На спящий город опустилась ночь.

Впрочем, для него всегда была ночь, в его жизни царствовала темнота. Дождь бился в ветровое стекло, оставляя на нем замерзшие потеки. Отдаленный глухой шум, напоминавший рокот воли или раскаты грома, забивал уши тяжелой пробкой. Он переехал через мост. Навстречу "седану", по направлению к Сиэтлу, непрерывной цепочкой двигался поток машин.

Город отражался в зеркале заднего вида, сверкая в темноте зелеными, красными, желтыми и белыми огнями.

Город был позади, впереди – атласной лентой бежала ночь.

Линия горизонта напоминала упавшую рождественскую елку, чьи цветные огоньки рассыпались вдоль Пуже Саунд.

В такое время суток романтики Сиэтла всегда возмущаются. Смешные, они утверждают, что блестящие огни автострады уродуют небо и не дают увидеть звезды. Но зачем искать ковш Большой Медведицы или созвездие Стрельца? Эти яркие точки – враги. Звезды убивают ночь и разгоняют темноту.

К счастью, автостраду ругают только романтики, а их становится все меньше Время не то. Да и люди другие. На пороге Миллениума все меняется. Даже Бог смотрит по-другому с древних икон. Он чувствует, что скоро всему придет конец. И никто не сможет остановить его, когда он снимет седьмую печать.

Человек, которого Вторник назвала Французом, не романтик. Он понимает, что жизнь – чистое безумие. Он знает, что на всей земле не хватит огня, чтобы разогнать эту темноту. Тем более не теперь. Не сегодня вечером. В наше жесткое время выживает только хитрый, выживает сильнейший. Он – сильнейший. Ион выживет в этом городе, с его бесконечными дождями и снегом, сквозь которые не видно ничего, кроме зла и похоти. Только чума разевает щербатую пасть в поисках новых жертв.

Впереди Француза вырисовывается съезд с автомагистрали, ведущий на тихую улицу, она идет параллельно границе Волонтир-Парка.

Он поворачивает и несколько минут слышит лишь скрип стеклоочистителей и хрип собственного дыхания, стеной отделяющие его от ночи. Дорога здесь разбита, асфальт расколот, а обочины размыты до булыжника и глины. Чахлый подлесок уступает место редкому, изрезанному тропинками лесному массиву. Даже внутри машины он чувствует запах сырой земли и заплесневелой листвы, соленый привкус испарений, поднимающихся от луж вдоль старой исчерпавшей себя дороги.

Он едет осторожно, очень медленно, заботливо уговаривая свое второе "я", что все дело в отвратительном асфальте, что если он хоть немного увеличит скорость, то потеряет колпаки. Убеждает себя в том, что просто не спешит добраться домой. Ему там нечего делать. Убеждает и крепко, очень крепко сжимает руль. Но что бы он ни говорил в тишину салона, ловя собственное отражение в зеркале, неважно.

Это доясь во спасение. А он должен спастись.

Дорога поворачивает направо. Здесь ночь пока еще только вступает в свои права. Его встречает холодная, промозглая темень. Сердце начинает стучать быстрее и громче. Гулкие удары отбивают особый ритм, знакомый только ему одному. С каждой секундой это ощущение разрастается, словно гигантская опухоль. Как будто кто-то тяжелым кулаком толкает его в грудь, пытаясь сплющить меж ребрами жалкий кровяной комок. Он делает глубокий вдох, изо всех сил пытаясь справиться с растущим чувством, похожим на панику. Бесполезно. Подсознательно он знает, что это нечто другое, с иным названием. Но познать смысл тайного имени сейчас невозможно. Женщина не успела его открыть. Она умерла, скрывшись за высокой стеной. Той самой, что сейчас его окружает.

