Когда я просыпаюсь во второй раз, уже совсем светло, только мне не сразу удается вспомнить, где я. Я моргаю изо всех сил – я всегда так делаю, чтобы быстрее проснуться.

Комната очень большая, потолок у нее высокий, а пол из голых досок. Как будто я болею и лежу в старой больнице, только здесь больше нет кроватей, кроме моей. Занавесок на окнах тоже нет, поэтому солнце светит прямо в лицо и согревает его. Подоконник покрыт толстым слоем пыли, какими-то черными кусочками и частицами известки с потолка.

Обрывки вчерашнего дня начинают вспыхивать в памяти. Но все перемешалось: то черно-зеленое блестящее лицо смотрит с высоты ходуль, то мужчина с совиными глазами выскакивает неведомо откуда, то бесконечная поездка на машине в темноте, то гигантская книга, то мама в поезде говорит «вроде того, вроде того», то я откусываю хот-дог и слизываю голову у длинного червяка из кетчупа.

Потом мамины коричневые ботинки, которые торчат из-под грузовика.

Дальше можно не моргать. Теперь я вспомнила все. Я сажусь на кровати, и вдруг дикий крик вырывается у меня из груди, хотя я вовсе не собиралась кричать. Он сам выпрыгивает из меня, так бывает, когда чихаешь.

«Нет, нет, нет», – так звучит этот крик. Он разносится по комнате, отскакивает от потолка. Ноги дрыгаются вверх-вниз, ужасные тяжелые одеяла падают на пол грудой, и я одним прыжком выскакиваю из кровати. По коридору приближаются шаги, и в комнату врывается Дороти. При дневном свете она еще смуглей, чем вечером, совсем как индианка, на ней все та же пыльная черная юбка, что и вчера, достающая почти до щиколоток. Сегодня в нее заправлена синяя блузка, а на талии широкий кожаный пояс белого цвета. Волосы собраны в конский хвост, который болтается вдоль спины, она напоминает мне героиню из одного ковбойского фильма, который я когда-то видела.

– Сейчас, сейчас. Зачем же так кричать, – приговаривает она. Вообще-то я перестала кричать сразу, как она вошла, я очень рада видеть ее.

Дороти подбирает одеяла с пола и аккуратно складывает их. Она делает все очень ловко и быстро. Потом слышатся другие шаги, не совсем обычные. Человек тяжело ступает – топ, топ, и каждый «топ» чередуется с каким-то шаркающим звуком.

– Слава богу, вот и Деннис, – говорит Дороти, и в комнату входит мой дедушка. Рукава рубашки закатаны, лицо вспотело, как будто он работал в саду или что-то вроде.

– Я хочу поговорить с мамой, – говорю я. Я сжимаю руки в кулаки, сама не замечаю как.

Дедушка подходит ближе, и я понимаю, откуда этот шаркающий звук. Одна нога у него больная – он не может ее оторвать от земли, поэтому тащит за собой, когда идет. Вчера ничего такого не было – ни когда мы бежали по полю, ни когда он открывал железные ворота. Я понимаю, что все дело в той невероятной энергии, которая переполняла его вчера, – она давала ему такие силы, что он даже перестал хромать. Я не знаю, откуда я это знаю, но знаю точно.

Его большие бледные глаза смотрят на меня, и мне становится жарко и стыдно оттого, что я стою перед ним в прозрачной нижней юбке Дороти.

– Я хочу поговорить с мамой, – повторяю я уже тише, как будто шелестит крыльями бабочка.

Он присаживается передо мной на корточки – ему нелегко это сделать из-за больной ноги. Его лицо оказывается на одном уровне с моим.

– Конечно, Кармел. Но ты должна помнить, как важно всем нам сохранять спокойствие в нашем положении. Мы должны вести себя как взрослые и ответственные люди ради твоей мамы.

Я обдумываю его слова и понимаю, что он прав, и мне становится немножко легче.

– Оденься, а я пока пойду позвоню в больницу и узнаю, что нового, – говорит он. Дедушка поднимается, ему снова больно.

Он стоит передо мной, а Дороти сзади, они словно боятся, что я убегу, и ждут моего ответа.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Я подхожу к стулу, на котором лежит моя одежда, и смотрю в сад на деревья, жду, пока они выйдут, чтобы переодеться. Дверь захлопывается.

