1

Сентябрь 1866 года

Мерседес Себастьян де Альварадо, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, припала к густо зарешеченному окну особняка, который четыре года назад стал ее домом. Во дворе, затененном ивами, собрались слуги – пеоны и батраки – по случаю возвращения своего хозяина и ее супруга дона Лусеро Альварадо.

«Я не должна прятаться от него, как пугливое дитя», – убеждала себя Мерседес.

Обернувшись к огромному, во всю стену, зеркалу – истинному сокровищу, украшавшему парадную залу и когда-то проделавшему далекий путь из Парижа через океан, джунгли и степи на север Мексики, – она вгляделась в свое отражение и не нашла в себе никаких видимых недостатков. То, что она сейчас несколько побледнела, как раз было ей на пользу. Старая донья – ее свекровь – твердила ей постоянно, что палящее солнце не должно попадать на кожу женщины из благородной семьи.

– Я не боюсь его! – произнесла она вслух и, покинув залу, решительным шагом спустилась по лестнице в полутемный прохладный вестибюль.

Узкая дверь была распахнута, и в светлом прямоугольнике виднелась часть двора. Именно там и красовался окруженный прислугой дон Лусеро. Слава Богу, что среди этой толпы не присутствовала Инносенсия. О Боже, ее имя означало «невинность»! О какой невинности могла идти речь, когда эта наглая, развратная служанка увела ее мужа к себе в постель в первую же их брачную ночь?

Мерседес, наивная девственница, ничего не зная о том, как вести себя с супругом после свадебной церемонии, со страхом и трепетом ждала его в спальне и вдруг услышала пьяный смех и громкий шепот. Подбежав к окну, она увидела парочку, пылко целующуюся возле дверей флигеля, куда уложили спать вповалку утомленную от обслуживания гостей прислугу.

Они обнимали друг друга, целовались, хихикали, и это зрелище было вполне достойным вознаграждением донье Мерседес за ее долгое и утомительное путешествие из столицы Мексики ради свадьбы с грубым и порочным женихом.

Ненависть к Лусеро, копившаяся в ней на протяжении всех четырех лет разлуки, помогла ей справиться с робостью.

Мерседес смотрела на него издали, сквозь светлый узкий проем двери, словно изучая отвратительное насекомое, к которому опасно приближаться.

Облик супруга показался ей еще более угрожающим, чем тот, что сохранился у нее в памяти. Тонкий белый шрам рассек его загорелую почти дочерна щеку от скулы до подбородка. Долголетняя война оставила на нем свои следы – с плеч и с рук исчезла излишняя полнота, оставив только мощные мышцы, демонстрирующие его силу.

Лицо его невероятно осунулось, кожа обтянула высокие скулы, глаза провалились куда-то в глубь глазниц, и там, в неведомой пропасти, вспыхивал огонек, способный, как утверждала старая, ныне покойная, няня, воспитавшая этого негодяя, соблазнить любую самую строптивую ведьму, обитающую в окрестных горах.

Мерседес удивилась, видя, что он так благосклонно откликается на приветствия слуг, – обычно он считал их пылью под копытами своего коня. Может быть, война заставила его иначе относиться к людям низкого сословия?

Его профиль – истинно кастильский: гордый, четко очерченный, унаследованный от далеких предков, завоевавших когда-то вместе с Кортесом огромную страну Мексику, – пугал ее. И пугало его оружие. Он носил на себе целый арсенал. За спиной – два карабина, огромный «кольт» в деревянной кобуре у бедра, несколько кинжалов в ножнах, пристегнутых к поясу, и ленты с гнездами для патронов, перекрещивающие широкую мощную грудь.

И эти его руки с тонкими длинными аристократическими пальцами! Они терзали когда-то ее нежную кожу жестоко и хищно, причиняя боль. До сих пор она не могла вспоминать об этом без содрогания.

В нем было сильно мужское начало, в ней – женское. Два противоположных заряда неминуемо должны были рождать молнию. Мерседес все эти годы разлуки готовила себя к поединкам.

Он вошел в дверь, заслонив собой свет, и она произнесла нежным голоском, прозвучавшим как россыпь нот на клавишах пианино:

– Добро пожаловать домой, супруг!

Он поморгал глазами, привыкая к полумраку, и увидел золото ее волос, затейливо уложенных в высокую прическу, и очертания соблазнительной женской фигуры.

– Черт побери, как же красива моя женушка! Ради этого стоило проскакать четыреста миль!

– Что значат четыреста миль после четырехлетней разлуки?

Этот иронический вопрос, который она с опаской выдавила из себя, нисколько не смутил его.

– Разве ты не рада снова увидеть меня, Мерседес?

Его тон был, как всегда, издевательским. Он и раньше так разговаривал с нею, но теперь она уже не была юной и испуганной девчонкой. Прошлое не должно вернуться.

Ленивой походкой он двинулся вперед… Ему достаточно было сделать пару шагов, чтобы его разгоряченное, потное, запорошенное дорожной пылью тело коснулось ее груди, едва прикрытой тонкой тканью нарядного платья.

Невольно Мерседес отступила, но ее подбородок упрямо вздернулся вверх, точеный носик сморщился, будто она почуяла дурной запах, розовые губки брезгливо напряглись, вытянувшись в тонкую линию.

– Можно сказать так – я весьма удивлена…

Он оскалился в ухмылке:

– Ты думала, что меня прикончили хуаристы?

– Не буду утверждать, что ежечасно молилась об этом, но некоторые надежды на это я питала.

Откинув голову, он громко расхохотался:

– В мое отсутствие котенок отрастил когти?

– Отсутствие было таким долгим, что котенок успел вырасти, – сухо откликнулась она.

– Я это сразу заметил.

Он скользнул взглядом по тем ее прелестям, что открывал глубокий вырез платья. Краска смущения залила не только ее щеки, но и шею, и грудь. Он бесцеремонно прищелкнул языком, дав понять, что по достоинству оценил внешность супруги.

– У тебя отросли не только коготки, но и все прочее… Пустой сосуд вроде бы наполнился. Правда?

Мерседес пыталась не обращать внимания на голодный огонек, который светился в его взгляде, темном и пугающем, как грозовая ночь.

Они стояли друг против друга, почти соприкасаясь телами, полумрак сгущался вокруг них, а глаза его начали светиться, как угли в ночном костре.

Его хищная натура подавляла ее, как будто он был ягуаром, а она – раненым олененком. Так было и в прошлом, но сейчас она испытывала совсем иное чувство. Словно и он, и она изменились, и ее душа почему-то тянулась к нему, а его тело не пугало ее так, как раньше.

«Что-то произошло с ним! Или со мной?» – мелькнуло у нее в мыслях.

Не в силах разобраться в своих ощущениях, Мерседес собралась с духом, провела языком по пересохшим губам и произнесла, уводя разговор в сторону:

– Донья София ждет тебя.

– Не сомневаюсь. На кого еще ей излить свою желчь после того, как мой папаша отправился на тот свет?

– Она скоро присоединится к дону Ансельмо. Только надежда на твое возвращение поддерживала в ней жизнь.

Он осклабился:

– Скорее надежда, что я сотворю ей внука и наследника Гран-Сангре. Что ж, для этого я и вернулся!

Он обвел жадными глазами фигуру доньи Мерседес, все равно что обшарил ее тело руками. Она содрогнулась.

– Иди к своей матери, не заставляй ее ждать. – Она вновь обрела решительность, которую только что едва не утратила. – А за это время Бальтазар приведет в порядок твои покои. О заботах и бедах Гран-Сангре мы поговорим за столом.

Мерседес резко повернулась и взбежала вверх по лестнице, стремясь как можно скорее избавиться от его общества, остаться наедине сама с собой и разобраться в своих чувствах.

Она услышала его шаги, когда он последовал за ней, и умерила свой бег, чтобы не показать ему своего страха.

На верхней площадке лестницы Мерседес остановилась, и тут же из узкого коридора выскочила мощным длинным прыжком и создала между ними преграду огромная черная овчарка.

– Буффон! Нет! Не трогай его! – крикнула Мерседес, моля Бога, чтобы клыки пса не впились в тело Лусеро, а тот не выхватил бы из-за пояса один из своих страшных кинжалов и не убил бы ее верного друга.

Когда муж ради военных приключений и свершения сомнительных подвигов оставил молодую жену, Буффон был еще слепым щенком. Теперь он превратился в свирепого пса, готового защитить хозяйку от любой опасности. Он уже не раз показывал, что могут сотворить с человеком или с животным его клыки и когти.

Мерседес попыталась схватить пса за украшенный серебром кожаный ошейник, но тот уже вытянулся в прыжке и упал всей своей грозной тяжестью на грудь Лусеро…

Лусеро не испугался. Он отталкивал пса руками, привычными, казалось, к подобным схваткам, и смеялся.

Мерседес удалось наконец вцепиться в ошейник Буффона и заставить его – разъяренного, с пастью, залитой пенной слюной, – покориться своей воле.

Но Лусеро своим дальнейшим поведением поразил ее. Вместо того чтобы отпрянуть от нападавшего на него пса, ее супруг склонился над рычащим животным и начал с улыбкой гладить его вздыбившуюся на затылке шерсть. Пес не привык к ласке от редких гостей, посещавших Гран-Сангре в годы войны. Буффон перестал рычать, могучий хвост застучал по полу, приветствуя добрую руку, а донья Мерседес похолодела.

– Он признал тебя! – вырвалось у нее.

– Я на это и рассчитывал, – спокойно отозвался супруг. – Мне здесь многое предстоит привести в порядок. Я хозяин этого дома. Пес, как я вижу, первый, кто это понял.

Он легко оттолкнул от себя животное, весящее не меньше восьмидесяти фунтов, готовое ласково лизать его руки.

– Твой пес – хороший малый. Ты правильно его воспитала, – продолжил он. – Но теперь ложись, мой друг Буффон.

Подчиняясь властной команде, Буффон вытянулся на прохладном полу и распластал свои могучие лапы в полной покорности. Лусеро праздновал свою победу. Торжество явственно читалось на его лице.

Мерседес поспешила оттащить пса в сторону, что удалось ей ценой больших усилий. Супруг ожег ее наглой ухмылкой.

– Не вздумай положить его в нашу кровать, когда я приду к тебе вечером. И не надейся, что он откусит мне то, чем я привык гордиться…

Пес не понимал, о чем разговаривают люди. Ему казалось, что раз мужчина улыбается его хозяйке, то все в порядке.

Между тем Лусеро продолжал свою унизительную для доньи Мерседес речь:

– Прежде чем мы займемся любовью в супружеской постели, нам следует обговорить некоторые условия. Мы сделаем это за совместным ужином, наедине, с глазу на глаз.

Она устремилась от него прочь вместе с собакой, а он проводил ее поспешное отступление издевательским взглядом.

И еще послал ей вслед такие слова:

– До ужина веди себя прилично, как примерная супруга! Что будет после ужина – трудно сказать! Но прислуге незачем знать о наших развлечениях. И поторопи кухарок, я оголодал, моя милая…

Каждое слово, брошенное ей в спину, было подобно свинцовой пуле. Так расстреливали хуаристы аристократов, а он – ее, свою супругу, – унизительными насмешками.

Мерседес оттолкнула от себя Буффона и прогнала его на кухню, где пса ждали вкусные обрезки от готовящихся праздничных кушаний, а сама прислушалась к скрипу ступеней под тяжестью шагов дона Лусеро.

Он поднялся на самый верх и задержался у двери, ведущей в комнату, где в добровольном заточении коротала свои последние дни донья София, чья ненависть к рожденному ею сыну пересиливала материнскую любовь.

Сейчас она была стара и беспомощна, и ни к чему было сводить с ней счеты. При мысли об этом его лицо осветилось снисходительной усмешкой. Чем мать могла повредить своему взрослому сыну? Она уже сделала все, что было в ее силах. Но однако запас яда в ней еще оставался. Переступить порог означало ввязаться в новое сражение, но ему ли, столько раз рисковавшему жизнью, опасаться какой-то злобной фурии?

Лусеро постучался, и ему ответил слабый старческий голос – ему разрешали войти.

Комната напоминала склеп, и дух смерти витал над всей обстановкой. Темно-вишневого цвета бархатные портьеры загораживали окна от солнечного света. На стене в сумраке едва поблескивало огромное серебряное распятие. По углам комнаты высились вырезанные из дерева статуи святых, а пространство между ними занимали живописные полотна на библейские сюжеты.

Среди всего этого великолепия размещалась кровать, инкрустированная слоновой костью, с бархатного полога которой ниспадали плотные кружевные занавеси, оберегающие от москитов.

Но вряд ли москиты покусились бы на лишенное крови существо, возлежащее на этой кровати.

Донье Софии исполнилось лишь пятьдесят два, но выглядела она глубокой старухой – иссохшая, ни куска плоти на обтянутых кожей костях.

Пламя свечей, горящих повсюду, хоть немного оживляло погребальную атмосферу этой комнаты.

Донья София лежала на спине. Ее четкий кастильский профиль был устремлен к небесам, скрытым от нее расписанным местным художником потолком, где среди пышных облаков резвились пухлые ангелы.

Глаза, пораженные бельмом, ничего не выражали, а насупленные черные брови, которых почему-то не тронула седина, казались приклеенными к алебастровой посмертной маске.

Маленькая головка женщины не шевельнулась, лишь тонкие губы пришли в движение, и изо рта вырвались едва слышимые, но вполне разборчивые слова.

– Значит, ты возвратился домой… – произнесла мать, когда сын, откинув полог, возник перед ее глазами. – …И займешь место своего папаши… – добавила она уже с усилием, потому что длинные фразы давались ей нелегко.

– Я никогда не заменю вам дона Ансельмо, возлюбленная мамаша. Его место возле вас будет вечно пустовать. – Явное издевательство в голосе сына заставило вздрогнуть даже это полуживое тело.

– Свое место в аду рядом с отцом ты обеспечил себе еще в юности. Какие же грехи ты добавил к своему длинному списку, сражаясь за иностранцев, заливших кровью твою родную Мексику?

– Тебе больше нравится индейский ублюдок Хуарес, чем благородный Габсбург, император Максимилиан? – Лусеро изобразил на лице невероятное изумление. Он актерствовал в этот момент и получал от этого удовольствие.

– Странный вопрос, недостойный твоего ума, сын мой. Ты поглупел на войне. Как я могу относиться к нищим негодяям, покусившимся на собственность Святой католической церкви? Каждую минуту из того скудного срока, что мне отпущен Богом, я молюсь, чтобы они провалились в преисподнюю. Но зачем здоровые мужчины, такие, как ты, позвали на помощь французские штыки? Неужели у вас не хватило бы сил защитить себя?

Ее нервные костлявые пальцы перебирали лазурные камни и бриллианты ожерелья вокруг исхудавшей шеи, словно эти драгоценности душили ее.

– У нас не было выбора – или Хуарес, или Максимилиан.

– Или Господь! – вздохнула старая женщина. – Он накажет вас всех за политические игры. А я, надеюсь, скоро встречусь с Ним и задам Ему вопрос – исполнил ли свой долг мой сын?

– Я сам знаю, в чем заключается мой долг, – с вызовом проговорил Лусеро, а старуха тотчас же возразила:

– Ни ты, ни твой покойный отец не соблюдали своих обязанностей. Вам даже неведомо, что такое долг.

– Разве прегрешения родителей ложатся позором и на детей?

Донья София зашлась в приступе кашля, вытерла губы батистовым платком и ответила:

– Твои грехи неисчислимы, и ты сам об этом знаешь. Оставив жену вскоре после брачной ночи, ты умчался на войну – и не ради славы, богатства и восстановления справедливости, – нет, лишь для того, чтобы резать горло ближним своим…

Лусеро насупился, выслушивая упреки матери.

– Я исповедуюсь сегодня и получу отпущение грехов от отца Сальвадора.

– Вижу, ты не раскаялся! – возвысила голос донья София. – Какой падре отпустит тебе твой основной грех!

– Какой же?

– Ты даже не заронил семя в лоно своей венчанной церковью супруги и лишил Гран-Сангре наследника. Ты негодяй, ты чертополох на нашем поле, и я умру с этой мыслью.

Проклятия матери вызвали у него совершенно неожиданный отклик. Ему вдруг вспомнилась золотая корона волос на голове Мерседес и ее бурно вздымающаяся в волнении высокая грудь.

– За наследником дело не станет, – ухмыльнулся он. – Котенок превратился в очаровательную кошечку.

– Примет ли она тебя? За четыре года твоего отсутствия Мерседес многое узнала и имеет право отказать тебе в близости. Ты поступил и подло, и опрометчиво, покидая ее на долгое время.

Донья София закрыла глаза, и это означало конец разговора. Лусеро насторожился:

– На что ты намекаешь?

Ответа он не получил в сердцах, даже не запечатлев на восковом лбу матери сыновьего поцелуя, прошагал обратно к выходу и громко захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.

Он тут же представил себе, как комната после его ухода превратилась в темный склеп и как донья София лежит, неподвижная, на кровати, словно в гробу, и требует у Бога покарать нечестивцев – и супруга своего, и непутевого сына.

Будто подхваченный порывом ветра, Лусеро устремился в свои покои, но на пути ему попалась сгорбленная иссохшая фигурка, чья серебряная седая тонзура светилась даже в темноте, как нимб вокруг облысевшего черепа. Черная одежда священника сливалась с царящим в коридоре мраком, и казалось, что голова сама по себе плывет по воздуху отдельно от тела.

– Вашим неожиданным появлением, падре Сальвадор, вы могли бы напугать любого праведника, а не то что меня, грешного. Что заставило вас блуждать здесь в темноте? Ждете ли вы мгновения, когда моя матушка расстанется с жизнью, и желаете спасти ее от когтей адских гарпий, что, по-моему, вам не удастся? Или мое возвращение лишило вас покоя, и вы приготовили бич Божий, чтобы отхлестать меня?

Белесые, словно ледник, сползающий с гор, глаза священника уставились на дона Лусеро. Ярость, сжигающая падре, не могла растопить этот с годами накопившийся лед.

– Я должен был догадаться, что никакое пребывание вне дома не исправит твой характер. Ты остался таким же бесчувственным и грубым, каким был раньше, дон Лусеро Альварадо.

– Надеюсь, Господь позволит мне остаться таковым до самой кончины, – мрачно усмехнулся хозяин поместья.

– Твой отец уже расплатился за свои прегрешения. Теперь его судит иной, Высший Суд. Твоя мать тоже скоро предстанет перед ним…

Было очевидно, что, по мнению падре Сальвадора, обоим родителям дона Лусеро уготовано место в аду.

– Ты мог бы облегчить ее кончину, выказав ей сочувствие и исполнив некоторые ее желания. Это твой христианский долг, – сказал падре.

– Нечего болтать о Христе, которого я распинал много раз в церквах всех сожженных мною деревень, верных хуаристам. Но о сочувствии к матери, произведшей меня на свет и возненавидевшей свое дитя еще до зачатия, я не хочу слышать. Я был малым ребенком, когда впервые понял…

– Я помню того малого ребенка… – прервал его отец Сальвадор. – Тот ребенок украл из церкви весь запас священного вина и явился на занятия в воскресной школе пьяным…

Собеседник падре не помнил этого эпизода из своего раннего детства, но напоминание о нем развеселило его:

– Это тогда я запустил в твою голову молитвенником?

– Это произошло спустя две недели, – печально произнес падре. – Я был вынужден наказать тебя…

– Да, конечно, помню. Ты схватил меня за горло и тыкал лицом в какую-то вонючую медную чашу…

– В которую бедные прихожане клали заработанные тяжким трудом монеты, а ты их выкрал…

– То же самое сделал наш император Максимилиан, а до этого его покровитель – император французов Наполеон Третий.

– И ты выступаешь на стороне подлого чужеземца?

– А чем ты, бескорыстный святоша, набьешь свое тощее брюхо, если хуаристы отнимут монастырские земли и твои привилегии?

От такого кощунственного заявления у священника перехватило дыхание. Пару минут ему потребовалось, чтобы прийти в себя и понять, что дон Лусеро едко издевается над ним, а следовательно, и над всей католической церковью.

Падре Сальвадор отыскал нужные слова, должные посеять мир между ними:

– Ты хозяин поместья Гран-Сангре. Все твои прегрешения остались в прошлом. Тебе предстоит начать жизнь с белого листа, дон Лусеро Альварадо! – Священник возвышенным голосом так подчеркнул его титул, что сердце Лусеро откликнулось на этот призыв.

И все же его кастильский гонор не позволил ему до конца склониться перед волей падре.

– Незачем мне бесконечно твердить одно и то же. И оставь без своих наставлений мою супругу. Я сам разберусь с нею в положенном нам Богом месте, а именно в кровати, если тебе хочется знать об этом, похотливый святоша…

– Так поторопись… – Вдруг отец Сальвадор сменил проповеднический тон на самый обычный мирской: – Донья Мерседес… обычная женщина, и ей приличествуют те женские слабости, что освящены нашим Господом при церемонии венчания. Она ждет от тебя исполнения супружеских обязанностей и зачатия наследника.

– Ой ли? – развязно воскликнул Лусеро и тотчас понял, что этот тщедушный священник готов запечатлеть на его щеке пощечину, отстаивая честь своей прихожанки, а он, конечно, не сможет ему ответить, вызвав на поединок.

Священник пренебрег его оскорбительным возгласом и продолжил рассказ о жизни доньи Мерседес во время отсутствия супруга. Если судить по его описаниям, она была истинно святой, да еще подняла из руин поместье, подвергшееся нашествию двух враждующих армий.

Лусеро сделал удивленное лицо:

– Моя малышка Мерседес? Вот уж не поверю, что она способна защитить что-либо, кроме своей невинности, скрытой между ног.

Отец Сальвадор горестно пожал плечами, услышав из уст хозяина поместья подобную грубость.

– После смерти вашего отца через эти земли прошли разные армии, и всем солдатам хотелось есть и пить рисовую водку, а офицерам требовалось что-нибудь поделикатнее. Но твоя жена…

– Что она? – спросил он, затаив дыхание.

– Сначала у нее под рукой всегда был кинжал, чтобы покончить с собой, если ее подвергнут насилию, а потом подрос пес… и стал верным защитником. Теперь у нее вновь появился муж… хотя непонятно, супруг ли ты ей в действительности или нет…

Старый священник уколол его в самое сердце, но это был справедливый удар. И незачем было вымещать на ехидном старике ярость, охватившую его.

Лусеро зажмурился, а когда разомкнул веки, священник уже удалился. Ему не с кем было поспорить, разве что с самим собой, заключив отчаянное пари: «Ты меня полюбишь, крошка Мерседес!»

Он долго лежал в постепенно остывающей воде и, прикрыв веки, вспоминал все то, что видел на долгом пути сюда из Соноры. Преодолевая бесконечные мили верхом в одиночестве, без всегдашних спутников, обычно пьяных и оглашающих окрестности хохотом и беспричинной пальбой, он вслушивался в мертвую тишину пепелищ, оставленных многолетней гражданской войной. Край, когда-то богатый и цветущий, превратился в сплошное кладбище, и часто вид неубранных останков даже у него, прошедшего все круги ада, вызывал приступ дурноты.

Каменные стены церквей закоптились после пожаров, все, что могло гореть, сгорело, и ветер разносил пепел и наметал в углах кучи серой золы. Фруктовые деревья в некогда бережно лелеемых садах иссохли, и их распростертые голые ветви тянулись к небесам, словно обглоданные кости.

С первого дня, как только войска императора Максимилиана вторглись в Мексику, на мирное население, поддержавшее по разным причинам – иногда по простой безграмотности или из-за наивной веры в пришествие мессии – республиканского президента Бенито Хуареса, обрушилось жестокое и ничем не оправданное возмездие.

Имперские солдаты сжигали дотла крестьянские дома и отравляли колодцы, которые были единственными источниками жизни на этой земле. После ухода армии пеоны возвращались на мертвую землю, проклинали пришельцев и вновь принимались за свой изнурительный труд. Но раны, нанесенные земле и душе народа, не излечивались быстро.

Самым свирепым отрядом войск Максимилиана была контргерилья – отборная шайка, состоящая в основном из иностранных наемников и фанатиков местного происхождения, ненавидящих все то, что связано с республикой, с равенством перед законом белых, индейцев и метисов, а именно это олицетворял собой президент-индеец, в прошлом блестящий адвокат Бенито Хуарес.

Лусеро был слишком хорошо знаком с методами контргерильи, чтобы не вспомнить об этих годах без содрогания, хотя он твердо решил покончить со своим военным прошлым.

По дороге в Гран-Сангре все его мысли были заняты тем, каков будет конец его путешествия. Отдаленная гасиенда была центром феодального «королевства» – четыре миллиона акров возделанной земли, где ему предстоит хозяйствовать.

Пять поколений Альварадо поддерживали благополучие этого поместья. В их жилах текла кровь благородных кастильских предков, но, насколько благородны были их деяния на протяжении столетий, он сомневался, раздумывая хотя бы, к примеру, о собственных поступках.

Земли Альварадо вначале принадлежали волкам и ягуарам, оленям и черным пантерам, таящимся в тростниках. Это была дикая пустошь, освоенная трудом батраков. Посевы были вытоптаны, разбойники из непокорных индейских племен угоняли скот, но никакие набеги не принесли столько вреда, как негаснущая до сих пор гражданская война.

Солнце уже склонялось к закату, когда он приблизился к двухэтажному особняку с мраморными лестницами и порталами, с обязательным фонтаном у парадного входа, откуда, к его удивлению, еще била сверкающая серебром в солнечных лучах водяная струя. Где вода, там и жизнь! Неужели жизнь не угасла в его владениях, брошенных четыре года назад на произвол судьбы?

Он легким движением руки приподнял шляпу над вспотевшим лбом в знак уважения к тем, кто сберег это поместье, кто отстоял его от нашествий неисчислимых врагов.

Заслышав поступь могучего коня за спиной, старый индеец, гнавший с пастбища трех коров на вечернюю дойку – у каждой вымя чуть ли не волочилось по земле от обилия молока, – этот прокаленный жгучим солнцем батрак с опаской оглянулся и застыл на месте. Его лица не было видно под широкими полями соломенного сомбреро. Оттуда двумя горящими углями светились широко раскрытые в изумлении глаза.

– Дон Лусеро? Неужели вы вернулись? – наконец промолвил пожилой индеец и, поспешно сдернув сомбреро, начал мести им пыль на дороге в знак глубочайшего почтения.

Это был положенный ритуал, но он проделывал его неуклюже и смешно, потому что старческие суставы его уже не сгибались так ловко, как в прежние времена.

– Хиларио? Твое зрение и слух, наверное, ослабели… Раньше ты чуял приближение хозяина чуть ли не за милю. До чего ты низко пал, старик! Лучший объездчик диких мустангов превратился в коровьего пастуха. А ведь мой папаша не соглашался продать тебя ни за какую цену.

Седая голова Хиларио поникла. Он пренебрежительно махнул своим сомбреро в сторону вонючих коровьих стойл.

– С тех пор как императорские солдаты побывали здесь, в конюшне не осталось сто́ящих лошадей. Я слез с седла и хожу теперь по земле. Но кое-что мы припрятали… Иначе как углядеть за скотом? Впрочем, и скота осталось мало. Эти коровенки – мешки с костями, но хоть дают молоко, а без него мы бы и сами подохли. Грустно, что дон Ансельмо скончался, но жизнь в последнее время не радовала его. Может, с вашим возвращением, дон Лусеро, дела наладятся.

– А было очень тяжело?

– Да, хозяин.

Загорелая дочерна девчонка лет четырнадцати вышла навстречу старику, чтобы помочь ему управиться с коровами, но, завидев вооруженного всадника, сначала застыла в страхе, а потом обратилась в бегство, громко выкрикивая, как заклинание: «Хозяйка! Хозяйка!», – как будто его супруга Мерседес смогла бы уберечь девчонку от пугающего призрака.

Его губы, благородных очертаний и столь соблазнительные для женщин, растянулись в усмешке. Девчонка была хорошенькой. Какой же тогда стала Мерседес? Под жарким мексиканским солнцем все плоды созревают быстро.

Но весть о возвращении хозяина распространилась еще быстрее.

Едва босые пятки убегающей девчонки скрылись из виду, как уже перед входом в гасиенду собралась толпа. Из флигелей и пристроенных к ним клетушек появлялись все новые слуги, служанки и рожденная ими бесчисленная детвора, путающаяся под ногами, и конь дона Лусеро, непривычный к такой суете, недовольно заржал.

Бронзовые лица пеонов, сияющие радостью, были обращены к наследнику знатного рода, явившемуся наконец, чтобы взять бразды правления в свои руки. Во множестве глаз, устремленных на него, он видел, как в скопище крохотных зеркал, свое отражение – всадника на могучем боевом коне.

Некоторых из слуг он приветствовал, называя их по имени, – высокую сухопарую женщину с внушительными седыми косами, закинутыми за спину, он почтил особо. Она стояла на каменных ступенях у входа в кухню и как бы возвышалась над всеми. Искусная повариха и великая труженица, она обладала способностью из ничего сотворить кулинарное чудо.

– Ангелина! Ты совсем не изменилась! Надеюсь, ты приготовишь хороший кусок мяса и угостишь им голодного странника?

– Конечно, дон Лусеро. Я зажарю в вашу честь отборную свинину, а от запаха приправы у вас помутится разум еще до того, как мясо ляжет вам на тарелку. Но почему, сеньор, вы заранее не известили хозяйку о своем возвращении?

– На войне некогда писать письма, и нет надежды, что они будут доставлены…

Он одарил кухарку благожелательной улыбкой и скользнул взглядом по все густеющей вокруг него толпе. В основном это были немощные старики, женщины и дети.

Война дотянулась своими жадными руками и до этих отдаленных мест, истребила всю молодую мужскую поросль. Сколько раз он видел, как падали целыми рядами юноши в расцвете лет под градом пуль и картечи, выпускаемых из стволов самого современного французского оружия.

Он сам участвовал в уничтожении своего народа, творя расправу над сторонниками Хуареса. Но теперь он навсегда покончил с войной. Дом его предков ждал хозяина. Это величественное здание, со всеми флигелями и пристройками, с обширными землями вокруг, принадлежало ему!

Он тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли о прошлом. Переворачиваясь с боку на бок в теплой ванне, он оглядывал хозяйские покои.

Здесь раньше безраздельно властвовал его отец, и вся обстановка соответствовала его вкусам. Массивная дубовая, темных оттенков мебель была доставлена из Испании еще в восемнадцатом веке. Кое-где трещины и царапины, оставшиеся после перевозки, так и не излечили ни мастера, ни время, а сейчас их припорошила вездесущая пыль, потому что покои не открывались и не убирались после смерти хозяина. Голубая шелковая драпировка поблекла, выцвели и занавески на окнах. Персидские ковры, купленные в самом Тебризе, когда-то стоили целое состояние, но теперь, наверное, годились лишь на тряпки. На всем в этой комнате лежала печать упадка и обнищания.

