— Она самая, — с готовностью согласился этруск. — Отсюда ее, правда, не видать, но город никуда не исчез, можешь быть уверен. И кишмя кишит женщинами...
— Предатель! — с ужасом сказал Гирр. — Ты привел нас прямиком в осиное гнездо! В змеиное логово!
— Я всего лишь пошел навстречу единодушному требованию экипажа, — возразил Расенна. — А Фемискиру избрал потому, что, во-первых, отсюда уж наверняка никаких слухов никуда не просочится — амазонки общаются с окружающими народами преимущественно посредством клинков, стрел и копий, — во-вторых же, повторяю: здешние бабенки и впрямь опрятны и пригожи... Прекрати хмуриться, дружище, ты сам настоял на буквальном соблюдении приказа: скрытность и еще раз величайшая скрытность!
Этруск подмигнул и шепотом прибавил:
— Да и кашку ведь заварил сам!
Гирр заскрипел зубами:
— И даже не предупредил, подлец, высадившихся людей! Они уверены, будто...
— Когда подбирали команду, — прервал Расенна, — предполагалось: каждый достаточно осведомлен в морском деле. Включая, между прочим, — этруск ухмыльнулся, — надзирателя... Мне и на ум не могло придти, что люди понятия не имеют, куда приплыли!
Критянин плюнул от ярости.
— Вот и видать моряка, — невозмутимо промолвил капитан. — Сигерис, будешь свидетелем: досточтимый Гирр харкнул на палубные доски. Общеизвестно: это вернейший способ навлечь на судно гнев богов! Теперь, ежели приключится неладное, знаем, кого надлежит винить...
Сигерис каким-то чудом успел очутиться меж Расенной и Гирром.
— Выбрали время ссориться! — воскликнул он. — Лучше за берегом присматривайте в оба! Занесла нелегкая!
— Не беда, — ободрил наемника этруск. — Ребяткам не грех поразмяться, мечом помахать. А то совсем обленились.
Несколько гребцов, разумевших по-критски, торопливо передавали товарищам суть оживленного препирательства. Поднялся тихий, испуганный ропот.
— Эй, мальчики! — сказал Расенна, переходя на эллинское наречие, понятное большинству, бывшее в Средиземноморье своеобразной lingua franca. — Извольте успокоиться. Клятвенно заверяю: кораблю не грозит ни малейшая опасность. Амазонки, нам грешным не в пример, не шныряют по морю, и преследовать не станут. Это народец сугубо и трегубо сухопутный.
— Думаешь, они вывернутся? — спросил этруска Сигерис.
— А что же им еще делать остается? — ответил вопросом на вопрос хитроумный Расенна. — Знали, чего хотели, за тем самым и отправились. Теперь уж — либо уд в устах, либо голова в кустах...
Эта на ходу изобретенная этруском поговорка, пережила тысячелетия и, наконец, несколько видоизменившись, закрепилась в одном из языков нынешней Европы.
* * *
Коротко просвистела стрела, внятно хрустнула пронзенная цель, подбитая утка закувыркалась в воздухе и шлепнулась неподалеку от речного берега, подняв немало брызг.
Фермодонт — неторопливая река, но все же добычу не следовало отпускать по течению, ибо плавни густо поросли камышом, и вполне могли поглотить сраженную дичь, оставив охотницу с носом.
Эфра проворно кинулась в воду и, сильно взмахнув руками, поплыла.
Стройная, сильная, смелая, девушка славилась как непревзойденная воительница и несравненная охотница. За считанные мгновения одолев пятьдесят с небольшим локтей, она подхватила качавшуюся на мелких волнах утку. Острие стрелы ударило точно под левое крыло.
Довольная собой, Эфра легла на бок и, гребя одной рукой, направилась вспять.
Выбралась на влажную, подававшуюся под стопою, почву.
Серая цапля. Селезень. Две утки. Вовсе недурно!..
Можно было со спокойной совестью отправляться домой.
Вечерело. Солнце стояло над западным горизонтом, утопало в сизых, лиловых, багряных полосах закатных туч. С востока плотной, непроницаемой для взора пеленой подымалась и растекалась по небу мгла. Благоухало степное разнотравье.
Эфра неспешно связала добытым птицам лапки, освободила тетиву лука, тщательно перебрала стрелы в колчане, расправляя оперение каждой, располагая длинные — почти в два локтя — древка в плотном и удобном порядке.
Нудно, монотонно звенели подымавшиеся над речным устьем полчища комаров.
Пора, пора!..
За спиной внезапно и резко прошелестели травяные стебли.
Эфра обернулась — и тотчас опрокинулась навзничь, поверженная чьими-то могучими руками.
Выучка, приобретенная в ежедневных упражнениях и многочисленных походах, не пропала впустую. Еще не понимая, что, собственно, случилось, молодая амазонка закинула руки за голову, вцепилась в лодыжки нападавшего, совершила полукувырок назад и резко поддала неизвестному ногой пониже груди. Человек охнул и грохнулся.
Эфра вскочила во мгновение ока, развернулась, выхватывая из ножен узкий обоюдоострый кинжал, прищурилась.
Временно ставший безвредным незнакомец катался по земле и прилежно пытался вздохнуть, однако над метелками ковыля дружно и внезапно возникли еще восемь косматых голов.
Сколь ни отважна была молодая амазонка, а вздрогнула от неожиданности и отступила на шаг.
«Ахейские лазутчики! — мелькнула в мозгу Эфры страшная догадка. — Это конец...»
Бросаться в реку не стоило труда: пловец являет лучнику или пращнику почти идеальную мишень. Нырять и двигаться под водой, иногда подымаясь к поверхности за глотком воздуха, тоже не имело смысла: даже возникнув на краткий миг, за который и отдышаться-то не успеешь, амазонка оказалась бы досягаема, по меньшей мере, для полудюжины стрелков, ибо поднаторелые в боевой тактике эллины безусловно взяли бы веерный прицел и поджидали, натянув тетивы.
Не рассуждая, не колеблясь, Эфра издала протяжный, вибрирующий крик: сигнал о крайней опасности, далеко разнесшийся над пустынной вечерней степью и достигший ближайшего конного дозора из числа тех, что непрерывно — днем и ночью — разъезжали в окрестностях Фемискиры.
Грозно зашуршала трава.
Опомнившиеся от неожиданности пришельцы разом ринулись на девушку.
Эфра хладнокровно дозволила взять себя в кольцо, перехватила кинжал за лезвие и внезапно метнула в глотку человеку, приближавшемуся слева. Противник захрипел, рухнул на колени, повалился ничком.
