Бэлла Левина уехала из Киева в Израиль давно, еще когда квартиры не приватизировали. В Израиле ее замучила ностальгия.

Когда умер муж, а дети переехали из Израиля в Америку, Бэлла стала писать родным и знакомым с просьбой принять ее.

Заканчивались послания всегда одинаково: “Я здесь совсем одна, как перст судьбы”.

Ей отвечали сочувственно, но приглашать на жительство к себе никто вроде не собирался.

Тем не менее Бэлла вернулась.

Приехала зимой, и говорили, что все было рассчитано: зимой-то у кого сердце выдержит - отправить на мороз старую женщину.

Но, скорее всего, Бэлла про зиму просто не подумала, так как отвыкла от морозов в чужом климате.

В общем, прожила она месяца три то у одних родственников, то у других.

Ее не обижали, но намекали, что надо определяться с дальнейшим местом проживания.

Кое-какие деньги у Бэллы обнаружились, детям в Америку позвонили, киевские родственники добавили. И вышло, что можно купить однокомнатную квартирку в пригороде - в Броварах.

Свезли кое-какую мебель из той, что наметили к лету на дачу, на радостях переклеили обои, доставили в Бровары Бэллу и пожелали всего хорошего.

Бэлла стала жить. Никого не донимала звонками, не просила о помощи, давала о себе знать лишь изредка, тактично. Деньги ей регулярно присылали дети из Америки, и ни в чем ограничения она не знала. Сырку, колбаски - пожалуйста. И на лекарства хватало.

Словом, все успокоились.

Прошло полтора года.

Неожиданно Бэлла сообщила родственникам, что снова желает переменить место жительства. Хочет обосноваться на своей малой родине - в Остре. Там три поколения родственников похоронены (это если считать до 41-го года), там похоронены ее дед с бабкой и много других родственников, которые не успели эвакуироваться в 41-м, - в братской могиле. И по всему выходило так, если, конечно, упростить, что лучше всего бы ей поселиться на кладбище - такое у Бэллы обнаружилось горячее желание жить поблизости от умерших.

Конечно, не вопрос - можно в Броварах квартиру продать, в Остре дом купить. Но Остер уже не тот. Захолустье. К тому же вода - на улице, туалет - на улице. Магазинов нет. Село и село.

Бэлле на это указали, но она слушать не желала:

- Туда от Киева езды час. Какое захолустье? Что вы меня туалетом пугаете? Ха! Теперь и связь разная, и услуги платные - любые. Я насчет помощи не прошу. Я вас ставлю перед фактом.

Бэлла позвонила детям в Америку и сказала, что перебирается в Остер, как только устроится, сообщит новый адрес.

Дети для виду согласились ждать нового адреса, а сами кинулись обзванивать киевских родственников: в своем ли мама уме.

Те отвечали - непонятно. С одной стороны - восемьдесят лет. С другой - женщина бодрая, практически здоровая по всем органам.

После нескольких разъяснительных бесед Бэлла смягчилась, притихла.

Родственники расслабились.

Месяц от Бэллы не было звонков. Поехали к ней в Бровары - звонили, стучали - тишина. Взломали дверь - в квартире полный порядок, газеты сложены аккуратной стопочкой. Программа передач двухнедельной давности расчерчена разными цветами. Заглянули в шкаф - одежды нет, чемоданов нет. Там же, в шкафу, на стопке белья, под которым Бэлла хранила деньги, записка:

“Не волнуйтесь, я поехала. Бэлла. 5 июня 2004 г.”.

Заявили в милицию: пропала женщина, то да се.

Заявление брать не хотели - пропавшая сильно в возрасте. Наверное, больная. Говорила - на родину поедет? Такие только на родину и ездят. То туда, то обратно. Следить надо, а не с заявлениями прогуливаться.

Однако бумагу взяли. Ясно, чтоб только отцепиться.

Представитель родственников поехал в Остер.

Где искать Бэллу? Походил-походил по улицам. Наконец увидел старика лет под девяносто, в картузе, вроде - еврея. Стал расспрашивать про Гробманов (Бэллина девичья фамилия), старик сразу вспомнил и вызвался показать, где они жили до войны.

