В парке на скамейке, под гигантскими деревьями, которые из кустов терна превратились в надвислянские тополя, в парке, нет, не в парке, не на скамейке, это мог быть какой-то зал, застенки гестапо, но почему без стен, почему сад, кроны деревьев, плывущие, как ручьи, и все-таки ночь, но скамейки не было, а эта женщина не сидела, она стояла, сгорбившись, под деревом, надвислянским тополем. Мать. Это была его мать. «Хенрик, я принесла тебе одежду, примерь». Он схватил, смутившись, помятые брюки, женщина сидела на скамейке, это была Анна. «Переодевайся, — сказала она, — не глупи». «Пришла», — шепнул он, протянул руки, прикоснулся к ее телу, оно было желеобразной теплой массой, проскользнуло между пальцами. «Мне не везет». Услышал лай собак. «За мной погоня, Анна, убегай!» — закричал он в темноту. Пес зарычал, ощерился. Хенрик увидел налитые кровью глаза. «Где я его видел? А, он допрашивал меня в гестапо!» Пес зарычал, Хенрик отскочил, бросился наутек, вся свора с лаем за ним, со всех сторон его окружили собаки, у них были человеческие лица, они лаяли человеческими голосами. Он бежал легко, почти не касаясь земли, несся над путями, поднимался над крышами, мимо лесов и лугов, на которые ложился туман. «Это не сон, — подумал он, — во сне так легко не бегают, это не сон, просто я в необыкновенной форме и побил все рекорды». Внезапно небо прояснилось. Он потерял под ногами почву, начал падать в голубую бездонную пропасть, полную звериных голосов. Голубизна порыжела, бездна сгустилась, и Хенрик почувствовал, что ноги вязнут в трясине. Погоня приближалась, а он по грудь сидел в болоте, слышал чмоканье тонущих, бульканье пузырьков воздуха, липкие ветви хлестали его по лицу, смрад и гниль. «Это не сон, увы, это не сон, я побил рекорд мира, но никто об этом не узнает». В темноте издалека блестели одноглазые огни человеческих жилищ. «Позову на помощь». Грязь наполняла рот. Собаки ворчали над ухом. «Вот видишь? — кричали собаки. — Вот видишь?» Кто-то схватил его за плечо и вытащил из трясины. Он висел, распятый на свастике, было не больно. «Удивительно, а я так боялся. Чего, собственно? Этот зуд в ладонях- это электрические провода». Собака с налитым кровью глазом зарычала. «Умру, — понял Хенрик. — Опять умру». Вспышки и треск, луна взорвалась и упала на глаза, иголки пронзили тело. Он падал на землю, падал долго. «Сейчас наступит смерть, — думал он, падая, — наступит, как только я коснусь земли. Коснулся — теперь смерть, теперь уже ничего нет, — подумал он. — Я умер, и ничего нет, значит, это смерть, совсем не страшно».

Некоторое время он лежал без движения. Постель, подушка. Смерть постепенно уходила из него. Он еще не жил, в нем еще находились какие-то последние остатки смерти, он удивлялся тому, что произошло. «Я умер и все-таки знаю об этом, значит, ничего страшного». С того света еще доносился лай собак, хриплое «вот видишь», смрад болота. «Заснуть на время, чтобы не видеть всего этого», — подумал он. Комната была серая, светало, ночь исчезла. «Я мало спал, — забеспокоился Хенрик, — но больше мне и нельзя, я проснулся вовремя». Рядом под одеялом, съежившись, лежала женщина, она спала с полуоткрытым ртом, погруженная в свою собственную боль. «Господи, что ей там снится, наши проклятые сны, а может быть, ничего такого, может быть, это гримаса блаженства, может быть, ей снится жених, которого она узнала благодаря мне». Он водил усталым взглядом по стене. «Я в гостиничном четырехместном номере «Тиволи», Грауштадт, — собирал он разрозненные детали, — раковина, зеркало, полотенце, мыло, которое испугало Анну. Я жив. Женщина спит глубоким сном, ей нет никакого дела до наших счетов, спит теплая и доверчивая, хорошо сделала, что пришла ко мне, благодаря ей я не был в эту ночь один». Он нежно поцеловал ее над ухом, она что-то пробормотала, недовольная или счастливая, кто знает. Если бы не она, он не сомкнул бы глаз, ее ласки убаюкали его. «Женщина, — подумал он с нежностью. И сразу же: — Надо опередить Мелецкого».

