Мик ехал так быстро, словно мы опаздывали, хотя до поезда еще оставалась вечность. Он надавил на клаксон, и водитель впереди принял вбок и прижался к обочине, пропуская нас. Обогнав его, Мик откинулся на спинку сиденья и стал крутить руль кончиками пальцев. Он как ненормальный упражнялся с гирями в последние несколько недель. Его футболка с коротким рукавом выставляла напоказ мышцы, края ткани впивались в бугры на руках, такими они стали большими. Я подумала, не из-за того ли это, что тринадцатилетние девочки кажутся ему такими страшными. Ужасно жаль было, что у меня так же не получилось.

Мы сидели в давящем молчании, я словно ракушку к уху прижала.

– Чего ежишься? – в конце концов спросил он.

Я выпалила, не подумав:

– У меня сегодня утром месячные пришли.

– А, – выдавил он и прибавил скорость, будто дождаться не мог, когда от меня избавится – теперь, когда знал, что у меня кровь идет в его машине.

Я почему-то решила, что он может вдруг дать по тормозам, остановиться, выволочь меня в лес и избить до полусмерти за то, что я это сказала. Я обеими руками вцепилась в сиденье и постаралась сосредоточиться на том, что видела сквозь ветровое стекло, чтобы отогнать видение своего тела, лежащего в лесу, оцепенело, как мертвая птица. Мимо мелькали деревья, у меня кружилась от этого голова. Казалось, от каждого вдоха мне больно.

– Не трудись наказывать меня молчанием. Не сработает, – в конце концов произнес Мик; его голос не обещал ничего хорошего, хотя на самом деле мой язык приклеился к нёбу от ужаса. – Ты. Я не понимаю, как ты вообще думала, что сможешь с нами жить, разгуливая черт-те где и поджигая мою одежду.

Он так крепко сжал руль, что машину забросало из стороны в сторону.

– Перестань, пожалуйста. Разобьемся.

– Да плюс это. – Он ткнул пальцем себе в голову сбоку. – Это, твою мать, была последняя капля.

С моей стороны не был виден воспаленный багровый разрыв. Мик пытался зачесывать на него волосы, изводил столько геля, что в волосах у него появлялись пробелы со спичку, но хвостик раны все равно торчал наружу, как хвост фиолетового червя, ползущего вверх по голове. Пару раз он замечал, что я смотрю на шрам, и отстранялся на шаг, инстинктивно вскидывая руку. Это заставляло меня рассматривать свои руки и гадать, как они могли нанести такую рану. Когда я об этом думала, руки зудели, и я расчесывала их до красноты, пока они не успокаивались.

Теперь я думала, не открыть ли мне дверь машины и не выброситься ли наружу, но тут я заметила, что деревья поредели – мы приближались к городу, а потом встали в пробке. Я обрадовалась, что оказалась среди людей.

Из окна я увидела маленькую девочку, высоко поднявшую руку, чтобы держать за ладонь папу. Она что-то сказала ему, и он остановился, взял конфету, которую она несла в другой руке, и бережно развернул фантик. У меня родилось странное ощущение, что эта девочка – я, а этот мужчина – мой настоящий отец, вот мы, такие, какими должны были стать после какой-то развилки на дороге, которую я смогу отыскать, если постараюсь. Если я найду этот тайный поворот, то смогу войти в эту девочку и держать за руку своего настоящего папу. У меня сжалось горло. Потом машина поехала, и они оба скользнули мимо. Еще из-за них я стала думать о Барбаре: она теперь была такой далекой, и я стала переживать, что оставила ее – как она выживет?

Мы въехали на парковку перед вокзалом, я вылезла с пассажирского сиденья и глубоко вдохнула свежий воздух.

Тени на платформе казались черными под холодным солнцем. Мы стояли лицом друг к другу, как в ковбойском фильме, когда придет поезд, и все сразу закрутится. Пальцы Мика нервно барабанили по шву джинсов.

Вне машины я чувствовала себя спокойнее, хотя на платформе никого не было. Я теребила пластмассовую ручку чемодана.

