Капитан Корда стоял в очереди к окошку номер три, смотрел на Маженку Квашьневскую, по мужу Павлицкую, дочку Бородатого. Этой молодой и красивой женщине, сидевшей за кассовым столом, наверняка больше бы понравился Габлер. Но в делах минувших лет, военных, капитан разбирался лучше. Для Габлера и других ребят все это было легендой. Корда задумался и незаметно для себя оказался перед кассой, а это в его планы не входило. Он вышел из очереди и направился в дирекцию. Через четверть часа туда пришла пани Павлицкая.

— Простите, я должна была сдать кассу. При передаче смены всегда…

— Капитан Корда из главной команды гражданской милиции, — представился он, протягивая удостоверение. — Разумеется, вы и не могли прийти сразу же, — успокоил он ее. — Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Вы согласны?

Она смутилась.

— Я не знаю, что вас интересует, но у меня нет никаких оснований не соглашаться.

— Тогда присядьте, пожалуйста, — сказал он отеческим тоном. Девушка годилась ему в дочери. — Меня интересует ваш отец, — сказал он прямо, считая, что она уже поймана.

— Бородатый, — усмехнулась девушка, но он заметил, что она выпрямилась и сразу же приняла официальный тон: — Это еще кого-то может интересовать? Сегодня? В 1971 году?

— Ого! — ловко перебил он ее. — Вы, кажется, хотите прочитать мне лекцию по международному положению.

— Что вы. Разве я смею… Моего отца уже нет в живых.

— Знаю. Но от того, что вы мне расскажете, возможно, зависит жизнь другого человека, — сочинял он, хотя только наполовину, сам не зная, что еще кроется в деле часовщика.

— Эти люди невыносимы для нормального человека! — прокричала она.

— Кто? — удивился капитан ее неожиданному взрыву.

— Ну эти, из лесов. Прошло уже столько лет, а они все еще тянут свое, — продолжала она возбужденно. — Варятся в этом, только об этом и говорят, встретившись, устраивают попойки в забегаловках. Я все знаю. Иногда они кончались трагически.

Капитан смотрел на нее с удивлением. Милая, ласковая куколка и, несмотря на это, трезвая и жадная к жизни. О это послевоенное поколение, странное поколение, притворяющееся, что ничего не видит, не понимает, а на самом деле понимающее все. Не впервые оно преподносит ему какой-нибудь сюрприз.

— Да, конечно, — согласился он с ней, — в известной мере вы правы.

Девушка стала похожа на надувной шарик, из которого вышел воздух. Внутреннее напряжение исчезло, и она смотрела на капитана уже почти доброжелательно.

— Ведь вы же тоже из тех… почему вы считаете, что я права?

— А как вы угадали, что я из тех?

— Это видно, — бросила она небрежно. — Разве я их не знала? Родного отца…

— И поэтому я не могу с вами согласиться?

— Конечно. Это так понятно.

«Не совсем, — подумал капитан про себя. — Все зависит от того, как варит котелок. Но упаси боже показать ей это».

— Ну ладно, продолжайте, если уж начали, — напомнила она.

— Хорошо, — сказал он сухо, не желая уступать ей инициативу в диалоге поколений. — Вы что-нибудь знаете о сражении в парке Донэров?

— Еще бы! Я об этом слышу двадцать лет. По крайней мере. Я постоянно должна была успокаивать своего отца, стирать несуществующие пятна с его совести.

Разговор становился более интересным. Сам по себе, даже безотносительно к вопросу, который был для капитана главным.

— И все из-за простуды, — бросила она погодя, словно это было всем известно.

Если бы не обстоятельства следствия, капитан рассмеялся бы, но он не знал, как к этому отнестись, поэтому решил, что лучше всего промолчать.

— Простудился. Понимаете? Не мог их повести, своих парней. Кашлял громко, как пушка, а к имению надо было подойти тихо. Он пустил их одних и этого не мог себе простить до самой смерти. Как будто его присутствие могло чему-нибудь помешать.

— А по вашему мнению, он не смог бы помешать?

— Потому что это была засада. Ясное дело. Только бы лежал в рядочке на том кладбище, вместе с ними, не в Варшаве. А у меня не было бы отца.

