После катастрофы я перебрался за город, желая закончить работу над новым романом. С того места, из той глуши, куда я переехал, открывался потрясающий вид. «Потрясающий вид» – это не мои слова. «Глушь» – мои. Собственно говоря, это все мои слова.
Как вам известно, потому что вы наверняка читали мой роман, какое-то время ситуация была прямо-таки зловещей. Несколько знаменитых зданий взлетели на воздух стараниями сердитых людей из другой страны. В отдельных случаях погибло много народу. В других – не так много, а еще ходили слухи о том, будто под нами действующий вулкан. Нет, мы действительно жили как на вулкане, и вопрос был лишь в том, что же будет дальше. Вернее, когда наступит очередь еще одного знаменитого здания взлететь на воздух. Чего нам еще ожидать. «Потрясающий вид», какой я имел счастье лицезреть, – это вид на одно из знаменитых зданий Сан-Франциско, однако нет смысла уточнять, какое именно. Вот почему на самом деле это никакое не захолустье, а всего лишь место по другую сторону залива, откуда город, включая знаменитое здание, был виден как на ладони – открытый, поросший травой пустырь, раскинувшийся перед крошечным домиком. Но если вы родились в Сан-Франциско, если именно здесь пьете «кампари», если именно здесь покупаете Стивена Спендера, если именно здесь гуляете с друзьями, выслушивая их бесконечные жалобы, а сами тем временем втихаря делаете заметки для будущего романа, то для вас любое место за пределами этого города покажется настоящим захолустьем. Сан-Франциско – город, зацикленный на самом себе, потому я и решил временно перебраться в глушь, чтобы ничто не мешало словам переселяться из моей головы на бумагу.
В романе вы наверняка узнаете их в образах Люсинды и Джорджа. На самом деле людей, которые разрешили мне пожить в их доме, зовут Нора и Джордж. Они хорошие знакомые моей матери и всегда были поклонниками моего таланта. Дом стоял пустой, так как Нора решила немного попутешествовать и потому предложила мне пожить в нем, тем более что Джордж погиб во время большого пожара. Заупокойная служба наполнила мое сердце скорбью. Погибло огромное число людей, и мы были вынуждены свыкнуться с мыслью о том, что Джордж лишь один из многих, случайная, незапланированная жертва. После траурной церемонии мы собрались в этом доме, и я сидел в кресле, в котором буду сидеть позднее, когда приступлю к написанию романа о наших временах, и читал притихшим скорбящим поэму о Джордже. Кстати, именно тогда я вернулся к рифме.
Именно сидя в этом кресле, я и имел возможность лицезреть «потрясающий вид» человека с треногой, чей силуэт вырисовывался на краю обширного пустыря, принадлежавшего Норе и Джорджу. Я как раз решил поставить на сегодня точку и уже налил себе стакан принадлежавшего Норе и Джорджу «каберне», с которым у меня сложились на редкость хорошие рабочие отношения, когда неожиданно увидел нерезкую, размытую фигуру. Фигура возилась с треногой и загораживала мой «потрясающий вид». Я вышел на улицу прямо со стаканом в руке и через пустырь направился в сторону незнакомца. Нет, мне и в голову не пришло, что он мог оказаться террористом, хотя я и понимал, что в данной ситуации представляю собой идеальную мишень.
В своем романе помимо всего прочего я рассуждаю о том, что стоит подойти к чему-то поближе, как это что-то тотчас становится яснее, в общем, нечто вроде аллегорического намека, и так оно и было. Пройдя половину пустыря, я рассмотрел, что незнакомец гораздо старше меня, что на треноге прикреплена видеокамера, а сам он одет в джинсы и холщовую рубашку, причем рубашка не застегнута и под ней ничего нет. На голове у него красовалась бейсбольная кепка, а еще он был небрит, но это не страшно, дело поправимое.
– Эй! – крикнул он мне.-Я, случаем, не вторгся на вашу землю?
– Именно, – крикнул я в ответ. – И что вам нужно на моей земле?