Он спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Глаза набухли, как будто в них попал песок. «Я спал от силы три часа. Но и они не больше. Смулка, этот, наверное, выспался». Полоща рот, он ловил звуки из соседних номеров. «Анна, вероятно, еще спит». Чесек грохнул дверью, кто-то шел по коридору. «Не успею побриться. Неважно, я не англичанин, могу отправиться на тот свет и небритый». Накинул пиджак, нащупал пистолет и магазин с патронами.

Женщина в кровати зашевелилась.

— Хенрик, — сказала она лениво. Он остановился, держась за дверную ручку.

— Я должен поймать Смулку.

— Уходишь? — спросила она.

— Да.

— Подойди ко мне.

«Черт побери, я опаздываю». Когда он отвечал на поцелуй, его взгляд блуждал по стенам комнаты.

— Я должен идти, — сказал он, освобождаясь из ее объятий.

— Куда?

— Утрясти дела с ребятами.

— Смотри, они похожи на бандитов.

— Обыкновенные люди. — Это утверждение удивило его самого. Может быть, поэтому он повторил: — Да, обыкновенные люди.

— Водитель определенно похож на бандита, — настаивала она.

— Водитель на моей стороне.

— Ты не боишься?

— Немного.

— Ты смелый.

— Кто знает.

— Я знаю.

— Слишком уж много хвалили смелых, — сказал он. — Может, было бы лучше, если бы все были трусами, а?

— Как тот в очках, который испугался моей болезни?

— Попробую с ними договориться, — сказал Хенрик.

— Да ты не бойся, — успокоила она его. — Ты тоже хороший бандит.

— Освенцимец сделает все, о чем я его попрошу. Твой кавалер, наверно, тоже. Потом столкуюсь с шефом.

— Все будет как надо. Что там за шум? — Она прислушивалась. Хенрик подошел к окну. — Это въехали грузовики. Сейчас начнется погрузка.

— Спеши, — поторопила она.

Хенрик подошел к кровати и наклонился. Янка смотрела на него с ожиданием. Ее темные глаза, казалось, были покрыты лаком.

— Я люблю тебя, Янка. И знаешь за что?

— Нетрудно догадаться.

— Нет, не догадаешься. Я люблю тебя за то, что ты сказала, чтобы я спешил. Что ты не говоришь: «Оставь их в покое».

— Спеши.

— И еще. Не проболтайся женщинам, что провела ночь у меня.

— Ты тоже не хвались.

— Я напишу об этом в газету, — сказал он. Выходя, он чувствовал на себе ее взгляд. Подумал: «И все-таки что-то от этой ночи осталось, что-то большее, чем обмен услугами».

В коридоре он встретил небритого Рудловского. Рубашка на нем была грязная и мятая.

— Как спалось? — спросил Хенрик беззаботно.

— Кажется, у меня катар. Как кончим, схожу в аптеку.

— Грузите?

— Помаленьку. А вы?

— Я сейчас приду, — пообещал Хенрик. — Смулка с вами?

— Не видел.

— Еще спит?

— Наверно.

— Если шеф не стащил его с кровати!

— Пойду разбужу.

— Я с вами.

Они подошли к номеру Смулки. Дверь была закрыта. Хенрик постучал.

— Збышек! — позвал он. Ответа не было.

— Наверно, смылся, — сказал Рудловский.

— Куда?

— Куда-нибудь. Вчера они повздорили с шефом.

— Да?

— Я это узнал от шефа. Он сказал, что Смулка рехнулся.

— А обо мне ничего не говорил?

— О вас, что вы трудный, но толк будет. Идемте.

— Минутку.

В голове Хенрика шевельнулось подозрение. «Попал к бандитам. Сам похож на бандита». Хенрик достал из кармана отмычку и стал орудовать ею в замке.

— Вы думаете?.. — начал Рудловский.

— Сейчас убедимся.

Замок скрипнул, и дверь открылась. Смулка неподвижно лежал на кровати.

— Какой скандал! — пробормотал Рудловский. Они подошли ближе. Смулка лежал в той же позе, что и вчера вечером, одна рука вытянута вдоль тела, другая на груди, желтое лицо выражало безразличие, ноги в ботинках просунуты между железными прутьями спинки. «Бедный Смулка, кажется, отмаялся. Я опять один».

Рудловский осмотрел труп.

— В живот, — констатировал он. — Как вы думаете, это очень больно?

— Не знаю.

— Я не переношу боли.

— Наверное, не очень. Лицо у него спокойное.

— Такие вещи шеф выполняет ювелирно. Вы правы, он, наверное, не страдал, — сказал Рудловский и сделал несколько шагов назад. — Отойдите, пожалуйста.

— Почему?

— Бактерии.

Хенрик выглянул в окно. Перед отелем стояли три грузовика. Шеф, Вияс и Чесек загружали прицепы. «Я остался один. Я даже не могу им пригрозить. Чесек пойдет за мной. Может, и этот».

