У Аарона Симоновича была мечта: выступить в программе “Свобода слова” на НТВ. До этого мечтал выступить в “Гласе народа” на том же канале - ему очень нравился Евгений Киселев, а потом Светлана Сорокина. Не успел.
Теперь настала “Свобода слова” с Савиком Шустером - и это вселяло новые, особые надежды.
Девяностолетний Аарон Симонович практически не видел, и потому номер телефона программы набирала 20-летняя правнучка Лиза, студентка.
Она долго разговаривала с кем-то в трубке и по завершении разговора отвечала на немой вопрос всегда одинаково:
- У них сейчас все места заняты. На полгода вперед. Потом позвоним.
Аарон Симонович не сдавался:
- С кем ты говорила? С Савиком?
Разобрать вполне, что и кому говорилось, он тоже не мог, потому что слабо слышал.
- Конечно, с Шустером, - привычно отвечала Лиза (а до этого так же отвечала: с Киселевым, с Сорокиной). - Он сказал, что как только место появится, сам перезвонит. Я дала свой мобильник, а то ты ничего не расслышишь.
Аарон Симонович на время успокаивался.
Каждую пятницу Аарон Симонович включал телевизор и смотрел “Свободу слова”. Улавливая тему, возмущался: “Средневековье! Батареи не работают. Нужно потребовать”. Или: “Что делается в Чечне? Кто это заварил? У нас чеченцы всю жизнь дороги строили - и хорошо. Почему им подряд не дают?”.
Вообще политикой Аарон Симонович интересовался мало. Больше наблюдал за архитектурой и мостостроительством.
- Я с самим Патоном работал! Киев без моста Патона - не Киев! - В Москве Аарону Симоновичу ничего выдающегося построить не довелось, и потому московские мосты не учитывались.
Однажды, еще учась во 2-м классе, Лиза чуть не сорвала занятия в школе: по предварительному сговору все ученики, сидящие в классе, затопали ногами в такт, надеясь, что стены здания задрожат и занятия прекратятся. До полного разрушения школы дети доводить дело не собирались.
Так в голове Лизы уложились рассказы прадеда об опасностях совпадения резонансов.
Резонанс Аарон Симонович считал ключевым явлением. И любое происшествие оценивалось по шкале в два деления: “Хороший резонанс”, “Плохой резонанс”.
Выступлением на “Свободе слова” Аарон Симонович надеялся вызвать грандиозный мировой резонанс.
О сути никому не рассказывал, а только понукал Лизу:
- Ты меня на любую тему устрой, я там свой вопрос сам проведу.
Умирал Аарон Симонович тяжело. Зато дома. Внуки с невестками (детей Аарон Симонович пережил) находились при нем - кто когда мог.
Старик капризничал, просил сельтерской, мороженого кружочком, мацу.
Лиза горевала больше всех.
После очередного ухудшения, когда внук Аарона Симоновича справлялся у специально обученных людей насчет погребения, Лиза зашла в комнату прапрадеда и прошептала ему на ухо:
- Савик звонил. Завтра передача, тебя ждут. Будешь говорить что захочешь.
Ей показалось, что Аарон Симонович приоткрыл глаза. Она даже отшатнулась от неожиданности.
- Дедушка, ты меня слышишь? Ты понял?
- Слы… По…
В ту же ночь Аарон Симонович умер.
На его письменном столе обнаружилась папка, какими он пользовался, должно быть, еще работая в Укрмостпроекте.
Под исчерченными сложенными кальками и листами миллиметровой бумаги - тоже изрисованными, лежали справки о реабилитации “за отсутствием состава преступления”: брата и жены старшего брата Аарона Симоновича, старшего сына и жены старшего сына Аарона Симоновича, датированные 54-м и 62-м годами. Вырезки из газет: про безродных космополитов, про убийц в белых халатах, про долой псевдонимы, про оттепель, про выставку в Манеже, про излишества в архитектуре, про физиков и лириков.