- Зачем вам Гробманы? Их давно никого не осталось, - проворчал старик.

- Это здесь не осталось. А Бэлла Гробман жива. Вы ее не встречали?

Старик удивленно посмотрел на приезжего, но на сообщение о Бэлле ничего не сказал:

- Вот ихний дом. Хороший, да? Еще сто лет простоит. В войну здесь немецкий штаб был. Попортили немного, когда наши наступали, а так ничего. Бэйлкин прадед строил. А отец ее из-за этого дома и пострадал. Бросать не хотел. Тут его немцы, говорят, и убили. Прямо на пороге. Можно сказать, отличился Готлиб - первый еврей Остра, убитый… А через дня три остальных расстреляли, централизованно… Коло Десны, у овраге… А он говорил: во-первых, культурная нация, а во-вторых, меня Лейба обменяет, как в Первую мировую. Лейба - сын его. Бэйлкин старший брат - он добровольцем пошел, как объявили. А Бэйлка с отцом. Мать ее еще в 36-м умерла, молодая. Готлиб хромал сильно. Перед самой войной плохой стал - нога не работала. Вот они вдвоем с Бэйлкой и остались… А, шо рассказывать! Война есть война, правильно?

- Так она что, всю войну тут была - Бэлла? Как же? Может, в партизанах?

- А вы ей кто? - насторожился старик.

- Я ей родственник. Тут такое дело… Пропала Бэлла Готлибовна. Она в Израиль уезжала, потом вернулась… А теперь пропала. Думаем, сюда уехала, на родину, так сказать. Вот ищу.

- Документы не покажете? - спросил старик.

- Пожалуйста, пожалуйста! Но у нас фамилии разные, моя жена ей троюродная племянница.

Старик осторожно взял паспорт с трезубцем, помусолил желто-голубые странички.

- А кто ж вас знает, родственник вы - не родственник. Разницы ж нет… Я так думаю, вы не про ту Бэллу спрашиваете. Эта - он кивнул на дом Гробманов - давно на том свете.

- Ну как же?.. Гробман Бэлла Готлибовна, 1925 года рождения, тут ее семья жила, три поколения, она сама говорила. Ее отец, заготовщик, на бубне играл. А дед Янкель - кузнец - на скрипке. На свадьбах. А дядя - кажется, Меир - стакан водки выпивал и этот стакан потом в кулаке давил.

- Правильно. Только не стакан выпивал и давил, а рюмку - выпивал и рюмкой закусывал. Было. Точно. А Бейлка - ихняя младшая. Говорю умерла, значит, умерла.

Старик, не прощаясь, повернулся и быстро, как мог, зашагал прочь.

Родственник остался на дороге, не зная, куда идти, что делать. Не может быть, чтоб Бэлла, добравшись до Остра, не зашла в свой дом.

Постучал в дверь.

Открыла женщина с ребенком на руках.

- Извините, к вам женщина, очень пожилая, не заходила в последнее время? Ее зовут Бэлла Готлибовна. Такая интересная, волосы крашеные в темно-каштановый цвет. Полная, в очках.

- Нихто не заходыв. А вы хто? А вона - хто? - заинтерсовалась хозяйка. - Зайдить. А вы з Киева? Я зразу узнаю, хто з Киева. Заходьте, заходьте, я вам кваса наллю.

Родственник зашел.

За квасом разговорился с хозяйкой, рассказал про Бэллу, про ее переезды, про старика, которого встретил на улице.

- А, то наш Хаим, он трохи с приветом. Усе перекрутит, перекрутит. Наболтав черт-те шо. А вам расстройство.

- Ну да… Вы не скажете, где старое еврейское кладбище?

Женщина объяснила, как добраться:

- А у нас нового и нету. Токо старое. У нас евреев и не осталось почти. Хаим один, да пару еще стариков.

- Ничего, ничего, я посмотрю. Просто так. Раз приехал.

На кладбище родственник ходил туда-сюда, читал фамилии на памятниках, на почерневших деревянных табличках, выискивал Гробманов, но так и не нашел. Присел на скамеечку - отдохнуть.

