника охнула и отпрянула, будто от ожога.

— И совсем не больно, — успокоила. Йпподамия. — И сразу станет гораздо легче.

Полотенце пришлось переменить.

Ибо среди Эротовых ратников Талай отличался не только доблестью, но и огромными размерами копья.

* * *

К счастью для Береники, нравы догомеровской эпохи были сравнительно патриархальными. Существуй в то время позднейшее правило — толпиться у двери, ведущей в опочивальню молодоженов, перемигиваться и распевать полупристойные эпиталамы, — пострадавшая воительница Гименея претерпела бы унижение, нестерпимое для гордой и самолюбивой натуры.

Но анакалиптерию праздновали испокон веку.

Добрая и умная Ипподамия просидела с Береникой почта целую ночь. Угомонила, утешила, поведала немало поучительных примеров... Ласковые слова и целебные примочки сделали свое. Незадолго перед рассветом новобрачная смогла, наконец, сомкнуть ноги и задремать.

К утреннему застолью она спустилась медленно и величаво, удивляя собравшихся непривычной бледностью: свадебное покрывало — калиптра — приличествовало невесте, но жене полагалось выходить на люди простоволосой.

Снова осыпали счастливую чету орехами и финиками; снова звучали поздравления, сыпались подарки. Береника учтиво благодарила гостей, улыбалась каждому в отдельности и всем вместе; щеки ее опять зарумянились, глаза повеселели.

Снова заклали в жертву тучного быка, увили кровавое мясо толстыми полосами жира, сожгли на костре, обильно орошая вином и вознося мольбу кому-то из олимпийцев — Береника не запомнила, кому именно...

Потом отправились пировать.

Возлияние следовало за возлиянием: Гименею, Афродите, Афине, Гере... Грянули кифары и форминги, кое-кто из гостей пустился в пляс, прочие продолжали сосредоточенно поглощать парную говядину, заедать знаменитым лесбосским хлебом, который не уступал фессалийскому, запивать соком прославленной хиосской лозы, закусывать свежими смоквами.

Талай пил напропалую и победоносно взирал по сторонам, иногда заговорщически подмигивая приятелям. Он казался воплощением довольства — сытого, спокойного, добродушного. Красивый, сильный, с густыми вьющимися кудрями, супруг восседал подле Береники, словно хранящий полубог.

— Повезло же девчонке! — шепнула закадычной приятельнице черноглазая Алкиппа.

— А сама-то какой лакомый кусочек! — хрипловатым грудным голосом отозвалась хмелеющая Антия. — У Талая губа не дура.

— Ой, губа ли?..

Алкиппа стрельнула глазами, притиснула острое колено к упругому бедру Антии.

Подруги переглянулись и прыснули.

Ипподамия строго-настрого предупредила Талая не прикасаться к жене по крайней мере три-четыре дня.

— И будь с девочкой поласковее, сделай милость, — прибавила она сердито.

Ослушаться старую служанку и свою бывшую няню, жившую в господском доме почти на равных правах, Талай не посмел. Трое суток он исправно воздерживался от плотской близости с Береникой. Правда, на вторые кровь заиграла так, что пришлось отлучиться в лесху — это было делом естественным, привычным и не стоило упоминания.

Про песенку, спетую Береникой в брачную ночь, уже сплетничали везде и всюду, относя мелодию на счет исключительной страстности.

— Гляди, милок, эдакая женушка даже тебе не под силу окажется! — подзадоривала Феребея.

Талай лишь самодовольно ухмыльнулся.

Уместный совет Ипподамии пропал вотще.

В скором времени Талай убедился, что любая портовая шлюха или рабыня куда слаще бесчувственной деревяшки, доставшейся ему в спутницы. А Береника удостоверилась: ничего, кроме гадостей и пакостей, на супружеском ложе не ожидай.

Как-то само собою вышло, что ночные посещения прекратились — безо всяких вопросов и упреков.