Была и тетрадочка - школьная, в клетку, где содержалось следующее:
“Практика реабилитации получила в Советском Союзе большой размах. Наше правительство не побоялось признаться в допущенных ошибках в период с 37-го по 52-й год (зачеркнуто другими чернилами и поверху толсто написано) в период с 1917 по 1953 год. Все невинно пострадавшие получили справку о реабилитации или могут ее получить. В случае их смерти такую справку могут получить родственники.
Сегодня, когда в нашей стране победила гласность, хочется призвать и весь мир к исправлению допущенных им ошибок в разных отраслях деятельности.
Так, в первую очередь, призываю провести массовую реабилитацию евреев - как нации - без срока давности в любом направлении, вплоть до двух тысячелетий, согласно историческому подходу. И выдать каждому еврею справку о реабилитации - по месту жительства в любой точке земного шара”.
Почерк четкий, “чертежный”. Писалось давно, еще до того, как Аарон Симонович ослеп.
Потом следовали записи крайне невнятные, много зачеркивалось, дополнялось то карандашом, то красным шариком, то черным, то зеленым. Чем дальше - тем непроходимее.
Жаль, что Аарон Симонович не использовал толстый лист с прорезями, “держащими строку” - для слепых. У Николая Островского было такое приспособление, когда он работал над романом “Как закалялась сталь”.
Нога
В 1975 году пенсионеры Александр Семенович и Клара Захаровна собирались уезжать в Израиль.
Несколько лет назад уехал их сын, с огромным трудом. Помогли протесты западной общественности.
Александр Семенович и Клара Захаровна уезжали по статье “воссоединение семьи”.
Сын - по телефону - велел никаких контейнеров не отправлять, взять самое необходимое и налегке проследовать к нему через Вену.
Все время сборов и оформления стариков сопровождали товарищи сына - отказники, знавшие, что и как. Однако на вопрос Александра Семеновича, можно ли брать с собой военные ордена и медали, ответить затруднились.
Александр Семенович требовал немедленной ясности и потому с отказниками-опекунами в скорости переругался, распорядившись, чтоб в их с Кларой Захаровной дела не лезли.
Клара Захаровна звонила по очереди каждому из обиженных мужем, извинялась, просила не оставлять себя и мужа без присмотра.
Недели за три до вылета Александру Семеновичу позвонили с фабрики, где он проработал с 1930-го по 1972-й (с перерывом на войну), и сообщили, что в связи с 30-летием Великой Победы ему как ветерану производства и войны выделили путевку в подмосковный дом отдыха. Заезд через два дня сроком на 14 суток.
Александр Семенович растерялся и не сказал, что путевка ему ни к чему, что он едет на Красное и Мертвое моря, причем на всю оставшуюся жизнь, а не на 14 дней.
Поблагодарил, удивился про себя, что на фабрике не извещены об его отъезде, и решил воспользоваться путевкой:
- Я за всю свою трудовую жизнь кроме зарплаты у государства ничего не взял. А как оно мне нервы трепало, ты, Клара, знаешь. Так что я из принципа поеду отдохну. Что нам собираться? Успеется.
Клара Захаровна никогда с мужем не спорила, и даже обрадовалась, что в последние перед отъездом дни его не будет дома - очень уж он шумный. А если при каком-нибудь документальном затыке обнаружится надобность в его непосредственном участии, так дом отдыха в часе езды на электричке.
Надо сказать, что Александр Семенович был инвалид войны - ему оторвало левую ногу, вернее, половину - от колена, и он носил протез. И, хотя по законодательству имел право не работать, так, с протезом, и трудился на родной фабрике “Красная этажерка”, как он ее называл.
Протез, который Александр Семенович изо всех сил не замечал и запрещал замечать окружающим, и сыграл с ним злую шутку.
Никто не знает, что в точности произошло в доме отдыха: то ли выпили лишку ветераны по случаю праздника 9 Мая, то ли еще что, но только нашли Александра Семеновича на полу у кровати с травмой головы, а рядом валялся протез. Видно, неловко повернулся мужчина, отстегивая на ночь не свою ногу, упал, разбил голову, потерял сознание и потому на помощь не звал. Умер от потери крови: беда приключилась вечером - до утра его никто не беспокоил.