Человек почесал подбородок и как козырьком прикрыл глаза ладонью, чтобы лучше меня рассмотреть.
– Приношу извинения. Наверное, сейчас не самое подходящее время бегать с треногой по чужой собственности.
– Это точно, – согласился я.
Я встал перед ним и сделал глоток вина, чтобы показать, что мне даже в голову не пришло испугаться.
– Так что все-таки вы здесь делаете?
– До меня дошли кое-какие слухи, – произнес он и указал на знаменитое здание на той стороне залива. – Поговаривают, будто кто-то угрожал, что оно будет следующим. А отсюда видно лучше всего.
Я сделал еще глоток вина. Я прожил в доме Норы и Джорджа чуть больше недели. Пройдя по пустырю, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя, попивая на ходу вино, я превратился в этакого фермера-джентльмена, зорко стерегущего свою собственность.
– Понятно, – ответил я. – То есть вы снимаете кино. Незнакомец расплылся в улыбке.
– Я снимаю видеоматериал. Видеоматериал. Или ты не смотришь телевизор? Там говорили, что следующее на очереди – это здание. Удивляюсь, что я здесь пока что один, что сюда не набежала масса народу. Но раз я один, значит, мне и достанется больше успеха, согласись. Если говорят, что скоро это здание взлетит на воздух, то людям захочется посмотреть, как оно выглядело. Это и есть видеоматериал. Все телестанции мира будут счастливы его приобрести. Все крупные сети, все телеканалы. Все до единого.
– То есть вы снимаете на пленку здание? – уточнил я. – На тот случай, если оно взлетит на воздух?
Мужчина пожал плечами, снял бейсбольную кепку, снова ее надел и указал в сторону знаменитого здания, которое все еще оставалось в целости и сохранности.
– Лично я вижу это так. Что, например, говорят вам люди? Включите телевизор. Верно? Раз что-то произошло, надо включать телевизор. Но кто-то ведь должен заснять то, что происходит. Наверное, со стороны может показаться, будто для меня главное – деньги, но я, будь у меня такая возможность, постарался бы этого не допустить. Только вот такой возможности у меня нет. Так что все, что я могу, если это, конечно, произойдет, заснять все на пленку, и пусть люди увидят, что произошло, и случившееся сплотит их. Вроде как… Смотрите и переживайте. Теперь вы в курсе событий, потому что я продал видеоматериал.
– Продал?
– Нуда.
Он вновь расплылся в ухмылке, потянулся рукой к рубашке и распахнул ее еще больше.
– Я что хочу сказать… Я ведь стою здесь целый день, верно? А это стоит денег. Я не могу работать даром.
– То есть вы намерены стоять здесь весь день? – переспросил я.
– Если ты слишком переживаешь за свою землю, могу ее у тебя арендовать, ну или еще что-то сделать. Часть ее, если хочешь, можешь оставить себе. Денежки тебе все равно перепадут. Глядя на тебя, не скажешь, что ты миллиардер – живешь в глуши, в старом доме. Я все как следует разглядел по дороге сюда. Или я не прав? Разумеется, прав. От денег ты не откажешься. Деньги, деньги, деньги, деньги, деньги – лично я не вижу в этом ничего предосудительного.
Я сделал еще один джентльменский глоток и посмотрел на город, из которого уехал, город со всеми персонажами моей книги – они все ужасно заняты, вечно куда-то торопятся, и до меня им нет никакого дела, ну совсем никакого.
– И сколько денег?
– Мне обещали несколько тысяч, – ответил он. – Что ж, отлично. Я торчу дни напролет на пустыре, мне за это капает. Классный денек, даже если ничего и не произойдет. Или я не прав? Конечно, прав. Послушай, ведь нет ничего страшного в том, если я побуду на твоей земле, верно? Поторчу здесь час-другой, и если что-то произойдет, ты тоже это увидишь, плюс тебе перепадут кое-какие денежки. Верно?
– Похоже, что так, – ответил я. – Я все равно решил, что на сегодня работу закончил.