Береника вздохнула с невыразимым облегчением, прилежно занялась хозяйством, пряла шерсть, распределяла труды между рабами и слугами, принимала гостей — словом, была образцовой женой. Талай же, у которого на дне души остался не слишком приятный осадок (его, несравненного любовника, эта дурочка чурается и еле-еле выносит!), направо и налево рассказывал о восхитительных достоинствах своей половины и пыжился безмерно:

— Столь одарена Афродитой, что лишь я способен утолять подобный пыл! Это просто комок пламени!

Так он болтал три года, пока не доболтался...

По здравом рассуждении, пресыщенной, жаждавшей наибольшего разнообразия Арсиное следовало бы заполучить в собственность феноменального Талая.

Но царица нечаянно приобрела холодную, сторонившуюся чувственных забав Беренику.

* * *

Когда на следующую ночь Арсиноя приникла к уже улегшейся и готовившейся уснуть митиленянке, Береника недоуменно подняла голову, узнала повелительницу и смутилась.

— Не вставай, девочка, — ласково промолвила Арсиноя, — ты же под моим особым покровительством.

Фраза должна была прозвучать успокоительно и ободряюще, однако действие возымела совершенно обратное!

Проведай Арсиноя про дурацкую шутку, отпущенную Ликой в беседе с Гермионой, этрусской красавице едва ли поздоровилось бы, невзирая на ослепительную внешность и редкое любовное умение. Впрочем, и сплетничать, и, тем более, доносить Береника попросту брезговала. Посему тирренка вышла сухой из воды, а царица оказалась в изрядном замешательстве.

— ... сей же час получила особое покровительство! — негромко пожаловалась Гермиона, шествуя в обнимку с подругой по коридору, минуя бесчисленные бордовые колонны, расширявшиеся кверху. За одной из них тихонько стояла и глядела сквозь оконный проем в морскую даль грустная, задумчивая Береника.

— Значит, ее покроют на особый лад, — засмеялась Лика. — С вывертами да выкрутасами.

Митиленянка вздрогнула и побледнела.

Обе женщины исчезли за углом, не заподозрив ничьего присутствия.

Собственно, Лика сказала сущую правду, но Арсиноя намеревалась развращать северную скромницу искусно и постепенно, брать нежностью и терпением. Бесстыжая тирренка, сама того не ведая, предупредила Беренику об опасности, загодя испортив готовившуюся игру. Супруга Талая испугалась, насторожилась и твердо решила противиться любому натиску.

Царица потянула завязки на плечах, и тончайшая виссонная сорочка скользнула вниз, оставив Арсиною в блеске великолепной наготы. Освободившись от прозрачной ткани, льнувшей к стопам, точно морская пена, повелительница Крита сделала шаг и возлегла рядом с Береникой.

Та вскочила, словно ужаленная, и отпрянула к узкому окну прежде, нежели Арсиноя успела опомниться.

Воспитанная в изрядной строгости, Береника все же краем уха слыхивала о подобных забавах и, не вполне представляя их подлинного свойства, ждала чего-то поистине ужасного. Хуже и противнее Талаевских объятий.

— Нет, госпожа! — хрипло воскликнула пленница, поднося к устам сжатые кулаки и глядя округлившимися глазами: — Нет, пожалуйста! Нет, нет!..

— Но почему? — с искренним изумлением осведомилась Арсиноя.

Присутствуй в опочивальне Талфибий, он почувствовал бы себя отомщенным.

— Я не хочу... Не могу... Нет.

Долго и кротко царица уговаривала Беренику смягчиться, не упорствовать. Молодая женщина, убедившись в своей временной безопасности, отвечала ровным, почтительным голосом, однако уступать не собиралась.

— Хорошо, — сказала, наконец, раздосадованная Арсиноя, — утро вечера мудренее. Отоспись, телочка, отдохни. Хандру как рукою снимет.

Она грациозно поднялась и удалилась, не прибавив ни единого слова.

Троим воинам, за которыми срочно послала проницательная Сильвия, довелось потрудиться в поте лица, дабы утешить обманутую в лучших ожиданиях повелительницу. Угодить Арсиное оказалось нелегко. Царица капризничала, требовала изощряться до степеней, трудно представимых, и насытилась, лишь когда незадолго перед рассветом все трое овладели ею одновременно.