- От вы где, а я видел - хто-то зайшов за ограду, а куды пойшел - не бачу. Здрастуйте. Я сторож. Узнос у еврейску общину не сделаете? Пару гривень, если можете. Я сторожем тут. Присматрюю. Заместо пенсии. Камский Илля Мойсеевич. - Представился сторож, протягивая картуз, как нищий.

Родственник положил в картуз три гривны и мелочь. Сторож выскреб их из картуза, пересыпал в карман пиджака и внимательно, по-деловому, взглянул на приезжего:

- Кого ищете? - при этом сторож поправил лацкан пиджака, обвисший под тяжестью медалей.

- Гробманов.

- А, Гробманов… Я проведу. Вы им родич?

- Да, родич.

- Гробманов тут много. И довоенные, и разные. Всех показывать?

- Всех, - выдохнул родственник.

Обошли всех. Устали. Сели на большую скамью под ивой.

- Ну все вам показав, как навроде экскурсии получилось. Довольные?

- Спасибо. Скажите, а Бэлла Гробман, младшая дочь Готлиба Гробмана, сюда в последнее время не приезжала?

Сторож замялся.

- Вы точно знаете, шо она еще на этом свете?

Родственник кивнул.

- Ну-ну. Бэйлка сюда не сунется. Пока я, да Хаим, да Сунька Овруцкий живые. Как мы, последние, помрем, так она, может, и объявится.

- Мне Хаим говорил про Бэллу, но я не понял… Он уверен, что Бэлла умерла сразу после войны. Но она жива. В войну она где была? В партизанах?

- В партизанов… Может, и в партизанов. Тут же в войну народ перепуганный оставался - информация, сами понимаете, какая. Разное говорили… Красавица - ой какая! У ней вся порода - гробманская - хоть картинки пиши! - сторож коротко взглянул на родственника: - А вы не з-за границы? Книгу пишете? Или кино делаете?

- Да какое кино! Я Бэллу ищу, пропал человек! - Тут родственник прокрутил перед сторожем рассказ про Бэллины переезды. Сторож не удивился.

- А-а. Она всегда много об себе понимала… А от недавно - лет десять - из самой Америки приезжали - про евреев кино делали, дак нас опрашивали. Прямо с пристрастием. Заплатили, правда. Остер - это ж до войны ого-го! Крупное еврейское место! Процентов семьдесят тут евреев было. Вы учтите, мы американцам про Бэйлку ничего не говорили, - сторож многозначительно посмотрел на родственника. - Вам, как ее родичу, расскажу. Хотите?

Родственник кивнул.

- Из евреев в Остре перед оккупацией много осталось - нихто ж не предупреждал, шоб уезжали, организации разъяснительной нихто не вел. До немцев беженцы с запада рассказывали, шо всех евреев обязательно стреляют. Не верили. Думали, на общих основаниях с украинцами, с русскими. А так, шоб специально - не-е! Не верили. Ну, хозяйство, конечно, хибары. А у кого дом хороший, мебель - как оставишь? От и Готлиб остался. Бэйлка его бросать не захотела. Мы - молодые хлопцы - сразу на фронт пошли, комсомольцы-добровольцы. Ушли, а тут такое случилось…

Всех евреев, шо остались, постреляли, всех подчистую. И моих, и всех - в овраге, коло Десны. После освобождения перезахоронили в братскую, думали, шо и Бэйлка там.

А когда вертаться с фронта начали - я пришел, Хаим, Сунька Овруцкий, другие товарищи, - собрали еврейскую обшественность: с эвакуации уже подтянулись, демобилизованных тода еще не было - а те, хто по ранению. И много остерских, що под немцами были, - украинцы. Обсуждали итоги оккупации. А какие итоги? Полицаев пол-Остра, и они тут же с нами сидят. И все знают, хто шо. Районное начальство выступает, осуждает отдельные случаи, говорит - мы единая семья, по-писаному. Вы, говорит, товариши, если знаете о пособниках, дак говорите прямо, вам теперь бояться нечего.

