«10 лучших дней моей жизни»
Александра Джоан Доренфилд
1
Начну рассказ о первом лучшем дне с моего зачатия. Нет, я не считаю, что жизнь ведет отсчет с материнской утробы. Честно говоря, не знаю, с какого именно момента. Хотя вы, наверное, слышали, что на земле сейчас бесконечно дискутируют на схожие темы. Кстати, любопытно было бы услышать официальное мнение на этот счет.
Я решила начать с зачатия, потому что для меня тот день стал счастливым. Если угодно, первым лучшим днем. К тому же так вам будет легче постичь суть моих поступков и понять, что я обладала всеми задатками для достойной жизни. К сожалению, ранняя смерть помешала реализовать заложенный потенциал.
Видите ли, я появилась на свет в результате ошибки. Замечательной ошибки, по моему скромному мнению.
Родителям сообщили, что они никогда не смогут иметь детей. Мне не рассказывали, в ком из них была проблема, но если придется биться об заклад, я поставлю на отца, и вот почему.
В конце шестидесятых еще слыхом не слыхивали о зачатии в пробирке и суррогатных матерях. У бесплодных пар оставался единственный выбор: усыновлять или нет. Когда родилась я, мама с папой были женаты уже около десяти лет и смирились с бездетным будущим.
Мой отец, Билл Доренфилд, сильный человек. Он начинал без гроша в кармане и сам строил свою судьбу. Его отец работал коммивояжером, причем продавал все, от кастрюль до детской одежды. «Каждые десять центов, заработанные им, чудесным образом превращались в пять», – вспоминал папа. Дед не пил, не баловался наркотиками и азартными играми. Видимо, он просто не умел делать деньги (боюсь, я пошла в него).
Отец трудится, сколько себя помнит. Он любит работу; видимо, подобные черты передаются через поколение. Помню истории о его детстве, проведенном на западе Филадельфии, о суровых тридцатых годах. Они с дедом просыпались затемно и уезжали торговать: обходили раскиданные по сельской Пенсильвании фермы или тащились в другую сторону, к побережью, а потом возвращались через Нью-Джерси. По дороге они останавливались у каждого дома и продавали то, что захватили с собой. Страна только пережила Великую депрессию, надвигалась Вторая мировая война, и, по словам отца, многие простаки жалели его, ребенка. Порой отец разыгрывал роль сироты. Иногда он притворно заходился кашлем, и добросердечные фермеры покупали кастрюли и кружевные платьица для несуществующих дочек – лишь бы помочь бедняге наскрести на лекарство. Именно тогда отец услышал лучший, по его словам, совет.
– На этом барахле не разбогатеешь, – сказал дед. – Когда подрастешь, начни скупать землю.
Я знаю, похоже на цитату из «Гроздьев гнева». Но могу с уверенностью заявить, что никто из них и в руки не брал этот роман. Получается, мой дедушка был умным человеком, хотя и не умел торговать и не читал книг.
С другой стороны, отец рассказывал, что довольно рано понял ошибку деда: подход «Не нравится? Ну что поделать, до свиданья» – не годится для продаж. Он заметил: чем дольше пристаешь к людям, тем выше вероятность успеха. В конце концов они что-нибудь купят, лишь бы от них отвязались. Дед называл ребенка своим талисманом, хотя, по словам отца, удача не имела никакого отношения к делу. Он брал чистой настойчивостью. Коммивояжерские поездки продолжались несколько лет, и все это время отец получал в школе твердые пятерки. В те времена у него не было друзей, по крайней мере я никогда о них не слышала; друзья появились позже, вместе с деньгами. Он не увлекался спортом. Ничто не могло встать между упрямым юношей и возможностью заработать лишний доллар.
Поэтому я считаю, что именно отец оказался бесплодным. Он не умел признавать собственные промашки. А мама не стала бы их скрывать. В подобных ситуациях она всегда ведет себя открыто. Да и зачем я называю слабостью технический дефект? И почему принято думать, что женские проблемы не так уж страшны, в то время как мужчина теряет все свои достоинства, если его сперма не хочет плыть куда надо?
Как бы то ни было, после школы отец поступил в Пенсильванский университет, затем в Уортоновскую школу бизнеса и в конце концов стал одним из самых успешных застройщиков в Соединенных Штатах, если не во всем мире.
Несмотря на упорство и желание проявить себя, в его жизни существовала единственная слабость (помимо «ленивой» спермы).
Ахиллес запомнился знаменитой пятой. Супермен опасался криптонита. Я теряла голову на третьем этаже магазина модной одежды «Барнис» в Нью-Йорке. Слабостью отца стала моя мать.
Максина Элейн Файерштейн родилась в семье среднего достатка в Филадельфии на девять лет позже будущего мужа. Судьба ее отца напоминает путь моего – он тоже совмещал учебу с работой и стал бухгалтером. Файерштейны не могли похвастать богатством, но жили обеспеченно. У них был отдельный дом в квартале Виннфилд, машина и кашемировые свитера (писк моды 50-х годов), в то время как отец с двумя младшими сестрами ютился в однокомнатной квартире на окраине Филадельфии.
Максина была единственным ребенком Эвелин и Гарри Файерштейнов и, по словам отца и знакомых, самой красивой девушкой на мили вокруг.
– Максину называли Грейс Келли нашего района, – как-то обмолвилась мамина подруга Салли Ла Фейр.
Так можно сказать даже сейчас.
Меня всегда огорчало, что я пошла в отца. У мамы фарфоровая кожа и тонко очерченные скулы. В отличие от нее, на солнце я покрываюсь красивым загаром, зато не застрахована от прыщей. Я пробовала найти скулы, но лицо у меня плоское как блин.
Мамины волосы блестящие, с ровными кончиками; к тому же корней не видно, даже когда она красится в блондинку, как в последнее время. У меня же сплошные секущиеся концы, ни одного нормального. А корни отрастают, как только расплачу́сь с парикмахером.
Мать ест все, что душе угодно, и не толстеет. Стоит мне глянуть на мороженое с горячим шоколадом, и я набираю пять фунтов. В шестьдесят пять мать сохранила идеальную фигуру, а я с четырнадцати лет не выходила из дома без утягивающего корсета.
Если дальше сравнивать, в старшей школе мать пользовалась огромной популярностью. Я же и близко не подобралась к верхним строчкам списка красавиц. У нас в школе восхищались Даной Стэнбури, и хотя мы дружили, я оставалась в ее тени.
Мама училась на твердые пятерки. Я со скрипом переползала из класса в класс.
При поступлении в Пенсильванский университет ее встречали с фанфарами; я пробралась в колледж через черный ход.
Моя мама – добрейшая женщина и подбирает бродячих собак. Я купила Персик за восемьсот долларов.
В общем, вся Филадельфия говорила, что банк сорвет тот, кто женится на Максине Элейн Файерштейн, девушке с прекрасной фигурой, хорошим вкусом и легким характером. Отец принял слухи на заметку.
Мать рассказывала, что впервые увидела папу в магазине на Каштановой улице. Они с бабушкой выбирали шарф, и тут к прилавку подошел молодой человек. Но она не знала, что тот положил на нее глаз несколько месяцев назад.
Он заметил ее в «Латин казино», популярном в то время ночном клубе. Естественно, мать пришла туда с кавалером, а отец сидел у стойки в одиночестве. Он говорил, что никогда не видел такой красивой женщины: светлые локоны и черное платье с открытой спиной поразили его до глубины души. Мать затмевала остальных посетительниц.
К тому времени, когда родители встретились в универмаге «Бонвит теллер», папа уже делал первые шаги в бизнесе и потихоньку скупал небольшие участки. Вряд ли кто-то назвал бы его богатым, но начало было положено. Он как раз перевез родителей и сестер в просторную двухкомнатную квартиру.
К несчастью, его родители умерли до моего рождения, так что я никогда их не видела. (Погодите, а почему я не встретила их на небесах?)
Как бы там ни было, пора перейти к рассказу о знакомстве. Между прочим, это моя любимая история. Я сотни раз просила маму рассказать ее, так что прекрасно помню все подробности.
Стоял декабрь 1958 года, был такой пронзительно холодный день, что открытые уши и нос мгновенно замерзали. Бабушка с мамой присматривали рождественские подарки. (И что с того, что они евреи? Мы всегда праздновали Рождество. В нашей семье праздники считались лишним поводом собраться вместе, обменяться подарками и вкусно поесть. К тому же бабушка с дедом никогда не верили истово, да и родители тоже.) Добравшись до «Бонвита», мама с бабушкой решили, что купят все там, поскольку одна лишь мысль о выходе на улицу отдавалась мурашками по всему телу. Даже много лет спустя маму пробирала дрожь при воспоминании. И не забывайте, речь идет о другой эпохе. В те годы поход в универмаг мог сойти за небольшое приключение, это вам не за парой колготок заскочить. И мама, и бабушка всегда вспоминали о «Бонвите» с мечтательной улыбкой. Его посещение начиналось с обеда в ресторанчике и заканчивалось обходом всего магазина. Продавщицы здоровались с покупателями по имени и знали их вкусы – в отличие от современных, за которыми надо гоняться, чтобы открыли примерочную. В том году женщинам потребовалось много рождественских подарков для дедушкиных коллег, двоюродных родственников, друзей и соседей. А поскольку семья получила приглашения на множество праздничных обедов, в список покупок внесли новые платья.
Мама всегда говорила, что запомнила тот день на всю жизнь, и даже не из-за встречи с отцом.
– Это было волшебно, – с сияющими глазами вспоминала она. – Магазин забит людьми, все выбирают подарки и обновки, переговариваются и смотрят, что берут другие.
Мать уговорила бабушку купить на Новый год черное шифоновое платье с блестками и расклешенными рукавами.
– Никогда не забуду, какой красавицей она была перед трюмо в примерочной. Бабушка возвышалась на подставке, а портной подгонял наряд по фигуре и расправлял пышную нижнюю юбку.
Себе мама выбрала ажурное бордовое платье с тонкими бретельками. Затем они перешли в отдел нижнего белья и подобрали невероятное количество нижних юбок. Мать говорила, что выглядела в них как раскрывшийся бутон. Тогда она поделилась со мной жизненной мудростью, о которой я постоянно забываю: главное – знать меру.
После обеда женщины спустились на первый этаж и купили шарфики всем секретаршам в конторе деда. Они как раз решали, что больше подойдет мисс Демарко – голубой платок или шарф в оранжевый горошек, когда позади раздался мужской голос:
– Вы и так прекрасны.
Здесь мама всегда замолкала и добавляла:
– Меня поразил не его вид, хотя Билл отличался привлекательностью. На роскошный костюм я тоже обратила внимание, но не он сыграл главную роль. Меня удивил глубокий уверенный голос, каким отец обычно говорит по телефону с клиентами: «Вы и так прекрасны».
– Что вы сказали? – переспросила бабушка.
С первой же минуты молодой человек вызвал у нее неприязнь.
– Миссис Файерштейн. – Мужчина протянул руку и низким уверенным тоном заявил: – Меня зовут Билл Доренфилд. Я хочу жениться на вашей дочери.
Бабушка отступила на шаг и смерила его вызывающим взглядом. В ответ отец облокотился на витрину с шарфами так же свободно, как прилег бы на край бассейна.
– Нахал! – отрезала бабушка и потянула мать за руку.
Позже они еще не раз обсуждали наглого незнакомца. Бабушка расспрашивала подруг о Билле Доренфилде. Лил Фелдман поведала, как тот пригласил ее дочь Рону на свидание и соблазнил, что в те времена означало – поцеловал. Каждый раз, встречаясь с моими родителями, Рона в шутку заявляла, что только скромные пятидесятые помешали отцу получить от нее гораздо больше.
На следующий день посыльный принес две охапки белых роз – один букет для мамы и второй для бабушки, оба без подписи.
– Без карточек. – С этими словами бабушка выкинула цветы в мусорную корзину. – Кем он себя возомнил? Разве он не знает, что женщины любят ушами?
С того дня мама решила держаться в стороне. Она знала, что если отец сумеет очаровать бабушку, то в конце концов получит и красавицу Максину.
Еще через день бабушке принесли любимый тапиоковый пудинг из «Хорн и Хадарт» – настоящий, с крупными зернами глазури, а не жидкое комковатое желе, которое продавалось в других кондитерских.
Затем доставили билеты на симфонический концерт.
– Без карточки. – Билеты последовали в корзину за цветами. – Да он не в своем уме.
Затем отец прислал духи. Он так и не признался, откуда узнал любимую марку бабушки.
– Они мне больше не нравятся. – Бабушка смочила духами запястья и бросила флакон в ящик комода.
На следующий день прибыла бутылка французского вина.
– Дешевка, – сказала бабушка, разглядывая этикетку.
И наконец на пороге появился отец собственной персоной.
– Что мне еще сделать? – спросил он.
– Почему бы тебе просто не сказать, чего тебе нужно?
– Я хочу жениться на вашей дочери.
– Тогда хотя бы пригласи ее на свидание!
– Отлично!
Он так и сделал.
На следующий год, в мае, родители поженились. Все знакомые вспоминали, что самыми счастливыми на свадьбе казались отец с бабушкой.
Разве не чудесная история? Мне всегда нравилось, как мать с первого взгляда поняла, что встретила свою судьбу, но позволила бабушке привыкнуть. В этом вся мама. Женственная, прекрасная, способная получить желаемое без единого слова. Мне подобного не дано. Я похожа на бабушку, говорю и говорю, пока не пробьюсь сквозь стену непонимания. А матери достаточно положиться на врожденные такт и женственность.
Мне исполнилось десять. Родители как раз готовились к двадцатой годовщине свадьбы. Однажды я вернулась из школы и увидела у дома новенький лимонный «кадиллак купе де вилль» и, что меня крайне удивило, отца. Он почти все время работал, так что сразу стало понятно – случилось нечто странное.
– Ты купил нам машину? – спросила я.
– Нет, мне нужно кое-куда ее отогнать. Хочешь прокатиться?
Конечно, я согласилась. Возможность провести время с отцом в разгар рабочего дня сама по себе сошла бы за праздник. А поездка на авто стала отличным бонусом.
Мы подъехали к дому бабушки. Она как раз выходила из дверей.
– Что это? Купил себе очередную машину? Лучше бы подумал о моей дочери! – закричала она издали, скрестив руки на груди.
– Это вам. – Отец раздраженно протянул ключи.
– И что мне с ней делать? Яркая, как попугай. Люди решат, что я выставляюсь.
– Скажите им, что машину подарил зять в благодарность за двадцать лет супружеского счастья.
– Так и быть. – Бабушка помолчала и добавила: – Видимо, мне придется подвезти вас до дома.
Они постоянно препирались, но, когда бабушка умерла, папа плакал больше всех. И если подумать, она тоже любила зятя, если до сих пор ездит на подаренной им машине.
Теперь вы знаете, как повстречались мои родители. Можете представить, что они чувствовали, когда не смогли завести детей?
По правде говоря, мне никогда не рассказывали, через какие трудности им пришлось пройти. Мама говорила, что после моего рождения разговоры ни к чему, но я все равно переживала. Наверняка они много раз сдавали анализы, ходили на процедуры, но ничего не помогало. Сколько помню отца, он терпеть не мог врачей – я всегда подозревала, что неприязнь появилась как раз в то время.
Рассказ о первом лучшем дне в моей жизни может показаться грустным, но вы же знаете, что у него счастливый конец. Как ни странно, я узнала историю о своем появлении на свет не от непосредственных участников событий, а от дяди Морриса. Он разоткровенничался в один из вечеров, когда остался приглядеть за мной. Я спрашивала потом отца с матерью, но они только отмахнулись. Родители умеют уходить от разговоров о плохих временах. Поэтому я и поверила дяде Моррису.
На девятый год замужества мама пошла на ежегодный гинекологический осмотр. Она всегда ходит под День благодарения; позже я переняла эту привычку. Когда подошло время, на первый мой прием мать взяла меня с собой, я так и придерживалась ее расписания.
Но в тот год обнаружилась проблема. Дядя Моррис рассказал, что у мамы нашли уплотнение в груди.
Не забывайте, стоял 1968 год. Женщины еще не привыкли ежемесячно проверяться, и любое отклонение очень пугало. Если верить дяде Моррису, отец пришел в ужас. Бабушка впала в панику. И только мама восприняла все спокойно, чего и следовало ожидать.
– Если там опухоль, мы ее вылечим, – говорила она.
Могу поспорить, что в глубине души мама сходила с ума. Наверняка она плакала в ванной, потом вытирала слезы и улыбалась перед родными. В отличие от меня, она терпеть не могла показывать страх на людях.
Как бы то ни было, отец кинулся к лучшим врачам Филадельфии и Нью-Йорка. Он добрался даже до Парижа и Лондона. Сделали биопсию, но специалисты ничего не могли сказать с уверенностью. Отец настоял на посещении знаменитого доктора, и вся семья перебралась в Нью-Йорк, в номера отеля «Плаза».
Врачи требовали дополнительные анализы. Мама согласилась, ей сделали еще одну биопсию.
В ожидании дни тянулись унылой чередой. Семейство места себе не находило, особенно отец; впервые в жизни он на три недели забыл о работе.
Наконец сообщили результаты.
Доброкачественное новообразование!
Отец потребовал независимой проверки, и мама с родителями вернулись в Филадельфию.
Доброкачественное новообразование!
Отец снова полетел в Нью-Йорк, чтобы проконсультироваться со специалистами в последний раз.
И ему ответили то же самое: доброкачественное новообразование.
В ту ночь родители закатили праздник.
Через несколько недель мама почувствовала себя плохо. Семья начала опасаться худшего.
– Чертовы доктора все перепутали! – бушевал отец. – Ни один и гроша ломаного не стоит!
Мать постоянно тошнило, ее одолевала усталость. Папа сходил с ума. Они поехали в Нью-Йорк, потом вернулись в Филадельфию. В обоих городах проделали кучу анализов.
– Все в порядке, – уверяли врачи.
– Тогда почему она не может отойти от унитаза, умники? – негодовал отец.
– Ваша жена беременна, – сказали доктора в Нью-Йорке.
– Она беременна, – подтвердили врачи в Филадельфии.
Через девять месяцев родилась я.
Если считать, что трудности с зачатием – отцова заслуга, то скептики могут поинтересоваться, не случился ли у матери роман с почтальоном. Но у знакомых семьи подобных вопросов не возникло. Если бы вы знали, сколько любви витало между родителями! Им бы и в голову не пришло изменить. Я искренне верю, что любовь помогла пережить ужасные известия с опухолью, а затем, в ту чудесную ночь, зачать меня.
Мои родители были старше, чем у одноклассников. Мама родила меня в тридцать три; отцу к тому времени исполнилось сорок два. Сейчас это никого не удивит, но в детстве их возраст вызывал смешанные чувства. Я часто боялась, что они вскоре умрут и в молодости я останусь одна-одинешенька (вот ведь ирония). С другой стороны, мне нравилось, что они пережили времена, о которых остальные знали лишь понаслышке. Я слушала рассказы о жизни до мобильных телефонов, айподов и интернета. Невероятно, но родители помнили время, когда не было даже телевизоров! Я из первых рук получала описание универмагов пятидесятых, а в доме звучали песни Синатры и Коула Портера. Мне нравилось, что родители танцуют щека к щеке, а не трутся задницами, как наше поколение. Иными словами, несмотря на размолвки, я прекрасно понимаю, как мне повезло с родителями.
Иногда я задумываюсь, как я стала тем единственным сперматозоидом, который сумел прорваться в этот (или тот) мир. Я никогда не отличалась спортивными успехами. Неужели остальные оказались еще слабее?
Бывает, что люди наследуют папин нос или мамин смех. Я вот думаю: может, любовь тоже передается по наследству и она придала мне сил? Надеюсь, когда-нибудь я узнаю ответ.
Сигнал SOS из рая
Ну как?
Только честно, вам понравился рассказ о первом лучшем дне или я написала чушь?
Хорошее сочинение выходит?
Обычно в ситуациях, когда не нахожу себе места, я звоню Пенелопе или маме. Образно говоря, они снимают меня с карниза небоскреба. Разговор с ними помогает прийти в себя, но сейчас я не могу никому позвонить! Я хочу к маме. Мне нужно услышать возглас Пенелопы: «Отличное эссе!»
Может, стоило указать, что маме делали кесарево сечение? На небесах полагаются дополнительные баллы за кесарево сечение?
И почему нельзя поговорить с мамой? На земле придумали интернет и послали человека на Луну. В раю носят нежмущие туфли и думать забыли о целлюлите. Только не врите, что за пару тысячелетий никто не додумался о способе связи с оставшимися на земле, кроме как через сны. Где Александр Белл? Небось сидит на седьмом небе и попивает мохито. А ведь мог бы придумать, как дозвониться с мобильного до манхэттенской квартиры Пен!
Ленивец Белл. Отныне буду называть его так.
2
Меня часто занимают два вопроса. Первый: сколько нужно денег, чтобы стать богачом?
Я как-то видела плакат общества помощи бездомным. Рядом с крупной броской надписью «Сколько денег нужно для счастья?» красовалась фотография небритого, потрепанного мужчины с улыбкой до ушей. Передние зубы отсутствовали, да и по паре коренных с каждой стороны заодно. Я представила, как фотограф целится в него камерой, а вокруг суетятся помощники с рулетками и прожекторами. Возможно, единственный раз за всю свою жизнь бездомный позабыл о неприятностях. Забыл, что у него нет крыши над головой, а еду приходится искать в мусорных баках. На минуту он стал самым счастливым человеком в мире, и деньги тут ни при чем: он попал в центр внимания и улыбался.
С другой стороны, фотографию могли снимать в студии. Актер получил пятьсот долларов, лицо разрисовали гримом, а зубы зачернили. В зависимости от настроения я склоняюсь то к одной версии, то к другой.
Как бы то ни было, я послала обществу десять долларов, и до конца моих дней почтовый ящик ломился от макулатуры (причем листовки были адресованы мистеру Александру Доренфилду, что безумно меня раздражало), но дело в другом. Рекламный плакат заставил меня задуматься.
Второй вопрос, над которым я часто размышляла: сколько друзей нужно человеку? Помните знаменитое изречение Ли Якокки, президента какой-то автомобильной компании? Насколько мне помнится, «Крайслера». Но неважно. Он сказал… Вернее, даже не он; сказал его отец, а Ли перефразировал: «Как говорил отец, если у вас есть пять близких друзей, значит вы прожили жизнь не зря».
По-моему, ерунда.
Если есть один настоящий друг, запасные уже не нужны. Даю грядущим поколениям разрешение цитировать, только не перепутайте! Автор этих золотых слов – мисс Александра Доренфилд, а не мистер Александр.
За короткую жизнь я обзавелась множеством приятелей. Стоит оглянуться назад, и в памяти всплывают обеды, походы по клубам и вечеринкам, покупки и сплетни. Я вижу хороших знакомых из Филадельфии и Лос-Анджелеса. Многие – отличные люди. Но среди них нет друзей с большой буквы.
Потому что у меня была лучшая подруга, о какой можно только мечтать. После знакомства с ней уже не было смысла сближаться с кем-то еще.
Я повстречалась со своей лучшей подругой, Пенелопой Гольдштейн, в четвертом классе школы «Дружба». Стоп, сначала поведаю вам предысторию, чтобы сложилась полная картина.
Я часто оставалась в стороне от сверстников (или мне так казалось). Вы уже знаете о моем чудесном рождении. Я была единственным ребенком, единственной внучкой и племянницей. У меня нет двоюродных и троюродных братьев и сестер. Как ни прискорбно, но род Доренфилдов умер вместе со мной (черт, только сейчас поняла, насколько это грустно). Так вот. Если в семье невероятным образом появляется дочь, внучка, племянница и к тому же единственная наследница престола, разве не будут родные носиться с ней, как с принцессой на горошине?
Моя семья поступила именно так.
С рождения и до двадцати пяти лет я получала все, что желала (как в материальном плане, так и по части объятий и поцелуев). Стоило мне захотеть куклу, игрушку или платье, предмет вожделения тут же покупали. Мало того что я была чудо-ребенком, а мой отец считался волшебником в сделках с недвижимостью. Скажу прямо, мы не страдали от бедности.
В голове снова всплывает вопрос: сколько нужно денег, чтобы стать богачом?
Можно ли назвать мое детство счастливым? Взглянем на факты: в пять лет на день рождения родители устроили карнавал, с каруселью и колесом обозрения. На следующий год из крохотного «фольксвагена» вылезло полсотни клоунов. Они водили вокруг меня хоровод с шариками, подарками и тортами. (Карлики перепугали меня до смерти. Бррр… Даже сейчас мурашки по коже.) На седьмой день рождения мы с родителями сели в вертолет и устроили праздничный обед в небе над Филадельфией. В день, когда мне исполнялось восемь, мы поехали в Нью-Йорк, в магазин игрушек «ФАО Шварц». На пять минут магазин закрыли для других посетителей, и я могла выбрать все, что душе угодно. Первым делом я вцепилась в жирафа в человеческий рост. Родители покатывались со смеха, наблюдая, как я пытаюсь сдвинуть его с места и заодно дотянуться до полки с раскрасками «Барби».
Как вам такой размах?
Счастливым ли было детство в окружении всех мыслимых игрушек из магазина «ФАО Шварц»? Да, неплохим. Видите ли, омрачало его лишь одно: у меня не было друга, чтобы разделить радость от подарков и праздников.
Бедная богатая девочка – это про меня. И снова мы возвращаемся к первому вопросу: сколько денег нужно для счастья?
Не буду отрицать, мне нравились сюрпризы и игрушки. Детство напоминало рай на земле. Если бы родители однажды предложили: или окружающее великолепие, или пять хороших друзей, мне бы пришлось изрядно поломать голову. Слава богу, подобного выбора не возникло.
(Погодите-ка. Я же пишу сочинение, чтобы чему-то научиться. Может, прелести седьмого неба – это аллегория моего детства? И мне предлагают выбор? Ладно. Я выбираю седьмое небо, с бабушкой, дедушкой и Адамом. Чудесный молодой человек и семья делают его еще привлекательнее. Хотя, если на четвертом небе ждут пятеро отличных друзей, надо подумать. Но, судя по рассказам ангела-хранителя, их там нет. Нет ведь?)
Одноклассники из школы «Дружба» не особо меня жаловали. Я тоже их недолюбливала. По правде говоря, они не понимали меня, а я не понимала их. Моими лучшими друзьями оставались родители, бабушка с дедушкой и дядя. По выходным мать с отцом отправлялись в ресторан или на концерт; тогда со мной по очереди сидели бабушка и дядя Моррис. Мы никогда не приглашали няню, и правильно – разве можно доверить чужаку чудо-ребенка?
Другие дети ходили в гости к ровесникам – я по выходным училась играть в бридж. У меня неплохо получалось. Одноклассников водили в «Макдоналдс» и «Рой Роджерс», а мне нравилась бабушкина каша варнишкас, гречка с макаронами. Я слушала рассказы о проведенном в Клубничном особняке детстве (на самом деле особняком там и не пахло; так назывались бедные кварталы Филадельфии). Благодаря дяде Моррису я различала на запах дешевые сигары «Филли Блант» и кубинские «Монте-Кристо», знала, как их скручивают и почему вторые намного лучше первых. Дед научил меня различать голос старого комментатора «Филадельфии Филлис» Энди Мюссера, да так хорошо, что однажды, когда я ошиблась номером и каким-то чудом наткнулась на Мюссера, сразу вспомнила его «Хеллоу». Мы проговорили со стариком часа полтора, обсудили его уход на пенсию и славные времена в далеком 1980-м, когда «Филлис» заняли первое место на чемпионате. В команде еще играли Таг Макгроу, Пит Роуз и, конечно же, Майк Шмидт.
Благодаря субботним вечерам у телевизора я знала наизусть все фильмы Хичкока, Кэри Гранта, Джека Леммона, Билли Уайлдера и Уильяма Уайлера. Да я могу по ним лекции читать.
На первый взгляд подобные истории овеяны теплом и любовью. После смерти старших родственников мне ужасно их не хватало. Но в детстве больше всего на свете хотелось ходить в «Макдоналдс» и в гости с ночевкой, как одноклассники. А сколько насмешек пришлось вытерпеть в школе! Я была старушкой в теле восьмилетней девочки, которая с удовольствием пила на обед компот из сухофруктов. Сколько бы я ни хвасталась удивительными игрушками, сверстники не принимали меня в свой круг.
Однажды меня задразнили до того, что я не сдержалась и расплакалась при родителях. В один голос мать с отцом посоветовали нажаловаться учителям.
Нечего говорить, что одноклассники невзлюбили меня еще сильнее.
Если меня обижали на перемене, я ябедничала. Когда кто-то пытался списать, звала учителя. На школьном дворе меня всегда брали в команду последней и выбивали первой. С гордостью могу сообщить, что моими стараниями игру в вышибалы убрали из физкультурной программы «Дружбы» как болезненную и травмирующую психику. Естественно, в итоге дети меня возненавидели. Но я не переживала. Мне тоже не нравились Оливия Уилсон, Керри Коллинс и Дана Стэнбури. Девочки-куколки с идеально уложенными волосами собирались у баскетбольной площадки и перемывали мне косточки. Маленькие сплетницы насмехались над обедом из четырех блюд, упакованным в отдельные мешки, и высмеивали безупречно отутюженную сине-белую школьную форму с гольфами до колен. Стервы.
Сет Россо с братом-близнецом Томом и дружком Грегом Райсом дергали меня за хвостики. Вовсе не из скрытой симпатии, как часто бывает, а потому, что мы от души ненавидели друг друга. На них я тоже ябедничала.
В конце концов мама велела не обращать на одноклассников внимания. Приходилось нелегко, но я последовала ее наставлению. Я читала, рисовала, разговаривала с учительницей о приличных ресторанах в окрестностях Филадельфии. Мнение неудачников меня не беспокоило.
Но однажды ученики подстроили ловушку. Судя по слаженным действиям, они хорошо подготовились.
Дети надеялись проучить меня на всю жизнь, но в итоге подарили мне один из лучших ее дней. (Наконец-то! Мы подбираемся ко второму разделу сочинения. Кто знал, что я могу столько всего рассказать?)
В тот день я встретила свою лучшую подругу.
Стоял октябрь. Я училась в четвертом классе. Несложно догадаться, что обычно я сидела за первой партой. Около девяти утра в классную комнату и, как следствие, в мою жизнь вошла Пенелопа Гольдштейн. Миссис Хоффман как раз заканчивала перекличку, когда в дверь заглянула завуч.
– Ребята, – провозгласила она. – У нас появилась новая ученица, и я прошу поприветствовать ее как положено. Пенелопа Гольдштейн приехала из Нью-Йорка.
Я подняла голову. До того я настолько увлеклась книгой, что даже не заметила завуча с новой девочкой. Классика детской литературы «Бог, ты здесь? Это я, Маргарет» оказалась на редкость захватывающей.
Но пришлось от нее оторваться. Нет, я не ждала ничего хорошего – уже тогда я понимала, что друзей мне не найти. Просто я дошла до конца главы, а вокруг внезапно воцарилась тишина, так что любопытство заставило оглядеться. Затем по комнате пробежал смешок. Придушенное хихиканье постепенно переросло в сдерживаемый смех и раскатилось хохотом.
Я бы не отказалась посмеяться вместе со всеми, но не могла понять над чем.
Скажу без обиняков, будь Пенелопа рядом, она бы не обиделась. Дети смеялись потому, что перед ними стояла на редкость некрасивая и странная девочка.
Прежде всего поражал ее рост. Пять футов никак не вязались с четвертым классом. Никто из учеников и до плеча ей не дотягивал. Весила Пенелопа на первый взгляд около двухсот фунтов, а второй взгляд подтверждал догадку. На носу красовались круглые очки в стиле Джона Леннона в золотой оправе, лоб закрывали сальные каштановые кудри. Школьная блузка угрожающе трещала на животе, а расклешенная юбка плотно обтягивала бедра. Темно-синие гольфы едва доходили до икр. Если честно, Пенелопа походила на дочь Франкенштейна (это ее сравнение, не мое).
Все вокруг покатывались со смеху, а я молчала вовсе не потому, что сочувствовала Пенелопе или считала себя выше насмешек. Мне было все равно.
– Класс! – Миссис Хоффман постучала по столу, после чего в комнате воцарилась гробовая тишина. – Разве так мы встречаем новеньких? Я не допущу подобного поведения! Сейчас мы вежливо поздороваемся с Пенелопой, как и положено ученикам школы «Дружба».
– Добрый день, Пенелопа, – хором произнесли ученики.
Все, кроме меня.
– Добрый день. – Девочка оскалила в улыбке крупные лошадиные зубы.
Говоря начистоту, Пенелопа казалось ошибкой природы. Как ни вглядывайся, не найдешь ни единой привлекательной черты. Тем не менее меня поразило, что девочку совсем не огорчил прием. Следовало догадаться, что передо мной родственная душа, но события в романе «Бог, ты здесь? Это я, Маргарет» накалялись, и я снова погрузилась в чтение.
Миссис Хоффман провела Пенелопу в конец классной комнаты (и правильно, если посадить ее на первые ряды, ни один ученик не увидит доску из-за огромной спины). Я тут же забыла обо всем. Новенькая, ничего особенного.
Подошло время обеда.
Как я уже говорила, в детстве я не отличалась аппетитом и едва дотягивала до трех футов девяти дюймов. По-моему, я была ниже всех в классе. В семье постоянно беспокоились, что я мало ем. Правда, в переходном возрасте все тревоги улетучились.
На перемене я нашла уютный уголок и разложила на столе знаменитый обед из четырех блюд. До сих пор помню, что ужасно проголодалась, и надеялась на сэндвич с паштетом. Но, открыв коробку, я обнаружила, что пакеты скомканы. Странно. Обед мне упаковывали мать или бабушка и всегда очень аккуратно.
Заглянув в коробку, я не нашла ни сэндвича, ни хрустящего медового яблока (стояла поздняя осень, золотая пора для медовых яблок). Ни тебе макаронного салата, ни кукурузы, ни любимого кренделя из пекарни «Снайдерс». Кто-то съел мой обед!
Я встала и направилась к столу, где обычно сидели дежурные. Странно, но учительский стол пустовал. Где они? Где хотя бы повара? Куда подевались взрослые?
Я оглядела столовую. В мою сторону никто не смотрел, но в комнате царила необычная тишина. Я заметила, как дурак Сет Россо подмигнул близнецу Тому. Керри Коллинз и Оливия Уилсон захихикали.
Выйдя из столовой, я направилась в учительскую – пожаловаться. Бумажка на двери кабинета гласила: «Совещание. С неотложными вопросами обращайтесь к завучу Бергу».
Родителям это не понравится. Оставить детей без присмотра, даже на несколько минут? Полнейшая безответственность. Подобное поведение тянуло на пренебрежение обязанностями и вполне заслуживало судебного иска.
Я вернулась в столовую, чтобы призвать к ответу бессовестное отродье, лишившее меня обеда. Одноклассников я не боялась – считала, что и сама легко с ними справлюсь.
Решительно сжала кулаки, шагнула в помещение в полной готовности излить на кого-нибудь гнев и обнаружила, что все ученики сгрудились перед дверью.
Безо всяких репетиций я стала главной героиней урезанной версии «Повелителя мух».
– Кто съел мой обед? – выкрикнула я поверх голов.
Им меня не запугать.
– А что такое? – спросила Дана Стэнбури. – Взрослых нет, заступиться некому?
По толпе прокатился смешок.
– Кто съел мой обед? – повторила я.
Честно говоря, становилось страшновато, я противостояла пятнадцати сверстникам.
– Подумаешь, вонючий сэндвич! – ухмыльнулся Грег Райс и похлопал себя по животу. – Кажется, я отравился. Надо было сразу догадаться – даже родители хотят избавиться от такой противной дочери. Подсунули тухлый паштет!
Совсем наоборот, меня кормили только продуктами первой свежести. Мать сама готовила паштет с утра пораньше. Не забывайте, что я чудо-ребенок. Чудо-дети не питаются объедками.
– Она и сама вонючая, – добавила Оливия.
– Надо ее выкинуть! – засмеялась Керри.
– Да, в помойку! – закричал Том.
Все вокруг поддержали его дружным воплем.
Том с братом бросились на меня. Я закричала, но Грег зажал мне рукой рот.
– В мусор ее и в печь! – завизжала Дана.
Вы никогда не задумывались, откуда в детях столько жестокости?
Я заметалась из стороны в сторону. Керри закрыла дверь, чтобы шум не разносился по коридору. Лица Оливии и Даны светились восторгом; Сет и Том ухватили меня за тощие руки, а Грэг зажал рот так крепко, что становилось трудно дышать. Я твердо решила, что не доставлю мерзавцам удовольствия и не заплачу. На самом деле времени на раздумья не оставалось, потому что в следующую секунду меня сунули в мусорный бак.
Я изо всех сил пыталась вырваться, но Сет Россо надавил сверху, и голова увязла в луковой шелухе и макаронном салате. До сих пор отчетливо помню резкий запах рыбы.
