Прошло чуть больше двух недель моего пребывания в Лос–Анжелесе, как я вдруг понял, что мне невозможно найти Джими. Я узнал, что он выписался из гостиницы, и никто не мог мне сказать ничего вразумительного, когда я позвонил ему домой на Бенедикт–Каньон. Когда же я встретил Майка, то он тоже ничего не мог сказать мне, кроме того, что Джими уехал в Сан–Диего на пару дней. У меня не было причин для беспокойства, чем себя занять в Голливуде. Не имея никаких известий от брата, я проводил все вечера, держа двор у зарезервированного за ним столика в Whiskey.

Его пара дней превратилась в неделю, прежде чем Джими позвонил мне в гостиницу и спросил, как дела. Он очень удивился, когда я спросил про поездку в Сан–Диего.

— Сан–Диего? — переспросил он. — Кто тебе сказал, что я там?

— Майк.

— Слушай, у меня был концерт на Гавайях и я говорил ему, чтобы он предупредил тебя.

Совершенно очевидно, что от одной мысли обо мне у Майка начинался зуд, он постоянно меня обманывал, желая разделить нас с братом. Он затеял грязную игру, и мне стоило бы лучше следить за ним. С первого дня, ещё в Сиэтле, в тот самый первый приезд Джими домой, мне не понравилось, в каком тоне Майк вместе с Джерри разговаривали с моим братом, и, уверен, они с удовольствием повтыкали бы иголки в тряпичную куклу с моим изображением. Наши отношения не улучшились с приездом в Лос–Анжелес. Может быть, в их глазах я и был 21–летним пацаном, но я уже много повидал таких на своём веку. И когда я замечаю, что кто–то собирается вести двойную игру, я не остаюсь в стороне. Ни зубилоподобный Джерри, ни этот сумасшедший Майк мне не нравились. Они контролировали каждый штрих во время шоу, они шагу не давали сделать моему брату без их ведома. И теперь, когда брат поднял меня на такую высоту рядом с собой, я просто обязан был их остановить.

Как–то однажды брат мне сказал:

— Всегда помни, Леон, если ничего не смешивать, музыки не получишь.

И вот, теперь, настало время "смешения", пора добавить немного специй в их пресный суп менеджмента. Они вцепились мёртвой хваткой в его финансы и почти невозможно было вырвать из их рук сколько–нибудь наличных денег. Джими был одним из самых популярных музыкантов всего мира, а ему выдавали на руки суточные в размере 50 долларов! Половину этих денег брат всегда великодушно отдавал мне. Видеть такую несправедливость было выше моих сил. Джими же, напротив, никогда не вмешивался в финансовую сторону вопроса. Брат вообще избегал конфронтации, его занимала всегда только его музыка. Ни материальная сторона, ни финансовая его не волновали. Я же носом чуял, что за его спиной что–то происходит и при любом удобном случае выражал своё недовольство администрацией. В ответ я слышал постоянно одно и то же: не хватает денег. Думаю, любимой отговоркой Майка были слова: "За всё надо платить." Но он лгал в открытую.

— Слушай, я только что видел, как ты взял в кассе 80 тысяч долларов, — сказал я однажды Майку. — Если брату понадобятся так трудно–заработанные им деньги, ты же отдашь ему их, не правда ли?

Да они писали на меня. Но я так просто не сдавался. Не сдавался и Джими и когда, однажды, я рассказал ему о своих опасениях, он крепко обнял меня. Несмотря на то, что в его команде было так много людей, его два музыканта, его роуди, его техники и рабочие сцены, его менеджеры, среди них не было ни одной родственной ему души. И лучше такого случая, чтобы поддержать его мне не могло представиться. Когда я был маленький, Джими всегда вставал на мою защиту и теперь здесь, в Лос–Анжелесе, моим долгом было отблагодарить его. Естественно, менеджмент какую–то часть денег всегда забирает себе, но Джими платил слишком высокую цену. В распоряжении моего брата всегда были лимузины, роскошные гостиничные номера, самолёты и виллы, но это всё было не его. И в конце каждого дня деньги за пользование этим отсчитывались из его кармана.

