Доктор Брэннон говорит, что держать меня в больнице больше незачем. Он завтра меня выпишет. Думаю, персоналу мы надоели до чертиков. Том почти весь день проводит у меня в палате, потому что лежит в мужском отделении, а там не уединишься. Мы подолгу гуляем и тащим в больницу грязь. Мы разбрасываем по кровати журналы, конфеты и газеты, мы жуем ириски. В нос мне все равно бьет запах дезинфекции. Тому придется задержаться подольше – по крайней мере, пока ему не снимут повязку с груди. Я так пока и не виделась с Элизабет. Когда она приходит, я притворяюсь, что сплю. Не могу пока с ней говорить. Не после того, что натворила.

Барбара приезжает на машине, чтобы отвезти меня на кладбище. Я раньше не видела ее за рулем.

– Что ж, придется привыкать делать все самой, – бодрится она. – Что скажешь про Мини? Я купила ее за сто пятьдесят баксов.

Машина ей нравится, сразу видно.

На заднем сиденье лежат лилии, пахнут на всю машину. Меня удивляет, с каким вкусом они выбраны, они такие изысканные – Барбара всегда любила броское и яркое, – но потом я вспоминаю, что это похоронные цветы.

Мы выезжаем; кладбище разрослось из маленького погоста при каменной церкви, стоящей по соседству. Все могилы на погосте старые, но, когда начинается кладбище, они становятся все новее и новее. Словно поле затапливает белым камнем; уже дошло до середины. Церковь и кладбище в сердце леса, все окружено кольцом деревьев.

День сегодня мягкий, прохладный и мокрый. Деревья толпятся вокруг нас темной стражей. Они еще не скоро выпустят весеннюю зелень. В воздухе висит запах дровяного дыма. Его можно учуять за мили отсюда.

– Показывай, – говорю я, но, произнося это, понимаю, что не хочу видеть. – Нет. Поехали.

– Могла бы и взглянуть.

Я закрываю глаза руками.

– Нет. Нет. Больше не хочу.

Слишком похоже, что сейчас все и кончится.

– Давай. Пора уже. Надо было тебя сюда привезти, когда ты была маленькая. Чтобы ты принесла ей пучки подснежников или примулы. Поговорила с ней. Мы все сделали не так.

– Неважно, – произношу я. – Хорошо, я посмотрю издали. Всего секундочку.

Я нащупываю в кармане куклу.

Барбара указывает могилу. Моя мама через три ряда. Она лежит с теми, кого хоронили в шестидесятые.

– Я подожду в машине, – шепчет Барбара, положив цветы возле меня.

Даже теперь она держится на расстоянии от сестры.

Могила издали похожа на кровать. Как будто моя мать просто выспится там, а потом встанет в своем платье цвета лютика, потянется и зевнет. Камень серый, сверху он заострен.

Я трогаю куклу в кармане и думаю про похороны поменьше. Представьте, похороны куклы: ее кладут в фанерную коробочку с крошечной позолоченной защелкой, изнутри коробочка обита бледно-голубым атласом. Кукле нужен совсем маленький участок. Одна лопата земли ее покроет. На поминках будут проливать пластмассовые слезы и передавать поднос с крохотными гипсовыми булочками с изюмом.

Я отгоняю это видение.

Воздух становится мягче.

– Мама, – зову я и почти жду, что она пойдет ко мне, босиком по траве, и ее платье цвета лютика засияет среди пасмурного дня.

Ничего. Только звуки природы – шорох, писк, все как обычно. Я стараюсь не думать о ее теле там, внизу, с которым природа делает то, что всегда.

Время расходится, как занавес на сцене. Я все вижу. Я переношусь во времени.

Туманный день, погода как раз для похорон. Могила черная, широко распахнутая. Смотрите, Мик. На нем дешевый черный костюм и галстук, такой широкий, что почти закрывает рубашку между лацканами пиджака. Барбара бледная, у нее шевелятся губы – неужели она молится? Смерть Труди для них совсем свежа; все это возвращает их в прошлое.

Где Льюис Блэк? Я оглядываю толпу у могилы. Его там нет. Как водится.

Служба еще не началась. Люди толпятся, притопывают ногами, вытирают глаза. Я прохожу между ними, пробираюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь у края могилы. Гроб стоит на свежей куче земли. Светлое дерево покрыто толстым слоем полироли и сияет; по сравнению с комьями земли оно выглядит новым и пошлым. Поперек металлической пластинки с гравировкой, прикрученной к крышке, лежит желтая роза. Такого яркого желтого цвета, что кажется маленьким солнцем, которое вот-вот поглотит земля.

Тут-то я и замечаю фигуру у опушки леса. Льюис, мой отец, молодой и красивый. Я сразу узнаю его мощные плечи. Он курит сигарету, дым поднимается у него над головой и сливается с туманом. Даже издалека я вижу, как его голову понемногу окутывает мертвенность. Он пытается решить, выйти или смотреть оттуда, из-за деревьев. Лицо у него настолько убитое и жуткое, что мое сердце разрывается, и все, что в нем есть, устремляется – к папе. Папа, папа, папа, плачу я, но он, конечно, меня не слышит. Разве я не знала все время, с тех пор как в первый раз его увидела, что он мой отец? Когда он наклонился на меня взглянуть, я увидела глину, из которой слеплена сама. Поняла по его силуэту и глазам. Я отворачиваюсь и вынимаю из кармана куклу. Роняю ее в могилу, и она с тихим стуком падает на крышку. И остается там, улыбаясь.

Я спотыкаюсь и смотрю под ноги. Кукла лежит во мху, на земле засыпанной могилы, рядом с купой подснежников. Кто-то, наверное, их посадил, и они разрослись. Может быть, это сделала Барбара.

Я наклоняюсь, поднимаю куклу и усаживаю ее спиной к надгробию, словно она сидит на удобном стуле. Когда я иду прочь, ее рука торчит вверх – она машет мне.