Клара Захаровна сильно переживала, но что сделаешь.
Все друзья сына дежурили при ней беспрерывно, организовали похороны. Протез хотели положить в гроб, как вещь, которая и при жизни находилась всегда с Александром Семеновичем, но Клара Захаровна запретила:
- На том свете у него две ноги будет, зачем ему лишняя.
До отъезда оставалась неделя. Квартиру сдали в ЖЭК, мебель растолкали по родственникам, книги раздарили, чемоданы упаковали. Последним - под самую крышку легло “чудо” - круглая со сквозным отверстием посредине жаровенка, в которой Клара Захаровна привыкла печь картошку и курицу кусочками.
Так и стояли два чемодана в пустой комнате.
Ордена и медали Клара Захаровна передала на хранение одному из товарищей сына - окончательной ясности с ними так и не наступило.
Ночью Клара Захаровна проснулась с твердым убеждением, что забыла нечто крайне важное. Протез!
Встала, взяла протез, обняла его, как малого ребенка, и запричитала:
- Ой, в дом отдыха ты поехал! Ой, отдохнуть тебе надо было! Ой, теперь ты отдыхать будешь веки-вечные! А мне как жить? Зачем от тебя ехать?
Плакала, плакала, так, с протезом в руках и забылась.
Утром позвонил сын:
- Мама, ты как? Держись. Я тебя жду. Нужно жить, что поделаешь!
- Да-да, сыночек, я так тоже думаю, что надо. И ехать надо. Кому я тут нужна? Ты ж меня не выгонишь?
- Что ты городишь, мама! Ты сейчас в шоке, а здесь отойдешь, поправишься. Я тебя жду! - и положил трубку, хотя Клара Захаровна хотела ему много чего сказать.
В Шереметьево Клару Захаровну приехали провожать человек пятьдесят. Родственники, товарищи сына, еще какие-то люди, которых она не знала лично, но которые передавали приветы ее сыну.
Перед самым выездом в аэропорт Клара Захаровна пересмотрела сложенные вещи, переложила из одного чемодана в другой, повыбрасывала кое-что, освободив место для протеза.
Досматривая багаж, таможенник очень удивился:
- Что это?
- Протез моего покойного мужа.
Таможенник вынул протез, осмотрел со всех сторон, постучал костяшками пальцев по металлическим трубкам, взвесил на глазок и удалился, велев Кларе Захаровне ждать.
Ее отвели в сторонку, чтоб не мешала прохождению пассажиров, по преимуществу иностранцев.
Группа провожавших волновалась, про протез никто из них не знал. Переговаривались между собой:
- Ну что там? Зачем старуху мучают?
- А она с собой ничего такого не везет?
- Да откуда! Ничего кроме барахла. Им лишь бы поиздеваться…
Шло время. Таможенник не выходил. Очередь регистрирующихся и проходящих таможенный контроль иссякла.
Наконец появился таможенник с протезом. Не торопясь, направился к стойке:
- Пройдите, пожалуйста, - позвал Клару Захаровну. Положил протез рядом с чемоданом, перебрал платья, туфли, завернутые в газету. - Проходите, гражданка.
Клара Захаровна принялась застегивать чемодан. Но порядок вещей оказался нарушен, и крышка не защелкивалась, упираясь в развернутую ступню протеза.
Клара Захаровна вынула протез, закрыла чемодан, тут же уплывший за черный покров, и проследовала на посадку.
Она несла протез в руках и умудрилась помахать им, обернувшись на прощанье.
Встреча
Аптека около дома по воскресеньям закрывалась в 16 часов, и Василий Иванович отправился в центр - там аптека работала круглосуточно.
Сошел с троллейбуса и - через сквер, чтобы сократить дорогу.
В Чернигове в начале июня цветет все, что может: акация, жасмин, флоксы, мальвы, дикие розы, медуница и сотни неведомых никому, кроме работников зеленхоза, растений.
Василий Иванович присел на скамейку, снял дырчатую шляпу и зажмурился. Чистый рай!