Не нарочно ли Мерседес оставила покои в таком виде, как он их покинул? Размышляя об этом, дон Лусеро уставился на громадную кровать под балдахином в центре комнаты. Пять поколений наследников мужского пола были зачаты на этой кровати. И ему предстоит исполнить на этом ложе свой долг. Проклятый падре Сальвадор и больная донья Альварадо ждут не дождутся момента, когда это случится.

А ведь именно ему предстоит уложить в постель Мерседес. Судя по первой после долгой разлуки встрече, она превратилась в твердый орешек. Неизвестно, что на уме у этой кошечки, отрастившей длинные и острые коготки.

Она способна отказать супругу в близости, и вся дворня, вся прислуга и вся Северная Мексика будут хохотать над мужем, который слишком долго странствовал. Ни священник, ни свекровь не могут приказать ей.

Ему будет противиться не прежняя робкая девственница, а зрелая сильная женщина, прошедшая за годы войны множество испытаний и, наверное, уже познавшая мужчин.

Он представил себе ее обнаженное тело, округлые линии бедер, красивые сильные ноги и упругую грудь, и эти мысли возбудили его.

Скольких женщин он познал за прошедшие годы – и продажных шлюх, слетающихся, как ночные бабочки, на огни походных костров, алчных до солдатских денег, и высокородных аристократок, которым нравилось его сильное тело, покрытое боевыми шрамами и рубцами. Одни из них были истинные красавицы, другие простушки – так себе, а некоторые и вовсе уродливы. Он брал их всех без разбору, стремясь близостью с женщиной заглушить, как и рисовой водкой, и французским вином, запах проливаемой им каждодневно крови, но воспоминания обо всех этих женщинах остались в прошлом – все кошки были серы и неразличимы в сумерках памяти. Но Мерседес совсем иная…

Или нет? Не намекнула ли донья София, что молодая хозяйка Гран-Сангре не хранила верность покинувшему ее супругу? Нет, этого не могло случиться. Просто ехидная старуха решила впрыснуть в сердце сына каплю яда, отравить то вино, что он выпьет сегодня, празднуя встречу с Мерседес. И все же сомнение острыми шипами кольнуло сердце. Не поиздевалась ли над ним судьба? Ведь для судьбы это привычное дело.

Он зажмурил глаза, откинул голову, упершись затылком в край ванны, и представил себе, как пройдет его первая вечерняя трапеза с Мерседес.

А пока супруг нежился в теплой воде, смывая с себя многодневный пот и приставшую к коже пыль, Мерседес была занята размышлениями о том, что приготовить ему на ужин.

Кухонные проблемы в последние дни стали самыми трудными. Быков давно забрали на нужды враждующих армий, молочных коров резать не хотелось – это было бы истинное смертоубийство для всех детишек, рожденных в поместье, а с уходом Инносенсии Ангелина осталась одна на кухне, и от ее кулинарной изобретательности и быстроты действий зависели и желудки, и сама жизнь всех обитателей Гран-Сангре.

Молодая хозяйка однажды спустилась поутру в кухню, чтобы помочь приготовить завтрак для челяди, отправляющейся на полевые работы, и так осталась там, превратившись в постоянную подручную пожилой поварихи.

Сейчас она отмыла от соли чудом сохранившийся кусок свиной вырезки и начала нарезать овощи для гарнира. Она истратила последние капли арманьяка, сохранившиеся на дне бутыли, чтобы замариновать мясо, предназначенное дону Лусеро.

Какая честь для нее, что супруг соизволил вернуться в свое поместье! Как ей хотелось, чтобы он сгинул навсегда на полях сражений. До нее доходили слухи о подвигах бригад контргерильи. Рассказывали, что они сдирают кожу с мертвых республиканцев и шьют из нее себе жилеты. Для Лусеро это было как раз самое подходящее занятие. Он еще в детстве, как однажды поведала Мерседес свекровь, обожал потрошить и обдирать пойманных кошек.

Почему же смерть пощадила его? Ведь он мог погибнуть от пули, ножа или от змеиного укуса и тем избавить от себя Мерседес. Но он почему-то выжил. «Неужели я желала ему смерти? До чего же он довел меня! Да простит меня Господь за подобные мысли».

Она прикрыла веки, и тут же перед ее мысленным взором возникло красивое, мужественное лицо Лусеро. Мерседес тряхнула головой, отгоняя наваждение, и занялась резкой овощей. Ее нежные руки научились ловко управляться с массивным и острым кухонным ножом. Она привыкла экономить движения, потому что ей приходилось часто готовить еду для дюжины работников. Когда в стране идет война, то научишься чему угодно.

Колледж Сан-Себастьяно для благородных девиц в Мехико не дал ей таких знаний. Там обучали игре на фортепьяно, танцам и хорошим манерам за столом. В колледж принимали только дочерей «гачупино» – чистокровных испанцев.

Мерседес прибыла в Гран-Сангре семнадцати лет от роду, невинная, как утреннее облачко, с приданым в полмиллиона песо, чтобы стать хозяйкой богатейшей в стране гасиенды, хотя та и была расположена в малоосвоенных прериях северного штата Сонора.

Гражданская война еще не докатилась до этих мест и не коснулась семьи Альварадо, пока единственный сын и наследник старого дона Ансельмо не вздумал оседлать коня и отправиться защищать иностранного правителя Мексики, не проведя даже недели с юной супругой.

Мерседес благодарила Бога и всех небесных ангелов за то, что они уберегли ее от дона Лусеро, который стал ей ненавистен еще до свадьбы. Уже после отъезда супруга французское войско вторглось в Эрмосильо, отдельные его отряды в поисках продовольствия для армии, а заодно и грабежа стали навещать все окрестные гасиенды. Вот тогда наступили по-настоящему плохие времена.

Она вслух выругалась, что, конечно, не пристало высокородной донье, откинула рукой мешающие ей волосы и тыльной стороной ладони отерла пот, обильно выступивший на лбу. Ей самой требовалось принять ванну, она вся пропахла потом и устала. Перед ужином ей придется вымыть волосы последними каплями французского шампуня, оставшимися на дне флакона. Слава Богу, что она научилась изготовлять мыло. Разве мог ее учитель химии в колледже предугадать, какую пользу Мерседес Себастьян извлечет из его рассказов о щелочи, солях и животном жире?

Многое она познала и на практике. Ей нравилось что-то все время изобретать, придумывать. Изготовление мыла – это только один из ее полезных навыков.

Пока война не перекрыла все дороги, ее опекун присылал из Мехико в поместье сундуки с ее нарядами. Поэтому все шкафы в ее покоях были заполнены. Платья выглядели как новые, ведь она их практически не надевала, но были уже тесны для нее – у прежней хрупкой девочки увеличилась грудь и расширились бедра. Она их не перешивала, не распарывала, у нее не было на это ни желания, ни времени. Но теперь Мерседес должна была появиться перед супругом за ужином в соответствующей одежде.

Она выбрала платье изумрудно-зеленого цвета, хотя подумала, что вырез будет слишком откровенно обнажать грудь. Впрочем, чего ей опасаться? Она уже не школьница и знает, как оградить себя от поползновений Лусеро. И знает, что скажет ему, когда он предложит ей разделить с ним постель.

«Я оспариваю законность нашего брака, дон Лусеро, потому что вы не исполнили своих супружеских обязанностей в положенное время… Будь ты проклят, дон Лусеро! Зачем ты опять появился в моей жизни?»

Неужели он польстится на ее красоту? Мерседес знала, что она красива, и научилась пользоваться своей внешностью, кружа головы офицерам императорской армии, и тем оберегать последние остатки былого достояния. Она умела вовремя ускользнуть от этих распаленных мужчин, но удастся ли ей ускользнуть от законного супруга, который имеет на нее все права?

Представив себе, как он заключит ее в свои железные объятия, она вздрогнула.

– Остановитесь! Вы уже нашинковали овощей на целый полк! – прервала ее размышления Ангелина. – Ванна для вас готова. Лосаро нагрел воду и натаскал в вашу спальню. Идите, я все закончу сама, а вы приготовьтесь к встрече с мужем.

– Не думаю, что ему доставит удовольствие мое общество, – сказала Мерседес.

Ангелина сочувственно посмотрела на нее. Уж очень сурово обошлась жизнь с молодой хозяйкой. Такая добрая госпожа, как дона Мерседес, этого не заслужила.

– Может быть, за эти годы его характер исправился? Может, вам будет хорошо вместе?

Смуглое, цвета шоколада, лицо Ангелины покрылось морщинками возле глаз и рта, когда она лукаво улыбнулась.

Мерседес ответила ей испанской поговоркой:

– Вода останется водой, сколько ни лей в нее вина. Есть люди, которых ничем не исправишь. И дон Лусеро именно такой.

Мерседес гордо вздернула подбородок и направилась в свои покои.

– Пусть Лупе достанет мое зеленое платье.

Ей хотелось показаться перед Ангелиной невозмутимой и распорядительной хозяйкой. Она тщательно прятала от нее свою робость перед супругом.

 

2

Он вошел в просторную обеденную залу, и взгляд его сразу же уперся в громадных размеров стол, залитый живым золотистым светом множества свечей. Лишь два прибора были выставлены на массивной дубовой столешнице двадцати футов длиной. Один для хозяина во главе стола, другой для супруги сбоку, по правую руку от мужа, а не напротив, как полагалось по этикету, что было весьма разумно, иначе им пришлось бы напрягать голос, чтобы поддерживать разговор.

Он сделал круг по комнате, полюбовался через большие окна прекрасным зрелищем внутреннего сада с фонтаном. Мощные балки из темного полированного дуба пересекали потолок, c которого свисала в самом центре тяжелая люстра, но свечи в ней не горели. Впрочем, в люстре оставались только короткие огарки, и, несомненно, они догорели бы еще до конца трапезы. При внимательном рассмотрении обнаружилось, что свежие свечи в серебряных подсвечниках, расставленных на столе, изготовлены из сала в домашних условиях. Это не были дорогостоящие привозные свечи, какие принято было зажигать в главной обеденной зале. Скатерть, белоснежная и отглаженная, заметно обветшала, и золотые столовые приборы с гербом Альварадо подозрительно отсутствовали. Вместо них был выставлен старый столовый набор из серебра.

Мерседес стояла в проеме двери, наблюдая за тем, как Лусеро изучает окружающую его обстановку. Как пугающе выглядят так близко поставленные, почти рядом, два стула и два прибора. В этом был намек на нежелательную для нее интимность. Вероятно, ей следовало бы приказать Лупе поместить ее прибор в противоположном торце стола. Но, впрочем… «Почему я должна трусить?» – мысленно обругала она себя.

Если муж внимательно осматривал чуть ли не каждый предмет в столовой, она в свою очередь пристально наблюдала за мужем. Он выглядел чересчур торжественно в этой обстановке, где многое свидетельствовало об упадке. На нем был элегантный костюм из черного сукна с серебряным кантом на узких брюках, обтягивающих длинные мускулистые ноги. Короткий сюртук едва не трещал по швам на могучих плечах. Их ширина еще больше подчеркивалась серебристо-серым поясом, туго стягивающим стройную талию. Такого же темного цвета, как сюртук, были его волчьи глаза, которые, как она опасалась, могли пронизать ее насквозь. Он двигался с присущей ему грацией, такой же властный и самоуверенный, каким был всегда.

И все же в чем-то он изменился. Мерседес не могла точно определить эту разницу и не в состоянии была найти подходящее слово. Что-то произошло с ним за годы, когда их жизнь текла по раздельным руслам. Или это только ей так показалось? Может, она просто выдавала желаемое за действительность, готовясь с трепетом высказать ему свои условия.

Он провел пальцами по густым темным волосам, убрал упавшую на лоб прядь. Этот жест запомнился ей еще с их первой встречи. Затем он плавно развернулся на месте и уперся взглядом ей в лицо. Черные глаза как бы сомкнулись с ее золотисто-карими.

– Как долго ты собираешься разглядывать меня, дорогая, прежде чем наберешься духу заявить о своем появлении?

С улыбкой, больше похожей на издевательскую ухмылку, он приблизился к ней, не торопясь, словно хищная пума, подкрадывающаяся к своей добыче. Его взгляд несколько раз пробежал по ее фигуре сверху вниз и обратно – от прически и до кончиков туфель, – и сам он вдруг ощутил внезапный жар в теле. «Боже, как она хороша!»

Золотые локоны были уложены в высокую прическу, и каждый удерживался на положенном месте черепаховым гребнем. Изящные изумрудные подвески на крохотных мочках ушей вздрагивали и поблескивали при каждом движении ее головы. Крупный изумруд на золотой цепочке спускался в ложбинку на груди. У него пересохло в горле от мысли, что этот лучистый камень касается нежной плоти. Темно-зеленое шелковое платье ниспадало мягкими волнами вокруг невероятно тонкой талии, а наверху ласково, как ладони любовника, слегка приподнимало округлости груди. Солнце поцеловало ее кожу там, где она не прикрывалась одеждой. Граница загара проходила достаточно низко – почти под ключицами открытого выреза платья.

Как он желал сорвать с нее этот шелк и рассмотреть, в каких еще местах ее тело носит следы загара!

– Зеленое тебе к лицу! – нарушил он тишину. – Для большинства женщин этот цвет невыгоден.

– Я не принадлежу к этому большинству! – откликнулась она как можно более равнодушно.

Мгновение Мерседес колебалась, как поступить – остаться на месте или попятиться от него, и решила смело шагнуть ему навстречу и объясниться.

– Мне не требуется собираться с духом, чтобы встретиться с тобой, Лусеро. Я лишь предпочла хорошенько разглядеть тебя, пока ты не догадался о моем присутствии.

Он усмехнулся, взял Мерседес за руку и в знак приветствия чуть сжал ее тонкие пальцы.

– А почему ты думаешь, что я не заметил, как ты вошла? Я выжил на войне только потому, что научился чувствовать спиной приближение врага – в любом месте и в любое время, даже во сне. Кроме того, тебя выдал запах твоих духов.

– А я, значит, твой враг, Лусеро? – Она с достоинством выдержала его прямой, весьма циничный взгляд, и он отпустил ее пальцы.

– Ты? Не знаю. Перед моим отъездом я дал тебе достаточно поводов для того, чтобы с отвращением относиться ко мне… Но, возможно, я смогу как-то изменить твое мнение о себе.

Она ощутила прикосновение его пальцев к обнаженной коже плеча. Его рука не скользнула к выпуклости груди, а прошлась по шее, надавила на подбородок, заставив Мерседес поднять голову.

Она уже успела забыть, какого высокого роста ее супруг. Ее макушка была на уровне его плеч. Находясь на таком близком расстоянии, он заполнял собой все пространство перед нею. Его мужской запах – явственный, резкий, – аромат мыла, исходящий от свежевыбритого лица, смешивался с запахом дорого табака и щекотал ей ноздри.

– Раньше ты не курил, – сказала она и тут же захотела прикусить свой язык в наказание за необдуманное замечание, прозвучавшее слишком интимно, что совсем не входило в ее намерения.

Его дыхание обожгло ей щеки, когда он расхохотался. Смех его был хриплым и недобрым, в нем ощущалось какое-то затаенное коварство.

– Это лишь один из многих новых пороков, которыми я обзавелся за время своего отсутствия. Боюсь, что тебе скоро предстоит узнать, насколько я переменился. К худшему или лучшему – тебе судить.

Мерседес не отстранилась от него, чтобы не выказать своего испуга после такого многозначительного заявления, а лишь потянулась рукой к звонку, вызывающему прислугу.

– Буффон уже заметил в тебе… некоторые перемены. Прежде он ненавидел тебя.

– Тогда мы оба были щенками. – Он задержал ее руку в своей. – Если я б смог так же легко одолеть твою ненависть, как проделал это с ним!

Мерседес всеми силами пыталась одолеть дрожь, охватившую ее. Он снова завладел ее рукой. Чересчур зловещим был его натиск, и энергия, которую он излучал, была слишком велика, чтобы она могла успешно противостоять ей. Она с усилием освободила руку из его цепкой хватки, заметив при этом, как тонко и бледно ее запястье по сравнению с рукой Лусеро – могучей и смуглой от загара.

– Ты вроде бы начал за мной ухаживать, супруг? Предупреждаю, обольстить меня будет нелегко. Я уже не тот щеночек, что рад махать хвостом при каждой ласке хозяина.

Она была сердита на себя, и вспыхнувший гнев помогал ей бросать эти слова в его наглое лицо. Его мерзкая улыбка стала еще шире.

– Конечно, щенки превращаются в кобелей и сучек, но их любовные игры не освящены браком, а ты – моя законная жена. Мне не нужно, чтобы ты виляла хвостом, но я с радостью почесал бы тебя за ушком.

– Единственное, что не изменилось в твоем характере за годы войны, – это твой цинизм и грубость.

– А ты не тосковала по мужской грубости?

– Нет. Я сама научилась быть грубой, настойчивой и самоуверенной. Война отточила мой разум, мой язык…

– …и коготки? – добавил он. – Ты познала науку выживания там, где, казалось, выжить нельзя. И я тоже. Нам пришлось пройти через одни и те же круги ада.

– Может быть, твой «ад» несравним с моим. Я могу рассказать тебе о том, как велась война здесь, на Севере. Французы удерживали Эрмосильо, но и носа не смели высунуть из крепости, не то что защитить окрестные гасиенды. Мы были оставлены на милость хуаристским бандитам, или, что не лучше, вашей контргерилье. – Она не в силах была иронически улыбнуться, говоря об этом, как намеревалась. В ее голосе прозвучала искренняя боль.

– Я знаю, как опустошили Юг императорские наемники, но надеялся, что на Севере не повторится эта резня и Гран-Сангре устоит. И когда вернулся, то увидел… – он помедлил, а потом произнес: —…что мои надежды оправдались.

– За это надо благодарить не тебя и тем более не твоего папашу. Прошу, покончим с беседой на эту тему и разопьем последнюю бутылку французского вина, что чудом сохранилась в погребе когда-то богатейшего поместья.

Тут, словно по волшебству, в зале появилась Ангелина с высоко поднятым подносом, на котором красовалась эта заветная бутылка кларета и два хрустальных бокала.

В наступившей внезапно тишине она разместила вино и бокалы, как положено, на столике в углу и удалилась в молчании после благодарственного кивка Мерседес.

Лусеро взялся за бутылку:

– Разреши мне, донья, наполнить твой бокал.

Разливая вино по бокалам, он произнес:

– У моего родителя был отличный вкус, а красное вино вообще было его любимым.

– У твоего родителя в последние годы не было денег, чтобы удовлетворять свои изысканные вкусы. Поэтому он пил все, что придется.

У нее с языка чуть не сорвалась горестная жалоба, но было бы бесполезно обращать ее к дону Лусеро, ожидая от него сочувствия. При воспоминании о пережитых бедах, которые одна за другой обрушивались на нее, Мерседес даже ощутила горечь во рту.

Он поднял бокал в безмолвном приветствии, не отводя от жены взгляда темных алчных глаз.

– Пострадал не только наш знаменитый винный погреб, как я понял. Испарилось не только вино, но и кое-что другое… Хиларио успел мне поплакаться… Что случилось с нашей золотой посудой?

– Она была продана, чтобы заплатить земельный налог. За посуду я получила хорошую цену на ярмарке в Эрмосильо прошлой весной.

– Однако, как я вижу, ты сохранила изумруды. А как обстоит дело с другими фамильными драгоценностями Альварадо?

– Я была вынуждена расстаться с самыми крупными камнями в счет долга твоего отца игорному дому в Соноре. И еще были затраты на лекарства и покупку племенного быка для стада. Прежнего закололи и зажарили хуаристы.

Мерседес для храбрости отхлебнула порядочный глоток вина.

Как бы ободряя жену, Лусеро заметил:

– Папа был всегда расточителен, даже в лучшие времена.

– Лучшие времена давно в прошлом.

Он осушил бокал и наполнил его снова.

– Я это знаю, поверь мне. Знаю очень хорошо.

Мрачность, с которой он произнес эту фразу, озадачила Мерседес, но она не желала разбираться в его чувствах. Она сразу же пошла в наступление:

– Ты такой же, как и он.

– Ничего подобного! – резко возразил Лусеро, и в зрачках его темных глаз вспыхнули раскаленные угольки. – По крайней мере сейчас, – добавил он уже гораздо мягче, умеряя гнев. – Сейчас я не такой… Война заставляет мужчину взглянуть по-другому на свое прошлое и стать иным, если… ему удается выжить на войне.

– Тебе это удалось!

– Недаром боевые товарищи прозвали меня Фортунато – Удачливый.

Второй бокал тут же последовал вслед за первым.

– Не попросить ли Ангелину подать горячее прежде, чем ты расправишься с бутылкой? – спросила Мерседес.

– Мудрое решение, – согласился он с улыбкой.

Ангелина была тут как тут и мгновенно внесла тяжелый серебряный поднос, заполненный толстыми ломтями жареной свинины и обильным овощным гарниром, сдобренным пикантными специями и источающим кружащий голову аппетитный аромат. Девчонка Лупе следовала за ней с блюдом, полным свежеиспеченных лепешек.

Пока прислуга возилась за сервировочным столиком, Лусеро взял Мерседес под руку и подвел к обеденному столу.

– Позволь поухаживать за тобой… – Он отодвинул тяжелый стул, усадил ее поудобнее и с дьявольской грацией склонился над нею. – Твоя кожа, как и прежде, благоухает лавандой, – шепнул он, и его теплое дыхание коснулось ее обнаженного плеча.

– Ты ошибаешься, Лусеро, это не лавандовая вода из Франции, а настой местных трав. Я их вырастила в саду, высушила и настояла. Это единственные духи, которые мне по средствам.

«Зачем я так откровенна с ним? И почему так нервничаю?» – подумала она.

– Вполне возможно, что война приносит не только беды, но и учит кое-чему полезному. И, надеюсь, фортуна скоро улыбнется нам.

Он занял свое место во главе стола и подал знак Ангелине обслужить его.

– Сомневаюсь, что фортуне будет дело до нас, пока длится эта бойня, а ей не видно конца, – произнесла Мерседес, отломив себе кусочек лепешки. Она знала, что все оставшиеся лепешки пойдут на праздничный ужин прислуге.

– Раз я теперь дома, то займусь домашними делами, – заявил Лусеро. – Я договорюсь с комендантом французского гарнизона в Эрмосильо, чтобы он обеспечил охрану поместья.

– Не делай этого! Французы только навлекут на нас ненависть бандитов, обитающих в горах, а когда солдаты уйдут, нам придется платить двойную цену за покровительство чужестранцев.

– Ты стала очень расчетливой, Мерседес.

– Мне пришлось научиться этому, оставшись одной…

– Ты теперь не одна! – произнес он громко, чтобы его слова слышали служанки, наполняющие их тарелки.

– Что ж, я готова принять от тебя помощь, хотя мало рассчитываю на нее.

Слова жены заставили его поперхнуться первым же куском жаркого, отправленным в рот. До чего возросла ее гордость за эти годы, и чем, интересно знать, она так гордится?

– Моя мать, а затем отец Сальвадор напомнили о моем супружеском долге. Я готов его исполнить немедленно. Как ты на это смотришь, дорогая?

Нежное, искусно приготовленное мясо теперь у нее застряло в горле. Она с трудом проглотила этот кусочек. Трапеза с супругом оказалась тяжелым испытанием.

– Мне не надо напоминать о моем долге. Я посвятила свою жизнь Гран-Сангре, работая наравне с пеонами, торгуясь с перекупщиками и давая взятки правительственным чиновникам. Я делала все, что положено делать мужчине. Я даже однажды поставила к стенке французского полковника…

– И расстреляла? – Его брови в изумлении вскинулись вверх.

– Обстоятельства заставили меня изучить, как пользоваться двустволкой Ле-Фуше твоего папаши. Не так уж трудно из отличного ружья поразить цель.

– Но надо иметь мужество… – он, не скрывая любопытства, перегнулся к ней и уставился Мерседес в лицо, – …убить!

Последнее слово повисло в тишине.

– Я его пощадила.

– Пощадишь ли ты меня, если я потребую того, что хочет мужчина от женщины? Или направишь дуло ружья в мою грудь?

Он сжал ее руку в своей. Она не противилась.

– Твои ручки такие маленькие и нежные – руки настоящей госпожи. Поэтому они и могут сделать из любого мужчины раба. Ты знаешь, на что способны твои ручки, Мерседес? Ответь мне…

Она молчала, а он, вместо того чтобы заняться остывающей едой, начал рассматривать ее руки.

Не было на них длинных заостренных ноготков, кожа на пальцах и ладонях была жестче, чем подобало женщине ее происхождения и положения. Все, что за годы его отсутствия обрушилось на поместье Гран-Сангре, оставило след на этих нежных руках.

Изучение, которому Лусеро подверг ее руки, смутило Мерседес. Она не могла скрыть от него биение участившегося пульса.

– Я уже говорила тебе, что мне пришлось работать вместе с пеонами, – объяснила она, как бы извиняясь за недопустимый для благородной сеньоры загар на коже. – В поместье остались работники, кому уже больше шестидесяти или зеленые юнцы. А крепкие мужчины или ушли в горы к хуаристам, или их расстреляли французы.

– Как тебе повезло, Мерседес, что я не старик и не зеленый юнец, а полный сил и желания мужчина…

– Мне не нужен мужчина в постели… Поместье нуждается в хозяине.

– Одно не исключает другого. Я хочу, чтобы гасиенда стала моим настоящим домом.

– Ты не заслуживаешь этого и не достоин именоваться хозяином Гран-Сангре.

– Я наследник и имею все права на гасиенду.

– Право на нее ты потерял, как и твой расточительный родитель, оставив меня, больную мать и пеонов на милость бандитов-хуаристов.

– Французы пришли сюда не без моего участия! – усмехнулся Лусеро.

– Не знаю, насколько ты помог им в победоносном нашествии, но при французах нам не стало лучше.

– Как бы я желал пообещать тебе, что скоро наш дом станет полной чашей.

– Бесполезно мне что-либо обещать. В чудеса я не верю, хотя хотела бы. Надеюсь, что одно чудо все же свершится.

– Догадываюсь, о каком чуде ты говоришь – чтобы я растаял, как дым, скрылся с глаз долой.

– Я уже сказала, что не верю в чудеса, – ледяным тоном отозвалась Мерседес, и это заставило его наконец отпустить ее руку.

Он откинул голову, добродушно рассмеявшись:

– Но для чего же я проскакал тысячу миль, откликнувшись на призыв своей осиротевшей семьи? На зов крови, в конце концов!

Он вдруг отбросил напускную веселость, как надоевшую ему маску, и мгновенно стал серьезным.

– Мой отец прекрасно понимал, что не исполнил долга перед семьей. Я не собираюсь идти по его стопам.

«Вот твой шанс! Воспользуйся им!» – подумала Мерседес.

– Мы должны обсудить, что означает слово «обязанности». У меня было много времени в твое отсутствие поразмышлять об узах брака, которыми мы связали себя по недоразумению.

В его глазах загорелся огонек. Ему стало интересно.

– При чем здесь наш брак?

– На самом деле нет никакого брака.

– В какой-то степени ты права, – великодушно согласился он. – Я был в отсутствии, выполняя свой долг перед императором и страной. Но сейчас я вернулся и готов… завершить дело, расплатившись с… иными долгами.

Он заметил, как запульсировала жилка на ее шее. Ее щеки мгновенно покраснели. Румянец смущения был ясно виден даже на тронутой загаром коже.

– Мы с тобой совершенно чужие люди. Ты не можешь въехать на боевом коне в мою жизнь после долгих лет разлуки и рассчитывать на то, что я встречу тебя с распростертыми объятиями и приглашу в свою постель. Я тебя не знаю. И никогда не знала…

Она еще больше покраснела.

– Нашу первую брачную ночь ты провел в постели любовницы. Неужели я должна быть тебе благодарна за это? И за короткое время нашего супружества я так и не поняла, кто ты – мой муж или насильник…

– В библейском смысле этого выражения – «да», – прервал он ее. – Но сейчас я намерен исправить ошибку. Кстати, – тут он лукаво улыбнулся, – как поживает Инносенсия? Скажи, раз уж ты про нее вспомнила.

Мерседес выпрямилась, словно струна, натянутая в арбалете. Ее лопатки уперлись в прямую спинку стула. Вся гордость испанских предков, унаследованная ею по отцовской линии, и моральные устои, переданные ей матерью-англичанкой, отразились на ее лице, которое моментально стало похоже на высеченную из камня маску.

– Инносенсия прибудет из гасиенды Варгаса завтра утром и очень обрадуется твоему возвращению.

– Но тебе моя встреча с ней не доставит удовольствия, не так ли? – Он нарочно не оставлял эту тему в беседе. Ему было любопытно, к какому финалу придет их разговор.

– Она желает спать с тобой, а я – нет. Вот главное различие между нею и мной, на взгляд тупого, самоуверенного мужчины…

– Каким я тебе кажусь, – подхватил он ее мысль. – Меня часто упрекали за излишнюю самоуверенность, но за тупость – никогда. Твои желания, Мерседес, или мои – все равно их не надо принимать в расчет. Ты – моя жена, а не Инносенсия. Твоя обязанность – принять супруга в постели и обеспечить поместью Гран-Сангре законного наследника.

Он откинулся на спинку стула, наблюдая не без некоторого ехидства, как явственно забился ее пульс, как потоки крови понеслись по артериям, скрытым под тонкой кожей.

Лусеро протянул руки и потрогал сначала ее волосы, настолько насыщенные электричеством, что, казалось, могут притянуть молнию, а потом и горячие от смущенного румянца щеки.

– Я не думаю, что зачать наследника будет так трудно. Для меня это будет приятной работой, как и для тебя. Я в этом уверен.

Она смочила пересохшие губы вином, но не смогла проглотить больше ни глотка. Если б он не находился от нее так близко, она могла бы еще как-то собраться с мыслями, найти достойный ответ.

«Будь он проклят! Я встречалась с ордой вооруженных наемников, но никогда не была так беспомощна».

Все эти мужчины, жаждущие обладать ее телом, были совсем чужие и не имели на нее никаких прав. Но он – ее супруг, и на его стороне закон. Если она не убедит его мирно отказаться от своих притязаний, то должна будет или покориться, или воевать.

«Надо быть рассудительной и не слишком дразнить его», – решила Мерседес.

– Я понимаю свое чувство долга так, как понимала его моя мать.

– В этом и вся загвоздка! У мексиканцев иные понятия о супружеских обязанностях.

Это его замечание разъярило ее, зажгло огонь в зрачках.