«Может, иногда лучше умереть раньше. Может, трудно жить со своей печалью, — подумал капитан. — Кто может судить об этом?»

— Он был офицером, — добавила она, — довоенным. И имел свои принципы. Он считал, что погубил парней, потому что заболел гриппом и мать сразу же уложила его в постель. Мать рассказывала, что у него была температура сорок и что в тот вечер он едва держался на ногах. Таким был мой отец.

«А все-таки ты не хочешь признаться, что им гордишься, — отметил капитан, внимательно всматриваясь в девушку. — Все время маскируешься, играешь в прятки».

— Учтите, это очень важно, — он перегнулся к ней через стол. — Откуда всем известно, что это была засада?

— Так говорил отец, — сказала она без всякого колебания.

— Какие у него были доказательства?

— Ему не нужны были доказательства. Тогда это было однозначно, во время войны. Разве нет?

«К сожалению, нет, — капитан Корда вздохнул. — И между прочим, от этого произошло много несчастных случаев».

— Кому отец тогда передал командование? — спросил он.

— Сверку. И об этом Сверке я много слышала. Если бы он остался в живых, наверно, был бы гением. Отец считал, что убил будущего Пруса или Сенкевича. Сверк писал. Наверно, какие-нибудь партизанские рассказы, стишки. Впрочем, все равно жалко этого Сверка. Что правда, то правда. Может, действительно талант. Кажется, он был идеалистом, и ребята его уважали. Все.

— Сколько ребят тогда пошли в имение?

— Семнадцать, и ни один не вышел живым.

— Это точно?

— Есть могилы. Запись в приходе. Можете проверить. А если точнее, в ту ночь погибло восемнадцать людей из нашей округи.

— Где лежит восемнадцатый?

— Нигде. Исчез.

— Он был в отряде отца?

— Нет. Это был парень с фольварка.

— Как его звали? — Теперь капитан спрашивал быстро, беседа кончилась, и девушка это заметила.

— Отец никогда не называл его ни по фамилии, ни по имени. Только сын Вавжона. Кажется, мать этого парня пришла на похороны, убежденная, что сын попал в перестрелку, но между убитыми его не было.

— Он так и не вернулся? После войны?

— Я этого не знаю. Может быть, еще остался в живых кто-нибудь из старожилов фольварка. Там вы скорее что-нибудь узнаете.

— Виделся ли отец с кем-нибудь из своих товарищей по оружию после войны? В последние годы?

— С кем же он мог видеться, если всех уничтожили? — ни с того ни с сего рассердилась девушка. — Но он был збовидовцем и ездил на разные юбилейные торжества. Возвращался всегда разбитый. Несколько дней «жил там», как говорила мама. Но это проходило.

— Бородатый командовал аковским отрядом? К какой группировке он принадлежал? — спросил Корда для уточнения.

Девушка скептически улыбнулась.

— А в самом деле… — задумалась она. — У отца вообще были какие-то трудности. Он всегда говорил, что еще во время войны чувствовал, чем все это пахнет. Мне кажется, он постоянно уклонялся от политических деклараций. Хотя ему сверху и угрожали, ведь он был офицером. Я знаю, что тогда он распускал парней по домам и переставал беспокоить немецкие посты. Говорить об этом он не любил. Только об этом. Знаю, что ему охотно помогали беховцы и алёвцы, и сразу же после окончания войны его выдвинули в бургомистры нашего местечка, хоть он и отказывался. Он занимал эту должность четыре года, потом на это место пришел пэпэровец. В партии отец никогда не состоял, но люди его уважали. И из-за своих партизанских дел никогда неприятностей не имел. Аковцы его не любили и в Збовиде всегда его сторонились. Вообще мой отец был несчастным человеком. Вернее, противоречивым, он не сумел найти свое место в жизни. Некоторые считают, что он был чудаком, но я так не считаю. Так говорили только те, кто не мог ему простить, что в 1944 году он согласился стать бургомистром. Во время войны был связан с АК, а потом стал помогать новой власти. Это подорвало к нему доверие и у тех и у этих. Он ожесточился, но с нами, со мной и с мамой, был всегда добрым.