– Это из-за Сандры? – в конце концов спросила я, отбросив осторожность – последняя отчаянная попытка. – Я не скажу Барбаре, честное слово…

Уже выговаривая эти слова, я ненавидела себя за то, что, как гадкая зверушка, пытаюсь пропихнуть такую сделку.

– …если так мне можно вернуться домой.

– Нет.

Я посмотрела на пути и представила, как отваливается моя голова, отрезанная поездом, который должен был увезти меня отсюда. Вспомнила девочку, которая как-то ночью в лесу звала свою настоящую семью, и она показалась мне младенцем.

Мик окинул меня взглядом с головы до ног.

– Постарайся вписаться там, у Элейн. Посмотри на себя, как ты одета, это ж совсем никуда. Позорище.

На мне было дедушкино пальто, доходившее почти до земли, и ярко-розовый платок, повязанный тюрбаном.

– Мне нравится.

– Ну зашибись теперь.

Он развернулся на пятке и быстро пошел прочь.

– Нет, Мик. Папа, вернись.

Он уже скрылся в холле вокзала, ведущем к кассам. Я услышала, как с другой стороны хлопнула дверь.

Когда я осталась одна, небо надо мной сделалось огромным.

– Береги Барбару! – крикнула я вслед Мику, зная, что это бесполезно, что он не услышит.

Пришел поезд, и все кругом наполнилось свистом, выхлопами и дрожью. Скоро и Элейн я надоем, и настанет очередь социальной службы. Единственной возможностью спастись было найти мою настоящую семью. Кроме них, никому до меня нет дела. Если я их не найду, то потеряюсь навсегда.

Поезд был из тех, где вагоны разделены на маленькие комнатки. Я сняла пальто и, свернув, положила на сиденья рядом. Красно-голубая обивка колола меня под коленями сквозь тонкие черные леггинсы. Поезд сотрясался, двигатель работал на холостом ходу в ожидании пассажиров, я чувствовала, как вибрировал пол. Я держалась за пластмассовую ручку чемодана, надеясь, что никто ко мне не подсядет. А то ведь кто-нибудь может попытаться со мной заговорить. Попытаться быть со мной добрым, и это будет конец, я сломаюсь, залью слезами и обмажу соплями все сиденья. Тогда кто-нибудь пожалеет меня.

Я постаралась сосредоточиться на динамике над дверью, заставила себя увидеть идущие крест-накрест провода и отломанный кусочек обшивки, торчавший металлическим шипом – просто чтобы не заплакать. А потом с ясностью, дошедшей до мозга моих костей, поняла, что стою на развилке, которая может навсегда определить все. Когда я смотрела туда, куда направлялся поезд, там не было ничего, кроме черноты и мрака. За окном царил хаос, и я раньше думала, что такой неопределенности не бывает. Мне нужно было выбрать путь.

– Давай, паломник, – прошептала я себе, подхватив чемодан и выходя из поезда.

Я смотрела, как поезд становится все меньше, как сверкает на его хвосте солнце, пока его не поглотил синий горизонт. Под мышками и на спине у меня выступил пот. Что я наделала? Я дотащила чемодан до живой изгороди, отделявшей платформу от парковки. Листья на ней были крупные, пестрые и висячие. Внезапно я поняла, что там, в глубине, могут таиться глаза – выглядывать, смотреть, что я делаю.

– Мик, – позвала я сквозь листья, приблизив к ним губы. – Мик, ты там?

Что-то зашуршало, я дернулась, но увидела, что это просто птица, сидящая в ветвях. Ее желтый глаз сверкал, уставившись на меня из темноты, она била крыльями по листьям. Я все ждала, что услышу шелест, когда она выскочит с другой стороны изгороди и взлетит, но она так и осталась внутри, шумела и перелетала с ветки на ветку, словно не знала, что снаружи вообще что-то есть.

Пока я глядела сквозь листья, у меня родилась надежда; учитывая нашу историю, многие сказали бы, что странная надежда: я захотела, чтобы Мик ждал, курил самокрутку, свесив одну ногу из открытой двери машины. В моих надеждах он без слов кивал в сторону пассажирского сиденья, я садилась в машину и ехала обратно домой. Надежда угасла. В глубине души я понимала, что дома не безопасно, просто там я все знаю.