– Моя мать, выйдя замуж за дипломата, покинула родной дом и свою страну, чтобы следовать за супругом в Испанию, а затем в Мексику. Для нее семейный долг был превыше всего. – Мерседес перевела дыхание. Она торопилась высказаться, пока в ней еще сохранилось мужество и она еще не поддалась его дьявольскому обаянию. – Ее пример и уроки монахинь в монастыре святой Терезы запечатлелись в моей душе. И я прекрасно усвоила, в чем заключается мой долг. В твое отсутствие, дон Лусеро, я его исполняла, и, как ты скоро убедишься сам, очень хорошо. И дом, и все поместье легли на мои плечи, и каждый из полумиллиона акров твоей земли не остался без ухода.

– Что ж! Для одинокой женщины это занятие послужило развлечением. – Он еще раз коснулся ее волос и отодвинулся. Искушение было слишком велико. Он не должен преждевременно раскалять себя докрасна.

Мерседес резко поднялась из-за стола и прошла к буфету, где служанка поместила графин с ледяной водой и бутыль бренди. Она наполнила два бокала крепчайшим местным самогоном, бросила туда по кусочку льда и вернулась к столу. Ей казалось, что руки ее не дрожат, но позвякивание льда в бокалах доказывало обратное. Она протянула один бокал супругу и чокнулась с ним.

– Боюсь, что я показалась тебе безрассудно смелой, дон Лусеро, а на самом деле я трусиха и пугалась любого пришельца, а их было немало за эти годы…

Она проследила, как он в несколько глотков выпил крепкий напиток, и продолжила:

– Но все же я поняла, что могу сама защитить себя и обойтись без мужчины. Наш брак был ошибкой, и Господь тоже ошибся, когда освящал его. Ни ты, ни я – мы оба не хотим продолжать это супружество.

– Неправда, Мерседес, я хочу. – Он произнес эти слова тихим вкрадчивым шепотом и еще раз прошептал, словно наслаждаясь звучанием ее имени: – Мерседес, Мерседес. Я хочу быть тебе мужем.

– Тогда ты действительно переменился. Раньше я за тобой этого желания не замечала. Тебе, наоборот, хотелось как можно скорее избавиться от меня, от «костлявой девственницы без грудей и зада». Так ты поведал дону Ансельмо за свадебным обедом?

Он тяжело вздохнул:

– Жаль, что ты подслушала этот разговор! Но то дело прошлое. Ты уже не костлява, хотя, надеюсь, в душе все еще девственница. Впрочем, я бы не упрекнул тебя, если б обнаружил, что это не так, а даже еще бы и поздравил.

– Зачем тебе узнавать обо мне больше, чем ты уже знаешь? Мы незнакомцы, давай такими и расстанемся. Я тебе была не нужна в первую брачную ночь, и что изменилось за эти годы? Ты, выполняя супружеский долг, найдешь меня такой же холодной, как и прежде. Предупреждаю тебя – не рассчитывай на другое!

– После того как ты удовлетворишь мои желания, Мерседес, как ты в дальнейшем поступишь? Перережешь мне горло, когда я засну, или размозжишь череп каким-либо кухонным орудием нашей милой Ангелины? Или подсыплешь мне в вино самодельную отраву, и я до конца дней своих превращусь в безумца?

Он протянул ей бокал, чтобы она вновь наполнила его.

– Я обращаюсь к твоей совести, если она у тебя есть, – произнесла Мерседес, щедро наливая ему крепкое бренди. У нее была надежда, что он напьется и забудет о своих притязаниях. Или она тоже станет пьяной, и тогда он оттолкнет ее от себя с отвращением.

Он явно догадался о ее намерениях и шутливо заметил, наблюдая, как огненная жидкость льется в бокал:

– Приверженность к спиртному стала твоим благообретенным пороком за время моих скитаний?

– У меня появилось множество пороков, пока ты странствовал.

Мерседес осушила бокал до дна и отставила его, уже ощущая, как голова ее кружится и каждая жилка в теле словно наполняется расплавленным металлом. Она откинулась на спинку стула и попросила его:

– Лусеро! Дай мне время. Я должна привыкнуть к тому, что ко мне вернулся муж.

– А ты не ожидала, что он к тебе вернется? И не хотела этого? Я прав?

Зачем отвечать ложью на такой прямой вопрос? Она и ответила правдиво:

– Нет, конечно. Я знаю, что война опасна, и контргерилья, где ты служил, – это отряды смертников. Так что я рассчитывала, что ты не уцелеешь, несмотря на молитвы падре Сальвадора… и мои, – тут она позволила себе усмехнуться. – Даже если б ты чудом выжил, я не надеялась, что ты возвратишься в Гран-Сангре и возьмешь поместье под свое «могучее» крыло. – Она снова хихикнула. – Даже если бы послание падре Сальвадора попало тебе в руки.

– А тебя, Мерседес… тебя… заботит судьба Гран-Сангре?

– Теперь это мой дом, и люди, живущие в нем, – моя семья. У меня не осталось близких после кончины родителей. Я считаю, что это мой дом, и отсюда я не уйду никогда.

– А меня выгонишь… На это намекала моя безумная мать. Ты когда-либо была откровенна с ней по поводу нашего с тобой брака?

– Никакого брака на самом деле у нас не было, ты сам это знаешь, Лусеро. А об интимном с доньей Софией бессмысленно было разговаривать.

Она посмотрела на Лусеро так, будто он свалился с неба. Разве он не знает собственную мать?

– Она твердит только о том, что я должна забеременеть и родить наследника Гран-Сангре.

– Что ж в этом плохого?

– Я не хочу иметь от тебя ребенка!

– Не хочешь мужа? Не хочешь детей? Что же тогда хочет прекрасная донья?

– Остаться одной… здесь… без тебя… Чтобы ты снова убрался прочь, на войну, где тебе нравится и где ты с радостью примешь смерть от пули, ножа, укуса змеи или от лихорадки.

Она осеклась и продолжила едва слышно:

– Быть одной… это не означает быть одинокой… Впрочем… я не собираюсь гнать тебя из родового гнезда. Только дай мне, пожалуйста, немного времени, прежде чем ты предъявишь свои супружеские права…

Она почти задохнулась, когда произносила эту заключительную просьбу, а он смотрел на нее с неожиданной жалостью. Похоть кипела в нем, но жалость к этой женщине, выжившей и сохранившей честь и достоинство в жесточайшие времена, пересилила примитивное животное чувство. Мерседес боялась его, а он вдруг ощутил сострадание к ее трепетной робости. Он попытался укрыть свои чувства за мрачной иронией:

– Надеюсь, хотя бы падре Сальвадор просветил тебя, что обязаны делать мужчина и женщина в постели после свершения таинства брака.

– Я не обязана отвечать тебе… К сожалению, просветил меня ты, пьяная скотина, изменившая мне с любовницей в первую брачную ночь.

– Прости, Мерседес. Прошлое пусть останется в прошлом. И я дам тебе время, чтобы привыкнуть к моему возвращению. Я так измотан дорогой, что буду спать один.

– Благодарю, супруг, – произнесла она с облегчением, но в ее тоне ему почудилась издевка. Он решил ответить тем же:

– Наказание за твои грешки, совершенные в мое отсутствие, откладывается. Но будь уверена, что завтра я буду безжалостен.

Маленькая победа в войне с мужем далась ей с трудом. Все нервы ее были напряжены, горло пересохло, голова кружилась от выпитого спиртного.

– Желаю тебе хорошего отдыха! – Ей больше всего хотелось убежать стремглав из столовой и запереться в своей спальне, но прежде ей предстояло миновать его, потому что он встал, загораживая ей дорогу, якобы с намерением проводить супругу в покои.

Мерседес уже подготовилась к тому, что ей придется коснуться его на пути к вожделенной временной свободе, но он галантно отступил.

Она прошла независимой походкой несколько шагов, но он вдруг догнал ее, повернул к себе, и их губы слились в неожиданном поцелуе.

Мерседес ощутила, как его язык вторгся между ее непроизвольно раздвинувшимися губами. Она судорожно вдохнула в изумлении, и этот глоток воздуха показался ей обжигающим, как пламя.

Так же стремительно, как сначала привлек ее к себе, Лусеро отпустил жену, отстранился и нагло скрестил на груди руки. Его непроницаемые волчьи глаза наблюдали за ней, изучая и наслаждаясь ее смущением.

– Сладких тебе сновидений, Мерседес, – прошептал он.

Она до боли впилась ногтями в ладони. Может, эта боль поможет ей избавиться от унизительного желания, которое он в ней пробудил. Он знал, что ей ничего не стоило дать ему пощечину за этот поцелуй без разрешения, но ведь часть вины лежала и на ней. Она провоцировала его своей красотой, пленительным запахом собственноручно изготовленных духов, праздничным нарядом и тем, что она… его супруга.

– Спокойной ночи, Лусеро, – произнесла Мерседес холодно, повернулась к нему спиной и удалилась, подобно королеве, расставшейся с надоевшим ей своими просьбами придворным.

Путь из парадной столовой до спальни показался ей невыносимо долгим. Она чувствовала на себе его взгляд, мрачный, как предгрозовая беззвездная ночь в пустыне. И эта ночь была последней в череде ее свободных ночей. Он подарил ей лишь несколько кратких часов, чтобы проститься со своей независимостью. Как глупо она вела себя, стараясь в чем-то убедить его! Лусеро был всегда отчаянным игроком. Теперь он вместо карт, где надувал противников, затеял игру с нею, как кот играет с пойманной мышью. В конце концов кот загрызет мышь, а Лусеро уложит ее в свою постель – и все будет по закону.

Может быть, не стоит оттягивать этот унизительный момент? Чем скорее он исполнит супружеский долг, тем меньше времени она будет общаться с ним. Стоит ей только забеременеть, и все его внимание обратится на юных дочерей пеонов, подвластных сеньору. Он отправится на охоту за ними, как только удовлетворит свое похотливое влечение к собственной супруге. Инносенсия, конечно, будет первой. Мерседес представила, как ее жаркие черные волосы разметаются по подушке, как она застонет и как заскрипит под напором тяжелого тела хозяина жалкая кушетка служанки.

Она не могла забыть, что Лусеро обнимал эту шлюху в ту самую ночь, которую должен был бы провести с обвенчанной по всем обрядам католической церкви женой.

Тогда Мерседес кинулась с рыданиями в ноги своей, ныне покойной, дуэньи, и старая женщина поведала ей о греховном вожделении мужчин и о том, что эти «грешки» как бы не должна замечать добропорядочная супруга.

Тогда и были разрушены все мечты, все иллюзии Мерседес о мужской рыцарской любви. Мужчины предстали в ее воображении животными, ничем не отличающимися от быков, жеребцов и баранов. Ее девичья гордость, подкрепленная славным прошлым нескольких поколений благородных предков, была уязвлена…

Но как ей поступить теперь?

Ее молодое тело требовало своего…

Горечь обиды не позволяла ей понять и простить мужа. Лусеро напугал ее за то короткое время их супружества, а затем покинул. И все страхи вернулись к ней. Мерседес столько усилий положила на то, чтобы сохранить дом и хотя бы видимость благополучия. Он пришел, чтобы пустить прахом все ее старания, все уничтожить. Он не понял, что она стала совсем иной женщиной, твердо стоящей на ногах, истинной владелицей Гран-Сангре.

А он – разве он изменился? Он бесцеремонно хватал ее за грудь и бедра… он остался тем же похотливым самцом. Ему нужна лишь женская плоть – неважно, чистая или грязная, – и то на краткий час. Но почему в ней вдруг проснулось желание?

Только лишь потому, что он захотел обладать ею. Она прочла это в темном взгляде, неотступно преследующем ее. Неужели она ответила тем же? Мерседес уже знала, что желают получить от нее мужчины, потные, разгоряченные от скачки и стрельбы, являющиеся в поместье, требовавшие сначала воды, потом спиртного и тяжелым, напряженным взглядом ощупывающие женскую фигуру. Ее обольщали, ей угрожали, перед ее глазами размахивали долговыми расписками, вынуждая Мерседес покориться их похоти в обмен за краткие дни покоя. Но она устояла…

А сейчас Лусеро пробудил в ней женщину, причем его желание льстило ей. Вся дрожа, Мерседес прикрыла дверь спальни и некоторое время сохраняла неподвижность, окутанная успокаивающей темнотой. Постепенно ее возбуждение утихло. Она чиркнула спичкой, зажгла свечной огарок, опустилась на обитую бархатом круглую банкетку перед туалетным столиком и взглянула в зеркало на свое отражение. На нее смотрела незнакомка, в глазах которой горел огонь, в зрачках метались какие-то призраки.

За плотно прикрытой боковой дверью располагались покои Лусеро. Сквозь стену до ее слуха донесся легкий шум. Хозяин возвратился к себе…

Лусеро потребовал, чтобы из его покоев убрали пса, и слуга, молча исполнив приказание, возвратился и возложил на спинку кресла алый ночной халат, принадлежавший покойному отцу молодого сеньора. Лусеро быстро скинул тесный парадный наряд, набросил на плечи легкое одеяние и зажег сигарету.

Сладкий, возбуждающий дымок проник в его легкие, щекоча их и слегка пощипывая, как игривые прикосновения коготков любовницы. Ощущение это было ему давно знакомо, и он тянулся к нему, с каждым разом получая все большее удовольствие. Мысли его все время возвращались к Мерседес. Как она восприняла произошедшие в нем изменения? А ведь, несомненно, она заметила разницу.

Он представлял ее себе именно такой, какой она появилась перед ним недавно, – маленькая, изящная фигурка на пороге огромного обеденного зала, такая ранимая и такая соблазнительная своими женственными формами и заявляющая, что она теперь совсем другая женщина, независимая от него.

Он зажег новую сигарету, набитую табаком, смешанным с дурманящей травкой, и рассмеялся громко, восхищаясь причудливостью выдумки фортуны, устроившей им это свидание.

Его взгляд скользнул к широкому окну, за которым простиралось бездонное ночное небо, усыпанное колючими звездами, потом переместился к двери, отделяющей его комнату от спальни супруги.

– Да, ты теперь не та девица, на которой женился Лусеро Альварадо четыре года тому назад. Чтобы стать твоим мужем, мне придется самому преобразиться! Или вернуться к своей истинной сущности. Может быть, так будет по-честному?

Дурман от травки, смешанной с табаком, как ему показалось, прояснил его мысли.

Он выбросил тлеющий красным угольком окурок в распахнутое окно, во тьму, где и надлежало ему быть, а сам погрузился в воспоминания о своем недавнем прошлом.

 

3

Какой странный поворот колеса фортуны привел его в Гран-Сангре!

Он с улыбкой наблюдал, как призраки скапливаются над ним в темноте. Их лица проявлялись на белом потолке спальни, заполняя все пространство, превращая потолок в монументальную фреску.

Усмехнувшись, он прошептал в темноте свое истинное имя:

– Ник Фортунато, рыцарь удачи.

Он был рожден нью-орлеанской шлюхой и крещен под именем Николаса, а мать его звалась Лотти Форчун, но она, считая себя актрисой и танцовщицей, сменила простецкую фамилию на благозвучный псевдоним Фортунато. Под ним она и выступала перед зрителями в местном борделе.

Мать отправила мальчика к милому дедушке Исидору Бенсону, когда сыну исполнилось семь. Там он жил и рос, пока бесконечные нравоучения и предсказания, что он обречен сгореть в аду, как зачатый вне брака ребенок, подвигли его, уже теперь юношу, убежать на войну. И техасская жалкая ферма с ее постоянным смрадом и тяжким ежедневным трудом ему до смерти надоела. Он ушел воевать, уверенный, что война – это нечто героическое и возвышенное.

Героизм и благородство! Боже, это никоим образом не относится к войне. Он расхохотался, вспомнив о своих наивных иллюзиях.

Перед его мысленным взором появились, сменяя друг друга, лица тех, кого он безвозвратно потерял с тех пор, как в пятнадцать лет стал наемным солдатом Иностранного легиона… Лишь некоторые предстали перед ним в эту ночь, а вообще им нет числа – Крымская кампания в России, битва с австрийцами при Сольферино, Северная Африка… туареги, форты в жаркой пустыне, вечная жажда пересохших глоток, песок, впитывающий в себя кровь… Но ничто не могло сравниться по дикости с резней в Мексике.

Он высадился в порту Веракрус в январе 1862 года вместе с французскими регулярными полками, исполненный надежды обогатиться за счет золота Габсбургов и расстаться наконец с опасным ремеслом, зажить в роскоши в тропическом климате. Первый же взгляд, брошенный им на унылые строения порта, на тучи коршунов и воронья, кружащихся над городом, убедили его в тщетности всех надежд.

В этой стране наемного воина ждало не богатство, а бесславная смерть. Но однако Николас вместе с французскими колоннами промаршировал до столицы и увидел, что местное население живет словно в раю, среди фруктовых деревьев, с которых по Божьему благословению падает им прямо в рот готовая пища – и апельсины, и бананы, и лаймы, и ананасы. Прозрачные прохладные ручьи орошали землю, а в листве распевали на разные голоса пестрые тропические птицы.

Но за войском оставался черный след и ничего, кроме пепла, раздуваемого степными ветрами.

Богатые гасиендадо приглашали императорских наемников в свои дома, обставленные с вызывающей роскошью. Они видели в солдатах императора Мексики спасителей от восставших пеонов и мстительных индейцев. Они устраивали молебны в честь иноземных солдат в изумительных по красоте храмах, расположенных на живописных возвышенных местах. Те, кто находился в голове «змеи», на которую походило вытянувшееся в колонну войско, наслаждались щедрым гостеприимством, но «змея» ползла дальше и хвостом своим уничтожала источники богатства этой страны в неразумной жажде разрушения и скорой наживы.

Из тайников вытаскивались жалкие монеты, утаенные пеонами от жадных хозяев и сборщиков налогов, но честно заработанные ими. Чтобы кормилец семьи выдал упрятанное, его подвешивали над раскаленными углями и коптили, словно свиной окорок, а когда мужчина выдавал тайну «клада», его «из милости» пристреливали.

Все шло как нельзя лучше. В Пуэбло и Синко-де-Майя, на главных площадях изумительных по красоте городов, были распахнуты двери таверн и солдаты удачи утоляли свою жажду.

А потом республиканцы Хуареса вдавили твердыми каблуками тело «змеи» в сухую мексиканскую землю, и эта тварь бешено забила хвостом, чуя, что ей предстоит быть перерубленной пополам.

Страшное поражение при Пуэбло было предвестником будущего краха, но Максимилиан беззаботно вступил в столицу Мексики, не ведая, что грозовые тучи уже сгустились над ним. Каждый холм и каждая роща в этой стране, такой обманчиво красивой и благоденствующей, таили в себе опасность. На каждом шагу воина ожидал предательский удар в спину ножом или пуля. Бесшумные, как привидения, хуаристы спрыгивали со скал или с раскидистых ветвей тропических деревьев и поражали насмерть.

А те из них, кто разжился огнестрельным оружием, метко подстреливали иностранных солдат, и никакая погоня не достигала цели, и следов убийц не оставалось на раскаленной, отвердевшей от солнечного жара мексиканской земле.

Получать за службу большие деньги вначале было очень приятно, особенно когда они выплачивались полновесной монетой, а не обесцененными ассигнациями. Но императорская казна вскоре исчерпала запасы серебра, а наемников было много, и пришлось их разместить для прокорма в богатых гасиендах. И тут их владельцы уразумели, что наемные солдаты слишком много едят, слишком много угоняют и продают неизвестно куда дорогих чистокровных лошадей, и их штыки не оправдывают расходы на свое содержание.

Император освободил помещиков от постоя армии, но налоговое бремя осталось прежним, только перекинулось на средние слои населения. Крупные землевладельцы, что возвели Максимилиана на трон, вздохнули с облегчением, но он приобрел себе врагов в лице мелких собственников. А раз появились враги – надо их уничтожать. Теперь уже не бедняки-пеоны, с которых взять было нечего, а арендаторы, фермеры, лавочники, юристы и учителя взялись за оружие, и в ответ на всеобщую герилью – партизанскую войну – появилась придуманная в недрах императорского штаба контргерилья – летучие отряды по уничтожению противника.

Первыми жертвами контргерильи стали церкви. Где еще можно поживиться и легко доказать свое превосходство в силе?

Ник не был религиозен и презирал священников, но не был склонен устраивать костры в церквях. И на этой почве произошел его разрыв с товарищами по оружию. У него была скоплена немалая сумма денег. Он их спрятал на будущее в укромном местечке в Тампико. Он хотел посмотреть, чем кончится вся эта кровопролитная затея коронованных особ Европы и местных аристократов. Ник ненавидел их всей душой, так, как может ненавидеть незаконнорожденный.

Но Мексику Николас Фортунато полюбил. Он уже много лет полз по земному шару, как ядовитое насекомое, но эту страну ему бы не хотелось ужалить. И шрамы, оставленные им и его соратниками на прекрасном теле Мексики, возбуждали в нем чувство вины. Ему исполнилось всего двадцать девять лет, а он уже повидал столько смертей! Нику предстоит искупить вину многих поколений, чье родословное древо закончилось на Лусеро Альварадо.

С надеждой на то, что завтрашний солнечный день не будет уж слишком жарким, он заснул. Напоследок в его сон вторглись воспоминания о разговоре, произошедшем у походного костра возле сожженной дотла деревушки непокорных пеонов.

После свершенного «подвига» солдаты отдыхали. Отдыхал и он, запивая ледяной водой из источника добытую из чьих-то подвалов кактусовую водку.

Канун 1865 года

«Почему они все-таки противостояли нам, а не удрали оттуда, как трусливые зайцы? У них уже давно кончились патроны, а у половины этого сброда даже не было мачете, и все же они сопротивлялись!» – эти мысли не давали ему покоя.

Ник следил, как его солдаты обыскивали трупы убитых хуаристских офицеров – таких же офицеров, как и он. Он был офицером контргерильи, но чем он отличался от предводителя шайки разбойников? Лишь тем, что иногда государственная казна выплачивала ему жалованье золотом, а у этих офицеров золото было только на зубных коронках, которые сейчас выдирали его доблестные подчиненные, причем Лафранк и Шмидт соревновались в том, кто быстрее управится с этим делом. Контргерилья, а проще, банда отчаянных головорезов не соблюдала правил войны и не брала пленных. Да их и не могло быть. Пленных нечем было кормить и не на что было обменять.

– Эти канальи сражаются до тех пор, пока не упадут мертвыми. Кто им платит за это? Не иначе сам дьявол! – приговаривал старый капрал, ветеран Иностранного легиона.

Ник мог бы ему ответить, но смолчал. Им платил президент Хуарес, но не золотом, а тем, что заронил в их души мечту о свободе.

Солдаты теперь обращались к Нику с уважением и называли его «капитаном». Ему это казалось злой шуткой.

Его полковник, решивший провести недельку-другую на океанском берегу в Монтеррее в сопровождении неутешной вдовы старого алькальда, убитого неизвестно кем – собственными слугами или сторонниками Хуареса, – одарил Ника этим званием и вручил ему под начало свору злобных псов, которые называли себя специальным отрядом контргерильи.

Полковник поручил Нику возглавить трудный и опасный поход чуть ли не в самое логово вражеских банд, а сам предпочел понежиться на теплом песочке в объятиях молодой красавицы.

И вот очередной привал на занятой врагом территории. Сеан О'Малли сплюнул коричневую табачную жвачку, причем сделал это с лихостью, так что мерзкий комок далеко пролетел над сыпучим, прожаренным солнцем до красноты песком, потом продолжил свои философские рассуждения:

– Самые страшные люди – это те, у кого башка набита идеями. Неизвестно, что им взбредет на ум. Мы с вами, капитан, мужчины иного склада – мы воюем за деньги. Нам безразлично, где мы проливаем кровь, как называется страна и кто там правит – король или султан… Но у этих оборванцев совсем другое в голове. Это их страна, где их предки жили веками, где сейчас живут их жены и детишки. Может, они лишь нищая голь, но Хуарес – один из них и не похож на разодетого, как павлин, австрийского эрцгерцога.

Ник с пониманием воспринял горячий монолог капрала и улыбнулся:

– Ты такой же, как они, Сеан. Если б тебе представилась возможность биться за свободу Ирландии против английского короля, ты бы плюнул на австрийские денежки и за собственный счет вернулся бы на свой Зеленый остров.

Обнаженный до пояса Сеан О'Малли склонил свою поседевшую голову, его загоревшие дочерна могучие плечи поникли.

– Я потерянный человек, и в этом моя беда. Я предал свою родину, свою любимую девчонку… в пьяной драке, я много чего натворил… Вот почему я здесь. Но Зеленый остров – он по-прежнему в моей душе…

– Может, Ирландия примет обратно блудного сына?

– Там остались лишь камни, заросшие травой.

Николас закурил от прежнего окурка новую сигарету, набитую «травкой», и произнес крамольное слово, за которое мог быть подвергнут в случае доноса немедленному расстрелу:

– Я бы предпочел воевать с настоящими солдатами, вооруженными винтовками, а не с мальчишками и стариками.

Капрал О'Малли промолчал, еще не доверяя человеку, которого только недавно назначили его командиром. В войсках Иностранного легиона и в отряде контргерильи самый лучший способ выжить – это помалкивать.

Но все-таки ирландец не выдержал и произнес чуть слышно:

– Конец близок… – В голубых глазах солдата была печаль.

– А как избежать конца? Что сделать? Воевать – это все, что я умею… Для меня Легион – родной дом.

– Здесь воюет не Легион. – О'Малли горько усмехнулся. – Посмотрите на меня, капитан… взгляните на себя, если у вас еще сохранилось зеркало. Где наша воинская форма? Она осталась на колючих кактусах, расползлась от болотной сырости. Мы стали такой же бандой, за какой охотимся. Если кто из врагов придет ночью к нашему костру, мы не отличим его от своих.

Ирландский ветеран с досадой выплюнул тлеющий окурок и носком сапога яростно забросал его песком, словно хороня свое прошлое.

– Генерал Маркес должен прислать нам две дюжины своих молодцов в подкрепление. Часовой подает сигнал. Может, это они, – сказал Ник.

– Если они щеголяют в белой форме с золотыми нашивками, то это уж точно императорские прихвостни, а не хуаристские диверсанты.

О'Малли напрягся и стал похож на ягуара, изготовившегося к прыжку.

Закатное солнце освещало выход из узкой расщелины, откуда появилась группа всадников. Они были в белой форме, а вокруг них красные скалы светились, будто раскаленные угли.

Зрелище было удивительно красивым. Хотелось встать во весь рост, любоваться приближающейся колонной и приветствовать ее с восторгом, но чуткое ухо Ника уловило далекие хлопки и отвратительный свист пуль в тихом вечернем воздухе.

Невидимые хуаристы, засевшие на скалистых вершинах среди камней, такие же серые, как эти камни, и неотличимые от них, начали методично уничтожать колонну. Это была уже хорошо знакомая Нику тактика партизан. Она несла их противникам верную смерть, и спасение заключалось только в стремительной, отчаянной атаке – вверх, ползком, навстречу пулям.

– О'Малли, Шмидт, за мной! – Никаких других распоряжений не требовалось, солдаты понимали его и без команд.

Ник бросился бегом к подножию скалы и начал карабкаться на нее, извиваясь, как ящерица, становясь неприметным, как песчаный краб, как тарантул, как смертельное жалящее существо, порожденное этой жестокой ко всему живому природой.

Не впервые отряд Ника попадал в подобную ловушку, но с каждым разом выходил из боя все с меньшими потерями благодаря обретенному ценой пролитой крови опыту.

Стремительный бросок легионеров ошеломил партизан. Солдаты Ника вышли из сектора их обстрела. Хуаристы поняли, что враги подбираются к ним, невидимые и неуязвимые, и, уклонившись от рукопашной схватки, отступили… уползли прочь, растворились в песках.

Преследовать их было бесполезно. Ночь уже распростерла свои черные крылья над Мексикой. Солнце ушло за горизонт, свет его померк.

Ник послал О'Малли встретить тех, кто остался в живых из прибывшего подкрепления. Он был наслышан о воинских подвигах Тигра Такубайя, генерала Леонарда Маркеса, коренного мексиканца, который когда-то покинул стан республиканцев, изменил присяге и президенту Хуаресу и присоединился со своим отрядом к императорской армии. Свое прозвище он заслужил из-за исключительной кровожадности. В Такубайе он распорядился уничтожить все население города, включая женщин и детей. Он не брал пленных, а использовал их как живые мишени, как манекены для упражнений своих солдат в стрельбе и в работе со штыком.

Тех, кто после многократных ранений, нанесенных штыками разгоряченных новобранцев, все же выживал, генерал Маркес приказывал закопать в песок по горло и оставить умирать на палящем солнце. А если таких пленников было много, он устраивал скачки, направляя лошадей прямо по головам несчастных.

Нику не улыбалось связывать свою судьбу со знаменитым генералом, но он не мог отказаться от присланного ему этим кровавым «благодетелем» подкрепления. Если, конечно, кто-то из этого конного отряда уцелел после внезапной атаки хуаристов.

Война пожирала его людей одного за другим, их оставалось в строю все меньше. Каждый опытный боец был на счету.

Теперь он с нетерпением ждал, какие новости принесет ему посланный на разведку О'Малли, и напряженно вглядывался в темноту, и вслушивался, не подает ли кто признаков жизни там, в горловине каньона, заваленного трупами убитых лошадей и всадников?

Тишина. Гробовая тишина. Не слышно даже шагов О'Малли. Ночь, казалось, похоронила в своей алчной пасти ветерана-ирландца. Тем более Ник, сидевший у тлеющего костра, не ожидал, что ему в затылок упрется ствол сорокапятимиллиметрового «кольта».

– Прихлопнуть тебя сейчас или оставить в живых в надежде на приличный выкуп? – прошептал голос у Ника за спиной.

– Сколько я успел выдрать золотых коронок – все твои. А жалованье нам не платят три месяца.

– А на какие гроши твой полковник отправился отдыхать в Монтеррей, да еще со шлюхой, которая и лизнуть себя между ног не позволит без уплаты по счету?

Ник, чувствуя, что смертельный выстрел не грозит ему сию минуту размозжить череп, расхохотался:

– Рад приветствовать коллегу! Расскажи, как ты уцелел, и позволь полюбоваться на твою белую форму. Ты, наверное, долго полз по камушкам, и она немного испачкалась.

– В мою лошадь всадили столько пуль, что хватило бы на целый эскадрон. Я удрал и притворился мертвым, а когда мне досталась последняя пуля, я не дернулся. Ты бы смог так сделать?

– Смог. И делал это пару раз, – признался Ник. – А дальше что было?

– Дальше я дополз до тебя и, если ты не перевяжешь мне рану, скоро умру. Впрочем, ты получишь кое-какую выгоду – мой «кольт» и дюжину монет в кошельке.