Теперь я вижу, что черные кусочки, которыми усыпан подоконник, – это тела мертвых ос. Они совсем высохли, лежат кверху брюшком, оттуда торчат тонкие, как паутинки, лапки. Живыми они были, наверное, гораздо тяжелее – как та пчела, которая билась о стекло, а потом вылетела, и я еще испугалась, что она упадет и разобьется. Теперь осы умерли, и тяжести в них не осталось. Как это странно, думаю я: быть живым – значит чувствовать тяжесть.

Одежда, которая была на мне вчера, кажется заскорузлой и грязной. Делать нечего, я все надеваю на себя, даже трусики. Хоть моя мама говорит: «Новый день всегда начинай с новых трусиков». Я сообразила, что у меня нет даже зубной щетки, чтобы почистить зубы. Надо спросить у Дороти, думаю я, может, у нее есть запасная щетка. Надеюсь, она не предложит мне свою, потому что пользоваться чужой зубной щеткой это ужас как противно.

За моей комнатой тянется длинный коридор, его стены до половины выкрашены зеленой краской, а верх – грязно-белый. Я иду в ту сторону, откуда доносятся голоса, и оказываюсь возле деревянной лестницы. Входная дверь на первом этаже открыта, и над железными воротами виден кусочек голубого неба. Небо совершенно такое, как всегда, как будто это самый обычный день, и мне от этого становится легче.

Голоса дедушки и Дороти доносятся из их квартиры, как будто там жужжат два насекомых – звук то тише, то громче. Дороти как кузнечик – «ззз, ззз», а дедушка насекомое покрупнее, и звук у него громче и резче. Мне пришло в голову – таракан, но потом я подумала, что таракан не очень приятное насекомое, и заменила таракана на большого черного жука с рогами. Я снова прислушиваюсь – да, так и есть: «бип, бип, бип», в точности как жук. Потом послышались шаги. Мне не хочется, чтобы они видели, как я подслушиваю, и я начинаю спускаться по лестнице. У подножия лестницы стоит дедушка.

– А вот и наша малышка Кармел! Я позвонил в больницу. Спускайся вниз на завтрак. Чувствуй себя как дома в нашем скромном жилище.

Слово «скромный» рифмуется с «укромный» и, как мне кажется, означает «маленький», а разве этот дом можно назвать маленьким, или я чего-то не понимаю?

Остаток лестницы я одолеваю очень быстро, потому что хочу поскорей узнать, что с мамой. Дороти хлопочет у плиты.

– Проходи, садись. – Дедушка подходит к столу, забавно хромая на свой манер.

Дороти кладет передо мной блинчик и посыпает сахаром.

– С черникой, – говорит она и подмигивает, ее веко медленно скользит по глазному яблоку, и почему-то это напоминает мне какое-то животное, ящерицу, что ли. Она садится рядом со мной и складывает руки на коленях, на черной юбке.

Ягоды лопаются, когда я жую, брызгает сок, и мне становится стыдно оттого, что я сижу тут и ем вкусные блинчики, пока мама в больнице, поэтому я откладываю вилку в сторону. Дедушка сидит во главе стола.

– Кармел, у меня две новости, хорошая и плохая. С какой начать, моя милая?

Они оба сидят – не шелохнутся и внимательно смотрят на меня.

– С плохой. Нет, с хорошей. – Я так вцепилась в стул, что даже больно.

– Твоей маме сделали очень сложную операцию. Она продолжалась всю ночь, потому что травмы очень тяжелые. Бедная моя дочь!

Он вынимает из кармана белый платок и подносит его к лицу. У меня такое впечатление, что он пытается спрятать глаза, а мне хочется разглядеть, появились ли на них слезы. На моих, я чувствую, появились, они снова полны слез, хотя я даже не ожидала, что в моей голове еще осталась вода, столько вчера плакала.

Чуть погодя он прячет платок обратно в карман.

– А хорошая новость? – спрашиваю я каким-то тоненьким голосом. Я тоже превратилась в насекомое – в такую же маленькую мошку, которая заползла сейчас под мою тарелку в поисках укрытия.

– Хорошая новость состоит в том, что она выжила. Врачи проявили фантастическое мастерство и собрали ее по кусочкам. Все, что могли, то и сделали.

Собрали ее по кусочкам. Все, что могли, то и сделали. Не нравятся мне эти слова. Как будто речь идет о кукле или там о марионетке – она развалилась, и ее собрали кое-как: ноги торчат вместо головы, глаза на пятках. Все, что могли, то и сделали. Но я себя одергиваю – перестань, это же глупо, он совсем не это имел в виду. Соберись с мыслями, говорю я себе.

