Всю дорогу домой Миллер и его друзья не выходили у меня из головы. Что-то начинало смутно прорисовываться — не хватало еще нескольких фактов. Интересно, чем порадует меня Хьюберт; если он раскопал что-нибудь стоящее, можно будет взяться за дело вплотную. Мне, очевидно, тоже надо будет встретиться с Байлером, Серелли и Джорджем. На самом же деле мне надо поспать и что-нибудь съесть. Со вчерашнего дня, с той минуты, когда передо мной предстал Карл Миллер, я крутился как заводной.

За всеми этими разъездами и расспросами не удалось ни передохнуть, ни перекусить.

Правда, сержант Эндрен угостил меня кофе, но я, к сожалению, сделав несколько глотков, совсем о нем забыл и оставил стаканчик под лобовым стеклом, где он благополучно остыл. Мисс Беллард после того, как по радио прозвучал государственный гимн, возвещая новый день, дала мне на дорожку сандвич и еще одну чашку кофе, но разве можно было такой малостью утолить голод, который она же во мне разожгла накануне? Подобное предположение задевает мою мужскую гордость.

Так или иначе, в животе у меня уже давно было пусто, и, попав на Манхэттен, я решил остановиться у первой же открытой забегаловки, ибо под ложечкой сосало нестерпимо. Да, конечно, поди-ка найди в половине пятого утра где бы поесть! И ведь это не где-нибудь, а в Нью-Йорке.

Раньше Манхэттен и вправду был «местом, где никогда не спят». Но было это давно. Еще до того, как все эти оборотни-мутанты — бездомные, нищие, бродяги, темные личности вкупе с уличными музыкантами и художниками — вся эта рвань и шваль решила превратить весь город в собственный сортир. Разумеется, основываясь на намерении — вполне социалистическом — наших демократов лишить их собственности и, значит, поселить на улице, Винить надо не столько их, сколько политиканов, сказавших им: «С Богом, в добрый час! Плодитесь и размножайтесь!»

Спасение замаячило на Четырнадцатой улице, где я наконец увидел кафе с уже поднятыми железными шторами. Большой плакат в витрине предлагал типовые завтраки. Мне понравился № 4. Два яйца — в любом виде; жареная картошка, тост, масло или желе; чай, кофе, молоко — по выбору; сок. Два доллара двадцать пять центов. Невероятно дешево, настолько дешево, что наводит на подозрения. Впрочем, больше на Четырнадцатой ни одна вывеска не светилась, и это сильно облегчало выбор.

Есть я собирался не очень долго и потому решил оставить машину у обочины: выключил мотор, запер все двери и направился в кафе. А там выбрал себе место с таким расчетом, чтобы можно было поглядывать на мою птичку. Не то чтобы это уж такая супермашина, но другой у меня нет.

Итак, я сел у стойки, окинув помещение быстрым взглядом, а тем временем парень, обосновавшийся по соседству, оглядывал меня в щелку между пальцами, которыми он подпирал голову. Его можно было не опасаться — маленькая серая гнида, которыми кишит наш Нью-Йорк. Он совсем закрыл лицо ладонями и съежился на высоком стуле, наглядно доказывая мне, что с ним неприятностей не будет. Да и ни с кем из ранних посетителей этого кафе — все были люди безобидные. И хорошо: мне надо было посидеть-подумать. И хлопот, и проблем у меня и так предостаточно.

Как только я начал выстраивать факты в логическую цепочку, ко мне приблизился заспанный, небритый официант и, крайне экономно расходуя слова, осведомился, что мне угодно. Попроси я у него газетку почитать, он бы, наверно, меня расцеловал. К сожалению — для него — я нуждался не в пище духовной. «Номер четыре», — сказал я. Официант поскреб ногтем пятно на майке и спросил:

— Яйца — как?

— Болтунью.

— Кофе?

— Черный.

Образец лаконичности исчез и тотчас возник снова, поставив передо мной среднего размера кружку. Потом он вернулся к жаровне, а я сквозь струящийся от кружки пар стал разглядывать маленькие жирные островки, плавающие на поверхности кофе. Затрудняюсь сказать, плохо ли мыли посуду в этом заведении или так своеобразно готовили этот напиток, но мне было все равно. Я устал, хотелось выпить горячего, и — вдобавок — хорошенько. В конце концов, все нью-йоркские забегаловки друг друга стоят, привередам в них не место.