– А если выживешь?

– Тогда посмотрим.

Они посмотрели друг на друга.

– Что ты на меня так уставился? – спросил раненый. – Останови мне кровь или пристрели меня.

Ник, возвысив голос, отдал несколько приказов, а потом помчался к своей палатке, схватил с полочки небольшое зеркало, походную аптечку и вернулся к устью каньона, где должен был лежать раненый.

По дороге ему встретился O'Малли с неутешительным известием, что весь отряд уничтожен хуаристами, а из лошадей осталось в живых только три, но изрешеченных пулями, и их лучше прикончить немедленно.

– Кониной мы на пару недель обеспечены по горло.

Ника не волновало, как распорядится капрал тушами убитых коней и как он захоронит подкрепление, присланное генералом Маркесом в столь недобрый час. Он спешил к раненому, чтобы отогнать странное видение, смутившее его душу.

– Ты, надеюсь, вернулся с бинтом, с корпией и с опиумом, а если нет, то проваливай к дьяволу!

Как этот хриплый голос был похож на его собственный! Казалось, что говорил и ругался сам Ник.

Он посмотрел на свое отражение в зеркале. Мексиканская ночь была темна, но крупные звезды искрились на черном небе и давали достаточно света, чтобы увидеть пугающее сходство.

– Ты перевяжешь мне рану или нет? А то я скончаюсь на твоих глазах.

– Этого я не допущу! Кто ты? Назови свое настоящее имя.

– У меня есть одно имя, и пока его не отняла смерть… Лусеро Альварадо. Генерал Маркес послал меня с отрядом в подкрепление, а я стал для тебя обузой…

Ник умерил свое любопытство, перетянул бинтом рану уцелевшего союзника и помог ему добраться до своей палатки. Нашлась и бутыль крепкого кактусового спирта, чтобы пропитать повязку в целях дезинфекции, а затем парой глотков согреть страдальца, потерявшего столько крови. Сам Ник тоже приложился к бутыли.

Подогретый выпивкой и уверенный, что раненый выживет, Ник вздернул его за воротник запачканного грязью мундира и поставил перед собой лицом к лицу.

Наступила долгая пауза, одинаково тяжкая для них обоих.

– Тут какое-то колдовство… – произнес наконец Ник. – Почему мы так похожи?

– Колесо фортуны, как ярмарочная карусель, слегка повернулось, и настала наша очередь… мы уселись в одну кабинку, – ухмыльнулся пришелец.

– Меня и зовут Фортунато. Тебе это имя ничего не говорит?

– Мой папаша разбрасывал свое семя по всем берегам Мексиканского залива. Только оплачивать будущее своих внебрачных отпрысков он не хотел, да и средств на это не имел. Тебе просто не повезло, братец. Я-то был зачат в законном браке. Наверное, в ту единственную ночь, когда мой папочка решил навестить мою мамашу. А кто твоя мать? Мне это интересно. Надеюсь, у нее были упругие груди и крепкие ляжки. Папочка ценил в женщинах именно эти качества.

– Она танцевала в ночном клубе в Нью-Орлеане.

– А он туда любил наведываться! – Раненый даже захлопал в ладоши и тут же скорчился от боли.

Полог палатки шевельнулся. Мгновенно двое мужчин насторожились. Ник, с «кольтом» в вытянутой руке, подобрался к выходу, резко откинул парусину и уперся взглядом… в лошадиную морду.

– Бог мой! Я не рассчитывал на такое везение. Мой конь уцелел под обстрелом и даже нашел меня, – воскликнул раненый.

Конь был великолепен. Ник сразу оценил его достоинства. Несомненно, он был андалузской породы и причем лучших кровей. Окраска его напоминала благородный мрамор. Он был ранен, и кровь запеклась на его лоснящейся шкуре.

– Если сумеешь выходить его – он твой в благодарность за спасение.

– Какая у него кличка?

– Я зову его Серый, но это как-то скучно. Ты вправе придумать ему новое имя.

– Пусть будет Петр! Так звали основателя Святого престола, – решил Ник.

– Неплохое имечко. Оно не напоминает тебе о Севастополе? Кажется, и российского царя звали так! Генерал Маркес говорил, что ты и там побывал.

– Значит, ты обо мне наслышан?

– Иначе я бы не отправился к тебе на помощь… генеральский приказ для меня ничто, но его рекомендация… кое-что значит.

Фортунато проснулся с хорошо знакомым ему неприятным чувством, что за ним наблюдают. Он лежал на твердом плоском камне, источающем утреннюю сырость, которая проникала сквозь расстеленное армейское одеяло. Первым делом он проверил наличие оружия. Револьвер был на месте, там, где ему и надлежало быть. Потом уже он поморгал ресницами и огляделся.

– Итак, ты наконец продрал очи, хотя и проспал восход солнца.

Лусеро, деливший с ним каменное ложе, смотрел на него насмешливыми темными глазами.

Ник Фортунато приподнялся, распрямил затекшие плечи.

– Трое суток не слезал с седла, спал на ходу. Мы гнались за той самой бандой, что перестреляла твой отряд, – объяснил он, хотя был не обязан что-либо объяснять своему новому знакомому.

Взгляд Альварадо следовал за каждым его движением. Вероятно, он уже долгое время рассматривал Ника, пока тот спал. От этого пристального взгляда Ник ощутил неловкость, как будто кто-то пытается проникнуть в него, читает его мысли, как книгу, беззастенчиво перелистывая страницы.

Он сам решил поступить точно так же и уставился на нового знакомого.

– У нас обоих волчьи глаза. Я знал только одну личность, обладающую подобным взглядом. С этой персоной я никогда не рисковал сыграть в «гляделки». Это был мой отец, дон Ансельмо Матео Мария Альварадо… Он же и твой папаша… не так ли?

– Ты похож на меня, как две капли воды, не отрицаю… А кто мой папаша – знает один Бог или дьявол.

Ник произнес это с напускным равнодушием. Он встал и оглядел лагерь, чтобы убедиться, что часовые на посту и бодрствуют. Скрутив и закурив сигарету, он почувствовал себя увереннее.

Альварадо поинтересовался:

– А какие глаза были у твоей мамаши?

Фортунато расхохотался, но в его смехе ощущался металл. Чем-то его оскорбил вопрос Лусеро.

– Насколько я помню, голубые. Зачем этот допрос, Лусеро?

Но дон Лусеро настаивал:

– Расскажи мне подробней о своей матери.

– Тебе захотелось покопаться в чужой душе? Может быть, жаждешь обрести новую семью и обласкать случайно найденного братика? Что за детские слюни ты распускаешь? Спасибо, что ты пожалел одинокого незаконного выродка, каким я являюсь. Нас много, наверное, разбросано по белу свету.

Ник с шутовским видом поклонился.

– Или ты тоже сомневаешься в своем законном происхождении? – добавил он с издевкой.

Лусеро мрачно сощурился, услышав это оскорбление, но подавил вспыхнувший гнев. Он понял, что сам направил разговор на опасную и зыбкую тропу.

– У нас в Мексике принято после таких слов стрелять без предупреждения. Но ты чужеземец и можешь позволить себе некоторую вольность. Моя мать была верна мужу всегда, и внешность, и характер, и все, что в нем было плохого, я унаследовал только от него.

– А хорошее?

– Хорошего в его характере было очень мало, столько, сколько осадка в бокале отличного вина.

– Ну и пройдоха был наш папаша! – с облегчением рассмеялся Ник Фортунато.

Он откинул голову и взглянул на прекрасное утреннее небо, покрытое перистыми перламутровыми облаками, точно так же поступил дон Лусеро, и их смех унесся к облакам.

Потом они вновь принялись пристально рассматривать друг друга.

– Ты чуть выше меня ростом, и тебя украшает этот шрам на щеке… – оценивающе произнес Альварадо.

– Получил удар саблей по физиономии, – пояснил Ник. – Дело было под Севастополем. Некоторые дамы согласны с тобой, что он меня украшает. Другие шрамы на теле погрубее. Все зависело от того, был рядом врач или пьяный коновал.

– Вряд ли ты намного старше меня.

– Мне двадцать девять.

– И всю жизнь ты провоевал? – спросил Альварадо с оттенком зависти.

– Я воевал с детства. На улицах Нью-Орлеана иначе не выживешь.

– Все же расскажи мне о своей матери.

– Что о ней рассказывать? Она была шлюхой. Танцевала, правда, в приличном заведении… лучшем в Новом Орлеане, и на сцене задирала ноги выше головы. Так все продолжалось, пока она не стала слишком часто прикладываться к бутылке.

– У моего отца был кузен в Новом Орлеане. Я знаю, что отец частенько наведывался к нему. – Альварадо вдруг взглянул на Ника с какой-то странной ревностью. – Она была очень красива? Я имею в виду твою мать.

– Наверное, да, пока спиртное не уничтожило ее красоту.

Ник рассердился и перешел в наступление:

– Ты бы лучше рассказал мне о себе, братец.

– Обо мне нечего рассказывать. А о нашем общем отце – что ты хочешь узнать? Разве тебе это интересно?

– Ты прав, какое дело богатому гасиендадо до незаконного отпрыска, которых у него куча.

– У него только один наследник – это я, – произнес Альварадо со значением. – Бог знает, что может случиться со мною.

– В любом случае я не желаю встречаться с папашей. Думаю, что и его такая встреча не обрадует.

– Но по всем повадкам он и ты – одно лицо. Вы одинаково сжимаете губы, когда вам что-то не по нраву, и похоже скалитесь, когда злитесь.

Нельзя было не удивиться тому, сколько почерпнул наблюдений дон Лусеро за краткие часы знакомства со своим сводным братом.

Ник, наливаясь яростью, мрачно докурил сигарету, пока она не обожгла ему пальцы, втоптал окурок в песок и после этого внезапно взорвался:

– Какое мне дело до твоего папаши и до вашей мерзкой семьи! Хоть я и старше тебя на пару месяцев, ты, а не я, богатый сынок и единственный наследник. Убирайся в свое поместье и оставь меня в покое!

Их назревающую ссору прервал тревожный стук конских копыт. Мгновенно они оба упали на землю, втиснулись в щели меж камней и изготовились к стрельбе. Но это была лишь ложная тревога. Лошади взбесились, почуяв приближение одинокого ягуара. Зверя пристрелили, и кто-то из солдат вызвался содрать, а потом выделать его шкуру в подарок любимой, которая жила за тысячи миль от этого каменного ущелья.

Все последующие дни сводные братья мало общались между собой, но каждый из них ловил на себе внимательный взгляд другого. И когда-нибудь должен был наступить момент для решительного разговора.

По какой-то неизвестной причине Нику отчаянно хотелось узнать, что представляет собой поместье его отца Гран-Сангре, чем живут и дышат его обитатели. Для него это был мир почти нереальный, мир аристократов, описанный в романах Дюма, которые, как ни странно, взахлеб читали солдаты Иностранного легиона. Братья уже стали называть друг друга Форто и Лусе.

Лусеро в свою очередь упивался рассказами Ника о похождениях наемных воинов, о жизни, полной приключений, которую тот вел чуть ли не с мальчишеских лет. Сам Альварадо не слишком походил на изнеженного аристократа. Казалось, что он был рожден именно для походной жизни. Он не уставал от долгих кавалерийских рейдов, охотно спал на голой земле у походных костров, явно получая удовольствие от подобного существования. И с охотой поедал скудный холодный солдатский рацион, иногда даже не слезая с седла. Он быстро обучился у брата всем уловкам, помогающим выжить на войне, всем способам убийства.

В одной из рукопашных схваток Лусеро использовал жестокий прием с кинжалом, которому его обучил Ник. Когда оба брата, усевшись среди трупов зарезанных ими хуаристов, чистили оружие, Лусеро вдруг завел неожиданный и серьезный разговор. Рядом с ними тихо журчал прозрачный ручей, мухи слетались на запах крови, а в небе появился первый ворон, почуявший падаль.

– Ты хороший учитель, братец! За месяц ты успел преподать мне столько наук, сколько не смогли все прежние мои недоумки-учителя за долгие годы. А один твой урок, например, сегодня помог мне сохранить жизнь.

Тут Лусеро оскалился в ухмылке.

– Урок обращения с кинжалом, данный тобой, стоит всех уроков по латинской грамматике падре Сальвадора. И более увлекателен к тому же…

Увлекателен! Для дона Лусеро все это кровопролитие было развлечением. Ему нравилось ставить свою жизнь на карту, переодеваться нищим пеоном или хуаристским солдатом, проникать в маленькие городки и селения и устраивать там резню.

Полковник Ортис дал им такое задание – сеять ужас в верной республике местности.

– На службе у генерала Маркеса я первое время ощущал вкус к жизни, – продолжал Альварадо. – Но все же это была обычная армейская рутина. Служа императору столько лет, я по-настоящему и не узнал, что такое риск, опасность, не ощутил себя ягуаром, охотящимся за добычей. С таким же успехом я мог провести эти годы, скучая в собственном поместье. В армии Маркеса я был обязан соблюдать правила, как и у себя дома. Да будут прокляты эти правила, пошел к чертям Боже Милостивый и все его святые!

– А разве Маркес так уж свят? – поинтересовался Ник. – Ведь о нем рассказывают страшные истории. И недаром его прозвали Тигром.

Лусеро расхохотался.

– Сам по себе он тигр. Хитрый и безжалостный. Что попадет ему в когти и в пасть – то уже не отнять. И своим людям он платит щедро, если добыча велика и его пузо не способно переварить ее сразу. Когда мы захватили Сан-Димо, там была дочка торговца шерстью… – Тут глаза Лусеро затуманились при сладостном воспоминании. – Мы опустошили винный погреб местного епископа. Там и капли не осталось в бочках и бутылях, а поверь мне – погреб был велик. Я увез из Сан-Димо столько серебра, сколько мог унести мой славный жеребец. Потом я спустил все в игорном доме в Веракрусе за время отпуска.

Ник не стал спрашивать Лусеро о дочке торговца шерстью. Ее участь была ему понятна. По девичьему телу прошлась война, которая спишет все грехи.

Беседа оборвалась при звуке походной трубы, но продолжилась в кантине на окраине крохотного городка, куда торжественно вступил отряд контргерильи после короткого перехода. Население в испуге разбежалось, но трактирщик, словно мученик раннего христианства, остался на месте, чтобы обслуживать явившихся из преисподней дьяволов и тем самым спасти всю общину от уничтожения.

В темном помещении было дымно. Это накурили недавние посетители, только что поспешно обратившиеся в бегство. Не успевшая скрыться служанка торопливо протерла стол и склонилась в поклоне перед важными гостями. Легкая рубашка едва прикрывала ее соблазнительную грудь.

– Что пожелают заказать такие красивые мужчины? Пульке или что-нибудь покрепче? У нас есть чистая водка за тридцать сентаво стакан.

– Принеси нам пульке. Разве мы выглядим такими уж богатыми, чтоб швыряться деньгами? – Лусеро спровадил служанку, обшарил взглядом харчевню, мельком глянул в окно и, наклонившись к Нику, прошептал: – Там, на противоположной стороне площади, болтаются два паренька. У них в руках винтовки от янки.

Ник тотчас устремил туда взгляд. «Спрингфильд» 58-го калибра! Американское оружие все чаще проникало через границу по Рио-Гранде, и даже армии южных республиканских генералов Эскобедо и Диаса заимели эти винтовки. Для контргерильи изловить и уничтожить банду контрабандистов, торгующих оружием, являлось первейшей задачей.

– Что ж, поразвлекайся здесь, а я прогуляюсь немного и осмотрюсь, – предложил Ник.

– По-моему, местная красотка положила на тебя глаз, – возразил Лусеро. – Прогуляться следует мне.

У него уже загорелись хищным огнем глаза в предвкушении очередной стычки.

Изображая из себя утомленного долгой скачкой и перебравшего с усталости крепкой водки путника, Лусеро покинул кантину.

А туда потихоньку стали возвращаться постоянные посетители.

Оплатив несколько раз по кругу выпивку для всей компании, Ник стал героем дня и любимцем публики. Мужчины, выдавая явную ложь за правду, хвастались перед ним, как они лихо расправляются с теми, кто предал их страну ради чужеземного императора, а через пару часов, когда все уже были пьяны, Лупита начала откровенно заигрывать с красивым и, видимо, богатым гостем. В ее глазах ясно читался женский голод, томление по крепким мужским объятиям и надежда на хорошую плату после постельных утех.

Ник тщательно скрывал то, что он единственный, кто еще сохранил способность соображать в этой теплой компании, и веселился не меньше других. Его грызло беспокойство оттого, что Лусеро до сих пор не вернулся с прогулки. Неужели его перехватили хуаристы, когда он вынюхивал, кто и где передает американское оружие? В таком случае была бы поднята тревога, и на звуки стрельбы в поселок ворвались бы люди Ника с саблями наголо.

В конце концов, объяснив свой уход необходимостью справить естественную нужду, Ник покинул собутыльников, по пути подмигнув со значением кокетливой Лупите. Сделав несколько торопливых шагов по улице туда, где хор пьяных голосов не так уж заглушал все другие звуки, он напряг слух и уловил сдавленные всхлипывания, доносившиеся из-за глинобитной стены небольшого строения с одним лишь узким, как амбразура, окошком. Выхватив свой «ремингтон», Ник ногой распахнул дверь и вошел внутрь помещения.

Лусеро собирался овладеть худенькой черноволосой девчонкой, чье разорванное платьице и расширенные в ужасе глаза ясно свидетельствовали, что она яростно противится его намерениям.

Лусеро одной рукой крепко сжимал ее запястья, а другой расстегивал пряжки ремня собственных штанов. Юбки ее уже были задраны вверх, обнажая тощие бледные ляжки.

Альварадо мельком взглянул на вошедшего Ника. Похоть, как туман, застилала его глаза.

– Ружья там, – произнес он равнодушно и кивком головы указал в глубь комнаты.

Там были сложены пирамидой несколько ящиков. На полу в луже крови распростерлось тело мужчины с перерезанным горлом.

– Ее папаша охранял оружие. Она принесла ему обед. Он уже не мог кушать, а мой аппетит совсем иного рода. Обед останется несъеденным.

Лусеро ухмыльнулся и погладил девчонку по нежным холмикам груди. Она захлебнулась рыданиями и затрепетала.

– В кантине для тебя есть более подходящие женщины, используй их! – сказал Ник с ноткой презрения в голосе. – Здесь не место, да и не время для подобных дел. И кроме того, эта тварь слишком тощая и явно не в твоем вкусе.

Исторгнув грубое ругательство, Альварадо выпрямился и попытался прижать девчонку к себе, но она вывернулась, проявив чудо ловкости, молниеносно отпрыгнула подальше от насильника и завопила изо всей мочи.

– Что ж, теперь сигнал подавать уже не нужно. Одна надежда, что мы продержимся здесь до подхода наших парней.

Ник откинул крышку верхнего ящика и извлек оттуда две винтовки.

– По крайней мере, мы хорошо вооружены, – откликнулся Лусеро, поступив так же.

Они оба прижались к стене, когда град пуль устремился в окошко и в дверь дома. Они отвечали огнем поочередно. Пока один стрелял, другой перезаряжал винтовки.

Так продолжалось некоторое время, пока знакомый им боевой клич О'Малли не донесся с площади. Люди Фортунато влетели туда на всем скаку со всех сторон. Шмидт и Лафранк прочесали переулок, уничтожая все живое на своем пути.

О'Малли взобрался на крышу харчевни и подавал оттуда команды. С высоты ему было видно, где еще остались очаги сопротивления, которое, впрочем, очень скоро сменилось паническим отступлением.

Под шквалом огня люди падали на желто-коричневую высохшую землю. Громадный ирландец двумя выстрелами уложил парочку хуаристов, которые успели перескочить через ограду кораля и уже рассчитывали избежать общей участи. После этого он крикнул Нику и Лусеро, чтобы те выходили из укрытия.

За десять минут все было кончено. Как будто гроза пронеслась над городком и растаяла бесследно в безоблачном небе.

Безоружный народ затопил площадь. Большинство из местных жителей взирало со страхом на мрачную банду имперских наемников, которые переговаривались между собой на странном языке – невероятной смеси испанских, французских, английских и немецких ругательств. Женщины прижимали к себе отчаянно орущих младенцев, дети постарше прятались за спины матерей. Мужчины – некоторые с непроницаемым видом, другие, не скрывая ненависть, их сжигающую, – шли на площадь с поднятыми руками, подталкиваемые в спины стволами винтовок победителей.

– Расстреляем их, капитан? – осведомился Шмидт. Его маленькие голубые глазки с вожделением обшаривали лица пленников.

– По-моему, всех, кто способен держать оружие, мы уже отправили на тот свет, – ответил Фортунато, оглядывая поле битвы.

Действительно, большинство мертвых тел, разбросанных в неестественных позах по земле, принадлежало не боеспособным мужчинам, а юнцам и дряхлым старцам.

– Посмотрите на этих юнцов! Сколько ненависти в их глазах, – воскликнул Шмидт. У него самого глазки прямо светились в предвкушении массовой расправы.

Фортунато, выходя на плошадь, споткнулся о труп, лежащий у него на пути. Мальчишке нельзя было дать больше двенадцати лет.

– Он достаточно молод для тебя, чтоб ты получил удовольствие, отправляя его на тот свет? – вырвалось у Фортунато злобное замечание.

Он в ярости запустил пальцы в густую шевелюру и почесал голову, оглядывая вооруженных людей, сомкнувшихся вокруг него в тесное кольцо. Полжизни он провел, общаясь с подобными личностями, такими же, как и его сводный братец, у которых в душе жажда убийства росла, как раковая опухоль, с каждым новым сражением. Николас Фортунато вдруг почувствовал себя среди них чужаком.

– О'Малли, как ты распорядился взятыми трофеями?

– Все до одной винтовки розданы, капитан. Не пропадать же добру.

– Тогда по коням! Шмидт и ты, Лопес! Пристрелите тех лошадей, что мы не можем забрать с собой!

Хотя бы в этом он уступил Шмидту, дав тому возможность излить ярость, уничтожая живых существ.

Команды его были выполнены не без некоторого недовольства. Всадники потянулись прочь из селения, оставив живых горевать о погибших.

Глупость, сплошная глупость. Вся их изнуряющая кровавая работа была бессмысленна и ни к чему не приводила. Вместо одного мальчика с мачете, ими расстрелянного, с гор спускались двое таких же мальчиков, чтобы занять его место.

«О Господь, если б Ты знал, как мне осточертело убивать». Ника начало тошнить от запаха крови. Впервые за шестнадцать лет, проведенных на войне, он понял, что наступила пора рвать с прошлым, начинать новую жизнь.

Если небрежно оброненные Лусеро слова об их общем родителе правдивы, то у Ника, значит, есть какие-то родственники и, может быть, местечко, куда можно приткнуться. Впрочем, это полный абсурд. Ему пришлось достаточно навидаться высокомерных гасиендадо, чтобы ясно представить себе, как встретят в их среде личность, ему подобную, каким бы удивительным внешним сходством он ни обладал со старым развратным грешником.

Кроме того, у Ника была и собственная гордость. За всю свою прежнюю жизнь Николас Фортунато ни разу ни у кого не попросил милостыни и не собирался начинать заниматься этим в зрелом возрасте.

Сквозь языки пламени походного костра он глядел на сводного брата, беспечно развлекавшего приставшую к отряду женщину, беззастенчивую шлюху с похотливыми ужимками и копной вьющихся черных волос. Картина того, как Лусе насилует испуганную девчонку возле трупа ее отца, вновь возникла в памяти Ника. Его братец любил, чтобы женщина сопротивлялась перед тем, как он брал ее силой. Служба у Маркеса привила ему вкус к насилию, равно как и к безудержному пролитию чужой крови, к бессмысленной и нескончаемой резне. Чувство близкой опасности возбуждало Лусеро, он уже не мог жить без стрельбы и был разочарован, если какой-нибудь занятый хуаристами городок сдавался без боя. Особенно ему нравилось проникать скрытно во вражеский лагерь, балансируя, как канатоходец, на ниточке между жизнью и смертью, устраивать там панику, уничтожать часовых и широко открывать ворота атакующим товарищам по оружию.

На прошлой неделе Лусеро пробрался в Тампико, где временно правили хуаристы, и заложил динамит в здание таможни. Заряд взорвался раньше времени, Альварадо схватили и повели на расстрел.

Ник верхом на стремительном Петре проскочил через посты, паля из двух револьверов сразу, и оба они благополучно ускакали, преследуемые осиным роем жалящих пуль.

Лусеро был дьявольски удачлив. Многие из бойцов, особенно мексиканцы, дали ему прозвище Эль Диабло. Дьявол! Причудливая ирония заключалась в том, что имя Лусеро переводилось с испанского как «светлый». Куда бы ни направил свои стопы «светлый» Лусеро, он нес с собой тьму, мрак.

– О чем задумался, братец? – произнес Лусеро на корявом английском. С момента их знакомства Лусеро стал понемногу учить этот язык, хотя презирал его еще сильнее, чем французский. Его бледная, тоскливая женушка была наполовину англичанка, и это послужило причиной такого отношения к английскому языку со стороны Лусеро.

Но Ник был американец. Причем очень умный и смелый американец, чье невероятное сходство с ним самим постоянно будоражило его воображение, как и славная, восхитительная жизнь, доставшаяся Нику в удел. Нищий сводный братец приобрел героический ореол в глазах извращенного богача-креола.

– Что тебя заботит? – продолжил Лусеро, уже догадываясь, каков будет ответ.

Ник швырнул окурок сигареты в огонь:

– Не знал, что ты за мной наблюдаешь. Я думал, что ты целиком занят Эсмеральдой.

– Она лишь обычная шлюха и не стоит особого внимания.

Глаза Ника встретились со взглядом Лусеро.

– Моя мать занималась тем же ремеслом…

Разговор, обещавший стать напряженным, едва начавшись, был прерван с появлением всадника, галопом въехавшего в походный лагерь. Ник, ожидавший депешу от полковника Отреса, встал и жестом подозвал гонца к своему костру.

– Вы эль капитано? – спросил седовласый посланец на ломаном английском.

Фортунато представился и продолжал беседу по-испански. Наконец ему был вручен небольшой пакет. Затем вновь прибывший показал Нику, не выпуская из рук, еще один конверт.

– Я доставил сюда важное послание. Его передали в Соноре самому полковнику от имени знатнейшего гасиендадо. Оно адресовано дону Лусеро Альварадо. Мне известно, что он сопровождает ваш отряд.

Из толпы, собравшейся вокруг костра, выступил Лусеро и, назвав себя, протянул руку за конвертом. Он нетерпеливо разорвал помятый в долгом странствии конверт, быстро пробежал глазами послание и молча удалился с ним в темноту.

Ник расспросил гонца о новостях, о том, что происходит в столице, в Монтеррее, на севере и на юге, но слушал вполуха, терзаясь любопытством, какого рода вести повергли Лусеро в столь мрачное состояние.

Наконец братец соизволил вернуться в лагерь и уселся у огня рядом с Ником.

– Покурим? – спросил он, сворачивая сигарету. Пальцы его слегка дрожали.

– Когда ты предлагаешь покурить, я сразу чувствую, что это неспроста и запахло бедой. Ты бродил где-то битых два часа, и вид у тебя такой, будто небеса свалились на твою бедную голову. Что случилось?

Ник успел скрутить сигарету, зажечь и затянуться пару раз табачным дымом, прежде чем Лусеро заговорил:

– Наш папаша умер, надо возвращаться домой. Что ты скажешь, если я предложу тебе обмен? Я возглавлю наш отряд, а ты заявишься в Гран-Сангре под видом дона Лусеро?

– Как такое могло взбрести тебе на ум? – Ник был поражен.

Лусеро небрежно пожал плечами.

– А почему бы и нет, черт побери? Я не имею ни малейшего желания приклеиваться задницей к стулу, а ты, по-моему, только об этом и мечтаешь. – Он посмотрел на брата испытующе и не без ехидства. – Ты так все время разглядываешь меня, словно мне завидуешь, и чертовски любознателен насчет моего житья-бытья там, в гасиенде. Никто так не интересовался моей персоной, как ты, любимый братец. Ты дважды за короткое время спас меня от смерти… – Тут на его лице появилась воистину акулья улыбка. – Считай, что я твой должник и это расплата за спасение моей никому не нужной жизни.

Весна 1866 года

Ник вновь зашелся в приступе кашля, заворочался на мягком матрасе и проснулся в хозяйской спальне Гран-Сангре. Его ночные видения были так же материальны, как и крепкая добротная мебель, окружающая его и смутно вырисовывающаяся в рассветном луче, пробившемся в щель между портьерами.

Он потянулся за кисетом и бумагой и скрутил сигарету.

Эта комната снилась ему и раньше, и он изучил ее досконально по этим снам… и по описаниям Лусеро.

Но теперь Николас уже не грезил. Он находился здесь в реальности. Он поменялся судьбой со сводным братом и явился в Гран-Сангре принимать наследство как единственный сын покойного Ансельмо Альварадо.

 

4

Утирая пот, обильно стекающий по лбу, Ник сидел на краю постели и смотрел на окно, за которым должен был вот-вот заняться восход.

Теперь он наследник дона Ансельмо, даже если на самом деле он безымянный ублюдок, о существовании которого почтенный родитель не имел ни малейшего понятия. Он не держал зла на человека, обрекшего его на несчастья с момента рождения. По крайней мере, он в это верил, но Лусе сказал, что он обманывает себя. Дон Ансельмо и пальцем бы не пошевелил, если бы узнал, что где-то у него родился внебрачный сын.

Может, так и есть. Пока он рос, их жилище становилось все более убогим. Они с матерью переселялись из плохой гостиницы в еще худшую, по мере того как блекла ее красота и соответственно падала цена на ее «услуги». Лотти никогда не рассказывала ему о его отце. Он догадывался, что она вообще не знает, кто его отец. Ник думал, что она зачала его от кого-то из обычных своих клиентов – окрестных фермеров, навещавших Новый Орлеан, или странствующих торговцев.

Когда ему исполнилось шесть или семь, она вдруг стала странно поглядывать на него, хотя по-прежнему без особой нежности, потому что воспринимала сына не иначе, как тяжкую обузу.

При первой же возможности Лотти избавилась от сына, отправив его, словно почтовую посылку, Исидору Бенсону, который вбивал мальчику в голову убеждение, что он дьявольское отродье.

Жизнь была адски тяжела, требовалось столько усилий, чтобы выжить, уцелеть, продержаться, что не оставалось времени размышлять о своем происхождении. Сама мысль, что его отцом мог оказаться человек благородных кровей, не приходила ему на ум до встречи с Лусеро. Скажи ему кто-либо об этом раньше, он бы поднял его на смех.