Следившая за ходом оргии, делавшая своевременные и нужные распоряжения Сильвия одобрительно улыбнулась и дала знак отпустить Арсиною. Воины повиновались тотчас.

* * *

Что до Береники, молодая женщина проявила упрямство редкостное. Целых две недели Арсиноя ухаживала за пленницей от зари до зари, но получала отпор за отпором и за отказом отказ.

Попытка подмешать сильных возбуждающих снадобий в вино и еду провалилась. Обладая тонким вкусом, женщина почуяла неладное и спокойно объявила:

— Если это случится еще раз, госпожа, я уморю себя голодом.

— И уморит, — подтвердила Сильвия, купая царицу перед утренней трапезой. — Хорошенькое приобретение сделали, Сини! В толк не возьму, откуда такие выпрыгивают.

— Полагаю, самое время настало, — медленно произнесла Арсиноя, — испытать решительное средство.

Сильвия подняла брови.

— Нынче ночью, — сказала царица и понизила голос до неразличимого шепота, хотя кроме подруги, в купальне не было ни души.

— А дальше? — с любопытством спросила Сильвия.

— Неужто не разумеешь? — засмеялась Арсиноя.

— Разуметь-то разумею, да только здесь навряд ли даже у тебя что-либо получится.

— Согласна, — ответила Арсиноя. — Самому лучшему гребцу не сдвинуть большой галеры в одиночку. Но если...

Царица вновь понизила голос, точно опасалась невидимых ушей.

Сильвия засмеялась:

— Это, пожалуй, иное дело. Но тогда уж и парус надобно поставить. Быстрее поплывем.

* * *

Гирр выбрался на палубу «Левки», отряхнулся по-собачьи, мягко и быстро приблизился к этруску.

Мускулистый критянин дышал размеренно, пятимильный заплыв отнюдь не измотал человека, сызмальства дружившего с морем. Слой оливкового масла, обильно покрывавшего загорелую кожу, не сошел в соленой воде, и крупные капли собрались на крепком теле отдельными прозрачными шариками. С промокшей набедренной повязки на теплую палубу обильно струилась едва ли не столь же теплая морская влага.

Почти совсем смерклось.

— Осведомитель не солгал, Расенна, — произнес критянин с уверенным, нагловатым спокойствием.

— Чего и не требовалось ни доказывать, ни проверять, — усмехнулся этруск. — Но времени было в избытке. Захотел искупаться и поползать по берегу — на здоровье. Только не забудь: лазутчику положено идти во главе. Он точнее знаком с дорогой.

— А мне казалось, тебя любезно извещают о всякой необходимой мелочи, — ухмыльнулся Гирр.

— Каждый кустик, ручей или валун даже мои люди пересчитать не могут, — парировал Расенна. — Кстати, коль скоро ты справился с разведкой так блестяще, думаю, что и впредь возьмешь на себя эту обязанность.

Рука Гирра коротко метнулась к левому бедру, однако бронзовый клинок перед путешествием на берег был благоразумно снят. Критянин скрипнул зубами, откинул со лба намокшие смоляные пряди, откашлялся:

— Пиратам и татям подобные вещи привычнее, дружище.

— Себя ты, вероятно, полагаешь мирным земледельцем? — захохотал этруск, отнюдь не уязвленный. Гирр изрек сущую правду: по часта пластунской вряд ли хоть один человек на борту мог бы соперничать с Расенной. Но ведь не самому же капитану заниматься подсобной работой!

— Нет, — осклабился подавивший раздражение критянин. — Соха не для честной воинской руки. Равно как и пиратская плеть.

— Тогда сделай милость, определи название нашему промыслу, — сказал Расенна.

— Тайное поручение повелительницы.

* * *

Мастер Эпей снял ремешок, не позволявший длинным седым кудрям падать на лицо, и отложил шероховатую полосу акульей шкуры, служившую для полировки. Шагнул назад, оглядел почти законченное произведение — вернее, изделие, — над коим трудился уже без малого полтора месяца.