«Хм. След опять обрывается, — с досадой подумал капитан. — Человека, который мог бы убить часовщика из мести, все еще пет. Где его искать? Никого из партизан в живых не осталось. Это единодушно подтверждают все люди, с которыми я разговаривал. Исходя из твоей версии, количество жертв увеличивается еще на одну. Одну? А что с ним?»

— Разве парень из фольварка был в отряде твоего отца?

— Наверное, нет. Отец никогда не винил себя в его смерти. То есть, — поправилась она, — не считал, что он в ответе и за него.

— Во время войны много людей погибло при невыясненных обстоятельствах, — заметил капитан Корда. — А что отец думал об этом странном совпадении, об исчезновении парня именно во время боя?

— Я никогда ничего об этом от него не слышала. Нет, — сказала она убежденно. — Тот парень не интересовал его так, как те, из которых он сделал солдат. Кажется, он даже не знал ни его имени, ни фамилии. Кажется, он узнал об исчезновении парня на похоронах. Вавжонова напилась. Об этом он вспоминал. Вот тогда-то он, наверно, первый и единственный раз видел Вавжонову. Он запомнил этот эпизод на похоронах, потому что мать парня из фольварка прервала церемонию. Она упорно твердила, что ее сын там, среди убитых. Страшно кричала. Для нее даже открывали гробы. Какой ужас! Зачем вы во всем этом копаетесь?

«Затем, что оттуда все еще выползают тени и распространяется трупный смрад, — ответил капитан самому себе. — Затем. У живых нет иных причин для раскапывания могил. Никто этого не делает для того, чтобы проверить свою память. Она и так достаточно крепкая».

— И перед смертью отец тоже ничего не сказал? — задал он последний вопрос.

— Нет. Ах да. Конечно. Сказал, что наконец встретится с ребятами и узнает, как все было на самом деле.

В Команде он попросил к себе Габлера.

— Проверь, остался ли в госхозе кто-нибудь из семьи Вавжона. Если пет, то надо искать кого-нибудь, кто знал бы, возвращался ли после войны сын Вавжона. Подожди! Вавжон — это ведь только имя, фамилии-то у меня нет. Фамилия этого Вавжона нам тоже потребуется. Ну а как вообще? Есть что-нибудь новое из Брудна? — спросил он без всякой надежды.

— Нет. И не будет. Старик был совершенно одиноким. Убийца не оставил никаких следов. Его никто не видел. Это произошло как раз на Задушки. Уставшие люди сидели дома, рано легли спать. Момент он выбрал неплохой.

— Это удивительно, что Кропивницкий не поддерживал никаких отношений с Донэрами. Ты послал запрос в Вену, проживает ли там семья Дэмбовских?

— Фамилия Донэров очень известная, — заметил Габлер, — Кропивницкий отказался от всех возможных благ, связанных с таким родством. А ведь он им во время войны сторожил имение.

— До поры до времени, — заметил капитан задумчиво. — До той чертовой перестрелки в парке. Что там произошло накануне? Ведь именно это привело к тому, что он ушел из жизни. После войны кочевал по всей Польше. Наконец осел в Брудно и стал чинить часы. Ему уже не хотелось даже переписываться с Донэрами.

— И еще меньше поехать в Вену, — рассмеялся Габлер.

— Факт. Кое-кто для того, чтобы туда поехать, готов признать своим родственником карманного вора, а старик не хочет барона. Почему? Этого он теперь нам не скажет.

— Может быть, доберемся до Дэмбовского и тот расколется? Капитан отрицательно замотал головой.

— Нет. Не надейся. Люди оттуда не раскалываются. У них нет никаких причин, чтобы это делать, а наоборот, все, чтобы этого не делать. Поэтому, между прочим, он и покинул страну. Нет, братец, было бы хорошо, если бы ты разыскал Дэмбовского. Нам нужна девочка. Сейчас только она может нам помочь, если, конечно, что-то знает и помнит. Кстати, какие сведения поступают из детских домов?

— В данный момент никаких. Послевоенных картотек нет, документы пропали при переездах и реорганизациях детских учреждений.

— Не забудь о монастырских приютах! Слышишь?

Габлер уже в дверях махнул рукой. Он сам знал, где искать ребенка.