– Вот и отлично, – ответил он снова и принялся возиться с камерой. Я сел на траву, чувствуя, как острые лезвия травы царапают мне ноги.
– Не хочешь вина? – предложил я.
Он прищурясь посмотрел на горизонт, после чего сделал пальцами что-то вроде рамки. Так в кино всегда поступают те, кто снимает кино.
– Для меня рановато, – ответил он, глядя сквозь рамку на знаменитое здание. – Сейчас сколько, часов одиннадцать утра? Нет, спасибо. Кстати, тебя как зовут?
Я бросил взгляд на потрясающий вид. С края пустыря город был виден как на ладони, город, по которому я ходил тысячи раз, далекий и сияющий, словно киношная декорация. И готовый в любую минуту исчезнуть. Мы с моим гостем смотрели на город – он напоминал любовника, который спит, когда вы сами уже проснулись. Мой гость снимал, а я делал мысленные заметки для будущего романа, который должен произвести фурор.
– Меня зовут Майк, – ответил я. – Я писатель. Пишу главным образом прозу.
Мой гость уставился в объектив камеры, однако кивнул.
– Что ж, Майк, – ответил он, – ты когда-нибудь пробовал секс с мужчиной?
Мы с ним прошли через пустырь, и я ничего такого не сделал, даже не взял его за руку, а когда мы с ним дошли до спальни Норы и Джорджа, я встал в дверях и закусил губу, притворившись, будто нервничаю и не знаю, как себя вести, и это, как мне кажется, пошло только на пользу. Адам улыбнулся, сел на край кровати и нежными движениями снял с меня рубашку, а я стоял перед ним и все такое прочее. Секс от этого только лучше. Именно так начинается любовь, когда два человека притворяются, будто сейчас что-то произойдет, когда ложь такая сочная и влажная от одиночества и надежд. После этого он прижал меня к себе, что – если вы забыли побриться! – мне не очень нравится и чего в принципе несложно избежать, если пояснить, что до этого у вас ни разу не было секса с мужчиной, и поэтому сейчас вы страшно нервничаете и не хотите, чтобы вас обнимали.
– Извини, – сказал он.
– Ничего страшного, – ответил я.
На улице было еще довольно солнечно, и, когда я встал с постели и надел шорты, мне пришлось прикрыть ладонью глаза, чтобы как следует его разглядеть. Я стоял, прислонившись к книжным полкам Норы и Джорджа, и мне в спину упирался какой-то толстый том – что-то научное из той области, в какой специализировался Джордж, а именно из астрофизики. Наверное, все это ужасно важно, хотя, с моей точки зрения, довольно уныло. Все равно что обслуживать в ресторане столики или приползти назад к бывшему дружку, когда на душе от одиночества особенно погано. Адам посмотрел на меня, словно подумал, будто я классный мальчик, что, на мой взгляд, не так уж и плохо, и я даже пожалел, что не курю. Тогда бы я мог выдохнуть в кого-нибудь красивое серебристое облачко дыма, театрально, в задумчивости нахмурив лоб и расставив по местам всех моих любовников.
– И чем же ты занимаешься, Майк? Что ты забыл здесь, в этой глуши, такой классный мальчик?
– Я два года назад окончил колледж, – поправил я его. – И теперь, как я уже сказал, я писатель. Заканчиваю новый роман.
– Роман? Вот как. И сколько романов ты уже написал? – поинтересовался Адам.
– Один.
– Один, включая тот, над которым сейчас работаешь?
– А сколько тысяч долларов ты уже заработал, продавая свой видеоматериал? – ответил я вопросом на вопрос.
– Ладно, не бери в голову, – сказал он. – Это я в шутку, Майк. На меня иногда такое находит.
Адам соскочил с кровати и встал передо мной. На мгновение он поднялся на цыпочки и тряхнул руками – будто пес, стряхивающий с себя воду.
