Алексы сидел, оперевшись спиной о шалаш. На его позвоночник давила какая-то жердь. Ноги он положил возле гаснувшего костра. Носком сапога он мог коснуться сгоревших головней или лица связанного Васыля. Безнадежное спокойствие уже пережитого триумфа. Хуже этого — только страх. Тот, который он испытывал столько раз, сколько думал о том, что ему придется выполнить свое решение. Лесник лежал неподвижно.

— Это ты? — спросил лесник без удивления и страха, впервые посмотрев назад, когда руки его уже были связаны брючным поясом Алексы, которому пришлось повозиться, прежде чем удалось прижать пояс культей и затянуть его здоровой рукой.

— Это ты… — повторил пленник, уставившись на его железный крюк.

С этой минуты они не сказали друг другу ни слова. Были и другие решения. «Лесника не должны были найти и похоронить с почетом, как погибшего в борьбе с фашизмом». Может быть, пойти с ним в урочище над потоком, туда, где, гоня раненого кабана, он наткнулся на странное кладбище в воздухе. В петлях из колючей проволоки, с колючими браслетами на костях рук висело четыре скелета. Ни по кускам истлевшей одежды, ни по каким-либо другим предметам нельзя было определить, кем были эти люди и за что с ними так расправились.

«Будет пятым…» — со злобой подумал Алексы, хотя и знал, что пока это неправда. Пока что он сам прощается с лесом. Слышит крик неясыти и тихое завывание ветра в поваленных бурей соснах, чувствует его холодное прикосновение к лицу и мучительно ждет рассвета: надо уходить. Поверженный враг уже только обуза.

«Выстрел в оленя, — думает он в полусне. — Сильный удар пули, подтверждающий триумф; скачок животного, словно желавшего вспрыгнуть на окровавленное лучами восходящего солнца небо. А потом свежевание, проникновение в огромное открытое нутро. А потом только взять лошадь у кого-нибудь из знающих, кто такой «С гор», зацепить огромные рога и потащить животное с громким «хэй-да». Если бы даже кто-нибудь это и услышал, то подумал бы, что это запоздавший возчик тащит свой груз».

«Но я не об этом…» — нить мысли теряется. Ага, что триумф — это удар пули, а потом кровавая работа. «Руки вверх!», и эти руки, пойманные петлей пояса, — это все, что было хорошего. Теперь надо покидать лес и холодную ночь. Идти в стены. Он сознавал, что когда-нибудь… Но это наверняка будет не завтра, это никогда не должно было быть уже завтра. Да, но он возвращается, и не просто со своим преступлением, он возвращается со своим выкупом. Кровавый Васыль в уплату за того солдата, который упал после его выстрела. А еще неизвестно, не остался ли он в живых. Кто знает, какое он получил ранение и что с ним было дальше. Надо спускаться, надо спускаться…

Но память упорно подсовывала ему яму, образованную кокорой, а в ней нанизанные на колючую проволоку черепа, и ниже — разъеденные кости рук, тоже связанные колючей проволокой. Там его и грохнуть…

Носком левого сапога Алексы пододвигает обгоревшую головню в тлеющие угли. Распрямляя в щиколотке правую ступню, он почти касается сапогом лица пленного.

Внезапно Алексы охватила злость. Он презирает себя. Торгует убийцей своей сестры, согласен продать его за уменьшение тюремного срока. За черт знает что. Тихо, сквозь зубы, начинает насвистывать, по всей вероятности, казацкую песню, услышанную где-то на Волыни, злую песню, перенятую от кого-то из уповцев.

Васыль не дрогнул. Не отвел глаз. Алексы, не меняя позы, приблизил ногу к его лицу, надавил на щеку врага, повернул его голову. Почему-то на память пришел отец. Отец шкурил бревно, лежавшее на станке, посреди какого-то дома.

Алексы очнулся.

«Я не украинец…» — подумал он неизвестно почему, и тогда в нем пробудилась ненависть. Глядя на повернутую голову, на давно не стриженный затылок, он знал, что ненавидит и что победил. Неизвестно почему ему вспомнилась сцена, происшедшая на далекой любомельскои земле, когда он в качестве телохранителя присутствовал при разговоре своего командира с парламентером одного немецкого батальона.

— Зоммер, — представился польский капитан.

— Вальковяк, — стукнул каблуками лейтенант вермахта.

Много было смеха в роте, но Алексы воспринял это как освобождение от какого-то неясно ощущаемого наследия своего отца.

«Народ можно выбрать, как бога», — думал он, моясь в потоке и глядя на болтающийся на груди медальон, который когда-то повесила ему мать. Он должен был принимать простые решения в мире, когда те, в кого попала пуля, призывали матку боску и стреляли в кричавших «боже ти мiй».

— Умеешь молиться? — спросил он вдруг. — Да? — и тронул голову лежащего пленного. — Ну так молись, — приказал он, словно принимая за подтверждение движение его головы.

— Не буду, — сказал тот.

— А умеешь? — благожелательно удивился Алексы.

Они обменялись первыми словами, странно бессмысленными.

— Умею.

— По-польски умеешь?

— И по-украински… — Алексы казалось, что он видит следы странной улыбки на лице, изборожденном тенями разгоравшегося пламени.