Тень всегда так или иначе был рядом, поэтому никогда не вызывал у меня любопытства. Он – часть меня, как рука или нога. Иногда он меня пугал, правда, даже тогда я знала, что не смогу себя от него отделить.

Но доктор Брэннон заставил меня задуматься. И, увидев, как Тень меня ждет в изножье кровати, я словно впервые в жизни его рассмотрела.

– Тень, – произношу я, снова понимая, что могу говорить с ним разве что хриплым шепотом. – Тень, ты кто?

Я думал, ты так и не спросишь.

Голос у него немного обиженный, как часто бывает.

– Ну, прости. – Я тяжело сажусь на кровать. – Можешь теперь мне рассказать?

Посмотрим.

– Я бы очень хотела, чтобы ты рассказал, правда. – Я решаю немножко к нему подольститься. – Ты всегда был рядом, Тень. Ты был моим самым верным другом.

И понимаю, что это не лесть – это вообще-то правда.

Только если будешь слушать. Я должен точно знать, что тебе не станет скучно и ты не отвлечешься, потому что я только один раз могу тебе обо всем рассказать. Если не станешь слушать, моя история потеряется навсегда.

– Обещаю, я буду слушать.

И вот я снова в Алисиной кроличьей норе, но стены, когда я касаюсь их кончиками пальцев, на ощупь сухие и пыльные. В воздухе густо висит пыль, дышать трудно. Я машу руками, но неумолимо скольжу и падаю. Даже когда падение останавливается, я не уверена, что достигла дна. В пыли звучит высокий голос.

Меня зовут Джошуа. Джошуа Блэк.

Борьба в моем теле прекращается. Я слушаю.

Руби, я сам только что все это вспомнил. Я долго-долго вспоминал, хотя очень сложно сказать, сколько времени это отняло, потому что мы на самом деле таких вещей не понимаем. Я ждал, когда смогу тебе рассказать, я ни единой душе об этом не рассказывал, ни живой, ни мертвой, потому что ты их всегда отрезала или говорила, чтобы я ушел. Когда так случалось, я на время уползал – помнишь? Плакал минутку или месяц, потом подползал обратно, сидел и следил за тобой, выглядывал из высокой травы или из-за сараев. Ты казалась такой яркой, ты так вспыхивала, когда играла – длинные волосы летели за тобой, как ветер, и в лице появлялся такой красивый цвет.

Я жаждал.

Часто. Я хотел носить твой костюмчик из кожи и костей, чтобы еще раз ощутить щекой ветер. Но теперь нет. Я все вспомнил. Когда я увидел всю свою жизнь на этой земле, я понял, что она была желтком, который обратно в яйцо не запихнешь.

Руби. Меня зовут Джошуа Блэк. Я единственный сын Патрика Блэка. Мы оба твои предки, но очень, очень давние. Никто из живущих нас совсем не помнит. Никто не знает, что мы когда-то существовали. Была еще дочь, потом, много позже того, как меня не стало, но я ее не очень хорошо знаю. Патрик Блэк был ворошильщиком, у него были большие руки и черные усы. Мы вместе работали в глубоких ямах. Ты никогда не узнаешь, как темно в глубине земли, Руби, и как там жарко. Там мерцал в угольных коридорах огонь свечей, и когда меня заставляли тискаться в узкие дыры, я всякий раз не знал, смогу ли выбраться.

Но он был ворошильщиком, и он вечно занимался чем-то на стороне: продавал то, что бог знает где брал – чаще всего мясо. Когда мастер его отчитал за небрежность, Патрик кашлянул ему прямо в лицо, так что у него от резкого выдоха из носа грязь полетела, и нас выгнали.

«Я слышал, есть оказия, – сказал старый Блэк, – в лесу, недалеко отсюда. Можно самому разрабатывать жилу, если найдешь. И все оставлять себе. У копанок там дивные имена: Новая Мечта, Добывайка, Господа Углекопы, Вырой Грош. Если найдем свою жилу, я ее назову Мэри, в честь твоей матери».

И мы отправились в долгий путь. Сначала казалось, что вышли из ада прямо в рай. Пошли на убыль черные груды шлака. Облака пыли, пара и грязи раздвинулись в воздухе, как занавески. Мы проходили мимо таких пейзажей, которых я и вообразить не мог: чистые ручьи звенели по камням, и над ними прыгали рыбы, вились сельские дорожки, окруженные дурманящими цветами, над которыми жужжали пчелы, и все вокруг точно мерцало. Мне всегда нравилось все яркое.

Когда мы дошли до Монмута, мне захотелось там задержаться, потому что я никогда не видел таких зданий, но Патрик вскоре погнал меня через мостик, ведший в лес, и все погрузилось во тьму.

Как бы Патрик ни старался, найти свою жилу у него не вышло – ни Новой Мечты, ни Выкопай Грош, ни Мэри. Наши башмаки сносились. Я пяткой чувствовал лесную землю. Я уже начинал тебя узнавать. Когда было голодно, среди деревьев появлялась сфера красного света, и я знал, что ее могут звать Руби.

Однажды нас арестовали за бродяжничество и отвели в каменное здание, оказавшееся тюрьмой под названием Литлдин. У тюремщика были такие черные усы, что я испугался, даже чернее, чем у Патрика. Ночами там было холоднее, чем снаружи. Луна заливала меня светом, пока я лежал на грязной скамье, где спал, и тогда я чувствовал, что она – обратная сторона солнца, его холодное лицо. Я думал, в ту ночь меня убьет ее свет.