– Пойду проверю камеру, – сказал он и нагнулся, чтобы надеть кроссовки. – Надо пойти отлить и заодно проверить камеру. Я оставил ее в режиме записи, но при необходимости могу перемотать назад и записать заново. На случай, если что-то произошло. Хотя вряд ли, потому что мы бы с тобой услышали.
– Ты что, так и выйдешь на улицу в одних только кроссовках? – спросил я. – Как в порнушном фильме.
Адам направился ванную.
– Никто меня не увидит, – крикнул он мне сквозь шум душа. – На улице тепло – Калифорния! – к тому же в этой глуши никого нет, малыш. Мы здесь с тобой одни. Дом стоит посреди пустыря, а соседи наверняка слиняли в Сан-Фран, где зарабатывают на хлеб насущный.
– Терпеть не могу, когда говорят Сан-Фран.
– А сейчас все так говорят – Сан-Фран, – игриво откликнулся он. – Я сейчас вернусь.
– Когда ты вернешься, – ответил я, – мы вместе пообедаем, и я угощу тебя вином. Я мог бы…
– Когда я вернусь, – ответил он, – я научу тебя сосать член.
Я прикрыл улыбку рукой, а он усмехнулся и вышел из дома Норы и Джорджа. Высокая трава, которой зарос пустырь, отбрасывала тени на стены, и я мог бы описать это в предложениях, которым не было бы равных, но мне показалось, что в этом нет особой необходимости. В том-то и заключался весь фокус – я понимал, что символично, а что нет. И если полуденное солнце отбрасывает на стену игривые подвижные тени, которые напоминают мне стайку детей, играющих в свои невинные и беззаботные детские игры, то вы не можете включить их в рассказ, потому что от детства вы переходите к кому-то такому, кто может фигурировать по крайней мере в двух главах самой главной книги моего поколения. Любовь хранит этот символический фокус, и каждый поцелуй – событие, и каждый шаг – монумент. Я бы мог зачитать целый список таких важных монументов по всей Америке и сказать вам, что они представляют собой в символическом смысле и что значило бы, если бы все они оказались разрушены. Я знал, что все это значит, и вскоре все остальные тоже узнают. Мне оставалось лишь закончить работу. И тогда я дам Адаму имя и расставлю все подробности по своим местам.
Я встал, чтобы посмотреть, где он. Адам направлялся к видеокамере, чтобы проверить запись, чем загородил мне вид, я же никак не мог решить. Дэвид? Стивен? Или что-то европейское, вроде Томаса, только чуть более задумчивое. Я вышел из спальни, приблизился к письменному столу и пробежал глазами страницы рукописи, время от времени выглядывая в окно. Оказалось, что у меня готово более шестнадцати страниц. В этот момент зазвонил телефон – как всегда, некстати.
– Мама, – машинально произнес я. – Ведь я же тебе говорил, что позвоню сам. Или я не говорил? Я работаю, и телефон меня сбивает с мысли. Я позвоню, когда буду свободен, хотя точно обещать не могу, потому что работаю подолгу, потому что я писатель, главным образом пишу романы, а это значит, что приходится много работать, но я позвоню, обещаю, только не надо меня беспокоить.
– Я переживаю за тебя, Томас, – ответила мать. – Мне тебя жаль. Я хочу сказать, что ты просто шокировал всех в воскресенье. Все спрашивали меня, все ли с ним в порядке, все ли с ним в порядке в доме Норы и Джорджа. Ты просто всех шокировал.
– Литература изменяет каждое поколение, – ответил я. – Она развивается; неудивительно, что это кого-то шокирует.
– Томас, – не унималась она, – Томас, я отказываюсь понять, какое отношение имеет к этому бритье головы?
– Я же тебе говорил, что герои всегда проходят через изменения, в этом суть любой истории, и потому важно уловить момент, когда что-то меняется, и что бритая голова – это символ, и что в символическом смысле бритье головы означает, что герой родился заново, что он лыс, как и в тот день, когда впервые появился на свет.
– Когда ты появился на свет, у тебя на голове были волосики, – продолжала гнуть свою линию мать.