Просидев несколько минут, открыл глаза и увидел: на другом конце лавочки примостился дядька с кипой газет. Чудной дядька - в несерьезной желтоватой курточке-размахайке, в кепочке с огромным козырьком, в темных очках, рассматривал газеты, решая, с которой начать.
Василий Иванович посоветовал:
- “Деснянку” можете прямо теперь выкинуть! Опять брешуть! А в “Фактах” статья крепкая!
Дядька снял очки. И тут Василий Иванович его узнал:
- Фимка! Ефим! От это встреча на Эльбе!
- Василь?
Обнялись. Василий Иванович не мог поверить:
- Фимка! Ты ж, говорили, в Америке, и давно… Шо тут делаешь? Потянуло! На вареники, значить!
- Фимка-Фимка. А я ж Нумович. В Америке отчества не признают - тоже Фима да Фима. До семидесяти пяти дожил - а все Фима.
- Ну рассказывай! Это ж надо!
- Приехал в родной город, так сказать.
- Сколько тут?
- Три дня. В техникуме нашем был. На Троицкой горе, на Валу, на Десне - катером возили до Днепра. Укачало.
- И что, специально приехал или так, куда по пути? - Василий Иванович смотрел на Ефима и не мог поверить, что видит его.
- Специально. Ничего тут не поменялось!
- Центр! А ты на Лисковцу или к Александровке подъедь - высотки такие, шо дух спирает! По двадцать два этажа каждая! - гордо сказал Василий Иванович. - Растет Чернигов! Скоро до Киева добежит!
- Ты-то с квартирой? - поинтересовался Ефим Наумович. - Я папаши твоего халупу помню.
- Э, халупа! Где та халупа! В семьдесят седьмом получили - трехкомнатную. Огроменная! 53 метра. Хочь собак гоняй. Теперь с Наталкой вдвоем остались - дети поразъехались, мы с ней пануем. Наталку помнишь?
- Помню. Трио строительного техникума исполняет романс Глибова “Стоить гора высокая, по-пид горою гай”. Самодеятельность первой марки!
- Ага. Наталка и теперь поет: “А молодисть нэ вэрнэться, нэ вэрнэться вона”. Помнишь: она запевает, а ты по второму разу: “Нэ вэрнэться, нэ вэрнэться”…
Ефим Наумович вздохнул:
- Дураки, накаркали… Ты, Василь, какой был, такой остался.
- А шо, я всю жизнь худой. Это ты в Киеве на руководящей работе живот наел. Мне еще в 68-м рассказывали, видели тебя наши хлопцы. Теперь режимишь? Как я стал. Меньше весу - больше жизни.
- Да я не в том смысле. Вот мы с тобой пятьдесят пять лет не виделись. Фактически с техникума, вся жизнь прошла. А ты так со мной говоришь, будто года два.
- Какая разница - два, пятьдесят два. Сам сказал: прошли-проминули. Ты лучше скажи, как в Америке.
Ефим Наумович в который раз воспроизвел рассказ про то, как устроены дети, какая у них зарплата, как внуки учатся и говорят по-английски без запинки.
- Хорошо! - Василий Иванович стукнул кулаком по колену. - А от я никуда б не поехал отсюда. Ты понюхай кругом - рай! В Америке чем пахнет?
- А ничем.
- Ну вот… Как личная жизнь?
- Смотря с каких пор рассказывать. Жену еще тут похоронил. Она по женской линии умерла, молодая была. Там пробовал сойтись - не получилось. А так ничего - живу отдельно от детей.
Помолчали.
- Не искал меня, то есть нас? - спросил Василий Иванович.
- Не искал. Зачем? Видишь, ты и сам пришел.
- Так то случай, - протянул Василий Иванович. - Я в аптеку шел, а тут ты - стиляга! Если б не твои газеты - так не узнал бы. И мимо пошел.
- Ну и пошел бы, - раздраженно ответил Ефим Наумович.
- Сердишься? А чего - так склалось, как склалось. И у тебя семья, и у меня семья. Ну что, до свиданья?