Я отхлебнул и сморщился. Нет, дело тут не в посуде. Кое-как справившись с неземным вкусом первого глотка, я отставил кружку в ожидании заказа, а пока решил расставить все, что мне известно, по порядку. Все вопросы, все ответы. Дельце простое, не так ли?

Первое. Несомненно, что Мара уехала, а не была похищена. Не покончила с собой, не стала жертвой насилия и вообще — ничего такого. Уехала счастья искать. Точка.

Второе. Мара любит всеобщего любимца Байлера, а он увлечен ее подружкой Джин, которая довольно равнодушна к нему. Мара переспала со всеми его приятелями и, наконец, с ним.

Третье. Ее затея проваливается: Байлер по-прежнему домогается Джин. Джин по-прежнему холодна, но шанс терять не желает. Она решает «стерпится — слюбится», выходит за него замуж и уезжает с ним в Нью-Йорк. Брак этот длится около года, потом лопается — без видимых причин. По крайней мере, мне они неведомы. Неизвестно и то, где сейчас Джин. Мисс Беллард краем уха слышала о нервном расстройстве и о том, что она стала фотомоделью. В последнее я не верю. Вес это не объясняет причин разрыва и нервного срыва, если, конечно, таковой был.

Тут я вдруг понял, что от усталости сваливаю в кучу вопросы и факты. Зачем Мара сошлась с Миллером, потеряв Байлера? С самого ли начала она водила его за нос? Что ей было от него нужно?

Я остановил разбегающиеся мысли и опять стал выстраивать цепочку.

Четвертое. Мара даже и не думала выходить за Миллера. Она к нему присосалась пиявкой, получая от него все, что хотела — деньги, драгоценности, антиквариат, коллекционное оружие, — все, что у него было. Сержант Эндрен подозревал, что она пыталась пустить в дело и его необузданный нрав, но тут заколодило. А я готов держать пари, что никакой необузданности и в помине нет, что никакой Миллер не скандалист и не хам, а растерянное, одинокое существо, допытывающееся у всех, куда девалась его Мара.

Пятое. Тед Каррас — ничтожество и брехун. Он знает что-то такое, чего я не знаю. И вообще непонятно, с какого он тут бока. Кто его избил? Может быть, он переспал с Марой, и ему веско намекнули, чтобы больше он так не делал? Кто? Миллер? Вряд ли. Каррас в этом случае не так говорил бы о своем давнем друге и собутыльнике. И тем не менее, он замешан в этом деле. Итак, кто его избил? И почему?

Должно быть, я и вправду сильно вымотался и голова не варила, ибо ясное дело становилось все более запутанным. Теперь я был уверен только в одном: Миллер имеет право знать, как к нему относится его возлюбленная Мара. Что ж, в такой малости я ему, пожалуй, не откажу.

Размышления мои были прерваны появлением благодетеля с подносом. Тарелочку, где лежал поджаренный ломтик хлеба, он брякнул о стол рядом с отставленной кружкой, тарелку побольше поставил передо мной.

Я этого не заказывал, подумал я. Не может быть, чтобы я это заказал. Мне доводилось есть яичницу-болтунью, я помню, я знаю, как она должна выглядеть. Это такая мягкая рыхлая масса нежно-желтого цвета с белыми прожилками. А тут — нечто твердое, бледно-оранжевое, неразделимое на яйца и картофель и источавшее запах подгоревшего свиного жира.

Я со вздохом оглядел свой завтрак. И попытался исправить положение кетчупом. Красные кляксы не придали блюду привлекательности и не улучшили его вкус. Мысль о том, что надо и дальше заполнять мой полупустой желудок этой гадостью, очень скоро стала невыносимой, и я отставил тарелку, чуть в ней поковырявшись. Да, конечно, голодный человек и пол на кухне языком вылижет в поисках хлебных крошек, но, значит, я не успел проголодаться по-настоящему. И взялся за тост, вообразив, что уж это-то изгадить никому не под силу. Я отламывал кусочки поджаренного хлеба и макал их в кружку, с интересом наблюдая, как расплываются в кофе кружочки жира, сливаясь с теми, что плавали в нем раньше.

День, судя по его началу, удач мне не сулил. Очень окрыляют подобные мысли, если являются к вам в пять утра. Официант спросил, какой сок мне подать. «Апельсиновый», — упрощая задачу нам обоим, отвечал я. Через минуту он принес маленький бокал сока, тут же плесканувшего через край от слишком резкого движения. Я выпил его одним духом, надеясь, что он устранит сложную и мерзкую вкусовую гамму, возникшую у меня во рту.