Работать мастеру довелось вечерами, на женской половине дворца, по особому разрешению, выданному Рефием. Вместо привычных помощников Эпею прислуживали трое-четверо воинов, и аттический умелец изрядно гневался и дивился их неловкости. Но все-таки, невзирая на весьма неуклюжее содействие, Эпей сумел довести деревянное изваяние почти до конца.

Оставалось только снабдить его мягкой внутренней обивкой, соорудить несколько необходимых приспособлений, а потом обтянуть тщательно выделанной шкурой.

Чем больше усердствовал Эпей, тем неуютнее себя чувствовал. Он прожил на острове не год и не два, был хорошо знаком с местными порядками, и разумел, какими последствиями грозило преднамеренное святотатство, хотя бы и совершенное по высочайшему повелению!

Догадали же гарпии приняться за дело, караемое Советом Священной Рощи! С другой стороны, отказать Арсиное в ласковой и настойчивой просьбе, почти мольбе, значило подвергнуться наивернейшей опале и, вероятно, преследованиям Рефия.

А уж с этой помесью тарантула и скорпиона Эпею связываться не хотелось.

Мастер вздохнул.

Из двух зол следовало избирать меньшее и дальнее.

То ли проведает Великий Совет о его прегрешении против Аписа, то ли нет — надвое сказано. Ежели Арсиное достанет простейшей осмотрительности, все обойдется и пребудет незамеченным.

Но коли прогневаешь царицу отказом, Рефий вполне способен ввергнуть строптивца в загадочное подземелье, о котором никто, кроме самого начальника стражи — даже царь Идоменей, — ничего толком не знал. Пленных допрашивали в открытую, прямо посреди дворцовых залов; преступников казнили прилюдно. А где-то в потайных недрах необъятного дворца скрывалась маленькая дверь, предназначенная для случаев исключительных и требовавших великой тайны.

Арсиноя, женщина отнюдь не жестокая от природы, никогда не любопытствовала взглянуть на эту окаянную пещеру, долгие столетия назад служившую для непонятной расправы над неведомо кем и невесть в чем виноватыми. Более мягкое и человеколюбивое время предпочло забыть саму дорогу к ней, благо в Кидонском дворце, смахивающем на лабиринт, немудрено было плутать даже родившимся меж этих толстых стен.

Однако Рефий, по слухам, хорошо помнил местонахождение подземелья, и кой-какие загадочные исчезновения относили на именно этот счет.

Эпей снова вздохнул.

Деревянные телицы могли стоять лишь под сенью священных рощ, и лишь умудренному Совету дозволялось определять кого и когда покроет безукоризненно, без единого пятнышка либо изъяна, бык Апис.

Кидонский дворец был невообразимо велик. Точнее, пространен, ибо, имея не более двух этажей высоты, он превосходил площадью провинциальный городок нынешнего Йоркшира или Экстера. Земли доставало в избытке, населялась она отнюдь не густо, а вытягивать здание вширь куда проще, нежели возносить ввысь.

Небоскребы — детища многолюдного и скаредного двадцатого века.

Заблудившемуся в дремучем фракийском лесу охотишку проще было разыскать верную тропу,, нежели заплутавшему во дворце незнакомцу набрести на требуемый коридор.

Уходящий от погони беглец быстрее мог бы затеряться в Кидонских чертогах, чем на плоскогорьях Иды.

А дозваться помощи в диком поречье Гидаспа оказалось бы куда легче, чем среди неисчислимых залов, комнат, коридоров и переходов.

Дворец разрастался на протяжении долгих веков, ширился безо всякого определенного замысла или плана.

Роскошные, изысканно расписанные, тщательно убранные и обставленные покои, каждый из которых в отдельности выглядел маленьким чудом, составляли хаотическое целое — огромный лабиринт, где обитатели предпочитали держаться знакомых мест и не захаживать в неизвестные хитросплетения бесконечных, безнадежно перепутанных анфилад.