Василий Иванович поднялся, протянул руку.
Ефим Наумович отмахнулся:
- Да посиди, сейчас потихоньку пройдемся - ты меня до гостиницы проведешь, вместе в аптеку зайдем, посмотрю, чем у вас тут лечат.
Посидели. Ефим Наумович рассказал про новый дом, купленный сыном, - хорошая кредитная история, потому и позволил себе.
- А давай в “Макдоналдс” пойдем, тут рядом, - предложил Василий Наумович. - Пивка возьмем, черниговского, лучшее в мире, я в газете читал, выпьем за дружбу народов, - и потянул Ефима Наумовича за рукав, как в молодости.
- Вообще-то мне пива нельзя. Да и макдоналдсов тоже. А-а-а, пойдем! - Ефим Наумович рассовал газеты по карманам и осторожно поднялся со скамейки.
В “Макдоналдсе” Василий Иванович вспомнил:
- Ой, Наталка дома с ума сходит! Я ж на час пошел. Обожди, найду, откуда позвонить… И карточки автоматной нет… Счас на раздаче спрошу…
- Не рыпайся! На! - Ефим Наумович протянул мобильник. - Звони. Кругом - через Америку в Чернигов.
- Освоил! А мне вроде ни к чему, - Василий Иванович взял телефон, повертел, рассматривая, вернул. - Дорого выйдет.
- Говори номер, сам наберу. Темнота.
Василий Иванович диктовал, а Ефим Наумович аккуратно, как-то даже с любовью, тыкал в крошечные кнопки.
- Але! Наталка! С тобой будет говорить супруг, - деланным “телефонским” голосом прогундосил Ефим Наумович.
- Але! Наталка! Это я. Ага. А хто той дурак, шо глупости по телефону говорит - угадай. Нет. Нет. Фимка! От так тебе и Фимка. Приехал. Ну я тебе дома расскажу, а то тут деньги американские капают.
Схватив Ефима Наумовича за плечо, Василий Иванович убедительно просил:
- Ты к нам завтра приди! Наталка борща наварит, ты ж любишь!
Ефим Наумович подлил пива в пластмассовые стаканчики.
- Да мне уже и борща нельзя… Приду, раз встретились. Ну, давай на посошок.
Выпили.
- А на Пушкина еще хлеб горячий продают? - спросил Ефим Наумович. - Или снесли пекарню? Я тут хотел хлеба настоящего, как когда-то, с корочкой, купить - так нет! Резиновый, как эти, - он кивнул в сторону недоеденного сэндвича.
- И не говори, чистая резина! Теперь и у нас рецептуру сменили. Хорошего хлеба не возьмешь нигде. А пекарня работает - только там и можно захватить. Хочешь, сейчас прямо и пойдем, - Василий Иванович даже приподнялся, показывая, как можно не откладывая делать дело.
Но Ефим Наумович остановил:
- Поздно. Я, как поеду завтра к вам с Наталкой, куплю.
Потом, на улице, идя кружным путем - по бульвару - к гостинице, глубоко дышали:
- Глыбше, глыбше дыхай, Фимка!
- Глыбше, глыбше дыхай, Васька!
- Шо, не надышисся, Фимка?
- А и ты не надышисся, Васька!
На пороге гостиницы обнимались, целовались, жали друг другу руки, прощались “до завтра до обеда”.
Дома Василий Иванович посоветовался с Наталкой, и она приняла решение: провести встречу на даче. В саду, в красоте - что в четырех стенах сидеть?
И только тут Василию Ивановичу стукнуло в голову: ни телефона своего, ни адреса он Ефиму Наумовичу не оставил.
- С дурной головой и ногам работа, - спокойно заметила жена и надоумила: - Пораньше поедешь в гостиницу, возьмешь Фиму под ручки и привезешь сюда. Да на такси ж! А тут уже и сын подъедет - на своей машине доставит всех в село.
Чтоб не промахнуться, Василий Иванович встал в начале седьмого, поехал на Пушкина - ларек с горячим хлебом работал с семи. На это дело взял наволочку.