Одноклассники затянули мешок и вытащили его из бака вместе с моим тщедушным телом.
Вот тут я разревелась.
Я так и не узнала, куда меня собирались оттащить. Возможно, одноклассники действительно направились к мусорной печи, хотя не уверена, что она имелась в школе. Может, меня хотели засунуть в духовку или посудомоечную машину. Или просто выкинуть на улицу. Их намерения так и остались неисполненными.
Но это неважно, потому что в ту минуту у меня появилась лучшая подруга. Одна-единственная, и я не нуждалась в других. Вот почему я считаю, что Лакокки-старший сморозил чушь. Если бы мне предложили выбирать между пятью друзьями и одной Пенелопой, я бы без колебаний выбрала ее. И сейчас поймете почему.
– Сейчас же отпустите ее, или я с вами разделаюсь! – донеслось снаружи.
– Заткнись, уродина! – рявкнул в ответ Том.
Последовал удар. Из мусорного мешка, с макаронами в ушах, я прекрасно его расслышала. Я грохнулась на пол.
Высунула голову, и передо мной предстала невероятная картина: Пенелопа напоминала Вандер-вумен и Супермена в одном лице. Она за меня боролась – толстушка в тесной бело-синей форме, очкастая и с ужасной прической. Я боялась пошевелиться, чтобы не попасть под горячую руку.
Пенелопа раскидывала всех, кто попадался на пути или пытался дать сдачи. Дана Стэнбури и Грег Райс шмыгали разбитыми в кровь носами, глаз Тома Россо заплывал синяком. Оливия Уилсон плакала над вырванным клоком волос. Я сидела на полу в полном онемении.
– Ты в порядке? – спросила девятилетняя девочка-мамонтенок, помогая мне выбраться из мешка.
– Да. – Я пожала протянутую руку.
Если не считать всхлипываний Оливии, в столовой воцарилась гробовая тишина.
Миссис Хоффман так и застыла на пороге при виде побоища.
– Что происходит? – невольно вскрикнула она.
Все молчали.
После обеда миссис Макники задержала нас в столовой и объявила, что никто не уйдет, пока не расскажет, что тут творилось.
Никто не открыл рот.
– Александра, – заметила меня завуч. – Ты всегда сообщаешь о нарушениях. Что здесь случилось?
– Здесь… – начала я. – Меня… Я обедала и ничего не видела.
– А почему от тебя пахнет мусором? Почему в волосах макароны?
– Потому что… На обед мне положили ливерную колбасу. Вы же знаете, как она воняет.
– Пенелопа, – строго продолжала миссис Макники. – Ты одна цела и невредима. Скажи, что случилось.
– Я тут новенькая, – доверительно сообщила та. – Неужели вы считаете, что я первым делом пойду к вам ябедничать? Нет, такое начало не годится. По закону у меня есть право хранить молчание, и я им воспользуюсь.
Да, Пенелопа была умной девочкой. Ее отец работал юристом, и у них дома почитали закон. Позже Пен разъяснила мне, что такое пятая поправка к Конституции.
Если бы любой другой ученик отказался отвечать на вопросы, его бы ждал строгий выговор с угрозой исключения или даже хуже. Например, три месяца наказания: приходить в школу раньше всех и оставаться после уроков. Но доводы Пенелопы не оставили места для возражений. Действительно, разве можно начинать знакомство со школой с признания, что ты поколотил весь четвертый класс? В детстве Пен славилась стальными яйцами… То есть яичниками, да и сейчас не страдает от недостатка храбрости.
Миссис Макники оставалось только обратиться к следующему ученику.
После школы я долго стояла под горячим душем и, хотя родители несколько раз спрашивали, почему от меня дурно пахнет, так и не призналась.
– В этой школе творятся темные дела, – строго заявил отец, когда мама рассказала ему по телефону про непонятные запахи. – Надо забрать ее оттуда, Максина.
– Дети тебя обижают? – приставала ко мне мать. – Хочешь перейти в другую школу?
– Нет, – не задумываясь, ответила я. – Все не так плохо. Я останусь в «Дружбе».
На следующий день мы вместе с Пен обедали в столовой, а потом я впервые пошла в гости к однокласснице.
Родители считали Пенелопу очень странной девочкой.
– Нужно хорошенько ее расчесать и посадить на диету, – смеялся после знакомства отец.
Но родители плохо ее знали. Вскоре они поняли, что я в ней нашла. Пен была лучшей подругой в мире.
Пенелопа Гольдштейн сочетает в себе все, чего лишена я. Даже в детстве она не боялась сражаться за то, во что верила. Она не отличается красотой, но совершенно не стесняется своей внешности. Пен обладает удивительной способностью без слов внушить окружающим почтение к своим пышным бедрам. Вот почему я так сильно ее люблю. И не только я, все без исключения любят Пен.
Через пару лет я спросила подругу, почему она вступилась за меня в тот день.
– Дети тебя ненавидели, – ответила она. – Я догадалась, что они тебе завидуют. А раз так, значит в тебе есть что-то достойное зависти.
Понимайте как хотите. Пен всегда видела мир под углом, под которым никому даже в голову не придет на него посмотреть.
Не знаю, то ли Пен на меня повлияла, то ли я усвоила урок, что ябедничество до добра не доводит, но со временем мы подружились и с Даной Стэнбури, и с Керри Коллинз, и с Оливией Уилсон. Годы спустя то одна, то другая со стыдом вспоминали былое. Я уверяла, что не стоит извиняться, но позволяла подругам выговориться. Тем не менее я часто задумываюсь: а как изменилась бы моя жизнь, не ринься Пенелопа в драку?
И снова возвращаемся к вопросу: сколько денег нужно для счастья? Сколько друзей нужно в этом (или том) мире?
Я нашла для себя ответ.
Боже правый
Мне надо передохнуть. Происходящее все сильнее сказывается на нервах.
Чего от меня хотят? Если ангелы узнают, что я дружила с толстой некрасивой девочкой, мне разрешат остаться на седьмом небе?
Я вся издергалась.
Брр.
Может, Персик захочет прогуляться. В последние дни Персик полностью меня игнорирует; еще бы, у нее целая стая друзей и гора игрушек. Чувствую себя ненужной. Даже собака считает меня неудачницей.
– Алекс? – доносится снизу.
Пришел Адам. Как некстати. Только его не хватало.
Я закидываю блокнот в ящик письменного стола и поворачиваюсь к зеркалу, но тут же вспоминаю, что не о чем беспокоиться. Я выгляжу превосходно, хотя это не повод предаваться тщеславию. В раю все выглядят превосходно.
– Привет, Адам, – кричу в ответ. – Сейчас спущусь.
Но не успеваю и шага сделать, он уже в спальне. Голову даю на отсечение, Адам выглядит еще привлекательнее, чем вчера. Потертые джинсы «Левис» и черная футболка подчеркивают фигуру; будь я хоть немного в настроении, напрыгнула бы на него в тот же миг.
– Отлично. – Меня встречают долгим поцелуем. – Мы не виделись целый день; чем занималась?
– Придумывала, как расставить мебель в спальне, – с ходу вру я. – Как думаешь, кровать будет хорошо смотреться у окна?
– Неплохо. Помочь?
– Помочь? Забыл, где находишься? – И я повелеваю: – Передвинуть к окну.
Мебель в комнате шевелится, и кровать устраивается под окном.
– И, пока не забыла, перевернуть матрас, – добавляю я.
Простыни взлетают в воздух, матрас переворачивается. Через миг белье и покрывало опускаются, перед нами опрятно заправленная постель.
– Такое ощущение, что я попал в старую серию «Околдованного», – смеется Адам. – Осталось научиться морщить нос.
Я улыбаюсь шутке, но, сами понимаете, мне не до смеха.
Адам падает на кровать и вытягивается во весь рост.
– Слушай, я тут подумал, – может, опробуем в деле мой новый «феррари»? Мне не терпится покататься по окрестностям. – Он изображает в воздухе барабанную дробь. – Допустим, завтра? Возьмем с собой перекусить и посмотрим, куда ведет вон та дорога.
– Ты купил «феррари»? – рявкаю я.
Ну вот, я так несчастна. Наверняка на четвертом небе обшарпанный «юго» покажется верхом роскоши.
– Я не покупал, – отшатывается Адам. – Он сам появился в гараже. Ты не любишь «феррари»?
– Терпеть не могу, – киваю я, хоть мне и противно врать.
Больше всего на свете мне хочется рассказать о случившемся. Пожаловаться, что меня могут перевести на четвертое небо, потому как прожитая на земле жизнь оказалась далека от совершенства. Пусть Адам прочтет сочинение и честно его оценит. И пообещает, что все будет хорошо и, даже если меня отправят на четвертое небо, он будет меня навещать и приносить новинки с последних модных показов. Хочется уткнуться ему в плечо, расплакаться и признаться, что он все больше смахивает на любовь всей моей жизни… Тьфу, смерти. Мы совсем не знаем друг друга – какая разница? Я хочу рассказать Адаму, но не могу. Он перестанет уважать меня. Поймет, что я неудачница.
Поэтому я затеваю ссору.
– Слушай, – выдавливаю я. – Не подумай плохого, ты отличный парень, просто все закрутилось так быстро. В смысле, наши отношения.
Адам смотрит на меня как на помешанную. Кто знает, может, он прав.
– Ладно, – со вздохом соглашается он.
Я вижу, что он понял. Сейчас он уйдет и никогда не вернется, к моему глубочайшему сожалению.
– Мне просто нужно немного времени, чтобы все обдумать. – Я пытаюсь смягчить удар. – Я только что умерла, пора задуматься о будущем.
Адам бросает на меня еще один недоуменный взгляд. Да, никаких сомнений – я спятила.
– Если я правильно понял, ты не хочешь встречаться со мной, так как очутилась в необычной ситуации?
– Именно так.
А что? Довод звучит убедительно.
– А я, по-твоему, нет?
Мне нечего ответить, попала прямиком в расставленную ловушку. К счастью, Адам открывает рот раньше, чем я успеваю собраться с мыслями.
– У тебя появился другой? – спрашивает он.
– А ты как думаешь?
Я строю гримасу, будто глупее вопроса в жизни не слышала. Но на месте Адама я бы тоже первым делом стала грешить на соперника.
– Или считаешь, что я вчера подцепила кого-то в ночном клубе?
Мне противно от собственных слов. Я готова себя возненавидеть.
– Мне нужно побыть одной, вот и все, – выкрикиваю Адаму в лицо, будто видеть его не могу; на самом деле больше всего на свете я не хочу его отпускать. – Неужели не можешь оставить меня в покое хоть ненадолго?
– Отлично. – Адам вскидывает руки. – Не буду тебе мешать.
Он выходит из комнаты и спускается по лестнице. Мне хочется воскликнуть «Вернись!», но я сдерживаюсь. Я причинила ему достаточно боли. Нельзя поддаваться слабости, нельзя рассказывать правду, иначе он разочаруется во мне. И что тогда? В один прекрасный день меня отсюда выгонят. Адам проснется и обнаружит пустую постель и записку на столе: «Дорогой Адам, меня переселили на четвертое небо. Удачи в личной жизни». Лучше так. Так ему будет легче оправиться от потери. Найдет себе достойную женщину, которая прожила жизнь осмысленно.
Я заранее ее ненавижу.
Щелкает замок – Адам даже не хлопнул на прощание дверью. Настоящий джентльмен. Я люблю его. Из окна видно, как он идет к гаражу и вскоре выезжает на красном «феррари». Черт, еще и кабриолет; я бы не отказалась прокатиться с ветерком. Машина выворачивает с подъездного пути на дорогу, и последнее, что я вижу, – сведенное болью лицо Адама.
Да уж.
Мне надо с кем-то поговорить, все равно с кем. Позвонить бабушке? Не могу. Я и так прекрасно знаю, что она скажет: «Ты поссорилась с мужчиной своей мечты? У тебя все дома? Расскажи ему правду. Если Адам не поймет, он тебя не стоит».
Нет, бабушка мне сейчас не поможет. Но у меня нет других знакомых мертвецов. Я первая ласточка своего поколения.
По двору бежит Персик со стайкой друзей.
– Персик! – кричу в окно.
Она останавливается и смотрит на меня.
– Обними меня!
Персик отворачивается и несется наперегонки с собаками.
– Стой, у меня есть кое-что вкусненькое! На всех хватит! Закатим вечеринку!
Как бы не так.
Вот теперь я действительно обиделась.
Если подумать, тут должна быть одна девушка… Ровесница мамы, вдруг она умеет слушать?
Мать часто рассказывала о подруге детства, Алисе Оппенхейм. Та умерла в шестнадцать лет. Я запомнила, потому что ее судьба казалась мне невероятно грустной.
Несчастный случай произошел сразу после дня рождения Алисы. Перед праздником мать отправилась с подругой за покупками. Они выбрали розовое кружевное платье – на мой вкус, отвратительное, но мама заверяла, что наряд неплохо смотрелся. Торжество состоялось в банкетном зале ресторана «Таверна». Маму сопровождал Сай Сильверман; он остался другом семьи. Но я ушла от темы; Алиса жила всего в двух кварталах от бабушки, и посреди ночи семья проснулась от рева пожарных сирен. Судя по всему, произошло короткое замыкание, и дом подруги полыхнул. Мистер и миссис Оппенхейм отделались небольшими ожогами, у Алисиного брата Буча обгорели грудь и нога. Он долго пролежал в больнице, но в итоге поправился. Мы с мамой встретили его как-то в знаменитом гастрономе на Четвертой авеню. К тому времени я столько раз слышала об Оппенхеймах, что мне казалось, будто я вживую увидела героя любимого фильма – вам знакомо это ощущение? Увидев маму, Буч не заплакал, он только выдавил: «Алиса бы тоже вышла замуж и родила ребенка. Может, даже девочку, как у тебя». Разве не трагично? В ответ мать обняла его. Мне было одиннадцать или двенадцать. Я сделала вид, что не понимаю, о чем они, хотя прекрасна знала.
В общем, Алиса погибла при пожаре. Мама говорила, что это были первые похороны в ее жизни. Она часто вспоминала о подруге, особенно о какой-то шуточной вендетте из-за нижних юбок, которые мать якобы украла у Алисы.
Если подумать, мама будет рада, что я созвонилась с дорогим ей человеком.
Я иду на кухню, снимаю трубку и набираю 411.
– Райская диспетчерская служба «Четыре-один-один», назовите номер неба абонента.
Номер неба? Почему меня преследуют напоминания о разделении рая?
– Э… Думаю, седьмое. Мне нужен номер Алисы Оппенхейм.
Доносится быстрый стук по клавишам.
– Нашлось три Алисы Оппенхейм, годы смерти: тысяча четыреста восемьдесят второй, тысяча восемьсот двадцать третий, тысяча девятьсот пятьдесят третий.
– Тысяча девятьсот пятьдесят третий.
– Не вешайте трубку.
Мне нравился местный сервис.
– Алло? – откликнулся женский голос.
– Добрый день, это Алиса Оппенхейм из Филадельфии?
– Да, это я.
– Э… Мы не знакомы. Я дочь Максины Файерштейн, помнишь? Меня зовут Алекс.
– Да ты что! Не может быть! У Максины девочка? С ума сойти! Как поживает мама?
– Хорошо, спасибо. Они с отцом поженились и родили меня. Сейчас они немного расстроены, потому что я умерла, но в целом все в порядке.
– Максина вышла замуж? – Алиса так удивлена, будто в жизни подобного не ожидала. – И за кого?
– За Билла Доренфилда.
– Билла Доренфилда, покорителя сердец? – смеется девушка. – Помню его, тот еще прощелыга! Он дружил с моим братом Бучем. Но они были не особо близки, твой отец жесткий парень. Неудивительно, что он женился на Максине, она совершенно в его вкусе. Роскошная! А сейчас она как?
– Отлично.
Почему Алиса считает отца жестким парнем? Неужели он вообще не давал слабину?
– Твоя мама была самой красивой в классе.
– Она до сих пор прекрасна.
– Максина рассказывала, как стащила все мои нижние юбки?
– Рассказывала.
– Наверняка оправдывалась тем, что оставила одну, на всякий случай.
– Ну, э… Нужно выслушать и твою сторону.
– О нет, в другой раз. Так нам должно было исполниться шестьдесят девять или семьдесят. Ох, так Максине уже старая!
– Ей ни за что столько не дашь.
– Я слышала, у вас там в семьдесят – как в пятьдесят, а в пятьдесят – как в тридцать. На небе я повзрослела до тридцати, чтобы не выглядеть на шестнадцать. Я рада, что повзрослела, но старше становиться не хочу.
– Мне двадцать девять.
– Да иди ты! И как умерла?
– Машина сбила.
– О, какая жалость. Сочувствую твоим родителям.
– Да, – пора заканчивать со вступлением. – Послушай, я здесь никого не знаю, кроме бабушки с дедушкой и дяди Морриса. Мама часто рассказывала про тебя, вы же были подругами. Может, пообедаем вместе?
– С удовольствием! Как насчет завтра?
– Вполне устроит.
– Отлично. Тут есть хороший французский ресторан. Сядешь в машину, скажешь «Французский ресторан», и она отвезет тебя куда надо.
– А столик надо заказать?
– Мы же на седьмом небе, тут не заказывают столики.
– Да, точно, – через силу выдавливаю я.
– Как, ты не на седьмом? – Алиса на лету схватывает мое настроение.
– Ну, пока что…
– А, так ты в лимбе. Не волнуйся, завтра поговорим.
– Правда? Не волноваться? Потому что я волнуюсь.
– Не надо. Все обсудим. Мы дружили с твоей матерью, так что я о тебе позабочусь. Слушай, мне надо бежать на теннис, но завтра обязательно увидимся. Давай встретимся в час. Буду очень рада знакомству.
– Да, я тоже. Тогда жду тебя в час.
– Алекс…
– Что?
– Не переживай. Я тебя не брошу.
– Хорошо.
– Бывай! До завтра!
– Пока.
«Бывай»? Ну да ладно, мне полегчало, причем существенно.
Хлопает собачья дверца, и появляется Персик.
Она смотрит на меня снизу вверх с виноватым видом; даже ушки опустились.
– Какие люди! Ты соизволила уделить мне свое драгоценное время.
Собака запрыгивает на колени и принимается с энтузиазмом облизывать лицо.
– И ты меня прости. – Я глажу ее в ответ.
В холодильнике материализуется коробка эклеров, и мы с Персик отправляемся в гостиную смотреть телевизор. Из всех небесных каналов мне больше всего нравится «Любимые отрывки из сериалов». Показывают эпизод из «Я люблю Люси», где Люси говорит Рики о беременности. Естественно, моя любимая серия. Затем идет «Шоу Мэри Тайлер Мур», где Рода приводит на праздничный обед Гарри Уинклера, а Мэри не может найти для него места и порцию телятины «Орлов». Гарри приходится сидеть отдельно у окна, в то время как все остальные сидят за обеденным столом. Такая умора. В середине «Семейки Брэди», серии с Дэви Джонсом, наваливается усталость, а к началу «Такси» (когда друзья помогают Джиму получить водительские права) я засыпаю. Просыпаюсь через несколько часов, глубокой ночью. Персик свернулась рядом; мои движения будят ее.
– Спасибо, что не бросила меня, дружище.
Персик укладывает голову мне на живот, и мы снова засыпаем.
На земле мне хватало одного друга, но в раю нужна помощь всех и каждого.
3
Помимо данного при рождении имени на земле я носила еще пять гордых имен. Вот они:
дочь Билла Доренфилда (мое среднее имя дочь Билла Доренфилда, представьте себе. Но рассказ не об этом, а об очередном лучшем дне);
дочь Максины Доренфилд;
внучка Эвелин Файерштейн;
внучка Гарри Файерштейна;
племянница Морриса Сэйлиса.
Вы уже знакомы с бабушкой, дедушкой и дядей. Их помнят все. На земле, даже через двадцать лет после их смерти, меня часто называли внучкой Эвелин и Гарри Файерштейнов или племянницей Морриса Сэйлиса. Мне так нравилось, когда подходили люди и говорили: «Ты ведь внучка Эвелин Файерштейн? Она была восхитительной женщиной».
Я с удовольствием соглашалась.
Видите ли, со временем я обзавелась немалым количеством друзей, но приятели родственников исчислялись сотнями. Наше семейство правило светским миром Филадельфии. Я не припомню, чтобы дома не звонил телефон – за исключением случаев, когда он был уже занят.
Отец постоянно поддразнивал маму за то, что она целый день греет ухом трубку.
– Семейная черта, – смеялся он. – С тобой и твоей матерью телефонным компаниям банкротство не грозит.
И он был прав. Когда вспоминаю бабушку, вижу ее допоздна сидящей на кухне, рядом с желтым аппаратом на стене. По телефону обсуждалось все: кто в чем пришел на вечеринку (и о чем они думали, выбирая наряд), планы встретиться за обедом и позагорать на пляжах Нью-Джерси. На холодильнике постоянно висели приглашения на свадьбы, бар-мицвы, благотворительные вечера и кампании по сбору средств. Дядя Моррис жил по соседству. Свободное время он делил между свиданиями и посиделками в местном кабачке в компании таких же вечных холостяков. И любые события сопровождались танцами.
Бабушка с дедушкой любили танцевать. Даже когда они присматривали за мной, ближе к вечеру включался проигрыватель и начиналась румба, мамба или обычный тустеп. Надо отдать им должное, двигаться они умели. Все знакомые говорили, что Файерштейны и дядя Моррис прекрасные танцоры.
У нас хранится любительская съемка, последняя с бабушкой и дедом. На ней запечатлен отрывок их танца на нашей кухне. Видео обрывается, и вот уже мама танцует с дедом, а дядя Моррис с бабушкой. В кадр вбегаю я в возрасте четырех-пяти лет, дед подхватывает меня на руки, и мы кружимся втроем. Я не помню, кто и почему нас снимал; судя по всему, камеру держит отец, поскольку он единственный не появляется на пленке. Запись без звука, но все что-то говорят в объектив, улыбаются, строят смешные гримасы. Когда одолевало плохое настроение, я всегда включала эту кассету. На ней не больше трех минут, но они помогают вспомнить счастливые времена, когда бабушка с дедом и дядя Моррис были еще живы, а жизнь радовала простотой. Семья любила праздники, и веселье продолжалось марафоном.
Любой из проведенных со старшими родственниками дней можно называть лучшим в моей жизни. После Пенелопы я считала их самыми близкими друзьями (хотя никогда так не называла, все же мы родичи). Я не знала людей ближе, и никто не понимал меня лучше, чем они. До двенадцати лет каждый день был полон смехом.
Я уже говорила, что няням не доверяли заботу о чудо-ребенке, поэтому старшие присматривали за мной по очереди. Одну субботу бабушка с дедушкой, другую дядя Моррис. Я рассказывала о любимых развлечениях – игре в бридж и старых фильмах по вечерам. Родители редко проводили выходные дома, зато остальные члены семьи частенько навещали нас. Суббота была особым днем, но редко случалось так, что я не видела бабушку с дедушкой или дядю Морриса несколько дней подряд. Мама рассказывала, что первые годы после свадьбы отцу ужасно надоедали новые родственники. Он просил ее поговорить с бабушкой, чтобы та реже заходила в гости. (Интересно, что он не захотел вести переговоры лично. Я всегда догадывалась, что отец побаивается бабушку.)
– Передай ему, что, женившись на тебе, он получил в придачу всю семью! – отрезала Эвелин Файерштейн, когда мать высказала ей просьбу мужа.
Отец принял ответ без возражений. Бабушке больше не пришлось отстаивать свои права. Отец знал, на что идет, когда захотел завоевать красавицу Максину Элейн.
Дядю Морриса я в шутку называла Санта-Клаусом. Всегда у него был припасен подарок, а виделись мы почти каждый день. Дядя мог порадовать любым сюрпризом: от мятных леденцов с дырочкой посередине до тряпичной куклы Энни в человеческий рост (чуть позже, когда мне исполнилось восемь, состоялась свадьба куклы и жирафа из магазина «Шварц», на которой присутствовало все семейство Доренфилд/Файерштейн, а я выступала в роли священника).
Дядя Моррис владел винным магазином в южной части Филадельфии, на широкой Южной улице, 2301. Знакомые говорили, что после отмены сухого закона он одним из первых получил лицензию на продажу спиртных напитков. Никто не знал, как ему это удалось. При встрече спрошу, если не забуду. Иногда казалось, что дядя Моррис ведет вторую, тайную жизнь. Я уже говорила, что он так и не женился, потому что не хотел бросать сестер после смерти родителей. Когда все сестры, кроме бабушки, состарились и умерли, она заявила:
– Я могу о себе позаботиться, Моррис! Заведи уже девушку!
Дяде Моррису к тому времени стукнуло восемьдесят.
Но он так и не женился, хотя часто ходил на свидания и хранил множество женских фотографий. Забота о семье значила для него намного больше. Я восхищаюсь дядей Моррисом, а вы?
Во время Второй мировой войны он следил, чтобы у бабушки были чулки, а у мамы жевательная резинка (и то и другое пропало из свободной продажи). Когда в пятидесятых годах в моду вошли кашемировые свитеры, он подарил маме шесть штук. Дядя Моррис действительно был нашим Санта-Клаусом.
Итак, после краткого знакомства с кланом Файерштейн – Сэйлис, вы должны понимать – они особенные люди. Я уже говорила, что для эссе подойдет любой день, но решила описать последний из проведенных вместе. Если вы внимательно следите за сочинением, то это третий лучший день в моей жизни.
Сначала кое-что поясню. У бабушки с дедом и дяди Морриса в старости обнаружились нелады с сердцем. Ничего страшного; скорее всего, диета и упражнения решили бы проблему, но в семье не любили физических нагрузок, за исключением танцев. Мне запомнилось, что в последние годы старшие родственники отказались от соли. Все блюда подавались несолеными. Я не подозревала, сколько вкуса придает еде соль, пока она не исчезла из обихода. Бабушкины обеды изменились. Кукуруза с диетическим маслом, пресное картофельное пюре – брр. Со стола исчезла маринованная в кетчупе корейка, кошерные куриные ножки, суп с мацой, куда клали для густоты много бульонных кубиков. Даже на луковые рогалики перестали намазывать масло. На смену пришли яичные белки с пшеничным тостом, диетическое белое мясо и пресная рыба.
В одиннадцать лет я не замечала других перемен, да и эти меня не расстраивали. Я приняла их как должное. Бабушка предлагала соль, но у нее в гостях я всегда отказывалась. Сама мысль о прекрасной приправе приравнивалась к плевку в лицо, так что я не притрагивалась к солонке. Да, и еще бабушка носила что-то типа пластыря над локтем. Я спрашивала, где она стукнулась, но Эвелин отвечала, что там лекарство для улучшения самочувствия. В то время я не знала, как нитроглицериновый пластырь влияет на самочувствие, но позже поняла.
Тем не менее жизнь в семье протекала как обычно. Никто не делал шума из отказа от соли и повязки на руке. Возможно, родители волновались, но не подавали вида, чтобы не расстраивать чудо-ребенка. Во всяком случае, не помню никаких признаков тревоги. Но перейдем к рассказу. Последний семейный выход в свет случился, когда в Филадельфию приехал мюзикл «Энни». Это событие захватило меня до предела. Мы задолго до представления купили билеты в театр на Каштановой улице. Пригласили Пенелопу, и мне даже позволили выбрать ресторан. Сначала я остановилась на «Мюррейс дели» – в детстве я обожала борщ – на что бабушка возразила: «Я сама сварю тебе борщ. Давай что-нибудь поинтереснее». Тогда я назвала «Бенихан».
– Там все такое соленое, – поморщилась бабушка. – Подумай еще.
Пришлось выбрать ее любимый ресторан.
– Тогда как насчет «Букбиндерс»? – спросила я, зная, что бабушка одобрит решение.
– Отличная мысль! – Она крепко обняла меня. – Ты такая умница!
Если вы не знаете, «Букбиндерс» – знаменитый рыбный ресторан в Филадельфии. Он работает с незапамятных времен. Его любят и бабушка с дедом, и родители. Старый ресторан предлагает блюда на любой вкус, даже без соли.
Второй причиной, помимо пристрастия бабушки, послужил их фирменный песочный торт с фруктами.
Перед театром все принарядились: бабушка, мама, Пенелопа и я надели платья; мужчины облачились в костюмы. Бабушка всегда говорила: «К походу в театр надо готовиться. В знак уважения к тем, кто работает на сцене». Она даже позвонила матери Пенелопы – убедиться, что подруга придет в платье. Позже, переехав в Нью-Йорк, на спектакли я всегда наряжалась. Меня жутко раздражает, что большинство людей идут в театр в повседневной одежде. Печально, что традиции уходят. Я часто оказывалась единственной женщиной в платье (по крайней мере, при жизни. Не знаю, как обстоят дела на небесах).
В «Букбиндерс» я заказала черепаховый суп, прославивший в свое время ресторан. Пен выбрала жареные креветки, и еще мы взяли пополам картофель фри (без соли, чтобы бабушка могла утащить пару ломтиков). Не помню, что заказывали взрослые, но уверена, что и они остались довольны.
В нашей семье все говорят одновременно. Я никогда не замечала, но в тот вечер Пенелопа обратила мое внимание на эту особенность. И действительно, в воздухе будто висело покрывало из слов, и каждый мог ухватиться за ниточку и вступить в беседу.
– Будто секретный язык, понятный только вам, – добавила подруга.
Да все же предельно ясно! Мама делится с бабушкой последними сплетнями, и отец иногда вставляет: «Ты не в своем уме, Эвелин. Морт Гайнсбург не изменяет Сильвии». Дед рассказывает отцу о последних матчах «Филлис», а дядя Моррис поправляет его: «О чем ты говоришь, Гарри? У „Филлис“ огромное преимущество над „Детройтом“, за них же играет Майк Шмидт». Дядя Моррис обсуждает с барменом винную карту, и мама спрашивает: «Моррис, это та водка, что ты приносил на прошлой неделе? Очень хорошая». Не говоря уже об остальных посетителях ресторана. Многие подходят поздороваться, как всегда случается при выходах в свет. Где бы мы ни сидели, у столика обязательно образовывается ручеек знакомых.
– Вон Кэрол и Ричард! – кричит бабушка, и Кэрол с Ричардом торопятся поприветствовать ее и поделиться свежими слухами.
– Что за субботний вечер без Эви и Гарри Файерштейнов, – улыбаются Руфь и Луи Голдманы.
– Билл Доренфилд, – возникает рядом с отцом начинающий делец по недвижимости. – Мы как раз недавно вспоминали ваш проект на Спрус-стрит.
И так случалось постоянно. Я не обращала внимания (хотя прекрасно все слышала), разговаривала с Пен и ела черепаховый суп, пока у нашего столика бурлил живой поток.
Иногда меня тоже замечали.
– Красавица растет, вся в мать, – говорила Руфь Голдман, но я только смущенно улыбалась подруге.
– Я позвоню вам в понедельник, обсудим предложение, – навязывался делец, пытаясь добиться от отца выгодной сделки.
– Пообедаем на следующей неделе, – кивала бабушке Кэрол.
Так жила моя семья.
После ужина мы отправились смотреть «Энни». Вы знаете этот мюзикл? На всякий случай напомню сюжет. Спектакль поставлен по мультфильму о сиротке Энни. Она жила в приюте, и неожиданно ей посчастливилось получить приглашение на Рождество к богачу по имени Дэдди Ворбакс (остается только догадываться, почему одинокий толстосум хочет провести праздник с маленькой девочкой, но мы свято верили сценаристам, так что не будем отвлекаться). В результате Дэдди решает удочерить девочку, но Энни верит, что ее ищут настоящие родители. Затем в дело вмешивается мисс Ханниган (директор приюта) – она завидует Энни, так что подговаривает брата выдать себя за родителей сиротки. Как и положено, в конце обман раскрывается, Ворбакс удочеряет Энни и все счастливы.
Когда мюзикл вышел на Бродвее, мои сверстницы помешались на нем. Все считали, что станут следующими исполнительницами роли Энни. Дана Стэнбури и Керри Коллинз записались на уроки пения, и на конкурсе талантов без перерыва звучала песенка из мюзикла под названием «Завтра».
Я знала, что лишена голоса (в отличие от Даны, Керри и Оливии). Бабушка часто просила меня спеть, но я отказывалась. Однажды, когда вокруг никого не было, я спела песенку Энни Пенелопе.
– Тебе медведь на ухо наступил, – отрезала подруга, и мы расхохотались.
Пен всегда умела спустить меня с небес на землю.
Тем не менее я обожала этот спектакль. Мне нравилась история о маленькой сироте, которая получила все, о чем только можно мечтать. В детстве я не понимала аналогии, но сейчас прекрасно вижу: я и есть Энни.
Мы расселись в боковой ложе и смотрели представление. Бабушка прихватила с собой орехи кешью (естественно, без соли), на случай если кто-то проголодается. Когда Энни пришлось покинуть дом Дэдди Ворбакса и отправиться с мисс Ханниган, мы с бабушкой плакали.
Отличный мюзикл. Кстати, из любопытства – тут идут спектакли? Я бы с удовольствием пересмотрела «Энни». Столько лет прошло.
После театра мы проводили Пен и отправились домой. Расположились в патио с моим любимым шоколадно-мятным мороженым из «Баскин Роббинс». Стоял теплый вечер. Потрескивали цикады, светляки мельтешили в воздухе; я сидела между бабушкой и дедушкой и слушала, как взрослые перемывают косточки Руфи и Луи Голдманам, Ричарду и Кэрол и интересуются друг у друга, что за скользкий тип пытался подлизаться к отцу. Через какое-то время мне сказали, что пора спать; я почистила зубы и ушла в свою розовую комнату, где ожидали кровать с розовым балдахином, привезенные из разных стран куклы и плюшевый Снупи, мой верный ночной товарищ.
В очередной раз я заснула под приглушенные разговоры и смех.
– Я точно знаю, что Морт Гайнсбург физически не может никому изменить, – говорил дядя Моррис.
– Откуда? – в один голос заинтересовались мама и бабушка.
– Все в баре знают, что у него слабая потенция. Несколько лет назад он перенес воспаление простаты. Морт сам постоянно жалуется и горюет о временах, когда мог ходить налево.
– Так он изменял Сильвии! Я же говорила! – засмеялась бабушка.
– Может, и изменял, но сейчас точно нет, – хором возразили отец, дед и дядя Моррис.
По патио раскатился смех, и я улыбнулась в кровати.
Это был последний вечер, когда дела в семье шли привычным чередом. Он ничем не отличался от многих других. Вот почему я всегда вспоминаю его как один из лучших моментов жизни.
Потом все стали хворать.
Началось с мелочей. Однажды я пришла из школы, и мама сказала, что дедушка в больнице, но через несколько дней его выпишут.
Дни обернулись неделями. Вскоре дядя Моррис переехал к нам, чтобы присматривать за мной, потому что родители все свободное время проводили у деда. Меня с собой не брали – нельзя же водить чудо-ребенка туда, где полно инфекции. Я редко видела родных после школы, только дядю Морриса.
Обычно завтраки с дядей проходили весело. Он готовил хрустящие тосты или блинчики, попутно разыгрывая роль французского официанта.
– Мадемуазель Доренфилд, – с сильным акцентом заявлял дядя, – я позволил себе подать к столу свежевыжатый апельсиновый сок.
– Тут мякоть, – подыгрывала я, отодвигая с недовольной гримасой стакан.
– Прошу прощения. Обещаю, подобное не повторится.
– Надеюсь, – высокомерно кивала я.
После чего мы со смехом обнимались.
Больше всего мне нравилось, когда дядя Моррис переворачивал блинчики на лету и ловил их на сковородку. Еще лучше, если они падали на пол и в действие вступал закон о быстро поднятой еде. Если дядя Моррис не успевал поднять блинчик за пять секунд, он выкидывал его в ведро. Надо сказать, он выкидывал и успешно поднятые, но мне нравилось вести отсчет.
Но все пошло по-другому. Пока дедушка лежал в больнице, дядя Моррис ставил передо мной кукурузные хлопья и уходил в свою комнату.
В конце концов деда выписали, и мне разрешили его навестить. Он заметно похудел. Бабушка не выпускала его из постели. Мы обнялись, и я хотела посидеть с ним, но бабушка не разрешила. Мне запомнилось, как она постоянно поправляет деду подушки и нервно отгоняет нас.
– Ему нужно отдохнуть, оставьте его в покое, – то и дело повторяла она.
В тот день я заметила повязку у нее на руке и спросила, где она ударилась.
– Это лекарство. Оно помогает мне заботиться о дедушке.
Вскоре я привыкла к телефонным звонкам посреди ночи – настолько, что иногда даже не просыпалась. Но чаще дребезжащий сигнал будил меня, и я видела свет под дверью. Затем следовали шорохи – родители одевались. Я вылезала из кровати и шла к ним.
– Что с дедушкой? – спрашивала я.
– Все в порядке. Ложись спать, солнышко. Дядя Моррис здесь; позовешь его, если что-то понадобится.