Порывшись в кармане, я выложил на стол ровно два двадцать пять, пододвинув мелочь к той тарелке, где оставалось больше всего еды. На чай? Пейте свой собственный кофеек!

Ссыпав оставшуюся мелочь в карман, я нахлобучил шляпу и двинулся к выходу. Еще на полдороге я услышал за спиной яростный лязг вилки. Гнида мгновенно заняла мое место и теперь уничтожала остатки завтрака № 4. Значит, повару и официанту вообще ничего не достанется. Тем лучше. Они не заслужили благодарности.

Я шагнул в дверь, натянув шляпу на уши: на улице завывал ветер и опять полило. Чтоб не мокнуть зря, я заранее достал ключи, прячась под навесом кафе. Улучив момент, когда дождь чуть-чуть унялся, выскочил и понесся к машине. Успел отпереть дверцу и запрыгнуть на сиденье буквально за миг до того, как хлебный фургон окатил мою птичку от капота до багажника фонтаном грязной воды из-под колес. Радуясь, что так дешево отделался, я завелся и влился в еще по-утреннему редкий поток машин. У лобового стекла скапливалась медленно просачивающаяся вода. А ведь всего несколько недель назад мне меняли уплотнитель. И вот вам, пожалуйста! Опять течет.

Тут я капитулировал, устав бороться решительно со всем, что меня окружало, и поехал в свою контору. Я так замерз и вымотался, что готов был наплевать на штраф за парковку в неположенном месте. Черт с ним! Неужели лучше будет вымокнуть до нитки?

Я остановился как можно ближе к своему подъезду, нагло перекрыв доступ к пожарному гидранту. Да еще чуть ли не на самой остановке автобуса. Семь бед — один ответ. Вылез в правую дверь, захлопнул ее, запер и бросился под защиту козырька, прыгая по лужам. Два человекоподобных существа дрыхли, раскинув руки-ноги, прямо под окнами управляющего и во сне натягивали на себя мокрые пластиковые мешки. В одном я признал мужчину, пол второй особи определить не смог. Вода ручьями бежала по ним. В сущности, надо было бы поднять их и выставить вон — в доме и своих паразитов хватает — но дождь лил слишком сильно, а я слишком устал.

Я отпер подъезд, вошел, притворил за собой дверь и вяло поплелся по лестнице с воодушевлением двадцатилетней шлюшки, нынче вечером вдруг осознавшей: «Богатство нам не светит, но счастья — добьемся». Доставая ключи, оглядел свои некогда сиявшие глянцем, а ныне густо облепленные грязью башмаки, от которых уже натекла бурая лужица. И вошел к себе.

Зажег свет, скинул промокший плащ и шляпу, пристроил их на вешалку у двери. Обнаружил, что к подошве прилип счет за электричество, отодрал его и вместе с другими конвертами положил на стол. После чего рухнул на кушетку в приемной, не в силах даже разуться или погасить свет. То и другое лучше делать на свежую голову.

* * *

Где-то далеко раздавался звон. Он разбудил меня, но я не вставал, от всей души посылая его к чертовой матери. Было в нем что-то знакомое, словно человеческий голос в темной комнате — вроде бы и узнаешь, кто это, а вспомнить не можешь. Наконец я открыл глаза, раздумывая, не во сне ли приснилась мне эта трель. Нет, все происходило наяву: звонил телефон. Звонил и замолчал, прежде чем я спустил ноги с кушетки, гадая, кто это может звонить в восемь утра. Все ведь отлично осведомлены, что в такую рань меня на работе застать нельзя. Впрочем, всем так же хорошо известно, что очень часто я вообще не ухожу отсюда домой. Точка, с новой строчки.

Мне оставалось только ждать, не позвонят ли снова. Между прочим, автоответчик я не подключил. А надо бы. Надо бы встать и подключить. Но неохота. И лень. Да и свет бы надо потушить — чего он зря горит? Надо, надо встать. Вместо этого я снова улегся, подумав, что если не видеть горящую лампу под потолком и бездействующий автоответчик, то и наплевать на них. А чтобы наверняка их не видеть, я перевернулся на живот и закрыл глаза, решив реагировать только на телефон. Что ж, он не замедлил задребезжать.

Произошло это в десять часов, напомнив мне, что мои сограждане — даже те, кому не надо заботиться о хлебе насущном, — пробудились и взялись за дневные дела. С усилием, которое сделало бы честь самому Сизифу, я содрал себя с одра и устремился в кабинет, чтобы унять этот звон.