Когда сделка была заключена, сводный брат посвятил Ника в самые интимные детали их семейных отношений и быта, в подробности родословной, восходящей к пятнадцатому веку, к славным сражениям с маврами в испанской провинции Андалузия.

– Какую шутку сыграла судьба со старым развратником, – пробормотал Ник, оглядывая в который раз обстановку спальни и картины в роскошных рамах на стенах. – Его законный отпрыск обратился в наемного убийцу, поклонника дешевых шлюх и пульке. А я, выродок, о чьем существовании он и не подозревал, стал обладателем Гран-Сангре и… Мерседес.

Мерседес! Ник представил ее спящей совсем рядом, за тяжелой дубовой дверью. Ее золотые волосы, разбросанные по подушке, словно пригоршни дублонов… Одна мысль о ней заставила его мужское естество напрячься. Он ощутил тягостную боль, вызванную похотью.

Она была настоящей благородной особой, с твердыми моральными устоями, непреклонной и гордой. С подобной женщиной он не мог сблизиться даже в мечтах.

В прошлом богатые дамы из хороших семей частенько отдавались ему. Черт побери, к семнадцати годам он уразумел, что в его внешности есть что-то особенное. Самые разные женщины вешались ему на шею, привлеченные или разгульной щедростью наемного солдата, или романтикой его профессии.

Аура опасности и риска, окружавшая Ника, возбуждала в них плотское желание.

Но Ник отдавал себе отчет, что кратковременные связи – лишь возможность развлечься для скучающих богатых леди, что они и вида не подадут, будто знакомы с ним, при случайной встрече на улице после проведенных вместе бурных ночей.

Постепенно, повзрослев, он стал предпочитать общество обычных проституток, которые, по крайней мере, честно ведут себя и требуют лишь то, что им положено, и ему не надо притворяться перед ними.

Но теперь он заимел законную супругу – жену своего брата.

– Да, черт побери, она теперь моя! – Он услышал собственный голос, неожиданно громко прозвучавший в тишине.

Мерседес за эти годы обрела силу духа и, несомненно, имеет все основания отвергать любовные поползновения Лусеро. Поэтому, припоминая рассказы братца об их кратковременном совместном проживании, Ник мог понять причины ее нежелания разделить с ним ложе.

И все же, когда впервые он и она взглянули друг другу в глаза, возникло невидимое, но хорошо ощутимое притяжение.

Она заинтересовалась им – он был уверен, а в таких делах Николас Фортунато знал толк.

Ник намеревался победить ее, но не сразу, не атакой, а долгой осадой, сделать так, чтобы она, очарованная им, соблазненная, жаждущая его объятий и поцелуев, сама пришла к нему.

Однако это противоречило той роли, которую он должен был играть.

Он слишком хорошо изучил повадки и характер Лусеро Альварадо и убедился, что терпение и выдержка ему не были свойственны, особенно когда он имел дело с женским полом.

Ник мрачно усмехнулся и окутался табачным дымом. Лусе нравились женщины с огоньком, но он хотел, чтобы они доставались ему легко и дешево. И если женщина оказывала серьезное сопротивление, то – неважно, каково было ее общественное положение, – она рисковала подвергнуться со стороны Лусеро самому грубому насилию.

Ник проскакал бок о бок с ним сотни миль за эти полгода и видел, как его братец жестоко обращается с женщинами, что, впрочем, было обычным в солдатской среде. Сам Ник тоже был не без греха. На его совести скопилось немало мерзкого и темного, но насиловать женщин он себе не позволял.

Несколько раз у них дело чуть не доходило до драки, когда Ник пытался помешать Лусе овладеть какой-нибудь несчастной девчонкой, умоляющей пощадить ее. В таких случаях Лусе со смехом сдавался, шутя обещая своему старшему брату больше не шалить.

Но здесь, в Гран-Сангре, за Лусеро утвердилась репутация непреклонного в своих желаниях патрона. Все ждут от него, что он заявит свои супружеские права на обладание если не душой, то уж, во всяком случае, прекрасным телом гордой Мерседес. Если он так не поступит, то это будет совсем не в характере дона Лусеро.

Мерседес сама знала, что ее требования невыполнимы. Лусеро никогда не позволит супруге пренебрегать им. Согласившись вести себя так, как предложила Мерседес, Ник обязательно вызовет подозрения у окружающих.

Но если он поведет себя, как повел бы Лусеро, то, без сомнения, потеряет шанс на будущее счастье в объятиях красивой, любящей жены.

Пение утренних птиц в саду за окном не подсказывало ему ответа на мучившие его вопросы. Он должен принять решение сам и примет его очень скоро.

Бормоча вслух бесчисленные проклятия, Ник докурил и погасил сигарету, а потом вновь растянулся на слишком широкой для него одного кровати.

Ник проспал чуть ли не до полудня – роскошь, которую он не мог позволить себе в трудных походах.

Когда он вошел в столовую, Бальтазар отвесил ему глубокий поклон. Ник не обнаружил в комнате Мерседес, но заметил, что к кушаньям, выставленным на буфете, уже притрагивались.

– Моя жена, кажется, поднялась спозаранку?

– Донья Мерседес всегда встает в шесть, господин. Она совершает прогулки верхом, а после завтракает – обычно не здесь, а на открытом воздухе. Сейчас она занимается счетами. Должен ли я пригласить ее сюда?

– Нет, не надо ее беспокоить… пока.

– Приказать ли Ангелине приготовить для вас что-нибудь особенное на завтрак?

– Скажи, чтобы поджарила кусок мяса и чтобы он был с кровью, – проинструктировал Ник старого слугу, зная вкус Лусеро.

– Конечно, патрон. Она все сделает как положено, – откликнулся Бальтазар и поспешил на кухню.

Нику предстояло еще многому учиться и многое осваивать, несмотря на то что Лусеро усердно и с удовольствием натаскивал его, готовя к предстоящей жизни в Гран-Сангре. Ник, например, одинаково хорошо действовал обеими руками – умение, унаследованное им от матери и необходимое для профессионального солдата, но Лусе был правшой, так что Нику придется оперировать в основном только правой рукой. Или еще такая мелочь – Ник любил французскую кухню, блюда, изготовленные в нежном соусе, но его мексиканский сводный братец презирал все иностранное и предпочитал мясо, зажаренное на решетке, сдобренное жгучим чили. Так как Лусе тоже приобщился к курению на войне, Ник решил хотя бы в этом единственном случае не ломать своей привычки.

Оба они были отличными наездниками, и, когда Ник выразил свое восхищение великолепным андалузцем, братец великодушно подтвердил намерение подарить ему жеребца, объяснив свой поступок тем, что всеми будет замечено и вызовет подозрение, если он явится домой не на знаменитом сером скакуне.

Ник углубился в раздумья, какие первые шаги следует ему предпринять на новом поприще, но тут за его спиной отворилась дверь, ведущая в кухню, и дерзко самоуверенная женщина с лицом, источающим чувственность, с пышной гривой иссиня-черных волос, ниспадавших ниже талии, внесла поднос с серебряным кофейным прибором.

Поволока в темных глазах и наводящее сразу же на грешные мысли покачивание бедер ясно говорили, что между нею и хозяином любовные отношения.

Ник сразу мог догадаться, кто она, даже если б Лусеро не описал свою любовницу подробнейшим образом, вплоть до самых интимных деталей.

– Спасибо, милая, – произнес Ник, окинув ее пристальным оценивающим взглядом, который он тоже перенял, наблюдая за Лусеро.

– Ты скучал по мне, дорогой? – Она провела язычком по своим пухлым розовым губкам и уставилась на любовника, будто раздевая его глазами начиная с рубашки с открытым воротом и до сверкающих сапог для верховой езды. Потом она всмотрелась в его лицо.

– Тебя отметили? – произнесла она хрипловатым голосом и тронула пальчиком шрам на его щеке.

– Сабля какого-то придурка содрала с меня клочок кожи.

– Каждый день нашей разлуки показался мне годом, – прошептала она.

Ее сильная ладонь легла ему на грудь, на то место, где под тонкой тканью рубашки билось сердце.

Он откинул голову и расхохотался:

– Держу пари, что ты все ночи проводила в одиночестве, пока я отсутствовал.

Инносенсия придвинулась к нему еще ближе. Ее выпуклые груди ерзали по его груди, пока соски не встали торчком и двумя темными точками не обозначились под легкой хлопчатобумажной шамизой .

– Каждый день я едва добиралась до кровати, – призналась она с обидой. – Твоя супруга – эта бледная немочь – заставила меня работать, как пеона. Посмотри!

Она показала руки, чтобы он убедился. Руки были натруженные, такие же, как и у его жены. На этом сходство кончалось, ибо руки Инносенсии по размеру соответствовали ее крупному телосложению. Она обладала приятными очертаниями для постельных утех, но через несколько лет, несомненно, растолстеет, что никогда не произойдет с Мерседес, с ее урожденной аристократической утонченностью фигуры.

Как мог Лусеро предпочесть эту вульгарную девку-неряху такой красавице, как его жена?

Лусе просветил Ника насчет своей давешней «дамы сердца» и предупредил, что если кто и разоблачит их рискованную затею, так именно Инносенсия.

Он овладел ею, когда ему едва исполнилось восемнадцать. Она изучила досконально его тело и все его повадки, и то, как он занимается любовью, и даже как он мечется во сне.

Братец посвятил описанию Инносенсии гораздо больше времени, чем уделил рассказу о Мерседес, но, увидев воочию пассию Лусеро, Ник не ощутил склонности стать преемником брата в любовных играх с этой знойной красоткой.

Она, нимало не смущаясь и не теряя даром времени, ощупывала его плечи, шею, прижималась к нему грудью, животом, бедрами, раздвинув ляжки, зажала между ними его ногу.

Она вызывала его на любовную игру. Пальцы ее действовали все активнее. Ее волосы щекотали его ухо, щеку. Инносенсия попыталась высунутым языком раздвинуть его губы, плотно сжатые, твердые и неприступные, как баррикады повстанцев. Она источала похоть, но ей пришлось отступить. Она сделала это, открыто выражая недовольство, и сердито надулась.

– Я стала для тебя нежеланной после всех тех француженок, с которыми ты развлекался в столице? Я умею делать все, что и они, и даже лучше. Гораздо лучше, мой жеребец! Потрогай меня и попробуй сказать, что ты не помнишь, какова я на ощупь.

Инносенсия вцепилась в его руки и заставила Ника обхватить ладонями свои тяжелые груди. Изогнувшись дугой, она стала ерзать нижней частью живота по его бедрам, а голова ее будто приклеилась к его голове.

Она шептала ему на ухо непристойности и постанывала от страсти.

Он оттолкнул ее без всяких церемоний, как это сделал бы Лусеро. Его сводный братец всегда так поступал с женщинами, к которым потерял интерес.

– Я сам решу, когда… если захочу тебя, милая. А сейчас этим заниматься не время и не место.

– Неужто ты боишься того, что скажет задравшая свой благородный нос сеньора Мерседес? Когда она заявилась сюда – невинная козочка, трепетная невеста, – тебе было на нее наплевать. Ты брал меня на полу отцовской библиотеки и не позаботился даже прикрыть дверь, и она видела это на другой день после вашей свадьбы.

– То было давно. Я возвратился домой, чтобы выполнить свой долг – произвести на свет законного наследника Гран-Сангре.

– Ха! Я так думаю, что эта девица вообще бесплодна. Скоро она тебе надоест, и ты вернешься ко мне…

Она вновь возобновила свою атаку и всем телом почти легла на него.

– Ну вспомни, вспомни, как мы забавлялись, мой могучий жеребец!

Мерседес стояла на пороге, прикованная к месту. Она застала только концовку их разговора. Она видела, как эта грязная шлюха бесстыдно демонстрирует свои пышные прелести, соблазняя ее мужа, услышала произнесенную им фразу: «Я вернулся, чтобы выполнить свой долг…»

Жажда расправы вскипела в ней, кровавый туман застлал взор. Она сделала шаг… другой… Ее пальцы напряглись, сгибаясь, словно когти, готовые вырвать из объятий неверного мужа его мерзкую любовницу.

Но Ник опередил ее, отшвырнув от себя неугомонную женщину.

– Я уже сказал тебе «нет»! Сколько можно повторять одно и то же? Иди к дьяволу! Я уже не тот мальчишка, который липнул к тебе, как муха к меду.

Они не заметили появления Мерседес. Инносенсия топнула ногой и прошипела:

– Ты еще пожалеешь… Я тебя обучила, как заниматься любовью. Я твоя учительница в постели…

– Но я хозяйка Гран-Сангре, а ты лишь грязная судомойка! – выкрикнула, не сдержавшись, Мерседес.

Николас, застигнутый врасплох, растерянно оглянулся и увидел охваченное пожаром, раскрасневшееся лицо супруги и молнии, вспыхивающие в ее глазах.

С угрожающим видом, словно грозовая туча, она надвигалась на него.

«А кошечка-то, оказывается, ревнива!» – подумал он.

Как ни странно, зрелище это приподняло его настроение. Он состроил насмешливую мину, наблюдая, как учащенно вздымается и опускается ее грудь в припадке справедливой ярости.

Мерседес была одета в простое голубенькое платье из льняной ткани с высоким воротом под горло, обшитым белой полоской кружев. Но этот скромный наряд, плотно облегающий округлости ее фигуры, производил совсем обратный эффект, чем тот, которого, видимо, добивалась его хозяйка.

Он лукаво улыбнулся, давая ей понять, что догадался о сжигающей ее ревности.

Любовница Лусеро, быстро оправившись от испуга, вызванного внезапным появлением хозяйки, тут же заявила:

– Ты не позволишь ей меня наказать, Лусеро! Ты – патрон Гран-Сангре!

– Да, милая Сенси! Я патрон. – Он даже не взглянул больше на Инносенсию, целиком поглощенный созерцанием разъяренной супруги. – Иди на кухню. Уверен, что Ангелина найдет тебе занятие.

Он небрежно похлопал ее по руке, как бы успокаивая, а она с оскорбленным видом крутанулась на месте так, что ее широкая красная юбка взвилась, открыв его взгляду полные, хорошо вылепленные икры загорелых ног.

Затем Инносенсия стремительно покинула комнату.

– Мне остается только надеяться, что она не подсыплет яду в приправу к моему бифштексу, – сказал Ник.

Спокойно выдержав негодующий взгляд Мерседес, он приблизился к ней. Тепло его сильного тела обволакивало ее, когда он встал перед ней. Ей захотелось попятиться от него, выйти из пределов того странного магнитного поля, которое, как она чувствовала, он постоянно излучал.

Но вместо этого она осталась на месте и произнесла с бесцеремонностью, ей совсем не свойственной:

– В прежние времена ты бы прогнал меня, а не ее. Ты изменился, Лусеро.

Он беспечно пожал плечами и стал накручивать на палец отделившийся от ее прически локон.

– Не знаю… может быть, и так. Но ты здесь хозяйка, а она всего-навсего служанка.

– Но заодно и любовница хозяина.

Тон ее был ледяным, но в нем ощущалась горечь непрощенной обиды. Лусеро и об этом подробно поведал ему. Он когда-то смертельно оскорбил Мерседес, занимаясь любовью с Инносенсией чуть ли не на глазах у своей жены.

– Она была моей пассией. Была! – подчеркнул Ник. – С тех пор мои вкусы стали изысканнее. Я полюбил блондинок.

В награду за свои слова он получил вспыхнувший на щеках супруги румянец. Ни одна женщина не останется равнодушной, если ей польстить.

Напряжение между ними возрастало с каждым мгновением, пока они, сохраняя неподвижность, стояли друг против друга.

Она спрятала внезапно вспотевшие руки в складках юбки. Его пальцы продолжали игру с ее локоном. Их дыхание сталкивалось и становилось все горячее.

– Вот ваш завтрак, патрон! Я приготовила… О, тысяча извинений! – Ангелина растерялась. Стоя в дверях с тяжелым подносом, заставленным источающими аромат кушаньями, она не решалась внести его в столовую.

Ник обратил на нее свою лучезарную улыбку:

– Все в порядке, Ангелина. Я изголодался по твоим великолепным бифштексам.

– Боюсь, что мясо покажется вам жилистым. Нам пришлось зарезать вчера вола, который был уже в возрасте. Хиларио не смог найти ничего лучше.

В скороговорке Ангелины ощущался вполне оправданный гнев на горестные обстоятельства:

– Увы, патрон! Я уж старалась, как могла, чтобы превратить этот кусок непотребной подошвы в нечто съедобное и доставить удовольствие сеньору. Но зато у нас есть свежие перцы, и помидоры, и орешки, названные в честь Монтесумы, и когда все это запечено вместе и подано с пылу с жару, то составит приличную компанию самому тощему куску мяса. Ну а хлебушек наш превосходен, просто тает во рту.

Она приподняла руку, показывая корзинку с горячими лепешками, висевшую у нее на локте.

Николас с вниманием выслушал монолог возбужденной поварихи, а потом взглянул на Мерседес:

– Хиларио вчера успел мне поплакаться, но как могло получиться, что в таком обширном поместье, как наше, совсем не осталось скота?

– Я уже говорила тебе, что армия забирает для себя все, что пожелает, а остаток подбирают хуаристы. Мне удалось отогнать немного скота на дальние пастбища, но людей не хватает, чтобы о нем заботиться, – сказала Мерседес.

Николас в задумчивости потер подбородок:

– Я знаю, что ты уже завтракала, но, может быть, согласишься выпить со мной кофе и заодно поговорить об этих проблемах?

Он вежливо пододвинул ей стул. Ей ничего не оставалось, как покориться и занять место за столом.

Ангелина налила супругам по чашке густого крепчайшего кофе и отправилась к себе на кухню. Ник с наслаждением вдохнул аромат горячего черного напитка.

Мерседес сказала:

– Кофе уже становится редкостью. Мне говорили, что война на Юге нарушила его доставку и уничтожила почти весь прошлогодний урожай. С каждым месяцем оно дорожает. Когда наши запасы иссякнут, нам не на что будет их возобновить. Я велела Ангелине мешать кофе с цикорием, чтобы растянуть остатки.

Он отхлебнул глоток:

– Если бы ты попробовала мерзостную бурду, что пьют солдаты! То, что нам подали сейчас, я нахожу восхитительным.

В ее взгляде чувствовался неподдельный интерес.

– Война очень изменила тебя.

В ответ он сверкнул улыбкой.

– Подожди, ты еще не то увидишь… И, я надеюсь, будешь довольна.

Мерседес никак не собиралась затевать с ним долгую беседу, тем более на интимные темы. Поэтому она вновь вернулась к проблемам Гран-Сангре.

– У Хиларио имеется всего лишь около десятка пастухов, кто хоть как-то способен взобраться на лошадь и управляться со стадом. Перед твоим отъездом их было около ста.

– Я постараюсь нанять кое-кого в Эрмосильо. Там всегда околачиваются оставшиеся не у дел наемники, кому заработанные несколько песо не помешают.

– У нас нет этих песо, чтобы заплатить им, – напомнила ему она. – Разве только мы продадим кое-что из фамильных ценностей.

– Чтобы спасти Гран-Сангре мы, вероятно, так и поступим, но не сейчас. Пока мы воздержимся. Я подсобрал кое-какое золотишко за эти годы. Его немного, но для начала нам хватит.

– Могу вообразить, какими способами ты добывал свое золото, – не удержалась Мерседес от ядовитого намека.

– Нет, моя дорогая супруга! – мрачно возразил Ник. – Того, что на самом деле происходило, вообразить ты не сможешь. Никогда, ни в каком самом страшном сне. И я тебе не посоветовал бы и помышлять об этом, – добавил Ник, и она уловила некий испуг в его глазах, будто он на мгновение увидел привидение.

Оба надолго замолчали, и молчание это постепенно стало их тяготить.

Чтобы нарушить его, Мерседес заговорила первой:

– Я видела немало праздношатающихся молодых мужчин на площадях и на базарах в Эрмосильо. Вполне возможно, что они согласятся поработать на тебя. Думаю, тебе следует отправиться туда сегодня.

В его настроении мгновенно произошел перелом, словно солнце выглянуло из-за туч. Он сказал почти весело, хотя слова его никак не вязались с шутливой миной на лице:

– О да! Как ловко ты все придумала – услать меня в Эрмосильо, куда скакать два дня на хорошем жеребце, а тебя оставить тешиться одиночеством в своей спальне. Кто знает, может, счастье улыбнется, и я упаду с лошади и сломаю себе шею. Всадника на каждом шагу ждет открытая могила.

Мерседес знала эту старую поговорку и не любила ее. Она недовольно поморщилась:

– Не строй из себя героя мелодрамы, Лусеро. Если весь сброд Бенито Хуареса не сладил с тобой за четыре года, то уж увеселительная прогулка в Эрмосильо никак тебе не повредит. Разве тебе не требуется слегка развеяться?

Он приложился губами к ее запястью:

– О, как нежно заботится обо мне моя жена!..

Вместо поездки в столицу штата Николас, сопровождаемый Хиларио, направился осматривать дальние пастбища, передав Мерседес через слугу, что будет отсутствовать до конца недели. Он нашел законный предлог уступить требованиям Мерседес оставить ее в покое, не уронив при этом собственного достоинства.

Путешествие было сопряжено с такими трудностями, которые даже Нику, привыкшему к изнурительным долгим рейдам верхом, показались чрезмерными.

Путь проходил по гористой, выжженной солнцем пустыне. Они выискивали редкие источники, куда тянулись лошади и скот, но неизвестные двуногим хищникам, посланным добывать пропитание для обеих враждующих армий.

Фортунато было не впервой проводить целый день в седле под безжалостным солнцем, а ночь – на холодных камнях. Завывания волков и койотов убаюкивали его, навевая крепкий сон.

Хиларио следовал за ним как тень, не скулил, не жаловался, не выказывал ни малейших признаков усталости, несмотря на то что был вдвое старше патрона. Старый вакеро родился и вырос в дикой пустоши Соноры, где воздух был так разрежен, что почти неощутим, и налетавший порывами ветер словно сдирал кожу с живого мяса. Температура доходила до девяноста градусов по Фаренгейту в полдень и падала до двадцати с наступлением сумерек.

На протяжении первого дня пути старик был почтителен и сдержан соответственно своему низкому общественному положению – ведь он был всего лишь простым табунщиком, сопровождающим господина. В тот вечер Николас откупорил бутылку мескаля, когда они устроились рядышком у огня, готовя себе примитивный ужин. Хлебнув порядочный глоток живительного напитка, Фортунато протянул бутыль старику:

– Эта штука согреет нас ночью.

Хиларио изумился. Он не сразу потянулся за бутылкой. В его умных, далеко не старческих глазах вспыхнуло любопытство. Он изучающе посмотрел на хозяина:

– Война сильно изменила вас, сеньор.

– Жена мне сказала то же самое.

Ник хитро улыбнулся.

– В былые времена вы меня и близко бы не подпустили к себе, – сказал Хиларио.

Жилистый, иссушенный ветрами вакеро аккуратно приложился к горлышку, сделал маленький глоток и вернул бутылку патрону.

Без колебаний Фортунато повторил процедуру. Бутыль вновь перешла в руки его спутника. На этот раз старик действовал смелее. Блаженное тепло ощутили и хозяин, и работник.

– В былые времена у нас не было общих дел.

– Да, тогда вы были еще юнцом… Что ж, мы все взрослеем, стареем и, может быть, умнеем… если судьба к нам благосклонна. Но бывает и наоборот. Нельзя предугадать, как распорядится судьба. С судьбой не поспоришь…

Николас удивленно приподнял бровь:

– Ты рассуждаешь как заправский солдат.

– Я научился принимать все, что судьба мне пошлет. Не думаю, что Господь и его ангелы больше интересуются каким-то табунщиком, чем солдатом. И тот, и другой им одинаково безразличны. Это лишь глупые пеоны молятся Богу и надеются впустую, что Бог их услышит.

Он начал скручивать сигарету. Николас сделал то же самое.

Они покуривали и прикладывались к бутылке в обоюдном молчании.

– Я расскажу вам историю о пеонах в Пуэбло-Сан-Исидор.

От выпитого мескаля глазки старика заискрились.

– Это поместье моего соседа, старого дона Эстебано? Не так ли? – спросил Фортунато.

– Да. Но эту злую шутку судьба могла сыграть с любым, кто трудится на земле. Не берусь утверждать, что это чистая правда, но…

Старик напустил на себя простодушный вид и начал свой рассказ:

– Как раз накануне сева пеоны пришли к священнику и попросили разрешения вынести на поле статую их святого покровителя, чтобы солнце хорошо прогрело пахоту и урожай стал бы богатым. Священник дал согласие, и они так и поступили. Зерно пошло в рост, и молодые побеги наливались соком на славу, но затем солнце раскалилось докрасна, наступила страшная засуха, и растения стали хрупкими, ломкими.

Опять крестьяне пристали к священнику и потребовали у него статую Богородицы. И опять тот согласился, и Святую Деву поставили в поле, чтобы она на этот раз вымолила дождь. Что ж, дожди начались, но не такие, о которых они просили, а разверзлись хляби небесные, и жуткий ливень зарядил на много дней. А когда он наконец прекратился, все злаки прибило к земле. Весь урожай погиб. Остался лежать в грязи и сгнил на корню.

В третий раз пришли селяне к священнику. Теперь уже за статуей самого Иисуса Христа.

«Боже мой! – вскричал падре. – О чем вы будете молиться теперь – о дожде или о солнце?»

«Нет, – ответил староста. – Мы хотим отнести Иисуса в поля и показать ему, какая у него неразумная мать».

Пока Фортунато от души смеялся, Хиларио добрался до донышка бутылки.

– Как я сказал вам, патрон, это всего лишь безобидная сказочка.

Сквозь смех Ник предупредил старика:

– Не думаю, что падре Сальвадор одобрит ее, если услышит.

– Тьфу! Он-то, конечно, взовьется до потолка, наложит на всех такую епитимью, что мозоли на коленях у нас станут потверже, чем на руках.

– Он и мою мать заставлял молиться без устали, насколько я помню, – поделился Ник со стариком сведениями, почерпнутыми из рассказов Лусеро о своем детстве и юности.

Хотя Лотти Форчун не увлекалась религией, но между братьями было то сходство, что оба они страдали от равнодушия к ним матерей.

– Она привезла его с собой как личного исповедника, когда явилась, чтобы обвенчаться с твоим отцом. Он предан только донье Софии, а на остальных ему наплевать.

– Думаю, что он настраивал мать против отца.

– А вашего отца против вашей супруги. Впрочем, не мое дело судить о том, что творится в Большом доме. Это мескаль развязал мне язык.

Вялость Ника как рукой сняло. Он уставился на старика.

– Дон Ансельмо и падре Сальвадор терпеть не могли друг друга. Кого же священник стал поддерживать в домашних ссорах?

Хиларио чувствовал себя неловко. Глупо было с его стороны начать выступать в защиту молодой патроны, зная, что дон Лусеро относится к жене с не меньшим презрением, чем его отец относился к донье Софии.

– Ваша жена впряглась в ярмо после вашего отъезда на войну. Вам известно, патрон, что ваш отец не интересовался, как обстоят дела в Гран-Сангре, а предпочитал веселую жизнь в Эрмосильо и городские развлечения – вино, карты, бега, петушиные бои и, конечно, продажных женщин. Он никогда не был настоящим хозяином.

– Донья Мерседес призналась мне, что ей пришлось управлять всем поместьем еще до того, как сеньор заболел. Я не знал, верить ей или нет. – Ник провоцировал старика на правдивый ответ.

– Поверьте ей, дон Лусеро. Она работала больше, чем мы все… и пеоны, и слуги. – Но даже если отец отказывался заниматься поместьем, как он мог позволить женщине занять хозяйское место? Такого быть не может!

Ответ на свой вопрос Ник прочитал на лице старика.

– Должно быть, это был сущий ад для нее, – догадался он. – А упрямый священник, вероятно, счел ее поведение непристойным.

– Так оно и было. Он упрекал ее за то, что она водится со мной и такими же, как я. Мы ведь не очень-то почитаем боженьку и святую церковь, да будет вам известно, патрон. Но кушать и священнику надобно… Он пошумел, пошумел и поутих.

Хиларио хитро усмехнулся, но тут же сказал уже серьезно:

– Донья Мерседес всегда стояла за нас, а ей это обходилось недешево. Уж так проклинал ее старый брюзга и накладывал одну епитимью за другой, и с каждым разом все суровее. Она управляла Гран-Сангре вплоть до дня вашего приезда и не дала пропасть хозяйству. Ну а теперь, раз вы здесь, патрон, дела совсем наладятся.

– Надеюсь, Хиларио, надеюсь… – произнес Ник вслух, а сам подумал: «Если только маленькая злючка согласится отдать власть, которая ей так полюбилась, добровольно, без кровопролития». – Как ты считаешь, отыщется ли в Эрмосильо дюжина бездельников, чтобы поработать на нас?

– Если заплатить им, то с уверенностью скажу «да». Есть старая пословица: «Как бы петух высоко ни задирал голову, а за зернышком наклонится». Времена сейчас трудные, и те, кто не попал в солдаты, сейчас голодают.

– А найдем ли мы столько лошадей и скота, чтобы нанятые пастухи оправдали наши затраты? – задал вопрос Ник, вороша угли в костре.

– За это не беспокойтесь. Как только мы отъедем подальше, куда не заглядывали армейские патрули, тут сразу объявятся и лошади, и быки, и коровенки.

Слова Хиларио подтвердились. К полудню они перевалили через хребет, и взору их открылась травянистая лощина, буквально заполненная жирными длиннорогими буйволами.

На третий день пути они обнаружили табун, прежде принадлежавший семейству Альварадо, возглавляемый одним из призовых жеребцов андалузской породы. Стало очевидно, что на пастбищах сохранилось многое из прежнего достояния Гран-Сангре.

После четырех дней странствий они повернули обратно к Большому дому, преисполненные планов, как собрать скот на зимовку в западных горных каньонах, где стада были бы недоступны мародерам – как имперским, так и республиканским.

К вечеру того же дня они прискакали в кораль на ранчо – пропыленные, усталые, с ломотой в теле, но в приподнятом настроении. Хиларио перепоручил свою лошадь конюшенному мальчишке, гордый от сознания того, что хоть на короткое время кто-то находится у него в подчинении и выполняет черную работу.

Николас не захотел доверить Петра какому-то юнцу и сам повел взмыленного коня в стойло, чтобы вытереть его досуха.

Под низким потолком конюшни было жарко и душно. Запахи человеческого и лошадиного пота смешивались воедино с острыми ароматами навоза и сухих трав. Занимаясь громадным скакуном, Ник скинул рубашку и повесил ее на ограду стойла вместе с поясом, набитым патронами, и прицепленным к нему револьвером в кобуре.