Капитан Корда просматривал материалы, которые пришли из-за границы, в них сообщалось, что Дэмбовские находились в Австрии с 1945 по 1947 год. Венские источники утверждали, что барон Донэр умер от рака в 1962 году. Его жена, Зофья, охотно дала информацию польским следственным органам. К сожалению, она даже не слышала о девочке по имени Йоля, которая якобы некоторое время воспитывалась у Дэмбовских. Мимоходом упомянула о своем родственнике Кропивницком, которого, по сообщению Дэмбовского, в конце войны арестовало гестапо, но, возможно, ему удалось спастись. В свое время гестапо потребовало от ее мужа высказать свое мнение о Кропивницком. Тогда они еще ничего не знали. Донэр на всякий случай дал родственнику жены прекрасную характеристику. Письмо Дэмбовского пролило свет на положение в польском имении. После войны никаких вестей от кузена к ней в Вену не приходило. Из этого она сделала вывод, что протекция мужа не очень-то ему помогла.

Пани Зофья Донэр проявляла добрую волю, это не вызывало у капитана Корды никакого сомнения. Она верила, что люди еще могут найти друг друга, объективно она была права, такое время от времени случалось, хоть и все реже.

Зофья Донэр говорила правду, и ровно столько, сколько знала. Было совершенно ясно, что о теперешнем местонахождении девочки она не имеет ни малейшего понятия. Дэмбовские оказались в своих реляциях достаточно сдержанными. Они сообщили только то, что должны были сообщить. Нельзя было скрыть факт ареста Кропивницкого, но можно было не писать, что он прятал ребенка, от которого сами Дэмбовские избавились где-то перед самым отъездом.

«Здесь наверняка есть денежная подоплека, — думал капитан Корда, откладывая бумаги. — Совершенно ясно, что Дэмбовский не хотел, чтобы пани Донэр пришла идея взять опеку над малюткой. У Дэмбовских у самих был сын. Наверно, они рассчитывали на щедрость своей бывшей благодетельницы. Ладно, это один из аспектов вопроса. Второй значительно важнее. Исчезновение Кропивницкого в конце войны было особенно на руку администратору. Он мог ограбить имение подчистую, а главное, вывезти, не опасаясь какой-либо проверки, то, что скопил. Администратор имеет прямое отношение к судьбе часовщика. Он должен был знать о его контактах с лесом. Небольшой доносик идеально решал такие вопросы. А что при этом погибло семнадцать… восемнадцать парней плюс два немца, вместе двадцать, так далеко воображение доносчика чаще всего не идет. Я, к сожалению, знаю это по опыту.

Учительница вспомнила, что администратор искал ребенка сразу же после сражения в имении. Заговорила совесть? Возможно. Никому не хочется брать грех на душу. Даже профессиональному убийце. Он сразу же нашел девочку в буфете. Конечно, знал ее привычки. Работал с Кропивницкий, видел ребенка ежедневно, с момента появления в усадьбе. Хорошо. С этим все ясно. Поехали дальше.

Знал Дэмбовский или не знал, что гестапо отпустило Кропивницкого? Возможен вариант — знал; мог бояться возвращения родственника пани Донэр. Тогда этот факт надо было от семьи в Вене скрыть, а ребенка с собой в Вену не брать, потому что названный дед мог приехать туда за ним.

Вариант — не знал — по-другому освещает фигуру Дэмбовского. Просто не стоило тащить ребенка с собой. Брать на себя лишнюю обузу. Тратить деньги на воспитание, кормить».

Кроме того, в своем ответе Зофья Донэр сообщила, что Дэмбовские в сорок седьмом году уехали в Южную Америку.

«Рассчитывал в Латинской Америке выбиться скорее, чем в разрушенной войной Европе, — продолжал рассуждать капитан. — Это понятно. У него было с чего начинать. Может быть, капитала, которым он располагал, в Европе было недостаточно, в Америке же он гарантировал неплохой старт. Гипотетически, на время Дэмбовского можно оставить. Но из всего этого следует, что ребенок воспитывался в Польше.