Короткий отпуск кончился и в течение второй недели октября Джими уже должен был дать серию концертов в сан–францисском Winterland. Ранним утром 10 октября мы прыгнули в лимузин и через 6 с половиной часов были уже в Северной Калифорнии. Мы с Джими зарегистрировались в гостинице и пошли пройтись на Русские Высоты, проверить обстановку. Хиппи, видя моего брата, спокойно идущего по улице, просто взрывались на месте, а если он останавливался, чтобы поиграть с уличными музыкантами, у них сносило голову. Когда он спрашивал у какого–нибудь парня, можно ли взять его гитару, чтобы сыграть своё что–нибудь, с парнем случался сердечный приступ прямо в ту же секунду.

Кокаин стал на время моим выбором, но и LSD не отставала. С тех пор как я стал постоянно сидеть на кислоте, прошло много времени и бывали дни, когда я совершенно выпадал из жизни. Для меня не составляло труда соскакивать и снова садиться на орбиту, по которой нёсся Джими и я запросто исчезал на несколько дней, пока Джими был занят своими концертами. Именно такое произошло со мной в Сан—Франциско. Как–то после полудня в парке Золотые Ворота я загрузился LSD и отстал от Джими, который торопился на встречу с Бадди Майлзом. Не помню, сколько прошло времени, кажется совсем немного, я встретил группу хиппующих цыпочек, по их словам, собирающихся на концерт Благодарного Мертвеца в Матрице этим вечером, и мне показалась очень забавной идея, прыгнуть вместе с ними в их автобус. Я всегда следую зову природы. Тем более что Джими был в это время более чем занят и был связан собственными обязательствами. Этим вечером никто из нас так и не попал на концерт Grateful Dead. Мы припарковали автобус и повеселились до самого рассвета.

Эти три дня остались в моём сознании сплошным неясным облаком. Я был нагружен всем подряд: травой, LSD и моими новыми подружками–хиппи, а их хиппи–автобус всё это время кружил по городу. Так я пропустил все концерты брата в Винтерленде. Когда пришло время покидать город, я не поехал с братом в лимузине в Лос–Анжелес. Я решил продлить своё хиппи–приключение и отправился на юг вместе с ними.

По возвращении в Лос–Анжелес Джими стал пропадать каждый вечер на студии TTG, записывая материал для новой пластинки. Студия располагалась в 1441 по N.McCadden Place неподалёку от Сансет и Хайленд. Я был поражён, настолько крошечной она мне показалась. Протиснуться к пульту можно было только боком, да и всё остальное пространство не располагало к присутствию во время записи привычной уже для Джими толпы посторонних. После сан–францисского куста у Девон и у Кармен оказались свои планы, поэтому вокруг брата даже стало ещё больше цыпочек. Сначала это даже ему понравилось, но потом они показали свою разрушительную сторону, мешая ему сконцентрироваться на работе. Им достаточно было того, что они делали погоду в клубах, тусуясь с Джими в Whiskey. Многим вообще не было никакого дела до его творческих интересов.

У Джими было строгое расписание студийного времени, и я был предоставлен самому себе. В первое время я просто прыгал в лимузин и ехал в Голливуд, но время шло и я начал запоминать лица. Обычно всех можно было найти в Rainbow Room, потому что там можно было найти всё. Если кто–то искал LSD, мы все торчали на кислоте. Если другому нужен был кокаин, нам всем хватало по паре дорожек. Если третий искал травы, мы все укуривались до состояния камня.

Завсегдатаями были музыканты, актёры кино, модели, среди которых тёрлись галстуки шоу–бизнеса и агенты, но я не концентрировался на том, кто есть кто. Мой экзистенциализм требовал развлечений. Ни в одном клубе невозможно было встретить ни одного ненагруженного. У народа кокаин лежал на столах, как если бы это был соус или чипсы. Он стал неотъемлемой частью нашего бытия, у каждого был на руках пакетик или два. Скрученная в трубочку долларовая бумажка стала такой же привычный, как, скажем, рукопожатие. Как только я появлялся в дверях клуба, обязательно кто–нибудь предлагал мне пару–тройку дорожек. Часто на столах сверкали, как льдинки, целые дороги, а не просто маленькие полоски. Однажды я сравнил их с зимними трактами.