Девушка бросилась к нему, сноровистым пинком в живот заставила согнуться пополам чужеземца, изготовившегося напасть на беглянку, и рухнула сама, не сумев избежать ловкой подножки. Неприятелей было чересчур много.
Тотчас образовалась куча мала. Изумленные, остервеневшие наемники лупили упавшую по Чему попало. Эфра еще умудрилась раскровавитъ и расплющить удобно подвернувшийся нос, однако меткий удар по голове тут же отправил амазонку странствовать в темных краях беспамятства.
Схватка завершилась.
* * *
Призыв Эфры долетел — негромко, однако несомненно — до стоящей на якоре миопароны.
Этруска точно пружиной подбросило.
— Начинается, — процедил он. — Быстро поднять бортовые заслоны, быть наготове. Вы, двое, — обратился Расенна к Сигерису и Гирру, — приготовьте луки, да стрел запасите побольше.
— Распоряжаешься мною? — спросил соглядатай. — Приказы отдавать изволишь?
— Закрой пасть! — рявкнул этруск таким голосом, что наглый сотоварищ немедленно стушевался. — И целься получше, ежели не совсем разучился, пытошник паршивый! Сейчас гостьи пожалуют!
Над миопароной продольно вознеслись укрепленные на деревянных рамах полосы гиппопотамовой кожи. Гребцы и команда становились неуязвимыми для вражеских снарядов, а притихший Гирр и не на шутку встревоженный Сигерис располагались подле узких бойниц, раскладывая На палубе длинные стрелы, проверяя тетивы, проводя по ним кусочками воска.
— Якорь не выбирать, — распорядился Расенна. — Я обрублю канат.
Этруска изрядно утешала мысль о том, что уже смеркается, что до берега целых сто локтей и что, вернее всего, ни единый из предерзостных похотливцев уже не достигнет водной поверхности живым.
А стало быть, и дожидаться не будет нужды.
Но здесь архипират ошибся.
* * *
— Да брось ее к свиньям собачьим, Диоклес! Ты же слыхал: девка пустила клич! Сейчас неведомо кто примчится!
— Не примчится, — пропыхтел верзила, завязывая последний узел на ремнях, которыми обвил смуглое, безвольное тело Эфры. — Паскуда просто-напросто решила смутить нас. И, кажется, своего добилась, — фыркнул он, искоса взглянув на бледного, встревоженного Кенея.
Моряки, еще не успевшие опомниться после умелого и столь сокрушительного отпора, данного одинокой охотницей, стояли молча, переводя взоры с избитой, бесчувственной добычи на труп невезучего Пелия, и вновь устремляя глаза к девушке. Оглушающий удар пришелся по виску, правую половину лица раздуло до неузнаваемости, но Эфра дышала.
— Заберем на корабль, — промолвил Диоклес, подымаясь, — дозволим чуток отлежаться, а потом позабавимся на славу. Ежели дерется, как фурия, то и отдаться заставим, как вакханку. Расстелим козочку в лучшем виде. А ну, шевелись!..
Аминтор и Ментес подняли связанную.
— Идти плетров пять, по дороге будете сменяться...
— А Пелия? — осведомился Кеней. — Оставим здесь?
— Конечно! — хохотнул Диоклес. — Но, коль угодно, взваливай на спину и волоки.
Наемник пожал плечами и зашагал вослед товарищам.
Они под углом пересекли степную окраину, поросшую высокими, достигавшими пояса, ковылями; двинулись вдоль берега, по усыпанному галькой теплому песку. Так было немного дольше, однако несравненно легче, нежели путаться в несметных упругих стеблях.
Маячившая вдалеке миопарона понемногу вырастала, обретала очертания. Оставалось покрыть еще сотни две с половиной локтей и войти в воду.
Прерывистый, глуховатый гул возник слева и чуть позади.
Кеней обернулся.
И вскрикнул.
Одно-единственное слово исторглось из немедленно пересохшей глотки:
— Всадники!
* * *
Семь голов обратились в указанную сторону.
— Бегом! — заорал Диоклес. — Живо на корабль, ублюдки!
— Да брось же ее, остолоп! — зарычал Кеней, проворно зацепляя тетиву за крюк.
Диоклес буквально выхватил Эфру у товарищей, перекинул через плечо и ринулся вперед, подобно атакующему буйволу.
— Ну и тварь! — буркнул Кеней, выпуская первую стрелу.
Рядом, точно расстроенные струны кифары, прозвенели еще две тетивы. Еще два человека додумались выхватить луки.
В густых травах Конский топот был не слышен до последней минуты. Когда преследование обнаружилось, наемников и наездников разделяло едва ли более полуметра. За моряками царицы Арсинои гналась добрая дюжина довольно странных всадников. Три стрелы, пущенные непревзойденными критскими лучниками, сыскали цель безошибочно. Двое преследователей слетели наземь, а еще под одним на полном галопе рухнула и несколько раз перевернулась гнедая лошадь.
Остальные стремительно приближались.
— Амазонки! — раздался удивленный, перепуганный вопль.
Кеней непроизвольно отметил, что к нему несутся длинноволосые, разъяренные женщины, что седел на лошадиных спинах нет и в помине, что посадка нападающих необычна — пятки подобраны, колени сжимают бока скакунов, а в руках возникают убийственно мощные, из турьих рогов слаженные, луки.
— Бей! — заорал критянин не своим голосом и выстрелил опять, пронзив ближайшую воительницу.
Вновь запели тетивы.
Но уже с обеих сторон.
Метко попадать в мишень, когда мчишься безудержным карьером, отнюдь не просто. За спиной Кенея раздался вскрик, шумно повалилось тело — но лишь одно. Амазонок же осталось только шесть.
Кеней отшвырнул бесполезный лук, выхватил меч и прыгнул в сторону, дабы не очутиться под копытами бешеной лошади.
Упал.
Перекатился.
Вскочил.
Отразил нацеленный в голову клинок.
Сделал встречный выпад, почувствовал, как лезвие до половины погрузилось в незащищенную броней плоть, выхватил поводья из ослабевших пальцев противницы, уже падавшей на песок, отчаянно прыгнул, охлябью оседлав храпящую лошадь, отмахнулся мечом от налетевшей сбоку амазонки.
Увидел, что Анфидия, третьего лучника, безжалостно рубят с четырех сторон.
Ударил коня пятками и припустил по берегу, вдогонку остальным, у которых — включая обремененного добычей Диоклеса — точно крылья на пятках отросли.