Мы пробыли там достаточно долго, чтобы нас выпустили, и Патрик сказал, что мы отправимся в Ливерпуль, где у него сестра, но оказалось, что это ложь. Была еще одна ложь, ложь в том, что он сказал «мы».

«Здесь наши пути расходятся», – заявил он на краю леса, и я увидел в его глазах, что для него я умер.

«Не бросай меня, – взмолился я. – Позволь пойти с тобой. Я буду спать под твоей кроватью и есть, что останется на твоей тарелке. Твоя сестра даже не заметит, что я рядом».

Он сказал мне, что у него там не сестра, что он отправляется к женщине, которая когда-то была к нему неравнодушна, и надеется, что ее чувства вспыхнут вновь, потому что у нее в Ливерпуле уютный домик. Тут я понял, что надежды нет: лишившийся матери сын не станет желанным дополнением, если собираешься взбодриться и приударить за дамой, – но это не помешало мне пойти за ним по извилистой дороге, спускавшейся с холма. Впереди, словно большая блестящая змея, сверкала река Северн, изогнувшаяся петлей. Время от времени мой отец поворачивался и видел, что я все еще иду за ним; тогда он отмахивался рукой, будто пытался отогнать слепня. Его широкая спина в черной куртке, всегда казавшаяся обширной, как площадь, начала удаляться. Я за ним не поспевал. Когда его спина превратилась в крохотный черный квадратик, я понял, что никогда его не догоню, он так стремился от меня избавиться; и я упал на краю дороги среди трав и крапивы.

Я был совсем один. Больше всего я боялся, что тюремщик с черными усами опять меня поймает и посадит в ту каменную клетушку, чтобы меня убил лунный свет. Поэтому я держался окраин – леса, полей. Ловил кроликов; сидел так неподвижно, что они подходили близко, пощипывая траву. Я прыгал и хватал их за шею, хотя часто они оказывались быстрее, и я больно падал на живот. Если мне удавалось поймать кролика, я его свежевал и жарил на огне, который разводил, потерев две палочки одну о другую. Но зайцев я не трогал, потому что, как тебе известно, убить зайца – к несчастью. Еще я воровал в полях картошку. Но наступала зима. Однажды утром, когда я проснулся, моя одежда и волосы были белыми и хрустели от мороза. Все стало слишком холодным и сырым, чтобы развести огонь. Я начал двигаться медленно и спотыкаться, я даже не мог поймать кролика. Голод был похож на безумие. Река сверкнула мне в лицо, холодная и яркая, и я решил, что смогу поймать рыбу.

Когда я добрался до берега, меня поразило, какая она широкая, эта река – широкая, как большая дорога. Я понял, что рыбу я там не поймаю. Все рыбы скрывались в огромной движущейся массе воды, а у меня не было ни крючка, ни даже лески, чтобы попытаться выудить хоть одну. Я понял, что думал, будто сумею рыбачить, потому что у меня что-то не то с головой. Грязь на берегу была мягкой, она просачивалась мне в башмаки. Меня охватило странное чувство, словно мир поворачивается очень медленно, и я могу свалиться с него в любой миг. Просто скатиться вниз.

Я лег, чтобы это чувство ушло, и грязь поднялась вокруг, приветствуя меня. Я повернул голову. Грязь была густой и блестящей. Я представил, как она наполняет мой живот, и мне захотелось ее съесть. Я мог думать только о том, каково это будет: снова набить живот. Поэтому я повернул голову и стал всасывать грязь. Я ем то, из чего сделан мир, думал я.

Потом, увидев свое мертвое тело, я испугался. Я бродил вокруг него, пытаясь снова попасть внутрь. Сидел возле тела на корточках, оплакивая себя. Потом я оказался над ним. Оно раздулось, как большой серый стручок, и каждый день прибой его слегка толкал. Вода захлестывала его, но когда прибой отступал, оно по-прежнему лежало на месте, застряв в своей грязевой постели. Пока оно раздувалось, я какое-то время радовался, потому что казалось, будто у меня снова появляется плоть на костях. Но потом я стал его бояться, а кажется, когда начинаешь бояться рук, ног и головы, которые тебе когда-то принадлежали, это значит, что все пропало.

Однажды прибой поднялся высокой бурой волной и вырвал тело оттуда, где оно покоилось. Вода ушла, и его больше не было. Я надолго о нем забыл. Ты тогда уже была впереди, далеко, как мой отец, когда уходил от меня. Только, в отличие от него, ты ярко светилась. Места, через которые я брел, были серыми, стены исчезали, когда я их касался. Были там и углы, и иногда я терял тебя из виду и утрачивал надежду. Иногда я сворачивал за угол, и ты снова появлялась, светилась, и меня заливала такая радость, что хотелось петь. Ты ускользала, временами очень далеко, а иногда была так близко, что я почти мог дотянуться и коснуться тебя.

А потом ты оказалась прямо передо мной. Ты лежала на полу, и глаза у тебя туманились. Окно было открыто, хотя ночь стояла холодная, и снаружи доносился уличный шум. Вскоре ты должна была выйти за пределы себя, как когда-то вышел я. Я вынул из кармана цепочку и закрепил ее на твоих запястьях, чтобы больше тебя не потерять. Присел рядом и стал ждать.