Возле здания вокзала сидел на корточках Тень, спрятавшись в темноте под автобусом на парковке. Двигатель автобуса работал, водитель отдыхал за рулем и читал газету. Я нащупала в кармане стихотворение Тома. Я стала повсюду его с собой носить. Так часто трогала, что бумага начала истираться. Я вынула его и начала читать слова, которые уже знала наизусть. И тут незнакомая острая боль пронзила мой живот, и мне пришлось обхватить его руками.

Что с тобой?

– Внутренности.

Везет тебе, внутренности. Моих уже давно нет.

– Когда так болит, не очень-то.

Может, это печаль. Печаль иногда так чувствуешь.

Я покосилась на него, и он отодвинулся, скользнув за колесо. Я положила стихотворение обратно в карман.

– Может быть, – бросила я. – Чего ты хочешь?

Я говорила шепотом.

– Ты меня бросаешь, едва я повернусь спиной или начинаются неприятности.

Из-под автобуса донесся тихий кашель, словно Тень на самом деле мог задохнуться от выхлопа.

Я пытался подумать о том, что нам дальше делать.

– А это не трудно, когда мозгов нет? – спросила я.

Повисло обиженное молчание, и я вскрикнула:

– Прости, прости. Правда, прости!

Он ответил почти сразу; обычно он меня наказывал молчанием или вовсе исчезал. Но на этот раз ему не терпелось.

Ответ ко мне пришел, пока я тут тебя ждал, но теперь он пропал. Если бы ты дала мне сразу сказать, может, он все еще был бы у меня.

– Ну хватит, – рассердилась я, и женщина в жакете из коричневого меха, проходившая мимо, испуганно уставилась на меня.

Я улыбнулась ей, чтобы показать, что я не какая-нибудь сумасшедшая, которая сама с собой разговаривает.

Отвернувшись от Тени, я пошла за своим чемоданом, но Тень точно почувствовал, что я ухожу, и выкрикнул пронзительным голосом:

Есть, есть, я вспомнил, вспомнил – я, кажется, знаю, где найти кого-то из твоих родных, то есть из настоящей семьи! Из тех, кого ты искала.

Я бросила чемодан и резко обернулась.

– Что? – спросила я. – Что ты сейчас сказал?

Убедившись, что женщина в меховом жакете ушла, я снова присела, чтобы лучше слышать Тень.

– Почему ты раньше это не говорил?

Потому что я только что об этом задумался или вспомнил, ответил он, я точно не знаю. К тому же я был занят в последнее время, вспоминал про другое.

Он снова кашлянул.

Это не точно. Я часто ошибаюсь или вспоминаю задом наперед, так что предупреждаю.

Я поняла, как у меня колотится сердце. Моя семья, мои родные, свои!

Две девочки, лет по десять, но накрашенные, как взрослые, прошли мимо, показывая пальцами на меня, сидевшую на корточках у автобуса, и тихонько хихикая. Я состроила им рожу, и они убежали.

Я задумалась о том, как скверно обращалась с Тенью в последнее время за то, что он говорит, как ребенок, а ведь на деле изменился не он, а я сама. Он остался тем же, каким я его запомнила, когда увидела в первый раз, в три года.

– Слушай, – сказала я, – если есть хоть малейшая, хоть крошечная возможность, мы обязаны за нее ухватиться. Но ты должен посоветовать, куда ехать и что делать, потому что я сейчас понятия не имею, с чего начать. Я совершенно запуталась и растерялась.

Он над нами.

– Кто над нами? – спросила я, поглядев в небо.

Нет, нет, автобус, на который нам нужно сесть. Я нарочно здесь застрял, чтобы не забыть сказать.

Тень забрался в автобус передо мной, прошел по проходу и устроился на одном из сидений, подпрыгивая и глядя в окно, словно собирался на школьную экскурсию.

– Куда? – спросил водитель.

– Точно не знаю, – ответила я. – Я заплачу до конца, но, может быть, мне надо будет сойти раньше.

– Как скажешь, – безразлично отозвался он.