– Ты поймешь роман, когда он будет опубликован! – прокричал я в трубку. – Тогда ты сможешь перечитывать непонятные места до тех пор, пока до тебя не дойдет их смысл!
Я бросил трубку и увидел, что Адам смотрит на меня и улыбается.
– Ш-ш-ш, – произнес он. – Я с того края пустыря слышал твои крики. Не иначе, как женщина.
Я посмотрел на него. Если не считать кроссовок, он был гол, как в тот день, когда впервые появился на свет.
– Угадал, – ответил я.
– Такое случается сплошь и рядом, – заметил он, глядя из окна. – Везде, куда ни кинь. Вечно эти бабы жалуются на что-то, вечно они чем-то недовольны, только и делают, что тянут из нас деньги. Стоит ли удивляться, что после этого кто-то взрывает здания.
– Я не намерен взрывать здания, – ответил я и потянулся к нему. – По-моему, взрывать здания просто глупо.
На сей раз я позволил ему обнять меня, хотя в романе такой сцены нет. Но вы об этом, конечно, догадываетесь, потому что там нет никакого Адама или Томаса. Там нет грустного описания заката, нет строчек о том, как постепенно в комнате становилось темно, так что к тому времени, когда мы с ним закончили, нам пришлось в темноте на полу нащупывать его вещи.
– Снова пойдешь проверять камеру? – спросил я.
– Да, надо, – ответил он, выглядывая в окошко на еле различимый в сумерках пустырь. После чего ему в голову пришла идея получше, и он включил телевизор рядом с той стороной кровати, на которой спала Нора. Белые дети доставали из коробки огромную мягкую игрушку. – Ничего, – произнес он. – Иначе бы наверняка прервали программу. Если бы очередное здание взлетело в воздух, вряд ли по телику стали бы показывать, как дети открывают подарки. Оставить или выключить? -Что?
– Телик. Оставить или выключить? Мне надо упаковать камеру. Увидимся завтра.
– Что?
– Приеду сюда завтра утром. Говорят, ночью вряд ли что произойдет.
– В принципе ты мог бы и остаться, – ответил я. – Вдруг что-то произойдет, когда ты будешь в пути?
Адам набросил на себя рубашку.
– Значит, тебе понравилось, признайся, Майк? Я приеду сюда завтра утром, и мы с тобой займемся этим еще разок. А камеру я оставлю включенной.
– В принципе ты мог бы и остаться, – повторил я.
– Нет, – ответил он. – Ни к чему. Да и тебе советую ехать домой. Вдруг хозяева вернутся и застанут здесь бритоголового сопляка.
Я потянулся, чтобы налить себе еще вина, но оказалось, что Адам его уже выпил, не иначе, пока я дремал, потому что рядом с кроватью стояла пустая бутылка – идеальный символ происходящего.
– Между прочим, этот дом принадлежит мне.
– Говори-говори. – Адам застегивал молнию на брюках. – Подозреваю, что в этой кровати спят какие-то пожилые люди, их фотографии развешены по всему дому. Так что не пытайся уверить меня, будто ты хозяин старинных часов, Майк, или бутылок вина, которое ты тут пьешь.
– Можно подумать, ты ничего не выпил, – сказал я. Аудитория в студии рассмеялась какой-то реплике героев телесериала. Очередная символичная деталь, которую я непременно использую, если мне захочется расцветить роман ссылками на поп-культуру.
– Ты вроде меня – тебе тоже хочется кем-то стать. Ты, как и я, знаешь толк в возможностях. Вся разница в том, что я могу объяснить, если кто-то меня спросит. Людям в принципе все равно, что я делаю на их пустыре со своей камерой.
– А вот мне нет, – сказал я. – Мне не все равно, на чьем ты пустыре, моем или чьем-то еще. Я пишу романы. У меня потрясающий вид. Я не хочу вместо него видеть твой зад.
– Не хочешь? Еще как хочешь, – возразил он и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Я же остался лежать до самого конца этого эпизода.