Он никогда не услышит, что говорится за этой стеной, как называется чувство, которое он испытывает, как ТЕ, что прячутся за тяжелой кладкой, окликнули бы его. Он боится, очень боится. Его дыхание становится все тяжелее, он борется с собой, стараясь, чтобы руки, лежащие на руле, были неподвижны. Потому что сегодня он не собирается останавливаться. На этот раз он поедет своею дорогой, нажмет на педаль акселератора, и его темный "седан" промчится мимо, и он не остановится, не остановится, пока не доберется до дома. ПРОЧЬ! Прочь от этого места, притягивающего к себе. ПРОЧЬ!

Он мужественно минует очередной поворот, и прямо перед ним расстилается новый отрезок дороги. Темнота с укоризной смотрит на француза красными глазами встречных огней. Ну что же ты, иди сюда! Здесь все готово. Здесь тебя давно уже ждут. Нога зависает над педалью газа. "Седан" медленно плывет вперед, дождь серебрит ветровое стекло, а дорога струится из-под колес, словно река.

Он движется совершенно беззвучно, он скрыт стеной, и ОНИ не могут услышать его. Облака выхлопных газов поднимаются от разбитого асфальта.

Он еще плотнее натягивает бейсбольную кепку, отгораживаясь матерчатым щитом от ядовитых испарений.

Позади чертовым призраком возвышается мост, который он только что пересек, его чудовищные опоры растворяются в тени деревьев, а пролет окутан туманом.

Он смотрит на мост, и его дыхание убыстряется; он быстро моргает, лишь на мгновение ослабляя руки, сжимающие руль. Человек боится, боится того, что впереди. Стена делает шаг навстречу, он пытается удержать ее на прежнем месте, стараясь не смотреть на то, что движется сейчас в темноте.

Он не пойдет туда, не пойдет. Никогда. "Never say never" – шепчут в ответ мокрые ветки, "никогда не говори никогда" – вторят капли слепого дождя.

На этот раз стена выдержала.

Вдоль правой обочины сквозь туман выступают контуры машин. Некоторые из них пусты. Но далеко не все: он видит силуэты людей, устроившихся в уютных салонах. Они разговаривают, целуются, обнимаются. Туман выбрасывает новый кадр. Мерзкий, позорный. Чья-то голова, быстро двигающаяся в синхронном порыве – туда-сюда, вверх и вниз. Губы в форме упругой буквы "о" то сжимаются, то разжимаются. Между ними – кусок восставшей плоти. И снова – вверх и вниз. Сначала ты мне, потом я тебе.

Его дыхание разбивается на сотню хрипов, сердце в груди болит так, будто бы его пронзили ножом. Тело дергается, как от удара – камень за камнем. Кто без греха, пусть бросит в тебя камень. Камнепад. Один грех цепляет другой, и они тяжелой гранитной лентой катятся с небес на землю, пробивая в ней гигантские дыры.

Задыхаясь, он широко открывает рот, и воздух, вырвавшись из легких, замирает в беззвучном вопле. Потому что стена начинает разрушаться. Сначала медленно, потом быстрее.

Он чувствует, как обломки темноты с грохотом разбиваются о его грудь, а во рту остается такой странный привкус, как если бы он грыз металл, раздирая в кровь губы, язык и десны, выплевывая острые осколки зубов. Неясные фигуры движутся снаружи, проникая сквозь туман. Раздается приглушенное хлопанье дверей. И снова – вверх и вниз, туда-сюда.

Он трясет головой, стараясь нащупать педаль акселератора, но нога предательски затекла. Теперь он уже не чувствует ни руля, ни биения собственного сердца, ни даже свиста воздуха в горле. Разве тут можно что-либо чувствовать, разве можно ожидать от человека, чтобы он что-либо чувствовал под этим ужасным весом? Стена рассыпается, расплющивая его под своей тяжестью. Нет больше ничего. Его тоже нет.

– Эй!

Глухой незнакомый голос!

Он мельком видит бледное лицо. Чужое. Какой-то человек поворачивается, чтобы посмотреть, как он проезжает мимо. Просто посмотреть. Непростительная ошибка. Он оглядывается назад, в неслышном крике наваливаясь на руль всей тяжестью своего тела. Главное – почувствовать. Остальное придет потом. Он не виноват. Не виноват потому, что собирался поехать прямо домой. Не виноват, что не правильно свернул, поехал кратчайшим путем, он хотел только посмотреть. А кто винит? Грани стерты, стена разрушена. Эй, есть ли тут кто-нибудь?