— Пан Рудловский, вчера вечером дверь была открыта. Кто же ее закрыл?

— Наверное, шеф. Или кто-нибудь из них, — Рудловский показал на окно.

— Они тоже? — удивился Хенрик.

— Кто-то из них. Шеф не смог бы один положить его на кровать.

Хенрик обвел взглядом комнату. Трус прав, на полу были следы крови. Он убил его не на постели. Потом они положили его, как будто он спит, даже дверь оставили открытой, чтобы придать этой версии правдоподобие. Утром Мелецкий решил, что игра окончена и лучше Смулку запереть.

— Бандюга этот ваш шеф, — сказал Хенрик.

— Так уж сразу и бандюга.

— Он вспарывает людям животы, а вы еще сомневаетесь.

— Смулка, наверное, качал права.

— Ну и что?

— Шеф не любит, когда качают права.

— У вас есть аттестат зрелости, Рудловский?

— Что-то в этом роде.

— Вы знаете, что такое этика?

— Пустой звук. Оставьте Смулку, мы все равно ему уже не поможем.

Хенрик прошел мимо Рудловского и загородил ему выход.

— Я хочу с вами поговорить, — сказал он.

— Об этике? — спросил Рудловский взволнованно, снял очки и стал протирать их платком. — Здесь не место. Этот труп…

— Я намерен помешать ограблению Сивова, — сказал Хенрик.

— Это почему же?

— Потому что мы приехали Сивово охранять.

— Это был только удобный повод.

— Для меня нет. Я приехал охранять. Если для вас это недостаточный мотив, то я вам напомню, что вообще присваивание чужих вещей — занятие некрасивое.

— Но выгодное. Ни одна страна не испытывает угрызений совести, присваивая себе чужие земли и города, а почему я…

— Вы хотите, чтобы вас считали вором?

— Я не вор.

— Нет, вы вор.

— Ну ладно, допустим, сегодня это так, но завтра я с этой профессией распрощаюсь.

— Неизвестно. Можно привыкнуть.

— Вы говорите так, как будто всегда были образцом честности.

— Не будем спорить о том, что было. А вы помните наш тост, пан Рудловский? Свобода, родина, лучезарное будущее, помните?

— Это все разговоры в пользу бедных, пан Коних. Подвернулся случай, надо брать, завтра не будет. Не возьму я, возьмут другие.

— Пусть берут другие.

— Но почему? Почему не я?

— Потому что… Вы что, действительно не знаете?

— Нет.

— Черт побери! Вы действительно этого не понимаете? — Хенрик подтолкнул Рудловского к зеркалу и увидел искривленную комнату, кровать с трупом Смулки, вспотевшие очки труса. — Для того! — крикнул он. — Для того, чтобы можно было смотреть в зеркало. Теперь вы понимаете?

— Допустим, — Рудловский снова стал протирать очки. — Тогда, с вашего разрешения, я сегодня сделаю свою последнюю ставку, а потом выйду из игры.

— Нет! Никаких последних ставок!

Рудловский молчал. «Сломался, — понял Хенрик. — Я буду не один».

— Слушайте внимательно, — быстро объяснял Хенрик. — Если вы солидаризуетесь со мною, Мелецкий ничего не посмеет тронуть. Вдвоем с Виясом он с нами не справится.

— А Чесек?

— Чесек сделает то, что я захочу. Я объявлю Мелецкому, что мы трое не согласны на ограбление Сивова.

Рудловский показал на мертвого Смулку.

— Он пришьет меня, как его.

— Ничего он вам не сделает!

— Вы его не знаете.

— Я знаю себя. Втроем мы с ним справимся.

— Нет. Я не пойду против шефа. Выстрел в живот — это чертовски больно. Мне жизнь не надоела.

Рудловский попытался выйти, но Хенрик снова преградил ему дорогу.

— Хорошо, — согласился Хенрик. — Я не требую, чтобы вы перешли на мою сторону. Достаточно, если вы не выступите против меня.

— Нейтралитет? — спросил недоверчиво Рудловский.

— Да.

— А что я с этого буду иметь? Хенрик развел руками.

— Ну, возьмете себе кое-что. Рудловский прикрыл рот рукою.

— Прежде всего выйдем отсюда. Комната полна бактерий. Они вышли в коридор. Рудловский с облегчением вздохнул.

— Вы знаете, сколько мне обещал Мелецкий? — спросил он. — Два миллиона. Не барахлом. Наличными. Вы можете мне это гарантировать?

— Нет.

Рудловский рассмеялся и сказал:

— Ну пока! «Ушел. Черт с ним».