Обогнал, поравнялся с миопароной, прыгнул, опрокинулся, подвернул ногу. Не чуя боли, взвился и шарахнулся в море, поплыл саженками со скоростью, почти невообразимой. Сто локтей, отделявших его от корабля, беглец одолел менее чем за четверть минуты.
Диоклесовым спутникам волей-неволей довелось повернуться и принять бой, когда пять визжащих от ярости фурий настигли отступающих. Но в рассыпном строю пехоте не тягаться с кавалерией. Невзирая на численное равенство, пятеро критян полегли все до единого. Амазонки потеряли двух.
Диоклес и не подумал помогать товарищам, но продолжил неудержимый бег, оторвался от замешкавшихся наездниц и, вздымая тучи брызг, направился к миопароне, с каким-то безумным упорством продолжая волочить за собой ко всему безучастную Эфру.
Погоня — три уцелевшие наездницы — покрыла полторы сотни локтей почти мгновенно. Вновь напряглись могучие луки.
* * *
— Бей, — негромко приказал этруск. — Правую и среднюю...
Море было почти спокойно, ибо тянувший с побережья ветер усмирял волны. Прицел рассчитали заранее. Сигерис и Гирр спустили тетивы одновременно. Все три амазонки слетели на песок прежде, нежели успели расстрелять Диоклеса и прикончить злополучную подругу.
— А третью кто?.. — выдавил Сигерис и обернулся.
— Когда-то и я отличался по этой части, — признался Расенна, опуская лук. — Правда, прошло много лет, но все же...
Минуты через полторы запыхавшийся, дышавший подобно обсыхающему киту Диоклес добрался до судна.
— Принимай! — хрипло выкрикнул он, хватая свешивавшийся за борт канат.
— Принимаю, — отозвался этруск. Вынул из гнезд крепления кормового заслона, поднял могучими ручищами тяжкий щит, передал гребцам. Свесился, ухватил Эфру, одним рывком перенес на палубу. Помог Диоклесу вскарабкаться следом.
— Прочь отсюда! — выдохнул обессилевший великан. — Скорее! Прочь!..
— Сигерис, обруби якорь, — приказал этруск. — Трогай! И бери таранный темп!
Весла ударили слаженно и немедля.
* * *
— Н-да... — задумчиво произнес капитан, дослушав перебивавших друг друга Диоклеса и Кенея, которые в известной степени вернули себе душевное равновесие, опустошив на двоих целую амфору неразбавленного фессалийского («Левку», по личному распоряжению Арсинои, снабжали наилучшими винами и яствами).
Оба наемника расположились на носу миопароны, спинами к бортам, и блаженствовали, тупо уставясь в усеянное звездами небо.
— Н-да, — повторил этруск и надолго умолк.
Приведенную в чувство Эфру не без удобства устроили на войлочной подстилке посреди палубы, рядом с мачтой, однако развязывать отнюдь не спешили. Напротив, тщательно проверили путы, подтянули подозрительно выглядевшие узлы, обмотали несколькими витками тонкой, но прочной цепи. Девушка только скалилась и раз-другой попыталась укусить моряков.
— Это твоя вина, — бесцветным голосом вымолвил Гирр.
— Это наше общее счастье, — отозвался Расенна. — Вообрази-ка на минутку, что подобное приключилось бы в Архипелаге... Молодцы, как выяснилось, немного — самую малость — навыкли работать руками. А в подобном деле еще и головы требуются... Сам Тиния позаботился избавить меня от банды никчемных неумех. Новый экипаж придется, думаю, набирать капитану, — а не начальнику дворцовой стражи.
— Поговорим в Кидонии!
— Разумеется. Если захочешь. Но тогда, не обессудь, выясним: откуда проведал надзиратель Гирр о... м-м-м... да! — ты подыскал удачное выражение — об официально пожалованном праве первой ночи. Заодно полюбопытствуем: наделен ли был означенный Гирр столь же официальным правом сеять возмущение среди моряков «Левки», разглашая государственную тайну и, по сути, нарушая торжественный священный обет молчания, принесенный царице... По-прежнему хочешь поговорить в Кидонии? Не передумал?
Критянин поник. Удалился на корму и угрюмо уставился в темные волны.
Надувался парус, храпели во сне утомленные гребцы, журчала стремившаяся мимо корабельного корпуса вода.
— Стало быть, уложила Пелия ножом на расстоянии десяти локтей? — негромко спросил этруск.
— Да! И дралась, точно дикая кошка! Счастье, что нас оказалось восемь человек... Иначе наверняка бы вырвалась и умчалась! Или еще кого-нибудь угробила!
— Безусловно, — кивнул Расенна. — Я не сомневаюсь в этом.
Диоклес почуял издевку, засопел, однако возражать капитану побоялся. Можно было, впрочем, выместить злобу гораздо проще. И безопаснее.
А главное, приятнее.
Верзила поднялся, широко, с хрустом потянулся, помотал головой.
— Волчица, сдается, очухалась... Ну-кось...
Наемник тяжело прошагал к мачте, остановился, обозревая лежащую Эфру, подбоченился.
— Кеней, подсоби-ка чуток!
— В чем подсобить? — осведомился Расенна.
— Я хочу маленько поквитаться с девочкой. За себя и за всех прочих. Сейчас попляшешь, стерва, — прибавил Диоклес, обращаясь к амазонке. — Ух, и попляшешь!
— Ни с места! — еле слышно шепнул этруск попытавшемуся встать Кенею. — Сидеть, выродок, если жизнью дорожишь...
Кеней повиновался беспрекословно.
Услыхав приближающуюся поступь, Диоклес обернулся.
— Лучше я пособлю, — произнес Расенна. — Ты разумеешь по-гречески? — спросил он Эфру.
Девушка сверкнула незаплывшим глазом и промолчала.
— Конечно, разумеешь. Только разговаривать со мной не изволишь... Крепкий орешек. Молодчина.
— Расколем! — заверил Диоклес и расстегнул набедренную повязку. — Подержи-ка молодку за плечи, командир.
Охмелевший, возбужденный наемник дерзил непроизвольно, забывая, кто стоит рядом. Этруск бесстрастно пропустил панибратскую просьбу мимо ушей.
Нагнувшись, Диоклес перерезал путы на Эфриных ногах. Девушка слегка вздрогнула и шевельнулась, пробуя затекшие мышцы, попыталась восстановить обращение крови в измученных венах.
— А что, собственно, ты собираешься предпринять? — полюбопытствовал этруск, упорно изъясняясь на греческом.