На мужской половине существовала особая служба проводников, спешивших на помощь всякому нуждавшемуся в наставлении на «путь истинный». Однако и проводник чувствовал себя уверенно лишь на известном пространстве, за пределами коего начинались области, опекаемые товарищами. Как бы там ни было, гости царя Идоменея редко утрачивали направление.

По многочисленным и различным причинам гинекей путеводителей не имел.

Арсиноя здраво рассудила, что всякому сверчку надобно знать свой шесток, и придворным дамам, обитающим в восточных покоях, ни малейшей нужды нет заглядывать ни в западные, где размещались подсобные помещения и кладовые, ни уж, тем паче, в южные, где обретался гарем.

И жил Кидонский дворец поделенным на обособленные, независимые, едва ли толком ведавшие друг о друге мирки.

— Смею ли надеяться, что каждая запомнила свою роль хорошо и крепко? — спросила царица.

— Да, госпожа, — нестройно отвечали восемь звонких голосов.

— Тогда, — улыбнулась Арсиноя, — необходимо поупражняться. Устроить небольшое воинское учение... Телочка, не откажи в любезности, изобрази строптивицу!

Сильвия вскочила и притворно завизжала, стреляя по сторонам шалыми, отнюдь не перепуганными глазами.

Четыре женщины со смехом увлеки ее на ложе...

Вечернее омовение завершалось, когда из дверного проема послышался голос амазонки Эфры:

— Государыня просит всех проследовать за ней в купальню.

Резко, по-воински развернувшись, Эфра исчезла.

— С чего бы это? — вскинула брови кудрявая Неэра.

И украдкой подмигнула Елене.

Опрятность, искони присущая народам Средиземноморья, на Крите достигла высшей степени, а в Кидонском дворце приобретала характер чисто маниакальный. Бассейнов с подогретой проточной водой в гинекее насчитывалось не менее двух десятков, и четырехкратное купание вменялось в неукоснительную обязанность.

Банная Арсинои безраздельно предназначалась ей одной. Остальными пользовались четыре-пять купальщиц одновременно. Микена, Сабина, Елена и Неэра охотно приняли Беренику в компанию, и за три недели завязали с новенькой весьма дружеские отношения. Царица настрого предупредила: в присутствии Береники — никаких глупостей и шалостей.

— До поры, до времени, — прибавила она с очаровательной улыбкой.

Кутаясь в льняное полотенце, Береника радовалась, что предстанет перед Арсиноей в обществе задорных подруг. У них-то на глазах царица не осмелится докучать несносными домогательствами!

За последние дни лесбосская красавица убедилась: чем больше людей вокруг, тем спокойнее. Береника тщательно избегала встречаться с государыней в укромных местах, да и сама Арсиноя, казалось, утратила первоначальный интерес к митиленянке, поостыла. Но все же присутствие четырех молодых женщин вселяло гораздо большую уверенность.

Ибо сердить Арсиною понапрасну Беренике вовсе не хотелось. А уступать она и не помышляла.

— Вот придем — и узнаем, — весело отвечала Не эре смуглянка Сабина. — Поторопимся, девочки!

Они облачились в короткие легкие эксомиды — непременное вечернее платье при дворе Арсинои и высыпали в коридор, тщательно притворив за собой резную кедровую дверь.

Елена и Сабина возглавили шествие, взявшись за руки и непринужденно болтая; следом, бок о бок, двигались Микена и Береника, замыкала Неэра — самая старшая и пригожая. Залам и переходам не было ни конца ни краю.

Темнели над головой квадратные вырезы в потолках, ярко пылали светильники, пламя которых поддерживалось незримой заботой неведомых рук — Береника еще ни разу не видала служанок, подливавших в чеканные бронзовые плошки оливкового масла.

Стенные росписи проглядывали из-за причудливо расширявшихся кверху колонн. Возносились тонкие стебли, венчанные изогнутыми лепестками — критяне отдавали безусловное предпочтение лилиям перед всеми иными цветами, а посему вплетали их изысканный очерк почти в любой орнамент. В неверных отблесках, бросаемых пламенем, чудилось, будто растения колеблются под легким, неощутимым ветром.