Ночь выдалась просто кошмарная. Вокруг меня, словно обезумевшая толпа, словно сборище плакальщиков, завывал ветер – не иначе как оплакивая измельчавшее состояние американской литературы до моего в нее прибытия. Я попытался читать кое-что из книг, которые захватил с собой в качестве духовной пищи, пока я буду пребывать в гордом одиночестве. Однако признаюсь, мне никогда не удается сосредоточиться на чтении, если рядом работает телевизор, или когда я ну очень пьян и некоторые личности не отвечают на телефонные звонки, даже на тридцать второй раз. Утром я решил, что позволю себе такую роскошь, как выходной день от работы за письменным столом, – требовалось получше осмыслить черновой вариант романа. Я как раз откупоривал бутылку вина, когда заметил, что нечто загораживает мне потрясающий вид на город, в котором я вырос. Вырос я в тяжелой, давящей семейной обстановке, откуда позже переселился в кампус, где в принципе мне тоже были не слишком рады, поэтому вскоре я вернулся в Сан-Франциско и почувствовал себя рожденным заново, когда расстался со всеми своими старыми дурными привычками.
Я даже не стал надевать обуви. Каждая травинка резала ноги подобно лезвию. Я прошел полпустыря, когда до меня дошло, что я пью вино Норы и Джорджа прямо из горлышка. И правильно. Тяжелые времена вынудили фермера-джентльмена расстаться с галантными манерами, потому что на дворе было семнадцатое января, и на дальнем краю пустыря виднелись две фигуры: одна возилась с треногой, другая сложила пальцы на манер рамки.
В моем романе про наши времена вы не найдете упоминания Адама, даже в отброшенных за ненадобностью черновых вариантах, которые будут напечатаны в конце аннотированного издания. В моей книге нет никакого человека в джинсах и холщовой рубашке. Он ничего собой не символизирует и потому никогда не будет задействован – даже в отместку. Он занимает самую нижнюю строчку в списке того, что люди хотели бы уничтожить. Поэтому вместо него женщина с конским хвостом на минуту оставила камеру, чтобы нагнуться и поцеловать его в щеку, после чего фальшивым жестом, без какого-либо намека на искренность, притворилась, будто только-только заметила меня боковым зрением и удивленно нахмурилась, глядя в мою сторону, словно с ходу подумала, будто я покойник.
– Эй, – сказал гаденыш Адам, – это Эдди. Эдди, это тот самый парень, Марк, с которым я вчера познакомился.
– Майк, – поправил я. – Живо выметайтесь с моей земли. То, чем вы здесь занимаетесь, противозаконно. Вы эксплуатируете чужую собственность, я же не получу с этого ни единого цента.
– За что, скажи, тебе платить, – произнес Адам. – Мы живем в свободной стране, и если что-то случится, у меня все будет записано на камеру.
– Людям непременно захочется посмотреть, – добавила Эдди, на голове у которой красовалась дурацкая бандана.
– А по-моему, то, что вы тут делаете, – омерзительно и нечестно.
– Адам, – вновь начала Эдди, – если не ошибаюсь, ты говорил…
– Я все улажу, – отозвался Адам. – Ты, главное, проследи, чтобы кадр был резкий. Потому что в противном случае мне не заплатят и ломаного гроша.
Адам сделал шаг навстречу, схватил меня за плечо и повел по пустырю, туда, откуда открывался уже не такой потрясающий вид и нужное ему здание не было видно.
– В чем дело? – негромко спросил он. – Ты уж, приятель, извини, но ей захотелось поехать вместе со мной. Что я мог ей сказать?
– Я не хочу здесь тебя видеть, – ответил я. – Забирай свою подружку с мальчишеским именем и выметайся отсюда. Можешь оттрахать ее где-нибудь в лесу – мы ведь живем в свободной стране.
– Не заводись.
– Кто ты такой, чтобы мне указывать? – возразил я. – Я – движущая сила американской литературы.
– Ты просто пьяный бритоголовый сопляк в трусах, – сказал Адам. – Иди-ка лучше проспись.
– Мне противно, что ты торгуешь этими картинками.