ЭТО всегда начинается так. И этот привкус во рту, когда он сбрасывает скорость и начинает очень медленно и осмотрительно разглядывать фигуры, движущиеся сквозь деревья, – привкус крови, земли и спермы, привкус камня, выпавшего из трещины в стене, – это тоже начало. Начало ада.

ЭТО всегда заканчивается так. Какой смысл сопротивляться?!

Он останавливается. На некотором расстоянии от других машин, но не настолько, что-бы привлечь к себе внимание. Очень скоро рядом с его машиной появятся другие. Никто не вспомнит о "седане". Если что… Несколько минут он сидит в кромешной темноте. Он слышит шум одинокого ветра, украдкой вползающего в приоткрытое окно машины, треск веток и тихий смех на опушке леса. К нему подползает другая машина, притормаживает, и Француз мельком видит чье-то лицо за стеклом, ловит вопросительное выражение глаз. Глубоко вздохнув, отворачивается, уставившись в зеркало заднего вида немигающим, невидящим взором. Не поймав нужного импульса, та машина проезжает мимо. Он терпеливо ждет, пока она скроется из вида, натягивает кепку на лоб, а затем выходит из "седана" и направляется в лес. Шелест мертвых голосов, опавших листьев, отдаленный гул транспорта. Топкая твердь под ногами. Каждый его шаг высвобождает что-нибудь, скрытое под землей:

– облако вонючего газа, запахи разложения, мертвенно-бледные грибы, похожие на торчащие из земли кончики пальцев. Ветер, обдувающий его лицо, кажется вязким и приносит с собой зловоние тухлого мяса. Он моргает, вглядываясь в грязно-белесый туман, напоминающий вязкую жижу серого цвета. Эта жижа прорезана темными глубокими бороздами: черными, темно-коричневыми, тускло-красными, как кровь из случайного струпа. Деревья медленно раскачиваются на ветру. Их стволы пахнут аммиаком и формальдегидом, ветви чертят в воздухе слова, он читает их по складам, и покрасневшие глаза слезятся от напряжения. Губы шевелятся, словно лапы паука, но вслух он не произносит ни звука.

…Теперь пора ночного колдовства. Скрипят гроба и дышит ад заразой.

ОНИ снова здесь. Он видит, как они движутся между высохшими стволами у подножия моста, как туман клубится у их костяных ног. Глаза – сгоревшие дотла свечи, черные с малиновой каймой. Лица испачканы землей и тронуты узором разложения, плоть облезает кровавым кружевом, бледные черви деловито снуют по разорванным щекам. Туда-сюда. ОНИ молчат. Рты зашиты наглухо, крест-накрест, и швы страшно чернеют на бескровной коже. У некоторых также зашиты и глаза, нитки туго натягиваются, когда они пытаются разъять землистые веки. "Поднимите нам веки!" Вытянув руки, ОНИ, покачиваясь, бредут сквозь лес. Шипы рододендрона впиваются в остатки плоти, листья хлещут по обнажившимся сухожилиям, по черным буграм, там, где оторваны кисти рук. И хотя рты их зашиты наглухо, они сдавленно всхлипывают, когда падают навзничь, когда совокупляются на сырой земле – извивающиеся тела – без ртов, без глаз. Этот акт тут же рождает потомство – юрких белых личинок. Там, куда они падают, из земли извергаются сгустки пламени. Пламя окружает пары: но мертвецы продолжают совокупляться, не обращая на огонь никакого внимания. Француз останавливается.

Прислонившись к дереву, он жадно глотает ядовитый воздух. Старается не видеть и не слышать того, что происходит в мертвом лесу. Он отчаянно пытается воздвигнуть стену между собой и мертвецами под мостом. Новую стену взамен старой.