Мне ничего не оставалось, как послушаться.
Позже я узнала, что у деда подскакивала температура, он начинал задыхаться и приходилось вызывать «скорую». Но подробности всплыли только через несколько лет, в разговорах с родителями.
В следующие полгода ночные звонки стали частью повседневной жизни.
Я редко видела бабушку. В конце концов я взбунтовалась, и взрослые взяли меня с собой. Бабушка лежала в кровати с повязкой на руке. Она разрешила прилечь рядом.
– У тебя такие красивые зубы, – сказала она. – Сделай мне одолжение, следи за зубами. Вставные челюсти такое дерьмо.
– Мама! – вскрикнула мать в ужасе: чудо-ребенок услышал плохое слово.
Я не придала значения зубному завету. Меня не смутило, что бабушка лежит в постели, – я решила, что она просто устала.
Но прошло несколько дней, и случилась странная вещь.
Ночью зазвонил телефон. В спальне родителей зажегся свет.
Заплакала мать. Раздались шаги; это дядя Моррис спустился из своей комнаты. Он тоже плакал. Я вылезла из кровати и пошла к родителям.
– Что случилось? – спросила я.
– Солнышко, иди сюда, – всхлипнула мать и жестом подозвала меня к себе.
– У нас очень печальные новости. Бабушка отправилась на небо.
– Дедушка? – поправила я.
– Нет, дорогая. – Мама высморкалась и продолжала: – Сегодня днем у бабушки заболело сердце, и сейчас она в раю.
Я ничего не понимала. Почему бабушка умерла? Она же не болела. Не ела соли. Носила на руке пластырь.
– Но она была здорова, – в недоумении возразила я.
– Мы не хотели тебя расстраивать, – мягко объяснил отец. – Старые люди могут заболеть внезапно и умереть. Так и случилось с бабушкой, – добавил он со слезами на глазах.
Тут я разрыдалась. Я никогда не видела отца плачущим. До сих пор не знаю, что меня расстроило больше – смерть бабушки или горе отца.
– А как же дедушка?
Мелькнула мысль, что меня разыгрывают. Возможно, родители решили, что после ложного известия я легче восприму смерть деда.
– Он все еще в больнице, – выдавила мама.
Три дня спустя состоялись похороны. Дедушка на них не присутствовал. Через пять дней, на поминках, дом ломился от знакомых.
– Твоя бабушка была великой женщиной, – говорили Кэрол и Ричард.
– Ее переполняла жизнь, – кивали Луи и Руфь Голдманы.
– Эвелин была очень добра. Она никогда не сплетничала за чужой спиной, – прослезилась Сильвия Гайнсбург, стоявшая рука об руку с мужем Мортом.
Не прошло и двух дней, как я пришла из школы и обнаружила дома тех же людей. Умер дедушка.
Со смерти бабушки прошло всего две недели. Друзья семьи говорили, что бабушка отправилась вперед, чтобы заказать к воссоединению столик в приличном ресторане. Другие считали, что она решила обустроить дом.
Попав в рай, я первым делом поинтересовалась у бабушки, как она встретила деда.
– Господи, Гарри, неужели трудно дать мне минуту покоя? – повторила бабушка высоким гнусавым голосом, и мы рассмеялись.
Дядя Моррис переехал к нам насовсем. В доме забыли о танцах без повода, пропал чудесный запах сигар, и блинчики больше не взлетали над сковородкой. Дядя целыми днями сидел в своей комнате. Он больше не присматривал за мной. Это я присматривала за ним.
Обильно поливала сиропом его блинчики. Мне так не хватало табачного аромата, что я обрезала сигару и принесла ему. Дядя выкурил ее со слезами на глазах.
Мы подолгу сидели у телевизора, но не смотрели его. Думаю, нам просто требовалось побыть вместе. Дядя Моррис потерял лучших друзей и не мог думать ни о чем другом.
Я как-то попросила его потанцевать, но он ответил, что не в настроении, и ушел к себе в комнату.
Потом в доме появилась Матильда. Ее наняли сиделкой к дяде, а позже она стала нашей домработницей.
– Что случилось с дядей Моррисом? – спрашивала я родителей.
– Он грустит, – ответила мать. – Ему нужна помощь.
Дядя протянул полгода. Субботним утром у него случился удар; мама нашла его в постели. Мне запретили выходить из спальни, так что я смотрела по двенадцатому каналу «Милдред Пирс», любимый фильм бабушки. Честно сказать, мне было страшно высунуть нос за порог. В другой комнате лежал дядя Моррис. Только через несколько лет я переборола страх и снова зашла к нему.
За дверью переговаривались родители. Потом приехали из морга забирать дядю Морриса. Планировались скромные похороны и поминки. После прощания на кладбище нас навестили близкие друзья, но пышных церемоний не устраивали. Семья устала от похорон.
В доме стояла гробовая тишина – было бы слышно, как падает иголка. Нарушали безмолвие только телефонные звонки. Мать не хотела подходить, поэтому трубку брала я и отвечала: «Мама сейчас не расположена к разговорам». Я не знала, что означает «не расположена», но повторяла важное слово раз за разом.
Больше никто не выделывал па на кухонном линолеуме. Никто не брал в руки камеру. Я как-то попросила маму сварить компот, но в ответ получила косой взгляд. Теперь по субботам к нам приходили няни; они не умели играть в бридж, и вскоре я совершенно позабыла правила.
Прошло какое-то время после смерти старших родственников, и я задумалась, не идеализировала ли я их. Попыталась вспомнить худшие качества. Порой бабушка бывала очень назойливой. Я уже упоминала о высоком гнусавом голосе; часто возникало впечатление, что изо рта у нее вылетают сплошные вопросы и требования. Дедушка был (и есть) тихий человек. С другой стороны, вполне вероятно, бабушка просто перекрикивала его. Может, до встречи с ней он был душой компании. Что особенного в деде? Заурядный бухгалтер, зарабатывал на хлеб с маслом (и туфли для танцев). Или дядя Моррис: разве не странно, что он так и не женился, ни с кем не встречался подолгу и жил под боком у сестры? Но я сама чувствовала, что придирки натянуты. Все трое были великими людьми – лучшими, что мне довелось встретить на земле, – при всех недостатках. Они умели радоваться и ценить жизнь и даже сейчас, на небе, не потеряли к ней вкуса.
Теперь вы знаете, почему последний проведенный с семьей вечер запал мне в память как один из лучших. Почему я люблю черепаховый суп и мюзикл «Энни». Тогда я в последний раз радовалась пяти родителям вместо двух. Тогда в последний раз все смеялись, перебивали друг друга, а дом вместо гробовой тишины наполняли смех и танцы.
Последний день, когда мне довелось побыть чудо-ребенком.
Дорогая Алиса на небесах
– Бабушка? – всхлипываю в трубку.
– Алекс, что случилось? – в панике спрашивает она.
– Что случилось? – повторяет на заднем фоне дед.
Телефонные разговоры с бабушкой всегда протекают подобным образом. Приходится повторять деду каждую фразу. Для меня загадка, почему он просто не берет параллельную трубку. Но я давно привыкла.
– Ничего, просто хотела услышать твой голос.
– Алекс, я волнуюсь. Это эссе тебя вымотало. Хочешь, дедушка приедет и поможет? У него есть литературные способности.
– Сейчас оденусь, – доносится его голос.
– Нет, не надо. Я только что дописала главу, где вы умираете. Мне ужасно грустно, захотелось вас услышать.
– И это лучший день в твоей жизни? – В трубке взлетает обиженный голос бабушки.
– Что она говорит? Написала в эссе о нашей смерти?
– Да нет же! – Мне приходится повторить трижды, чтобы перекричать возмущенные возгласы. – Я писала не о смерти, а о последнем дне, который мы провели вместе.
– Вот как. – И в сторону дедушке: – Она не считает нашу смерть лучшим днем, я ошиблась.
– А-а.
– Бабушка?
– Да, милая?
– Можно я завтра к вам загляну, сыграем в бридж?
– Конечно. Надо предупредить дядю Морриса, чтобы отложил дела. С другой стороны, почему бы не пригласить Адама?
– Он… – быстро собираюсь с мыслями, – у него назначена встреча.
– И с кем же?
– С прапрадедушкой. Они собирались на рыбалку.
– Ладно, тогда я позвоню дяде Моррису.
– Спасибо. И еще, у тебя есть компот?
– Представь себе. Как раз утром в холодильнике появилась банка.
– А мы будем смотреть «Милдред Пирс»?
– Тебе от этого полегчает? – воркует бабушка.
– Да.
– Тогда обязательно. Все, что угодно, для моей Алекс.
– Спасибо, бабушка. Мне сейчас так тяжело.
– Ты справишься, родная. Мы всегда будем рядом, неважно, на какое небо ты попадешь.
– Обещаешь?
– Конечно. Чем ты планируешь сегодня заняться? Прогуляйся по городу, ты еще ничего здесь не видела.
– Я именно так и собиралась сделать. Встречаюсь с Алисой Оппенхейм, маминой подругой.
– Алисой Оппенхейм?
– Что такое с Алисой Оппенхейм? – спрашивает дед.
– Алекс с ней обедает.
– Как Алекс ее нашла?
– Как ты ее нашла?
– Позвонила.
– Позвонила? – спрашивает бабушка, будто в жизни не слышала ничего удивительнее. – А как ты узнала ее номер?
– У оператора, по четыре-один-один.
– Разве так можно? – И пораженно повторят деду: – У оператора можно узнать телефонный номер!
– А как ты думаешь, Эвелин, откуда люди узнают номера?
И начинается знаменитая перепалка Файерштейнов.
– Я о таком даже не слышала.
– То есть как? Что ты делаешь, когда тебе надо кому-то позвонить?
– Спрашиваю у знакомых и записываю в телефонную книгу.
– А если нужен номер, который у тебя не записан?
– Такого еще не случалось.
Боюсь представить, как бабушка справлялась бы с интернетом. Не говоря уже о пульте для телевизоров.
– Бабушка, я опаздываю. Перезвоню тебе позже, – встреваю я.
– Погоди, напомни номер оператора.
– Четыре-один-один! – хором кричим мы с дедом.
– И он найдет мне телефоны?
Надо заканчивать разговор. Если бы я так не любила бабушку, я бы точно ее сейчас пристрелила. К тому же она и так уже умерла.
– Мне пора идти. Я передам Алисе привет.
Но меня не слышат.
– Господи, Эвелин, – бурчит дед. – Наберешь четыре-один-один, оператор спросит у тебя фамилию и имя, кому ты хочешь дозвониться…
Я вешаю трубку.
* * *
Итак, если я напишу хорошее сочинение, мне разрешат остаться на седьмом небе. А если не получится, отправят на четвертое, где нет Адама, гардеробной и вдобавок придется заранее заказывать столик в ресторане.
Одной рукой я вытираю слезы, а второй прихватываю с блюда ломтик картофеля фри.
Алиса не сводит с меня глаз, будто в жизни не слышала ничего занимательнее. Она внимает мне с открытым ртом. Тут девушка делает глубокий вдох и выпаливает:
– Представляешь? Ты как рок-звезда. Все знаменитости живут на четвертом небе!
– Кто? – в недоумении спрашиваю я.
– Боже мой! Да Джимми Хендрикс, Элвис, Дженис Джоплин. Еще Джим Моррисон, Билли Холидэй и Джуди Гарленд. Там вечеринки каждый день.
– Они же все умерли от передозировки.
– Разве? Ну и что, зато они были великими музыкантами. На четвертом небе классно!
– Но я не хочу на четвертое небо. Я хочу остаться здесь! – И я снова расплакалась.
Зря я решила с ней встретиться. Алиса ведет себя как ребенок.
Во-первых, по телефону она посоветовала сесть в машину и сказать: «Французский ресторан». Оказалось, в городе их по меньшей мере восемь! Мне пришлось объехать все по очереди, прежде чем нашелся нужный. К счастью, парковка в раю бесплатная и на стоянке всегда найдется местечко, иначе я бы уже рвала и метала.
В результате я опоздала, но Алису в ресторане не обнаружила. Я прождала двадцать минут, хорошенько разозлилась, и тут заходит молодая женщина, разговаривает с официанткой и садится за столик в другом конце зала. Я логично предположила, что это не Алиса. Прошло еще двадцать минут, и зародилось подозрение, что это все же она. Идиотка искала меня по девичьей фамилии матери. Она так и покатилась со смеху, когда я наконец не выдержала и подошла к ней; в ожидании она успела умять три корзинки хлеба. Что за растяпа.
Надо отдать должное, Алиса симпатичная. Хорошая фигура – шестой размер на глаз, и вся в белом: спортивные штаны «Джуси», майка и короткий вязаный жакет (по моим прикидкам, DKNY). На встречу я надела черные лосины и клетчатую мини-юбку из коллекции Александра Маккуина, черные ботинки и футболку с длинным рукавом. Мы смахиваем на инь и ян, как внешне, так и по характеру.
– Слушай. – Алиса берет меня за руку. – Конечно, тебе кажется, что спуститься на несколько уровней – это трагедия, но поверь, там тоже рай, ничем не хуже седьмого неба. Одежда, вещи – это все здорово, но на любом небе важно другое. Важно чувствовать, что тебя любят, что ты молодец, – в этом суть рая.
Она отчаянно жестикулирует, будто раскрывает мне великие тайны.
– А я чувствую себя так, будто меня собираются поставить в угол. – Слезы снова брызнули из глаз. – За что? Я же не сделала ничего плохого.
– Давай по порядку. С чего ты взяла, что провалишься? Хватит ныть! – Алиса берет пару кусочков моей картошки. – Все это я уже видела. Представляешь, я много лет была ангелом-хранителем.
– И что, твой подопечный держал экзамен?
– А? Нет, та женщина еще жива. Но одному моему знакомому тоже пришлось сдавать тест. Его в итоге отправили на четвертое небо, зато там он ходит на крутые концерты!
От Алисы никакого толка.
– Погоди, а как ты стала ангелом-хранителем?
– Когда я сюда попала, все родные остались на земле. Мне было шестнадцать. Я нашла прапрабабушку, но у нас ничего общего. Я долго грустила, что умерла молодой. Сама понимаешь, даже не успела влюбиться, выйти замуж, завести детей. И мне хотелось пережить все это, так что я записалась в общество добровольных помощников и не пожалела. Меня приставили к девушке из Чикаго. Стояли шестидесятые, мы ходили по интересным местам. Как раз тогда я узнала многих музыкантов.
– И что с ней случилось?
– С Шейлой? Да ничего. В семидесятые она вступила в движение за равноправие женщин, потом встретила парня, влюбилась, и они переехали в Даллас. У них трое детей, а может, уже и внуки появились. Я перестала приглядывать за ней, когда мне исполнилось двадцать пять, и передала подопечную другому ангелу. Как раз умерла мама, и мне хотелось побыть с ней. Через несколько лет умер мой брат, так что большая часть семьи снова в сборе. Но я успела увидеть, как Шейла влюбилась и родила ребенка. Самые красивые события – жаль, не в моей жизни, но я хоть прикоснулась к ним. Очень рада, что побыла ангелом-хранителем.
– И теперь не жалеешь, что умерла молодой?
Алиса замолкает и думает.
– Знаешь, что меня бесит? – полушепотом признается она, наклоняясь через стол и заглядывая в глаза. – Мне не довелось изменить мир. Ужасно жаль, что не дожила до борьбы за свои права. Те женщины совершали потрясающие поступки ради равенства! В мое время все крутилось вокруг мужчин. Я бы с удовольствием сожгла на демонстрации лифчик.
Я открываю рот, но Алиса еще не закончила.
– Тогда же я решила, что не хочу стареть. – Она вздыхает. – Мне нравится мой возраст. И ты еще молода, но уже достаточно взрослая, чтобы сидеть за общим столом. Лучшее время в обоих мирах!
Алиса откидывается на спинку стула с таким видом, будто только что достигла внутренней гармонии.
– Что за общий стол?
– На семейных праздниках взрослые сидели за одним столом, а детям накрывали отдельно. По крайне мере, я именно так представляю свой возраст.
– Понятно. У нас никогда не было детского стола, я же единственный ребенок.
– У тебя нет братьев и сестер? А как поживают дедушка с бабушкой? Я их помню, потрясающие люди.
– Еще бы. У них все хорошо.
– Они, наверное, счастливы снова тебя увидеть.
– Да, – с улыбкой киваю я.
– Хочу спросить. – Алиса наклоняется и в предвкушении заглядывает мне в глаза. – А тебе удалось изменить мир? Каково быть женщиной в конце двадцатого века? Не представляешь, как я тебе завидую; ты же росла, когда с нами общались на равных.
Внезапно я понимаю, о чем она думает, и ощущаю себя такой пустышкой. На вид Алисе тридцать, но в душе она все еще шестнадцатилетняя девчонка из пятидесятых.
– Ты изменила мир? – повторяет она.
Мне поневоле приходится задуматься. Я носила желтый браслет в поддержку Фонда Армстронга и голосовала на трех президентских выборах. На благотворительных вечерах прикалывала к платью розовую ленточку, символ борьбы с раком груди, и красную ленту в знак солидарности с больными СПИДом. Вот черт. Что я вообще сделала в жизни?
– Понимаешь, в конце двадцатого века женщинам уже не за что бороться. Наши мамы постарались за нас, – говорю я.
– А что ты сделала?
– Для человечества?
На языке вертится шутка о сумках и туфельках, но не уверена, что Алиса ее поймет. К тому же в шутке есть доля правды. Нашим обществом правит потребительский дух. Поэтому я молчу. Если честно, я понятия не имею, что сделала, чтобы изменить мир к лучшему. Может, я была слишком молода. Или слишком ленива. Да и стоит ли его менять? Я читала «Нью-Йорк таймс» (в основном раздел моды, но иногда просматривала и другие страницы). Была в курсе мировых событий, сочувствовала бедствующим в Африке. Смотрела Опру. Значит, вот за что меня хотят выгнать на четвертое небо? За то, что не приложила руку к борьбе на благо человечества?
– Не знаю, – тихо говорю я.
– Возможно, сочинение подскажет ответ.
Я молчу. В висках разгорается боль. С ума сойти, даже в раю у меня болит голова. Тут хоть есть ибупрофен?
– Давай пройдемся по магазинам! – восклицает Алиса.
– Не сегодня, мне пора домой, – вру я.
На ум снова приходит шутка о туфлях и сумочках. Если подумать, я сделала достаточно покупок за свою жизнь. Но Алису не убедить.
– Да ладно. – Она встает и тянет меня за руку. – Максина не простит, если я отпущу тебя в мрачном настроении. Только не говори, что не любишь ходить по магазинам.
Против воли вырывается смех. Я и пикнуть не успеваю, как меня уже тащат по улице.
Легче всего описать райский шопинг двумя словами – неземное наслаждение. Я обмолвилась, что мне нужны майки по типу любимых мужчинами маек-алкоголичек. Только здесь они называются майками-трезвенницами. Более того, в городе есть целый магазин, где продают «трезвенниц» всех видов и размеров: с узкой спинкой и классические.
– Добрый день, Алекс. – Консультант приветствует нас воздушным поцелуем. – Мы тебя ждали. Никак не можем решить, какие майки тебе больше понравятся – облегающие или свободные.
– Давайте и те и другие, – смеемся мы с Алисой.
– Я тоже так подумала. – И продавщица кладет в два разных пакета по десятку «трезвенниц».
– Мне нравится твой стиль, вся в черном, – заявляет Алиса по дороге в «Слик энд шик». – После работы ангелом-хранителем я никак не могу отвыкнуть от белого.
Как и следовало ожидать, вся одежда в магазине в черных тонах.
– Добро пожаловать в «Слик энд шик», где черное всегда в моде.
Я примеряю просторные брюки с новой «трезвенницей». Алиса надевает армейского покроя пиджак с золотыми пуговицами от Жана-Поля Готье, годов этак восьмидесятых.
– Потрясающе! – вырывается у меня.
– Вам идет, – подтверждает продавщица.
– Думаешь? – спрашивает Алиса.
– Если не хочешь брать, я возьму.
Она выглядит восхитительно. Как проверено на практике, в раю любой наряд сидит как влитой.
У меня поднимается настроение. Возможно, я сделала поспешные выводы насчет Алисы. В конце концов, она всего лишь ребенок.
Мы подбираем одинаковые запонки с бриллиантами в четыре карата. Магазин так и называется: «Четыре карата или больше». Сами посудите, кто в раю будет носить бриллианты поменьше?
Затем осматриваем новую осеннюю коллекцию «Дольче энд Габбана» в «Скини мини», где второй размер подходит абсолютно всем. Я покупаю (вернее, беру) вещи с глубоким вырезом, но Алиса предпочитает покрой поскромнее. Я рада, что на небе не приходится носить свободные рукава на три четверти, скрывающие дряблые руки; как ни странно, Алиса выбирает их добровольно.
– Никак не могу привыкнуть к новой моде, – заявляет девушка.
Она выглядит намного старше шестнадцати и даже тридцати.
Я рассматриваю серебристый лиф в комплекте с обрезанными джинсами и внезапно понимаю, что веселюсь от души. За последние два часа я ни разу не вспомнила ни о сочинении, ни о четвертом небе. Жаль, что с нами нет мамы; ей бы тут определенно понравилось.
– Как мне навестить родителей? Хотя бы во сне?
Алиса примеряет практичные мокасины, а я застегиваю черные туфли от Кристиана Лубутена на шестидюймовой шпильке.
– Надо сказать им, что у меня все хорошо.
– Со временем научишься. – Она рассматривает себя в зеркале. – Способность проникать в сны приходит изнутри. Надо сконцентрироваться, достичь равновесия ума и духа, и внезапно окажешься там.
– И как мне учиться?
– Не могу сказать, что надо именно учиться. Трудно объяснить. Похоже на велосипед – вчера ты еще не умела на нем ездить, а сегодня умеешь и сама не знаешь, как получилось.
– Ладно, придется вспомнить уроки езды на велосипеде.
– Но самое главное, когда освоишься со снами, можно спуститься на землю и побыть там.
– В смысле? Как в кино – призрак ходит среди живых и его никто не видит?
– Да! – восклицает Алиса. – Так здорово! Когда заработает, не захочешь возвращаться сюда. Я бы неделями сидела на земле без всякого повода. Хотя однажды наткнулась на родителей, когда они занимались сексом; уф, это было ужасно. Я вылетела из спальни как ошпаренная. Вспомни все случаи, когда ковыряла в носу и вытирала палец об диванную подушку.
– Э, я никогда так не делала.
– Конечно, – с каменным лицом кивает Алиса. – Так вот представь, что за тобой кто-то наблюдал.
– О боже, – передергивает меня.
– Послушай моего совета. Когда научишься спускаться на землю, ограничивайся публичными событиями: свадьбы, бар-мицвы, вступление в должность президента. – Алиса поворачивается к продавщице: – Можно девять пар мокасин, фиолетовых?
– Почему бы нет? – Продавщица вручает ей полную сумку, и мы смеемся.
– Я их беру, – указываю на свои шпильки. – Если подумать, даже не буду переобуваться.
– Сидят на ноге как тапочки? – кивает продавщица.
– Да, очень удобные!
Я улыбаюсь и подпрыгиваю.
До дома добираюсь только вечером и закидываю обновки в гардероб. Персик прекрасно провела день за игрой в мячик, и мы ложимся на кровать под окном. Над головой простирается звездное небо.
Идиллию рушит телефонный звонок. Вспыхивает сумасшедшая надежда, что это Адам.
– Добрый вечер, милая, – отзывается бабушкиным голосом трубка. – Как прошел обед с Алисой?
– Отлично. Приятная девушка, хотя немного странная. Она передает вам с дедушкой привет.
– Ты права, мне она тоже запомнилась хорошей девочкой и слегка чудно́й. Алекс, я рада, что ты выбралась из дома. Тебе нужно развеяться.
– Да. – Я откидываюсь на кровати. – А ты что делала?
– О, я позвонила в «Четыре-один-один» и чудесно провела время. Кто же знал, что существуют такие полезные службы?
– Она висит на телефоне целый день! – доносится голос деда.
– Гарри, иди послушай какой-нибудь репортаж. Твой дед вымотал мне все нервы, Алекс. Надеюсь, завтра ты заглянешь в гости и он оставит меня в покое. Я только что пожелала твою любимую кашу варнишкас.
– Жду не дождусь. Завтра поговорим. Очень тебя люблю.
– Хорошо, дорогая. Дедушка передает тебе привет.
– Что? – спрашивает дед.
– Ты передаешь Алекс привет.
– Я передаю ей наилучшие пожелания, – поправляет дед.
Я кладу трубку, но тут же набираю другой номер.
– Привет, Алиса. Хотела поблагодарить тебя за прогулку.
– Не стоит, – отвечает она. – Мне тоже понравилось. Я собиралась позвонить и узнать, как ты себя чувствуешь.
– Намного лучше.
– Отлично. Я знаю, каково умереть молодой; после смерти я ничего не понимала и чувствовала себя одинокой. Тем более у тебя сейчас неприятности. Звони, если захочешь поговорить.
– Хорошо, – обещаю я. – Кстати, ты занята завтра вечером? Я собираюсь навестить бабушку с дедушкой. Они будут рады тебя видеть.
– С удовольствием!
– Тогда до завтра.
Я прикрываю глаза и стараюсь сконцентрироваться, как советовала Алиса, но в голову лезут посторонние мысли. Одна из них «надо было взять еще пять черных маек».
Нет, сосредоточься на родителях.
«Шпильки не слишком вульгарные?»
Сосредоточься.
Сосредоточься.
Мама.
Отец.
Сосредоточься.
– Персик! – раздраженно толкаю собаку. – Не храпи!
Сосредоточься.
Сосредоточься.
Я представляю себя в дверях родительской спальни. Мама и папа спят: я вижу очертания ног под одеялом. Пытаюсь войти в комнату, но не могу прорваться через невидимый барьер.
Сосредоточься.
Прикладываю мысленное усилие. Вижу, как подрагивает мамина нога, но по-прежнему не в состоянии переступить порог.
Открываю глаза. Я в раю, на кровати под окном. Персик передвинулась на другой край.
Пробую еще раз.
Сосредоточься.
Сосредоточься.
Не получается. Завтра попробую, обещаю себе, поворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть.
Но еще полчаса я лежу без сна. В голове мечутся мысли.
Черт.
Наверняка же я сделала что-то, чтобы изменить мир к лучшему.
4
В пятнадцать лет я спросила деда:
– Как ты понял, что влюбился?
– Тебе предлагают то, к чему ты еще не готова? – рассердился он.
– Как это? – не поняла я.
– Если кто-то из мальчиков станет тебе докучать, только скажи мне.
По правде говоря, мне очень хотелось, чтобы кто-то из мальчиков начал мне докучать.
Видите ли, подростком я вряд ли могла надеяться на внимание противоположного пола. Даже подвыпившие парни обходили меня стороной. Уверена, что подсунь я кому-нибудь дозу рогипнола, он и то нашел бы силы отбрыкаться от меня.
Первый ухажер появился у Пенелопы в пятнадцать лет. Подруга сохранила полноту, но отрастила завидный бюст и восхищалась своим телом еще больше. Все ребята обращали на нее внимание. Очки уступили место контактным линзам, а растрепанные волосы в восьмидесятых годах вполне могли сойти за модную прическу, особенно когда Пен выкрасила кончики в фиолетовый цвет. Если подруга в переходном возрасте похорошела и обзавелась внушительными формами, то я превратилась в гадкого утенка. Печенье и суфле откладывались жиром на бедрах. Картофель фри сочился жирными порами, от чего на лице образовывались немыслимые узоры из угрей и прыщей. Вдобавок я совершила грандиозную ошибку, решив сделать химическую завивку. Мы отправились в парикмахерскую на пару с Даной Стэнбури. Ее химия вышла превосходно. Я уверена, что парикмахер передержал состав, потому что вместо вожделенных блестящих локонов у меня получилось настоящее афро. Пока другие девочки гуляли с поклонниками, я поливала волосы кондиционером и выдавливала прыщи (преувеличиваю, хотя и недалека от правды). Другими словами, половое созревание обернулось настоящей трагедией местного масштаба.
Поэтому, когда дедушка спросил, не докучают ли мне мальчики, я предпочла промолчать. Иначе пришлось бы признаться, что они мне прохода не дают, особенно когда называют «блиннолицей». Девочки мне сочувствовали, особенно Пен.
– Совсем неплохо, – обманывала она, помогая втирать в волосы майонез.
Мы вычитали совет в каком-то журнале. Майонез якобы смягчал волосы и разделял на крупные локоны, но на деле только пробуждал аппетит. Мне ужасно хотелось сэндвич с яичным салатом.
– Довольно оригинально и стильно, – заявила Керри Коллинз, разглядывая мою прическу.
– Ты просто не привыкла, – добавила Оливия Уилсон. – На самом деле ты выглядишь лучше, чем тебе кажется.
– Неправда, – расплакалась я.
– Ладно, выглядишь ужасно, – вздохнула Пен. – Но ты все равно моя лучшая подруга. Несмотря ни на что.
Пенелопа всегда отличалась склонностью к сомнительным комплиментам.
Мать проявляла поразительную слепоту.
– Потрясающе, – повторяла она. – Ты самая красивая девочка в классе.
Но отец смотрел на вещи трезво.
– Максина, она напоминает борца сумо, – заявил он однажды вечером, когда я полезла в холодильник за шоколадным мороженым.
Я разозлилась. Отец сам не мог похвастать худощавым телосложением, хотя обладал неплохими задатками. Он выглядел так, будто родился тощим, но всю жизнь грешил чересчур сытными ужинами. Над ремнем нависал солидный живот, хотя остальные части тела остались стройными. Я же выглядела откровенно толстой. Со злости я съела полконтейнера мороженого – пусть знает.
Помимо непослушной фигуры, гормоны вытворяли что хотели.
Я бы пошла на свидание с любым сверстником. Меня одолевало нестерпимое желание обниматься, целоваться и распускать руки. Я еще ни разу в жизни не дотронулась до пениса. Я и видела-то его только в учебнике по личной гигиене, где на мужском половом члене цвел герпес. В итоге я довела себя до состояния, которое родители привыкли называть гормональным помешательством. К несчастью, ни у одного мальчика ответного помешательства не возникало.
Как я уже говорила, Пенелопа в девятом классе обзавелась парнем. Ухажера звали Эндрю Маколифф. Эндрю учился в школе для мальчиков «Хаверфорд» (школа моей мечты). Подруга возвышалась над ним на голову, а в весе обгоняла на добрых пятьдесят фунтов, но это не помешало им влюбиться без памяти. Стоило увидеть, как Пен обнимает кавалера за плечи, а Эндрю обхватывает ее талию, становилось ясно, что разница в телосложении их не смущает.
Любовь между Пен и Эндрю казалась вечной. К чести мальчика, он был готов на любые жертвы – даже на присутствие толстой прыщавой подруги, которая сопровождала пару повсюду. Он ничего не имел против; очень мило с его стороны. Хотя не знаю – может, он просто жалел меня. Либо Пенелопа настояла на своем и заявила, что никуда без меня не пойдет.
Я часто проводила с ними выходные. Эндрю уже исполнилось семнадцать, так что у него имелась своя машина. Мне отводили место на заднем сиденье «фольксваген-рэббита», а влюбленные держались за руки на переднем. Эндрю ухитрялся вдобавок вести автомобиль. Субботние вечера проходили за бочонком пива, в гостях у знакомых подростков, чьи родители неосмотрительно уезжали по делам.
Я ненавидела пивные вечеринки. Все безбожно напивались, а огромные особняки на Мэйн-лейн (ребята не жаловались на достаток) превращались в помойку. При виде меня кто-нибудь из гостей обязательно возглашал тонким мультяшным голосом: «Ого-го, да это же Толстушка Алекс!» – и все обращали внимание на солидную (и, как казалось, неизбежную) прибавку в весе.
Иного способа провести время в голову не приходило. Честно говоря, я бы предпочла сидеть по субботам дома, но никак не могла избавиться от зыбкой надежды, что именно сегодня меня поцелуют или, на худой конец, обнимут. Все вечеринки протекали по одинаковому сценарию: Пен с Эндрю запирались в свободной спальне и занимались сексом, а я бродила по дому, натыкаясь на парочки и оставляя за собой майонезную дорожку. Частенько я встречала Оливию, Дану и Керри (естественно, все трое стали счастливыми обладательницами аппетитных форм) и развлекала себя тем, что следила за их романтическими отношениями. Грег Райс с близнецами Сетом и Томом в футбольных куртках с школьной символикой курили по углам марихуану. Зак Мэйсон и Джошуа Робертс вместе с младшим братом Майком играли в очко и напивались до отключки – в итоге кого-нибудь рвало, а остальные засыпали. Я бродила среди веселья в полном расцвете прыщей и афро и тщетно надеялась, что один из парней (желательно из другой школы) утащит меня в дальнюю комнату. Мне пока не хотелось секса, но я бы не отказалась от добротной прелюдии. Надо сказать, что ночные бдения доставляли мне еще и физическое неудобство, поскольку именно тогда я начала носить корсет.
В те времена родители не требовали, чтобы я рано возвращалась домой. Да и какая разница, все равно у меня не возникало желания задержаться.
– Мы тебе доверяем, – говорила мать, легко касаясь шеи пробкой «Шанели № 5».
Родители готовились к выходу в свет.
– Только не позволяй мальчикам себя трогать, – предостерегал отец, застегивая запонки.
К тому же всех подруг ждали домой к двенадцати, и мне совершенно не хотелось оставаться в незнакомом месте одной.
И вдруг родители сообщили, что уезжают на выходные в Нью-Йорк. Сам по себе их отъезд не выходил за рамки обычного. К тому времени они часто уезжали, а за мной присматривала домработница Матильда. Но на сей раз меня оставляли одну.
– Мы тебе доверяем, – заявил отец. – В пятнадцать лет ты уже сама должна о себе позаботиться.
– Можешь звонить в любой момент, – добавила мама.
– Я бы лучше поехала с вами.
– И что ты будешь делать, пока мы на банкете? Просидишь всю ночь в отеле одна-одинешенька? Лучше повеселись с друзьями, – утешал отец. – Ты прекрасно обойдешься без нас.
– Пригласи Пенелопу переночевать, – предложила мать.
Любой на моем месте кувыркался бы от радости, но мы с родителями давно не проводили времени вместе. Я не стала ничего говорить. Не хотела выглядеть нытиком – как в тот раз, когда попросила сходить в «Букбиндерс».
– Алекс, перестань дуться. Ты же знаешь, мы не можем пропустить банкет. Там будет много важных людей. У тебя есть друзья; неужели никто не захочет навестить тебя? Где твоя Пенелопа?
Мне ничего не оставалось, как прикусить язык, позвонить Пенелопе и пригласить ее переночевать. И что, вы думаете, сказала лучшая подруга?
– Чур, мы с Эндрю займем спальню твоих предков!
Просто замечательно. Теперь мне придется сидеть на диване в гостиной и слушать, как скрипит родительская кровать.
Наступила пятница. На вечер я заказала две пиццы, одну для Пен с Эндрю, вторую, с двойным сыром, для себя (я и так внушала окружающим отвращение, куда уж хуже), и взяла в прокате кассету с фильмом «Шестнадцать свечей», чтобы не скучать. Только я закончила поливать голову кондиционером и надела банную шапочку, как зазвонил телефон.
– Привет, – выдавила Пен; голос подруги звучал предсмертным хрипом. – По-моему, я отравилась сэндвичем в школе. Погоди… Меня опять тошнит.
Через какое-то время Пен вернулась к телефону:
– Не могу выйти из туалета. Эндрю обещал, что составит тебе компанию.
– Я не хочу сидеть здесь с Эндрю! – закричала я.
– А что еще делать? Ты же боишься комнаты, где умер дядя Моррис, особенно когда остаешься одна.
Ничего не попишешь, Пенелопа говорила правду.
– И чем мы будем заниматься? – заныла я. – О чем нам говорить?
– Возьми в прокате какое-нибудь кино.
– Я уже взяла «Шестнадцать свечей». Эндрю будет его смотреть?
– Он обожает этот фильм. Считает себя Джейком Райном.
Через двадцать минут приехал Эндрю. Я не стала переодеваться и открыла дверь в пижаме и банной шапочке. Для полноты картины я только что выдавила прыщ на носу.
– У тебя кровь течет, – заметил Эндрю с порога.
В ответ я пожала плечами и впустила его в дом. Какая разница, принаряжусь я или нет? Даже если не брать в расчет Пенелопу, Эндрю все равно не обратил бы на меня внимания.
Во-первых, мы с ним одного роста. Не знаю, знаком ли вам данный феномен и каковы его причины, но практически все мужчины с Мэйн-лейн ниже шести футов. Я годами ломала голову над загадкой. В других штатах не замечала ничего подобного. (Прошу заметить, что не хочу никого обидеть. Просто поделилась наблюдением.)
Как бы то ни было, красотой Эндрю не блистал. Редкие грязно-русые волосы намекали на раннее облысение. Я встретила Эндрю через десяток лет, когда мне исполнилось двадцать восемь, и от скромной шевелюры остались только зачесы на висках.