Ну, тех, хто сам стрелял, бабы говорили, сразу наши показнили, еще как пришли освобождать. По законам военного часа. Тех, считай, и не было уже. А такие, шо не сильно, те с нами и сидели - в синагоге бывшей, в клубе.

Бэйлка перед тем объявилась. Где была, как спаслась, - молчит. Бабы клещами тянули - не призналась. “Как все, так и я” - отвечала. Другие за войну аж черные сделались, а она - худющая телом, а лицо - ничего, точно как было.

И от она во всей своей красе с места подымается - привыкла на комсомольских активах участвовать. Как теперь вижу. Слово в слово:

- У нас у всех большое горе. Мой отец убит проклятыми немцами, мой брат погиб смертью храбрых на фронте. Тем более про себя говорить не буду. У всех тут родичи в могиле - исключительно потому, шо евреи. И украинский народ тоже пострадал, хоть и не на месте его стреляли. Тут про полицаев идет речь. Правда, полицайских евреев нихто не видел. Потому шо евреев на месте стреляли и выбор им не давали. А у всех дети, всем жить хочется. Мертвых не подымешь.

Сказала и села. Шо сказала? Кому? Зачем? Как язык повернулся? Тут поднялося! Гевалт! Сунька Овруцкий на костылях тогда пришел, офицер, с пистолета палить стал. Кричит: “Дайте я эту полицайскую подпевалку вбью, она хуже Фани Каплан!”.

Бэйлка шо-то ответить хочет, дак на нее насыпались кучей и все лупили, лупили. Ой как! Начальство растаскивало. Милиция. Бэйлка лежит на полу вся в крови. Водой полили, она стала и пошла. Нихто за ней не пошел. Нихто.

Сторож замолчал.

После долгой паузы спросил:

- Ну как вам нравится?

- Да…

- Шо да? Вы скажите, нравится вам или нет.

Родственник молчал.

- И после такого вы мне говорите, шо она сюды приедет… Мы думали, шо она тогда на себя руки наложила. В Десну сиганула. С того дня ее и не видели… А она живая! Живучая, гадость!

Сторож вскочил и стал загибать пальцы на руке, начав с большого:

- Хаим живой, я живой. Сунька Овруцкий живой, на ладан дышит. Мы тут еврейская обшественность. Мы ее тут терпеть не будем! - загнув третий палец, сторож опять присел, так и держа пальцы сложенными, будто готовясь скрутить дулю.

- Столько лет прошло. Что вы…

- А то, шо всех евреев в Остре постреляли, а ее нет. Она, видишь ты, живая. Ну ладно, может, в партизанов була - так и партизанов всех перебили, а она живая осталась, шоб потом такое варнякать! - Сторож не смотрел на родственника, а кричал в пространство: - Мы на фронте за шо воевали? Наших тут за что порасстреливали? Шоб мы потом так рассуждали, как Бэйлка?

- Успокойтесь, успокойтесь… - уговаривал родственник.

- Так я ж не со зла. Я за порядок, - сторож поправил медали и поднялся во весь рост.

- А Готлиб Гробман где похоронен? Вроде вы не показали, - родственнику пришлось задрать голову, чтобы посмотреть в лицо старика.

- Готлиб? Его соседка - Хомчиха - похоронила. В ту ж ночь, как его стрелили. На своем, православном кладбище - сюда нести пострашилась. Рассказывала, по-людски похоронила, в материю завернула - в мешковину чистую. Я счас там не найду. А Хомчиха умерла давно. При ней переносить сюда было как-то ж нехорошо - она ж старалась. Рысковала. А потом, как умерла, - из-за Бэйлки крепко злились. Так Готлиб на православном и лежит.

Сторож одернул карманы и пошел вперед, показывая дорогу к выходу:

- Один умник городской тут без меня решил обойтися. Дак заблудился! Ау-ау, кричит, как в лесу.

Родственник вернулся в Киев ни с чем. Из столичного отделения милиции слали запросы в Остер, но оттуда ничего утешительного не сообщали. Нет. Не появлялась. Не видели.

Если через семь лет Бэллу не найдут, по закону можно будет признать ее умершей.

* Мазл - счастье (идиш).