И у него начинает получаться. Камень за камнем, тень за тенью, стена поднимается прямо перед ним. Языки пламени, трепещущие в уголках его глаз, наконец гаснут; безногие чудища, извивающиеся на земле, постепенно растворяются в тумане, превращаясь в камни и заросли ольхи. Шорох мертвых голосов тоже исчезает, хотя он знает, что ничего не закончилось, ОНИ все еще там, ОНИ все еще бредут по утоптанным тропинкам, которые ведут под мост. Однако у него есть передышка. Сейчас он ИХ не видит, действительно не видит – в это мгновение он отделен стеной. Мужчина в кепке и темных очках разворачивается и, спотыкаясь, идет к своей машине, не замечая ничего вокруг. С треском пробираясь сквозь заросли и отшвыривая камни из-под ног. Мелькают испуганные лица, от него брезгливо отворачиваются. Но кто-то касается его руки. Кто-то говорит ему:

"Эй, хватит, все хорошо, все хорошо. С вами все в порядке, сэр?" – слышится тихий свист и другой голос произносит: "Он выглядит так, как будто вышел из ада".

…А затем он снова оказывается на дороге, чувствуя под ногами разбитый бетон. Цивилизация, дело рук человеческих. Лес позади отступает в благословенную темноту. Под мостом – тишина. В нескольких ярдах стоит его машина: теперь он может дойти до нее, забраться в салон, включить зажигание, повернуть руль – и сбежать.

Сбежать от всего этого и через полчаса быть дома. ЭТО больше никогда не случится, этому придет конец, этому все же придет конец: "Never say never!".

Он доходит до машины. Отпирает дверь и проскальзывает внутрь, захлопывая дверцу с глухим треском. Сердце бешено колотится в груди, он дышит быстро и неглубоко. Затем на него накатывает приступ тошноты, и он едва не теряет сознание.

Наклонившись вперед и коснувшись ледяным лбом руля, он сидит неподвижно, глубоко дыша и заставляя себя выдыхать как можно медленнее. Важно удержать стену от падения. Через несколько минут его дыхание действительно становится ровным, и, хотя сердце все еще тяжело бьется в груди, он уже может сосчитать промежутки между ударами. Ему становится лучше. Он осторожно берется за руль и думает: "Я смогу, я смогу, мне пора ехать", – но в это мгновение кто-то стучит в стекло. Never say never, Француз!

Он дергается, откидываясь назад так резко, что колени ударяются о нижний край руля. Стук повторяется, на этот раз уже более настойчиво. Очень медленно Француз поворачивается и смотрит наружу. В окне, как в дешевой рамке, появляется лицо молодого человека с коротко остриженными темными волосами. На нем фланелевая рубашка, небрежно расстегнутая под замшевой курткой. Куртка усыпана жемчужными капельками дождя. Молодой человек наклоняется и смотрит на него, а затем неуверенно расплывается в ободряющей улыбке: "Эй, остынь, все хорошо, все в порядке!"

Француз оборачивается. Вокруг него грохочет гром. Камни падают с огромной высоты. Стена. Между ним и стеклом висят клочья темноты, и в одном из них проступает лицо молодого человека. Парень уже не улыбается – что-то мешает ему улыбаться. Он уже не смотрит на сидящего в машине, поскольку его веки стягивают швы. На замшевой куртке блестят капельки крови, скатывающиеся в небольшой ручеек, который бежит по груди, по открытому вороту фланелевой рубашки, пропитывая ее насквозь.

Откуда-то издалека доносится резкий звук открывающейся дверцы, однако он не слышит, как она хлопнула, поскольку у него в ушах оглушительно грохочет гром. Это грохот рушащейся стены, это грохот прибоя, рокот багрового прилива, поднимающегося ввысь, до тех пор, пока он не затопит весь город. Это конец света, где не будет ни взрыва, ни криков – лишь глухой стук машинного двигателя и хруст гравия под колесами темного "седана", отъезжающего от моста и разрезающего пелену тумана светом фар.