Фрески оживали. Шевелили щупальцами пучеглазые спруты, вздрагивала глянцевитая кожа дельфиньих спин, корабли покачивались на легкой зыби, а юноши и девушки, затевавшие акробатическую игру с громадными пряморогими быками, напрягали мышцы, изготовляясь к опасным и точным прыжкам.

Быки, быки...

Вытесанные из мрамора и черного стеатита, отлитые в бронзе с неподражаемым искусством, бычьи головы красовались там и сям — на стенах и вдоль стен, в промежутках меж колоннами, по бокам дверных проемов.

Рога возносились над ними подобно лирам, с которых сняли струны и поперечные перекладины. Суровые морды провожали идущих неотрывными взглядами, ибо ваятели давным-давно постигли изумлявший чужеземцев секрет — располагать зрачки точно посреди глазного яблока.

Радостными и яркими были росписи; ни единого сражения не запечатлели островитяне, и не виднелось нигде ни поверженных врагов, ни скрученных пленников.

Только море, сады, могучие животные, волшебные птицы, гибкие человеческие фигуры...

Боковые ответвления возникали на каждом шагу. Из любого зала имелось, по меньшей мере, четыре выхода, уводивших в запутанные дворцовые дали. Береника поежилась, представив, каково скитаться здесь одной, без опытных провожатых. Проблуждаешь год — и без толку, наружу не выберешься.

Она почти непроизвольно взяла Микену за руку. Подруга ответила быстрым, ласковым пожатием, переплела свои пальцы с Береникиными, ободряюще шепнула:

— Скоро привыкнешь. Это сперва кажется, что вот-вот потеряешься бесследно. Потом начинаешь понемногу разбираться. Но, конечно, — прибавила Мике на с улыбкой, — лишь в сотне-другой комнат...

Женщины свернули направо, поднялись по короткой, в три ступени, каменной лестнице, миновали еще несколько просторных помещений. Перед широкой резной дверью Сабина остановилась и легонько постучала согнутым пальцем.

— Войдите! — раздался мелодичный голос.

Обильно смазанные петли повернулись легко и бесшумно. Званые гостьи одна за другой переступили порог и очутились в уже знакомой читателю купальне. Благоуханное тепло напитывало воздух, ярко горели светильники — все было, как обычно.

Впрочем, не все.

Как правило, царица свершала омовения со своей любимицей Сильвией. Но этого Береника, разумеется, не знала, и ничуть не удивилась, увидав Гермиону, Лику и Лаису мирно восседающими на огромном ложе у левой стены.

Сильвия, по обыкновению, пристроилась на закраине бассейна, где нежилась порозовевшая от горячей воды Арсиноя.

— Мы пришли, госпожа, — негромко молвила Сабина.

Повелительница обвела собравшихся долгим, пристальным взором синих глаз, поднялась, шагнула прочь из бассейна, томно потянулась. Верная Сильвия тотчас окутала венценосную подругу большим, точно простыня, полотенцем, сверху донизу огладила ткань заботливыми ладонями, дабы влага впиталась быстрее и лучше.

— Спасибо, телочка, — сказала Арсиноя, скидывая полотенце на горячие мраморные плиты. — Пожалуй, теперь мы вполне готовы. Правда?

Сильвия кивнула:

— Пожалуй.

Четыре женских руки поднялись и потянули завязки эксомид. Четыре одеяния прошуршали по гибким телам, слетая прочь.

Береника недоуменно воззрилась на обнажившихся подруг.

— Не бойся, — промурлыкала Микена, — сама увидишь, как хорошо и славно все получится...

Мгновение спустя Береника пронзительно визжала, опрокинутая на огромное ложе.

Неэра и Сабина устроились ближе к изножью, сжимая меж упругих ляжек ее голени. Лика и Лаиса держали за кисти и локти.

Гермиона ласково, но властно следила, чтобы извивающаяся митиленянка не впилась зубами в одну из непрошеных наставниц.