Наемник заржал.
— Хороший вопрос! Ой, хороший!
— И все-таки? Отвечай по-эллински, пускай и она слышит.
Диоклес продолжал гоготать.
— Потише, приятель, перебудишь гребцов, а им, сердечным, отдых требуется.
— Я-то умолкну, — сказал отсмеявшийся головорез, — только вот эта гадюка, пожалуй, верещать возьмется!
Он коротко пнул простертую Эфру ногой.
— Гадюки не умеют верещать, — беззлобно возразил этруск. — Они помалкивают, даже когда очень больно и страшно. В худшем случае шипят...
— Эта заверещит!
Оглядев свой изготовившийся к бою дрот, наемник остался доволен.
— Вот, паскуда, — обратился Диоклес к амазонке. — Любуйся! Это для тебя...
Завершить начатую тираду не удалось.
Эфра поймала напрягшейся стопой Диоклесову лодыжку, резко ударила ногою пониже колена Верзила грохнулся плашмя.
Закопошились потревоженные гребцы. Обернулся тосковавший на корме соглядатай Гирр. Очумевший от выпитого Кеней остался вполне безучастен. Теперь ему больше и прежде всего хотелось подремать.
— Хм! — буркнул Расенна. — Девочка-то и впрямь сущая прелесть... Не бойся, — бросил он Эфре, — ты в безопасности. Даю слово.
Диоклес приподнялся на локте, растирая ушибленный затылок:
— Ну, сволочь!..
Он вынул из ножен широкий бронзовый клинок, не без труда встал и сделал решительный шаг вперед:
— Ну, шлюха, молись богам!
Повернулся к Расенне, пьяно подмигнул.
— Послушай, командир, сказывают, будто амазонки правую грудь себе отрезают...
— Полная и несусветная чушь, — ответил этруск, не спуская с великана внимательных глаз.
— Чтоб мечом сподручнее махать!
— Как видишь, это архидурацкая выходка, — терпеливо, точно ученика бестолкового наставляя, сказал Расенна.
— Вижу, — осклабился Диоклес. — Только знаешь, Расенна?.. А?
— Что именно? — спросил капитан.
— Сейчас появятся одногрудые.. Гы!
— Сейчас появятся спящие, — возразил этруск. — Ступай на бак и немедленно заваливайся. Приказываю. Утро вечера мудренее.
— Да? О-отлично... Только сначала появятся одногрудые...
— Повторяю: появятся спящие. Марш отсюда!
Диоклес уже наклонялся над связанной девушкой.
— А я... говорю... одногрудые появятся...
— Ошибаешься. Их не бывает.
Наемник взвыл от боли.
Расенна запустил пальцы левой руки в его густые волосы, крепко ухватил, запрокинул голову Диоклеса почти к лопаткам. Правой рукой вывернул негодяю кисть. Бронзовый нож зазвенел о палубные доски.
Отшвырнув подчиненного к борту, этруск зарычал:
— Спать, выродок, пропойца паршивый! На берегу, небось, поскромнее держался!
— Да я тебя, тварь!.. — прохрипел Диоклес.
И бросился на Расенну.
Это было просчетом.
Вполне объяснимым просчетом, ибо верзила обретался под изрядным хмельком, и гарпии были ему не сестры.
Но, тем не менее, последним в беспутной Диоклесовой жизни.
Этруск отступил — проворно и почти небрежно.
Подставил нападающему ногу.
И, когда мерзавец растянулся ничком, в кровь обдирая искаженную злобой физиономию, Расенна прыгнул.
Обрушился обеими стопами на крестец упавшего, ломая позвоночник и дробя тазовые кости. Весу в этруске было, как уже упоминалось, три с половиной аттических таланта. А использованный прием оказался бы смертоносным и при меньшей тяжести победителя.
Раздался громкий, устрашающий хруст и пронзительный вой, в котором не слышалось ничего человеческого.
— Боюсь, теперь появятся акулы! — процедил Расенна, перебрасывая потерявшего сознание головореза через бортовые перила.
Для разнообразия даже Гирр одобрил этот поступок, ибо слыхал беседу этруска с Диоклесом от начала и до конца.
Прикончив бунтовщика и дождавшись, покуда волнение, вызванное рукопашной схваткой, уляжется, этруск подошел к Эфре и уселся рядом, оставив, однако, меж девушкой и собою расстояние столь же приличное, сколь и разумное.
Обученную хитроумным способам защиты пленницу надлежало принимать всерьез.
— Мы не ахейцы, — спокойно и дружелюбно произнес капитан. — Также не хетты, не каппадокийцы... не принадлежим ни к одному из враждебных вашему племени народу. Не питаем к амазонкам ни малейшей вражды.
Эфра безмолвствовала.
— Люди, состоявшие под моим началом и потрепанные твоими соратницами...
Девушка осторожно повернула голову.
— Да, — сказал Расенна. — Похитителей настиг весьма лихой летучий отряд. Уцелело только двое. Одного я в твоем присутствии скормил рыбам. За жестокость и неподчинение.
О гибели самого отряда и о собственной меткости этруск предпочел не распространяться.
— Эти люди заслуженно поплатились, ибо нарушили строжайший приказ: набрать питьевой воды и незаметно возвратиться на корабль, никому не чиня обид и, по возможности, избегая любых и всяких стычек.
Расенна лгал бойко и довольно связно.
— Возвращаться к устью Фермодонта после приключившейся беды было бы чистым безумием. Высаживать же тебя на чуждый берег — значит, обречь на гибель. Понимаешь? — ввернул он излюбленный вопросец Гирра. — До острова, откуда мы приплыли, при попутном ветре плыть неделю. Возможно, чуть больше...
Критом правит женщина. Мудрая, справедливая, прекрасная собою. Побывай у нее, познакомься. Когда захочешь возвратиться домой — скажешь, и через неделю-другую ступишь на родную землю. Венценосная Арсиноя не станет удерживать против твоей свободной воли. Я знаю повелительницу.
. Девушка по-прежнему не отвечала.
— Если не веришь, то подумай хорошенько и рассуди здраво: какая мне корысть обманывать? Будь я работорговцем, питай какой-либо дурной умысел — зачем убеждать, уговаривать, доказывать? Ведь ты и так находишься в полной моей власти — связанная, беззащитная. До ближайшего рынка, где можно продать захваченную пленницу, — дня два не особенно спешного ходу. Время от времени чуток ослаблять путы — и никакой излишней возни... А я хочу развязать тебя, понимаешь? Вышло чудовищное недоразумение, ужасная неприятность, в которой всецело повинны состоявшие под моим началом головорезы — набранные случайно, поспешно, за неимением лучшего. Среди них не было ни единого критянина!