Думал: “Разбужу Фимку запахом горячего хлебца! Навек запомнит и в Америке своей рассказывать будет”.
Ларек открылся в ту же минуту, как Василий Иванович подошел. Толстая продавщица заулыбалась:
- От, слава Богови, первый мушчына! Торговля будет! Шо вам, дорогенький?
- Мне белый кирпичик и черный круглый - с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький, - протянул наволочку и деньги.
Продавщица одобрительно закивала головой:
- Ну правыльный же ж мушчына! З такою торбочкою прыйшов! Молодэць! А то у политилен запхнуть хлиб, а вин там задохнэ через минуту!
Василий Иванович отошел на несколько шагов и услышал, как его окликнули из ларька:
- Мушчына! Визьмить паляничку! Токо шо пиднеслы! Такый гребешок, шо Боже ж мий! Вертайтеся!
Василий Иванович купил и паляницу.
В гостинице девушка, ведавшая ключами, сказала, что турист из Америки уехал рано-рано. По холодку. Заказал с ночи такси до Киева и - тю-тю!
Василий Иванович оставил девушке паляницу:
- Ешьте, ешьте, вгощайтэся, с чаем чи с квасом.
Сел в переполненный троллейбус - хорошо, уступили место прямо за кабиной. Отщипывая по кусочку то от черного, то от белого хлеба, катал во рту корочки, как леденцы.
Сменщик
Наступили длинные летние вечера. В это время Юлий Михайлович грустил.
С одной стороны, света больше, тепло и красиво, с другой, совсем рано спать не пойдешь: перед собой неудобно с курами ложиться.
На лавочке посидишь с соседями, телевизор посмотришь - пиф-паф да любовь, больше ничего - ну, часов восемь. До десяти бы протянуть, чтоб хоть смеркаться начало.
А там и на боковую.
Книг Юлий Михайлович теперь читал мало - глаза болели от мелкого шрифта, разве что детективчики, когда все равно с какой страницы. Что такое читать с удовольствием, он давно позабыл. Другое дело - детские книжки младшему внуку Жене, когда того приводили на ночь.
Детские книги Юлий Михайлович любил - и шрифт крупный, и картинки яркие, реалистические, с чувством, с цветом, с подписями.
В один из вечеров сын привел внука, а книжку для него прихватить забыл.
Осмотрев полки, Юлий Михайлович выбрал сборник Леонида Пантелеева, который читал когда-то сыну. Перелистал. Шрифт, конечно, не тот, что теперь, картинки черно-белые, но делать нечего. Ребенок должен засыпать под книжку.
Выбрал короткое - “Честное слово” - пусть и не все поймет пятилетний, но вещь, как ни суди, толковая.
Пацан слушал внимательно, переспрашивал:
- А как же мальчик говорит, что не знает, с кем играет? Он что, с чужой бригадой связался?
- А в том домике правда пороховой склад был? Или понарошку?
- Как мальчик стоял на посту весь день и не описался? У него памперсы?
Юлий Михайлович терпеливо объяснял и даже радовался, что вместе с чтением происходит тесное общение: вопросы толковые, четко сформулированные, остроумные, если вдуматься.
Выслушав последние строчки о том, как военный по всей форме снял мальчика с поста и остался в темном саду заменять ушедшего, Женя, совершенно сонный, спросил:
- А это точно был военный? А если это маньяк переоделся? В темных местах всегда маньяки.
Юлий Михайлович пожалел, что перед сном втюхивал Женьке такую серьезную вещь.
Когда малыш уснул, Юлий Михайлович вышел на кухню. Поставил чайник, достал из холодильника сырники, клубнику и принялся ужинать.
Вот писатель Пантелеев: хорошие, умные книги писал. Напрасно его забыли. Многое устарело, но можно адаптировать, пересказать на новый лад, как Толстой Буратино. К примеру, “Республику ШКИД”.
Однако, подумав еще немного, Юлий Михайлович пришел к выводу, что пересказать Пантелеева не удастся. Не тот материал. Зато полезно читать с комментариями взрослых, как сегодня.