После долгой езды по полям, где она проверяла, в каком состоянии зерновые, Мерседес тоже разгорячилась и устала. Старая кобыла, которую она с трудом уберегла от конфискации на нужды армии, была далеко не призовой лошадью, но Мерседес дорожила ею безмерно.

Спешившись, она пошлепала кобылу по крупу и направилась в конюшню проверить, как мальчишка будет ухаживать за лошадью.

Шагнув внутрь, в сумрак помещения, она после яркого солнечного света на мгновение ослепла. Рой пылинок словно запорошил ей глаза. Она ничего не видела, но услышала звуки, доносившиеся из глубины конюшни, – тихое лошадиное ржание и вкрадчивый голос мужчины, ласково-приглушенный, что-то тихо приговаривающий. Голос Лусеро!

Он вернулся!

Сердце сразу же стало бешено гнать кровь по жилам. Когда глаза ее освоились с темнотой, она разглядела вдали его силуэт.

Он стоял к ней спиной, чуть наклонившись, собирая свои вещи. Он перекинул тяжелый пояс с оружием через обнаженное плечо, на другое плечо небрежно легла пропитанная потом рубашка.

Следует ли ей нырнуть незаметно в одно из пустующих стойл и избежать тем самым неизбежной встречи? Вид у нее был не самый лучший, волосы растрепаны. Она сама взмокла от пота.

Нет! После всего, что было, неужели она будет думать о своей внешности, о том, чтобы выглядеть для него привлекательной?

Мерседес осталась стоять в проходе, и он чуть не натолкнулся на нее, изумленный неожиданным ее появлением.

– Я слышал, что кто-то вошел сюда, но никак не думал, что это ты.

Взгляд его, как уже случалось неоднократно, скользнул по ее фигуре – от разметавшихся по ветру пышных волос до подола вконец изношенного коричневого платья для верховой езды. Цвет этот был не в чести у большинства женщин, но Мерседес всегда следовала своему вкусу.

Ее тронутая загаром кожа и янтарные глаза только выигрывали, когда она носила шоколадного оттенка одежду. Несмотря на явную ветхость, платье идеально облегало ее гибкое тело. Она расстегнула верхние пуговицы, и этого было достаточно, чтобы Ник разглядел края двух нежных полушарий.

Мерседес ощутила, как его волчьи глаза впились в ее груди, и поборола в себе инстинктивное желание загородиться от них, застегнув платье.

Однако она не сделала этого и, выдержав его взгляд, произнесла с вызовом:

– Мы не ждали, что ты явишься сегодня. У нас нет обеда, но я велю Ангелине зарезать цыпленка. Лазаро натаскает тебе воды для ванны.

Последнее было весьма кстати. Он весь покрылся потом, а в волосы, в уши, в рот набилась степная пыль.

Он усмехнулся.

– Неужели я вызываю в тебе отвращение? – спросил Ник, поигрывая тяжелой кобурой, свешивающейся с плеча, и придвинулся к ней вплотную.

Она разозлилась на себя за то, что его близость так возбуждает ее.

– Да, конечно. И даже большее отвращение, чем ты думаешь! – вырвалось у нее.

От него исходил крепкий дух потного мужского тела, но почему-то для нее этот запах был не лишен приятности. И еще пахло кожей от ремня и кобуры, конским потом и пылью. Струйки соленой влаги собрали эту пыль в грязевые потоки, кое-где уже засохшие на волосатой груди и плоском животе. Пот струился по телу и проникал ниже талии под пояс черных обтягивающих штанов.

После свадьбы Лусеро несколько раз ложился с ней в постель, но она никогда не видела его обнаженным. И сейчас тело его выглядело таким же крепким и мускулистым, как и в те моменты, когда он наваливался на нее, сбрасывая свое семя в ее негостеприимное лоно.

Ее взгляд, казалось, обрел собственную волю и вопреки желанию Мерседес занялся изучением выпуклых мышц, спрятанных под бронзовой от загара кожей, покрытой бесчисленными рубцами и шрамами самых разных размеров – от крохотных до громадных с неровными краями.

Мерседес уставилась на ужасный разрез, проходящий от груди через весь правый бок. Произнесенные им слова наконец вывели ее из транса.

– Сабельный шрам – это подарок одного из бойцов генерала Эскобедо, – сухо пояснил он, немного озадаченный волнением, которое вызвало в ней созерцание мужского тела.

Вероятно, она поразилась тому, сколько он заимел шрамов за время их разлуки. Причем большинство из них были старые раны. Николас постарался найти приемлемое объяснение.

– На первых порах мне пришлось особенно туговато. Дальше было уже полегче. За четыре года можно приобрести еще и не такое богатство.

Мерседес растерянно моргнула, подняла глаза и встретила его насмешливый взгляд.

– Да, я убедилась теперь в этом… но для патрона неприлично разгуливать по поместью полуодетым и вооруженным до зубов, словно разбойник. Будь добр, надень рубашку и отдай оружие кому-нибудь из слуг. О нем позаботятся.

– Ты заговорила так сладко, как и подобает соскучившейся супруге. Ты и впрямь скучала по мне, Мерседес?

Он взял ее за распахнутый ворот платья и привлек к себе.

– Не я один здесь полураздет…

Он ткнулся носом в ее кожу ниже шеи и принюхался. Пот и лавандовая вода – как они вместе восхитительно, женственно пахли.

– Тебе тоже нужна ванна. Не попросить ли мне Лазаро наполнить один большой чан на двоих?

Мерседес попыталась отстраниться. В зрачках ее заметался испуг.

– Разумеется, нет! – вскрикнула она.

Ее руки уперлись ему в грудь, курчавые, жесткие волосы щекотали ладони. Он возвышался над ней, прижимался все плотнее, пряжка его пояса вдавилась ей в живот, а патроны на ремне царапали ее нежное плечо. Ножны огромного, наводящего ужас ножа впились ей в бедро, когда Мерседес, извернувшись, сделала попытку освободиться.

Он расхохотался, не отпуская ее, и запустил пальцы в гриву золотистых волос, откинутых за спину.

– Клянусь Богом, ты чертовски хороша!

Казалось, он был готов тут же овладеть ею.

Мерседес ощутила, как затвердела его плоть. Их бедра сблизились вплотную, рот его приник к ее рту. Он крепко держал ее за волосы, и она не могла пошевелить головой.

Вот этого она и боялась с первого мгновения его прибытия в Гран-Сангре. Или только она старалась убедить себя, что боится? А на самом деле…

Мерседес не хотела, чтобы он насильно заставил ее удовлетворять его вспыхнувшее внезапно желание. Его натиск вызывал в ней протест. Ей было стыдно и больно от его ласк. И все же…

Его дыхание дурманило ее, все в голове перепуталось, сердце колотилось так, будто с ней вот-вот случится припадок. Безуспешны были ее старания остаться безжизненной тряпичной куклой, какой, к ярости супруга, она была четыре года назад, лежа в его объятиях.

Сейчас ее охватили совсем иные чувства. Мерседес не могла сохранять пассивность. Какая-то часть ее сознания просто молила о том, чтобы он поцеловал ее.

Но он удивил ее тем, что разжал объятия… Она едва не упала, зашаталась – изумленная и униженная.

Подобный поступок дался Нику с невероятным трудом. Никогда раньше в жизни не приходилось ему так жестоко воевать с самим собою. Желание причиняло невыносимую боль. Лишь ничтожная преграда отделяла его от жаркого поцелуя и всего… что за этим неизбежно последовало бы.

«Лусе бы так не поступил! – мелькнула у него мысль. – Почему я не Лусе?»

– До вечера, – прошептал он чуть слышно.

Обещание это или угроза? Мерседес терялась в догадках, что у него на уме и что она сама ждет от него.

 

5

Мерседес попятилась от него. Учащенное дыхание заставляло ее грудь бурно вздыматься и опадать. Больших усилий стоило ей преодолеть дрожь, сотрясавшую все ее тело.

Николас взглянул на нее с наглым высокомерием, которое было так характерно для Лусеро, а потом поднял руки вверх, как бы признавая на этот раз свое поражение.

Бросив многозначительный взгляд вниз, нарочно обращая ее внимание на явное свидетельство того, насколько он жаждет обладать ею, Ник произнес игривым тоном:

– Видишь, любимая, к чему приводит даже легкое прикосновение к твоим роскошным прелестям?

– Я вижу, что ты остался таким же неуемным жеребцом, каким и был, и скачешь по прежней колее. Тебе лишь бы задрать юбку какой-либо девчонке или старухе – без разницы! – выпалила она и тут же готова была откусить себе язык. Злить его было весьма опрометчиво с ее стороны и привело бы только к возмездию, скорому, жестокому и отвратительному.

Но он неожиданно ответил ей добродушной улыбкой, скинул с плеча пояс с кобурой, повесил на край стойла. Затем отстегнул с бедра ножны с кинжалом и аккуратно поместил холодное оружие рядом с огнестрельным.

Потом широко развел руками:

– Как видишь, теперь я полностью беззащитен перед тобой.

– Хватит паясничать! Беззащитным ты никогда не был. Даже когда лежал в пеленках.

– Зря ты так думаешь, Мерседес. Когда я родился…

Ник оборвал себя, придя в ужас от того, что признание чуть не сорвалось у него с уст. Боже, что с ним происходит? Эта женщина лишила его рассудка. Очень скоро он окончательно выдаст себя, хитроумная комбинация развалится, как карточный домик, и он превратится опять в нищего ублюдка, которому только и останется, что вновь отдавать внаем себя и свой штык.

«Держи язык за зубами и не теряй головы! Изображай из себя Лусеро, черт тебя побери, если хочешь владеть Гран-Сангре и этой женщиной!»

Она заметила, как страдание на мгновение исказило его лицо, но не могла догадаться, что послужило тому причиной. А может быть, ей это просто почудилось. Ведь он опять ощупывает ее бесцеремонным сластолюбивым взглядом, который был ей так ненавистен.

Ник прикрыл заскорузлой от пота рубашкой свои бронзовые плечи. Игра мощных мускулов притягивала ее взор. Мерседес облизала украдкой пересохшие губы и нервно проглотила комок, застрявший в горле.

– Я прослежу, чтобы готовили ванну и обед, – заявила она, выказав жалкие остатки самообладания, которые ей удалось сохранить, и, резко отвернувшись, пошла прочь.

Он крикнул ей вслед:

– Не забудь и сама помыться, Мерседес! Будет жаль испачкать чистые простыни в моей постели.

Ее стройная спина вздрогнула, напряглась, она сбилась с шага, но не остановилась.

«Если я неуемный жеребец, как она меня назвала, то сама она – кобылка что надо, с великолепной статью – моя породистая кобылка. Ночь мы проведем отлично», – пообещал сам себе Ник. Кликнув конюшенного мальчишку, распорядился накормить Петра, а потом отнести хозяйское оружие в дом.

Насвистывая, Ник пересек полутемный холл, поднялся по лестнице на второй этаж, и тут на пути его появился священник, словно черное привидение. Он явно поджидал Ника. «Черт побери, что надо от меня исповеднику доньи Софии?» – подумал Ник, вспомнив, как пренебрежительно отзывался о падре старый Хиларио.

– Вы о чем-то хотели поговорить со мной, отец Сальвадор?

– Я рад вашему возвращению, потому что дело не терпит отлагательства. Гонец из Эрмосильо доставил это сегодня днем. Оно адресовано патрону Гран-Сангре.

Он протянул Нику вскрытый конверт.

Ник нахмурился, увидев сломанную печать, и падре поспешил оправдаться:

– Так как на конверте стояло имя покойного дона Ансельмо, а вы отсутствовали, я счел своим долгом ознакомиться с содержанием письма в надежде, что смогу чем-то помочь…

– А что посланец? Он ждет? – осведомился Фортунато, разворачивая маленький листок простой дешевой бумаги.

– Нет, монахини-урсулинки оплатили ему только за то, чтобы он заскочил с письмом сюда по дороге в Дуранго, – объяснил священник, явно нервничая.

Он неотрывно следил, как Ник с напряжением разбирает мелкий почерк, которым было написано послание.

«Благородный сеньор!

Как Вам известно, мы заботились о ребенке, отправленном Вами к нам четыре с половиной года тому назад, а также о матери этого дитя, Рите Херерра, которая работала на кухне монастыря.

С прискорбием извещаю Вас, что сеньорита Херерра заболела холерой и отдала душу в руки Господа на прошлой неделе.

Мы были бы счастливы продолжать воспитание Розалии, девочки, несомненно, смышленой, обладающей привлекательной внешностью и всеми нами любимой, но эпидемия унесла жизни не только ее матери, но и большинства сестер во Христе, отчего монастырь лишился необходимых рабочих рук и переживает большие трудности.

Время сейчас беспокойное, и я тревожусь за безопасность девочки, если она останется с нами.

Поэтому я вынуждена просить Вас, чтобы Вы забрали ребенка Вашего сына и поместили бы Розалию под более надежный кров. Понимая всю сложность и деликатность проблемы, все же осмелюсь дать Вам совет обратиться за помощью в обитель Святого Креста в Гайямайо, которая до сих пор еще не пострадала от войны.

Маленький денежный дар, такой же, как Вы когда-то передали нам через мать Розалии, будет с благодарностью принят и оценен тамошней матерью-настоятельницей Марией Агнессой. Если я не получу от Вас ответа до конца месяца, то мне придется вернуть Розалию в Гран-Сангре».

Заключительные фразы послания – формальные пожелания здоровья и благополучия с упоминанием всех имен и титулов дона Ансельмо, а также подпись настоятельницы – все это поплыло перед глазами пораженного Фортунато. Он смял письмо в кулаке, а мысли его неслись вскачь и кружились, как дикие кони. Ребенок, дитя! Родная плоть и кровь, его племянница! И Лусе ни разу не заикнулся о девочке и ее матери!

Разумеется, зная отношение Лусе вообще ко всему женскому полу, трудно было ожидать, что он будет помнить какую-то служанку и ее внебрачное дитя. Лусе был истинным сыном своего папаши.

В одно и то же время, когда мать и ребенок были отправлены в Эрмосильо, велись переговоры о браке Лусеро Альварадо с Мерседес Себастьян. Дон Ансельмо торопился уладить дела с незаконным отпрыском своего блудливого сына. Но почему он так беспокоился о сокрытии неудобной тайны и одновременно позволял сыну валить на постель знойную Инносенсию на глазах у аристократической невесты?

Мрачная догадка осенила Фортунато. Старый сеньор не имел никакой власти над сыном, иначе он не разрешил бы ему отправиться на войну, не исполнив священного долга перед семьей – не произведя на свет наследника.

Падре Сальвадор вежливо откашлялся, напоминая о своем присутствии.

– Как вы собираетесь поступить, дон Лусеро? Ваша матушка будет очень недовольна, если этот ребенок появится здесь.

– Этот ребенок – ее внучка, – холодно произнес Ник.

– Ребенок – плод вашего греховного вожделения, – с негодованием возразил священник. – Когда грешная девица исповедовалась мне о своем падении, вы и отец ваш сказали, что вам до нее нет дела. Разве что-то изменилось с тех пор? Я поеду в Эрмосильо, заберу девочку и…

– Нет! – прервал его Николас со внезапной яростью. Потом, слегка обуздав свой темперамент, он продолжил спокойнее: – Вы никуда не поедете. Поеду я. Все равно я собирался в город по делам. Заодно я повидаю свою дочь.

Выражение растерянности на лице священника явно показывало, насколько это намерение не в характере дона Лусеро Альварадо. Заподозрил ли он, что Николас самозванец? Ведь он знал Лусе с детских лет, хотя сводный братец дал Нику понять, что питал к старому святоше отвращение и держался от него подальше.

Дон Ансельмо нанимал для сына воспитателей, так что исповедник его жены не брал греха на душу, занимаясь обучением такого дьявольского отродья, как молодой Лусеро.

Конечно, старикашка не любил наследника Гран-Сангре, и это было только на руку Николасу в затеянном братьями обмане, так как падре Сальвадор именно и ожидал от него скандально-непотребного поведения и нарушения приличий.

Ник нагло усмехнулся священнику в лицо и с презрением отстранил его с дороги, явно показав, что считает старика ничтожеством.

Он напустил на себя беспечный вид, готовясь к обеду, но это была всего лишь маска, а на самом деле его одолевали далеко не игривые мысли.

Не чересчур ли много женщин сразу впуталось в его жизнь и как с ними разобраться? Если он привезет Розалию в дом, это не только взбесит донью Софию, но и унизит Мерседес. Она уже открыто возмутилась шашнями мужа с Инносенсией. Это был жестокий удар по ее самолюбию. Появление в доме этого свидетельства разгульного поведения супруга и его решение воспитывать Розалию как свою дочь воздвигнет между супругами стену, которую он уже не сможет преодолеть.

А ведь он хотел пробить брешь в надетом ею на себя панцире, в броне гордой одинокой женщины, когда-то давно глубоко оскорбленной супругом. Теперь он ее муж, а она – его жена. Его жена! Когда он начал думать о ней как о своей жене, а не как о супруге Лусеро?

«С первого момента, когда ты положил взгляд на нее, вдохнул аромат лаванды, ощутил всю трогательность ее попыток скрыть истинную страстность своей натуры и вполне понятное желание женщины принадлежать мужчине…» – ответил себе Ник на мысленно заданный вопрос.

Проклятие! Что же ему все-таки делать с Розалией? Подчиниться ли воле вдовствующей сеньоры и настояниям отца Сальвадора? Успокоить ли свою совесть, отправив девочку в Дуранго, заплатив монахиням за ее содержание? Конечно, это лучший выход из положения, чем с опозданием признать ребенка своим. Идея была соблазнительной и, наверное, наиболее разумной даже для самой девочки. Но мучительное сомнение грызло его душу. Он знал по себе, как страшно ребенку поменять среду обитания и попасть в руки людей, которым совсем не в радость эта обуза.

«Я не могу оставить ее одну среди чужих. Ведь она родня мне, пусть какая угодно далекая, но родня», – уговаривал он себя, размышляя о том, как его поступок воспримет Мерседес. Брать в семью незаконных детей вообще не в обычаях феодальных сеньоров, тем более что до сих пор он не удосужился сотворить себе наследника.

Но за этим, по всей вероятности, дело не станет – искры плотского желания, высекаемые им у Мерседес при малейшем соприкосновении, мог не заметить только слепой. Заносчивая леди могла убеждать себя, что ей нравится спать одной, но он слишком хорошо знал женщин. Она, черт побери, глубоко заблуждается. Если б время позволяло, он бы медленно и постепенно добился того, что ей бы открылась истина, но времени на долгие ухаживания как раз и не было.

Проклиная всю эту спешку, Николас облачился в сюртук и взглянул на свое отражение в зеркале. Оттуда глядел на него элегантный незнакомец. Костюм Лусеро из темно-серого тонкого сукна идеально сидел на нем. Белая шелковая рубашка подчеркивала бронзовый загар. Он изучал черты своего лица, впервые за много лет заинтересовавшись своей внешностью.

Он как две капли воды похож на своего отца! Испанское высокомерие, хищный взгляд – все это перешло от отца к сыну. Но все же в лице Ника не было признаков вырождения, какие он уловил на портрете дона Ансельмо, висевшем в парадной зале. Он надеялся, что как раз это ему не досталось в наследство, хотя вряд ли в жилах его матери текла такая уж здоровая простонародная кровь.

Явившись в Гран-Сангре, Ник первым делом внимательно рассмотрел изображение мужчины, который сделал матерью нью-орлеанскую потаскушку. Какие-то далекие предки дона Ансельмо, несомненно, должны были обладать волей и энергией, чувством чести. Иначе они бы не продержались столь долго на вершине сословной пирамиды. Ник Фортунато не ощущал в себе недостатка в этих качествах. Спасибо далеким предкам! Ник смог выжить, уцелеть в самых гибельных обстоятельствах, не уронив достоинства.

Взглянув на массивный перстень с сапфиром, красовавшийся на его пальце, Ник саркастически улыбнулся. Все на нем было чужое – и одежда, и драгоценности. Он под фальшивой личиной живет в чужом доме и собирается совратить сегодня ночью жену своего сводного брата. Как он смеет размышлять о чести и достоинстве? Ему приходилось частенько поступаться честью в борьбе за существование, но самый подлый обман он совершает сейчас.

Может быть, спасение Розалии искупит хоть малую толику его греха, хотя совращение Мерседес ему никогда не простится.

Она ожидала его в столовой, одетая в скромного покроя муслиновое платье, расшитое бледной расцветки розами. Застигнутая врасплох, Мерседес резко обернулась на его слова:

– Ты похожа на сахарную помадку, так и тянет ее лизнуть. Конечно, ворот платья уж чересчур… закрыт, но суть не в наряде, а в том, что этот наряд облегает. Скоро я смогу рассмотреть, что скрывается под платьем во всех подробностях, да, дорогая?

– Тебе нравится мучить меня своими грязными намеками, Лусеро? – Это был не вопрос, а утверждение. – Меня бросает в дрожь, когда ты так шутишь.

– О! Я действительно вогнал тебя в краску. Ты засияла ярче, чем твое розовенькое девичье платьице. Не вздумала ли ты дать мне этим почувствовать, что я вторично лишаю тебя девственности?

Она крепче сжала пальцами бокал с вином.

– Я вижу, ты пила здесь без меня. Для храбрости? Я не ошибся? – продолжал дразнить ее Ник. – По-моему, хозяйка Гран-Сангре не нуждается в подобном средстве для поддержания боевого духа. Не думаю, что ты потеряешь сознание в постели от страха и отвращения, как в тот первый раз…

Ник взял у нее из рук бокал из тяжелого хрусталя, поднес ко рту и тронул губами краешек именно в том месте, какого касались недавно ее губы.

– Обещаю, что до обморока я тебя не доведу, но трепетать ты будешь… от наслаждения…

Каждое слово, произнесенное низким хрипловатым голосом, пронзало ее, как электрический разряд. Он наклонился и провел губами по изгибу ее шеи. О Пресвятая Дева! Что он творит с ней? Почему его губы так раскалены, будто побывали в огне?

Она не должна шарахаться от него, словно пугливая девственница, не должна давать ему повода для издевательств над собой. Но и сохранять каменное равнодушие к его прикосновениям, как она раньше намеревалась делать, было ей не по силам. Сочетание грубого вожделения с нежной лаской заставляло ее жаждать слияния с ним, превращало ее тело в мягкий податливый воск.

Ник ощутил ее желание прильнуть к нему, но игру надо было продолжать.

Они уселись за стол, на те же места, что и в первый вечер. Обед был лишь формальностью. Они были заняты не едой, а друг другом.

Мерседес неустанно думала о том, что ее ждет впереди, лелея в себе страхи, оставшиеся от прошлого, и обращаясь к верному союзнику – винной бутылке, черпая оттуда необходимое мужество. Пора ему переходить в решительное наступление. Ее вид ясно говорил о том, что ее страстная натура готова уже вырваться на свободу. Взгляд Мерседес нарочито блуждал по столовой, избегая встречи с его взглядом.

Внезапно рука мужа обвилась вокруг ее плеч. Одним молниеносным движением он приподнял ее со стула и прижал к своей груди так крепко, что дыхание ее прервалось. Она успела лишь вымолвить едва слышно:

– Лусеро…

– К дьяволу обед! Поедим позже… Ангелина поджарит нам парочку цыплят, когда мы нагуляем аппетит…

Старая кухарка, вошедшая в столовую с тяжелым подносом, замерла в изумлении, увидев, как хозяин уносит на руках сеньору через другие двери, расположенные в противоположном конце зала. Поднос она не уронила, не вскрикнула, лицо ее не изменило выражения, лишь тень грусти мелькнула в ее темных глазах.

Николас почти был уверен, что Мерседес станет отбиваться или вопить, протестуя против такого обращения, когда он нес ее через вестибюль к лестнице.

Вместо этого она шептала ему в ухо, подавляя клокотавшую в ней ярость:

– Вот ты и показал себя в истинном свете, Лусеро! Я не могу сопротивляться, и никто мне не поможет. Падре Сальвадор лишь напомнит мне, что это мой долг – быть тебе покорной женой…

Искренняя горечь, прозвучавшая в ее голосе, едва не загасила его порыв. Он готов был смягчиться, ведь она выглядела такой несчастной. Вновь Ник послал проклятье в адрес своего братца за то, что тот так бесстыдно унижал супругу. Потом он опомнился и мысленно поклялся доказать ей, что действо между мужчиной и женщиной может происходить совсем по-другому.

«Ведь она моя женщина, моя жена. Или станет таковой после этой ночи».

Он добрался до своей спальни и увидел там Бальтазара со свежим полотенцем, перекинутым через руку. Подобно Ангелине и другим опытным слугам, он был обучен сдерживать свои эмоции и прятать их от хозяйских глаз. И все же молчаливый упрек был в его взгляде. Он распахнул дверь настежь перед хозяином, а затем отступил, чтобы дон Лусеро мог пронести свою жену внутрь комнаты.

Мерседес было невыносимо встретиться взглядом с исполненным достоинства старым дворецким, который всегда был так добр к ней. Она, отводя глаза в сторону, случайно заглянула мужу через плечо и увидела Инносенсию.

Женщина стояла на лестнице, буквально пожирая глазами открывшееся перед ней зрелище. Это была воплощенная ненависть. Злобу, источаемую ею, можно было осязать как нечто материальное.

Страшное это видение лишь на миг промелькнуло перед взором Мерседес и тут же пропало, когда он внес ее в тускло освещенную спальню. В его спальню? За четыре года, прожитых в Гран-Сангре, она ни разу не вошла туда, хотя знала, что любовница мужа часто наведывалась в эту комнату.

«Это Инносенсию, а не меня следовало бы ему нести на руках».

Впрочем, так и будет в скором времени, она в этом не сомневалась.

Ничего не подозревавший Николас направился прямо к кровати. Бальтазар тут же удалился, тихо прикрыв за собой дверь.

Ник почувствовал, что тело Мерседес напряглось и словно одеревенело, но приписал это естественной робости перед размерами этого ложа под пышным балдахином и тем, что оно символизирует.

Он осторожно поставил Мерседес на ноги возле кровати, но по-прежнему крепко прижимал ее к себе.

– Это твоя постель, – произнесла она холодно. – Ты не допускал меня сюда, потому что принимал здесь по ночам посетительниц после того, как заканчивал со мною…

«Заканчивал со мною…» Эти короткие слова стоили целых томов. Во всяком случае, ему так показалось.

– Я не намерен с тобой закончить до того, как прокричит петух, – шепнул он.

Ярость накатывалась на нее волнами. Зачем он лжет? Он вновь торопливо совершит свой отвратительный акт под покровом темноты, потом покинет ее, чтобы вспрыгнуть на свою шлюху. Но для чего ему понадобилось приводить ее в свою спальню?

– Что за новую жестокую игру ты затеял, Лусеро?

– Новую, но вовсе не жестокую, а, напротив, весьма приятную. Я тебе обещаю много удовольствий, – нашептывал он, не обращая внимания на ее гнев и неподатливость.

Ник вдруг оторвался от нее, отступил на шаг и принялся разглядывать с нарочитой бесцеремонностью, будто художник, изучающий предполагаемую натурщицу для позирования в обнаженном виде.

Сердце ее, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда она начала догадываться о его намерениях.

– Ты не посмеешь… Не жди, что я позволю…

Он взял Мерседес за подбородок, слегка повернул ее головку.

– Посмею… а ты… позволишь.

– Свечи! Хотя бы погаси свечи…

Очнувшись от транса, вызванного лицезрением злобной Инносенсии, Мерседес попыталась дотянуться до серебряных щипцов для снятия нагара, лежавших на столике возле кровати. Николас угадал ее намерения и схватил за руку. Пожатие его было твердым, но в нем была и ласка.

– Глупо раздеваться в потемках, шарить, словно слепые, и путаться в одежде.

Какое разумное оправдание! Какое садистское издевательство! Несомненно, Инносенсия раздевалась перед ним при свете. Он хочет, чтобы она вела себя словно шлюха.

Мерседес посмотрела на руку, удерживающую ее, – такую большую, сильную, темную от загара по сравнению с ее тонким, золотистым запястьем. Она заставила себя взглянуть ему в лицо.

Глаза его были прищурены, но она разглядела искры в черной глубине. Его черты исказил голод самца. Хищный голод страждущего женской плоти. Она не могла спастись бегством, но решила, по крайней мере, собрать остатки своей гордости.

– Будь так любезен позвать мою горничную, чтобы помочь мне раздеться. Джентльмен обычно…

– Вряд ли ты сейчас обнаружишь во мне джентльмена. Впрочем, я и раньше им не был. На войне мужчины сбрасывают с себя всю ненужную шелуху и обнажают свою истинную сущность.

С кривой ухмылкой Николас отпустил ее руку, положил ладони ей на плечи и повертел ее перед собой, словно куклу.

– Я буду в этот вечер твоей горничной, моя возлюбленная!

Мерседес позволила ему поступить, как он хочет. Какой у нее был выбор? Драться, царапаться, вопить? Унижать себя тем, что его любовница и все прочие слуги услышат, как супруг берет ее силой?

Нет! Но она не будет раболепствовать и дрожать. Нет, будь он проклят, она не будет трепетать – ни от страха, ни от наслаждения! И уж конечно, не от наслаждения.

И все же его настойчивые прикосновения, его прерывистое горячее дыхание странно подействовали на нее. Она чувствовала себя желанной и обреченной отвечать его желанию. Его пальцы расстегнули длинный ряд пуговиц у нее на спине, и бледно-розовое платье упало с ее плеч.

Губы его, твердые, но теплые, покрывали частыми поцелуями участки обнажившейся кожи, когда он раздевал ее, и так продолжалось, пока платье и нижние юбки не упали вниз, к ее ногам. Тогда он повернул ее лицом к себе и сжал в ладонях ее груди.

Мерседес знала, что природа не одарила ее столь пышными прелестями, как Инносенсию. Не занялся ли он оскорбительным для нее сравнением?

Ее лицо горело от стыда за предательство тела, в котором пробудились какие-то странные, новые для нее ощущения. Ее груди, казалось, увеличились в размерах, округлились и отвердели, а соски горели, когда его пальцы трогали их и крутили, дразня сквозь шелк и кружево нижней рубашки. Вот они уже встали торчком, чуть не прорвав тонкую ткань.

Ей хотелось спросить, где он обучался подобным трюкам, но, вероятно, он знал про них и раньше, но никогда не испытывал их на ней. Мерседес мысленно горячо молила прекратить возбуждать ее.