И так далее, и в этом же духе этруск витийствовал едва не до полуночи.
«Ох и врет, не моргнет! — подумал еще не уснувший Гирр. — Ухо надобно держать востро. Он самого сфинкса вокруг пальца обвести сумеет, ежели захочет...»
— Кто знает, возможно, в один прекрасный день Кидония и Фемискира станут союзниками? Побывай на острове, познакомься с государыней, а потом вернись и расскажи об увиденном. Чем ты рискуешь? Подумай...
— Не могу... — разлепила девушка запекшиеся губы. — Голова болит... Я хочу спать. И пить...
Расенна опрометью ринулся на нос миопароны, вернулся с полным кувшином прохладной, чуть застоявшейся воды.
— Я смочу льняную тряпицу и положу тебе на висок, — предложил он, когда амазонка утолила нестерпимую жажду. — Быстрее спадет опухоль. Кстати, меня зовут Расенна. А тебя?
— Эфра...
— Не шевелись, — велел этруск, — рассекаю путы.
Гирр едва не вскочил, услыхав сказанное.
— Теперь оставляю с тобою рядом этот кинжал. Говорят, амазонка страдает, лишившись оружия. Если пожелаешь заколоть, помни: я сплю совсем рядом, по другую сторону мачты... — Расенна улыбнулся: — Чтобы не плутала в темноте. Э, да ты, пожалуй, голодна? Принести еды?
— Нет... Оставь побольше воды... Я хочу спать...
* * *
— Помилосердствуй! — взмолился мастер Эпей, глядя на придворную даму поверх поднесенного к устам бронзового кубка, до краев наполненного кипучим критским вином — щедрым даром последнего урожая, обильного и доселе невиданного. — Староват я уже для эдакой тарабарщины! Годы не те, чтобы новым языкам учиться — да еще варварским!
Иола весело и лукаво скосила на умельца карие глаза:
— Если египтяне варвары, кем прикажете именовать эллинов?
Эпей отхлебнул изрядный глоток.
Его собеседница восседала на резной скамеечке подле самого окна, держала на коленях развернутый до половины папирус и забавлялась, доказывая доброму своему другу-приятелю неоспоримые преимущества роме перед аттическим наречием.
— А Менкаура знает по-гречески, — поддразнила Иола, не дождавшись ответа.
— Правильно делает, — парировал Эпей. — Иначе не мог бы черпать из великолепного кладезя моей несравненной мудрости. Одними жестами даже мартышки не объясняются.
Залпом осушив чашу до дна, умелец со звоном водрузил ее на маленький малахитовый столик.
— Еще? — спросила Иола и потянулась к стоявшей поблизости черно-красной амфоре.
— Не надо, — ухмыльнулся Эпей. — Мы не варвары.
— А кто месяц назад надрался до полубесчувствия? Фараон Хеопс?
— Поработай до полного упаду — и ты надерешься, — благодушно возразил Эпей — А нынче у меня выходной. Блаженное безделье. Зачем же портить удовольствие?
Иола послала мастеру воздушный поцелуй:
— Умница! Почаще бы так!
Она выпалила это столь радостно, что Эпей помимо воли расплылся в улыбке.
— Чем измываться над неповинным чужестранцем, — сказал умелец, — перевела бы лучше свою сказочку на язык, людям понятный, уху приятный. Кое-кто с удовольствием послушал бы...
За шестнадцать протекших лет критский выговор мастера сделался безукоризненным. Эпей болтал совершенно свободно и даже обучился чрезвычайно сложному письму — пиктографическому, не знавшему гласных звуков и посему зачастую непроницаемому для не посвященных в тонкости.
— Сказочка не моя, сказочку сочинили египетские...
— ... Варвары.
Иола состроила гримаску:
— Отвечаю словами красноречивого земледельца: ты подобен послу крокодила!
— На пославшего, надеюсь, не смахиваю? Хотя, — с притворной грустью вздохнул Эпей, — до вечера неблизко, еще и полную правду выслушать успеем.
Медленно, с долгими перерывами, женщина вслух принялась перелагать начертанное на папирусе:
— «Выслушай же меня, мой князь! Я расскажу тебе нечто... случившееся со мною самим... Я спустился к морю в корабле ста двадцати локтей длиной и сорока шириной...»
— Не просто варвары! — перебил Эпей. — Олухи впридачу. Такая посудина пьяную морскую черепаху не обгонит! Правильное соотношение длины и ширины корабля — восемь к одному.
— «Но ветер вышел, когда еще мы были в море, прежде, чем мы коснулись земли. Поднялся вихрь, он повторился, и в нем была волна восьми локтей...
Вот бревно! Я схватил его. Корабль погиб, а из бывших на нем не осталось никого... »
— Говорю же, — хмыкнул Эпей, — корыто! Порядочная галера через такую волну перепрыгнет, что твоя лошадка через изгородь.
— Не буду читать! — возмутилась Иола.
— Молчу, молчу...
— «Я был выброшен морской волной на остров. И провел на нем три дня в одиночестве, и только... сердце было мне товарищем. Я заснул под сенью дерева...»
Мастер невольно залюбовался подругой. Насквозь просвеченные солнечными лучами волосы искрились, падая на спину и плечи свободной волной: замысловатые прически полагались только в торжественных случаях. Прелестное, слегка удлиненное лицо с правильными чертами и прямым носом клонилось над развернутым текстом. Стройные ноги, безукоризненные бедра, маленькие груди с длинными чувственными сосками... Финикийцы и хетты, большие любители налитых жиром тяжелых телес, навряд ли удостоили бы Иолу особым вниманием. И греческий скульптор, пожалуй, прошел бы мимо. Но любой из художников Та-Кемета не колеблясь уплатит последние деньги, — подумал Эпей, — чтобы заполучить подобную модель обнаженной хоть на часок-другой... Кемтскому идеалу красоты Иола соответствовала почти безукоризненно. Или вовсе безукоризненно...
Эпей судил не понаслышке. Он уже дважды плавал в терзаемый войной Египет и в общей сложности провел там около года, постигая через переводчика хитроумные секреты заморской механики.
Египетские умельцы приводили грека в уныние, египетские рабовладельцы — в ужас, но египетские живописцы оказались выше всяких похвал.
Совершенство линий и чистота красок были поразительны. Даже здесь, на Крите, где художники и ваятели изощрялись едва ли не до вообразимого предела, редко удавалось увидать фреску, способную по-настоящему превзойти творение смуглых мастеров...