— Слушай, ты так доедешь по ним до самой Аляски!

С тех пор все стали называть их "шоссе на Аляску."

Не только такие как я и вездесущие цыпочки делали погоду, но и амбициозные агенты и менеджеры, рыскающие по всем углам в Rainbow Room и Whiskey. У меня нет никакого желание описывать этих проныр, скажу только, что я так много провёл времени на улице, что знаю, как действовать, чтобы не сесть на мель, когда вокруг тебя столько этаких дельцов и импозантных выскочек. К тому же я всё время был окружён женщинами и ловил всеобщее внимание, появляясь в дверях клуба с висящими на мне по обе стороны двумя шикарными цыпочками. Все хотели хоть на минутку завладеть моим вниманием, в надежде через меня добраться до моего брата. Стремясь заполучить хоть кусочек волшебства, которое Джими создавал своей музыкой, они хотели склонить меня уговорить брата принять их предложения выступить с концертами на их площадках или даже показывали мне готовые планы гастролей. Хотя я всегда их внимательно выслушивал, делая очень заинтересованный вид, но никогда бы не стал навязывать брату их предложения и возможные деловые контакты. Такого рода деятельность не для меня и я не собирался менять свою политику в ближайшем будущем. Каждый вечер, по меньшей мере, 50 визиток я выкидывал в мусор, возвращаясь в свой номер или в дом на Бенедикт–Каньон–Драйв.

Я заметил, что многие рок–звёзды очень ревниво относились к славе моего брата. Он был признанным номером первым. И хотя их одежды были так же ярки, а их поведение вызывающим, Джими затмевал всех, когда они появлялись в одном месте. Я подметил одного, его звали Артур Ли, и его окружение. Артур считал себя первым и единственным чёрным руководителем белой группы и был, возможно, возмущён появлением на своей территории Джими, забравшего на себя всё внимание. Они с Джими были знакомы ещё в те времена, когда брат играл в группе у Малыша Ричарда, но когда брат познакомил меня с ним, Артур не показался мне уж очень близким его другом. Впрочем, Джими шёл собственным путём, не соперничая ни с кем и не обращая внимания на такие мелочи.

Каждый раз, как мы, в конце вечера, возвращались в дом на Бенедикт—Какьон, толпы хорошеньких цыпочек приветствовали там нас. Но к счастью для нас, у нас с Джими был один перерыв в бесконечной гонке — это послеполуденное время, которое мы с ним проводили вместе в бассейне. Эти моменты — наиболее яркие мои воспоминания о времени, проведённом в Лос–Анжелесе. Рядом не было никого, кто бы помешал простому общению двух братьев. Нетрудно было заметить, что такой стиль жизни убивал его. Я вспоминал, каким счастливым голосом, тогда, казалось в таком далёком уже 66–м, он звонил мне из Нью–Йорка. Теперь же, пришла слава, о какой он даже не мечтал, но ушла радость.

Джими рассказывал мне, с какими трудностями он столкнулся при строительстве собственной студии Electric Lady, которую он задумал создать в Нью–Йорке. Учесть всё было подобно ночному кошмару. Особенно когда выяснилось, что под зданием протекала река и цокольный этаж постоянно подтапливало. Джими рассказал мне, что ему пришлось занять денег, чтобы ускорить продвижение строительства, которое для него казалось сплошным потоком нелепостей. Администрация настаивала на том, что все его деньги заморожены и что другого выбора нет. И как это случалось везде, финансовая сторона оказывалась неясной. Но посудите сами, кто мог поверить, что одна из самых успешных рок–звёзд вынуждена занимать деньги! И как всегда, когда я захотел с Джими поделиться своими соображениями, он не стал меня слушать. Ситуация в целом, думаю, вводила его в отчаяние и он не допускал ни малейшего давления с моей стороны.

Однажды пополудни, выкурив первый за день косяк, нам представилась редкая возможность спокойно поговорить о музыке.

— Как тебе удаётся добиваться такого звучания? — спросил я. — Все эти искажения и дикий скрежет, как?