Ник ощутил, что она поддается его искусным приемам, и удовлетворенно ухмыльнулся. Он запрокинул ее голову, поцеловал напрягшееся горло, вытащил шпильки из тяжелой массы надушенных ароматных волос и стал гладить ее локонами свое лицо, вдыхая их запах и наслаждаясь их нежной шелковистостью. Медленно сдвинув бретельки рубашки с ее плеч и отправив воздушное кружевное одеяние вниз, на ковер, он освободил от покрова ее грудь.

Они были совершенны по форме, эти два жемчужной белизны полушария, вскинувшиеся гордо вперед и увенчанные бледно-розовыми бутонами сосков, уже возбужденных до предела. От этого зрелища у него пересохло в горле.

Ник наклонил голову и поочередно сжал соски губами, с трудом сдерживая желание прикусить их до боли. Одна рука его легла ей на талию, прижимая ослабевшее тело Мерседес к своему могучему телу, а другая распустила завязки последней кружевной преграды, дотоле разделявшей их.

Мерседес едва держалась на ногах, комната все быстрее кружилась вокруг нее. Ей казалось, что его руки и его губы были везде. Он раздел ее догола, выставил на обозрение, и почему-то ей не было стыдно и хотелось, чтобы он продолжал… Ей пришлось вцепиться руками в собственные бедра, удерживаясь от искушения погрузить пальцы в его густую темную шевелюру, прижать его еще плотнее к себе для продолжения сладостной пытки.

Она не противилась, когда он запустил руку туда, где только что еще были ее панталончики, теперь упавшие вниз в общую груду одежды возле ее ног, но и не выдала того, что старательно прятала, – своего желания откликнуться стоном и ответной лаской на его заигрывания.

Нет! Любой ее вздох, любое движение, означающее, что она участвует по своей воле в любовной игре, обернется для нее позором, когда он покинет ее. А он обязательно это сделает и уйдет к Инносенсии.

Мерседес впилась ногтями в ладони и обрадовалась, что боль отвлекла ее, умерила ее похотливый порыв. Она не дала волю своим рукам, по-прежнему плотно прижимая их к бедрам.

Он теперь ласкал ее ягодицы, осязая ладонями их соблазнительные очертания, заставляя ее касаться того, что напряглось, выросло и отвердело у него под тонким сукном панталонов, настойчиво требуя от нее ответной реакции, уверенный, что раскаленное облако страсти уже образовалось вокруг них и никуда ей из него не вырваться. Ее напрягшиеся груди доказывали это. И нежная влага, выступившая между ног.

«Не спеши, дай ей освоиться!» – эта мысль сверлила его мозг, но тело требовало немедленно повалить ее на кровать и вторгнуться в… лоно.

Совладав с собой, он осторожно приподнял Мерседес на руках и опустил на ложе так, что это перемещение прошло для нее почти незаметно. Затем Ник начал раздеваться сам, стараясь, чтобы его нетерпеливые пальцы не рвали пуговицы с мясом. Поспешно избавляясь от одежды, Ник не отрывал глаз от прекрасной обнаженной женщины, словно купающейся в золотом свете свечей. Ему хотелось, чтобы она встретилась с ним взглядом, чтобы она следила за ним так же, как он за ней.

Мерседес чувствовала, что его глаза обшаривают каждый квадратный дюйм ее нагого тела. Шорох сбрасываемой им одежды возбудил в ней острую потребность увидеть и его обнаженным. Но она не осмелилась. Мерседес стыдливо смежила веки, и тут же перед ее мысленным взором возникло видение – то, как он стоял перед ней накануне, обнаженный до пояса с играющими под покрытой шрамами загорелой кожей мускулами.

Слух заменял ей зрение. Вот послышался глухой звук – это он сбрасывал с ног ботинки, за этим тут же последовал скрип кожаного ремня, звяканье пряжки, шуршание ткани – и он избавился от штанов и отбросил их в сторону.

Когда Мерседес представила его абсолютно голым и стоящим возле кровати, то уже не в состоянии была искать предлог, чтобы не смотреть на него. Ее ресницы дрогнули, глаза широко открылись, и их взгляды встретились.

Голодный волчий взгляд мужчины был устремлен на нее. Хищное выражение исказило его правильное, словно выточенное из благородного материала искусным мастером лицо. В нем проглянуло нечто сатанинское.

Мерседес никогда не видела обнаженного тела мужа и даже представить себе не могла, что когда-нибудь возникнет у нее желание окинуть его глазом, но теперь ей этого хотелось. Глаза ее, как и плоть, перестали подчиняться рассудку. Взгляд, неподвластный своей хозяйке, расставшись с дьявольским лицом, скользнул по широким плечам на заросшую черной порослью грудь и по плоскому мускулистому животу, опустился ниже, туда, где солнце не тронуло загаром кожу и где мужской орган возвышался и пульсировал, словно воинственное живое копье, готовое вонзиться в нее и заронить семя в ее лоно.

Он причинил ей такую боль и так унизил ее гордый дух в прошлом, и все же, несмотря на это жуткое воспоминание, она не могла не признать, что он красив – этот великолепный самец, охваченный страстью.

Не отрывая от нее пристального взгляда, он согнул одно колено и медленно опустился на мягкий матрац возле нее. Она не шелохнулась. Он глубоко вздохнул, стараясь восстановить над собой контроль, потом протянул руку и снял с ее ног туфли. Ее ступни были малы и изящны.

«Тонкая кость, аристократические ножки», – с нежностью и грустью подумал Ник.

Он провел по ее пяткам, наблюдая, как дернулись ее пальчики от щекотки. Улыбаясь, он провел ладонями по ее стройным ногам, добрался до подвязок на округлых упругих ляжках и сдернул один шелковый чулок, затем другой. Обхватив рукой точеную лодыжку, он приподнял ее ногу и покрыл поцелуями весь изгиб икры, колено и внутреннюю часть бедра. Мерседес вздрогнула. «Уже достижение», – подумал он.

– Подними-ка бедра, – скомандовал Ник грубовато.

Отчаяние охватило ее, но она подчинилась. Раз они лежат оба голые, то неподвижность ее просто нелепа.

Он подсунул руку под ее ягодицы. Ладонь другой руки, горячая и тяжелая, легла на золотистый треугольник и на мгновение замерла, словно хищник, готовящийся к прыжку.

Вскоре длинные, ловкие пальцы его творили все, что им было угодно, дразнили и ласкали, пока она уже окончательно не лишилась способности противостоять ему и оставаться неподвижной. Она поняла, что вот-вот впадет в исступление.

Сквозь сжатые зубы Мерседес процедила с мучительным усилием:

– Кончай с этим быстро… и будь проклят!

Ярость обожгла Ника после подобных слов. Каждая клетка его плоти требовала от него поступить именно так. Но он понимал, что страх подстегивает ее, страх заставляет ее просить, чтобы все закончилось между ними как можно скорее. Но нельзя позволить страху уродовать их любовь.

Он приподнялся и накрыл ее своим большим телом.

Нестерпимым жаром пахнуло на нее, когда она под тяжестью его тела глубоко вдавилась в мягкий матрац. В прошлом он никогда не раздевал ее. Ему было достаточно задрать ей рубашку и спустить свои панталоны, чтобы тут же войти в нее.

Мерседес и сейчас ожидала, что он не замедлит проделать то же самое. Она вцепилась ногтями в простыню и приготовилась вынести раздирающую ее чрево безотрадную боль.

Но этого не случилось. Он вдруг перекатился через нее, лег сбоку, поцеловал в щеку и в ушко и зарылся лицом в ее волосы, дыша их ароматом. Бормоча ласковые слова, он дразнил, щекотал языком ее ушную раковину. Потом она ощутила горячие поцелуи у себя на висках, бровях, переносице и кончике носа, и наконец их губы слились.

Мерседес еще сопротивлялась проникновению его языка, плотно сжав губы. Продолжая обольщать ее поцелуями, он ласкал ее голову, а другой рукой грудь, затем белоснежный шелковистый живот. Боже, как она нежна, как совершенно сложена и как изгибы ее фигуры соответствуют его контурам… Она была словно создана для него.

Когда рука его опустилась ниже, коснулась мягких волос на холмике, погладила увлажненные складки, она задохнулась. Тотчас его язык устремился в ее приоткрытый рот и начал там разбойничать, а рука проделывала то же самое между ее ног, пока появление любовной влаги не убедило его в том, что она готова принять его.

Несмотря на все обещания, данные самой себе, она затрепетала. Постепенное возникновение неясных ощущений и вспышка неистового желания в ответ на его действия были бы для нее естественными, если бы раньше она уловила хоть какой-то намек на ласку при их прежних постельных столкновениях. Но этого не было. Теперь же пожар разгорался где-то глубоко у нее внутри, груди томились болью, и все это было для нее внове.

«Что он делает с мной? Скоро я сама стану умолять его взять меня!»

Она, борясь с собой, даже заскулила в бессильном протесте и попыталась скорчиться и тем закрыться от него, но он удержал ее.

Николас должен был войти в нее немедленно, он уже достиг последнего предела и не мог больше сдерживаться.

Когда Мерседес вскрикнула, он полностью потерял власть над собой. Ник не имел женщины уже давно, больше полугода. Вероятно, он совершал ошибку, отказываясь от услуг походных шлюх, неотступно следующих за их отрядом, но ни одна их них не притягивала его, а наоборот, они вызывали в нем холодную брезгливость, как и Инносенсия, заигрывающая с ним здесь, в Гран-Сангре.

Разве мужчина захочет близости с неряшливой развратницей, когда имеет возможность заняться любовью с истинной красавицей, какой была Мерседес?

Его братец, наверное, сошел с ума, пренебрегая женой, но Николас был благодарен судьбе за то, что занял его место.

Она почувствовала его настойчивое проникновение и приготовилась терпеть привычную боль, но боли и страдания не было. Никогда прежде у нее не возникало желания, ни разу Лусеро не снисходил до той прелюдии, какую он проделал с ней в эту ночь. Вот так, вероятно, ведет себя мужчина с настоящей своей возлюбленной, со страстной и обученной любви женщиной, подобной Инносенсии. Эта леденящая душу мысль украла, уничтожила, уже возникшее было наслаждение, когда он стал проникать в нее глубже.

Николас почувствовал ее напряжение и охватившую ее панику, но уже никак не мог остановиться, только на мгновение замер, боясь, что кончит слишком быстро. Она была так соблазнительна и желанна, что он не мог думать ни о чем, кроме как избавиться от тягостного бремени и погрузиться в восхитительное забвение.

Наверное, братцу только того и было надо – получить удовольствие самому, оставляя Мерседес неудовлетворенной. Ник был уверен, что так оно и происходило каждый раз. Но он не имеет права поступать подобным образом.

Она застыла, словно в ожидании чуда, которое никогда не свершится, и он тоже был неподвижен. Оба затаили дыхание, только сердца их возбужденно колотились близко-близко, будто касаясь друг друга. С тихим стоном, заменившим ему слова, Ник чуть приподнял ее личико и припал к ее губам, словно пытаясь утолить снедавшую его жажду, затем начал приподнимать и опускать свои бедра в размеренном и щадящем ее ритме.

Он добился того, что Мерседес сплела руки у него за спиной и выгнулась ему навстречу, ожидая, когда владеющее ею любовное томление оставит ее тело. Она никогда еще не испытывала наслаждения в объятиях мужчины – на ее долю доставались только боль и унижение.

– Я постараюсь сделать тебе хорошо… Я продлю это, сколько хватит сил… – шептал Ник, наполняя ее рот своим теплым дыханием.

Его слова пробудили в ней тревогу. Как долго будет длиться это действо, сколько времени они проведут, слившись воедино? Мгновения тянулись бесконечно, хотя она не испытывала мучений, как это случалось прежде. Наоборот, его горячая мощная плоть, проникающая в нее, доставляла ей удовольствие.

Но она не верила ни своим чувствам, ни разуму. Она ни в коем случае не должна поддаваться его хитроумным уловкам. Он возвратился домой лишь для того, чтобы затеять с ней какую-то новую подлую игру, причем один Бог знает, зачем ему это понадобилось. В одном она была убеждена твердо – Инносенсия ждет, когда Лусеро закончит забавляться с женушкой… Этого было достаточно, чтобы не отвечать ему взаимностью, оставаться холодной и пассивной, когда он трудился над ней.

Капли его пота падали ей на лицо и на плечи. Потом он сдавленно вскрикнул, издал проклятье, которое почему-то не напоминало ругательство. Его тяжелое тело навалилось на нее, содрогнулось и застыло. Это было ей знакомо. Скоро все кончится. Он теперь лежал на ней, будто рухнувший колосс, и жадно ловил ртом воздух.

Мерседес ждала от мужа, что он тут же поднимется и покинет ложе. Так Лусеро всегда поступал в прошлом, но тогда это была ее постель, ее спальня. Рассчитывает ли он, что она встанет и отправится, крадучись, голая, в свою комнату?

Она выжидала. Он не двигался, только, упираясь на локти, приподнялся, избавляя ее от тяжести своего тела. Он начал нашептывать что-то, будто убаюкивая ее.

Наконец он переменил позу, лег на бок и, к ее изумлению, обвил ее рукой, а другой нащупал смятую простыню где-то в ногах. Мягкая ткань окутала их тела. Он по-прежнему крепко прижимал ее к себе, словно ему не хватало ее близости.

Николас не мог вспомнить, когда еще и с кем он бы так насытился любовью. Он догадывался, что Мерседес в отличие от него не обрела покоя и не была удовлетворена полностью. Но в эту ночь он уже был бессилен разрушить скорлупу, в которую она спряталась. У него не осталось лекарств, чтобы излечить ее от недуга равнодушия. Потребуется время, чтобы смягчить ее душу и тело, научить воспринимать любовную игру с удовольствием и освобождаться от тягостного напряжения. Он своего добьется и сделает ее нежной и счастливой.

Погруженный в эти приятные размышления Ник ощутил непреодолимую тягу ко сну.

По его ставшему равномерным дыханию Мерседес поняла, что он спит. Ей отчаянно хотелось покинуть его постель, побыть одной, подумать и разобраться, что же все-таки произошло между ними после его возвращения домой, собрать воедино разрозненные впечатления.

Свечи догорали и одна за другой гасли. Комнату заливал теперь серебряный свет луны. Поистине волшебно красивы лунные ночи в Соноре, где воздух тих, а высокое небо, словно отлитое из темного стекла, кажется бездонным, но зрелище это было привычно для Мерседес. Сейчас ее занимали иные мысли.

Его рука покоилась на ее животе. Осмелится ли она сдвинуть с места эту тяжелую мужскую руку и ускользнуть незаметно?

Осторожно она откинула простыню, и он пошевелился во сне. Мерседес застыла.

Он пробормотал какую-то фразу, ей показалось, что по-английски. Вообще война в корне изменила его. Произошедшая перемена была весьма драматической. Что она сулит ей в будущем?

Не устояв перед искушением, Мерседес принялась внимательно изучать его, воспользовавшись тем, что он снова погрузился в глубокий сон. Раз его гипнотические непроницаемые очи прикрыты веками, она могла, словно вкушая запретный плод, любоваться мужественной красотой своего супруга, не опасаясь, что он, заметив ее интерес к нему, отпустит какое-нибудь издевательское замечание.

Внезапно Мерседес осознала, что ей хочется не только разглядывать его, но и трогать… Но прикосновение могло разбудить его, а это означало разоблачение ее грешных поползновений и неминуемый позор.

Она была обречена лишь смотреть на него, пожирать его глазами. Расслабленный, спящий, он выглядел мягче и моложе. Окружающая его аура опасного, жестокого мужчины рассеялась бесследно.

Какое-то неуловимое отличие от облика прежнего Лусеро неожиданно смутило Мерседес. Может быть, причиной тому шрам? Но шрам не изменил бы его лицо так сильно. Она обследовала пытливым взглядом поочередно его высокое чело с трагически сдвинутыми на переносице бровями, густые черные ресницы, длинный прямой, заостренный на конце нос, резко очерченные скулы и рот… Одно только воспоминание о том, что творил с нею этот рот, обдало ее жаром.

Она должна уходить. Интуиция подсказывала ей, что, если она не сделает этого и он, проснувшись, начнет вновь ласкать ее, она, вполне возможно, совсем потеряет разум. И наделает глупостей, за которые будет расплачиваться всю жизнь.

 

6

Николаса разбудил петушиный крик. Он поморгал ресницами, перекатился к краю широчайшего ложа и уселся, свесив ноги. Тонкий аромат лаванды еще исходил от смятых простыней и не выветрился также запах пота и семени, напоминавший о любовной ночи.

Но Мерседес ушла. Он воспринял ее отсутствие как потерю, что его самого удивило. Уснуть рядом с женщиной, с которой занимался любовью, – такого с ним раньше не бывало. Но ему хотелось именно спать с той, кого все считали его женой.

– Она моя жена! – произнес он вслух, вслушиваясь, как звучит эта фраза.

Может, он только старается убедить себя, что Мерседес принадлежит ему. Она принадлежала его брату, который подарил Нику свою супругу от щедрот своих и с легким сердцем, так же, как и своего коня. Лусеро не ценил Мерседес, но для Николаса она стала самым дорогим приобретением, что, вполне вероятно, не приведет ни к чему хорошему.

Фортунато согласился на заманчивое предложение Лусеро, чтобы стать хозяином Гран-Сангре и обрести респектабельность. Он хотел получить землю, но, если быть честным, он мечтал о признании его членом семьи и о возможности доказать, что может стать настоящим хозяином. Мерседес занимала ничтожное место в его планах, когда он принимал дар Лусе. «Пресная девственница», как ее описал братец, интересовала его не больше, чем пылкая развратница Инносенсия.

Но то было до его встречи с золотоволосой хозяйкой Гран-Сангре. Ник понял, как не прав был его сводный брат. «Впрочем, это неудивительно», – подумал он с грустью. Каким женщинам отдавал предпочтение Лусеро, ему было хорошо известно.

То, что Мерседес помимо красоты обладала еще умом и характером, явилось для Ника полной неожиданностью, а то, что он сразу воспылал желанием обладать ею, грозило ему многими неприятностями. Николас стал уязвим, увлекшись женщиной, которая имеет все причины ненавидеть человека, за которого он себя выдает.

«Действуй с оглядкой, старина! Не лезь напролом», – увещевал он себя.

Самую большую ошибку он совершит, если позволит ей догадаться, какую власть она имеет над ним. Лусеро было бы безразлично, осталась ли она в его постели или покинула супружеское ложе. Он уже балансировал на лезвии бритвы, проявив мягкость и терпение, соблазняя ее. Вторым рискованным поступком будет признание незаконного ребенка. Николас понимал, что решение его поселить девочку в Гран-Сангре – верх неосторожности, но он знал, что не может поступить иначе.

Он дернул шнур звонка, вызывая Бальтазара, и приготовился встретиться лицом к лицу с проблемами, которые сулило ему наступившее утро.

Купаясь и бреясь, Ник обдумывал, сказать ли Мерседес о Розалии или просто без всяких объяснений привезти девочку сюда вместе с нанятой в Эрмосильо какой-нибудь няней. Пренебрежение чувствами жены более бы соответствовало обычному поведению Лусеро. И все же, уже одевшись, он так и не решил, как ему поступить.

Вкрадчивое постукивание в дверь прервало его размышления. Вместо ожидаемого им слуги в комнату бочком вошел, словно прокрался, падре Сальвадор. Его бледно-голубые глаза сейчас злорадно поблескивали.

– Ваша мать немедленно требует вас к себе.

Николас изобразил удивление: – Перед мессой? Что за спешка? Видимо, дело действительно не терпит отлагательства.

Слишком сильно хворая, чтобы спускаться вниз к общей трапезе, донья София, однако, каждое утро с фанатизмом выстаивала мессу у себя в покоях.

– Заверяю вас, что именно так дело и обстоит, – подтвердил священник с ноткой угрозы в голосе и, не сказав больше ни слова, покинул спальню Лусеро.

При первом же стуке Ника горничная открыла дверь в покои сеньоры.

Донья София сидела, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Ее волосы были тщательно убраны, и прическу скрепляли черепаховые гребни. Она была бледна, как смерть, но выражение лица было решительным. Донья София жестом удалила прислугу и выждала, пока они не остались наедине.

Ник молчал, дожидаясь, чтобы она начала разговор первой.

– До меня дошли сведения, что у тебя возникла некая проблема. Я хочу, чтобы ты ее решил, не откладывая. – Ее голос напоминал шуршание сминаемой газетной бумаги.

– Я вижу, что вмешательство падре Сальвадора распространяется дальше, чем просто чтение писем, не ему адресованных.

– Он не стал бы взваливать на мои плечи подобную ношу и пощадил бы мои чувства, если б не знал, как ты пренебрежительно относишься к своему долгу и моральным устоям. Необходима некоторая сумма, чтобы ребенка приняли в монастырь Дуранго. У тебя есть деньги?

Несмотря на затрудненное дыхание, все слова произносила она с неожиданной твердостью.

– Я не собираюсь ничего платить, – коротко заявил Ник.

– Я так и думала, – она презрительно усмехнулась. – Я попрошу отца Сальвадора послать пожертвование в монастырь от твоего имени.

– Нет. Ты этого не сделаешь. Я не намерен ничего посылать потому, что не хочу, чтобы моя дочь росла в приюте и была обречена принять послушание. – Тебе следовало подумать об этом раньше, прежде чем ты уложил ее мать в свою постель.

– Зато сейчас я об этом подумал, – бросил Ник. – Розалия – моя дочь, и я поселю ее в Гран-Сангре.

Глаза доньи Софии готовы были вылезти из орбит. Ее спина выпрямилась, оторвавшись от подушек. Задыхаясь, она прохрипела:

– Не сошел ли ты с ума?

– К счастью, нет.

– Ты шутишь!

– Нет, я вполне серьезен.

– Ты не возражал, когда твой отец отправил эту потаскушку с ублюдком подальше от Гран-Сангре…

– Тогда у девочки была мать, – возразил Николас, не собираясь уступать в этом словесном поединке. – Теперь Розалия одна на свете.

– У ублюдков не бывает родни!

– Она наполовину Альварадо. У нее в жилах наша кровь.

Донья София не обратила внимания на жесткость его тона, на решительность и ледяное спокойствие, с которыми он отражал ее нападки. Она обрушила на него самый ядовитый упрек.

– Ты поступаешь так нарочно, чтобы посрамить свою жену и еще больше оттолкнуть ее от себя. Ты не желаешь иметь законного наследника. Ты игнорируешь свой священный долг перед семьей и еще больше настраиваешь против себя Мерседес.

– Твоя забота о моей супруге очень трогательна, – произнес он с саркастической усмешкой. – Но я сам разберусь с Мерседес.

– Так же, как ты разобрался со своими обязанностями по управлению Гран-Сангре? А до тебя – твой отец, который бросил все на произвол судьбы и довел нас до нищеты!

Она поджала губы, выражая тем самым величайшее презрение к обоим мужчинам, к живому и покойнику. В сыне она видела повторение его родителя и за это ненавидела его.

– Я вернулся как раз для того, чтобы взять на себя ответственность за судьбу Гран-Сангре и Мерседес. Будет лучше, если ты и твой проныра-исповедник не будете вмешиваться в мои дела.

Он повернулся на каблуках и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Возможности выбора – сообщать Мерседес о своем решении о ребенке или нет – он лишился. Что ж, может, так оно и лучше – заранее подготовить ее к потрясению. Конечно, появление в доме ребенка Лусеро нанесет удар по ее самолюбию. Она будет уязвлена не меньше, чем донья София. Разумней всего было бы отправить девочку в Дуранго, но, черт побери, он не мог так поступить. В ней текла кровь Альварадо, и она имела такие же права на Гран-Сангре, как и он, хотя, как Ник признавался себе с горечью, в глазах закона оба они – никто.

Незаконнорожденный! Ублюдок! Один Господь знает, как ненавистно ему это клеймо, которое Ник носил всю жизнь. Пока он хозяин Гран-Сангре, Розалия не будет страдать от унижений, от бедности и одиночества. Об этом он позаботится. Он с детства не знал, что такое семья. Теперь у него появился шанс обрести таковую. Если только ребенок своим появлением в доме не лишит его супруги.

Мерседес придержала разгоряченную скачкой лошадь и окинула взглядом долину, где, полускрытый купами деревьев, возвышался дворец из необожженного кирпича, величественное здание, родовое гнездо гордых Альварадо. Встал ли уже ее муж? Она покинула его среди ночи и все часы, оставшиеся до рассвета, провела бодрствуя.

Еще не забрезжил первый луч, как она уже седлала лошадь. Ей было необходимо скрыться из дома, пусть хоть на короткое время.

События прошедшей ночи возникали в ее памяти беспрестанно, повторяясь и кружась, словно взбесившаяся карусель. Она как бы заново переживала все, ощущала прикосновение его рук и губ, тяжесть тела, проникновение его горячей твердой плоти… Вероятно, он уже заронил в нее свое семя. Это означало, что скоро он начнет избегать ее и вновь вернется к забавам со шлюхами. Мысль эта так больно уколола ее, что Мерседес испугалась.

Она ненавидела все, что связано с выполнением супружеских обязанностей, из-за унижений, которым он подвергал ее в постели до своего отъезда на войну. Но прошлая ночь все перевернула. Она испытала чувства, дотоле ей неведомые. Муж своими действиями разбил вдребезги сложившееся у нее мнение о том, что такое супружеские отношения.

Он заставил ее желать его.

В отсутствие мужа Мерседес упивалась так трудно доставшейся ей независимостью и уверенностью в своих силах. Теперь, с его приездом, он мог переиначить ее планы, касающиеся гасиенды, и, если она воспылает любовью к нему и станет ему покорной во всем, какое страшное оружие окажется у него в руках.

Ее положение станет просто невыносимым. Он сможет насмехаться и дразнить ее, обретя над ней пугающую власть. От этих мыслей у нее заныло сердце. Но все же по какой причине Лусеро, считавший ее непривлекательной и невыносимо скучной, вел себя этой ночью совсем по-другому? Он желал ее, он истратил столько времени и усилий, чтобы ее соблазнить, как это делает молодой муж с новобрачной в первую их ночь.

Впрочем, она толком не знала, что такое первая брачная ночь, но воспоминание о давней близости с Лусеро и сейчас заставило ее вздрогнуть от отвращения.

«Я была так наивна, что поддалась глупым девичьим грезам, как только впервые увидела его портрет», – с грустью подумала Мерседес.

Ее опекун привез миниатюру в школу при монастыре и сообщил, что брачный договор заключен с соблюдением всех формальностей. Глядя на красивое лицо Лусеро, она погрузилась в мир наивных фантазий. Ее надежды на преданность и возвышенную любовь обратились в пепел, как только они встретились.

Подарила ли ей судьба второй шанс на воплощение мечты?

Как ей себя вести, когда произойдет их встреча? Что следует говорить после откровений прошедшей ночи?

Главный урок, который Мерседес затвердила за эти годы, заключался в непреложной истине – хозяйка Гран-Сангре должна решать проблемы лобовой атакой.

С проблеском возрожденной надежды она пустила лошадку быстрой рысью к дому, чтобы встретиться лицом к лицу с супругом.

Он уже сидел за столом, отхлебывая из чашки раскаленный угольно-черный кофе. Как только он привстал ей навстречу, щеки ее запылали.

– Добрый день. Уверен, что несколько затянувшаяся прогулка доставила тебе удовольствие… именно в это великолепное утро.

Мерседес была прекрасна, раскрасневшаяся от свежего ветра и от смущения, с пламенем в золотистых зрачках. Но все же Ник не мог удержаться, чтобы не поддразнить ее и слегка не приобнять, когда усаживал ее за стол рядом с собой.

– Доброе утро.

Она сохранила внешнее спокойствие, проигнорировав его мимолетную ласку.

– Я занимаюсь этим каждое утро. Иногда мне хочется продлить прогулку…

– Как в этот раз? – перебил он ее.

Мерседес не ответила, молча потянулась за кофейником.

– Ты покинула меня среди ночи. Ты что, боялась проснуться у меня под боком, любимая?

Он поскреб кончиками пальцев подбородок и с любопытством уставился на нее. Она не выдала своего смущения, но опустила голову, не желая встречаться с его гипнотизирующим взглядом.

– Я привыкла спать одна, Лусеро, и не собираюсь изменять своих привычек.

– Я уже слышал это от тебя. Жаль. Но я излечу тебя от этой дурной привычки по возвращении из Эрмосильо.

Легкое разочарование, которое она ощутила после его сообщения об отъезде, озадачило ее саму.

– Итак, ты все же собрался нанимать еще людей?

Его веселость несколько потускнела.

– Да, но у меня есть там еще одно дело. Вчера я получил из Эрмосильо известие о женщине, с которой был связан еще до нашего обручения.

Ее подбородок вздернулся, взгляд помрачнел.

– У тебя было много связей… – она с ехидством выделила последнее слово, – …до и после свадьбы.

– Но в результате появился всего лишь один ребенок.

Незачем было подслащать для нее горькое лекарство. Ник видел, что произнесенная им фраза словно хлестнула ее кнутом, но он не дал ей возможности обрушиться на него. Он продолжил, делая вид, что не замечает, как вскипает в ней гнев:

– Розалия воспитывалась в монастыре урсулинок, где ее мать служила кухаркой.

– Ты прогнал ее, когда она забеременела?

Ее вопрос звучал скорее как обвинение.

– Мой отец все это устроил. – Ник развел руками, как бы снимая с себя ответственность. – Но теперь мать ее умерла от холеры. Розалия осталась одна в четыре с половиной года.

– Как ты с ней поступишь? – спрашивая это, Мерседес обдала его холодом.

Сколько детей у него разбросано по свету от несчастных служанок и прочих легковерных простушек! Она сомневалась, что он ведет им счет и вообще вспоминает о них. Но последующие его слова ошеломили ее:

– Я привезу ее сюда и воспитаю как свою дочь. Конечно, я найму няньку ухаживать за ней. Девочке будет предоставлено отдельное жилище в домике для гостей за ручьем, как только его приведут в порядок и сделают пригодным для жилья.

Мерседес не могла поверить тому, что услышала.

– Таким образом, ты собираешься признать ее своей?

Он явно рассердился.

– Мать уже посоветовала мне отказаться от моих намерений. Не последуешь ли и ты ее примеру? Пойми, Розалия – еще малое дитя, и некому позаботиться о ней.

– Удивительно, что ты озабочен участью осиротевшего ребенка и даже удосужился запомнить имя девочки.

Тон Мерседес был язвительным, но, как ни странно, гнев ее улетучился.

– Вероятно, причина в том, что я вдоволь насмотрелся на сирот во время этой трижды проклятой войны, – оправдался Ник. – Или… я слишком многих ребятишек сделал сиротами. Что бы там ни было, я отправляюсь в Эрмосильо немедленно. Потребуется неделя, чтобы добраться туда, подобрать подходящих работников, найти подходящую няньку и возвратиться назад. Что ж, до встречи!