— Э-эй! — окликнул мастер. — Извини великодушно, перебью снова. Но я вдруг уразумел, откуда в тебе столь великое пристрастие к Та-Кемету. Предки ведь наверняка явились оттуда, верно?
— Насколько знаю, нет...
— Значит, заезжий посол, — продолжил Эпей и тотчас уточнил: — Посол фа-ра-она... Князь какой-нибудь либо номарх улестил прабабушку.
— Что-о?
— Ну, может, не прабабушку, а... протопрабабушку.
— Ах ты!..
Иола метко запустила в умельца пухлой подушечкой для брошек и заколок.
— Винюсь! — возопил Эпей. — Читай дальше!
— «... Деревья закачались, земля затряслась. Я открыл свое лицо и увидел, что это шел змей. Был он тридцати локтей, а его борода — больше двух локтей. Тело его было украшено золотом, а брови — из настоящего лазурита».
— Однажды, — задумчиво сказал Эпей, — и мне случилось вздремнуть... как там бишь? — под сенью дерева. Проснулся — и обнаруживаю украшенного золотом быка. Лазурита, правда, не замечалось...
Иола подняла взор.
— Белого быка? — спросила она, помолчав.
— Его, родимого. Священного Аписа.
— Но рога золотят лишь по случаю высочайшего...
— Именно. Шестнадцать лет назад. Ночью. В Священной Роще. Я только-только обосновался на Крите, и понятия не имел о здешних обычаях. Потом объявились блуждающие огни, и я испугался, решил: эмпузы наступают... Молод был, неопытен. А сейчас вот припомнилось, когда в сказочке змей возник.
— И ты видел?..
— Боги миловали. По неразумию да по неведению вмешался в церемонию, выручил упрямившуюся девицу. После, поутру, выслушал весьма полезные наставления...
Эпей махнул рукой:
— Давай-ка дальше!
— «Кто тебя принес, кто тебя принес, малый, кто тебя принес на этот морской остров, берега которого в волнах?»
Я ответил так, а мои руки были протянуты перед ним. Я сказал ему:
«... Ветер вышел, пока мы еще были в море, прежде, чем мы коснулись земли. Поднялся вихрь, он повторился, и в нем была волна восьми локтей.
Вот бревно! Я схватил его. Корабль погиб, и из бывших на нем не осталось никого, кроме меня. И вот я — рядом с тобой: я был заброшен морской волною на этот остров».
— И вот я рядом с тобой... — негромко повторил мастер.
— А?
— И вот я рядом с тобой...
Карие глаза просияли и вновь устремились к замысловатым письменам.
— Он сказал мне:
«Не бойся, не бойся, малый, не пугайся! Ты достиг меня, вот Бог дал тебе жизнь. Он принес тебя...»
Скрипнула дверь.
Иола и Эпей вздрогнули от неожиданности.
— Не пугайтесь! — пробурчал добродушный Менкаура. — Я услышал, как великое произведение излагают на языке чуждом да неприспособленном. Уж дозвольте заметить: ненужные местоимения хорошему переводу — нож острый! А в общем, отнюдь не скверно...
* * *
— ... Каковой злодейский бунт и послужил к погибели самих мятежников, — закончил Расенна. — Из высадившихся близ Фемиксиды чистым чудом уцелел только человек по имени Кеней, которого вместе с благоразумно оставшимся на борту Сигерисом прошу сохранить в новом экипаже. За битого двух небитых дают...
Обсудив некрасивое положение дел, Расенна и Гирр заключили временное перемирие, уговорились оболгать погибших — мертвецам от этого не было ни холодно, ни жарко — и упорствовать во лжи.
— Итак, — медленно произнесла Арсиноя, — придется набирать команду сызнова. И целый месяц пропал впустую...
— Отчего же, госпожа? — возразил этруск. — Амазоночку доставили в целости, хотя не могу сказать, что в полной сохранности.
Царица вскинула брови.
— Эти мерзавцы, — пояснил Расенна, — поколотили бедняжку, получив отменный и славный отпор. Ежели я немного смыслю в телесных повреждениях, все минует само собою примерно через месяц. Но сейчас ее физиономия... э-э-э... немного вышла из берегов, а посему...
— А посему ты и не спешишь похвастаться добычей, верно?
— Сущая правда, — ухмыльнулся Расенна.
— Девушка в состоянии передвигаться?
— Вполне.
— Значит, веди сюда. Ни разу не видела настоящей амазонки.
— Слушаюсь, государыня. Только сперва несколько слов на ухо.
* * *
О чем толковал хитроумный этруск привередливой повелительнице, остается неизвестным. Но смело можно предположить: ни единого нескромного намека Эфра не услыхала ни сразу, ни когда-либо впоследствии. Будь иначе, на Крите немедленно воцарился бы малолетний Эврибат и его столь же малолетняя супруга, спешно избранная из числа родовитых девочек, ибо гибель государыни, согласно обычаю, влекла за собою полную перемену правления.
* * *
Арсиноя с ужасом уставилась в обезображенное девичье лицо. Левая половина принадлежала хорошенькой обладательнице миндалевидных глаз, высоких скул и неожиданно, необъяснимо нежного для воительницы подбородка. Правая часть, оплывшая после жестокого удара, по-прежнему напоминала маленькую дыню. Обширный кровоподтек уже проступил сквозь гладкую, смуглую кожу.
— Приветствую тебя, о Эфра, — любезно молвила Арсиноя.
— И тебе привет, о царица, — ответила девушка, попыталась поклониться и едва не упала.
— Немедленно комнату, мягкую постель, дворцового лекаря! Наилучшие вина и яства, — распорядилась Арсиноя. — Присмотр, уход, заботу! Я все проверю сама!
Выздоровление амазонки затянулось, как и предсказывал архипират, на добрый месяц. Ударь наемник немного сильнее — Эфра осталась бы лежать бездыханной на далеком северном берегу, неподалеку от своих доблестных соратниц, павших в стычке с дерзостными разбойниками.
Но девушке повезло. Ее постигло только умеренное сотрясение мозга.
Четыре недели кряду Эфру пользовал опытнейший врач, искушенный в премудростях травных, превзошедший науку терапевтическую, хирургическую, гипнотическую.
Запертый в южной оконечности гинекея наравне с тремя десятками служанок, находившийся, по сути, на положении узника, лекарь пытался было воспротивиться неслыханному затворничеству, но весьма откровенный разговор с начальником стражи разом остудил праведное негодование целителя.
