Войдя в квартиру, я обнаружил там Эльбу Санторио, расчесывавшую мою собаку Балто. Я и забыл, что сегодня — день уборки. Честно говоря, я вообще забыл, какой сегодня день. Балто рванул ко мне и чуть не сбил с ног, что не так уж трудно для помеси лайки с овчаркой килограммов под пятьдесят весом.

Эльба стояла в прихожей, потирая ладони. Ей не больше двенадцати, но она забирает мою корреспонденцию, наводит в квартире чистоту, кормит Балто, когда меня не бывает дома, заботится о том, чтобы дома нашлась какая-нибудь еда и для его хозяина.

— О, Dios mio! Que pasa? Что это с тобой такое?

Я должен был принять в расчет, что застану у себя Эльбу. Семейство Санторио поселилось в нашем доме два года назад, и довольно скоро я понял, что счастливой, улыбающейся девочке некто с помощью ремня дает первые уроки в школе жизни. Я навел справки. Выяснилось, что мать у нее умерла, а отец иных способов воспитания, кроме порки, не признает, особенно когда выпьет, а пил он ежедневно, вовсе не отдавая предпочтение субботам и воскресеньям перед буднями.

— Да ничего особенного, мамаша. На танцы ходил.

— С кем же ты отплясывал — с Коза Ностра, что ли? Джек, тебе пора взяться за ум.

— Ой, пора, давно пора. Вот я и пришел домой, к тебе.

— Ладно-ладно, скорей снимай с себя все это! Все в крови, и в грязи, и в какой-то дряни. Все снимай и оставь тут. А сам иди под душ! Пусти воду погорячей, отмокни. Понятно?

— Понятно, мамаша.

— И не вздумай хватать новые полотенца — вытрись сначала теми, что висят там, слева, — донесся до меня через дверь ванной се голос. — Понял?

— Понял.

Я слышал, как она собирает в прихожей мое барахло, бормоча себе под нос что-то нелестное «об этих мужчинах». Она, как говорится, не по годам мудра, но мудрость эта, к сожалению, ей недешево досталась... Я стоял под обжигающей струей душа, омывавшего мои раны, и вспоминал.

...Однажды ночью разноголосый детский плач, к которому все в доме уже привыкли, не смолкал очень долго — дольше, чем обычно. Никто не вмешивался, и это вполне понятно: лезть в чужие семейные дела никому не хочется, да и закон всегда на стороне семьи. И любой полицейский вам объяснит, что если один близкий родственник лупит другого, лучше не встревать, а то может достаться от обоих. На первый взгляд — это полная ересь, но человеческие чувства с первого взгляда не поймешь. Хотите найти истину — загляните поглубже.

Но в ту ночь вопли и плач не стихали. Они так гулко отдавались во дворе, проникая в окна моей спальни, что, мне наконец надоело делать вид, будто я ничего не слышу. Я слез с кровати — было ясно, что уснуть мне не удастся — и прошлепал на кухню проверить холодильник. Вопли преследовали меня и там, и за дверью. Не вполне проснувшись, я вышел наружу и двинулся по звуку на источник беспокойства. Я обнаружил его двумя этажами ниже. Когда я остановился у двери Санторио — тогда я еще не знал, кто там живет, — неожиданно воцарилась звенящая тишина. Повторяю, я не знал тогда, что там происходит и почему среди ночи раздаются крики. Но терпеть их — причем почти каждую ночь — я больше был не намерен.

По правде говоря, внутренний голос убедительно советовал мне не вмешиваться. Итак, время шло, а я, босой, в одних пижамных штанах, стоял перед дверью, как дурак. Вдобавок вспомнил, что оставил свою собственную дверь незапертой... «Ступай домой», — твердила мне та часть моего мозга, которая уважала достижения современной цивилизации и выработанные ею понятия о том, как надо поступать, а как не надо. Я заколебался было, но тут из-за двери донесся уже не плач, не крик, а какой-то нутряной вопль, полный отчаяния и безнадежной уверенности в том, что будущее ничем не будет отличаться от прошлого и ничего никогда не изменится.

Когда я высадил дверь, он еще держал в руке ремень, а полуголая Эльба, избитая так, что глядеть на нее было страшно, валялась на полу вся в крови. Я ступил за порог, отвел его в другую комнату и там взялся за него всерьез. Я продолжал бить Сантарио и после того, как он поклялся, что пальцем не тронет дочь. И после того, как он стал молить о пощаде. И после того, как его вывернуло наизнанку на стены, на пол, на нас обоих. И если бы девочка — сплошные кровоточащие рубцы и огромные, расширенные ужасом карие глаза — не открыла дверь, я бы забил его до смерти. К тому шло.