— Разными педалями — вау–вау и фузз. У колонок Маршалла очень мощный звук, а Страт Фендера — отличная гитара, — начал объяснять мне Джими, откинувшись назад в своём кресле и вытягивая ноги. — Знаешь, Леон, после всех тех лет, когда я играл в чужих группах, где мне говорили делать так–то, или играть точно по отрепетированному, это для меня как второе рождение. Я не придерживаюсь никаких правил. Я свободен. Пока бас играет свой ритм, я могу уходить в сторону и возвращаться. Когда я вызываю фидбэк, возмущаются и чистый звук струны, и обертонные звуки; они начинают между собой сражение, но гитара по–прежнему держит ми, так что всё это происходит на её территории. Я же веду свою линию на более высоких струнах, тогда как низкой ми продолжаю вызывать фидбэк. Происходит что–то вроде наложения. Ну, как если бы я играл одновременно на двух гитарах. Просто надо дать им звучать самим, но одновременно не терять над ними контроль. Гитара один из самых открытых инструментов. Научись оттягивать струну и раскачивать звук и она не издаст ни одной фальшивой ноты. А потом возвращайся к началу. Вот и всё правило, которому необходимо придерживаться в своих соло и импровизациях. Ты вообще–то понимаешь, о чём я тебе рассказал?

Я понимал. Когда Джими что–нибудь объяснял, всё оказывалось так просто.

В то время одной из моих любимых вещей, сочинённых Джими, была Bold as Love с его второго альбома Axis: Bold as Love. Когда я рассказал ему о своих чувствах, которые вызывала эта запись, Джими, углубившись в детали, сказал, что ему было особенно интересно попробовать найти соотношение между человеческими эмоциями, цветом, и музыкальными звуками. Он даже создал концепцию, назвав её энегозвукоцветовая динамика, которую он иногда, шутя, записывал в виде формулы E=sc2, немного позаимствовав стиля у Эйнштейна, где E — это энергия, s — звук, а с — цвет.

Джими мог часами говорить о связи семи нот с семью цветами радуги. Не говоря уже о загадочном совпадении, что красный, жёлтый и синий — первый, третий и пятый цвета радуги — суть простые цвета, а первая, третья и пятая нота — тоника до мажор — составляют первичный аккорд. Если бы существовало такое, как цветослух или цветозвук, это было бы в точности то, что мой брат намеревался довести до совершенства (а я бы сказал, что он уже давно довёл до совершенства). Невзирая ни на что, он интересовался практическим применением этого совпадения. Джими чувствовал, что даже если он не сможет физически удержать музыку, он, по крайней мере, опишет её цветами и вылепит её в трёхмерном пространстве. Помните, я рассказывал, как в детстве он увлекался радиочастотами? Но не только цветом и звуком формировал и очерчивал он свои стихи, он напитывал их энергией — своего духа, своей души и своих эмоций. Соединив эти три элемента, достигался мощный разряд электричества. Джими вообще всё хотел связать воедино, и этой связью стала его музыка. Брат всегда старался развить во мне интерес к знаниям, я был уверен, что он знал ответы на все вопросы, и он внушил мне, что знание, как таковое, даст мне полную свободу.

— Я рад, что ты понимаешь меня, Леон, — сказал Джими, зажигая следующую сигарету.

— Знаю, и это здорово, Бастер.

Я встал со своего шезлонга и взгляд мой устремился через рельсы внизу каньона далеко вдаль.

Те дни в Лос–Анжелесе, проведённые с братом, остались в памяти как самые замечательные дни моей жизни. Мы просто часами могли сидеть на краю бассейна и говорить, говорить, говорить. Мы уже не были маленькими мальчиками, но в такие моменты наши чувства возвращали нам детство.

Последовала долгое молчание, пока Джими доставал из жилетного кармана сигарету и прикуривал.

— Итак, что ты намереваешься делать? — спросил он, сделав глубокую затяжку и откидываясь в шезлонге.