— Перестань кричать! — велела склонившаяся над Береникой Сильвия. — Ты среди своих, в полной безопасности. Ничего, кроме добра, тебе не желают. Надо же, наконец, оттаять, глупышка!

— Пустите!

— Обязательно и непременно. Только через несколько минут. Но тогда, вероятно, будешь просить «не выпускайте»... Поверь на слово, телочка.

Руки Сильвии легли на округлые бедра Береники, скользнули по ее телу, поднимая уже и без того сбившуюся кверху эксомиду. Впрочем, стянуть полупрозрачную ткань долой оказалось возможным лишь при содействии Микены: Лаиса и Лика немного ослабили хватку, пленница воспользовалась этим и едва не вырвалась.

— Ну, право же, гораздо лучше лежать спокойно, — уговаривала Сильвия. — Пожалуйста, будь хорошей, послушной девочкой.

Береника всхлипывала, закусив губу.

— Раскройте чуток пошире, — негромко распорядилась Арсиноя. — И начинайте.

Караулившая за дверью Эфра гадливо морщилась и пожимала плечами. Встретиться с мужчиной раз в год, зачать и произвести на свет новую неустрашимую воительницу — это еще понятно. А тискать и мусолить друг друга невесть ради чего — тьфу!

Подобно всем своим грозным товаркам, Эфра презирала бессмысленные и никчемные развлечения, от дремучей глупости принятые у чужеземных народов. Жить бок о бок с противоположным полом само по себе противоестественно. Заниматься же подобными пакостями не ради продления рода...

На берегах Фермодонта, в суровой Фемискире, за такие выходки полагалась расправа быстрая и безжалостная.

Амазонка напрягла крепкие мускулы. Попробовали бы эти клушки подступиться к ней, с которой не сумел по-настоящему сладить в потешном бою на мечах сам великолепный Рефий!..

Похищенная недотрога прекратила верещать как резаная — вот и славно. Теперь, правда, стонет, словно стрелу зазубренную из плеча выдергивает... Ну, что за удовольствие заниматься вещами, от коих ноешь да охаешь?

Эфра с гордостью вспомнила собственное геройское терпение. Сама царица Ипполита похвалила доблестную амазонку, ни звука не проронившую при довольно мучительном ранении в правую лопатку и последовавшем за ним врачебном вмешательстве.

— Берите пример! — коротко бросила Ипполита, кивнула совсем еще юной Эфре и удалилась, надолго осчастливив телохранительницу столь неслыханным вниманием.

Уж она-то, Эфра, никогда не разрешит себе хныкать и проливать слезы по наипустячнейшему поводу!

Новый всхлип, долетевший из купальни, вызвал у амазонки грустную, брезгливую усмешку...

Еще полчаса назад во многом разделявшая взгляды Эфры, митиленянка впервые испытывала неудержимый прилив доселе неведомого, пугающего и несравненного блаженства. Разум подсказывал, что с нею вытворяют вещи, для порядочной женщины отнюдь не приемлемые, но молодое, здоровое, полное свежих неистраченных соков тело не желало подчиняться рассудку, и своевольничало напропалую.

Сильвия была права: даже искушенная соблазнительница Арсиноя навряд ли добилась бы многого в одиночку — чересчур пугливой и безразличной к любовным забавам сделало пленницу неудавшееся замужество. Права была и государыня: где потерпит неудачу единственный гребец, многочисленный экипаж управится быстро и успешно.

Современный сексолог, думается, определил бы затеянную Арсиноей игру, как синхронное воздействие на все эрогенные зоны. А четыре тысячи лет назад ученые термины еще не приобрели нынешней завершенности, и странное развлечение стали именовать в итоге «критской проделкой».

Ожидавшая чего-то невыносимо болезненного и неимоверно гнусного, супруга Талая залилась обильными слезами, дернулась и затрепетала под восемью жаркими, долгими поцелуями.

Умелые ладони легко и безостановочно ползали, скользили, сновали по ее телу.