Невообразимо высокое жалованье утешило.
Окружающая роскошь порадовала.
А получив от Арсинои дозволение по первой и малейшей прихоти забираться в постель к любой приглянувшейся красотке, седовласый, но вовсе не подверженный старческой холодности, Аминтор окончательно воспрял духом и встрепенулся телом...
Врач предписал Эфре полный покой, благодетельные примочки, укрепляющее питье, легкую, но сытную пищу. Удостоверился в целости глаза. Попросил покоситься влево и вправо, не поворачивая головы, следя за движущимся кончиком сухого, узловатого пальца. Бережно ощупал голову и шею.
— Все минует бесследно, — заявил Аминтор стоявшей рядом Арсиное. — Девочка в сорочке родилась.
Еще ни разу в своей двадцатидвухлетней жизни амазонка не чувствовала такой заботы, не испытывала схожего ощущения безопасности, не ведала подобной ласковой опеки. Малейшую просьбу исполняли незамедлительно, а зачастую и предупреждали. После сурового быта Фемискиры, нескончаемых воинских упражнений, походов и тягот Эфре казалось, будто она угодила в некий земной Элизий. Изысканно убранная, обставленная, искусно расписанная спальня поражала невиданной дотоле красотой. Тихие, приветливые голоса звучали непривычно для слуха, закаленного грубоватыми, отрывистыми командами и приказами...
Всякий день Арсиноя неукоснительно являлась проведать выздоравливающую и подолгу задерживалась у нее, беседуя, расспрашивая, рассказывая. Подметив признаки надвигающегося утомления, царица нежно сжимала Эфре запястье, просила подремать и бесшумно выходила из опочивальни.
Месяц промелькнул почти незаметно.
Боль улеглась, опухоль исчезла, головокружения отступили.
Эфра поправилась полностью.
* * *
Загадочная фраза Элеаны то всплывала в памяти, то снова исчезала, вытесняемая дневными заботами, беспечно утапливаемая в лихорадке ночных огней. Арсиноя вообще не любила раздумывать о печальном либо зловещем. Однако верховная жрица очень редко бросала слова на ветер, и естественное любопытство, наконец, победило.
— Послушай, Реф, — спросила царица возлежавшего бок о бок с нею начальника стражи, — кто живет в потайном дворцовом подземелье?
Рефий смущенно вздрогнул.
Повернул к Арсиное напрягшееся-лицо.
— Мокрицы, — ответил он безразличным, чересчур уж ровным голосом. — Холодные и противные.
— А еще? — сказала Арсиноя, от которой не ускользнуло мгновенное Рефиево замешательство.
— Больше никакой живности не замечалось.
— Реф, — Арсиноя приподнялась на локте и слегка чмокнула немилосердного любовника в переносицу, — а, Реф?
— Угу?
— Говорят, обитатель подземелий не питается падалью...
Царица вскрикнула.
Пальцы Рефия стиснули ей предплечье с такой силой, что, казалось, переломится кость.
— Кто говорит? — раздался скрежещущий шепот.
— Пусти, мне больно! Пусти! Совсем спятил?! Пуста, дурак!..
— Кто... говорит? — раздельно и грозно повторил Рефий, ослабляя хватку.
Арсиноя шлепнулась на спину и заплакала.
— Грубиян!.. Олух паршивый! Посмотри, каких синяков наставил!
Она всхлипнула, осеклась и умолкла, почуяв что-то неожиданное и не совсем ладное.
— Арсиноя, — чуть слышно промолвил Рефий, — речь идет о страшной, нерушимой тайне, рядом с коей морские и военные секреты Идоменея должно считать пустяками. До тебя донесся немыслимый, невероятный слух — ибо даже слуха подобного существовать не должно. Требую как начальник дворцовой стражи...
— Ты ничего не смеешь от меня требовать! Уйди!
— В данном случае, Сини, — зловеще процедил Рефий, — начальник стражи не только смеет, но и обязан требовать от любого, не исключая царицы! Если не веришь, пойди, справься, у Элеаны...
— Сам иди к ней... Дурак!
Арсиноя отерла слезы, помолчала и продолжила уже спокойнее:
— Месяца два назад Элеана явилась ко мне и спросила об участи пойманного пирата. Я сказала — зарублен... «Покажи останки!» Говорю: начальник стражи велел швырнуть в потайное подземелье; где оно — понятия не имею...
— Ничего лучше изобрести не могла? О пещерах даже упоминать без особой нужды не следует!
— А тогда Элеана отвечает: «Обитающий в катакомбах не питается падалью». Вот и все!..
— Ну, мерзавка... — прошептал Рефий.
— Кто? — вскинулась Арсиноя.
— Верховная жрица, разумеется. Но я потолкую с Элеаной наедине...
— Реф! Ты все едино проговорился. Объясни уж толком, в чем дело.
— Сини, — серьезным, очень серьезным голосом сказал Рефий, — умолкни и спокойно выслушай. Начальник дворцовой стражи, вступая в должность, беседует в Священной Роще с верховной жрицей, приносит ужасный обет молчания и узнает величайшую тайну острова Крит. К этому вынуждают определенные обстоятельства... По негласному закону я обязан мгновенно умертвить любого, нарочно или случайно уведавшего тайну — уведавшего полностью, либо частично — роли не играет...
Арсиноя уставилась на Рефия округлившимися глазами.
— Исключений не существует ни для кого. И венценосцы приравниваются к прочим. Вспомни зарубленную главным телохранителем царицу Лаодику. Она была чрезмерно любопытна...
Повелительница кидонов застыла от ужаса, не будучи в силах даже закричать.
— Я щажу тебя, Сини. Ты ничего не говорила, я ничего не слыхал. В сущности, Элеана пыталась обречь государыню на верную гибель, — задумчиво произнес Рефий. — Подтолкнуть к совершенно естественным расспросам. Только не знала, что мы с тобою друзья постельные...
Арсиноя перевела дух.
— Повторяю, Сини: об упомянутой мною тайне знают лишь трое. Верховная жрица, ее заместительница и начальник стражи. Всякий другой, заподозривший хотя бы кроху запретной истины, повинен смерти — немедленно, неотвратимо. Случается, излишне проницательные оказываются также чрезмерно болтливы — тогда погибают их собеседники, все до единого. Необъяснимая дворцовая резня, приключившаяся в тысяча шестьсот пятьдесят втором по вине пьяной стражи, была, на самом деле, избиением узнавших недозволенное...