Тем не менее он был неплохим парнем и любил Пен, поэтому я хорошо к нему относилась. И поступил как настоящий мужчина – пришел составить мне компанию.
Первым делом Эндрю позвонил Пенелопе. Подругу все еще тошнило.
– Не волнуйся, я присмотрю за ней, – услышала я, пока намазывала кровоточащий прыщ зубной пастой. – Главное, поправляйся скорее.
Действительно хороший парень.
Я знаю, о чем вы думаете: мы остались наедине, и Эндрю разглядел мои достоинства, скрытые полиэтиленовой шапочкой, зубной пастой и лишними тридцатью фунтами.
Не хочу разочаровывать, но ничего подобного. Или вы считаете, что я способна развлекаться за спиной лучшей подруги с ее любимым? Черт подери, я хочу остаться на седьмом небе, а не отправиться на первое!
На самом деле минут через двадцать после прихода Эндрю мы включили «Шестнадцать свечей» и ожидали разносчика пиццы, и тут зазвонил телефон.
– Попроси Эндрю съездить в аптеку, – успела выдавить Пенелопа, прежде чем ее снова вырвало.
Я передала трубку мальчику и попыталась вслушаться в разговор под доносящиеся из телевизора крики Молли Рингвальд: «Бабушка забыла о твоем дне рождения? Да она только о нем и думает!»
– Хорошо. Сейчас приеду. – Эндрю положил трубку.
– Мне надо съездить в аптеку и отвезти Пен лекарство, но она не позволит оставить тебя в одиночестве. Можешь поехать со мной, или я позвоню брату – он вернулся из колледжа на каникулы, он посидит с тобой.
Я еще ни разу не видела старшего брата Эндрю. Тот пару раз упоминал, что Бобби учится в Принстонском университете, но не более. Для меня до сих пор остается загадкой, почему я согласилась на приход неведомого брата. Видимо, мне ужасно не хотелось ехать в аптеку, к тому же пора было смывать кондиционер.
Я не любила оставаться одна. Любой шорох в пустом доме казался мне отголосками загробных шагов дяди Морриса. Вчера я спросила его, зачем он бродил по дому, и дядя Моррис ответил:
– Ты думаешь, мне нечем заняться, кроме как пугать любимую племянницу?
Как бы то ни было, я согласилась на брата. Почему Бобби сидел дома и ждал, когда его позовут нянчить толстую прыщавую девочку, осталось невыясненным, но он сказал, что приедет через полчаса.
Как только я закончила в ванной, в дверь позвонили. Наплевав на внешний вид, я отправилась открывать в просторном махровом халате с полотенцем на голове. На ногах красовались пушистые тапочки с кроличьими ушами; при виде их Пенелопа покатывалась со смеху, но во имя удобства я игнорировала насмешки.
Первой мыслью мелькнуло: Бобби совершенно не похож на младшего брата. Как и большинство обитателей Мэйн-лейн, он не мог похвастаться высоким ростом, зато обладал густой темной шевелюрой. Я упоминала о встрече через несколько лет – так вот, я видела обоих братьев, и Бобби сохранил роскошную прическу. Я еще гадала, как Эндрю воспринимает подобную несправедливость.
У Эндрю были карие глаза, Бобби унаследовал от кого-то зеленые. Мне понравились его свободные бежевые брюки и чуть приталенная рубашка. Насколько помню, брюки он подтянул слишком высоко, что выглядело странно. Эндрю, в отличие от брата, всегда носил джинсы и футболку со школьной курткой.
– Спасибо, что приехал. – Я посторонилась, впуская Бобби.
– Не за что.
Он оглядел меня, не оставив без внимания халат и тапочки.
– Только что из душа, – извинилась я и направилась в спальню. – Быстренько натяну треники. Если привезут пиццу, деньги на столе.
Так, какие штаны выбрать, чтобы понравиться студенту? Вряд ли он захочет распускать со мной руки, но вдруг? Надо выглядеть привлекательно.
Помню, что ужасно разозлилась на себя за треники. Если выйти из спальни в чем-то нарядном, Бобби поймет, что я положила на него глаз. Так и было, но приличия велели разыгрывать из себя недотрогу.
Ладно, признаюсь. На самом деле Бобби не блистал красотой. Во-первых, бросалась в глаза худоба. Даже на лице просвечивали кости, будто он недоедал. Ему тоже не повезло с прыщами, хотя в меньшей степени, но в остальном лицо ничем не выделялось. Брюки сидели слишком высоко. Никто бы не назвал Бобби красавцем, но факт оставался фактом – в моем доме находился парень.
Я перемерила все спортивные штаны в своем гардеробе. Через полчаса раздался звонок, и Бобби открыл дверь. Сюжет «Шестнадцати свечей» дошел до кульминации – Джейк нашел под кофейным столиком фермера Теда, и тот признался, что влюблен в Саманту. Про себя я радовалась, что дверь открыл Бобби. Разносчик из ресторана «Бостон стайл пицца» нередко посещал наш дом, и обычно мы ограничивались фразами «Сколько я вам должна?» и «Благодарим за покупку». Но сегодня он наверняка понял, что я популярная девушка, раз ко мне в гости заходят студенты, пусть некрасивые и с костлявым лицом.
– Пиццу принесли, – донесся крик Бобби.
Я наконец-то нашла идеальные штаны, красные с символикой «Чемпионов» (в них я выглядела на полфунта худее), накинула синюю футболку школы «Дружба» и спустилась на кухню. Бобби расставлял на столе коробки с пиццей.
– Я поел дома, – заявил он.
Закрадывались подозрения, что парень страдает анорексией.
– Но ты не стесняйся, если голодна.
Ни за что.
А есть мне очень хотелось. Поднимавшийся от коробок запах манил, но не могла же я наброситься на пиццу на глазах у тощего некрасивого парня.
– Я тоже поела, – сказала я. – Пиццу заказала для Эндрю.
Наступила пауза.
– Спасибо, что приехал.
– Не стоит благодарности. Я готовился к экзаменам, а младшая сестра привела в гости подруг. Эндрю сказал, что здесь тихо.
Мне не оставалось ничего иного, как согласиться, но я немного обиделась на Эндрю. Можно подумать, я живу на кладбище.
– Здесь действительно тихо. Ну, тогда не буду мешать. Все равно надо высушить волосы.
– Спасибо. – Бобби бросил взгляд на принесенные с собой книги. – С другой стороны… Если составишь компанию, попробую осилить кусочек.
Через полчаса мы почти одолели первую пиццу.
– Вечеринки в студенческих братствах отвратительны. – Бобби взмахнул третьим куском. – Я думал о вступлении в братство, но зачем? Все как в старших классах, да и сколько можно вливать в себя пиво?
– Отлично тебя понимаю! – с энтузиазмом поддержала я. – Неужели они сами не осознают, как глупо выглядят?
– Я думал, что один такой, – заулыбался Бобби. – Нет, я не против иногда выпить, но не каждый вечер.
– Точно!
Мальчик начинал мне нравиться. Может, мне удастся научить его не натягивать брюки до подмышек.
– К тому же после колледжа я собираюсь принять сан. А какой из меня священник, если я буду все время пить?
– Точно… Что? – я запнулась. – Священник?
– Да, – с гордостью подтвердил Бобби. – Хочу стать священником. Родители против, они мечтают увидеть меня доктором или юристом, поэтому и настояли на Принстоне. Но мое истинное призвание – служить Богу.
– То есть тебе нельзя заниматься сексом?
Откуда мне было знать? Я выросла в еврейской семье (и даже не ходила в воскресную школу, так что понятия не имела, о чем он говорит).
– Нет, – засмеялся Бобби. – Я же не собираюсь постричься в монахи. Я стану пастором. Им можно жениться и заводить детей.
– А. Тогда здорово.
Несколько минут мы в тишине уминали пиццу. Наверное, студент почувствовал, что я не сочла призвание пастора достаточно занимательным. Неожиданно Бобби поднял голову и улыбнулся.
– А знаешь, – сказал он. – Эндрю забыл мне сказать, что ты симпатичная.
– Спасибо. – Я не знала, что ответить.
Я не догадывалась, что со мной заигрывают. Пятнадцатилетняя девочка из еврейской семьи и услышавший зов Божий будущий священник. Мне хотелось спросить, не запрещается ли правилами ухаживать за девушкой другой веры, но я постеснялась. Я и так ясно показала, что ничего не представляю собой ни внешне, ни в плане эрудиции, так зачем рыть яму еще глубже?
– Надеюсь, ты не против, – добавил Бобби.
И наклонился ко мне. Я не понимала, чего он хочет. Студент отложил пиццу в коробку и придвинулся ближе. Я сидела во всей красе – с влажными волосами, в трениках и розовых тапочках, с пятнами зубной пасты на лице.
– Не против чего? – серьезно переспросила я.
Честно, я ничего не подозревала.
Бобби поцеловал меня.
Первый поцелуй (и четвертый лучший день в моей жизни).
Сначала Бобби легко прикоснулся к губам, все еще лоснящимся от пиццы. Слабый намек на поцелуй, но по телу с нежданной силой разлился огонь, и я едва не прыгнула на гостя. Слава богу, у меня хватило ума положить на стол пиццу.
Бобби замер нос к носу со мной и улыбнулся.
Затем последовал еще один поцелуй.
Я горела, горела!
Потом уже я поцеловала его, поскольку не могла сдерживаться. Губы будущего пастора заставили меня забыть обо всем. Может, он так готовил себя? Некоторые священники носили власяницы и бичевались, а Бобби решил подарить первый поцелуй толстой девочке. Но мне не было дела. Новые ощущения, пылающий в жилах огонь – я жаждала продолжения!
Я прижалась губами к его губам, и он ответил тем же. Мы судорожно обнимались и не могли оторваться друг от друга; языки переплетались и описывали круги, как магниты. Мимолетом я пожалела, что разносчик пиццы не застал невиданную картину. Лицо покрывала слюна Бобби. Он лизнул мою щеку. Сейчас меня передергивает при вспоминании, но тогда ничего не смущало. Я просто вытерла мокрый след, не отрываясь от поцелуев.
А они все длились. Из гостиной доносились звуки телевизора. Молли Рингвальд говорила: «Спасибо, что вернул мои трусики» – а Джейк отвечал: «С днем рождения, Саманта!»
С днем рождения, Александра!
Мы гладили друг друга, Бобби лизал лицо, а я вытирала слюну. Возникало ощущение, что мы умрем, если перестанем целоваться и облизывать друг друга.
– Давай пойдем в твою комнату? – предложил Бобби.
В ответ я схватила будущего святого отца за руку, и мы побежали в спальню, где рухнули на розовое покрывало под розовым балдахином. Лицо и рубашка Бобби пестрели следами зубной пасты; я ткнула в них пальцем, и он засмеялся.
Мы целовались всю ночь. Кожу саднило, но мы не обращали внимания на боль. Все мысли подавила безудержная потребность целоваться без остановки. Пару раз я слышала, как звонит телефон, но даже не подумала взять трубку. Сдерживаемые доселе гормоны выплеснулись наружу, и накопленное желание целоваться и трогать заставляло меня раз за разом касаться губами лица Бобби. Как выяснилось позже, звонила Пен – она чувствовала себя лучше, – но подруга догадалась, почему я не беру трубку, и перестала набирать номер.
Родители так и не позвонили. Они доверяли мне. К тому же отец, скорее всего, одобрил бы знакомство с будущим пастором, хотя предпочел бы раввина.
Через пару часов Бобби наконец-то коснулся моей груди. Непередаваемое чувство. С тех пор грудь стала слабым местом, отчасти благодаря тому, что она небольшого размера. Стоит мужчине погладить ее, замыкаются неведомые контакты и тело пронизывает страсть. Я начала стонать как дикий зверь, но меня ничего не смущало. Даже спустя годы мне стыдно вспоминать, как истово мы терлись друг о друга. По-научному это называется имитацией полового акта; на земле обычно стесняются признаваться в подобных вещах. Но той ночью мы отбросили все приличия.
Я пыталась дотронуться до пениса Бобби, честно. Под непрерывные поцелуи в голове вертелась одна и та же мысль: «Надо опустить руку ниже». Я делала нерешительные попытки засунуть пальцы под ремень, но не могла перейти черту. Мысленно я корила себя за инфантильность; упреки не помогали, так что всю ночь мы терлись друг о друга, и Бобби гладил мою грудь. Главное, обоих все устраивало.
Мы заснули около четырех. В шесть утра я проснулась; я не могла спать в одной кровати с другим человеком. Бобби безмятежно вытянулся под белым ажурным одеялом. Не верилось, что вижу его наяву! Уж не знаю, что выглядело более неуместным – парень в моей постели или куклы со всего мира на полках у стены. В ту ночь плюшевый Снупи в последний раз ночевал под подушкой. Я поспешно закинула игрушку под кровать; не удивлюсь, если она лежит там до сих пор.
Судя по звукам, по экрану забытого с вечера телевизора разбегалась серая рябь. Тишину в доме нарушало только шипение помех. Долг обязывал – пора вылезать из кровати и приводить дом в порядок, но я боялась разбудить Бобби. Мне хотелось, чтобы он подольше побыл здесь; с другой стороны, лучше бы он ушел. Я отчетливо понимала, что ночь с ним не разожгла сильных чувств. Но сам факт, что в моей кровати спал юноша, причем студент! Жаль, под рукой не нашлось фотоаппарата. Шипение в гостиной действовало на нервы, и я пошла выключить телевизор. Когда я вернулась в спальню, Бобби уже проснулся.
– Привет. – Меня встретила натянутая улыбка.
Одежда на нем помялась, но выглядела достаточно прилично. Бобби поднялся, разгладил ладонями рубашку и заправил в брюки. Пояс он снова натянул под мышки – что за чудак. Но другого парня в моей спальне пока не предвиделось, так что пришлось закрыть на оплошность глаза.
– Привет.
Я не знала, куда деваться от смущения.
– Да уж, позаниматься не удалось, – рассмеялся Бобби.
– Ага.
Я замерла на пороге и не решалась шевельнуться.
– Ну, мне пора, – заторопился Бобби. – Надо готовиться к экзаменам.
Ни за что не поверю, что он обложился бы учебниками в полседьмого утра. Тем не менее я не обиделась. Как все пятнадцатилетние девочки, я мечтала о вечной любви, но не с Бобби. Меня совершенно не задело, что он торопится уйти. Если честно, я ужасно устала.
– Давай. – Я проводила его до порога.
– Рад познакомиться с тобой, – смущенно заявил Бобби на прощание.
– Я тоже.
Он распахнул дверь и ушел.
Интересно, мне стоит ждать звонка? И зачем? Боюсь показаться равнодушной, но я получила что хотела. Думаю, Бобби тоже получил что хотел.
Я взглянула в зеркало и чуть не скончалась от испуга. (Ладно, преувеличиваю. Мы все знаем, что умерла я в другой день и по другой причине.) Гордое афро и вечером не отличалось опрятностью, а сейчас превратилось в откровенное бедствие. С одного бока волосы свисали безжизненной соломой, зато с другого топорщились во все стороны, как у жертвы научного эксперимента.
При виде отражения в зеркале все мысли о Бобби улетучились. Я впервые взглянула на себя со стороны и пришла в ужас.
Кто в здравом уме захочет поцеловать такое страшилище? Только долгое воздержание заставило парня подойти ко мне на расстояние вытянутой руки. Поймите правильно, я не упиваюсь от жалости к себе, я говорю чистую правду. Мне срочно требовалась смена имиджа.
Бобби так и не позвонил. Мы больше не виделись до случайной встречи через несколько лет. Как ни странно, парень не стал священником. После колледжа он занялся продажей стоматологического оборудования. Я не влюбилась в Бобби в первую встречу, и его неожиданное появление ничего не изменило. Но он подарил мне первый поцелуй, и волшебное событие навсегда отпечаталось в особом уголке памяти. В последующие годы я оттачивала технику поцелуя со многими мужчинами и вынесла для себя одно: при внешней неказистости целоваться Бобби умел. За всю земную жизнь мне не довелось встретить равного ему в мастерстве.
На следующий день Пен набросилась на меня с расспросами. Она требовала подробностей, но что я могла рассказать? Мы целовались пять часов подряд, и Бобби трогал мою грудь. Я и близко не подобралась к его штанам (если не считать бешеных извиваний, но при одном воспоминании я заливалась краской).
Химия отросла только через восемь месяцев. Пен и Эндрю в конце концов расстались. Вернее, Пен рассталась с Эндрю. Не помню почему. Кажется, он ей просто надоел. Пен не создана для длительных отношений. Ей не хватает свободы. Следующего поцелуя мне пришлось ждать девять месяцев; в тот раз я потеряла девственность. Неважно с кем; если необходимы детали, назовем его одним из учеников «Хаверфорда». Отношений между нами не было, мне просто хотелось уладить формальность, как с первым поцелуем.
В дальнейшем я не жаловалась, что родители часто уезжают из города и оставляют меня без присмотра.
Если честно, я редко оставалась одна.
Я никогда не считала секс чем-то особенным и до сих пор не считаю.
Но поцелуй… Поцелуй для меня стал сокровенным ритуалом между двумя людьми. Иногда кажется, что всю жизнь я ждала повторения того первого поцелуя.
Хвала Небу за малые радости
Что за шум? Да что за чертовщина?
Из окна дробью доносится равномерный стук: очередь заканчивается гулким ударом – и по новой. Что происходит?
О, это шумит Адам.
Он очарователен. Взгляните только на футболку и бейсбольную кепку! Даже бутсы не забыл. На заднем дворе соседнего дома расставлены сетчатые ворота. Я подхожу к окну спальни и наблюдаю, как взлетает в воздух бейсбольный мяч. Отличный удар. Дедушка бы оценил. Адам посылает мячи через огромный, не менее десяти акров, двор. У него неплохо получается. К сожалению, не скажу с уверенностью, что и при жизни Адам мог перекинуть мяч через стадион, – вполне возможно, на него снизошла очередная благодать седьмого неба.
Что за муха меня укусила, зачем мы поссорились? Если бы Адам меня бросил, я бы установила машину с мячами так, чтобы ни одно окно в его доме не уцелело.
Адам отличный парень.
А я полная дура.
– Оле-оле-оле-оле-оле! – горланю что есть сил, высунувшись из окна.
Я пытаюсь игриво привлечь внимание, но крик приводит к обратному результату. Адам вздрагивает от неожиданности, промазывает по мячу, и тот со скоростью девяносто миль в час врезается ему в лоб.
– Боже мой! Я сейчас!
Я скатываюсь по лестнице и выскакиваю из дома, но, когда в панике добегаю до двора, Адам уже отбивает следующий мяч.
– Ты живой?
– Все в порядке, – отвечает он и замахивается битой. – Даже не больно.
– Точно. Я на секунду забыла, где нахожусь.
Я стою рядом с воротами и не знаю, что делать. Адам меня игнорирует и продолжает тренироваться.
– Прости.
– Не надо, мне не нужны извинения, Алекс.
– Послушай, у меня было время подумать, я виновата. Я испугалась и сглупила.
– А тебе не кажется, что мне тоже нелегко?
– Конечно, я понимаю. Смерть выбьет из колеи любого. К ней тяжело приспособиться.
– Так почему бы не пережить ее вместе?
Адам по-прежнему не смотрит на меня. Он сосредоточился на игре.
– Я за. Обеими руками за, но у меня неприятности. Не хочу вдаваться в детали.
– Какие неприятности в раю?
Слова вертятся на языке. Нестерпимо хочется все рассказать, но неведомая сила сжимает горло. Адам чист, а я испорчена до мозга костей.
– Просто…
Да признайся ему, идиотка!
– Послушай, я не могу сейчас с тобой поделиться, но надеюсь, что скоро все останется позади.
– У тебя действительно что-то происходит?
Бейсбольный мяч ударяет Адама в плечо.
– Да.
– Тебя отправили на небо раньше времени?
– Нет, «мини-купер» сбил меня точно по расписанию. Дело не в этом.
– Так в чем тогда?
Мяч попадает ему в спину.
– Может, выключишь эту штуку? Я знаю, что мы в раю, но меня нервирует артобстрел.
Адам послушно нажимает кнопку.
– Послушай… Случилось недоразумение. Позже я обо всем расскажу, но, пожалуйста, пока не спрашивай ни о чем, хорошо? Просто доверься мне.
Парень делает глубокий вдох и обдумывает просьбу.
– Хорошо. В конце концов, ты взрослый человек, и я постараюсь уважать твои решения. Надеюсь, ничего страшного не стряслось.
– Скоро все уладится, и мы еще посмеемся над этой неразберихой.
– Даже так?
– Да. Сейчас мне кажется, что настал конец света, но через пару месяцев я буду рассказывать анекдоты о случившемся.
«Надеюсь», – добавляю про себя.
– Мир? – вслух спрашиваю я.
– Да, мир, – после некоторой паузы отвечает Адам.
Долгую минуту мы стоим и не знаем, что делать. Я сгораю от желания поцеловать его, но прекрасно понимаю, что сейчас не время.
– Хочешь покидать мячи? – предлагает он.
– Можно, но я не умею играть в бейсбол.
– Я тоже не умел. – Он направляется к плюющейся машине. – А теперь играю лучше Хэнка Аарона.
Адам передает мне биту, и я неуверенно замахиваюсь. Мяч перелетает через крышу дома.
– У тебя хорошо получается.
– Да, особенно учитывая, что впервые взяла в руки биту.
Мы чередуемся на линии броска. В конце концов игра надоедает, я опускаю биту и подставляю под удар лицо.
– Давай в глаз, – смеется Адам. – Послушай, какой звук, будто арбуз уронили.
Мы развлекаемся подобным образом еще пару часов. Глупо, конечно, но идея сделать из еврейской принцессы и специалиста по инвестициям бейсбольных чемпионов не намного умнее.
5
Перед рассказом о следующем лучшем дне необходимо дать краткое пояснение. Представьте: вы что-то делаете и наслаждаетесь моментом и только спустя несколько лет понимаете, что совершили величайшую глупость в своей жизни.
Именно так я и поступила.
Если припомнить тот день (пятый в моем эссе, чтобы не сбиться со счета), я веселилась от души. Но если попытаться вычислить определенный момент, когда моя жизнь пошла наперекосяк, скорее всего, он придется на ту же дату. Я долго колебалась, следует ли рассказывать о собственной глупости, но в конце концов решила придерживаться темы сочинения. Ведь я пишу о десяти лучших воспоминания, а тот день определенно входит в их число.
Придется отступить назад на пару лет, чтобы написать читателям полную картину.
Я уже рассказывала о первом поцелуе с будущим пастором и упоминала, что вскоре начала встречаться с парнями и уже не расстраивалась, когда родители оставляли меня одну.
Честно говоря, я словно с цепи сорвалась. Бобби выпустил на волю ураган необузданных и ненасытных желаний.
Неудачно завивитые волосы отросли, я перешла на разумное питание, и каждую неделю дерматолог делал мне уколы кортизона. Довольно скоро я перестала пугаться отражения в зеркале, а ребята начали обращать на меня внимание.
Должна признаться, что к восемнадцати годам я успела завязать отношения практически со всеми парнями с Мэйн-лейн. Не стоит делать поспешные выводы – нет, я не спала с каждым встречным. Тем не менее в моей постели побывали многие. По молодости я наивно считала, что нравлюсь им. Да, молодость и глупость. Оглядываясь назад, я жалею, что не понимала главного – мое тело священно, и к нему следует подпускать только тех, кто оценит подарок. Понимание и уверенность в себе пришли на несколько лет позже. К счастью, мне хватило ума извлечь урок из ошибок молодости. Я металась из крайности в крайность, но в конце концов осознала, что следует осесть посередине. На земле мудрость не приходит сама, ради нее надо потрудиться. В седьмом классе нам провели обязательный урок полового воспитания и показали фильм о сексуальном созревании. Нам рассказали, что происходит с организмом, но учительнице следовало объяснить, что тело – это ценность и обращаться с ним должно соответственно. Я не виню ни школу, ни родителей, но мне до сих пор кажется, что этим аспектом воспитания пренебрегают. Для себя я решила: если у меня когда-нибудь появится девочка, первым делом я научу ее уважать себя.
И все же в те годы я веселилась от души. Мы с подругами подделали документы и ходили по крутым клубам Филадельфии. Там мы завели взрослых друзей, и те взяли нас под крыло. Субботние вечера перестали ассоциироваться с пивными вечеринками на окраине; теперь мы посещали изысканные обеды и танцы. Поскольку хорошо выглядеть перешло в разряд необходимости, я начала приглядываться к моде и вскоре втянулась. Как говорил отец, он ощутил мое пристрастие по счетам, которые ему приходилось оплачивать. Но мама одобряла новое увлечение.
– Поверить не могу, что ты выросла такой красавицей, – повторяла она. – Бабушка бы так гордилась тобой.
Приглашения на свидание поступали даже от одноклассников. Когда близнецы Сет и Том Россо узнали, что меня считают королевой ночной жизни Филадельфии, их отношение резко переменилось. Дана, Керри и Оливия полагались на мои советы, как заполучить понравившихся мальчиков; раньше все происходило с точностью до наоборот. Благодаря декадентским нравам я стремительно возносилась на пьедестал самой популярной девушки школы «Дружба».
Если не возражаете, я бы хотела подчеркнуть положительную сторону. Пусть я чрезмерно увлекалась вечеринками, но не подсела на наркотики. Клянусь, я их не употребляла. Один раз попробовала марихуану, но меня охватил приступ паранойи. Пришлось на три часа запереться в туалетной кабинке клуба «Черный банан», пока дурман не выветрился. Пережитый испуг навсегда отвратил меня от соблазна. Честно признаю, что выпивала. Мне нравилась водка; и еще секс с разными партнерами. Так что, даже если вычеркнуть из списка наркотики, в нем останется все остальное, чего не следует делать несовершеннолетней девушке. Если бы в молодости я понимала то, что знаю сейчас, эта глава не попала бы в сочинение. Но я искренне заблуждалась. И если я хочу быть честной, мне придется описать этот день, хотя сейчас я оцениваю его иначе.
Хождение по клубам мешало учебе. В старших классах я забыла о хороших оценках и еле вытягивала на тройку. За выпускные экзамены я получила четыреста сорок баллов, потому что накануне гуляла с друзьями до пяти утра. Я явилась на экзамены с опозданием в тридцать минут, в пижаме и с похмелья. Всем ученикам раздали результаты тестов, а мне вручили приглашение к школьному методисту. В кабинете я обнаружила родителей. Как вы знаете, отец отрывался от работы только по важным делам; ничего хорошего его присутствие не сулило.
– Александра, – миссис Андерсон запомнилась спокойным, с придыханием голосом, – я вызвала тебя потому, что слегка обеспокоена результатами экзаменов.
– Слегка? – взвился отец.
– Сколько у меня вышло, девятьсот? Или тысяча?
Я не паясничала, просто в том возрасте мне в голову не приходило, что следует переживать о будущем. Так глупо.
– Ты получила в сумме четыреста сорок чертовых баллов! – заорал отец. – Двести дают, если правильно напишешь свое имя! Надеюсь, хоть в нем ты не ошиблась.
– Билл, – остановила мать.
Она близко к сердцу приняла беседу с миссис Андерсон; методист предположила, что плохие оценки могут быть вызваны депрессией.
– Алекс, – заговорила мама. – Мы не можем понять, что случилось. Мы же наняли репетитора, и ты занималась с ним достаточно долго.
Бедная мама. Я прогуливала занятия с репетитором ради развлечений с друзьями. Мы встречались с нанятым студентом в лудингтонской библиотеке, я отдавала выписанный родителями чек и уходила. Парень заработал на мне состояние. Надеюсь, он потратил деньги разумно.
Но четыреста сорок баллов меня удивили. Я искренне считала, что написала тесты лучше.
– Может, ты хочешь нам что-нибудь рассказать? – Миссис Андерсон стиснула мою ладонь. – Тебе нелегко пришлось в последнее время?
– Да ей живется легче, чем всем моим знакомым, вместе взятым, – закричал отец. – Она разъезжает в новом «БМВ» и каждый день покупает одежду. Или ты думаешь, что я не вижу счетов, Александра? Если она не умеет ценить все это, нужно ее хорошенько выпороть!
Как ни странно, ничего не изменилось. Насколько помнится, родители посадили меня под домашний арест; по крайней мере, объявили, что не выпустят на улицу. Но поскольку следить в их отсутствие за мной было некому, я все равно уходила гулять. Если кто-то из друзей вспоминал об экзаменах, я смеялась. Происшествие перешло в разряд школьных анекдотов. Меня даже начали называть Четыреста Сорок, и прозвище прижилось.
Результаты экзаменов не обернулись крупными неприятностями. Не забывайте, что отец сколотил состояние. Я не горела желанием поступать в колледж, но отец настоял на своем. Он приложил все усилия, чтобы я получила образование, причем именно там, где учились родители, – в Пенсильванском университете. Залогом моего поступления стал подаренный колледжу спортивный зал имени Билла и Максины Доренфилд.
Должна сказать, студенческие годы мне понравились. Я рассталась со школой и Мэйн-лейн и жила в отдельной комнате в общежитии (мама боялась, что с соседями я не смогу нормально высыпаться). Со временем появилась собственная квартира. Она находилась в принадлежащем отцу доме, но он там никогда не бывал, да и я тоже.
После школы Дана поступила в Колорадский университет, Керри в Пеппердин в Калифорнии, а Оливия уехала в чикагский Нордвестерн. Пен приняли в Нью-Йоркский университет; надо сказать, клубная жизнь в Нью-Йорке могла затмить развлечения в Филадельфии. Я спрашивала родителей, нельзя ли перевести меня к подруге, но отец оставался непреклонен.
– Я потратил кучу денег, чтобы пропихнуть тебя в Пенсильванский, – кричал он. – Ты будешь учиться там и не пикнешь!
Итак, днем (если находила силы подняться с кровати) я изображала студентку факультета психологии. Вечером улетала в Нью-Йорк прогуляться по клубам и возвращалась домой в девять утра, как раз к первой лекции. Переодеться я не успевала; не стоит и говорить, что за мной вскоре закрепилась слава самой модной девушки курса «Психология 101».
Впервые в жизни я ощутила свободу. Заводила знакомства в нью-йоркских клубах. Рэя Милланда прославил «Потерянный уик-энд». Я потеряла четыре года. Не спорю, что вела себя глупо и гордиться нечем, но тем не менее это было великолепное время.
Нам с Пен исполнилось двадцать два. Весной мы закончили колледж. Наступила осень. Субботним утром, около семи, мы возвращались в квартиру-студию Пен на углу Бликер и Бродвея после проведенной в клубе ночи. Ни ей, ни мне не хотелось ловить такси. Утро стояло превосходное: безоблачное небо, легкий ветерок, пустые улицы. Все подталкивало к тому, чтобы сделать глубокий вдох, оглянуться на прошедшие годы и внезапно понять, что все хорошо. Мы с подругой находились в лучшем городе мира. Ночь прошла в танцах и непрерывном флирте. Родители были далеко; никто не мешал наслаждаться жизнью. С их кредитками мы не знали нужды в деньгах. Работу мы не искали, хотя Пен думала о поступлении в юридическую школу (в конце концов она подала туда документы, но только через год). Сейчас нас ничто не беспокоило. Я шагала ранним утром по улицам Нижнего Манхэттена и радовалась наступающему дню.
Хлынул дождь.
Настоящий потоп; без всякой прелюдии с неба ударили капли размером с пенни. Поблизости ни дерева, ни карниза – словом, никакого укрытия. Мы ринулись бежать по Хаустон-стрит. Я хохотала до колик и никак не могла догнать Пен; подруга опередила меня на полквартала. На углу она остановилась и оглянулась. При виде меня Пен разобрал такой смех, что она не удержалась на ногах и свалилась на тротуар.
Случаются моменты, где юмор не понятен никому, кроме участников. Но попробую пояснить. Представьте лучшего друга. Вспомните случай, когда вы хохотали от души, но все, с кем пытались поделиться шуткой, отвечали недоуменным взглядом. В подобные минуты в голове всплывают все пережитые вместе радости. Я вспомнила Пен, какой впервые увидела ее в школе «Дружба»: высокой, толстой и нелепой девочкой. Заново нахлынуло облегчение, как и тогда, когда высунула голову из мусорного мешка. Я видела, как в десять лет мы играем в чудесные куклы со всего мира в моей спальне, а в двенадцать сидим на кровати, перелистываем мамины журналы «Вог» и представляем себя красивыми женщинами на фотографиях. В четырнадцать мы утащили у матери Пенелопы пачку сигарет, спрятались за домом и курили (вернее, кашляли дымом). Память услужливо подсунула измученный голос подруги, когда та отравилась в школе, – а от него протянулась цепочка к первому поцелую. И недавнее воспоминание. Нам двадцать один год; держась за руки, мы пробираемся по переполненному нью-йоркскому клубу, а мужчины провожают взглядом соблазнительные фигурки и пытаются заигрывать. Я слышала смех, дурачества и разговоры, что привели к этой минуте. В семь утра лучшая подруга лежит на тротуаре в центре Нью-Йорка, с неба поливает дождь, а мы хохочем и не можем остановиться, и я тщетно пытаюсь поднять ее на ноги.
Вы же понимаете, о чем я? Я так и думала.
В конце концов, мокрые насквозь, мы добрались до квартиры. Пен снимала тесную студию на углу Бродвея за тысячу долларов в месяц. Квартира отличалась дурным нравом: то ее осаждали тараканы, то шалила батарея. Трубы выделяли столько тепла, что Пен ухитрялась похудеть на пять фунтов, пока потела перед телевизором. Позже подруга обратилась к владельцу с просьбой починить батарею, и после долгих разбирательств ей выплатили неплохую компенсацию за неудобства. Но в то утро агрегат вел себя хуже некуда. Благодаря высокой влажности квартира из сауны превратилась в жарко натопленную баню. Окна запотели изнутри от влажного пара. С одежды капало.
Я не преувеличу, если скажу, что не видела дальше вытянутой руки в туманном воздухе. Угол Бликер и Бродвея чудесным образом перенесся в тропические леса Амазонии. Тогда я пришла к единственному мудрому решению:
– Здесь невозможно оставаться. Надо снять номер в отеле.
Не помню, кто из нас посоветовал «Плазу». Возможно, я, хотя точно не могу сказать. В детстве я зачитывалась книгами о живущей в «Плазе» девочке Элоизе и ее похождениях.
Даже не сменив промокшие клубные наряды, мы отправились в «Плазу». Я расплатилась за номер папиной кредитной картой. Пен называла ее волшебной, поскольку деньги на ней никогда не заканчивались. До сих пор не пойму, зачем родители предоставили мне полную финансовую свободу. Наверное, я так и осталась для них чудо-ребенком. Доступных номеров эконом-класса в отеле не нашлось. Пришлось снять люкс. К тому же мы с подругой сошлись на мнении, что чем просторнее, тем лучше. Не помню, сколько стоил номер. Цена вполне могла доходить до тысячи долларов, но не забывайте – я была счастливой обладательницей чудо-карты и не задумывалась о деньгах.
Люкс состоял из двух комнат с видом на Центральный парк. Мы умирали от голода, так что заказали в номер половину меню и уселись перед телевизором в махровых гостиничных халатах. Около полудня нас сморил сон.
Я проснулась, когда стемнело. После окончания колледжа мы перешли на ночной образ жизни.
– Мне нечего надеть, – потянулась Пен.
Накануне мы договорились о встрече с новыми знакомыми в ресторане «Тре Мерли» в десять. Ничего удивительного, что встал вопрос о подходящем наряде.
Я вооружилась волшебной картой, и мы отправились в «Бергдорф». Не могу припомнить, чего там накупили, но сумма вышла порядочная. На улице холодало, так что я выбрала бархатный плащ до щиколоток, а Пенелопа – вязаный жакет из шотландской шерсти. Заглянули в отдел нижнего белья, а потом Пен приметила изумительные джинсы – они сидели на ней как влитые. Мне приглянулось обтягивающее платье из черной лайкры с бархатной отделкой по подолу. Перед походом в магазин мы выпили две-три-четыре рюмки в гостиничном баре и немного опьянели. Бегство из квартиры Пенелопы вышло настолько поспешным, что мы не прихватили даже расческу. Портье «Плазы» записал нас на прием в салон Джона Деллариа на укладку и макияж. Потом я узнала, что наши похождения обошлись почти в двадцать тысяч долларов. Но это случилось намного позже.
Как я уже говорила, в тот день нас ничего не заботило. Мы упивались свободой, Нью-Йорк превратился в игровую площадку, а волшебная карта исполняла любую прихоть. Мир простирался у наших ног.
В десять вечера мы встретились в «Тре Мерли» с компанией. Шампанское лилось рекой. Неважно, кто там был, – очередные знакомые. Счет за обед меня тоже не волновал; все равно я собиралась расплачиваться отцовской картой. (Потом я узнала, что заплатила три тысячи долларов.)