Я затих и лихорадочно стал соображать, о чём именно спрашивает Джими. В висках настойчиво билось одно единственное желание, я хотел, чтобы веселье длилось вечно, я полностью сросся с ролью младшего брата самой знаменитой рок–звезды нашей планеты. Девочки, приёмы, попойки, наркотики, зарезервированные столики — такое положение полностью меня устраивало. Но что я никак не мог понять, так это то, о чём меня на самом деле спрашивал брат в тот полдень у бассейна. Я не мог понять, какого сорта был тот вопрос, но вопрос, который он задал мне, имел продолжение в двух разных направлениях. Он хотел знать, что я решил делать со своим будущим. У брата окончились очередные гастроли и ему необходимо было подготовить материал для нового альбома. А я дошёл до грани, не занимая себя ничем, кроме гулянок.

— Хочешь ли ты, играя на каком–нибудь инструменте, стать студийным музыкантом или, может быть, станешь учиться на звукоинженера? — спросил он.

— Я хочу работать у тебя, Бастер.

Он пододвинул своё кресло ближе и нагнулся ко мне.

— По рукам. Мой контракт продлиться ещё несколько месяцев, а затем я подпишу новое соглашение. Нам нужно дать ещё несколько концертов. Затем, думаю, смогу заняться созданием своей собственной граммофонной компании в Нью–Йорке.

— Хороший план и я поеду с тобой. Нет, лучше я буду ждать тебя в Нью–Йорке. Я никогда там прежде не был и мне бы очень хотелось проверить там обстановку.

— Всё будет по–другому, Леон. У меня много нового материала, и я собираюсь двигаться в другом направлении. Я хочу писать симфонии для оркестра, со струнными группами, духовыми, знаешь, скрипки, валторны. Я чувствую в себе силы, могу быть композитором. Но сейчас мне необходимо слетать на пару концертов на Гавайи, а затем мы встретимся в Нью–Йорке и начнём наше дело вместе.

Сидя рядом с братом у бассейна под удивительным калифорнийским солнцем, я всё ещё не мог признаться ему, что мне необходимо вернуться в Сиэтл и предстать перед судом. Будущее таким счастьем озаряло нас, что я просто не имел права рушить иллюзию, что мы могли бы работать вместе. Я полностью был зачарован мечтой.

Тем более что Джими был полностью разочарован ходом своей карьеры. По его мнению, Майк вместе с Джерри были единственными, кто остался заинтересован в механизме производства денег, прикрываясь его именем. Они уработали его до истощения и продолжали хотеть ещё и ещё. Брат был внутренне испепелён.

— Знаешь что, Леон. Эти парни выжигают мне душу. И делают это они сознательно. Они пользуют меня непрерывно. Всё уже давно кончилось, но продолжает кончаться снова и снова. Я больше не могу играть Foxey Lady или Purple Haze, понимаешь?

Джими хотел делать музыку, а менеджеры разводили на его сердце огонь. Он собирался идти на студию, они же показывали ему план гастролей. Советоваться с ним при составлении расписания, зачем?

В тот месяц ему добавили ещё один концерт в Бейкерсфилде. Он должен был состояться 26 октября в Civic Auditorium, но я ничего не помню, хотя и был там. Помню только, что место было более подходяще для боя быков, чем для рок–концерта. Полтора часа в лимузине на север, концерт отыгран и снова полтора часа, но уже обратно, в Лос–Анжелес.

Прошло всего–то месяц с небольшим моего пребывания в Лос–Анжелесе, а я уже начал бросаться на стенку. Сплошная череда приёмов, фуршетов, вечеринок сделала из меня развалину. Перестали помогать даже передозировки всего, что мог предложить грешный Голливуд: ни на секс, ни на наркотики, ни на рок–н–ролл уже не было сил. Моё тело сдалось и не желало даже секса. Не думал я, что настанет такой день, когда у меня не встанет.

Когда я рассказал Джими о своей проблеме, он рассмеялся:

— Тебе надо всего–лишь поубавить пыл с твоими дамочками на некоторое время. Не волнуйся, через пару недель всё наладится.

Совершенно ясно было, что мне требовался отпуск. Кроме того, уже дольше невозможно было игнорировать моё положение. Я должен был уехать и повернуться лицом к приговору, ожидающему меня. И так как у Джими предстояли концерты в Канзас–Сити, Миннеаполисе и Сент–Луисе мы попрощались, он вызвал мне такси и я сел на самолёт, который отвёз меня домой в Сиэтл.