Где? Дэмбовский не отдал бы девочку своим родственникам, даже если бы они у него были. Он заметал за ней следы из личных соображений и, по всей вероятности, поместил ее в государственное или благотворительное учреждение. Трудно будет найти ее, если он сделал это анонимно. А в костельных обществах — если с условием сохранения тайны. Как узнать, что наговорил Дэмбовский о ребенке. А если он сообщил другие обстоятельства и место, где была найдена девочка? Под каким именем ее записал? Здесь смошенничать труднее, ей восьмой год. Она не позволила бы отнять у себя имя. Хотя кто знает? За эти два года очень часто переходила с рук на руки. Арест матери, тюрьма, эшелон, одиночество выброшенной из вагона ночью, в чужой местности, сражение в усадьбе. Буфет, в котором она спряталась, был весь изрешечен пулями. Что чувствовал семилетний ребенок в замкнутом пространстве, в грохоте бьющейся, осыпающей его осколками посуды, легко себе представить. Потом она болела. В итоге детский дом. Одиночество, анонимность. Исчезновение матери, исчезновение второго важного в ее биографии человека — названого деда, наконец уход Дэмбовского. Я бы не удивился, если бы она оказалась в какой-нибудь психиатрической больнице.

До сих пор трудно понять, как могли люди, нет, маленькие дети все это выдержать. Невозможно себе представить, что эти же самые дети десять лет спустя взялись за самый тяжелый труд в истории своей страны. Строить ее заново. Из ничего. Без состояний, золота, денег, поддержки богачей. Не имея ничего, кроме головы. Собственно, после всего того, что с ними произошло, их нервы, психика не должны были выдержать такого напряжения. Выдержать это и есть или было настоящее чудо».

В соседней комнате пронеслось торнадо. Так входил только Габлер, когда в его руках скапливалось что-то важное, когда он отыскивал какую-нибудь информацию, которая могла оказать решающее влияние на ход событий.

Капитан не ошибся, двери в его кабинет чуть было не соскочили с петель.

— Старик, слышишь, девчонка, кажется, у нас!

— Адрес? — спросил капитан равнодушно, в соответствии со своей системой воспитания. Он знал, что этим невероятно раздражает Габлера, но зато мгновенно и безошибочно гасил преждевременное ликование.

— Сразу адрес! — возмутился поручник.

— Ну так что?

— Не отдал он ее нам, понимаешь? Я так и думал. С самого начала. Тип, который смылся из страны в 45-м, не любил коммунистов. Зачем ему было дарить нам еще одну гражданку?

«Хм? Да, — подумал капитан. — Все верно. Нетрудно было догадаться, в каком духе будет воспитана девочка».

— Понимаешь, — горячился Габлер, — поэтому я и не пошел по пути детских домов.

— Я же тебе говорил… — не на шутку разозлился Корда.

— А я тебе принес! — отпарировал Габлер.

— Сначала покажи что, — взял себя в руки капитан.

— Он отдал ее в монастырь непоколянок. Смотри, — Габлер пододвинул капитану копию документа о принятии девочки по имени Йоля, фамилия неизвестна. Возраст приблизительно восемь лет. Место рождения и жительства не установлено. — Нигде не написано, что она сирота, — продолжал поручник. — Ясно, Дэмбовский не мог этого утверждать. Читай дальше. Девочка принята монастырем 15 октября 1945 года. Подпись! А? Кшиштов Дэмбовский.

Габлер упал в кресло.

— Действительно, это уже кое-что, — признался капитан.

— В пятидесятых годах монастырь был закрыт. Вот копия из архива епископской курии. Там сестры вели собственную документацию. Одна из монахинь, врач, по специальности фтизиатр, перешла к открытой практике. Работала в районной лаборатории рентгенологом. Сохранила за собой только право ношения монашеского платья. Она поместила девочку на станции в Люблине у своих родственников. Девочка жила там до получения аттестата зрелости. Она была исключительно способной, и поэтому монахиня не хотела потерять ее из виду. Эта монахиня помогала ей до окончания средней школы. А дальше Йоля помогла себе сама. Однажды, после выпускного вечера, она собрала свои манатки и покинула станцию. Не предупредив опекунов и не оставив никаких сведений о том, куда идет. Хорошо, да?