– Видеоматериалом, – поправил он меня, – а мы живем в свободной стране.
– Не такая она и свободная. Лично мне в городе страшно. Мне страшно возвращаться домой. Я незаурядная личность и потому могу легко стать мишенью для преступников. Им ничего не стоит меня убить. Меня хочет убить целая уйма народа. Все они окрысились на меня и потому хотят меня убить.
И тогда Адам посмотрел на меня, и если бы не его подружка, он бы вернулся ко мне в роман, потому что вид изменился. Его легкомысленный, игривый взгляд изменился, и я подумал, что, наверное, он понял, какая я незаурядная личность, как важен я для американской литературы.
– Никто на тебя не окрысился, – произнес он. – Никому и в голову не придет тебя убивать. Почему бы нам… нет, давай больше не будем пить вина, идет? Лучше кофе, ты как?
– Никто не знает, – ответил я. – Никто даже не подозревает, как я важен. Никто мне не звонит.
– Все в порядке. Не бери в голову.
– Откуда тебе известно, что все в порядке? – спросил я. – Ты ведь меня не знаешь. Ты ведь даже не веришь, что этот дом и вправду мой.
– Тебе ничего не угрожает, – сказал он. – Смотри, моя камера направлена в другую сторону. Так что с тобой ничего не произойдет. А если произойдет, так только вон там, – и он указал большим пальцем через залив.
– Надеюсь.
– Вроде бы как, – кивнул он. – Вроде бы как. Надеюсь, все-таки что-то произойдет, иначе я бы не торчал здесь. Потому что мне нужен видеоматериал. А иначе к чему вся эта канитель?
– А я, выходит, не так уж и важен, – сказал я и пожалел, что у меня не две бутылки вина – причем не только по вполне понятным причинам. Я пожалел, что мне недостает необходимого символизма, двух бутылок, одной со сладким красным вином радости и второй – с белым и горьким вином разочарования, чтобы я смешал их у себя во рту и получил розовое. Здорово придумано, правда? – А я, значит, не важен?
– Важен, не важен, это не самая главная твоя проблема, – ответил он. – Куда важнее, что в данный момент ты без штанов.
– Потрясающий вид, Адам! – крикнула Эдди. – Я навела резкость. Все в фокусе – красота! Солнце светит и все такое прочее, как раз там, где надо. Иди ко мне!
– Иду! – откликнулся он и помахал рукой. – С тобой все в порядке? Хочешь посмотреть, Майк? Пойдем, сам все увидишь.
– Нет, – ответил я. – Подожди минутку.
– Сейчас, – отозвался Адам и отошел от меня в самой высшей точке моей карьеры. Он направился к своей подружке. Они повернулись ко мне спиной, устремив взгляды в сторону Сан-Франциско. Вот так она всегда и уходит, любовь, – с кем-то другим, прочь от меня. Я же по-прежнему стоял посреди колючей травы.
Они обернулись.
– Иди взгляни! – крикнул Адам. – Вид потрясающий.
– Давай иди к нам! – позвала меня Эдди. – Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Что мне еще оставалось? Я подошел и взглянул.
Я стоял в одних трусах там, где кто угодно мог меня увидеть, но, слава богу, никто не увидел. Адам и Эдди смотрели в камеру, а камера смотрела не в том направлении, поэтому я там стоял совсем один, уставившись на знаменитое здание, какое именно – не хочу уточнять нив моем романе, ни здесь. Я просто стоял там, семнадцатого января, и смотрел туда, куда смотрели эти люди, но только не на меня. Это было ужасно, этот сдвиг фокуса. И это любовь – если она не с вами, нечто жгучее заставляет людей смотреть в сторону, и такое ощущение, будто вам врезали кулаком в горло. Невозможно вынести символизма этого момента – я стоял в своей глуши, и на меня никто не смотрел, мне никто не платил, объектив камеры был наведен не на меня. Даже в романе я просто стою там, глядя на знаменитое здание, ощущая этот ужасный сдвиг, потому что спустя пару минут его не стало.