Я снял трубку, испытывая к ней чуть ли не благодарное чувство. Будь я бодр и свеж, эта пронзительная трель причинила бы мне муку, а в таком измочаленном виде, как я сейчас, — всего лишь действует на нервы, немножко раздражает своей настырностью. Звонил Хьюберт, но это открытие раздражения моего не погасило.

— Хей-хей, Хей-джи! Джеки Хейджи, где ты был?

— Привет, Хью. Это ты звонил мне часа два назад?

— Нет-нет-нет, я не звонил тебе два часа назад, ибо наперед знал, что не застану. Я ждал твоего звонка. Тво-е-го! Мы собирались пообедать? Так?

— Так, так!..

— А по-по-почему такой голос? Спросонок или не в духе?

— Нет, Хью, все в порядке. Просто готовлюсь к очередному марафонскому забегу по Нью-Йорку.

— К за-за-бегу? Хо-хо-хо, богатая идея! Ну что, забежишь в китайский квартал или нет?

— Ты раздобыл что-нибудь?

— Не-не-не что-нибудь, а то, что на-на-надо!

Выяснилось, что Хьюберт сделал больше, чем было в силах человеческих, и за неполные сутки разыскал всех четверых. И фотографии — трех из них. Я назначил ему встречу в час на Мотт-стрит. Он издал свой крякающий смешок, означавший высшую степень самодовольства, и повесил трубку.

Я стал обдумывать свои дальнейшие шаги. И решил, что самое правильное — отправиться к Тони. Он — владелец небольшого спортзала по соседству, который я посещаю на следующих условиях: я ничего не сообщаю его жене Лизе о его бесчисленных подружках, а он за это не берет с меня денег.

Условия эти были выработаны несколько месяцев назад, когда Лиза наняла меня, поручив выяснить, водят ее за нос или нет. Чтобы подкрепить доказательствами свой ответ, который был готов у меня, как только она вошла в мой кабинет, потребовалось очень мало времени. Однако я сообразил, что ей нужны не доказательства супружеской измены, а совсем наоборот. Далеко не все нанимают специалистов вроде меня, чтобы убедиться в безупречном поведении мужа или жены, хотя бывали в моей практике и такие случаи.

Взяв дело в свои руки, я занялся Тони и установил, что у него и в мыслях нет разбить Лизе сердце, смыться, прихватив ее денежки и т.д. Брак его вполне устраивал, просто ему требовалось внимания больше, чем могла дать одна женщина. Встречаются и такие мужчины.

Потом я сообщил Тони, какая гроза собирается над его головой, пожурил его и взял слово исправиться, намекнув на то, что Лиза не будет к нему столь снисходительна. В итоге каждый из супругов получил то, чего хотел, а я — возможность посещать спортзал бесплатно. По мнению одних, это позволяет мне держаться во всех отношениях молодцом, по мнению других — делает похожим на шкаф. Вы, конечно, понимаете, как я ночами напролет страдаю от такого разброса.

До спортзала было недалеко, но прогулка помогла мне стряхнуть с себя сонную одурь. Солнце окончательно отвоевало небосклон, рассеяв и обратив вспять тучи. Лужи высохли, от домов и деревьев заструился легкий пар, становившийся постепенно таким плотным, что казалось, будто на город набросили тюлевый полог.

В зале не было никого, кроме Тони: утренних завсегдатаев прогнала жара, время дневных еще не наступило. Я начал было свою обычную серию жимов от груди, но дело не пошло. Я слишком устал накануне, да и жарко было нестерпимо, и я тотчас покрылся липким потом, катившимся ручьями, заливавшим глаза, насквозь вымочившим мой тренировочный костюм и кроссовки. Даже гриф штанги и рукоятки тренажера стали мокрыми и такими скользкими, что пальцы срывались.

Я сдался и пошел спасаться от жары в душ, где смыл грязь, до которой не добрались ни утренний ливень, ни обильный пот. Я решил также побриться и исполнил свое намерение, то и дело смахивая капли пота с бровей, чтобы ненароком не перерезать себе глотку и не загнуться, не окончив расследования. Я знал, что никто по мне в этом случае убиваться особенно не станет, и старался быть поаккуратнее.

А из окон наползал влажный зной, и стены пустой комнаты сжимались вокруг меня все теснее, так что уже и дышать было трудно. Впору было помечтать, чтобы опять хлынул дождь. Открыв свой шкафчик в раздевалке, я обнаружил, что с прошлого раза оставил там полную смену белья и одежды. Это было необыкновенно кстати. Я тут же переоделся; чистые носки, трусы, свежая рубашка помогли мне прийти в себя даже больше, чем душ, вернувший меня к жизни.