Следующим пунктом программы стал ночной клуб. В те дни мы облюбовали «Неллс» на Четырнадцатой улице. Швейцар знал нас в лицо, так что в очереди стоять не пришлось. Мы с Пенелопой бабочками порхали между столиками на втором этаже. Поцелуи и объятия раздавались всем без исключения – даже вчерашних знакомых мы приветствовали как давних друзей. Я сошла вниз и танцевала с двумя мужчинами. Стоит мне услышать по радио, как Си Си Пенистон исполняет «Файнали», вспоминается тот вечер. Я растворилась в музыке и танце и не заметила бы, что меня раздевают. В голове бродил алкоголь, притупляя ощущения и заботы. Я думала лишь об одном: наконец-то настал мой час.
Покачивая бедрами в такт музыке, я чувствовала себя красивой и сексуальной. В голове вертелось одно: «Видели бы меня сейчас одноклассники, дразнившие в детстве за вес и прыщи». Злорадная мысль заводила все сильнее. Жизнь обернулась сказкой; от алкоголя, энергии танца и людей вокруг кружилась голова. Я упивалась свободой; препятствий не существовало. Исчезла неуверенность в собственной внешности, денежные заботы (в принципе, у меня их и не было) отошли на второй план. До конца жизни я помнила тот танец. Меня никогда больше не окрыляло подобное чувство.
К трем ночи мы решили перебраться в наш номер. Через полчаса два десятка верных друзей, обретенных в клубе, с энтузиазмом обносили мини-бар – а когда его содержимое закончилось, принялись заказывать выпивку в номер.
В памяти сохранилось, что я танцевала на диване, размахивая в такт музыке бутылкой «Абсолюта». Днем я купила туфли на шпильках, так что дыры в обивке, без сомнения, моих ног дело. Потом я сунула бутылку партнеру, и мы устроили соревнование по прыжкам в высоту. Видимо, тогда водка и пролилась. Но вот кто курил рядом, осталось загадкой. Следующим кадром помню крик подруги: «Алекс, идиотка, ты подожгла диван!»
Мы спрыгнули на пол, Пенелопа схватила корзинку со льдом и высыпала кубики на диван, но было поздно. Набивка загорелась и клочьями взлетала в воздух. Искры попали на занавески.
При виде поднимающихся к потолку горящих комьев эйфория вмиг улетучилась. Я представила, что войду в историю как девушка, спалившая дом маленькой Элоизы. Внутри что-то переломилось.
Смех и веселье отступили на задний план. Свободу и беспечность как рукой сняло. Я будто прозрела, и увиденное напугало до смерти. Помню, как пыталась докричаться до гостей. Они хохотали и радовались пламени, как костерку на пикнике, – оно лишь поддавало празднику жару. Я схватила с кровати покрывало и побежала к дивану, чтобы сбить огонь. Только мы с Пенелопой пытались как-то укротить пожар, остальные и пальцем не шевельнули. Они не знали меня; их не заботила сохранность номера в отеле. Тут пожар? Пойдем веселиться в другое место. Я надрывалась криком, чтобы они расступились. Но никто не слушался. Многие покатывались со смеха: я так упорно старалась дотащить покрывало, что не заметила, как зацепила провод телевизора. Шкаф с видеотехникой рухнул на пол. Гости начали распевать: «Крыша, крыша, крыша горит!»
* * *
Вокруг творился сущий ад. Он походил на сцену из фильма, где мебель рушится костяшками домино и по очереди вспыхивает. Но кошмар происходил наяву. Помню, как умоляла помочь затушить пожар. С каждой разбитой вазой и опрокинутым цветочным горшком толпа кричала все громче. Один из лучших дней в моей жизни стремительно превращался в дурной сон, и я могла винить только себя. Чтобы пробудить совесть, понадобилась разгромленная комната в красивом отеле.
Наступило утро.
После объяснений с управляющим, оценки причиненного ущерба, счета за еду и выпивку, купленных обновок и ужина в «Тре Мерли» мне требовалось заплатить пятьдесят пять тысяч долларов. Даже волшебной карте сумма оказалась не по зубам.
– Пап? – рыдала я в трубку в офисе управляющего «Плазой».
Отец ни разу в жизни не ударил и не оскорбил меня. В то воскресное утро ему пришлось приехать на машине из Филадельфии в Нью-Йорк, и если бы не присутствие Пенелопы, управляющего и нескольких охранников, он дал бы волю рукам. Извиняясь и подписывая чек на покрытие убытков, отец не разжимал кулаки. Даже по дороге в Филадельфию он не успокоился. Я умоляла Пен поехать с нами, но подруга перепугалась и предпочла спрятаться в душной квартирке.
– Пятьдесят пять тысяч долларов! – кричал за рулем отец. – Пятьдесят пять тысяч! Вот что я тебе скажу. Ты вернешь их мне до последнего цента, даже если придется рыть канавы в Китае!
Всю дорогу, проезжая через Ньюарк, Трентон и Метропарк, отец твердил про пятьдесят пять тысяч долларов.
Дома он вышел из машины, хлопнул дверью и скрылся в кабинете.
Ранее мать всегда принимала мою сторону, но сейчас не могла на меня смотреть.
– Я не знаю, в кого ты превратилась, Александра, – сказала она и ушла в спальню.
Вечером я сидела на кровати под розовым балдахином в своей комнате. Открылась дверь, и вошли родители.
– Александра, – заговорил отец.
Он немного успокоился, хотя сразу становилось заметно, что нервы на взводе.
– Нам нужно серьезно поговорить.
Терпеть не могу, когда кто-то заявляет, что нужно серьезно поговорить. Худшего начала не придумаешь.
– Алекс, мы с матерью больше не знаем, что с тобой делать. Даже не могу передать, как нас беспокоит подобное поведение. Тебе надо взять себя в руки и понять, чего ты хочешь от жизни. К счастью, в двадцать два года еще есть шанс измениться к лучшему. Максина, я не знаю, может, мы ее избаловали? Или зря давали ей столько свободы?
Мать молча пожала плечами. Слезы на глазах говорили сами за себя.
– Сегодня стало ясно, что тебя нельзя оставлять одну. Ты выедешь из своей квартиры и будешь жить с нами.
– Я не вернусь сюда! – закричала я.
– Так будет лучше, Алекс, – произнесла мать. – Мы сходим с ума от беспокойства.
– Хватит, – вмешался отец. Он не кричал, но в голосе звенела твердая решимость, что гораздо хуже. – Мы потратили кучу денег, чтобы устроить тебя в университет, но ты ничему не научилась. Дали полную свободу, но ты ею злоупотребляешь. Пока что ты доказала только одно – ты ни на что не способна.
Я молча сидела на кровати. Я понимала, что поступила глупо и плохо, но не хотела выслушивать упреки родителей. В тот момент в голове бродили бунтарские соображения, как обойти запреты. Какое бы наказание ни придумали родители, оно не вечно. Пусть мне придется жить здесь. Все равно я редко бываю в съемной квартире. По-прежнему буду гулять, веселиться и жить как хочу. Двадцать два года – самое время для развлечений с друзьями, просто не буду заходить за черту. По крайней мере, этот урок я усвоила, но не собиралась махнуть рукой на свои желания. Ближе к тридцати подумаю о смысле жизни. (Учитывая, что в свои двадцать девять я пишу это сочинение, можно считать, что силы небесные сыграли со мной хорошую шутку.)
– С завтрашнего дня ты работаешь в моей компании. И не рассчитывай на теплое местечко. Начнешь с низов и научишься прокладывать себе дорогу. Иначе мне придется признать, что прожил жизнь впустую.
– В твоей компании? – Я с трудом сдержала готовое прорваться отчаяние. – Я не хочу там работать!
– Ты будешь благодарить меня. – Холодный, уверенный тон погасил протесты в зародыше. – Начнешь завтра в семь утра. А сейчас пора спать.
Родители вышли из комнаты.
В голове метался рой мыслей. Я злилась на отца за крики. На мать – за то, что не заступилась за меня. Но в основном сердилась на себя, хотя молодость и глупость не позволяли понять, что злость направлена в ложное русло. Я знала, что виновата; в то же время гораздо проще негодовать по поводу подъема ни свет ни заря. Сейчас я понимаю, что мне не хватало зрелости, чтобы признать свои ошибки.
Если оглянуться назад с надеждой что-то изменить, первым делом я бы извинилась перед отцом и попробовала как-то выплатить ему долг. Возможно, тогда мы бы ладили в последующие годы.
И все же, положа руку на сердце, до разгрома номера в «Плазе» день мог считаться одним из лучших.
Но теперь, когда я вспоминаю о нем… Если бы я знала, куда в итоге зайдут отношения с отцом, я бы подготовилась к выпускным экзаменам в школе. С другой стороны, кем бы я тогда стала? Неприятности помогли сформироваться личности, которой я являюсь на сегодняшний день. Но подробнее расскажу после.
– Да, и еще кое-что, – заглянул в комнату отец.
– Что? – недовольно выдавила я.
– Давай сюда. – Он протянул руку.
– Что давать?
– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.
– Ладно.
Я напустила безразличный вид, хотя внутри рушился мир. Не только потому, что отбирали чудо-карту; я никогда не видела отца таким жестоким, и в душе щемило от страха и жалости. Я пошарила к сумочке и открыла кошелек.
– Только кредитку или остальные тоже?
– Начнем с крупной и посмотрим, как пойдут дела.
– Ладно, забирай.
Я протянула отцу волшебную карту.
Он взял ее и захлопнул дверь.
Вдали от рая
Не могу сейчас говорить.
6
Я, случаем, не упоминала, что была помолвлена? Нет?
Странно.
Мы познакомились, когда я работала в отцовской фирме. Работа оказалась не настолько ужасным занятием, как мне представлялась; к тому же я встретила будущего жениха.
Единственное, что мне не нравилось в трудовых буднях, так это необходимость подниматься каждое утро в половине седьмого. Подозреваю, что отцу нравилось меня будить; причем щадящий подход он считал неуместным.
– Александра! – раздавалось ни свет ни заря из прихваченного со стройки мегафона. – Шесть тридцать! Либо ты встаешь, либо убираешься из дома.
Порой меня разбирало любопытство: а что случится, если однажды я откажусь вылезать из кровати?
– Пап, я сегодня плохо себя чувствую, – стонала я из-под одеяла.
– Тогда собирай вещи. Когда вернусь с работы, тебя здесь быть не должно.
Я представляла, как сижу под мостом на кровати с розовым балдахином. В изголовье развешана коллекция кукол со всего мира – распродажа по доллару за штуку.
Обычно этой картины хватало, чтобы ринуться в душ.
В офисе отец объявил сотрудникам следующее:
– Вы все знаете, что она моя дочь, но не вздумайте с ней цацкаться.
Тем не менее предупреждение не сработало. Отец возглавлял мультимиллионную компанию, где все горели желанием целовать его зад.
Шесть месяцев я проработала в почтовом отделе. Обязанности заключались в том, чтобы утром забрать у почтальона письма, рассортировать по адресатам, затем перегрузить на тележку и развезти по кабинетам. Каждый день я приезжала на работу вместе с отцом, в семь утра, но меня спасало то, что почту приносили не раньше десяти, а чаще к одиннадцати. Мне хватало времени вздремнуть до прихода почтальона по имени Дэймон.
Офис располагался в центре Филадельфии; возможно, вам знакомо здание компании «Доренфилд» на Пятнадцатой южной улице? Только не путайте с небоскребами «Доренфилд» или одноименным торговым центром, а также многоквартирными домами и апартаментами по всему городу. В здании пятнадцать этажей; отцовская фирма занимает его от подвала до чердака. Помимо меня доставкой почты занимались еще двое. Я отвечала за пять верхних этажей. Тим Броди разносил письма по пяти средним, а Гэри Хаберт – по нижним. Дэймон приносил почту каждый день, и ежедневно нам приходилось просматривать и сортировать около десяти мешков. Работа занимала все утро; если никто не халтурил, то к двум пополудни почта раскладывалась по тележкам и к пяти доставлялась получателям.
Как ни странно, мне нравилось развозить почту по кабинетам. Я уже говорила, что никому и в голову не приходило обращаться с дочерью Билла Доренфилда как с поденщицей; стоило войти в отдел, меня встречали дружные приветствия и возгласы «Дай пять!».
– Ты действительно разгромила люкс в «Плазе» за пятьдесят тысяч долларов? – то и дело спрашивали сослуживцы.
Я стала местной знаменитостью. Кто-то из секретарш поставил в комнате отдыха банку с надписью «Фонд помощи Алекс Доренфилд – разрушительнице отелей» и кинул на дно несколько центов. Но вскоре отец узнал о шутке и созвал весь штат в огромный конференц-зал на пятнадцатом этаже.
– Не знаю, кто из вас решил посмешить народ и поставить в комнате отдыха ту банку. Можете не сомневаться, что я выясню, кто это сделал, и уволю его.
Я знала, что за проделкой стоит пара секретарш с третьего этажа. Поскольку мне не хотелось стать причиной их увольнения, я ухватилась за единственный логический выход, что пришел в голову.
– Это я! – закричала я на глазах у собравшихся работников. – Пап, это я сделала! Я освобожу место к полудню!
Зал взорвался смехом. Отец настолько смутился, что пришлось замять происшествие. Дома ждал выговор, но на работе я стала звездой. Меня обожали все без исключения. Я прославилась как блудная дочь Билла Доренфилда. Подчиненным нравилось, что я могу вывести из себя главу компании. Отец так и не узнал правды. Спасенные от увольнения секретарши рассыпались в благодарностях, но, честно говоря, их признательность только смущала. Да, я хотела помочь и навлекла на себя неприятности, но к тому моменту я увязла в них по уши. Так что поступок с натяжкой походил на самопожертвование.
Даже несмотря на бесчисленные порезы от бумаги я бы осталась и попробовала подняться по карьерной лестнице, но судьба распорядилась иначе.
Да-да, я встретила мужчину и едва не вышла за него замуж.
Чарльз Киттерэйдж не был подчиненным моего отца. Он работал у своего родителя в семейной юридической фирме «Киттерэйдж, Киттерэйдж и Киттерэйдж». Контора занималась сделками с недвижимостью, а также вела дела компании «Доренфилд». Располагалась она в соседнем здании. Чарльзу недавно исполнилось двадцать семь, он окончил Гарвардский университет с лучшими оценками в своем выпуске и уже успел выиграть несколько крупных дел. На днях его сделали полноправным партнером фирмы. Чарльз не желал особого отношения благодаря влиянию отца и добился своего. Он заслужил должность партнера честным трудом, поскольку с блеском справлялся с работой. Видимо, наше знакомство может служить классическим подтверждением того, что противоположности притягиваются.
При первой встрече я не знала, кто такой Чарльз. Для меня он стал симпатичным мужчиной у салат-бара.
Я часто видела молодого юриста в обеденный перерыв. Как выяснилось, нам обоим нравилось кафе на Пятнадцатой улице. Вы не поверите, но Чарльз предпочитал огуречный салат. Я даже начала приурочивать свой перерыв к появлению в закусочной Чарльза. Тогда я не знала, что он связан с отцом, и считала его обычным парнем приятной внешности. Иногда ради встречи приходилось бросать груду почты в разгар сортировки. Тим запрещал отрываться от работы – он не только разносил письма по средним этажам, но и считался в почтовом отделе за главного, – но не зря же я родилась дочерью Билла Доренфилда. При нужде я не стеснялась пользоваться авторитетом отца. Полчаса как раз хватало на то, чтобы привести себя в порядок и добежать до кафе.
Чарльз носил дорогие костюмы от «Армани» и «Хьюго босс» и идеально зачесывал темные волосы. Сшитые на заказ рубашки привозили из Гонконга. На манжетах красовались вышитые инициалы. При виде их у меня кружилась голова и подгибались колени. Должна признать, что всегда питала слабость к мужчинам в хороших костюмах.
Через нескольких месяцев «случайных» встреч в кафе, улыбок мимоходом и ненавязчивых взглядов мы оказались рядом у прилавка. Я готовилась выбрать дневную порцию полезных злаков, и тут предмет воздыханий заговорил со мной.
– Александра, – произнес он глубоким, уверенным голосом. – Вам не кажется, что нам пора познакомиться?
Меня поразил не роскошный костюм, хотя я обратила на него внимание. И даже не уложенная волосок к волоску прическа или блеск пристальных голубых глаз. Все это тянуло в лучшем случае на легкую влюбленность. Но когда низкий голос произнес: «Александра, вам не кажется, что нам пора познакомиться?» – я растаяла.
Вы уловили сходство? Я влюбилась в Чарльза потому, что он, сам того не зная, разыграл первую встречу моих родителей.
Так что я решила придерживаться тактики бабушки.
– Нет, не думаю, – заявила я и заказала салат навынос.
Всю дорогу я недоумевала, откуда он узнал мое имя. Кто он такой? Чарльз точно не работал в компании отца, никогда его там не замечала. Неужели он настолько увлекся, что собирал сведения обо мне?
Затем Чарльз сделал то, с чем в свое время тянул отец. Вместо роз, духов и билетов на концерт он позвонил и попросил разрешения пригласить меня на свидание.
Отец чуть ли не колесом прошелся от радости.
– Чарльз Киттерэйдж! – восклицал он. – Не знаю, что он в тебе нашел, но ты пойдешь с ним на свидание, даже если мир рухнет.
Как и следовало ожидать, все чувства к Чарльзу моментально улетучились. Типичное везение: симпатичный парень из соседнего кафе оказался отцовским юристом. Из всего мужского населения Филадельфии я умудрилась обратить внимание на папиного знакомого. Даже влюбиться я ухитрилась по связям.
Но Чарльз был без ума от меня. Думаю, его подстегивало ответное равнодушие – так часто случается. Я мялась и ныла, убеждая отца, что ухажер не в моем вкусе, я не хочу с ним встречаться, но глава семьи настоял на своем. Молодой юрист водил меня по изумительным местам. Мы ужинали в лучших ресторанах города, и я ни разу не видела, чтобы приходилось заказывать столик заранее. Посещали премьеры всех бродвейских мюзиклов. Потом я получила приглашение на двухнедельный круиз по Риму и Венеции, но отказалась, сославшись на работу.
– Забудь о работе, – заявил отец. – Мне наплевать на почту, когда ты проводишь время с Чарльзом Киттерэйджем.
Должна признаться, что папино разрешение дало пищу для новых сомнений. Естественно, мне не особо нравилось разбирать груды писем. К тому же какая девушка откажется от поездки в Италию с красивым мужчиной? Но с другой стороны, душу грело, что в последнее время отец смотрит на меня иными глазами – будто снова начал уважать за то, что появляюсь на работе каждый день, без прогулов. Нравилось, что сотрудники в офисе приветливо здороваются со мной. Пусть я всего лишь разносила почту, но у меня появилось свое место в мире. Затем представила, как огорчится отец, если узнает, что я предпочту остаться в почтовом отделе и откажусь от Венеции. Я снова разочарую его. Разве не так? Наверняка он мечтает, чтобы я поехала с Киттерэйджем. Вот он, долгожданный шанс заново заслужить родительское уважение. Естественно, в итоге я ответила на приглашение согласием.
После посещения Венеции семейство Киттерэйджей сняло остров у побережья Таити. Я снова сказала Чарльзу, что не могу подвести компанию, а дома уже ждал отец:
– Алекс, не думаю, что в почтовом отделе тебя ждет большое будущее. Твоя судьба связана с Чарльзом. Мы прекрасно понимаем, как ты далека от ответственности. Он позаботится о тебе.
Слова отца больно ранили, но теперь я точно знала, чего он хочет. Да и кто откажется от путешествия на остров ради почты?
Чарльз, как и его семья, показали себя с приятной стороны, хоть и англосаксами до мозга костей. В жизни не видела, чтобы ровно в пять часов с тропического пляжа срывалась толпа и бежала за вечерними коктейлями. Я не преувеличиваю. Они любили выпить, при этом могу поспорить, что любой из семьи Киттерэйджей проехал бы пятьсот миль на гонке Индианаполиса со скоростью сто сорок миль в час, не поцарапав ни своей, ни чужой машины.
Не буду вдаваться в глубокую психологическую характеристику будущего жениха, хотя сам факт, что его называли Чарльзом, а не Чарли или Чаком, говорит о многом. Он ни разу не оскорбил и, боже упаси, не ударил меня. Наоборот, Чарльз вел себя крайне любезно. Глядя на аккуратность, трудолюбие и примерное протестантское воспитание, я недоумевала, что восходящая звезда юриспруденции нашла в избалованной еврейской принцессе, спалившей номер в отеле «Плаза». Однажды я решилась высказать недоумение вслух.
– Ты очень милая. – Чарльз чмокнул меня в щеку. – У нас получится прекрасный союз.
Я не стала уточнять, что он имел в виду. То ли брачный союз, то ли слияние родительских капиталов. Будь я азартным человеком, я бы поставила на последнее. По правде говоря, родители нарадоваться не могли на наш роман, а история с разгромленным люксом быстро забывалась. Что важнее, отец постоянно повторял:
– Наконец-то ты ступила на правильный путь.
Вот почему меня не тянет углубляться в особенности характера и личной жизни Чарльза. К тому же, хотя помолвка и послужила катализатором шестого лучшего дня, причина крылась в ином. Я доберусь до темы сочинения, но сначала ознакомлю вас с предысторией.
Чарльз сделал мне предложение в родовом гнезде Киттерэйджей, в присутствии родителей с обеих сторон. Мы встречались всего пять месяцев, и, честно говоря, я даже не подозревала, что намерения настолько серьезны. Я думала, что наши семьи просто решили поужинать вместе.
После аперитивов и салата из козьего сыра, рукколы и ореха пекан, в перерыве между бургундским гуляшом, пылающим тортом «Аляска» и послеобеденным портвейном Чарльз постучал ложечкой по бокалу:
– Прошу минуту тишины! Я хочу сделать важное заявление.
Я по-прежнему не знала, чего ожидать. Чарльз сказал «заявление». Он не упоминал, что хочет о чем-то спросить, даже не намекнул.
– Как уже известно нашим семьям, – начал молодой человек, – встреча с Александрой положила начало чудесным отношениям. Не отрицаю, что мы знакомы недолго, но все присутствующие могли убедиться, что я не принимаю поспешных решений. Порой случается, что внутренний голос подсказывает, когда необходимо сделать следующий шаг. Вот почему я сегодня собрал вас здесь.
Внезапно я поняла, куда он клонит.
– Александра. – Чарльз встал на колено у моего стула и вынул из кармана стильного пиджака бархатную коробочку. – Ты сделаешь меня счастливейшим человеком на земле, если окажешь честь и согласишься стать моей невестой.
Я видела только инициалы ЧДК на выглядывающей из рукава пиджака манжете и протянутое кольцо с бриллиантом. Настоящий булыжник, огранка под изумруд.
Мне хотелось ответить: «Нет, ты поспешил. Мне всего лишь двадцать три! Впереди ждут тысячи интересных вещей. Я многое хочу сделать в жизни, даже если пока не подозреваю, что именно!»
Но потом я перевела взгляд на родителей. Никогда в жизни не видела, чтобы отец так широко улыбался. Мать вытирала уголки глаз льняной салфеткой. В тот миг на их лицах читалась откровенная гордость за свою дочь – за меня. И я поступила так, как сочла правильным.
– Да, Чарльз. Я выйду за тебя, – пискнула я.
Город охватила суматоха. Незнающий человек мог решить, что Филадельфия готовится к королевской свадьбе. О помолвке сообщили в местной программе новостей: «Любовь вспыхнула между наследницей династии Доренфилд (какой династии, хотела бы я знать?) и представителем одного из старейших и наиболее влиятельных семейств Филадельфии».
На следующий день после передачи на шестом канале в конторе Киттерэйджей появилось семнадцать новых клиентов.
Наша фотография красовалась на обложке модного городского журнала. Подпись гласила: «Чарльз и Александра: новое поколение светской элиты Филадельфии».
Я не могла и шагу ступить – меня узнавали на улицах. Однажды при выходе из магазина «Сакс» меня остановил неожиданный оклик.
– Александра! – По тротуару ковыляла незнакомая пожилая женщина. – Я живу только благодаря новостям о вас и вашем благоверном!
В какой бы ресторан мы ни зашли, посетители слали шампанское.
– За счастливую пару. – Официант откупоривал пробку и указывал на один из столиков, где поднимали в нашу честь бокалы.
Нам присылали подарки люди, о которых мы никогда раньше не слышали или слышали, но не любили.
«Вам очень повезло завоевать сердце Алекс», – гласила карточка на одном из свертков. «Мы знаем ее со времен учебы в школе „Дружба“. Приглашаем встретиться и отпраздновать грядущее событие. Том и Сет Россо».
На роль главной подружки невесты выбрали Пен, ее помощницами стали Керри Коллинз, Дана Стэнбури и Оливия Уилсон. К тому времени школьных подруг разбросало по разным уголкам страны, но они прилетели в Филадельфию на примерку праздничных платьев. Я попыталась поделиться с девочками сомнениями.
– Что я натворила? – ужасалась я в примерочной комнате Веры Вонг.
Вера лично встретила нас на пороге салона и руководила подбором нарядов.
– Женщины всегда испытывают страх перед свадьбой, – ответила Керри. – Со временем все пройдет.
– Конечно, тебе страшно, – попыталась успокоить Оливия. – Но сама подумай, не ты первая, не ты последняя.
– Да и чего бояться? – убеждала Дана. – Если отношения не сложатся, в любой момент потребуешь развода.
– Ты уверена, что любишь его? – спросила Пен.
Умная, верная Пен – я всегда могла на нее положиться.
Печальная истина заключалась в том, что я не любила Чарльза. Я не мечтала провести с ним остаток жизни. Не хотела превратиться в холеную куклу, а к тому времени стало очевидно, что большего от меня не требуется. Да, замужество дарило возможность купаться в роскоши. Жить в огромном особняке, где слуги выполняют любые капризы, но за какую цену? Отец считал, что больше я ни на что не гожусь, но в глубине души я знала, что хочу иной судьбы.
Подготовка к свадьбе и парадные выходы в свет занимали массу времени. Меня засыпали приглашениями в благотворительные комитеты; следом неслись просьбы поучаствовать в сборе денег. Я часами разбирала предложения от известных и начинающих дизайнеров – те горели желанием заняться отделкой особняка в Вилланове и превратить его в свою визитную карточку. Помимо просмотра портфолио преследовали звонки из журнала «Таун и кантри» и «Архитектурного дайджеста» с просьбами о фотосессии на фоне нового дома. Порой казалось, что стоит присесть, и мне на блюдечке поднесут к ногам весь мир. Я даже решила проверить. Четыре часа я просидела в кресле, пока три дизайнера, один стилист-парикмахер и четыре члена «Джуниор лиги» рассказывали, что собираются для меня сделать. От внимания и иллюзии власти кружилась голова. Но в то же время начинала тревожить отведенная мне роль. Я понимала, что если не пресеку разворачивающийся фарс, то просижу в этом кресле весь остаток жизни.
– Придется признаться Чарльзу. – Пен хватило моего несчастного вида, чтобы обо всем догадаться. – Найди в себе силы, иначе погубишь себя.
Однажды вечером, когда Чарльз пришел домой, чтобы переодеться перед традиционным выходом в свет, я наконец собралась с духом:
– Прости, но я теряю себя. Я представляла свою жизнь совсем иначе.
– Не говори глупостей, Александра, – отмахнулся жених. – Тебе и так повезло встретиться со мной.
– Пойми, я не могу выйти за тебя.
Я сняла кольцо и положила перед ним.
Чарльз смотрел на перстень как на чужеродный предмет – будто на столе ни с того ни с сего приземлился голубь.
– Подумай, какую ошибку ты совершаешь, – после долгой паузы произнес молодой человек. – И представь, какую боль причинишь нашим семьям.
В тот миг меня покинули последние сомнения. Нашему браку не суждено состояться.
– Ты меня любишь? – спросила я.
– Да, люблю, – бросил в ответ Чарльз.
– Действительно любишь? Или тебе приятны внимание и выгода, которую можно извлечь из свадьбы?
Он задумался.
– Вот почему нужно разорвать отношения прежде, чем они причинят настоящую боль.
– Ты совершаешь большую ошибку, – повторил Чарльз. – Или считаешь, все женятся по любви?
– Может, и не все, но я выйду замуж за любимого человека.
Помню, как ехала в машине, сама не зная куда. Мне требовалось выговориться, но Пенелопа утром улетела на Мартинику с мужем Мелвином. Связаться с ней не было никакой возможности. В голову пришла шальная мысль узнать в справочной номер психолога, но я сразу ее отбросила. Гостиницы исключались – нас знала в лицо вся Филадельфия, а мне не хотелось давать пищу сплетникам прежде, чем признаюсь родителям. Оставался единственный выход.
У дверей родительского дома поджидал отец.
– Алекс, – сказал он. – Даже не пытайся переступить через порог. Тебе здесь не рады. Я больше не хочу иметь с тобой дела.
– Пап, я все объясню! – закричала я с подъездной дорожки.
– Хватит. Ты и так всю жизнь оправдываешься. Я не хочу больше ничего слышать.
– Пап, как ты можешь так говорить? Я не люблю Чарльза. Неужели ты накажешь меня за это?
– Господи, Алекс! Я зол потому, что ты завела отношения так далеко. Ума не приложу, зачем ты согласилась выйти за него замуж!
– Потому что… Все смотрели на меня. – Я мучительно подбирала слова. – Я попала в западню: все гости за столом сидели и смотрели на меня. Я не могла сказать «нет».
– Алекс. – К счастью, отец немного успокоился. – Неужели ты не понимаешь? Я не знаю, как тебе помочь. Ты творила что хотела, но я терпел. Ведь вы с матерью два самых дорогих мне человека. Ты постоянно нас волнуешь; я не выдержу очередной бессонной ночи. Что ты собираешься делать дальше? Я надеялся, после свадьбы Чарльз сумеет повлиять на тебя и мне не придется постоянно переживать.
– Так перестань переживать! – выкрикнула я.
– У тебя есть планы на будущее, Алекс? – заорал он в ответ. – Ты не хочешь выходить замуж за Чарльза, не хочешь работать в моей компании… Чем ты собираешься заниматься? Я и так уже с ума схожу!
– Не переживай, я сама устрою свою судьбу. Все уладится.
– Каким образом? Что ты умеешь? Алекс, ты хоть понимаешь, что у меня сердце разрывается, когда ты тычешься во все стороны, будто слепой котенок?
И тут случилась странная вещь.
– Билл, хватит. – На пороге возникла мать. – Дай мне поговорить с Алекс наедине. Побудь у себя в кабинете и не выходи, пока не позову.
Мы с отцом онемели от изумления. За двадцать три года я ни разу не слышала, чтобы мама отдавала приказания.
– Максина, я сам разберусь, – гневно возразил отец.
– Билл! – окрикнула мать. – Иди в кабинет! Алекс, зайди в дом!
– Максина, я знаю, что делаю!
– Билл! Иди в свой чертов кабинет и сиди там, пока не позову!
Думаю, вы по праву недоумеваете, куда идет рассказ. Вряд ли разрыв помолвки и скандал с отцом потянут на лучший день в моей жизни. А ведь мне следовало поведать о шестом, если не ошибаюсь, счастливом воспоминании.
Позвольте объяснить, как кошмар в итоге обернулся поводом для радости. Мама проводила меня в гостиную и плотно закрыла двери. В душе зашевелился страх – вдруг мне велят возвращаться к Чарльзу. Я искренне боялась услышать о благотворном влиянии брака. Но ожидаемых уговоров и упреков не последовало.
– Алекс, – мать крепко стиснула мои руки, – отец очень недоволен тобой. Он любит тебя всем сердцем, но сейчас он напуган. Ты же понимаешь его?
– Да, но он не дает мне и шагу ступить самостоятельно.
– Он не желает зла, и, когда у тебя появятся собственные дети, ты поймешь. Я хочу, чтобы ты кое-что знала. Сегодня я горжусь тобой больше, чем когда-либо.
После признания матери слезы полились Ниагарским водопадом.
– А теперь послушай, потому что мне надо сказать тебе очень важную вещь, – продолжала мать.
Она сунула носовой платок и подождала, пока я успокоюсь.
– Тебе не приходило в голову, что порой я жалею о выбранном пути? Иногда оглядываюсь на прожитую жизнь и гадаю, что же я сделала на благо мира. Я никогда не работала, не жила на собственные средства. В мое время девушки из приличных семей либо шли преподавать в школу, либо выходили замуж. У нашего поколения не было выбора, но у тебя он есть. От моих родителей требовалось одно – убедиться, что я выйду замуж за достойного человека. Отец не понимает, что времена изменились. Алекс, тебе повезло родиться в эпоху, когда можно стать кем угодно. Если не хочешь выходить замуж, никто тебя не заставит. У меня подобного выбора не было. Алекс, милая, сделай кое-что ради своей матери. Распахни двери в мир и покори его.
Я не знала, что ответить. Встреча с Алисой Оппенхейм открыла мне глаза на то, как повезло нашему поколению. Мама и Алиса воспитывались совсем иначе.
Я люблю мать больше всех на свете, но не хочу становиться ее копией. Не хочу прожить жизнь женой Чарльза Киттерэйджа. Мне нужно больше. Когда мама призналась, что полностью разделяет мои чувства, я поняла, что поступила правильно. Неважно, люблю я Чарльза или нет. И дело не в том, что матери пришлось отказаться от сокровенной мечты ради любимого человека. Я даже не знала, о чем мечтала в юности Максина Файерштейн. Главное, я хотела идти по жизни на своих условиях, и поддержка родного человека наделила меня недостающей решимостью.
– Докажи отцу, что он ошибается. Покажи, что умеешь думать своей головой. Я ни минуты не сомневаюсь, что ты на многое способна. Если у тебя хватило сил разорвать зашедшую так далеко помолвку, значит впереди большое будущее. И ты сумеешь пробиться в мире, причем своими силами. Я больше не волнуюсь за тебя.
Впервые в жизни мной искренне гордились – причем любимый человек. Поэтому я считаю тот день одним из лучших в своей жизни. Я поверила матери: пусть мне пока не удалось завоевать уважение отца, пусть он считает, что я брожу в потемках, но я докажу, что он неправ.
Через три дня вся Филадельфия знала, что свадьба не состоится. Желтая пресса сгорала от нетерпения выведать почему. Одни предполагали, что причиной разрыва стала измена. Другие утверждали, что видели меня в Чайнатауне – якобы я покупала наркотики. У меня не возникло желания возвращаться в особняк, где проходила подготовка к свадьбе. Мы с мамой прошлись по магазинам и купили необходимую одежду и парфюмерию.
Тем не менее становилось ясно, что оставаться в Филадельфии невозможно. Я позвонила на работу, но, если верить Тиму из почтового отдела, коллеги перестали находить очарование в безумной дочери Билла Доренфилда. Теперь они сошлись во мнении, что я откровенно чокнутая.
Я думала о переезде в Нью-Йорк, но боялась поселиться слишком близко от Филадельфии. Пенелопа рассказала, что среди знакомых в городе ходят слухи, будто меня отправили в сумасшедший дом.
Две недели я прожила у родителей, смотрела телевизор и пыталась решить, что делать дальше. По мере возможности избегала встреч с отцом. Мы с мамой много времени проводили вместе, разговаривали и часто пересматривали трехминутные любительские съемки. Хотелось окунуться в те времена, когда жизнь шла своим чередом и в доме царила радость.
Однажды вечером я смотрела «Гроздья гнева» с Генри Фондой в главной роли, и тут меня осенило. Никогда не забуду последнюю реплику фильма. Фраза прозвучала обращением лично ко мне, будто я всегда знала истину, но боялась ее принять. Помните, как Ма Джоад говорит: «Богачи жиреют и умирают, их слабые дети чахнут и вырождаются. Но мы все прибываем и прибываем. Мы живучие. Нас не сотрешь с лица земли. Мы вечны, Па, потому что мы – люди».
Чтобы достичь чего-то в жизни, в первую очередь надо перестать сидеть на шее у родителей.
Я позвонила Дане – та недавно перебралась в Лос-Анджелес. Подруга разрешила пожить у нее, пока не освоюсь на новом месте.
На следующее утро я объявила родителям, что переезжаю в Калифорнию.
– От меня ты ничего не получишь, – заявил отец.
– Отлично. Именно это мне и нужно.
По правде говоря, не могу присягнуть, что никогда не брала у них денег. Мать подсунула на дорожку небольшую сумму. Но после отъезда жизнь потекла на моих условиях.
Через пару лет Чарльз приехал в Лос-Анджелес по делам и позвонил мне. Мы договорились встретиться за обедом. К тому времени Чарльз влюбился, женился и счастливая пара ожидала ребенка.
– Должен поблагодарить тебя, – заявил он. – Тогда я не понимал, почему ты так себя повела, но теперь знаю.
Я уже говорила, что он был хорошим человеком, просто мы не подходили друг другу. Любовь все усложняет. Из-за нее приходится пожертвовать мечтами, но, когда любишь, даже в темные минуты сомнений в душе тлеет уверенность, что сделал правильный выбор. А если любви нет, самый роскошный дом с нарядами, самое лестное внимание публики складываются лишь в одно – впустую потраченную жизнь.