– Когда я ее увижу? – спрашиваю я все еще голосом мошки. – Мы можем сейчас поехать?

Дедушка почему-то пугается, отрывает руки от стола и держит их перед собой, так что я вижу его ладони.

– Нет, Кармел, что ты! Она очень слаба, она…

– Я не буду ее беспокоить. Я не буду ее будить… – Теперь я говорю уже своим голосом, голосом нормальной Кармел.

– Нет, нет, это невозможно. Исключено. – Он чем-то напуган и недоволен, отвечает решительно.

Но я тоже настроена решительно.

– Почему? Почему исключено? – Я встаю и сжимаю кулаки, как будто хочу кого-то ударить.

– Понимаешь, мама лежит в таком месте, которое называется «реанимация». Это очень тихое место для людей, которые находятся в очень тяжелом состоянии. И там нужно поддерживать полную тишину, чтобы люди быстрее поправлялись.

– Но я не буду шуметь. Не буду, не буду!

– Может, и не будешь. Но пойми, Кармел, врачи сказали: посетителей не пускать, особенно детей.

– Хорошо, я не буду входить. Я посмотрю в щелочку! – кричу я ему. – А если в двери есть окошко, я посмотрю в окошко. А если окошко высоко, ты поднимешь меня.

– Кармел, нет! – Он тоже кричит и таким громким, таким страшным голосом, что все слезы, которые скопились у меня в глазах, брызгают фонтаном, и я хватаюсь руками за лицо. Я падаю на стул, и Дороти протягивает руки и обнимает меня. От нее пахнет блинами, кофта у нее очень мягкая, как будто стиранная много-много раз, и я утыкаюсь лицом ей в грудь и плачу.

– Хватит, Деннис, – резко говорит она. – Прекрати. Оставь нас, и девочка успокоится.

Раздаются удаляющиеся шаги, и за дедушкой закрывается дверь. Я не хочу слезать с коленей Дороти, поэтому обнимаю ее и вцепляюсь в нее, как обезьянка. Она гладит меня по волосам.

– Ну что ты, что ты, Кармел. Все будет на пять с плюсом. Все и так хорошо. Ты же не одна. Ты ведь не можешь жить одна. Поживешь немного с нами, вот и все. Как только маме станет лучше, поедешь с ней повидаться.

Она говорит понятные вещи – не то что дедушка, и в ее словах есть смысл. От ее слов мне становится спокойней, так что я даже разжимаю руки и могу высморкаться в розовый бумажный платок, который она вынимает из кармана.

Она улыбается мне. Когда я смотрю в ее глаза, мне на ум приходит слово «янтарь». Цвет ее глаз напоминает мамино ожерелье из желто-коричневых бусин. Совсем маленькой я любила засунуть одну из бусин в рот, пока никто не видит, – уж очень они походили на конфеты. Вкуса у них, конечно, никакого не было, но все равно мне нравилось их лизать, и глаза у Дороти точь-в-точь как эти бусины, разве что чуточку темнее.

Она печет мне еще один блинчик. Потом велит пойти подышать свежим воздухом, пока она моет посуду, и протягивает мое пальто, которое провисело всю ночь на вешалке.

Я немного стою наверху большой каменной лестницы, нюхая воздух, как лиса. Мне хочется понять, где я, но на воротах по-прежнему висит большой блестящий замок. Я выглядываю в щелочку, железо холодит мне лицо, но видно только какое-то зеленое пятно. Дом окружен со всех сторон каменной стеной, она намного выше моего роста, в одном месте прямо у стены выросло дерево, его корни цепляются за камни. Я сажусь под дерево, и тень от него скользит по моему пальто.

Мне начинает казаться, что я существую не то в картинке, не то в фильме, что я плоская и сделана из такого же вещества, как люди в телевизоре. Мои руки делаются плоскими, как лист бумаги, и я вытягиваю ладони, чтобы поглядеть на них. Они потные, в морщинки забилась грязь, я нюхаю их. Запах сладко-соленый, как у арахиса из пакетика.

Я брожу по двору. Похоже, тут давно никто не жил, пока не приехали Дороти с дедушкой. Под ногами хрустят обломки черепицы и всякий мусор. Кое-где стоят какие-то ржавые механизмы – для сельского хозяйства, наверное.