Я остановился и отпустил его, овладев собой в миллиметре от убийства, и он пополз от меня на четвереньках, мерзко попискивая, словно жирная маленькая крыса. Да он и был скорее крыса, чем человек. Но больше он никогда не поднимал руку ни на Эльбу, ни на ее сестру, ни на ее братьев. Спустя несколько дней, когда немного зажили ее кровоподтеки, она пришла ко мне и попросила разрешения прибрать в квартире. Ни разу ни она, ни я не упоминали о той ночи.

Это вполне могло быть ловким ходом, ловушкой для простодушного гринго. Получить ключи от квартиры и вынести оттуда все, что можно. Для такой затеи целое семейство дало бы охотно излупцевать себя, лишь бы тронуть сердца соседей. Но я почему-то был уверен, что это — не тот случай. Доказательств у меня не было — одни ощущения. Но уверен я был твердо. А потому отдал ей ключи, не сказав ни слова, ничего не предписывая и не объясняя, и пошел по своим делам. Логика подсказывала, что я поступаю как последний олух и поплачусь за это. Однако возобладали вера и доверие.

А когда в тот день я вернулся домой, они могли торжествовать. Я вернулся в преображенный мир. Привела ли Эльба целую армию уборщиц или взмахнула волшебной палочкой, я не знаю. Й, честно говоря, знать не хочу. Это не имеет никакого значения. Вся посуда была вынута из шкафа и перемыта. Та же участь постигла и сам шкаф, и пол, и стены. Когда я уходил, на окнах висело какое-то тряпье: старые одеяла и полотенца — вернувшись, я увидел занавески. Мебель сверкала, словно заново отполированная, окна сияли, вся одежда была выстирана, включая нижнее белье, с которого мне лично никак не удавалось убрать какой-то сероватый налет. Если бы не мой пес, я подумал бы, что ошибся дверью.

Саму же Эльбу я обнаружил на диване — она спала так крепко, словно участвовала в марафоне. Лицо ее было все в поту и грязи, но излучало спокойствие. Я поглядел на нее, и мне показалось, что меня усыновили, и это было не самое скверное ощущение из всех, что мне приходилось испытывать.

С того дня я стал платить ей жалованье — половину отдаю на руки, половину кладу в банк. Иногда вместе с Хью, или с Тони, или с кем-нибудь еще мы ходим на ипподром. Иногда мы проигрываем, но чаще выигрываем. Эти деньги тоже ложатся на счет в банке, за исключением разве что какой-нибудь мелочи, вроде угощения для всех ее дядюшек. Так мне удалось скопить восемь с половиной тысяч.

Чековая книжка заведена на мое имя с доверенностью на Эльбу, но с недавних пор я стал подумывать: не принять ли кое-какие меры предосторожности, не оговорить ли права Эльбы пользоваться вкладом в моем завещании? Если в один прекрасный день я пропаду без вести или меня накормят свинцовыми конфетами до отвала, можно твердо рассчитывать на этот банк: он уж постарается присвоить денежки Эльбы, не теряя времени на такие пустяки, как угрызения совести. Проглотит вклад и не поперхнется. Так что придется мне заняться завещанием.

Не сейчас, разумеется. Выйдя из окутанной облаком пара ванны, я был способен только на то, чтобы добраться до кровати. Я поднялся всего несколько часов назад, но часы эти мне дорого дались. Я попросил Эльбу во что бы то ни стало разбудить меня в четыре. Она опять попеняла мне на неправильный образ жизни, но заверила — в назначенное время я буду на ногах, даже если придется для этого вылить на меня ведро холодной воды. Я призвал ее использовать поначалу менее радикальные методы и с улыбкой выпроводил из комнаты.

Балто улегся у кровати, всем видом своим показывая, что готов защищать меня от любых посягательств — и даже от кошмарных снов. Его влажный язык уже не раз в прошлом не давал темному подсознанию вырваться на поверхность. Я взглянул на холодильник у изголовья: я дал себе только два часа роздыха. Бери, что дают, подумал я, откинул голову на подушку и закрыл глаза. Не транжирить же то, чего и так мало.