Вблизи от рая
– Да, ты обожала шалости, – смеется бабушка, посыпая солью картофель на тарелке. – Когда вы с Максиной были маленькие, я часто ее предупреждала: «Смотри, Алиса доведет тебя до беды».
– Максина тоже не ангел, миссис Файерштейн! Она знала, как выйти сухой из воды.
– Моя Максина хорошая девочка. Она всегда вела себя примерно.
– У нее были свои уловки, – качает головой Алиса. – Она добивалась желаемого мимолетной улыбкой.
– Точно, – поддерживаю я. – Мама умеет повернуть все по-своему, не говоря ни слова.
– И как ей это удается? – со смехом спрашивает Алиса.
– Понятия не имею. К сожалению, я не унаследовала ее таланта.
– И все же она хорошая девочка, – стоит на своем бабушка. – Не надо упрекать ее за красоту и обаяние.
– Согласна. Хорошая, но далеко не ангел.
– Нет, ангел.
– Хорошо, хорошо.
Сидящие за столом больше не могут сдерживать хохот.
– Я помню единственный раз, когда Максина поступила плохо. За несколько недель до моего дня рождения…
– Только не вспоминай про нижние юбки! – вырывается у меня.
– Нет, я вспомню! – смеется в ответ Алиса. – Максина тебе рассказывала?
– Ты сама разрешила ей взять кринолины, – вступается бабушка.
– Да, но я не думала, что она заберет все. Алекс, ты должна меня выслушать.
– Ладно, ладно. Выслушаем твою сторону, но потом похороним все разногласия… Вместе с нами, – с убийственной серьезностью договариваю я.
– Итак. – Алиса делает глубокий вдох. – Си Сильверман пригласил твою маму на свидание, и она зашла ко мне попросить пару нижних юбок. Не знаю, куда Максина дела свои.
– Я одолжила их на время, – объясняет бабушка.
– Значит, они были у вас. Я стояла во дворе с братом; Буч чинил отцовскую машину, а я подавала инструменты. Тут вбегает Максина и спрашивает, можно ли ей взять несколько кринолинов. Конечно, я разрешила. Не помню, что меня отвлекло – телефонный звонок или срочное дело, – но я не видела, как Максина уходила. Пару часов спустя я поднялась наверх, чтобы подготовиться к собственному свиданию. Выбрала платье, открываю ящик комода, а там пусто. Твоя мать забрала все юбки!
– Она всегда утверждала, что оставила тебе одну.
Я уверена в маме, она клялась, что не бросила подругу с пустыми руками.
– Ничего она не оставила! – Алиса явно злится. – Я побежала к ней домой, постучалась, и мне открыли вы, миссис Файерштейн!
– Никогда не видела Алису в таком замешательстве, – смеется бабушка.
Дедушка прячет улыбку за газетой.
– Я хотела отказаться от свидания, но было слишком поздно. Мы пришли на званый вечер. Прекрасная Максина Файерштейн цвела пышным бутоном; по сравнению с ней я казалась чахлой розой.
– Они разбудили своими криками весь квартал, когда вернулись домой, – добавляет бабушка.
– У меня до сих пор в ушах звенит, – ухмыляется дед.
– Максина питала нездоровую страсть к нижним юбкам. Всегда надевала их сотнями.
– Особенности фигуры, – пожимает плечами бабушка. – Она считала, что так талия выглядит тоньше.
– В тот вечер вы бы вообще не докопались до ее талии.
– А я говорила, все хорошо в меру. Через несколько лет она поняла, что это означает.
– Мне и в голову не приходило, что мама волнуется о своей внешности. Я всегда считала, что хорошо выглядеть не стоит ей усилий.
– Всем приходится работать над собой, – смеется Алиса. – Как бы то ни было, мы не разговаривали целую неделю.
– Мама до конца моих дней клялась, что оставила одну юбку.
– Нет, не оставила.
– И когда вы помирились?
– Насколько помню, перед самым днем рождения, перед той ночью. Она ведь ходила со мной выбирать платье?
– Да, – киваю я.
Смех стихает. Случившееся с Алисой не вписывается в веселую беседу.
– Потом Максина очень себя корила, – еле слышно признается бабушка.
Она сжимает руку Алисы.
– Знаю, – грустно отвечает та. – Я пыталась пробиться к ней, и у меня получилось. Я говорила ей, что все в порядке.
– Когда? – не понимаю я.
– Потом, – вздыхает Алиса.
Комнату наполняет тишина.
Я решаю переночевать у бабушки. В ее доме хорошо. С четвертого неба можно будет иногда отпрашиваться к бабушке с дедушкой? Не думаю, что здешние правила запрещают навещать родных. Мы обнимаем на прощание Алису, и я провожаю ее до машины. Должна сказать, что рада знакомству; также приходится признать, что мама поступила некрасиво, хотя я сто раз слышала ее версию эпопеи с кринолинами. Странно думать о матери как о молодой, совершающей ошибки девушке.
– Спасибо, что пришла, – снова обнимаю Алису.
– Отличный вечер! – радостно откликается та. – Знаешь, я очень скучала по твоей маме все эти годы. Передавай от меня привет, когда снова навестишь ее.
– Я пока не могу попасть на землю. Пытаюсь сосредоточиться, как ты учила, но вижу только изножье кровати, а ближе не подобраться.
– До сих пор? – потрясенно переспрашивает Алиса. – Не можешь спуститься?
– Нет, и я начинаю беспокоиться.
Девушка останавливается и задумчиво наклоняет голову:
– Знаешь, что я предположу? Ты еще недостаточно окрепла. – Она кивает, соглашаясь со своими доводами. – Да, именно так. Теперь все понятно, ты пока не готова.
– И что мне делать?
– Нужно… Как я говорила, знание должно прийти изнутри. Трудно объяснить, но если в душе царит покой, то у тебя хватит сил спуститься на землю. Тебе что-то мешает, какое-то препятствие. Душа еще не достигла равновесия.
– Как же мне найти равновесие?
– Попробуй сегодня еще раз. Ни о чем не думай. Постарайся забыть об эссе, Адаме, экзамене на право остаться на седьмом небе. Если сможешь, забудь обо всем. Возможно, тогда у тебя получится.
– Ладно, попробую.
Алиса садится в машину и включает зажигание. Задумывается и опускает окно.
– Но если не поможет, предположу лишь, что ты пока не готова к встрече с родителями. Может, тебе нужно разобраться в себе, прежде чем пытаться помочь им.
– Возможно, – медленно киваю я.
– Попробуй, и расскажешь, что получилось. Если опять не сумеешь поговорить с ними, значит еще рано.
– Ладно. И спасибо еще раз.
– А если все же доберешься до матери, передай ей, что в раю мой гардероб ломится от нижних юбок. Пусть завидует.
– Хорошо. – Мы обе даем волю смеху. – Обязательно передам.
Я лежу в гостевой спальне бабушки и пытаюсь заснуть. История с кринолинами не дает мне покоя. Впервые в жизни я осознаю, что мама может быть неправа. Когда настанет ее черед отправиться на небеса, происшествие с нижними юбками снова всплывет на свет по старой памяти. Куда могла деться та пара, которую мать, по ее словам, оставила в комоде?
«Что-то с маминой версией не то, – думаю я, закрывая глаза. – При встрече первым делом спрошу об Алисиных юбках».
Странно, но меня утешает мысль, что когда-нибудь мы снова все будем вместе.
В бабушкином доме все пронизано покоем. Океан (хотя кто знает, что за водоем раскинулся рядом с поместьем) лениво катит тихие волны; шум прибоя убаюкивает. Почему я не намечтала себе домик у моря?
Маме бы понравился сегодняшний вечер. Временами мелькает чувство, что не хватает только ее.
Без всякого предупреждения перед глазами возникает отчий дом. Бог ты мой, у меня получается!
Внутри темно. Должно быть, родители спят. Я стою у двери их комнаты, снаружи. Надо сосредоточиться, ни о чем не думать. Деревянный пол холодит босые ноги; я вхожу в спальню. О господи, я прорвалась через барьер! Только бы не спугнуть удачу. Не позволяй мыслям разбегаться.
Родители спят. Я их вижу! Отец лежит на своей половине кровати под одеялом. Мать в белом атласном халате с алыми розами свернулась поверх покрывала. Наверное, прилегла и уснула, не успев забраться под одеяло. Она часто так делает. На столике рядом с кроватью пузырьки с лекарствами и стакан воды. Может, она простудилась? Рядом стоит моя школьная выпускная фотография. Зачем она здесь? Я ненавижу этот снимок. Только сейчас замечаю на матери розовые тапочки с кроличьими ушками. Где она их откопала?
Даже во сне мама выглядит грустной. Я хочу ее обнять. Хотя бы коснуться.
Медленно подхожу к кровати, протягиваю руку и кладу ей на плечо. Во сне она накрывает мою ладонь своей.
– Мам? – шепотом зову я.
– Алекс!
Мать с криком просыпается.
От неожиданности я дергаюсь и оказываюсь в гостевой спальне бабушки.
Ну вот, доигралась. Теперь я расстроила мать еще сильнее, а ей и так нелегко после моей смерти.
Надо вернуться и успокоить ее. Она должна знать, что у меня все хорошо.
– Сосредоточься, – шепотом приказываю я.
Не получается. Я не могу спуститься на землю.
Но самое главное, я прорвалась. У меня получается.
– Соберись с силами.
Про себя я молюсь, чтобы мать услышала.
– Я хочу поговорить с тобой, – добавляю на всякий случай шепотом.
Внезапно тишину разрывают рыдания.
– Клянусь, она только что была здесь.
Как странно, я ее не вижу. Почему я не могу ее увидеть?
– Все хорошо, – доносится голос отца. – Это просто сон.
– Нет, я здесь! – кричу я про себя в полной темноте. – Я рядом, у меня все хорошо!
– Постарайся заснуть, дорогая. Примешь еще таблетку? Она поможет тебе успокоиться.
– Нет, Билл, я не хочу принимать таблетку. Клянусь, я слышала, как наша дочь зовет меня. Билл, она положила руку на плечо. Алекс была тут! – плачет мать.
– Это сон, – шепчет отец, пытаясь ее успокоить. – Очень хороший сон, но не более.
Я больше не могу выносить перешептывания в темноте, вскакиваю и бегу в спальню бабушки.
– Бабушка? – трясу ее за плечо.
– Что случилось, милая?
– Можно я посплю сегодня с вами?
– Конечно, солнышко. – Она двигается, освобождая место. – Что случилось?
Я не хочу ее расстраивать, так что приходится соврать.
– Матрас в гостевой весь в комках.
– Залезай.
Я ложусь рядом, и бабушка обнимает меня.
– Утром призову новый матрас, – шепчет она и засыпает.
Впервые в жизни (и смерти) я рада, что бабушка храпит. Когда в детстве я оставалась у нее ночевать, храп ужасно мешал заснуть. Но сейчас он действует лучше любого успокоительного.
Из головы исчезают голоса родителей. Надеюсь, отцу удалось утешить маму и уложить ее спать.
Дело вот в чем. Вы можете представить, что прожили день и ни разу не услышали вопроса: «Как дела?» Мы постоянно задаем его, независимо от интереса к собеседнику. Вопрос настолько обыден и привычен, что в большинстве случаев его воспринимают как должное. Например, в газетном киоске продавец спросит: «Как дела?» – и вы ответите: «Хорошо, спасибо. Сколько стоит „Ас уикли?“». При встрече с друзьями и родными мы, как правило, знаем, что у них все в порядке, – созванивались пару недель назад или даже вчера. Так что можно предположить, что в перерыве не случилось никаких катастроф, а шестое чувство подсказывает, что вряд ли они выиграли в лотерею крупную сумму. И все же мы постоянно спрашиваем: «Как дела?»
А теперь лишите человека возможности задать этот вопрос. Отберите телефон, интернет и почту. Представьте, что под рукой нет адреса, номера телефона и доступа в «Гугл» и вы не можете выяснить, что случилось с родными и друзьями. Только представьте. Подумайте о человеке, которого любите всем сердцем, – и вдруг в один прекрасный день он исчезает или, в моем случае, умирает.
Понимаете, насколько родителям важно задать мне один-единственный вопрос: «Как ты?»
Мне необходимо их успокоить. Достаточно пары слов: «У меня все хорошо», чтобы у отца с матерью камень упал с души.
Вспоминается случай из детства. Каждый день перед нашим домом останавливался школьный автобус. Однажды утром мама оставила меня ждать, а сама отлучилась в дом по делам и попросила позвать ее, когда подойдет транспорт.
И вот из-за угла выворачивает желтый автобус, я оборачиваюсь к дому и кричу:
– Мам, мне пора!
Но к дверям никто не подходит. Я крикнула еще и еще.
– Давай, Алекс, садись, – вмешивается водитель. – Мы опоздаем.
– Но мама велела сказать, когда я уеду, – возражаю я.
– Послушай, – строго заявляет он. – Я не виноват, что твоя мама не слышит. Пора в школу.
Мне ничего не оставалось, как залезть в салон. Я себе места не находила. Всю дорогу до школы я представляла, как мама выглядывает из двери и обнаруживает, что меня нет. Она думает, что меня похитили, что случилось ужасное – чудо-ребенок исчез. Я представляла, как с криком «Алекс пропала!» она бегает по улицам и ищет меня, а к дому подкатывает дюжина полицейских машин. Когда мы наконец добрались до школы, я довела себя до приступа самой настоящей паники.
В школе я сразу ринулась к учителю и, задыхаясь, поведала о происшествии.
– Мне нужно позвонить маме, иначе она решит, что меня похитили!
– Алекс, – возразила миссис Вайнштейн, – твоя мама вышла из дома и увидела, что ты уехала в школу. Она знает, что тебя никто не похищал. А сейчас садись на место, пора приступать к занятиям.
– Нет! – закричала я. – Мама не знает, где я!
С этими словами я вылетела из класса, ринулась к платному таксофону в вестибюле и позвонила домой.
– Все хорошо, дружок, я так и поняла, что ты села в автобус, – успокаивал ласковый мамин голос. – Но ты умница, что позвонила. Я рада, что ты заботишься обо мне.
Я вернулась в класс и села за парту. Миссис Вайнштейн уже начала урок и стояла у доски. Меня никак не наказали за то, что самовольно покинула класс. Но и в противном случае я бы не огорчилась. Мама спокойна, значит и мне не о чем переживать.
– Мам, – твержу про себя, засыпая. – Пожалуйста, не волнуйся. У меня все хорошо, мамочка. Пожалуйста, не волнуйся, у меня все хорошо.
7
Иногда я гадаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не купила на последние восемьсот долларов собаку. Кто-то может возразить, что, не заведи я Персик, я бы еще пожила, но не в этом суть.
Суть в том, что в промежутке между переездом в Лос-Анджелес и приобретением Персик дела шли из рук вон плохо. С первого дня на новом месте все пошло наперекосяк. Мне почему-то казалось, что в аэропорту меня встретит эскорт с военным духовым оркестром, а какой-нибудь голливудский красавец будет держать огромный плакат, приветствующий нового жителя.
Разумная половина понимала, что в Лос-Анджелесе меня никто не ждет – в основном потому, что я там ни с кем не знакома, за исключением Даны Стэнбури. Перед отъездом и Пен, и мама сильно переживали по этому поводу.
– Вот телефон полицейского управления Лос-Анджелеса, вдруг что-то случится. – Мама запихивала мне в карман бумажку с номером.
– Я знаю одного парня, он знаком с человеком, чей брат пишет комедийные сценарии и недавно переехал в Калифорнию. Вот его телефон. – Пен засовывала записку в другой карман.
Другими словами, мне следовало тщательно все продумать, но, сами понимаете, я торопилась поскорее унести ноги из Филадельфии.
По крайней мере, Дана не подвела и встретила меня на выходе из аэропорта. Надо сказать, я не оценила должным образом надетое на ней платье подружки невесты.
– Я решила, не пропадать же ему зря, – поддразнила подруга.
Ладно, чего уж отрицать, шутка действительно удалась.
Думаю, следует посветить вас в некоторые особенности жизни в Лос-Анджелесе. Если вы знакомы лишь с одним местным – в моем случае в роли аборигена выступала Дана Стэнбури, – в городе вы будете чувствовать себя крайне одиноко. Ранее я утверждала, что достаточно иметь одного настоящего друга, но это не означает, что порой вы не мечтаете еще о парочке.
Во-первых, помните ту песню годов восьмидесятых, где поется «Никто в Лос-Анджелесе не ходит пешком»? Чистая правда. Передвигаться пешком там действительно не принято. Более того, я обнаружила, что, если попытаться нарушить традицию, люди рассматривают тебя из машин как ископаемое. Не дай бог на переходе порвется битком набитый продуктовый пакет. Никому и в голову не придет затормозить. Я как-то бегала под колесами, собирая раскатившиеся банки колы-лайт, будто в видеоигре на выживание. Только однажды я встретила добросердечную даму. Ею оказалась обремененная детьми домохозяйка в мини-фургоне; она крикнула: «Куда прешь! Уйди с дороги, пока тебя не переехали!» Да уж. Надо было прислушаться к совету.
В первые недели я пыталась познакомиться с местными жителями. Дело в том, что в Лос-Анджелесе нет уютных забегаловок, где через пару дней все будут знать тебя в лицо. Там есть бары и клубы, но, если верить Дане, туда нельзя ходить в одиночку. Надо ходить в компании.
– И как я найду компанию, если не буду ходить по барам? – спрашивала я.
– Можешь считать, что это замкнутый круг. – Дана со вздохом продолжила собираться на работу.
Перед отъездом я рисовала картины гламурной жизни, но на деле она оказалась на редкость заурядной и одинокой. Я даже ни разу не видела на улице кинозвезду.
Поиски работы оборачивались полным провалом. Дана работала помощником продюсера в «Парамаунт студиос». Первой мыслью было найти похожую должность. Схема выглядела достаточно простой: светилам киноиндустрии должно понравиться, что причиной переезда в Калифорнию стал фильм «Гроздья гнева». Дана подыскала для меня вакансию помощника режиссера. Но на собеседовании моя эрудиция не вызвала восторга.
– Прекрасно, но как у вас обстоят дела с «Экселем»?
– Такой фильм не смотрела, но если вы рекомендуете…
По правде говоря, опасения отца, что я ни на что не способна, начинали сбываться. Я не могла получить даже временную работу, поскольку не умела печатать. Телефон и факс оказались слишком сложной техникой, так что должность секретаря тоже отпала. Я проработала целый день в юридической конторе, но меня попросили больше не приходить, поскольку на борьбу с копировальным агрегатом ушло пять рулонов бумаги. И ксерокс, и бумага отчаянно сопротивлялись. Вечером я пришла домой, потратив все заработанные деньги на пластырь.
Каждый вечер в первый месяц жизни в Лос-Анджелесе я плакала.
После подписания договора об аренде квартиры и покупки подержанного «сааба» без заднего сиденья, с капающим маслом и тормозной жидкостью, от подсунутой матерью суммы осталось восемьсот долларов. Впервые в жизни я поняла ценность денег. Мой рацион состоял из лапши быстрого приготовления и сырного попкорна. Организм распирало от углеводов.
– Мне кажется, тебе лучше вернуться домой, – уговаривала Пен. – Скажешь отцу, что он прав, ты не в состоянии о себе позаботиться. Лучше работать у него в офисе.
– Как я могу признать, что ошибалась? – плакала я. – Так я никогда не заслужу его уважения.
Единственной отдушиной в пучине горя стало расположение снятой квартирки – в нескольких кварталах от торгового комплекса «Беверли-центр». Окна выходили на глухую стену дома напротив, так что свет до меня не доставал. Мужчина в соседней квартире курил марихуану. Дым валил из-под двери и пропитывал комнату. Я начала опасаться, что стану пассивной наркоманкой. Не стоит и говорить, что торговый центр стал моим убежищем. Отделы типа «Гэп» и «Банана репаблик» навевали особый уют, напоминая о доме; про себя я приравнивала их к родному посольству за границей, где можно получить помощь в трудную минуту. «Если вы потеряли паспорт, обращайтесь в „Гэп“ – удобные футболки и джинсы из чистого хлопка обеспечат вам поддержку и утешение».
Но самым любимым стал другой магазинчик, куда меня постоянно тянуло. Одно из посещений которого вылилось в очередной лучший день моей жизни (седьмой по счету).
Довольно скоро я обнаружила, что каждый раз, когда я возвращаюсь с неудачного собеседования или выискиваю в тоске подходящую вакансию, меня тянет в зоомагазин «Пет лав». Там продавалась любая живность, от кошек и собак до птиц и кроликов, а порой появлялись морские свинки и мыши. Все животные содержались в стеклянных ящиках, за исключением кроликов и мелких грызунов. Те жили в стоящих посередине зала железных клетках. Магазин всегда полнился народом – столько посетителей не собирал ни один отдел торгового комплекса. Зеваки прохаживались вдоль клеток, рассматривали крошечных чихуахуа, шоколадных лабрадоров и постукивали ногтем по стеклу. На каждом шагу висели таблички с просьбой не стучать, но врожденный человеческий инстинкт побеждал. Серьезно, кто пройдет мимо трогательного щенка в клетке и удержится, чтобы не привлечь его внимание?
Меня особенно притягивала собака породы карликовый бигль. Как ни странно, девочка отвечала взаимностью. Каждый раз, когда я подходила к ее ящику, собака поднимала голову и смотрела на меня так, будто узнавала. Крупные карие глаза оживлялись. Здорово было видеть, как радостно подергивается коричневая шкурка с единственным белым пятном на спине. Другие посетители не обходили вниманием симпатичного щенка, но мне казалось, что между нами особая связь. (Возможно, так и есть?)
После полученного на очередной киностудии отказа я сидела вечером в своей спартанской квартирке и думала о собаке в стеклянной клетке. Как сейчас помню, дело было в четверг.
Я приехала за новой жизнью. Щенок ожидал в магазине свою судьбу. В квартире не хватало дивана, стола и стульев; завтракать приходилось стоя. Хотелось приодеться, чтобы не ходить на собеседования в одних и тех же нарядах. Мне недоставало множества вещей, но лишь одного я желала всей душой. И если взглянуть на ситуацию с другой стороны: что вы предпочтете купить на последние деньги – то, что нужно, или то, о чем мечтаете?
Так что с восьмьюстами долларами в кармане я отправилась покупать карликового бигля.
Я вошла в магазин и увидела, как девушка примерно моего возраста пытается запихнуть Персик в миниатюрную переноску фирмы «Фенди».
– Если влезет, я ее беру. Если нет, придется взглянуть на карликовых пуделей.
Первое, что бросилось в глаза, – девушка явно злоупотребляла перламутровой губной помадой.
Медлить не стоило.
– Она сюда не влезет, – сообщила я. – Сумка слишком тесная. Лучше берите пуделя.
– Нет, влезет, – пропыхтела девушка, запихивая Персик задом вперед.
И тут собака подняла на меня круглые карие глаза. В свое время я влюбилась в нее за этот взгляд. Она совсем не хотела в переноску, и я прекрасно ее понимала. В собачьих глазах явственно читалось: «Забери меня отсюда». Все заботы разом отошли на второй план; главной задачей стало заполучить облюбованного щенка.
– Она не влезет, – доверительно закивала я девушке. – Вам лучше выбрать собаку поменьше. Например, карликового пуделя. К тому же, насколько я слышала, бигли очень нервные.
– Мне тоже рассказывали неприятные истории, но щенок такой милый.
– Поверьте, вам лучше взять карликового пуделя. – Я ненавязчиво вызволила Персик из ее рук. – Они намного симпатичнее. Мне остается только мечтать о карликовом пуделе.
– Нет. – Девушка перехватила щенка. – Все заводят пуделей. А я хочу быть оригинальной.
– Бигль испортит вам жизнь. У моей двоюродной сестры жил бигль; он разнес всю квартиру.
– Знаете, – девушка попыталась вырвать у меня собаку, но на сей раз я вцепилась в добычу мертвой хваткой. – Вижу, что вы затеваете, но я заметила ее первая.
– Вы ошибаетесь. – Я взглядом выискивала продавщицу. – Кто может меня обслужить?
– Я первая выбрала эту собаку! – закричала женщина приближающейся продавщице.
– Нет, я. Я целый месяц ее присматривала.
– Отдайте, или отберу силой!
– Только попробуйте! Я буду сопротивляться! Пробивайте!
С последним криком я швырнула продавщице кошелек.
– Надеюсь, собака загадит тебе всю квартиру, – бросила на прощание девушка и в гневе выскочила из магазина.
Итак, я купила собаку и назвала ее Персик, о чем позже очень сожалела. Надо было выбрать изысканное имя, например Еврипид или Шекспир. Знаете, что-то веское, с претензией на интеллектуальность. Но в итоге я пополнила ряды двадцатилетних пустышек с дамскими переносками «Фенди», чьи собаки откликались на слащавые фруктовые клички. Хотя на тот момент я не могла себе позволить даже самую дешевую переноску. Ну, утешусь тем, что я не назвала щенка Принцессой или Королевой, что еще глупее.
– Ты купила собаку? – взвилась Дана, когда я упомянула о пополнении в семействе. – Ты хорошо подумала? Как ты будешь ее выгуливать, если не вылезаешь из кровати до полудня?
– Я научусь рано вставать, – заверила я. – Если будет надо, я поднимусь.
– Не думаю, что это верное решение, особенно сейчас, – наставляла мать. – Попробуй поговорить с продавцами. Может, удастся вернуть щенка в магазин.
– Мам, собака поможет мне приспособиться к самостоятельному существованию.
– Алекс, ты в жизни ни за кем не ухаживала.
– С ней нет никаких проблем, – солгала я. – Персик чудесная собака. Мне не терпится вас познакомить.
«Гав, гав, гав, гав» по тысяче раз на день – все, что потребовалось, чтобы доказать их правоту. Квартира постепенно пропитывалась отчетливым запахом собачьей мочи. Я не понимала, как крохотное существо ухитряется оставлять за собой столько шерсти. Первым делом собака испортила бархатные босоножки от Кристиана Лубутена, затем мои любимые свободные брюки «Джуси». Дальше жертвами пали позаимствованный в свое время из маминого комода купальный костюм «Пуччи» и пара серег. Причем пропажа последних обошлись мне в триста долларов, потраченных на рентген, поскольку я опасалась, что Персик их проглотила. Уже после визита к ветеринару я нашла дома изжеванные серьги. Но главной потерей стало бархатное платье с кружевами по подолу – я купила его вечером пятого лучшего дня, совпавшего с кошмаром в отеле «Плаза».
В отчаянии я приобрела книгу под названием «Воспитание собак для чайников». Бесконечные просьбы и крики «Сидеть! Сидеть! Да сядь ты уже!» ни к чему не привели. Персик не хотела меня слушаться.
В конце концов в три часа ночи позвонил домовладелец и пожаловался, что Персик перебудила весь дом. Потребовалось полчаса, чтобы найти причину лая – когда я закрывала на ночь окно, между стеклом и сеткой залетел мотылек. Я сдалась; пришлось признать, что я не в состоянии справиться с собакой.
– Ничего страшного, просто ты не умеешь обращаться с животными, – заявила по телефону Пен.
Я звонила с мобильного по дороге с очередного собеседования, откуда снова ушла без работы.
– Не вини себя, такое случается. Ты сделала ошибку. Я не хочу сказать, что ты вообще не способна содержать животное, но сейчас у тебя не получается.
– Наверное, ты права, – согласилась я. – Придется вернуть ее в магазин.
В почтовом ящике лежала выписка по кредитной карте на сумму в две тысячи долларов. Я давно не покупала одежду, обувь и прочие приятные мелочи. Все деньги уходили на корм для Персик, еду для меня, средства гигиены и бензин. В квартире меня встретил хаос: верхний ящик комода, куда я спрятала последнюю целую одежду, вывалился, и Персик с удовольствием догрызала остатки.
– Будь ты проклята! – с криком я ринулась к груде на полу.
Итак, я лишилась одежды и денег, а собака только ухудшала положение. Терпение лопнуло.
Я нашла единственную нетронутую вещь – корзину-переноску, которая прилагалась при покупке Персик, – засунула туда собаку и отвезла в «Пет лав».
– Добрый день. – Я выставила перед собой корзинку. – Мне бы хотелось вернуть собаку. Прошу прощения, но я погорячилась, решив завести ее.
– Что за собака? – продавщица заглянула в корзину, и я услужливо приподняла крышку.
– Карликовый бигль. Я купила ее около месяца назад.
– Мы не принимаем обратно животных после тридцати дней. Вы помните точную дату покупки?
Я не помнила. Персик съела чек.
– Можно поинтересоваться, мисс, почему вы решили вернуть собаку?
– Я… – По щекам полились слезы. – Я не в состоянии с ней справиться.
– Можете отвезти ее в приют.
– Там найдут нового хозяина?
– Не могу обещать, но, по крайней мере, она попадет в умелые руки.
Внезапно я представила собачку в приюте. А если ее никто не возьмет? Как сложится ее судьба?
– Послушайте, в тот день к вам заходила девушка. Она хотела завести карликового пуделя. Мы даже поссорились из-за Персик. У вас случайно не осталось номера телефона? Может, она захочет взять мою собаку.
– Погодите, так вы та девушка, что поругалась с другой покупательницей? – Продавщица расхохоталась.
– Эй, Педро! – крикнула она в подсобку. – Тут пришла девушка, которая чуть не подралась из-за собаки, помнишь? Теперь она хочет вернуть щенка.
– Черт, – засмеялся Педро. – Столько крику, а с собакой справиться не может.
– Ну, дело в другом, – пристыженно оправдывалась я. – У меня сейчас трудный период в жизни.
– И вы не можете позаботиться о щенке? Вы же о нем мечтали. Постоянно приходили навестить.
– Знаю, но я зря ее завела.
– Ох уж эти девушки. Приходят сюда и думают, что животные просто милые игрушки. Вы не понимаете, что такое ответственность.
– Нет, нет. Я знаю, что собаки требуют серьезного отношения, просто пока не могу ее содержать.
Никогда не чувствовала себя более мерзко.
– Ладно. – Я вытерла слезы и подхватила корзинку с Персик. – Забудем этот неприятный разговор.
Я вышла из магазина и отнесла собаку в машину. Повернула зажигание, но двигатель не запускался. Только этого не хватало. От беспомощности я колотила кулаками по рулю. Почему я не могу ничего сделать по-человечески? Еще ни разу в жизни мне не улыбнулась удача. Я сломалась на парковке перед торговым центром. Опустила голову на руль, рыдала, стонала и шмыгала носом. Слезы лились потоком, унося невзгоды, и мне немного полегчало. В голове на разные лады вертелся услышанный от знакомых и незнакомцев приговор: «Ты не способна ни о ком позаботиться».
Я вынула Персик из корзины, пристегнула найденный в бардачке поводок и оставила машину на стоянке.
Возвращение в квартиру представлялось немыслимым. Сначала необходимо было прийти в себя, так что мы с Персик вышли на бульвар Ла Синега. В середине рабочего дня мы оказались единственными пешеходами, но я не боялась показаться странной. Хотелось пройтись и освежить голову.
Мы шагали по улице около часа мимо магазинов и проезжающих машин. Я не замечала окружения. Хотелось идти и идти вперед, пока не свалюсь с ног, и на ходу разобраться в происходящем со мной. День выдался жаркий, солнце припекало. Мы с собакой устали после долгой прогулки и присели отдохнуть за столиком уличного кафе.
Я уже не думала о неудачах. Все мысли занимала навалившаяся усталость. Она глушила любые волнения. Если оглянуться назад сейчас, станет ясно, что я сдалась на волю судьбы.
Мы просидели в кафе два часа. Официанты сжалились над собакой и поставили перед ней миску с водой. Персик жадно ее выпила, свернулась калачиком на тротуаре и уснула. Я замечала, что снующие внутри работники кафе то и дело поглядывают на меня. Время подходило к закрытию, и они ждали, когда я уйду, но силы меня покинули. Я бы заказала чашку кофе, но денег не хватало даже на подобную мелочь. Оставалось только сидеть в оцепенении и надеяться, что вопреки всему стану невидимкой.
Никто не мог изменить мою жизнь к лучшему, кроме меня самой. Я думала, что преодолела черную полосу после расставания с Чарльзом, но ошибалась. Сейчас я понимала, что трудности только начинаются. Я не хотела просить о помощи тогда и не собиралась делать этого сейчас. Придется выкарабкиваться своими силами, и я должна победить.
Солнце зависло над горизонтом. Я подняла на руки Персик и отшагала с ней три мили до дома, словно со спящим младенцем.
До утра мы проспали как убитые. Обычно Персик просыпалась после полуночи и начинала тявкать, но тогда и ухом не шевельнула. Судя по всему, она устала не меньше меня.
Проснулись мы около семи. Я искренне удивилась, что Персик не описала оставленную без присмотра одежду. Собака сидела на краю кровати, на покрывале, и смотрела на меня понимающими карими глазами. Я вывела ее на долгую прогулку.
Днем я вышла в магазин и купила игрушки; просроченный кредит на карте снова увеличился. Я сидела с собакой в квартире и учила ее жевать резиновые кости вместо лодочек от Гуччи. Вскоре я поняла, что поскребывание у двери означает, что пора прогуляться по нужде. Прошло несколько дней. Я неохотно отвечала на телефонные звонки, все время посвящая обучению Персик.
Дана рассказала о парке Раньон-Каньон. Многие владельцы собак ходили туда на тренировки, так что я купила проездной на автобус и стала вывозить Персик на утренние прогулки. Через пару дней я начала узнавать завсегдатаев и их питомцев. Сначала мы улыбались при встрече и обменивались любезностями. Вместо приветствия обычно звучало «Чудесная собака» или что-то в том же духе.
Через месяц регулярных поездок у меня появилось несколько знакомых. Дана в свое время правильно говорила: в Лос-Анджелесе надо выходить в свет с компанией. В данном случае меня сопровождала Персик.
От долгих блужданий по парку я выглядела лучше. Рыхлые жировые отложения уступили место подтянутым мышцам.
Однажды во время прогулки по крутым горным тропинкам я заметила женщину с шоколадным лабрадором. Собаку я никогда не встречала, а вот хозяйка выглядела смутно знакомой, но я, хоть убей, не могла сообразить, где ее видела. Мы подошли поближе, и при виде перламутровой губной помады меня осенило.
– Извините, мне кажется, я вас где-то видела, – обратилась ко мне женщина.
– Вряд ли, – соврала я.
Она внимательно посмотрела на меня и перевела взгляд на Персик.
– Погодите, вы же та девушка из зоомагазина? Мы с вами поругались из-за собаки!
– Точно, – смущенно признала я. – Теперь припоминаю.
– Знаете, я о вас вспоминала.
– Это правда, – подтвердил спутник девушки. – Она рассказывала о вас и вашей собаке. Даже убедила себя, что вы с ней созданы друг для друга.
– Так и есть. Вас переполняла решимость купить именно ее. И я видела, как собака на вас смотрит.
– Думаете?
Я перевела взгляд на Персик и погладила ее по голове. Собака радостно подпрыгнула.
– Да, она вас любит. Видно невооруженным глазом.
– Поэтому я не стала покупать карликового пуделя, – продолжила девушка. – Я выбрала крупную собаку.
Она потрепала по холке своего лабрадора.
– Не думаю, что он поместится в переноску.
– Нет конечно, я отдала сумку Питеру и его Лаки. – Женщина указала на спутника с ши-тцу под мышкой, а затем на лабрадора. – Вот мой пес. Он создан для меня.
– Уфф. – Я облегченно вздохнула. – Теперь я чувствую себя намного лучше.
– Кстати, я назвала его Бэмби.
– А это Персик. – Я подняла собачку на руки.
– Меня зовут Морган. – Женщина пожала протянутую руку. – Мы с Питером выгуливаем здесь собак каждое утро. Почему бы вам не составить компанию?
– Да, – закивал мужчина. – Присоединяйтесь.
Так я завела первых друзей в Лос-Анджелесе. С того дня Морган с Бэмби, Питер с маленькой Лаки и мы с Персик встречались в Раньон-Каньоне и гуляли по тропинкам. Затем дружба вышла за пределы парка, и мы начали проводить вместе вечера. Питер и Морган оказались коллегами; они работали в обувном отделе «Барнис». В скором времени Морган собиралась переехать поближе к дому, в восточные штаты.
– Надо устроить тебя на мое место, – заявила она. – Работа хорошая, и платят неплохо.
Вот так все и произошло. На следующий день после прощальной вечеринки Морган я приступила к работе в обувной секции супермаркета «Барнис» вместе с Питером. Получала я не так уж и много, но начало было положено. Я оплатила аренду квартиры и потихоньку выплачивала накопившийся на кредитной карте долг.
– Мам, – призналась я по телефону в один из вечеров. – Персик отлично себя ведет. У меня все в порядке. Я счастлива здесь.