Мне снова кажется, что все кругом ненастоящее и я тоже. Я тут ничего не знаю, все чужое, если не считать одежды, которая на мне. Как будто меня вот-вот выключат – как я выключаю телевизор. Ужасное чувство, я пытаюсь его прогнать, нужно что-то сделать и снова вернуться в себя.

Поразмыслив, я решаю, что самое лучшее – напрячь мозги и постараться до нашей следующей встречи что-то понять про Дороти и про дедушку, тогда они перестанут быть такими чужими. Дедушкина вчерашняя энергия все еще витает возле ворот, я ее чувствую, когда прохожу мимо. Клубится вроде вчерашнего тумана. Другое дело Дороти. Ее энергия собрана в комочек и спрятана у нее внутри. Затем я думаю про дедушкину хромоту, про то, как она исчезла вчера, а сегодня появилась. От этих мыслей у меня начинает болеть нога, и я чуть не падаю. Поэтому я перестаю думать про дедушкину ногу. Про маму в больнице я тоже не думаю. Оставляю эту картину внутри стеклянного шара.

Я провожу еще одну ночь в той же комнате, в той же кровати. Невыносимо хочется домой, я говорю им об этом, но они отвечают: «Еще рано».

Ночью в доме совсем страшно, днем все же получше. Квартира, в которой живут Дороти с дедушкой, отремонтированная, красивая. Они спят в спальне рядом с туалетом, куда меня водила Дороти в первый вечер. Гостиная у них рядом с кухней, там стоит большой кожаный диван, пахнет новым ковром, и огромное окно смотрит во двор перед домом. Оно такое огромное, что на подоконнике можно сидеть, я и сижу. А в той части, где сплю я, дом совсем старый. Дедушка говорит – у инвесторов кончились деньги. Но это обстоятельство имеет положительную сторону: благодаря этому инвесторы, как дедушка их называет, сдали квартиру по дешевке – Дороти аж дважды говорила об этом. Сегодня утром я слышала, как они обсуждали – может, им купить весь дом целиком, вместо того чтобы снимать его часть. Они поделят его на квартиры, потом будут их сдавать и заработают кучу денег. Тогда они сами будут инвесторы. Но по тому, как они говорили, было ясно, что это просто мечты и ничего этого быть не может.

Телевизора тут нет вообще. Я спросила у Дороти почему. Она рассмеялась и ответила, что, когда она была маленькая, у них в семье не было телевизора, а когда он, наконец, появился, то человечки, которые двигались внутри ящика, сильно пугали ее. Мне это напомнило о моем вчерашнем чувстве.

Я снова спросила про маму. Они заверили, что скоро я смогу ее увидеть. Я сказала, что хочу поговорить с папой, а они ответили, что у него выключен телефон, потому что он находится в больнице с мамой. Они оставили ему сообщение, и он наверняка перезвонит, когда сможет. Странное дело, но меня это даже порадовало – раз он у мамы в больнице, значит, ему не все равно, значит, переживает за нее. Если он сейчас побудет с ней, то, кто знает, может, он вернется к нам, и мы снова будем вместе. Не знаю, что будет в этом случае с Люси, да и какое мне дело, не могу же я думать обо всех.

Моя одежда сильно запачкалась, очень долго я ношу ее. Сижу на каменных ступенях у входа в дом и плачу, уткнувшись лицом в ладони. Поплакав какое-то время, я говорю себе: стоп, ты превращаешься в плаксу, как та девочка из школы, которую зовут Тара. Я ее всегда жалела, потому что она с особенностями развития и вечно плачет, слезы капают на парту, и к концу уроков она делается влажной от слез. Я перестаю плакать и слушаю, как поют птицы. А потом – хоть и понимаю, что это невозможно, вообще невозможно, – я слышу голос, это мамин голос. Я догадываюсь, что он звучит только у меня в голове, но он слышится в шелесте листьев. Сначала я не могу разобрать, что шепчут мне листья, но потом они собираются с силами и повторяют вполне отчетливо: «Мужайся, Кармел, мужайся!»

И мне вдруг становится спокойно, я понимаю – что бы ни случилось, у меня хватит мужества справиться со всем. А если я стану плакать каждые пять минут, то буду делаться все слабее и слабее, пока не превращусь в гору скомканных бумажных платков, пропитанных соплями и слезами.

Я принимаю решение. Я знаю, что в работные дома люди попадали не по своей воле, поэтому сама для себя буду считать этот дом замком.

Спрашиваю у дедушки еще раз, когда поедем к маме, он отвечает: скоро уже, скоро.