Юлий Михайлович отодвинул тарелку с клубнично-творожным месивом и снова раскрыл книгу. Перечитал рассказ, пытаясь произносить реплики с ненавязчивым “художественным выражением”, которое так нравилось ему у Бунтмана с “Эха Москвы”.
Дочитав до конца, Юлий Михайлович улыбнулся:
- Вот как просто написано о долге, о верности.
Довольный, отправился спать.
Утром жена, увидев на столе Пантелеева, удивилась:
- Что, Женьке ничего другого не было почитать? Старьем голову ребенку забиваешь.
- Это не старье, а классика детской литературы. Уж ты как хочешь, - ответил Юлий Михайлович и аккуратно поставил книгу на место.
Рассказ не отпускал.
Юлий Михайлович видел сад, где носятся и играют мальчики.
Он следил по минутам, как сгущается тьма, как все удушливей становятся запахи цветов и зелени, как небо становится все глубже, темнея, как одна за другой зажигаются звезды в бархатных черно-синих ворсинках по краям.
Он наблюдал, как беспечные мальчики выбегают за ограду, а сторож звенит колокольчиком и торопит их.
Он слышал лязганье, с которым поворачивается огромный ключ в замке.
Он видел забытого всеми мальчика, далеко за оградой, внутри, жмущегося к тонкому стволу высокого дерева.
Он чувствовал, как мальчику неловко и стыдно, как тот переминается с ноги на ногу, не решаясь нарушить звуком испускаемой мочи молчание сада.
Он чувствовал, как болят глаза у мальчика из-за усилий разглядеть хоть что-нибудь за белой стеной приземистого строения, в котором заключена тайна, которую ему велели охранять незнакомцы.
Он угадывал громадную, почти вровень с верхушкой дерева, бесплотную фигуру в чем-то вроде плащ-палатки.
Он различал шепот из-под капюшона:
- Я отпускаю тебя…
Юлий Михайлович прослеживал весь быстрый путь бегущего мальчика - от дерева к запертым воротам.
Он ощущал собственными ребрами, собственным черепом, как больно протискиваться сквозь прутья ограды.
Юлий Михайлович почему-то знал, что место под тонким деревом пусто навек, что тень в плаще растворилась - и в саду, возле белых стен нет никого.
- Что за чушь! - успокаивал себя Юлий Михайлович.
Но покой не приходил.
Через два месяца Юлий Михайлович устраивал большой прием по случаю собственного 70-летия.
Собрались оставшиеся в городе и стране родственники, соседи, бывшие сослуживцы.
Жена расстаралась, наготовила вкусностей. Поговорили. Праздник получился хороший, душевный.
Сын с невесткой и Женькой остался ночевать - выпил немного, не садиться же за руль. А родителям радость. Уговаривали и двоих старших внуков заночевать, чтоб утром в семейном кругу устроить “черствые именины” - но они отказались.
Пока жена убирала со стола, а невестка укладывала разгулявшегося Женьку, Юлий Михайлович с сыном курили на балконе.
- Я поговорить с тобой хотел, - начал Юлий Михайлович. - Женьке через год в школу.
- Мы подобрали - недалеко от дома, платная, правда, - сын мелко поплевывал вниз, совсем как в детстве.
- Не плюйся - взрослый человек. Я серьезно хочу говорить. Может, отдадим Женю в еврейскую школу или гимназию. Я слышал, есть. Тоже платные. Будет язык учить, правила всякие, историю.
Сын рассмеялся:
- Отец, ты что, с ума сошел? У нас какой год? Какая еврейская школа, зачем?
- Ну как зачем? Раньше нельзя было, а теперь - пожалуйста. Разве плохо? - Юлий Михайлович жалел, что завел разговор.
- Отец, ты лишку выпил. Завтра поговорим, обсудим. Ты у нас сегодня кто? Ты у нас юбиляр! Ура юбиляру! И его наследнику Евгению! - закричал сын, и Юлий Михайлович поспешно увел его в комнату.
Назавтра к разговору не возвращались. И потом тоже.