– Я так горжусь тобой, милая.
– Ты сказала отцу, что я нашла работу?
– Скажу попозже. Он сейчас занят.
– Можно мне с ним поговорить?
– Солнышко. Он спит. Поговорите завтра.
Меня расстроило, что отец не хочет со мной разговаривать, но вскоре обида испарилась. От титула дочери Билла Доренфилда меня отделяло три тысячи миль. Теперь я превратилась в очередной привитый на почве Лос-Анджелеса саженец.
Я повесила трубку, и верная подруга запрыгнула на колени. Покупка Персик стала одним из самых мудрых поступков в моей жизни. Встречу с ней я считаю счастливым днем. Благодаря собаке у меня появилась работа, друзья и новая жизнь.
Подобно герою романа «Гроздья гнева» Тому Джоаду, я знала, что жизнь в Калифорнии будет трудной, но я наконец-то повзрослела. Я понимала принятую на себя ответственность и не собиралась отступать.
Одной ногой на небесах
– Ты лучшая из собак во всем огромном мире.
Я подхватываю Персик на руки и крепко прижимаю к себе.
Внезапно я осознаю, что вскоре могу навсегда потерять возможность обнимать Персик.
Ничего не понимаю. Рай должен быть устроен следующим образом – летний дом и зимний дом. Допустим, летний служит наградой за хорошие, осмысленные поступки. А зимний, где живешь постоянно, дается за земные ошибки. В нем сквозит или течет кран, и мелкие бытовые неудобства являются наказанием. Если же мне нельзя будет видеть Персик каждый день, самый первосортный рай превратится в ад. Куда там четвертому небу.
Я крепче прижимаю к себе собаку и отправляюсь с ней на руках в гардеробную.
– Зачем вообще наряжаться? – обращаюсь я к Персик, поскольку все равно рядом никого нет.
Я решаю оставить обтягивающее платье из коллекции Дианы фон Фурстенберг до лучших времен (скорее всего, они так и не наступят, потому что скоро я покину этот дом) и натянуть черные вельветовые штаны «Джуси». Я ношу их уже два дня. Вместе с Персик мы спускаемся на первый этаж, смотреть передачу «Что было, когда закончился любимый фильм». С облегчением узнаю, что Кэти Морозки в исполнении Барбары Стрейзанд рассталась с мужем и вернулась к Хабеллу Гарднеру (Роберт Редфорд) во «Встрече двух сердец». Меня успокаивает, что инопланетянин из одноименного фильма сумел дозвониться с родной планеты до маленького Эллиота и многие годы они поддерживали дружбу по переписке. В середине «Места под солнцем» я начинаю забывать о неприятностях. Особенно когда персонажу Монтгомери Клифта по имени Джордж Истман неожиданно удается избежать газовой камеры. Его освобождают из тюрьмы, он женится на Элизабет Тейлор и становится управляющим дядиной компании. Тревоги возвращаются с новой силой, когда Дороти понимает, что есть и другие места, кроме дома, и начинает гоняться по Канзасу за торнадо, чтобы навестить друзей. Сюжет «Волшебника страны Оз» слишком тесно переплетается с впечатлениями о небе. Но я знаю, что, щелкнув каблучками, вернешься на землю. Я больше не понимаю, где мой дом, я снова впадаю в панику.
Боги, я не в состоянии сосредоточиться на продолжении «Клуба „Завтрак“». Джадд Нельсон и Молли Рингвальд становятся знаменитой парой, что лично я считаю плохой идеей. Что она вообще в нем нашла? Должна заметить, что никогда не любила этот фильм. Не знаю, как он попал в программу. Помню, что при первом просмотре два часа ждала, когда же герои уйдут из школы домой, и тут по экрану поползли титры. Напрасная трата времени. В фильме ничего не происходит. К кому обратиться, чтобы вычеркнули чертов «Клуб „Завтрак“» из списка моих любимых кинолент? И как он вообще туда попал? Почему кто-то в раю считает, что может выбирать за меня любимые картины? Или вы решили, что мне, как любой женщине, он нравится? Так?
О боже, я не сдам экзамен! Снова обрасту целлюлитом! Туфли начнут натирать ноги! Меня отправят на четвертое небо! Боже, нет, я не хочу на четвертое небо!
Паническая атака в раю?
В доме слишком тесно. Надо пройтись, успокоиться, освежить голову.
– Персик, хочешь прогуляться? Пошли на улицу.
Собака не отвечает, уставившись в телевизор. В земной жизни она обожала «Клуб „Завтрак“».
– Пошли, не будем нарушать традицию. Мы же постоянно гуляли на земле, а здесь еще ни разу не выбрались.
Персик даже ухом не ведет. Ленивая собака.
– Ладно, – говорю напоследок, выходя из дома. – Увидимся позже.
Я иду по улицам райского квартала. По сторонам сменяют друг друга утопающие в розовых кущах особняки. В садах шелестят листьями превосходные яблоневые, лимонные, грейпфрутовые и апельсиновые деревья, усыпанные спелыми плодами.
– Добрый день, – окликает старик из дверей особняка в стиле Тюдор. – Сорвите парочку бананов, если желаете.
Я не удостаиваю его ответом, даже не машу приветственно рукой. Что он такого сделал, чтобы получить роскошные кокосовые пальмы?
Следующей я встречаю женщину. Она высаживает цветы на клумбе перед двухэтажной теплицей.
– Добрый день, – улыбается женщина. – Рай восхитителен, правда ведь?
– Кривда, – презрительно бросаю я.
Естественно, она не понимает.
Почему все вокруг купаются в блаженстве? Неужели мне единственной на небесах придется сдавать вступительный экзамен?
Я перехожу на легкий бег. Никогда не умела нормально бегать трусцой. Честно говоря, я вообще никогда не бегала трусцой, но сейчас не вижу другого способа отделаться от жителей идиллических особняков седьмого неба. Почему им так не терпится поделиться радостями загробной жизни? Если бежать куда глаза глядят, через пару миль усталость возьмет свое. Надеюсь, она поможет забыться.
Возможно, стоит сдаться на милость властей.
«Хватит, – заявлю Деборе, ангелу-хранителю с плохо прокрашенными волосами. – Я все поняла. Моя жизнь на земле прошла бессмысленно, и с годами ничего не изменилось бы. Отправьте меня на четвертое небо, и покончим с этим».
Какой смысл оттягивать неизбежное. Я сдаюсь. Меня загнали в угол.
Может, четвертое небо окажется совсем не страшным. Я же буду не одна. Алиса считает, что там живут крутые ребята. Кто знает, научусь играть на гитаре и вступлю в какую-нибудь рок-группу.
– К черту трусцу, – вырывается у меня.
Я даже не вспотела. Видимо, души не устают и не сбивают дыхание.
– Точно не хочешь парочку спелых фруктов? – окликает старик на обратном пути.
– Не нужны мне твои вонючие фрукты, понял? – кричу я. – И перестань спрашивать!
– Ладно, ладно, зачем так волноваться. У вас все хорошо, леди? Не хотите заглянуть на чашечку чая и фруктовый десерт?
Я показываю ему средний палец. Мне становится немного лучше, но все равно на сердце давит тяжесть. Несколько раз оглядываюсь, и старик оторопело смотрит мне вслед, будто не понимает, что только что произошло.
– Чтоб их черви съели!
Я бросаюсь бежать. Зачем? Не знаю, хозяин фруктового сада не думает гнаться за мной, но мне хочется скрыться от всех проблем. Больше ничего в голову не приходит.
Вся прогулка заняла минут десять, как раз начинается сериал «Ох уж эта наука». Персик его терпеть не может; неудивительно, что ее нет в комнате.
– Алекс? – доносится со двора. – Ты дома?
– Привет, Адам.
Я подхожу к окну. В джинсах «Лаки» и черном кашемировом свитере с круглым вырезом Адам выглядит восхитительно. Впрочем, как всегда. Волосы, по обыкновению, очаровательно растрепаны.
– Прибежала твоя собака. Лаяла, пока я не пришел сюда. У тебя все в порядке?
Я перевожу взгляд на Персик. Она явно что-то затеяла.
– Да, – небрежно, с наигранным смешком отвечаю я. – Все отлично. Не знаю, почему она лаяла на тебя. Наверное, хочет, чтобы ты покидал ей палку.
– Хочешь поиграть, малыш?
Адам направляется к забытому во дворе мячику и перекидывает его через лужайку. Персик не двигается. Она пристально смотрит на мужчину, потом переводит взгляд на меня и отрывисто лает.
– Персик, успокойся, – приказываю из окна. – Не знаю, что с ней творится, она весь день сама не своя.
Вру и не краснею.
– Слушай, я только что вернулась с пробежки, давай я тебе попозже позвоню?
– Конечно. Ты уверена, что все хорошо?
Персик разражается лаем.
– Может, хватит уже? Никто не просил тебя вмешиваться.
– Что с ней такое?
– Сует свой нос, куда не надо.
Я не свожу глаз с Персик, а вредная собака продолжает гавкать.
– Так, прекрати врать. Я вижу, что-то случилось, – кричит Адам. – Не отрицай, Алекс, даже собака считает, что тебе нужна помощь. Я сейчас поднимусь и поговорим.
Да что ты будешь делать! Я сдаюсь. Признаюсь, и дело с концом. Все равно терять уже нечего. Даже если Адам не захочет со мной встречаться, вскоре я перееду на четвертое небо. Вряд ли он придет меня навестить.
– Ладно, заходи, – капитулирую, взмахивая рукой.
Встречаю Адама у задней двери и усаживаю за кухонный стол. Мимо пробегает Персик.
– Толку-то от тебя! – кричу вслед собаке.
Та с довольным видом скрывается на втором этаже.
– Ладно, рассказывай. – Адам испытующе смотрит на меня.
Набираю в грудь воздуха. В голове ворочаются мысли, и я не знаю, с чего начать. Не хочется втягивать его в неприятности. Я даже не представляю, как преподнести правду. Она способна испортить наши отношения навсегда. Мы сидим за столом и смотрим друг на друга: я пытаюсь подобрать слова. Адам ждет, заранее напустив на себя сочувствие – на тот случай, если придется уверять, что все наладится. Только наладится ли?
– Дело вот в чем, – делаю глубокий вдох. – Адам, я не такая, как ты. После смерти я увидела тебя, этот дом, фантастические наряды и думала, что получила их по праву. Мне и в голову не пришло, что их надо заслужить. После нашей первой ночи мне сказали то, о чем и самой следовало догадаться. Я недостойна подобной роскоши.
Обвожу взглядом кухню со стильным островком посередине.
Впервые я решаюсь объяснить Адаму, что происходит. Я не плачу, а он не перебивает. Просто спокойно сидит и слушает.
– Но раз уж я попала на небеса, мне дали возможность оправдаться. Высшие силы хотят поглядеть на прожитую жизнь с моей точки зрения. И тогда Бог, или кому там положено меня судить, примет решение. Но если объяснения признают неудовлетворительными, мне придется спуститься на несколько небес, хотя я по-прежнему останусь в раю.
Адам молчит. Он не сводит с меня пристального взгляда, внимательно слушает, но я не могу прочитать его мысли.
– Поэтому сейчас я пишу эссе в собственную защиту, – выдыхаю понуро. – И знаешь… Возможно, на земле действительно все шло не тем руслом и я не заслуживаю седьмого неба.
– Но ты умерла совсем молодой, – напоминает Адам.
– Да, знаю. Поэтому меня и допустили к экзамену. Но теперь мне все яснее становится, что высшие силы правы. Остается только смириться с их решением. Я бы вряд ли прожила достойно. Даже ста лет не хватило бы, чтобы без зазрения совести гордиться собой.
Адам делает глубокий вдох и берет меня за руку.
– Ну, – улыбается он, – если считаешь, что мы не сможем видеться в будущем, почему бы не использовать оставшееся время по полной?
– Потому что мне мучительно больно. – Я наконец даю волю слезам. – С каждой минутой я сильнее влюбляюсь. И я хорошо себя знаю, я буду потом страдать до конца вечности. При одном взгляде на тебя разрывается сердце – стоит только подумать, что нам не суждено видеться каждый день, лупить друг друга бейсбольным мячом и заниматься восхитительным сексом до самой смерти… То есть после.
Паника глушит остатки разума.
– Адам, мне даже глядеть на тебя больно. У меня сейчас сердце лопнет от тоски. Я больше не могу здесь оставаться. Сдамся сама, пусть меня заберут.
Со слезами направляюсь к двери.
– Алекс, – шепчет он и ловит меня за руку. – Если считаешь, что не сумела прожить отпущенный срок достойно и придется покинуть седьмое небо, исправь ошибки, пока ты еще тут. Не оставляй меня раньше времени.
– Но я не могу.
Адам крепко обнимает меня.
– Пообещай себе, что покинешь седьмое небо только с хорошими воспоминаниями, – продолжает он, и я утыкаюсь в крепкое плечо. – Не трать время впустую; возможно, тогда ты поймешь, что значит прожить жизнь с пользой. Не горюй об упущенных возможностях. Радуйся тому, чем обладаешь здесь и сейчас.
Я не могу устоять на ногах. Адам подхватывает меня в объятия и целует. Никто не дарил мне таких сладких поцелуев.
* * *
Я лежу на кровати и отхожу от лучшего в жизни и смерти секса, второго по счету. Пытаюсь не думать, что, возможно, скоро придется расстаться с Адамом.
– Спасибо, – шепчу я. – Спасибо, что понял меня.
– Я рад, что мы вместе.
Он крепко прижимает меня к груди.
– Адам?
– Да?
– Можно тебя кое о чем попросить?
– Конечно.
– Я тут подумала. Ты отличный парень и совершил множество хороших поступков, раз заслужил место на седьмом небе. А я как раз призналась, что совсем не та, за кого меня принимали. Интересно, что ты во мне нашел?
Адам смеется.
– Нет, я серьезно. Знаю, что я симпатичная и забавная, но кроме внешности? Что тебя привлекает?
– Ты действительно хочешь знать?
– Да. Я уже голову сломала.
– Ну. – Он набирает воздуха в грудь. – Принимая во внимание тот факт, что ты недавно умерла, буду потакать твоим капризам. Алекс, что меня всегда завораживало в женщинах, так это умение держать себя на публике и произвести впечатление. Очаровать толпу.
– Когда я кого-то очаровывала?
– Возможно, «очаровать» не совсем точное понятие, но я прекрасно помню, какой фурор ты произвела у небесных врат. Я обратил на тебя внимание, потому что ты выделялась из длинной очереди и болтала с соседями, будто на веселой вечеринке. Ты была бесстрашной женщиной перед лицом опасности и старалась получить лучшее из сложившейся ситуации. Сразу подумал, что вижу человека, который умеет брать от жизни сполна.
Честно говоря, я в шоке от его слов.
– Просто в очереди было весело, – смущенно отвечаю я.
– Весело было потому, что ты знакомилась со всеми без исключения, подбадривала и поднимала настроение. Поэтому, когда ты говоришь, что прожила жизнь недостойно или не смогла бы наполнить ее смыслом, даже будь у тебя достаточно времени, я не верю. Я наблюдал за тобой всего пять минут, чтобы понять – неважно, что ты делала на земле. Главное, что в любой поступок ты вкладывала всю энергию, до последней капли. Из рассказанного я делаю вывод, что вряд ли ты жила скудно; просто тебя так поглотил процесс, что не хватало времени осознать, как насыщен каждый день.
Я медленно перевариваю сказанное Адамом. В голове будто зажигается лампочка, и все обретает смысл: отношения с людьми, поступки, неуверенность в себе и постоянные сомнения.
Возможно, я рассматривала свою жизнь под неверным углом. Поэтому я до сих пор не в состоянии навестить сны родителей? Не могу задерживаться на земле дольше нескольких секунд?
– Спасибо на добром слове, – выдавливаю сквозь слезы.
– Алекс, что бы ни случилось, запомни мои слова.
– Запомню. Обещаю.
В эту ночь я засыпаю с двумя мыслями. Первая: я корю себя за то, что не призналась Адаму раньше; и вторая: нужно сходить и извиниться перед хозяином фруктового сада за неприличный жест.
8
Возможно, вы удивитесь, услышав от меня, что приятно хорошо выполнять свою работу.
Шесть месяцев я трудилась в мужском обувном отделе супермаркета «Барнис», и работа захватила меня с головой. Если не знаете, кооперативный отдел «Барнис» отличается тем, что продает повседневную обувь по доступным ценам. И заходили к нам соответственно настроенные покупатели. Они выбирали ботинки без излишней дотошности, просто хотели хорошо выглядеть. Через полгода я начала понимать, что вопрос: «Нормально смотрятся?» – на самом деле является эквивалентом вечного женского: «Это платье меня не полнит?» Мужчинам лишь требовалось заверение, что ботинки смотрятся отлично.
Непосредственная близость Голливуда способствовала наплыву интересных клиентов. В кооперативном отделе имели дело со сценаристами и режиссерами, в то время как продавцы основного зала общались с агентами, менеджерами и юристами шоу-бизнеса – те как раз выбирали обувь часами, сравнивая достоинства дорогих туфель. К счастью, мне не пришлось их обслуживать. Могу только сказать, что в демократичном, непритязательном отделе жилось довольно уютно. Не знаю, откуда пошло новое веяние, но каждый второй сценарист мечтал заполучить красные теннисные туфли «Адидас». Должно быть, среди коллег их обладатель сразу награждался титулом законодателя моды. Мы постоянно заказывали красные кеды, и они неизменно пользовались спросом. Летом на смену пришли шлепанцы, что немало меня обрадовало вот по какой причине.
Если вы никогда не работали в обувном отделе, то, скорее всего, не разделите моего счастья. Оно заслуживает отдельного пояснения. В работе с обувью есть крупный минус – ежедневное перетаскивание коробок со стеллажей на складе. Практически ни один заходивший к нам покупатель не мог точно припомнить свой размер и полноту. На всякий случай приходилось прихватывать из подсобки по две пары, а если клиент хотел примерить несколько моделей, то можно было надорваться. Плюс же заключался в том, что бицепсы и трицепсы начали наливаться силой, и вскоре махи с гантелями остались в прошлом. Всегда с грустью смотрела на свои руки. Сколько ни упражняйся, вместо мышц сплошные жировые припухлости. Стоило поднять руки, и беспомощно обвисшая кожа колыхалась на ветру. Со временем я бы наверняка решилась на липосакцию. С другой стороны, еще пару лет в обувном отделе, и мне бы не пришлось тратиться на операцию. Единственной угрозой подтянутой фигуре могла стать круглогодичная мода на шлепанцы, но, к счастью, подобных тенденций за время моей карьеры не наблюдалось. Вскоре бицепсы начали походить на мускулы Линды Гамильтон в «Терминаторе-2».
Я работала в паре с Питером, одиноким геем, так что все симпатичные посетители обувного отдела немедленно прибирались к рукам. Если покупатель оказывался привлекательным гетеросексуалом, он переходил под мою опеку и перетаскивание замшевых полуботинок от Пола Смита превращалось в детскую забаву. Каждый день либо я, либо Питер обзаводились новым поклонником. Мы получали приглашения на кинопоказы и богемные вечеринки. Однажды за Питером даже ухаживал известный женатый актер (к сожалению, не могу назвать его имя. Все сотрудники «Барнис», как бывшие, так и настоящие, меня поймут: мы не выдаем секреты клиентов), но Питер ему отказал. Когда я поинтересовалась о причине, напарник ответил: «Милая, я не прочь увидеть свою фотографию в журнале „Пипл“, но не в таком свете». Как тут не согласиться.
Довольно скоро я научилась узнавать постоянных клиентов в лицо, что стало для меня предметом своеобразной гордости. Видите ли, еще до поступления в «Барнис» я ощущала нехватку человеческого отношения к покупателю в крупных магазинах. Было делом чести вернуть утраченное. Я хотела знать своих посетителей. Вспоминались рассказы матери о расцвете универсальных магазинов времен ее молодости. Продавцы помнили всех по именам и точно знали, что каждому понравится. Мне хотелось сделаться продавщицей пятидесятых. Я внимательно наблюдала за заходившими в отдел мужчинами, запоминала их стиль, предпочтения и антипатии, не говоря уже о размере и полноте ноги. К нам часто заглядывал Кэл Роджерс, телережиссер, – мы какое-то время встречались, но потом он променял меня на примадонну нового сериала. Самое главное, он по-прежнему охотно покупал обувь и обращался ко мне за советом. Кинопродюсер Лу Сернофф настаивал, чтобы я хранила на складе его ортопедические стельки. Однажды я их потеряла, и Лу закатил истерику. К счастью, выяснилось, что Питер подпер ими заднюю дверь. Сценарист Стэн Митчелл покупал исключительно коричневые ботинки. Мне потребовался целый год, чтобы догадаться: Стэн не различал цвета.
Автор популярных комедийных сценариев упустил из вида, что судьба тоже любит пошутить. Стэн не подозревал, что родился дальтоником, пока я не поинтересовалась о загадке коричневых ботинок.
– Разве они не черные? – недоумевал он, рассматривая бежевые мокасины.
В качестве благодарности Митчелл приобрел не один десяток пар разнообразной обуви всех цветов радуги.
Но особую симпатию в качестве постоянного клиента завоевал писатель Ллойд Кернер. Он пребывал в убеждении, что продаст новый сценарий только в том случае, если явится на киностудию в блестящих, с иголочки ботинках. Ллойд никогда не пытался за мной ухаживать. Мне остается лишь возблагодарить высшие силы – иначе случай, о котором я хочу рассказать, не вылился бы в один из лучших дней моей жизни.
Видите ли, Ллойд обладал редким талантом. Он хорошо одевался и плохо выглядел – одежда просто не сидела на нем. Сценарист отличался тощим телосложением, так что дорогие костюмы висели мешком и теряли щеголеватость даже после подгонки у портного. Помните Пигпена из комиксов «Пинатс»? Сколько бы ни торчал под душем, он оставался грязным. Очень похоже на Ллойда, только тот не страдал от грязи. Он просто плохо выглядел. К тому же со стороны казалось, что Ллойд подхватил неизлечимую простуду. Он даже говорил соответственно.
– У вас есть кеды «Кодверс олл старс» моего размера? Оди мде подойдут? – выдавливал кое-как через заложенный нос и шумно сморкался.
Еще одна забавная особенность Ллойда: он постоянно волновался, будь то успех только что законченного сценария или идея для следующего. Любое событие вызывало у него приступ суетливого беспокойства. Когда писатель заглянул за новой обувью два раза за неделю, мне стало ясно, что на сей раз все серьезно. Затем последовало приглашение на премьеру нового фильма с запиской: «Благодарю за счастливые кеды „Конверс“!» Я поняла, что имею дело с абсолютно безумным, но талантливым человеком, и стала предлагать Ллойду последние новинки, даже когда тот не искал покупателя на очередной сценарий.
– Может, они помогут написать великолепную сцену? – спрашивала я, показывая низкие сапоги без застежек «Скиапо» стоимостью триста семьдесят пять долларов.
Ллойд покупал две пары, черную и коричневую.
Другими словами, Ллойд Кернер воплощал мечту продавца. У него хватало денег купить все, что я рекомендовала, и он всегда возвращался за новой порцией. К тому же он действительно мне нравился. Я с удовольствием залечивала душевные раны, когда очередная девушка отказывалась от свидания или, наоборот, соглашалась на путешествие первым классом на Гавайи, а затем бросала его после поездки.
Однажды Ллойд вбежал в магазин в панике. К тому времени он полгода встречался с Кейт, вечной начинающей актрисой без ролей, и отношения переходили в разряд серьезных.
– Я еду здакомиться с родителями Кейт, в Кедтукки. Без тебя мде дичего не купить. Даверное, я встретил свою судьбу. Ты мде поможешь?
Так получилось, что я начала подбирать для Ллойда не только обувь. Должна признаться, мне еще ни разу не доводилось делать покупки для мужчин. Я не знала, что им нужно. Поскольку я никогда не бывала в Кентукки, я не имела представления о местной моде. Но после многократных жалоб на ветреных девиц и их наплевательское отношение к талантливому сценаристу я горела желанием помочь любой ценой.
– Не волнуйся. – Я приобняла Ллойда за плечи. – Все сделаю в лучшем виде.
Восемь свитеров, семь пар брюк, две пары джинсов, три рубашки, две спортивные куртки и один костюм обошлись в двадцать пять тысяч долларов. Слухи о набеге разнеслись по всему магазину, от отдела женской обуви и бижутерии на первом этаже до мужских деловых костюмов на пятом. Естественно, менеджеры по сбыту могут похвастаться более крупными сделками, но мы ведь говорим о супермаркете «Барнис» в Беверли-Хиллс. Обычная продавщица из обувного отдела еще никогда не приносила магазину столько прибыли за один день. После получения комиссионных я порадовала нас с Персик посещением салона красоты и последующим массажем шиацу (неудивительно, что в Лос-Анджелесе его делают и собакам).
Ллойд восторгался обновками; как ни странно, он выглядел в них неплохо. Во всяком случае, по его меркам. Начальство души во мне не чаяло. Впервые в жизни я взялась за дело и выполнила его на отлично.
Как уже упоминала в начале рассказа, приятно хорошо выполнять свою работу.
Тот случай подготовил почву для очередного счастливого дня моей жизни (восьмого по счету в нашем эссе).
Через пару недель Ллойд вернулся из Кентукки обрученным, в обнимку с невестой Кейт.
– Чердый кашемировый свитер решил дело, – заявил он, вытирая нос.
– Не только он, – улыбнулась Кейт и чмокнула жениха в щеку. – Но свитер однозначно помог.
Поначалу Ллойд обращался за мелочами.
– Тебе де попадалась на глаза подходящая спортивдная куртка? – спрашивал он по телефону. – И у медя носки кодчились.
В скором времени я начала регулярно навещать дом Кернеров, чтобы сценарист примерил подобранные для него вещи. И тут ко мне обратилась Кейт.
– Привет, Алекс, – как-то остановила меня в коридоре. – Ллойда номинировали на «Золотой глобус». У вас в магазине, случайно, нет подходящего для церемонии платья?
Теперь я занималась еще и гардеробом Кейт.
Я выбирала свадебное платье, а заодно четыре платья для обручальных торжеств, украшения к ним и все необходимое для медового месяца на Мальдивах, от купальников до нижнего белья (естественно, фирмы «Ла перла»). Через два года Кейт ожидала первого ребенка, и я занялась подбором нарядов для нового поколения.
Тогда я поняла, что нашла золотую жилу.
– Послушайте, – подошла я к дальтонику Стэну Митчеллу, когда он примерял розовые сапоги из крокодильей кожи. – Хороший выбор, очень стильно. Но если принять во внимание проблему с цветовым восприятием… Вы знаете, что подбираете розовые сапоги к свитеру цвета персикового заката?
– Розовые? – заорал он. – Что такое розовый? Что такое персиковый закат?
– Ладно, – спокойно кивнула я. – Я просто не уверена, – может, вы ищете собственный стиль. Это прекрасно, потому что стиль должен подчеркивать индивидуальность. С другой стороны, я хорошо изучила вас за год и не думаю, что розовый и оранжевый ваше сочетание. Возможно, вам следует задуматься о персональном консультанте по покупкам.
– И почему мне никто раньше не говорил? – разволновался Стэн.
– Вы очень успешный человек. Окружающие побаиваются вашей известности и предпочитают держать язык за зубами. Давайте заглянем в отдел мужской одежды, выберем несколько вещей и посмотрим, как пойдут дела. Если мои рекомендации понравятся, продолжим работу над вашим гардеробом.
Так в круг моих клиентов добавился Стэн Митчелл.
– Знаете, – предложила я Лу Серноффу, разыскивая в задней комнате его ортопедические стельки, – поскольку вы все равно приходите ко мне за обувью, может, я запишу ваш размер одежды? Чтобы подобрать что-нибудь к этим туфлям.
– Если вы сумеете одеть меня, как одели Стэна Митчелла, я заплачу вам двадцать процентов от стоимости покупок.
С подбором одежды для трех клиентов и основной работой мне приходилось постоянно метаться между отделами, особенно когда привозили новые товары. Вскоре слухи, что Ллойд, Стэн и Лу нашли себе в «Барнис» личного ассистента, разошлись довольно широко, и у меня появились новые покупатели. За год я подобрала еще четырех клиентов. В магазине мне платили комиссионные – двадцать процентов от стоимости продаж, – и начальство начало проявлять недовольство по поводу совместительства.
– Но я же предлагаю только наши товары, – оправдывалась я.
– Это замечательно, но вас нанимали не для этого. Не стоит отнимать хлеб у других работников.
Тут я испугалась.
На следующий день я позвонила Ллойду, чтобы обговорить дальнейшие планы.
– Я думаю начать собственный бизнес, но сначала следует разобраться с одной проблемой. Если я продолжу работать твоим личным консультантом, мне придется поднять ставку до тридцати процентов, иначе я не смогу оплатить медицинскую страховку.
– Тридцать процедтов, – размышлял Ллойд, пока я разглаживала присмотренную для него спортивную куртку «Харрис твид». – Мне надо подумать.
Подобный же разговор повторился с другими клиентами.
– Ты того стоишь, – решительно заявил Стэн Митчелл, поворачиваясь перед зеркалом в новом черном костюме. – Я согласен на тридцать процентов.
– Согласен на тридцать процедтов, – подтвердил на следующий день Ллойд.
– Если Стэн и Ллойд согласны, я тоже, – сказал Лу Сернофф.
После четырех лет работы в «Барнис» я подала заявление об увольнении. Выходя из красивого универмага, где в свое время замаячили первые проблески надежды на будущее, я пообещала себе, что большинство покупок по-прежнему буду делать здесь. И сдержала обещание.
Чтобы лучше описать чувства, которые обуревали меня в восьмой лучший день, позвольте уточнить: я не стала звонить родителям, Пенелопе или друзьям, чтобы поделиться новостями и получить порцию поздравлений. Я в них не нуждалась. Хватало внутреннего удовлетворения, что у меня получилось. Я добилась успеха самостоятельно, без посторонней помощи.
Не поймите неправильно. Я прекрасно понимаю, что работа личным консультантом не сравнится с поисками лекарства от рака. Кому-то она может показаться поверхностной и суетной, но мне нравилось помогать людям в своей сфере. В красивой одежде мы чувствуем себя на высоте и меняемся на глазах, стоит поглядеть в зеркало. В со вкусом подобранном костюме или туфлях клиент выпрямляется и смотрит на мир увереннее. Каждый раз, когда я поправляла манжету или разглаживала лацкан, лица мужчин излучали достоинство и гордость.
Вряд ли стоит считать моей заслугой свадьбу Ллойда с искренне любящей его женщиной. Не только я помогла Стэну Митчеллу написать достойный «Оскара» сценарий. Тем не менее от чистого сердца верю, что возможность выглядеть чуть представительнее открывает новые горизонты и сокращает путь до мечты.
За четыре проведенных в Лос-Анджелесе года я ездила в Филадельфию трижды. Первые два раза отец находился в отъезде по делам, а единственный раз, когда я застала его дома, мы старались держаться поодаль. Не попадаться друг другу на глаза оказалось совсем не сложно. Поскольку отец работал по шестнадцать часов в сутки, к его приходу я либо смотрела телевизор в гостиной, либо уже спала под розовым балдахином в детской комнате. Отец тоже не искал встреч со мной.
Но на сей раз все обстояло иначе. В прошлые приезды я ощущала себя неоперившейся девочкой. Сейчас я повзрослела: вела собственное дело, прочно держала свою судьбу в руках и не зависела от отца ни в денежном, ни в ином отношении.
Первые несколько дней мы кружили друг вокруг друга, как и раньше. Старые привычки въедливы.
Но однажды ночью, через три дня после приезда, я отправилась на кухню перекусить кукурузными хлопьями. Я была уверена, что отец уже вернулся с работы и сейчас прячется в своем кабинете или спальне. Когда в отделяющей кухню от гаража двери повернулся ключ, я внезапно ощутила себя пойманным воришкой.
– Привет. – Отец явно чувствовал себя неловко.
– Привет. – Я отложила ложку.
Он направился к выходу из кухни, но по дороге передумал и свернул к холодильнику. Я поспешно поднялась и поставила тарелку в раковину.
– Ты мне не мешаешь. – Отец вытащил банку содовой. – Ешь.
Я послушно достала тарелку из раковины и вернулась за стол. Мне уже не хотелось хлопьев, но я понимала, что едва ли нам выпадет другой шанс поговорить.
– Задержался на работе? – спросила я, не зная, с чего начать.
– Да. К нам приехали на неделю разработчики из Гонконга.
– О.
Отец присел за стол, и несколько минут мы просидели молча. Хлопья в тарелке слипались комьями.
– У тебя все хорошо в Лос-Анджелесе?
– Да, все отлично.
– Мать говорила, что ты открыла собственное дело. Покупаешь вещи для других?
– Я работаю личным консультантом. Там многие не умеют сами подбирать одежду.
Отец хмыкнул:
– Чего уж говорить, в Стране грез все чокнутые.
– Наверно, – улыбнулась в ответ я.
– Значит, самостоятельная жизнь тебе по душе?
– Да, мне нравится в Лос-Анджелесе. Теперь я считаю его родным городом.
– Хорошо. Рад за тебя.
– Спасибо, пап.
Еще несколько минут прошли в тишине.
– Ладно. – Отец встал и поставил на стол банку. – Пора спать. Рад, что у тебя все наладилось.
– Спасибо.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи, пап.
Отец вышел из кухни, а я все смотрела ему вслед. Если бы знала, что это наш последний разговор, я бы сказала, что люблю его.
Но я не подозревала.
Как думаете, он знает, что я его люблю?
Надеюсь.
Черт, как же я хочу спуститься на землю и поговорить с ним.
9
Что бы вы сделали, если бы вдруг узнали, что завтра умрете? Провели бы последний день на земле по-другому?
Давайте ради эксперимента представим, что вы однажды утром просыпаетесь, просматриваете почту и находите там письмо от [email protected].
Дорогая Алекс!
Твой ангел-хранитель.
Вынуждена сообщить, что это твой последний день на земле. Проведи его с пользой.
И что бы вы сделали?
Если бы мне пришлось заново пережить этот день, зная, что скоро умру, я бы сравнила его с днем рождения. Просыпаешься чуть раньше обычного, в приподнятом настроении. Знакомые и коллеги поздравляют при встрече и даже пару раз исполняют «Хеппи бёсдей!», а на десерт кто-нибудь обязательно припасет кусочек торта или кекс со свечкой. В остальном время проходит как обычно. Порой, когда рутина затягивает и дни сливаться в один, ты вздрагиваешь и думаешь: «У меня же праздник!» Внутри снова загорается искра радости, и по лицу расползается улыбка.
Но кое-что я бы изменила. Я бы остановилась, сделала глубокий вдох, огляделась вокруг и вспомнила, что скоро придется расстаться с землей и надо провести последние часы достойно.
Больше я бы ничего не стала менять.
Видите ли, я считаю, хорошо, что мы не знаем срока пребывания на земле. Получи я подобное письмо, я бы ринулась в авиакассу за билетом в Филадельфию. Психовала бы в аэропорту Лос-Анджелеса – посадка и так всегда долгая, к тому же меня раздражают очереди, а тут бы еще пришлось считать драгоценные минуты. Я хорошо себя знаю. Дело закончилось бы криками: «Сегодня мой последний день на земле, придурки, а вы тянете время!» Служба безопасности наверняка решила бы, что имеет дело с террористкой, и заперла бы меня в тюрьме при аэропорте (или куда там принято сажать в подобных случаях; к счастью, я никогда не сталкивалась с террористами). К тому времени, когда мне наконец дали бы доступ к компьютеру и я бы показала письмо, объяснила, что всего лишь хочу обнять мать и помириться с отцом, день подошел бы к концу. И даже если чудом успеть на самолет в Филадельфию, скорее всего, время истечет раньше, чем объяснюсь с родителями. Не говоря о том, что при врожденном везении диспетчер наверняка задержит высадку на пару часов, я взбешусь и полезу в иллюминатор. Затем меня снова арестуют – порочный круг; зачем дергаться понапрасну?
Поэтому я считаю, что лучше не знать заранее о смерти.
Как бы то ни было, перейдем к рассказу о последнем дне моей жизни.
Во-первых, у Персик случился запор. Бедняга так мучилась, что в любом случае я не могла бы бросить ее на произвол судьбы со словами «Дорогуша, завтра мне будет все равно» (даже если представить, что сообщили только о моей гибели, а о смерти Персик умолчали). Вечером в баре «Джонс» намечалась праздничная вечеринка в честь дня рождения Стэна Митчелла. Я заказала для него пару туфель «Адидас» из Китая (из лимитированной коллекции Стэна Смита). Из-за неточности в декларации их задержали на таможне, и надо было съездить в аэропорт. Поездку я запланировала на конец дня, поскольку с утра меня ждали более важные дела. И я не могла придумать достойную причину, чтобы не идти на вечеринку. Конечно, можно было упомянуть о запоре Персик, но слово «запор» и приличное общество никак не вязались в голове, к тому же я бы произвела фурор. Наверняка гости решили бы, что запор у меня, а Персик – козел отпущения (вернее, собака). Затем по Лос-Анджелесу поползли бы слухи, что я умерла от запора, а не от «мини-купера». Представьте, как неловко все могло обернуться?