Я на бегу крикнул Тони, что в самом скором времени мы вместе обедаем, выскочил на улицу, добежал до Юнион-сквер, где после недолгого — ужасно повезло! — ожидания сел в поезд, через весь город доставивший меня на Кенал-стрит. Оттуда было рукой подать до дома № 11 по Мотт-стрит, где в моем любимом китайском ресторане ждал меня Хьюберт.

Да, он был уже на месте: он любит приходить пораньше. Как обычно, сидел за угловым, с трех сторон отделенным от зала столиком. Начал он с того, что объяснил мне разницу между отбивными, приготовленными из мяса свиньи и хряка, затем поведал о своеобразных свадебных обрядах, бытующих в некоторых странах, и, наконец, перешел к делу.

Миллер сузил поле поисков до четырех человек. Джозеф Байлер, Эрнест Серслли, Фред Джордж, Уильям Стерлинг. Имеются адреса и телефоны всех. Известно, кто где работает, кто с кем разговаривает или не разговаривает, и по какой причине. Хьюберт раздобыл даже фотографии троих.

Как всегда, я был потрясен и, сочтя нужным поощрить его, бросить, так сказать, кость, спросил:

— Ну и ну! Как это тебе удалось?

— Очень просто. Я пустил в ход старинный трюк — будто бы я коллекционирую школьные альбомчики — ну, знаешь, на память об одноклассниках. Джордж ку-ку-ку-пился. Я застал его дома, он сразу пошел трепаться обо всех, с кем учился. А-а-артистическая личность: про каждого вспомнил какую-нибудь гадость. Ба-байлер — на год старше, его карточки нет. Разумеется, Джордж после того, как мы поговорили, с альбомчиком расставаться не пожелал. Ве-вечная история: па-па-память о прошлом, то да се... Жалко стало. Но когда он вышел из комнаты, я быстренько вынул из кармана свой аппаратик и переснял все три фотографии. Потом взял у него адреса и телефоны Байлера и Стерлинга. Сказал, что мне непременно нужно раздобыть такой альбомчик, это, мол, такое бесхитростное и чудесное свидетельство эпохи. Еще сказал, что надеюсь: кто-нибудь из его одноклассников продаст мне этот альбомчик.

Он сгреб с блюда пригоршню жареных орешков, призванных возбуждать аппетит и жажду, макнул их в горячую горчицу и разом высыпал в рот. С хрустом жуя, добавил:

— Так что можешь не беспокоиться. Все его сведения я проверил. Все точно.

— Отлично.

Это и в самом деле было отлично. За Хью ничего не надо подчищать: он не допускает ошибок и не оставляет недоделок. Он даже пририсовал бороды, которых, естественно, не было у Байлера и Джорджа по окончании школы. Хью умеет работать, а иначе я бы не имел с ним дела.

Было у меня к нему еще несколько вопросов, но появился официант, и все они отошли на задний план. Как обычно, Хьюберт сделал заказ сам, но я был не в претензии: во-первых, он знал мои вкусы, во-вторых, я вообще не привередлив, а уж сегодня после такого долгого поста был покладистей, чем когда-либо.

Наша трапеза началась с длинных ломтей жареной свинины, очень красиво смотревшейся на фоне белоснежной фасоли и красных перцев. За этим последовали цыплята, а венчало все фирменное блюдо — жареный рис с десятью видами овощей. Его одного хватило бы, чтобы накормить нас до отвала.

Я жевал, а в голове непрерывно прокручивал свалившееся на меня дело, особенно — в перерывах, когда на минутку отрывался от еды и мог переключиться еще на что-нибудь. Слава Богу, на манеры обедающих у Мотта внимания не обращают.

Забавное, кстати, это заведение. Официанты как на подбор — угрюмы и бесцеремонны: ни разу еще не попался мне человек учтивый и приветливый, но ни разу опять же я не остался недоволен едой. Ни разу! И, кстати, цены здесь такие умеренные, что никак нельзя требовать, чтобы официанты кланялись в пояс и целовали мне руку, благодаря за то, что я соизволил появиться и осчастливил их возможностью обслужить себя. Честно говоря, я считаю это одним из главных достоинств ресторанчика: принятый там стиль отваживал «яппи».