Отпив глоток вина из приютившегося в изголовье кубка, Рефий закончил:
— Поэтому сию же секунду напрочь позабудь о словах Элеаны, как я позабыл о твоих. Напрочь.
— Еще один вопрос.
— Ни полслова!
— Но, Реф!..
— Я не помню, о чем велась речь.
— Хорошо. Скажу иначе... Ты поймешь... Могут ли обитатели Кидонского дворца спокойно спать и спокойно разгуливать по несчетным переходам и закоулкам?
— А-а-а! Понимаю, — слабо улыбнулся Рефий. — Вполне. Десятки поколений спали, разгуливали, не жаловались... А теперь — молчок.
— Хорошо, милый... Боги бессмертные, погляди на эти жуткие кровоподтеки! Всю руку изуродовал.
— Не всю, — ухмыльнулся Рефий. — Только между локтем и плечом. Поноси витой браслет примерно с недельку — никто ничего не заметит...
* * *
Эфра стояла на плоской дворцовой крыше-азотее, щурилась под отвесно падавшими лучами полуденного солнца и внимательно слушала царицу.
— Разумеется, ты вольна отплыть с капитаном Расенной когда захочешь. Я, кстати, воспользовалась бы случаем послать государыне Ипполите достойные дары и предложение союзничать. Но если тоска по родине еще не успела угнездиться в сердце твоем, поживи здесь, под покровительством и опекой Арсинои, которая успела искренне тебя полюбить.
Амазонка оперлась ладонями о невысокий парапет.
— Помимо этого, Эфра, наши обычаи несколько отличаются от принятых у вас, — продолжила Арсиноя. — Ты успела убедиться: здешние женщины слабы и почти беззащитны. Стража набирается исключительно из мужей. Для меня, — прибавила царица с улыбкой, — это чревато множеством неудобств, мелких и крупных. Девушка-воин, великолепно владеющая любым оружием, обученная рукопашной схватке, была бы поистине драгоценна. Умоляю...
Ладонь амазонки вознеслась и застыла в воздухе, обращенная к Арсиное.
Царица умолкла.
«Надо все же будет неназойливо преподать ей основы этикета, — непроизвольно подумала Арсиноя. — Девчонка безо всякого умысла делает иногда вещи недопустимые... »
— Законы гостеприимства и гостевания, — сказала Эфра, — священны и нерушимы. Согласно правилам, принятым в моей стране, если радушный хозяин просит задержаться, отказ равняется оскорблению. Ты же, госпожа, была столь добра и заботлива, что я почла бы себя неблагодарной тварью, отклонив предложение учтивое и ласковое...
Арсиноя и не ждала, что все произойдет так легко.
— Я остаюсь, — улыбнулась Эфра. — И остаюсь охотно, ибо мне здесь очень понравилось...
* * *
Примерно в это же время этруск Расенна давал окончательные наставления новому экипажу, набранному сообразно требованиям самого капитана, которые изрядно отличались от предъявляемых начальником дворцовой стражи, хранителем запретной тайны и несомненным государственным преступником, Рефием.
Преступником — ибо Арсиноя пребывала в добром, нерушимом здравии...
— Плачевный опыт, — уведомил Расенна хмурого и недовольного Рефия, — свидетельствует: разумный трус предпочтительнее доблестного болвана. Искусный моряк лучше умелого головореза. Я ни с кем не намерен более вступать в битву. Ежели до крайности дойдет, имеются Эпеевы трубочки...
Рефий молчал.
— Причем, — сказал этруск, — испытывать новобранцев буду сам. Словесно. Травить людей волкодавами и обрабатывать кулаками да мечами вовсе незачем.
Рефий засопел.
— И бугаев, не способных и месяца без бабенки выдержать, — заключил Расенна, — тоже зазывать не след. Повторяю: счастье, что у меня хватило соображения покинуть Архипелаг...
* * *
Команда «Левки» выстроилась внутри огромного грота, на обширном скальном выступе. Этруск неторопливо разгуливал перед безмолвной шеренгой. Соглядатай Гирр, оставшийся в прежнем качестве, обосновался на палубе миопароны и лениво беседовал с объемистым кубком.
— О плачевных последствиях непослушания лучше всех расскажут Сигерис и Кеней. Особенно Кеней...
Этруск выразительно поглядел в сторону потупившегося наемника.
— Дабы исключить ненужные соблазны, о вашем телесном благоденствии станут заботиться особо. Экипаж получает право доступа во дворец — ограниченного доступа, — тотчас уточнил Расенна, — и возможность услаждаться после долгих и честных трудов.
Этруск, действительно, предложил Арсиное отделить несколько располагавшихся на дальнем отшибе комнат и учредить там своего рода временное блудилище, для каковой достопохвальной цели отлично годились томившиеся в гинекее служанки, жаждавшие развлечься едва ли не больше, чем измученные вынужденным воздержанием корабельщики.
— А в море, друзья мои сердешные, как вам хорошо известно, капитан — царь и бог. Остолопы, забывшие это основное правило, сложили ослиные головы на дальнем и, ох, поверьте, негостеприимном берегу! Я просто пошел навстречу настойчивым просьбам команды. Сначала возражал, а потом уступил, предоставил им полную свободу действий...
Расенна перевел дух и закончил тираду:
— Убежден, что с новым экипажем плавать будет и легче, и лучше. А дураки получили по заслугам. Туда и дорога...
Слова этруска стали своего рода эпитафией восьмерым погибшим наемникам.
Пожалуй, Диоклес и его сотоварищи ничего иного и не заслужили.
По крайней мере, я так думаю.
* * *
Промелькнули еще семь веселых средиземноморских весен.
Расенна, сделавшись еще осторожней и изобретательней, доставил в Кидонский дворец десятка три очаровательных наложниц и ни разу не угодил в сколько-нибудь значительную передрягу.
Арсиноя жила в полное и невозбранное удовольствие.
Мастер Эпей забавы ради отпустил длинные волосы, чего не делал ни разу в жизни, и лишь благодаря шумным возражениям Иолы не завел бороду.
Элеана и Рефий давно и старательно избегали встречаться и разговаривать.
Идоменей, лавагет кидонский, прослыл в народе флотоводцем обленившимся и зряшным, ибо львиную долю времени проводил во дворце.
Менкаура скучал по родному краю и от нечего делать ударился в астрономические наблюдения.
Эврибат вымахал в довольно крупного и отменно красивого подростка.
А мы, наконец, можем связать узелком прерванную во второй главе нить основного повествования и возвратиться туда, откуда на время вынужденно отлучились.