— Хм. Скорее странно. Неблагодарность у военных детей — редкость, — заметил капитан.

— Погоди, погоди, она попрощалась. Своеобразно и только с монашкой. В день побега она пришла в амбулаторию к сестре Марии. Но ни словом не обмолвилась, что уезжает. Поблагодарила ее за крышу над головой, одежду, книги, за то, что никогда не была голодной. Сестра Мария очень удивилась такой словоохотливости. Ребенком Йоля была молчаливым и замкнутым. Эта черта характера у нее осталась. Мария решила, что у каждого наступает такой момент, когда хочется открыться. Выговориться. Не важно, в какой момент это наступает и где. Кроме того, обстоятельства объясняли внезапную сердечность девочки. Она только что сдала экзамены на аттестат зрелости. С тех пор Йоля у монахини больше не появилась. Со станции дали знать, что вещи свои она забрала. Мария все поняла: неожиданная исповедь была прощанием.

— Тогда мне непонятна реакция монахини, — рассердился капитан. — Не попытаться найти ребенка? Ведь она столько в нее вложила!

— Разве ты не понимаешь, что у них совершенно другой взгляд на мир, — заметил Габлер, — они по-иному оценивают человеческие поступки, их мотивы, чем ты и я. Им нельзя привязываться к одному человеку, иметь отца, детей, мать, братьев и родственников в нашем понимании слова.

— Не трещи у меня над ухом, — скривился Корда. Он сосредоточенно думал.

«Должно быть, что-то случилось, что-то произошло, и это что-то послужило причиной ее ухода. В Люблине есть хороший университет, ей не надо было искать лучшего учебного заведения, если она собиралась учиться. Черт побери, ничего не понимаю», — он рассердился не на шутку.

— Люди без прошлого, которые не знают, кто они, откуда взялись, реагируют иначе на многие вещи, чем ты и я, — проговорил обиженный Габлер. Наконец-то он принес шефу новый, что-то обещающий след, а тот только злится. — У таких детей нарушено психическое равновесие, — вырвалось у поручника. — Чего здесь еще искать? Сколько времени и сил мы потратили на поиски убежавших из детских домов? Ты ведешь себя так, как будто сам десятки раз не задавал этим детям вопрос, почему они все время удирают, странствуют, бродят, хотя у них есть теплые постели и печь.

— Ну-ну, не учи меня! — крикнул капитан. — Не будем вспоминать, что я делал в других случаях, хорошо? Впрочем, все они разные. И этот тоже имеет свои особенности, пока мне не известные. Сделай одолжение, посиди минуту тихо.

Поручник повернулся к капитану спиной, демонстрируя этим полное безразличие и обиду.

«Чего-то испугалась? Кого-то встретила? — размышлял капитан. — Кого? Кто ее напугал? Кто? В чем тут дело?»

— Был ли кто-нибудь из наших людей на станции? — наконец спросил он, словно превозмогая забытую боль.

— А как ты думаешь? — искренне возмутился поручник. — Комиссариант в Люблине проверял данные. Опрашивали монахиню и соучеников Йоли по гимназии. Ты думаешь, что имеешь дело с новичками? Просто мы споткнулись на прописке, но это только вопрос времени. Человек не иголка. В бюро учета населения не указано, куда она выехала. Через несколько дней тебе на тарелочке принесут историю ее путешествия. А еще через несколько дней доставят и девчонку.

«Я не очень в это верю», — думал капитан с нарастающим раздражением.

— Если ты так все хорошо знаешь, — ответил он вызывающе, — то, может, скажешь, в тот день или незадолго до того, как девочка исчезла из Люблина, не посещал ли ее кто-нибудь чужой? Тот, чей адрес и фамилию ты не знаешь и не скоро будешь знать? — говоря это, он внимательно смотрел на поручника.

На самодовольном лице Габлера, пышущем здоровьем, появилось разочарование.

— Этого я не знаю, — согласился он почти покорно.

— Тогда поезжай в Люблин и узнай! — прикрикнул капитан. — И поживее. А то другого случая для разговора с этим несчастным ребенком, а тем самым и со мной, может не представиться.

«Этому ребенку, — подумал Габлер, не теряя самообладания, — тридцать четыре года».