Пока мы ели, Хьюберт излагал мне свои впечатления от тех четверых, которым я должен буду позвонить:

— Джордж и Серелли живут вместе. Тут ничего такого. Просто вдвоем выходит дешевле — аренда там, счета и прочее. Джордж — очень симпатичный малый, просто душка, а вот Серелли... — паренек покруче. Но оба, я так думаю, ни при чем.

— То есть?

— То есть к этой девице отношения не имеют.

— Почему ты так решил?

— Во-первых, потому, что живут вместе. А, во-вторых, денег у них негусто. И это главное.

Звучало резонно. Хью в свое время достаточно покрутился вокруг девиц определенного пошиба, чтобы разбираться в них досконально. А у Мары на лбу было написано, что она благотворительностью заниматься не станет. К тому же Джордж и Серелли снимают квартиру на двоих. Двое мужчин и девушка под одной крышей долго не уживутся. Спросите тех, кто попробовал, — и убедитесь. Меня убеждать Хьюберту не пришлось.

Итак, мы ели и беседовали, явно отдавая предпочтение еде, и Хью давал мне мелкие штришки, обрисовывая двух парней, которые, надо надеяться, выведут меня на Мару. Большего от него и не требовалось. А мне надо было только найти ее и сообщить об этом Миллеру.

Наконец обед кончился, Хьюберт принялся было рассказывать анекдоты, но сердобольный официант, сжалившись надо мной, принес нам чаю и печенье со «счастьем» внутри. Мы, покоряясь неизбежности, надкусили печенье, извлекли оттуда билетики с неотчетливо напечатанным текстом. Хьюберт прочел и издал свой крякающий смешок:

— Ты только послушай: «Любовь — это капля росы, искрящаяся на рассвете». Эт-то потрясающе! — и он заржал так, что даже официанты повернулись.

Я улыбнулся, ибо не знал, соответствует ли это изречение истине. В Нью-Йорке я что-то не встречал ни искрящихся капель росы, ни любви. Сомневаюсь также, что они есть где-нибудь еще, но такой уж я, видно, толстокожий скептик.

Хью спросил, что досталось на мою долю, и я прочел:

В мерзком мире нашем

Человек с зеркалом

Успеха себе не стяжает.

Хью сморщился, словно от мучительных раздумий, и попросил показать. Я исполнил его просьбу. Секунду он изучал билетик, а потом сказал:

— Забавно. Это хайку, только неправильная.

— Что неправильная?

— Лайку. Жанр яп-понской по-поэзии. В каждой строчке — всего их три — должно быть определенное число слогов. А вот тут, видишь, — лиш-ш-ние. Ж-ж-аль.

Интересно, может ли лишний или недостающий слог изменить смысл этого высказывания? Я перечел его еще раз. Ко мне оно подходило идеально, но разве я разбираюсь в поэзии? И опять же, можно ли доверять «счастью», извлеченному из печенья? Решив, что надо бы избежать лекции по стихосложению, я поднялся, взял счет и стал было надевать пиджак. Но снаружи от входной двери вниз по ступенькам катилась такая волна липкого зноя, что я передумал и перебросил пиджак через руку. Хьюберт одним глотком допил оставшийся в чашке чай, оставил на столике чаевые и двинулся за мною следом к кассе.

Потом мы вышли на улицу, и, следуя нашему ритуалу, он спросил:

— Че-че-чем намерен заняться?

— Вернусь в контору, Хью. Надо заняться этими ребятами.

— Ну-ну.

Он глядел так по-щенячьи жалобно, что я сказал:

— А что? Есть какие-нибудь идеи?

— Нет-нет, ничего... Я просто по-по-подумал, может, ты хочешь прогуляться... Посмотреть на танцующих цыплят...

Я представил, как жду, пока он за пятьдесят центов насладится зрелищем — бедную глупую курицу бьет током, и она отдергивает лапы, словно танцуя джигу, — и смастерил очередную отговорку, свежую и оригинальную:

— Извини, Хью, сегодня не получится. Мне правда надо вернуться к себе. Может, в следующий раз?

Он, как всегда, закивал:

— Ко-конечно, Хейджи. По-понимаю. Я тебе попозже позвоню. С-с-смотри в оба, Дик Трейси.

Мы распрощались. Я отправился на поезд, а Хью пошел смотреть на мучения заморенной курицы в стеклянном ящике. Я подумал было, не подержать ли перед ним воспетое неправильной хайку зеркало, но тут же отказался от этой мысли. На людей типа Хью такие тонкости не действуют. Да и стоит ли? В конце концов, речь идет всего лишь о цыпленке.