Так получилось, что в последний день я проснулась в половине восьмого и тут же повезла Персик к ветеринару. Накануне в клинике мне сказали, что запор пройдет, нужно лишь время. Я пыталась утешить беднягу и облегчить боль, но нервозность брала свое. Собака выла всю ночь, пришлось носить ее на руках по квартире и укачивать, как младенца. Естественно, я толком не выспалась. Если бы срочных дел не предвиделось, я бы взяла отгул и провела день с Персик. Но я работала на себя, к тому же ждали заказы, так что выбора не оставалось – я оставила Персик в клинике до вечера. Собака явно не хотела со мной расставаться, и я расплакалась на глазах у ветеринара.
– Вы прекрасно о ней заботитесь, – утешал врач. – С ней все будет хорошо.
– Я люблю ее как ребенка, – всхлипывала я. – Все равно я до конца дня буду беспокоиться о ней.
– Звоните и справляйтесь о ней, сколько пожелаете.
Я воспользовалась разрешением. Каждый час, в перерывах между поисками отпускного гардероба для Ллойда и Кейт, я звонила в клинику и спрашивала, как дела у Персик. Вы уже знаете, бедняжка мучилась целый день.
Около десяти утра я отправилась в дом Ллойда подогнать купленный для Кейт расшитый блестками топ из коллекции Тори Барча.
– Я в нем такая толстая, – пожаловалась Кейт, рассматривая себя в зеркале.
Надо сказать, что при росте пять футов восемь дюймов она весила всего сто пятнадцать фунтов.
– Ты совсем не толстая. Клянусь, скорее небо упадет на землю, чем я выпущу тебя из дома в неприглядном виде. К тому же я сама себя уволю за подобное.
– Все же поищи еще что-нибудь, хорошо?
– Без проблем, – уверенно заявила я, хотя проблемы как раз предвиделись.
– Ты подберешь пару вариантов сегодня?
– Да, конечно. – Я бросила взгляд на часы. – В «Барнис» есть чудесная пляжная майка. Завезу попозже, перед вечеринкой Стэна Митчелла.
– Отлично, поедем вместе.
Итак, к сегодняшним заботам прибавился топ, а надо было еще ехать в аэропорт за теннисными туфлями, поскольку теперь отвертеться от вечеринки Стэна не представлялось возможным. Я покинула Кейт около полудня; в обед были назначены переговоры с представителями агентства, которое хотело воспользоваться моими услугами. Мы встречались в Беверли-Хиллс через час, так что у меня оставалось времени только-только, чтобы заехать в клинику и навестить Персик (к тому времени собаку накачали обезболивающим до одурения).
– Уж поверьте, с моей специализацией я прекрасно знаю, что людей встречают по одежке, – заявила я агентам за обедом, потягивая колу-лайт. – Стоит кому-то из ваших сотрудников появиться на переговорах в дешевом костюме, и другая сторона ничего уже и слушать не будет. Я наблюдала подобные конфузы. Предложение заключается в следующем: вы нанимаете меня в качестве консультанта по гардеробу, и я гарантирую, что ни одно агентство в Голливуде не сравнится с вами в стиле и элегантности.
– Если сумеете сотворить те же чудеса, что и для Стэна Митчелла, Лу Серноффа и Ллойда Кернера, мы с удовольствием поработаем с вами, – согласился агент в костюме от Зеньи и протянул руку.
Отлично. Я закончила обед с потяжелевшим кошельком и назначенным на субботу свиданием с одним из агентов. (Интересно, ему сообщили, что я умерла? Надеюсь, а то решит, что его провели.)
Около половины третьего предстояло заскочить в «Барнис» за пляжным топом для Кейт, затем доехать до аэропорта и забрать злополучные теннисные туфли, а еще требовалось выкроить время и завезти в офис Лу Серноффа подшитые джинсы. Когда я набирала номер ветеринара, чтобы спросить о самочувствии Персик, из Нью-Йорка позвонила Пенелопа.
– Ты уже выслала тот пиджак от Кашарель? – спросила подруга.
– О боже, нет. Прости, неделя выдалась сумасшедшая.
– А сегодня ты очень занята? Как думаешь, успеешь отослать его через «Федерал экспресс»? Завтра у меня благотворительный обед по борьбе с раком груди, а я не знаю, что надеть.
– Пен, я сегодня и так мечусь как угорелая. Ты не можешь надеть что-нибудь другое?
– Нет, Ал, не могу. Я уже настроилась на тот пиджак.
– Ладно, заеду в «Федерал экспресс».
– Ты уверена?
– Да.
– Мы все еще лучшие подруги?
– Конечно. Неужели двадцать лет дружбы разрушит пиджак?
– Ал, я тебя очень люблю.
– Я тоже тебя люблю, Пен.
Итак, на пути к спокойному вечеру встало еще одно препятствие. У меня едва хватало времени, чтобы доехать до «Барнис», выбрать пляжный топ, добежать до салона Тори Барча и вернуть отвергнутый Кейт, заехать домой за пиджаком для Пен и отослать его через «ФедЭкс». Теперь можно отправляться в аэропорт, но по дороге надо завернуть в ателье за джинсами Лу Серноффа и закинуть их в офис. Причем офис Лу располагается в Санта-Монике, так что придется сделать порядочный крюк.
На все про все ушло два с половиной часа.
– Тебе не кажется, что они коротковаты? – спросил Лу после примерки. – Успеешь их отпустить перед сегодняшней вечеринкой?
– Не вопрос.
Я схватила джинсы и запрыгнула в машину.
Когда я добралась до аэропорта за кедами Стэна, часы на приборной доске показывали 16:47. Таможенное отделение закрывалось в пять. Единственное свободное место на парковке обнаружилось у терминала «Юнайтед эйрлайнс» в то время, как мне требовалось попасть к выходу «ЮС эйруэйз». Мне пришлось бежать со всех ног в новеньких кожаных сапогах от Стефана Кельяна, причем я ухитрилась их поцарапать. Сейчас-то уже все равно, но я ужасно разозлилась, когда налетела на глазеющее по сторонам многодетное семейство и мне проехались багажной тележкой по ноге.
В очереди на таможне передо мной стояло пятнадцать человек. Вы уже знаете, что я ненавижу очереди, но, к счастью, скучать не пришлось – я решила не терять времени и распустить шов на джинсах Лу. Дважды работу прерывал телефонный звонок.
– Привет, это Кейт. Знаешь, я тут думала о майке Тори Барча, она вроде симпатичная. Ты ее уже вернула? Как думаешь, может действительно оставить ее?
– Без проблем, – ответила я, что разнилось с действительностью как небо и земля.
Затем позвонила Пен:
– Слушай, забудь про пиджак. Я нашла, что надеть.
– Следующий! – крикнула отделенная от мира стеклянной перегородкой таможенница.
– Минуточку! – проорала я в ответ и набросилась на Пен:
– Нет, я уже высылаю тебе пиджак! И ты пойдешь на обед в нем, или я приеду в Нью-Йорк и прибью тебя!
На меня зашикали – крик эхом разносился по всему таможенному отделению аэропорта.
– Мадам, вы задерживаете очередь.
– Пен, мне пора бежать.
Это были последние слова, которые услышала от меня подруга. Я даже не попрощалась.
– Мадам! – снова окрикнула меня таможенница за стеклом. – Мы скоро закрываемся.
– Одну секунду.
Я судорожно выдергивала последние нитки из штанины джинсов.
– Мадам, у нас у всех есть дела. Где ваш бланк на получение посылки?
К шести вечера я добралась до дома Лу и вручила ему джинсы.
– Я в них круто выгляжу?
– Лу, если ты когда-нибудь выйдешь из дома недостаточно крутым, я сама себя уволю.
– Ладно. Кстати, ты же идешь сегодня на день рождения Стэна?
– Да, иду. Но сначала надо заехать к ветеринару – посмотреть, как дела у моей собаки, затем кое-что вернуть в «Барнис» и кое-что забрать у Тори Барча. Пора бежать. Увидимся вечером.
Если вы бывали в Лос-Анджелесе, то должны представлять, каково добраться куда-либо в спешке. Особенно если ехать из Санта-Моники в Беверли-Хиллс. Проще взять пистолет и проложить себе дорогу непрекращающимся огнем. Шучу, конечно. Тем не менее дорожное движение Лос-Анджелеса раздражает. Одна из радостей смерти – избавление от пробок.
– Пошевеливайся!
Я показала средний палец трижды и еще пять раз неистово налегала на клаксон.
– Научись водить, придурок! – одарила воплем еще двоих.
Я не успела вернуть майку в «Барнис» до семи часов, но упросила продавца в салоне Тори дождаться, пока заеду за сданным ранее топом.
В клинике Персик мирно спала, так что я решила оставить ее там и забрать после вечеринки.
К дому Ллойда и Кейт я подъехала в половине девятого. Они уже переоделись к празднику и готовились выходить.
– Ты хоть в душ сходила? – спросила Кейт.
– Времени не хватило.
Я окинула взглядом джинсы «Джей бренд» и черный свитер со свободным, сползающим с плеча воротом.
На вечеринке Стэна в баре «У Джона» собрались все, кто хоть что-то представлял собой в шоу-бизнесе. Для праздника я подобрала Стэну черный кашемировый свитер и такой же костюм марки «Теори».
– Ты уверена, что я весь в черном? – с порога бросился ко мне сценарист. – В машине костюм отливал синевой.
– Он черный. – В качестве приветствия я чмокнула Стэна в щеку. – Я сама уволюсь, если подберу тебе одежду не в тон.
Лу Сернофф передал мне бокал с мартини «Серый гусь», и впервые за день я вздохнула свободно.
– За джинсы. – Лу поцеловал меня в щеку.
Столько знакомых на вечеринке! Обожаю чувство, когда вокруг знакомые лица и все разговоры начинаются и заканчиваются одной фразой: «Попозже расскажу, когда суматоха немного утрясется», поскольку очередной гость уже пробирается через толпу, чтобы поздороваться.
Следующий мартини я выпила под веселую болтовню с Питером, старым другом из обувного отдела «Барнис», затем еще рюмку за беседой с новыми клиентами из киноагентства. К одиннадцати я уютно устроилась на плече Кейт, а та, в свою очередь, прислонилась к плечу мужа. Ллойд уснул посреди криков, поздравлений и общей сдобренной алкоголем неразберихи.
– Мне пора ехать, – простонала я. – Надо забрать Персик из клиники.
– Ты так волновалась весь день, – закивала Кейт.
– Да, я ужасно за нее переживаю.
– Алекс. Я хочу задать тебе один вопрос.
– Конечно спрашивай.
– Как ты со всем справляешься?
– С чем?
– Как ты строишь свою жизнь? – серьезно спросила Кейт. – Я ничего не умею, даже подобрать одежду. А ты справляешься со всем без усилий. Сегодня я впервые увидела, как ты нервничаешь.
– Без усилий? – Я ушам своим не верила. – Ты смеешься? Мне все дается с трудом. Каждое утро я просыпаюсь в тревоге, что ничего не получится. Двадцати четырех часов не хватает, чтобы все переделать.
– Значит, ты умеешь скрывать эмоции. Ты же работала в обувном отделе «Барнис», а сейчас ведешь собственный бизнес. Как люди умудряются начинать с нуля? Я даже придумать не могу, чем бы мне хотелось заниматься.
Я открыла было рот, но потом задумалась.
– Не знаю. Наверное, когда начинаешь понимать, что никто за тебя не постарается, приходится добиваться всего самостоятельно.
– Получается, что людьми движет страх?
– Частично да. – Но тут я поняла, что неправа. – Хотя нет, страх тут ни при чем. Нас мотивирует нечто большее. Мне кажется, это стремление стать лучше. Не будем вдаваться в философию, но если задуматься, скорее всего, нас подгоняет желание никогда больше не просыпаться в тревоге.
– Значит, все же страх.
– Нет, это что-то большее. Осознание, что стараешься в полную силу, выкладываешься по максимуму.
– А тебе чего-то не хватает в жизни?
– Ты смеешься? Мне всего не хватает.
– Что значит «всего»?
– Понятия не имею. Но я обязательно разберусь и поделюсь с тобой.
– Только вчера мы с Ллойдом удивлялись, почему ты не найдешь себе достойного парня. У тебя были с кем-нибудь серьезные отношения?
– Были. – Я приготовилась рассказать о помолвке с Чарльзом, но затем решила не вдаваться в подробности. – Но тогда я была к ним не готова. К сожалению, мы встретились в неподходящее время.
– А сейчас ты готова?
И снова мне пришлось задуматься над ответом.
– Если честно, не знаю. Да, наверное, наступил момент, когда я сумею поддерживать с кем-то длительные отношения. Но я не смогу ужиться с мужчиной, если он не позволит мне думать собственной головой. Я еще столько не успела сделать.
– Тут я тебя понимаю.
Кейт подтолкнула Ллойда – тот крепко спал, положив голову ей на колени.
– Жаль, у меня нет для тебя подходящей пары, – вздохнула она.
– Все придет со временем.
– За это я тобой и восхищаюсь.
– Не думаю, что есть чем восхищаться.
– Ты знаешь, чего ты стоишь, Алекс. – Кейт положила руки мне на плечи. – Просто ты многого не замечаешь.
Настало время уйти с вечеринки, но я чувствовала, что слишком пьяна, чтобы сесть за руль. С утра первым делом придется вернуть пляжный топ в «Барнис», но сегодня я хотела забрать Персик из клиники.
– Мадам, у вас есть парковочный билет? – спросил охранник на стоянке у бара.
И тут к тротуару подъехало такси. Даже сквозь алкоголь я удивилась странному совпадению. В Лос-Анджелесе такси не появляются по мановению волшебной палочки. Их надо вызывать заранее.
– Такси нужно? – спросила женщина за рулем с плохо прокрашенными темными волосами.
– Да, но мне надо сделать небольшой крюк.
Я села в такси и попросила охранника оставить машину на парковке до завтра.
– Трудный денек выдался? – спросила водитель.
– Я даже не заметила, как пролетело время.
– Лучшие дни все такие, – заявила она.
И не поспоришь.
Мы заехали в ветлечебницу. Персик все еще не пришла в себя после обезболивающего. Дома я положила ее на одну половину кровати, а сама забралась на другую, не снимая одежду (вы помните, почему я радовалась, что не стала переодеваться перед сном).
Засыпая, я думала о разговоре с Кейт. Во-первых, жена Ллойда сошла с ума. Ну что она нашла во мне такого, чего я сама не замечала? И почему я не способна наконец-то успокоиться? С точки зрения Кейт, моя жизнь превосходна; с моей – она переполнена глупым стремлением к совершенству, хотя я до сих пор не представляю, в чем именно и как.
Забавно, но сейчас я согласна с Кейт – жизнь была прекрасна. Что, к чертям собачьим, я пыталась доказать? И почему не могла трезво оценить прожитые годы и гордиться ими?
Из беспомощной девочки, не знающей, что творит, я превратилась в женщину, которая сама прокладывает себе путь в этом (или том) мире.
Видимо, так часто случается – мы не замечаем хорошего, пока вечеринка не подойдет к концу. Я нашла отличных друзей и интересную работу. Мне нравилось, как идет моя жизнь. Почему я этого не понимала?
– Надо познакомиться с каким-нибудь парнем.
С этой мыслью я заснула – по крайней мере, больше ничего не помню.
В четыре утра меня разбудило повизгивание Персик. Она скулила у кровати минут сорок, дожидаясь, пока я встану и выведу ее на прогулку. Мне до сих пор стыдно. Персик чудесная, преданная собака. Но даже ради нее я не сразу заставила себя вынырнуть из безмятежного сна, хотя и понимала, что бедняга сдерживается из последних сил.
Естественно, я вывела ее. Рада, что опять не стала переодеваться. Прохладный ночной воздух освежал лицо, я наслаждалась пребыванием на улице. Возможно, я еще не протрезвела – хотя вряд ли, – но меня охватил безудержный восторг от мысли, что мы с Персик единственные прохожие. Все вокруг еще спали, и город принадлежал только нам. Ни одна машина не прошуршала по дороге, пока мы возвращались домой по бульвару Фэйрфакс. И да, запор у Персик наконец-то прошел.
– Тебе лучше, девочка моя? – Я наклонилась, чтобы взять собаку на руки.
Вот и все. Последние слова по дороге домой, когда я хотела обнять на радостях Персик. Сверкнули фары, из темноты вылетел «мини-купер».
Если бы мне сказали, что подобный день станет одним из лучших в моей жизни, я бы не поверила. Мне бы и в голову не пришло посмотреть на него под таким углом. День прошел на нервах. Беготня по работе сменялась заботами, тревогами и волнениями. Но если взглянуть на него сейчас, день прошел не зря.
Видите ли, в день рождения мы пытаемся заглянуть в предстоящий год и распланировать его. Мы смотрим в будущее. Если нам скажут, что настал последний день, у нас не останется выбора, кроме как оглянуться назад и оценить прошлое. Подобные размышления снимают пелену рутинных забот и расставляют последние точки. Только так мы способны увидеть прошедшую жизнь с другого ракурса.
О чем я сожалею? Конечно, я совершала ошибки, но теперь знаю, как их исправить. Знаю, что не давало мне пробиться к родителям. Алиса правильно подметила: мне требовалось самой собраться с силами и только потом утешать отца и мать. Мне надо было увидеть то, что видели во мне окружающие. Теперь я знаю, что смогу все наладить сама.
10
Я больше не на седьмом небе. Но и не на четвертом, пятом, втором или третьем. Я попала в место, где ни за что на свете не хочу оказаться снова. Никому не пожелаю попасть сюда.
Я вот-вот переступлю порог дома своего детства, где проходит шива – так у евреев называют поминки – по безвременно ушедшей двадцатидевятилетней девушке.
Перед домом стоит чаша с водой. Одетые в черные костюмы и платья гости омывают в ней руки. Насколько я помню по похоронам дедушки с бабушкой, омовение рук после возвращения с кладбища и перед входом в дом должно отделить одно от другого – положить конец горю и принести утешение потерявшим родного человека. В этом и заключается шива.
Я вхожу в дом. В ведущем в родительские комнаты коридоре стоит сотня пар туфель и ботинок. Обычно мы разуваемся в прихожей, чтобы не царапать полы. Но сегодня передо мной еще одна дань еврейским традициям – снятая обувь не дает горю проникнуть в дом, отгораживает от него родителей.
Зеркала, занавешенные простынями, будут закрыты еще неделю, чтобы никто из соблюдающих шиву не смотрел на свое горе в отражении. Я вижу, как Петси Клейман, давняя знакомая матери, приподнимает краешек простыни тюбиком губной помады в руке. Мистер Клейман щиплет ее за локоть и награждает суровым неодобрительным взглядом. Хорошо сработано, мистер Клейман!
Дом переполнен людьми. Много коллег отца, но в основном мои друзья и знакомые родителей. Стол ломится от подносов с сэндвичами, индейкой и грудинкой. Рядом теснятся блюда с капустным и картофельным салатами, супницы и всевозможные десерты. Пока я наблюдаю, как гости накладывают еду, передо мной возникает еще один поднос с сэндвичами. Я поворачиваюсь и вижу Пенелопу. Лучшая подруга накрывает на стол.
– Думаю, пока хватит, – говорит Пен официанту. – И проследите, чтобы бокалы не пустели. Алекс хотела бы видеть здесь всех вдребезги пьяными.
Поневоле улыбаюсь. Пенелопа хорошо меня знает. Жалко, я сама не могу взять бокал.
Вокруг Пен толпятся гости, выбирают закуску, перешептываются: «Какая жалость, в двадцать девять лет!» Пенелопа ни с кем не разговаривает. Стоит взять кому-нибудь сэндвич, она перекладывает остальные так, чтобы поднос выглядел презентабельно. Настолько в духе Пен. Она всегда присматривала за порядком, во всем.
– Пен. – Я кладу руку ей на плечо. – Присядь уже и выпей чего-нибудь. Я начинаю за тебя беспокоиться.
Подруга отвлекается от подноса. Неужели она меня услышала? Я поглаживаю ее по плечу, и Пен упирается ладонями в стол, будто ее ноги не держат.
– Что с тобой? – спрашивает Дана Стэнбури.
– Все в порядке, – уверенно заявляет Пенелопа. – Немного устала, вот и все.
Я пробираюсь через толпу гостей следом за подругой; она прячется в моей детской спальне и захлопывает дверь.
Мы оглядываем полки с забавными мелочами, коллекцию кукол со всего мира. Рядом с куклами стоит фотография. Нам она всегда нравилась; снимок сделан в летнем лагере. В раю у меня такая же. Внимательно разглядываем двух маленьких девочек на фото. Одна высокая, полная и неопрятная. Футболка с символикой лагеря сидит тесновато, обтягивая складки жира на животе. На лице красуются круглые очки. В улыбке до ушей обнажаются несоразмерно большие десны и зубы. Девочка обнимает за плечи подругу: намного ниже ростом, с торчащими хвостиками и радостной улыбкой.
– Дура, дура, – вслух шепчет Пен и смеется сквозь слезы. – Как же твоя толстая задница не отбила малолитражку?
– Я знала, что ты это скажешь, – улыбаюсь я.
Подруга берет в руки фотографию и опускается на кровать под розовым балдахином. Слезы льются рекой.
– Что я буду без тебя делать? – шепчет она.
Пен сползает на пол, и я присаживаюсь рядом. Она утыкается головой в белый лохматый ковер, а я поглаживаю ее по спине.
– Что же я буду без тебя делать?
– Я тут. Рядом с тобой, глупая, – шепотом твержу я.
Пен отрывает голову от ковра и сворачивается клубочком на полу. Немигающие глаза смотрят сквозь оборки простыни. Я сижу рядом, спиной к кровати, и стерегу горе лучшей подруги. Из-за двери доносится шарканье, звяканье бокалов и тихое бормотание. Но сейчас гости далеко от нас, за тысячу миль.
Наконец Пенелопа поднимает голову и возвращается к жизни – она что-то заметила под кроватью. Тянется и шарит по полу в поисках. В руке у нее старый Снупи; помните, я закинула его под кровать в ночь первых поцелуев много лет назад. Пенелопа прижимает игрушку к себе и садится рядом со мной, переводя взгляд с плюшевой собаки на фотографию.
– И что ты собираешься с ним делать? – спрашиваю я, хотя подруга меня не слышит.
– Надеюсь, у тебя все хорошо, куда бы ты ни попала, – шепчет Пен. Со стороны кажется, что она обращается к пыльной игрушке. – Кто за тобой присмотрит, если меня нет рядом?
– Я сама могу о себе позаботиться. Честное слово. У меня все хорошо.
– Я же волнуюсь.
– Не надо. Не переживай. Я знаю, что делаю.
– Ладно. – Пенелопа утирает слезы.
Мы еще немного сидим в тишине. Я понимаю, что меня не слышат, хотя кто знает? При жизни часто случалось – стоит подумать о Пен, тут же раздается телефонный звонок, и я хватаю трубку с криком «Только что думала о тебе!» вместо приветствия.
– Так.
Пенелопа берет себя в руки, встает и кладет фотографию и Снупи на кровать.
– Хватит, – беспрекословно заявляет она.
Находит на тумбочке упаковку с носовыми платками и вытирает лицо. Затем распахивает дверь спальни, и мы выходим к толпе гостей.
– Как ты? – по очереди беспокоятся Керри Коллинз, Дана Стэнбури и Оливия Уилсон по дороге в гостиную.
– Уже все в порядке, – успокаивает их Пенелопа.
– Мы как раз вспоминали, как все вместе пошли делать химию. Помнишь, какие кудри получились у Алекс?
– Она пережила неудачную прическу, но не смогла пережить «мини-купер»! – смеется Пенелопа.
Меня тоже разбирает смех, но никто, кроме нас, не поддерживает шутку.
– Простите, – говорит подругам Пен. – Я ужасно по ней скучаю.
– Мы тоже.
Дана начинает плакать, и подруги обнимаются.
– Как ты? – спрашивает в коридоре мой несостоявшийся жених Чарльз Киттерэйдж.
– Нормально, – отвечает Пен и сжимает его ладонь. – А ты как?
– Алекс была замечательным человеком.
– Да.
Мы продолжаем пробираться через толпу.
На шиву пришел даже Грег Райс с неразлучными близнецами Сетом и Томом Россо. Они машут с другого конца комнаты, но Пен не удостаивает их вниманием. Я с ней солидарна.
– И зачем эти придурки сюда пришли, – жалуюсь я.
– Придурки, – бормочет себе под нос подруга.
– Пенелопа, – окликают ее из толпы.
К нам направляется Эндрю Маколифф.
– Брат передает соболезнования, – говорит он, обнимая Пен за талию.
– Спасибо, и благодарю, что пришел, Энди, – отвечает та и целует его в щеку.
– Она была чумовой девушкой.
– Да.
И мы продолжаем путь.
Я вижу старых знакомых из почтового отдела папиной конторы. Они постарели, зато переоделись с возрастом в приличные костюмы. За ними мелькают лица Стэна Митчелла, Лу Серноффа и дружищи Питера из «Барнис». Как трогательно с их стороны прилететь за три тысячи миль. Лос-анджелесские друзья столпились вокруг Ллойда и Кейт Кернер. Столько беготни из-за пляжного топа, и в итоге им пришлось отменить поездку на Гавайи. Кейт плачет, Ллойд вытирает нос – то ли расстроен, то ли хронический насморк одолел. Внезапно я понимаю, что потеряла из вида Пен, и оглядываю комнату в поисках.
Я пробираюсь сквозь толпу, одновременно обводя взглядом дальний угол гостиной. Один за другим гости расступаются, и я останавливаюсь перед диваном.
Какая неожиданность.
– Вы не говорили, что собираетесь на поминки, – упрекаю призрачных родственников.
– Поговори с ней, – советует бабушка.
Она гладит по спине содрогающуюся в рыданиях мать.
– Просто скажи, что у тебя все хорошо, милая, – добавляет дед.
– Как ты сама, держишься? – спрашивает дядя Моррис.
– Я справлюсь, – как можно увереннее заявляю я.
– У тебя получилось, – улыбается Алиса Оппенхейм. – Ты спустилась на землю. Я верила, что ты справишься.
– Я разобралась в себе, – киваю с улыбкой.
– А теперь иди к родителям. Их надо утешить.
– Да, я поговорю с ними, – обнимаю Алису и добавляю: – Спасибо.
Рядом с Алисой стоит Адам. Мой дорогой Адам. Конечно, он тоже пришел поддержать меня.
– Я могу чем-нибудь помочь?
Он обнимает меня за талию.
– Мне очень приятно, что ты пришел сюда, – с удовольствием целую его в губы. – Все будет хорошо.
– Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю.
– Миссис Доренфилд. – Пен стоит перед родителями с тарелкой и ласково уговаривает мать. – Вы должны что-нибудь съесть, хотя бы кусочек.
– Нет, я ничего не хочу, ничего, – плачет мать.
– Мистер Ди, может вам принести выпить? – спрашивает Пен.
– Спасибо, Пенелопа, не надо. Мы с Максиной посидим тут.
– Ладно. Я схожу посмотрю, как обстоят дела с угощением, а потом проведаю вас.
Подруга разворачивается, но отец удерживает ее за руку.
– Пенелопа, – признается он со слезами на глазах. – Ты была хорошим другом.
– С Алекс легко дружить.
– Вы были неразлучны, – плачет мать. – Никогда не видела таких близких подруг, как вы с Алекс.
– Она была моей второй половинкой.
Пенелопа не выдерживает и всхлипывает.
– Моей тоже, – вторит мама.
– Пошли, Максина, – ласково упрашивает отец. – Пойдем в спальню, приляжешь ненадолго.
– Идите, я присмотрю за гостями. – Пенелопа помогает матери подняться с дивана. – Отдыхайте. Позовете меня, если что-то понадобится.
Отец берет мать под руку. Пока они пробираются через толпу к спальне, я украдкой сжимаю вторую руку матери.
– Соболезную вашей потере, – говорит родителям Чарльз Киттерэйдж-старший.
– Спасибо, Чак. – Отец хлопает его по спине.
– Она была чудесной девушкой, – останавливает мать кто-то из гостей.
– Да, чудесной. Благодарю.
По дороге со всех сторон доносятся подобные реплики.
– Спасибо, – как заведенный отвечает отец.
– Благодарю, что пришли, – с трудом выдавливает мать.
Наконец мы добираемся до родительской спальни. Отец захлопывает дверь и укладывает маму на кровать.
– Я не переживу потери, – стонет мать. – Почему так получилось? Зачем?
Она снова принимается плакать.
– Не знаю, дорогая, – отвечает отец. – Отдохни немного. Давай полежим вместе.
Он прижимает мать к себе.
Я сижу на кровати, а родители плачут, уткнувшись друг в друга. Пока что я ничего не могу поделать. Остается лишь надеяться, что мое присутствие хоть как-то их успокаивает. Больше я пока ни на что не способна.
* * *
Время тянется. Через несколько часов разговоры внизу умолкают. Звон посуды и звяканье столовых приборов сменяются шумом отъезжающих машин. На моих глазах родители постепенно перестают цепляться друг за друга и засыпают на разных половинах кровати. Время пришло; я подхожу к маминой стороне.
– Мама? – зову шепотом. – Это я, Алекс. Только не пугайся.
– Алекс?
Она вздрагивает, но успокаивается, когда я глажу ее по руке.
– Все хорошо, мама. Это я. Не бойся, мама, все хорошо.
Она не открывает глаз. При звуке моего голоса по телу пробегает судорога, но сейчас мать расслабилась и тихо спит.
– Где ты? У тебя все в порядке? – спрашивает во сне. – Я так скучаю по тебе. И очень волнуюсь.
– Все хорошо, мама. – Глажу ее лицо и вытираю слезы с ресниц. – У меня все отлично. Я на небесах с бабушкой и дедушкой. Бабушка все еще ездит на той машине, что подарил отец. Представляешь?
– Старый лимонный «кадиллак»? – улыбается мать. – Я знала, что она влюбилась в машину с первого взгляда.
– Дядя Моррис курит только кубинские сигары.
– О, это его рай!
С лица матери не сходит улыбка.
– Да, а дедушка слушает трансляции матчей «Филлис» дни напролет.
– Бабушка с дедом все еще переругиваются?
– Еще как!
Прыскаю, и мама тоже смеется.
– Я подружилась с Алисой Оппенхейм. Мам, она замечательная! Мы ходили по магазинам, и знаешь что? В раю есть одежда на любой вкус, туфли не жмут, а на шпильках ходишь как в тапочках!
– Невероятно! Алиса все еще утверждает, что я украла ее нижние юбки? Все было совсем не так. Клянусь, я оставила ей один кринолин.
– Не волнуйся, мам. Я за тебя заступилась. Алиса передает пламенный привет. – Меня охватывает радостное возбуждение от собственного рассказа. – А знаешь, что еще?
– Что, детка?
Мама улыбается во сне. К ней вернулись силы, она больше не выглядит изможденной.
– Я познакомилась с парнем! Он красивый и очень милый. Я встретила мужчину своей мечты!
– Теперь я верю, что ты на небесах. Он еврей?
– Ну… Как-то не подвернулось удобного случая спросить.
– Ничего страшного, лишь бы тебе нравился.
– Да, мам. Он потрясающий. Жизнь действительно продолжается после смерти. А знаешь почему?
– Почему, солнышко?
– Потому что с нами остается вся накопленная на земле любовь.
– Ты же не страдаешь? Алекс, я не переживу, если тебе больно.
– Нет, мам. У меня ничего не болит. На самом деле я в прекрасной форме. В раю даже целлюлит пропадает, а еще можно пробежать несколько миль и не запыхаться.
– Даже целлюлит пропадает? – восклицает мать. – Ты, наверное, счастлива!
– Да. Все родные отлично себя чувствуют – и бабушка с дедом, и дядя Моррис, и Алиса. Все в порядке. Не волнуйся обо мне.
Мы обнимаемся, и мать снова плачет. Я бережно опускаю ее на кровать.
– Алекс, мне нужно тебе кое-что сказать, – шепчет мать.
– Что?
– Я всегда хотела походить на тебя.
– А я на тебя. – Я целую ее в щеку.
Мама наконец засыпает спокойным, полноценным сном.
Я смотрю на отца. Он спит, но по слезам на щеках я понимаю, что отец слышал все, до последнего слова. Я подхожу к его половине кровати и присаживаюсь рядом.
– Пап, – начинаю я. – На небесах мне пришлось изрядно покопаться в себе. Я жалею об одном – о том, как относилась к тебе.
– Не надо, – всхлипывает отец. – Не надо ни о чем жалеть.
– Надо. – У меня тоже катятся слезы. – Я хочу извиниться за свои выходки. Я часто тебя подводила. Всему виной глупое упрямство.
– Ты же моя дочь. – Отец с усилием переводит дыхание. – Как думаешь, в кого ты такая уродилась? Но я знал, что все наладится. Знал, что когда-нибудь буду гордиться тобой.
– Откуда?
Слезы льются по щекам.
– Ты уже встала на правильный путь. Упорство начало приносить плоды. Детка, я всегда любил тебя…
– Я тоже тебя люблю…
– Так что не волнуйся обо мне. Просто мы слишком похожи и оба стоим на своем.
Вот теперь я уверена. Моя жизнь не прошла зря. В конце концов, я же дочь своего отца.
– Но все равно, при всей огромной отцовской любви ты не мог дать одного. Мне нужно было самой разобраться, что делать, – всхлипываю я.
– Таковы родители, – вздыхает отец. – Пока дети маленькие, мы привыкаем подносить им мир на блюдечке, а потом тяжело остановиться.
– Я знаю, пап. Но мы же все равно любим друг друга. А это главное.
– Спасибо, Алекс. Спасибо, что поговорила со мной.
– Я тебя очень люблю, пап.
Сначала я вытираю его слезы, потом свои.
– Мы еще увидимся? – спрашивает отец.
– Если понадоблюсь, я всегда буду рядом, – заверяю я.
Отец проваливается в безмятежный сон, а я отхожу на пару шагов, чтобы лучше видеть самых дорогих людей в этом (или том) мире. Мама перестала плакать; отец прижимает ее к себе, и они спят.
Они успокоились.
Я тоже.
На все воля Божья
Всем заинтересованным лицам!
Настоящим сообщаю, что сочинение на заданную тему «Десять лучших дней моей жизни» готово и прилагается к данному письму.
Я отнеслась к заданию с примерным прилежанием. Тщательно выбирала дни в надежде, что будет принято решение в мою пользу. Учитывая, что я покинула землю совсем молодой, у меня имелись все шансы со временем привести жизнь в порядок.
Когда я начинала работать над эссе, моей целью было сохранить материальные блага, полученные в раю две недели назад. Но по мере написания отношение изменилось. В принципе, можно считать, что вся затея яйца выеденного не стоит, поскольку сейчас меня совершенно не волнует, куда меня определят.
Если подумать, можете забирать к чертям гардеробную со всеми нарядами по последнему писку моды и нежмущими туфлями. В придачу прихватите ванную с джакузи (да-да, девять струй!), парфюмерию, посуду от «Маккензи-Чайлд» и мебель в стиле потертый шик. Я даже не всплакну, если не смогу больше есть все подряд. Оставьте себе всю роскошь и делайте с ней что хотите. Или лучше отдайте тому, кто никогда не видел ее при жизни, – я в ней больше не нуждаюсь.
Теперь мне очевидно, что существуют более важные вещи, чем диковинки, на которые богато седьмое небо. Последние две недели я постоянно прокручивала в голове свою короткую жизнь, и если я что-то поняла, так это следующее.
Меня окружает явная, неоспоримая, ничего не требующая взамен любовь; никто не в силах отобрать ее. Куда бы я ни попала, это ничего не изменит. Без малейшей тени сомнения знаю, что, проживи я подольше, я бы гордилась достойной, наполненной смыслом жизнью. Я не позволила бы себе иного, и любящие меня от всего сердца люди не остались бы в стороне. Требовалось только время, чтобы увидеть то, что они знали с самого начала.
И когда прочтете историю моей жизни, переданную через череду лучших дней, вы со мной согласитесь.
Не берусь утверждать, что достигла совершенства. (С другой стороны, давайте взглянем правде в глаза: кто ведет себя разумно до тридцати лет?) Скорее всего, за долгую жизнь я бы наделала миллион ошибок. Более того, у меня вся вечность впереди. Я поссорилась со многими людьми и выведу из себя еще не один десяток.
Но это неважно. На земле и в раю есть избранная группа людей; они знают обо мне все, не только какая я хорошая. Они видели и поддерживали меня в худшие времена. Я верю только их суду, и вердикт мне давно известен.
Приношу свои извинения, если напрасно отняла время. Виновата. Так получилось, что я несколько запоздало поняла то, что следовало знать с самого начала.
Вот и все.