Чуткие пальцы сноровисто и ласково дразнили трепетную плоть. Лика и Лаиса прильнули к подмышкам Береники. Елена и Микена схватили губами длинные соски, Сильвия нежно ужалила распяленную женщину кончиком влажного языка прямо в пупок, Неэра и Сабина лобызали ей ноги чуть повыше коленей, а Гермиона забрала в рот мочку левого уха.

Шестнадцать рук трудились без устали.

Гладили, тискали, щекотали, пощипывали...

Несколькими часами раньше темпераментная Сильвия за считаные секунды пришла под таким же нежным натиском в полное исступление. С Береникой же довелось возиться несравненно дольше и упорней. Однако пробуждавшаяся природа — пускай неторопливо, однако неизбежно, — брала свое.

Истомные токи начинали струиться и вихриться по изласканному телу. Когда первый испуг миновал, Береника прекратила биться и лежала не шевелясь, прислушиваясь к доселе неведомому чувству, странному и волнующему.

Никто не причинял ей боли. Ее дразнили и целовали — но и только. И каждое лобзание понемногу отзывалось упоительным, щемящим возбуждением, названия которому Береника не ведала.

Рыдания незаметно сменились протяжными всхлипами и вскриками. Соски напряглись, живот затрепетал.

Неэра выразительно скосила глаза на Арсиною.

Та покачала головой и дала знак продолжать.

Являя беспримерную выдержку, царица ждала, покуда персик созреет полностью.

Еще два или три десятка звонких капель уронила клепсидра, прежде нежели Береника застонала и плеснула бедрами. Женщины удвоили усилия. Разомлевшая лесбосская упрямица не сопротивлялась и отдавалась если не страстно, то вполне покорно.

Снова подпрыгнули округлые бедра.

Зрачки Арсинои расширились, царица облизнула пересохшие губы, сглотнула.

Сильвия, не оборачиваясь, махнула рукой, показывая, что время приспело.

Но Арсиноя все-таки дождалась, пока бедра очаровательной пленницы не заплясали мелко и безостановочно.

И лишь после этого скользнула на ложе сама.

Устроилась меж распахнутых Береникиных ног.

Жарко задышала прямо во влажный розовый зев, уже приотворившийся под выпуклым треугольником коротких вьющихся волос.

Нежно и осторожно раздвинула пальцами чуткие лепестки.

Береника ахнула.

Вздрогнула.

Гермиона проворно расцеловала ей лицо...

Взбудораженная митиленянка едва не захлебнулась от ужаса и блаженства, ощутив новое, бесконечно упоительное посягательство на сокровеннейший уголок своего тела, ведавший до сих пор только дикарские вторжения супружеского бивня. Беренику сотрясало мгновенной крупной дрожью, а затем в купальне раздалось громкое, самозабвенное:

— А-а-ай!..

Арсиноя лобзала вожделенное лоно заботливо и неспешно, слегка погружала кончик языка внутрь и тот час же вела его кверху, туда, где набухал наслаждением крохотный отзывчивый бутон, каждое прикосновение к которому заставляло наложницу изгибаться и стонать. Помогала себе шелковистыми подушечками пальцев, умело сновала ими от лобка до ягодиц Береники, следя, чтобы возбуждение молодой женщины не угасало ни на миг.

По обыкновению, за слаженностью общих действий наблюдала Сильвия. Она врожденным шестым чувством ведала нужное время и нужное средство. Решающая минута наступила. Критянка поняла это, подтолкнула Микену, ткнула Елену, выразительно подмигнула обеим. Подруги приподнялись и чуть отстранились, ухватили Береникины груди ладонями, словно две переполненные чаши.

Сильвия оторвалась от живота митиленянки. Легко, не наваливаясь, оседлала ее.

Вытянула пленнице соски.

Отпустила.

Опять вытянула.

И опять. И опять.

Береника разомкнула веки, уставилась на Сильвию округлившимися глазами, дернулась и отчаянно закричала:

— Да-а-а-а!.. Да-а-а!.. Да-а!..