Николас отвесил ей поклон, затем, подняв руку в прощальном приветствии, собрался уходить.

Она нервно прикусила губу, потом воскликнула:

– Лусеро, подожди! Позволь мне сопровождать тебя.

Он был изумлен.

– Ради Бога, объясни, зачем тебе это понадобилось? Двое суток туда и столько же обратно, причем дорога не из приятных – ты сама это знаешь. Кроме того, у нас нет денег на развлечения и обновы, в которых ты могла бы там появиться.

– Мне не нужны развлечения и наряды. Я хочу сама привезти Розалию сюда.

Ник посмотрел на нее так, как будто она полностью лишилась разума.

– Не может быть, чтобы ты хотела этого всерьез!

– Я говорю абсолютно серьезно. Ты прав, у нас слишком мало средств, чтобы тратить их на пустяки, и нянька для Розалии не нужна. Я знаю, как ухаживать за маленькими детьми.

– Розалия не креолка. У ее матери в жилах индейская кровь.

– Но ее отец – Альварадо, – парировала она его возражения.

– С чего это тебе взбрело на ум заняться этой девчонкой? – допытывался Ник.

Он не мог понять мотивов ее поведения. Гордость не позволяла ей удариться в слезы или унижать себя мольбами, но, будучи благородной сеньорой, воспитанной в строгих правилах, она, скорее всего, должна была взвиться от ярости от подобного оскорбления семейных устоев.

– Скажем так, что мне приятно обнаружить хоть каплю благородства и остатки совести в твоей черной душе, и я хочу поддержать этот порыв, – объяснила Мерседес. – Неужели ты считаешь меня настолько черствой и жестокой, способной заставить расплачиваться невинное дитя за грехи его родителя?

– Моя мать на это способна.

За годы его отсутствия она убедилась, как страстно ненавидит своего сына донья София с самого его рождения. Ненависть к мужу, сеньору Альварадо, она перенесла на Лусеро. Но говорить ему об этом сейчас Мерседес не хотела.

– Мы редко виделись с доньей Софией с глазу на глаз. Считай, что я ее совсем не знаю, – произнесла она печально.

Для него настал момент принимать решение. Выдержав тяжелую для обоих паузу, Ник сказал:

– Мы выезжаем через час. Сможешь ли ты собраться за это время?

– Если я оставлю свои бальные наряды дома, – ответила она сухо.

– Оставь дома не только бальные наряды… Местность кишит хуаристами и карателями, и одни в жестокости не уступают другим. Нам не стоит привлекать к себе внимания.

– Я умею обращаться с оружием.

– Лучше молись, чтоб бандиты не подобрались к нам на расстояние выстрела. Если они узнают в тебе сеньору, то будет вдвойне тяжелее от них отделаться. Заколи волосы и спрячь их под шляпу. И надень что-нибудь попроще.

– Могу я взять с собой в Эрмосильо хоть одно приличное платье?

– Хорошо, только помни, что путешествие будет нелегкое.

– Я стала очень выносливой и практичной за годы, проведенные без тебя, – заверила она.

В ее тоне послышался ему обидный для него упрек, но он сделал вид, что ему это безразлично.

В подтверждение своих слов о практичности Мерседес вынесла из дому только небольшой саквояж, который Николас приторочил к ее седлу. Она оделась в свободного покроя шамизу и широкую хлопчатобумажную юбку. Так обычно выглядели женщины из простонародья. Серой длинной шалью она окутала голову и плечи и завязала концы узлом на поясе, что сделало ее фигуру толще. Сверху лицо ее было затенено старой соломенной шляпой.

Точно в назначенное время маленький отряд тронулся в путь. Николас велел Хиларио ехать впереди и показывать дорогу. Кроме него, спутниками патрона и его жены были пятеро вакеро. Из них двое – седовласые старцы, едва державшиеся на лошадях, и трое безбородых юнцов. Все они были вооружены до зубов. Те лошади, что не были угнаны из поместья воюющими сторонами, были давно проданы на мясо и шкуры в тяжелые для Гран-Сангре времена, так что всадникам пришлось довольствоваться клячами. Можно было, конечно, потратить время и отыскать на дальних пастбищах скакунов помоложе и порезвее, но это послужило бы лишней приманкой для бандитов. Даже Николас оставил Петра в конюшне и ехал на толстоногом, с неровной поступью жеребце.

Дорога была утомительной и монотонной. Они то пересекали сухие пади, полузасыпанные песком и обточенной дождевыми потоками галькой, то взбирались мучительно медленно на скалистые хребты. Никаких реальных следов дороги вообще не было. Ориентиром служила вершина Сьерра-Мадре, видневшаяся на востоке.

Они пересекли несколько узких ручьев, мутных и почти иссушенных беспощадным солнцем, но все же способных утолить жажду и всадников, и их коней. Между крупных камней пробивались мохнатые кустарники, а кое-где попадались искривленные ветрами, почти стелющиеся по земле уродливые сосны. Их сучья, протянутые к всадникам, походили на руки просящих милостыню калек.

Природа Соноры была сурова и немилосердна к человеку, но и прекрасна. Гигантские кактусы высились, как колонны храма. Над ними простиралось безоблачное небо, поражающее глаз своим ярким лазурным цветом. Легкий ветерок доносил откуда-то аромат цветущих акаций.

Мерседес не страдала от жары, ветра и пыли. Она ко всему этому привыкла за четыре года, проведенных в Гран-Сангре. Ее лошадка, не сбиваясь с шага, мерно трусила посреди кавалькады. Лусеро непрестанно обшаривал взглядом горизонт, выглядывая далекие силуэты всадников.

Когда они приближались к какому-нибудь ущелью, он останавливал спутников и выжидал, пока Хиларио не убедится, что там нет засады. Хладнокровие и уверенность патрона были по достоинству оценены пожилыми вакеро, а юнцы смотрели на него с обожанием.

«Неудивительно, что он выжил в этой страшной войне», – пришла к выводу Мерседес.

Когда солнце достигло зенита и начало понемногу скатываться к далекому побережью Тихого океана, они занялись обсуждением, где им лучше разбить лагерь для ночлега.

Старик вакеро с продубленной до бурого цвета кожей и настороженным тяжелым взглядом несчетное количество раз в своей жизни проделывал этот путь. Его звали Тонио. Он предложил:

– Через две мили впереди будет развилка. Дорога по верху труднее для лошадей, чем по лощине, и поэтому по ней реже ездят. Зато там есть горячий грязевой источник, про который мало кто знает. Вот там, у подножия той горы. – Он показал пальцем с обломанным черным ногтем на далекую вершину.

– Отлично! Мы воспользуемся этой дорогой, – решил Николас. – Я предпочитаю остановиться на ночь на высоком месте, а не в какой-нибудь дыре.

– Ты опасаешься чего-то? – спросила Мерседес.

– Неприятностей можно ждать отовсюду. Вот поэтому Хиларио и едет впереди.

– А как же мы будем ночевать? – неуверенно начала она и осеклась, когда он резко повернулся к ней. – Я подумала… неужели он будет сторожить нас всю ночь без отдыха и сна?

Ник усмехнулся:

– Я выставлю часовых, и они будут меняться. О Хиларио не заботься. Он положенное время проведет у костра и отогреется. К твоему сведению, ночи в пустынях ледяные, и никто не выдержит без огня больше часа.

– Я спала на земле всегда, когда совершала поездки в Эрмосильо, – заявила Мерседес. – Я знаю, каков здесь ночной холод.

– В этот раз ты не продрогнешь. Я согрею тебя своим телом.

Ник пришпорил коня и поскакал догонять спутников, чтобы продолжить с ними беседу.

Мерседес же погрузилась в размышления о том, как он намерен устроить их ночлег. Овладеет ли он ею вновь – причем открыто, среди людей, спящих по-соседству. Вряд ли он себе это позволит. Она попросила взять ее с собой в Эрмосильо, повинуясь внезапному импульсу. Его желание признать Розалию не только удивило, но и тронуло ее. Сделала ли она ошибку, напросившись в эту поездку?

Он представлял для нее загадку – опасный чужак, которого она не понимала. С момента возвращения, поведение Лусеро становилось все более странным и непредсказуемым. Что, если…

Прозвучал ружейный выстрел, как раз с той стороны, где была дорожная развилка, о которой говорил Тонио.

– На вашем месте я не был бы так беспечен, патрон!

Произнесено это было по-испански, но с грубым американским акцентом.

Высокий, худой, изможденного вида мужчина с невозмутимыми серыми глазами выступил из-за густого куста можжевельника, служившего ему укрытием. Его небритое лицо было сплошь изборождено мелкими морщинками, что свойственно постоянным обитателям пустыни. Он направил в грудь Нику дуло дорогого ружья, судя по виду, американского производства.

Еще четверо мужчин выросли как из-под земли по обеим сторонам дороги, вооруженные магазинными винтовками и обмотанные крест-накрест патронными лентами.

Эти запорошенные пылью чужестранцы были не похожи на республиканских бойцов. Скорее они смахивали на императорских наемников, но вполне могли быть просто разбойниками – «бандитто», которые готовы были прикончить кого угодно ради лошади и упряжи и даже дневного запаса еды. На политику им было наплевать.

Взгляд главаря задержался на Мерседес, которая предусмотрительно опустила голову, скрыв лицо под полями шляпы.

«Он, видимо, долго обходился без женщин», – тут же решил Николас, лихорадочно обдумывая, как защитить Мерседес от насилия.

Подняв руки вверх и улыбаясь, он сказал:

– Я дон Лусеро Альварадо, в прошлом богатый гасиендо… а теперь вы видите, до чего довела меня война и мерзавцы-хуаристы. В свите у меня только кучка пеонов. Мы ведь с вами союзники?

Говоря это, он приблизился к мужчине с серыми глазами, одновременно оглядывая и оценивая своих противников. Их было пятеро. С той и с другой стороны людей поровну, но отряду Ника противостоят крепкие профессионалы, которым ничего не стоит справиться с жалкими вакеро.

– Можете считать, что мы воюем за императора, – сказал главарь, и тотчас его сообщники разразились наглым хохотом. – Если вы уж такой рьяный поклонник старикашки Максимилиана, то охотно поделитесь с нами своей дамой.

Он с хитрецой взглянул на Мерседес.

– Мы заскучали по женскому обществу, – подал голос один из бандитов.

Он говорил по-английски с протяжным произношением, выдававшим в нем южанина, и одет был в лохмотья американской формы конфедератов. Вероятно, он дезертировал из нескольких армий поочередно.

– Слезьте с лошадей и дайте нам хорошенько разглядеть эту леди, – распорядился главарь.

Ник жестом приказал своим людям подчиниться. Им было бы легче маневрировать и точнее целиться, оказавшись на земле, – если только кто-нибудь из них вообще был способен попасть в цель. Старый Тонио и Матео разбирались в оружии и в крайнем случае могли постоять за себя, но юнцы явно впали в панику.

Краем глаза Ник окинул скалы и усаженные колючками кактусы по бокам дороги в поисках укрытия, если напавшие бандиты нацелят на них свои винтовки.

– Чтобы не возникло недоразумений, почему бы вашим людям не избавиться от оружия? – предложил главарь с добродушной улыбкой, которая, впрочем, не изгнала зимнюю стужу из его неподвижных серых глаз.

Пеоны исполнили приказ – юнцы с испуганным рвением, старики со стоической невозмутимостью, не торопясь.

Николас опустил руку на пояс с кобурой, следя за тем, как бандит пожирает глазами Мерседес. Даже в грубом, неприглядном одеянии она выглядела женственно и привлекательно.

Один из бандитов уткнул ствол ружья в спину Нику, в то время как его предводитель сорвал шляпу с головы Мерседес и размотал платок. Ее волосы упали ей на плечи золотистым покровом.

Разбойник даже присвистнул от этого зрелища и непристойно выругался. Злоба вспыхнула в дотоле неподвижных, мертвых зрачках.

– Отличными барышнями пользуются ваши пеоны, сеньор! Ты слишком хороша для такого наряда, красотка! – обратился он к Мерседес. – Без платья ты нам понравишься еще больше.

Ошеломленные бандиты пронзали взглядами золотоволосую красавицу. Главарь вознамерился развязать тесемки ее шамизы.

– Дотронься до нее и будешь мертв, – произнес Фортунато тоном, незнакомым Мерседес и испугавшим ее.

Она вскинула глаза на мужа.

Но потрясение было вызвано не столько угрожающими нотками в его голосе, а тем, что он высказал свою угрозу по-английски. Рука бандита застыла в воздухе, не дотянувшись до ворота женской рубахи. Он обернулся к Лусеро.

– Сдается мне, что вряд ли вы, патрон, сможете остановить меня. И все силы ада вам не помогут.

Он кивком головы указал на парня, упершегося стволом винтовки в спину пленника, затем вновь обратил свое внимание на женщину.

Прежде чем он успел дернуть за тесемки, Николас крикнул:

– Пора, Хиларио! – и завертелся волчком, оттолкнув ружье противника от себя и одновременно доставая свой «ремингтон». Другой рукой он перехватил дуло винтовки, задрал вверх, и ружье разрядилось в воздух. Пулю из своего револьвера он всадил точно в центр группы бандитов.

С ближайшего холма донеслось несколько выстрелов подряд, двое бандитов свалились, и наступил хаос. Продолжая свое стремительное движение, Фортунато покатился по земле, стреляя и выкрикивая команды своим людям, которые уже подбирали брошенное ранее оружие, в то время как бандиты разбежались кто куда в поисках укрытия.

Сероглазый главарь попытался схватить Мерседес и использовать ее как щит, но она, согнув колено, нанесла ему удар в пах, а ногтями вцепилась ему в лицо. Он опрокинулся на пыльную землю, потянув ее за собой.

Николас не решился стрелять, боясь задеть Мерседес. Спрятав револьвер в кобуру, он подскочил, правой рукой схватил за ворот бандита, рывком поставил его на ноги, а левой достал из ножен свой угрожающе блеснувший на солнце кинжал.

Она тоже поднялась на дрожащих ногах, озираясь в поисках какого-нибудь оружия, но супруг крикнул ей, чтобы она немедленно спряталась. Мерседес увидела, как старый Матео, распластавшись в пыли, старается совладать с древним охотничьим карабином. Она тут же оказалась рядом с ним, вырвала оружие из скрюченных артритом, беспомощных пальцев, сжалась в комок и напряглась, выискивая цель, но к этому моменту стрельба уже прекратилась.

Двое из слуг Альварадо были убиты, так же как и все бандиты, кроме их сероглазого главаря, который сцепился в отчаянной схватке с Николасом.

Зловещее острие кинжала Фортунато было уже обагрено кровью его врага. Разбойник тоже смог выхватить кинжал, и оба противника стали описывать круги друг перед другом, словно два волка, делая обманные выпады, резко замахиваясь, направляя колющие удары и отбивая их с хитростью и хладнокровием ветеранов множества подобных поединков.

Трое уцелевших людей из Гран-Сангре наблюдали за стычкой, сохраняя полную неподвижность. Хиларио спустился по каменистому склону и остановился футах в двадцати с ружьем наготове. Он мог бы попробовать выстрелом уложить бандита, но противники так стремительно перемещались, что его пуля могла стать смертельной для молодого хозяина поместья.

Мерседес, словно завороженная, смотрела на разыгрывающийся у нее на глазах жестокий поединок. Она и вообразить себе не могла, что в ее супруге столько звериной свирепости, беспощадности, умения обращаться с оружием. Он покинул ее четыре года назад и был тогда обычным молодым аристократом – испорченным и самоуверенным. Лусеро был способен на жестокий поступок, был избалован и развратен, как большинство богатых гасиендадо. Тем более что ему все прощалось как единственному сыну. Но то, как он вел себя сейчас, не походило на прежнего Лусеро.

Этот Лусеро был убийцей со стальными нервами, крепкими мускулами и язвительной улыбочкой на устах.

– Для гринго ты совсем неплохо владеешь ножом, – сказал Фортунато, когда вражеское лезвие лишь на долю дюйма проскользнуло мимо его горла.

В свою очередь ему удалось полоснуть по диагонали по открывшейся груди противника.

Оба мужчины истекали кровью от многочисленных порезов, обливались потом, несмотря на вечернюю прохладу. Солнце нырнуло за горизонт, высветив фигуры сражающихся зловещими пурпурными лучами.

Пот тек по их рукам, по груди каждого, смешиваясь с кровью и пропитывая лохмотья их порезанной одежды. Несколько раз Хиларио вскидывал ружье, но только для того, чтобы опустить его вниз. Предводитель бандитов сделал резкий выпад, и они с Ником упали, причем разбойник оказался наверху. Они катались по твердой, усыпанной острыми камнями земле, и каждый из противников мертвой хваткой вцепился в рукоять кинжала другого.

У Мерседес вырвался крик ужаса, когда рука ее мужа выпустила вражеский кинжал. Разбойник направлял острие к горлу Лусеро, но в последнюю секунду промахнулся. Нож прошел мимо цели и вонзился по самую рукоять в каменистую землю возле лица ее мужа.

Внезапно тело сероглазого злодея обмякло, дернулось и распласталось на теле Лусеро. Мерседес вонзила зубы в сжатый кулак, чтобы удержаться от вопля. Николас скинул с себя мертвеца, приподнялся и встал на четвереньки, тяжело дыша, словно собака.

– Я сказал, что убью тебя, если ты ее тронешь, – пробормотал он опять по-английски.

Его нож покоился в сердце врага. Длинный разрез рассекал торс, начиная с середины живота и достигая того места, где смерть настигла одного из противников, а рука победителя исчерпала всю силу.

Фортунато медленно вытянул лезвие из раны. Глаза убитого, теперь уже ничего не видящие, уставились в темнеющее небо. Вытерев кинжал о штаны покойника, Николас наконец поднялся с земли, встал на ноги и хладнокровно и аккуратно опустил оружие обратно в ножны на своем бедре. Затем его взгляд быстро окинул место побоища. Он пересчитал трупы бандитов, желая удостовериться, что никто из них не ушел от возмездия.

Мерседес следила за его хладнокровными, методичными действиями, пребывая в состоянии, близком к ужасу. Когда он посмотрел на нее, она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом. А Хиларио, наоборот, пялился на хозяина во все глаза, но его интерес целиком был сосредоточен на кинжале, притороченном к бедру Лусеро. Дон Лусеро и прежде великолепно владел этим оружием. Мастерство, конечно, могло возрасти за годы, проведенные в отрядах контргерильи, но проницательному старому вакеро показалось весьма странным, что, усвоив новые смертоносные приемы, хозяин также научился ловко действовать левой рукой.

Взгляд Николаса был прикован к Мерседес, когда он пытался как-то соединить пальцами клочья своей растерзанной рубашки. Его старания ни к чему не приводили. Он был весь покрыт запекшейся кровью. Пыль и кровь образовали желто-коричневую корку, которую могла удалить лишь теплая ванна.

Она все-таки решилась посмотреть на него, и на лице у нее отразился такой испуг, такое отвращение, что он сам чуть было не отшатнулся от нее.

«Вот таков я и есть на самом деле», – мрачно подумал он, но потом вспомнил звериную жестокость, с какой его братец убивал направо и налево. Лусе любил запах смерти, Ник всегда его ненавидел.

– Ты не ранена? – спросил он бесстрастно.

Ее горло сдавило то ли от подступившей тошноты, то ли от готовых пролиться слез. За его сдержанностью она угадала беспокойство за нее, сочувствие к ней и что-то еще – скорее душевную, чем физическую боль.

– Я… Со мной все в порядке, – произнесла Мерседес, сразу осознав, насколько пуста и фальшива эта традиционная фраза. – Ты скомандовал Хиларио стрелять… Откуда ты знал, что он там, наверху?

– Я увидел, как дуло его ружья блеснуло в заходящем солнце, и рискнул сыграть ва-банк. Иначе мерзавец сорвал бы с тебя одежду, а я бы стоял и смотрел на все это. Ты моя жена, Мерседес. Я защищал то, что принадлежит мне.

– И ты всегда сдерживаешь свои обещания, – тихо добавила она, вспомнив его угрозу убить бандита. Он произнес ее на хорошем английском, только с американским выговором.

– Всегда. – Тон его был лишен эмоций.

Никто из них не заметил, сколько длилось наступившее затем долгое молчание. Наконец Мерседес нарушила его:

– Ты ранен. Я перевяжу тебя, чтобы остановить кровотечение.

Он покачал головой.

– Не сейчас. Нам надо поскорее убраться отсюда. Стрельбу могли услышать те, с кем встреча для нас нежелательна. Я получал раны посерьезнее, чем эти ничтожные царапины.

– Царапины? Ты весь в крови.

– Большей частью это его кровь, – возразил он с обычным для него нахальным апломбом и оскалился в ухмылке.

Он обратился к Тонио и к двум другим, оставшимся в живых пеонам – Томазо и Грегорио.

– Погрузите тела Матео и Хосе на их лошадей. Мы похороним их там, где разобьем лагерь.

Хиларио приблизился к хозяину, и Николас произнес:

– Мы все обязаны тебе жизнью, старина. Я особенно благодарен тебе за спасение моей супруги.

Вакеро чуть кивнул в сторону женщины.

– Я рад вашему избавлению от опасности, донья Мерседес.

Он снова повернулся к хозяину:

– Вы сражались с большим умением, дон Лусеро.

Его ничего не выражающие темные глаза на мгновение как бы погрузились в зрачки Фортунато. Потом его взгляд уставился на кинжал в ножнах, пристегнутых к левому бедру – именно левому бедру хозяина.

Больше ничего не было сказано. В молчании отряд отправился в путь по дороге, ведущей к минеральным источникам.

Они прибыли туда уже в полной темноте. Николас выбрал убежище, защищенное природными укреплениями. Вся работа по устройству лагеря выполнялась без команд, в настороженной тишине. Трупы, притороченные к седлам, служили для живых мрачным напоминанием о том, как все они только что были на волосок от гибели.

Мерседес нашла в своем саквояже мешочек с лекарственными снадобьями, который всегда брала с собой в поездки. Оглянувшись в поисках Лусеро, она не обнаружила его возле лагерного костра. Она направилась в сторону источника, откуда доносился глухой, ровный шум падающей воды, и увидела мужа, сидящего на скале у края небольшого озерца. Сияние луны отражалось от его обнаженных плеч. Он смывал с кожи засохшую кровь.

– Позволь мне заняться этим, – сказала она, снимая грязевой компресс, который он наложил на самый страшный порез, рассекающий его левое плечо.

Он взглянул на нее растерянно, но тут же на лице его появилось обычное насмешливое, самоуверенное выражение.

– После сегодняшних событий я подумал, что ты предпочтешь держаться от меня на расстоянии.

– Я уже сказала тебе, что твои раны нуждаются в уходе.

Ее руки убрали с его тела клочья одежды. Кончики ее пальцев невольно коснулись мускулов, упруго натягивающих кожу.

– О, какая образцовая жена, – прошептал Ник, – чувство долга у нее всегда на первом месте.

Он горел желанием, но не осмеливался коснуться ее, заключить в объятия свою любимую женщину с растрепавшимися волосами, разбросанными по плечам и сияющими в серебристом лунном свете.

Он страстно хотел погрузить руки в этот нежный шелк, прижать ее крепко к себе, насладиться женским теплом и мягкостью, войти глубоко в бархатистую глубину ее лона прямо здесь, прямо сейчас… в этой целебной грязи.

Ник взглянул на свои окровавленные грязные панталоны и сапоги, отдавая себе отчет, кто он и кто она и как он недостоин такой женщины, как она. Он пытался внушить себе, что заслуживает ее благосклонности больше, чем его братец, что Лусе пренебрегал ею и обращался с ней отвратительно.

«Но я ничем не лучше него. Я такой же убийца».

Мерседес ощущала нарастающее в нем напряжение. На его лице отразилась внутренняя борьба. Неверный лунный свет резкими тенями искажал его черты. Трудно было прочесть что-нибудь на его лице, но рука его, начавшая дрожать, выдала его.

– Тебе больно?

Почему она задала подобный вопрос?

Он сухо рассмеялся:

– Моя боль иного свойства.

Николас с угрюмым видом забрал у нее остатки своей рубахи.

– Мои порезы пустяковые. Эта вода излечит их.

Он приподнялся, она задержала его.

– Я постираю и починю рубашку, – вызвалась Мерседес поспешно, чересчур поспешно.

Ник был слегка озадачен. Проведя кончиками пальцев по ее щеке, он сказал:

– Ты вела себя очень храбро.

– Я была напугана до смерти.

– Однако держалась молодцом.

– Ты тоже.

Она мельком взглянула на его кинжал, потом принялась вытаскивать пробку из флакона с лекарством. Внезапно пришедшая на ум мысль заставила ее проговориться:

– Ты дрался левой рукой!

Николас знал, что Хиларио уже обратил на это внимание. Он рассчитывал, что подобная деталь ускользнет от нее, но надежда его не оправдалась.

Он пожал плечами.

– Однажды, два года назад, я упал с лошади и сломал правую руку. Мне пришлось научиться пользоваться левой.

Бойкий ответ и правдоподобное объяснение, во всяком случае, на его взгляд.

«Война так сильно повлияла на всех, – подумала она, – Лусеро участвовал в стольких битвах, побывал в самых отдаленных краях, проделал весь путь до Мехико и даже был представлен к императорскому двору».

Мерседес узнавала об этом из его писем, посланных дону Ансельмо. Как это было давно! Впрочем, прошлая жизнь Лусеро мало интересовала Мерседес. И все же, повинуясь безотчетному любопытству, она спросила:

– В придачу ты выучил еще английский?

– Я обнаружил в себе немало скрытых талантов, дорогая.

Мерседес изучающе посмотрела на него. Она и не знала, как реагировать на его слова.

Ее потрясла жажда убийства, охватившая его, чему только недавно она была свидетельницей, его варварская страсть к кровавому единоборству. И все же этот загадочный человек, так изменившийся за годы отсутствия, притягивал ее.

Она смазала ему рану целительной мазью и выпрямилась. Он тоже встал и привлек Мерседес к себе.

Безмолвно, тесно прижавшись друг к другу, они проследовали к лагерному костру.

 

7

Проезжая по широкой изви-листой долине Рио-Сонора, Мерседес не уставала любоваться, с какой грацией истинного идальго Лусеро управляется с конем. Он восседал в седле так уверенно, словно составлял с животным единое целое. В каждом его жесте ощущалась властность и высокомерие аристократа, за которого она и вышла четыре года назад. И все-таки он был другой.

Ее мысли вернулись к моменту пробуждения в предрассветный час, когда она покоилась в его объятиях под плотными шерстяными одеялами.

Вчера он предстал перед ней диким воином, приблизиться к которому было страшно. Однако она решилась лечь рядом с ним, и он не стал ни применять силу, ни предъявлять свои права… Он только согрел ее своим теплом.

И она спокойно уснула, прижавшись к его груди. Рядом был Хиларио и другие слуги, и уютно потрескивали сучья в костре.

Простота их общения, отсутствие всякой стеснительности перед слугами, неожиданная нежность, исходящая от его могучего тела, ввергли ее в состояние блаженства и умиротворения.

Что творит с нею этот человек, которого она поклялась не подпускать к себе? Он уже подарил ей одну краткую ночь страсти, дал ей познать чувственную тягу женщины к мужчине, таинственную и властную. Этого было достаточно, чтобы пробудить к жизни ее молодое неопытное тело.

Теперь новые ощущения, вызванные его трогательной заботой о ней, приподняли их отношения на какой-то иной, более возвышенный уровень. Поступает ли он так с целью еще сильнее ранить ее впоследствии? Она не должна отдавать ему в руки власть над собой. Что бы он ни предпринял, она не поступится своей независимостью, не нарушит данную себе клятву. Иначе она превратится в жалкое подобие женщины, какой стала донья София.

Всадники появились на вершине холма, длинный караван, тяжело нагруженные мулы, жирные купцы и суровые вооруженные охранники. Пережидая прохождение каравана, пересекавшего им дорогу, они выяснили, что тот держит путь на юг, в портовый город Гуаймас.

После этой встречи им попадалось уже много путешественников. По мере их приближения к конечному пункту дорога становилась все оживленней. Эрмосильо – старинный и красивый город – раскинулся по всей ширине просторной долины Рио-Сонора. Сверкающие золотом шпили его замечательного кафедрального собора виднелись издалека, звон колоколов подбадривал и манил усталых путников.

Вереница фонтанов, окруженных длинными низкими скамьями в тени пышных апельсинных и лимонных деревьев, предлагала долгожданный отдых, прохладу и спасение от невыносимой полуденной жары. Повсюду громадные тополя шумели листвой на ветерке, затеняя ряды зданий из необожженного кирпича, выстроенных вдоль прямых, мощенных булыжником улиц.

Город жил в нервном напряжении, будучи оккупирован французским гарнизоном, командующий которого добивался покорности населения при помощи штыков. Купцам и лавочникам грозило тюремное заключение и конфискация имущества, если они не выполнят все без исключения требования чиновников и станут уклоняться от уплаты налогов в императорскую казну.

Рынок и лавки были открыты, но лишь редкие покупатели заглядывали туда и чаще всего уходили с пустыми руками, напуганные возросшими ценами. Мрачные типы, готовые на убийство за несколько монет, притаившись в тени, ощупывали хищным взглядом каждого незнакомца, который появлялся в городе. От их неподвижных, мертвых глаз любого бросало в дрожь, руки с грозным намеком покоились на рукоятках устрашающего вида револьверов.

Повсюду мелькала яркая бело-голубая униформа французских солдат. Их оживленная скороговорка доносилась из каждой кантины, из каждого общественного здания. Если и раздавался чей-то смех, то это смеялись французы. Местные жители были угрюмы и молчаливы.

– Не думаю, хозяин, что вам будет сложно нанять здесь вакеро. Бездельников тут хоть пруд пруди, а хороших работников что-то не видно, – заметил Хиларио, когда они проезжали мимо распахнутых дверей заполненной народом кантины.

– Я углядел достаточно отчаянных парней, но все они не того сорта публика.

– Это верно. Вряд ли им охота возиться со скотом, – согласился Хиларио. – Но я поищу тех, кто хотя бы сможет отличить осла от коровы.

– Я намерен платить пятьдесят песо в месяц. Посмотрим, кого ты найдешь. Встретимся в «Змее и кактусе» вечером. Я хочу сначала устроить как следует жену и дочь.

Хиларио кивнул и подал знак Тонио и двум юнцам следовать за ним. Расспросив, где находится обитель урсулинок, Николас и Мерседес отправились туда по извилистым боковым улочкам.

Массивные двери из грубо обструганных досок загораживали вход в приземистое уродливое строение. Лишь крест на верхушке маленькой церкви виднелся из-за глухой, без единого окошка стены.

Николас спешился и кулаком постучал в дверь. Наконец в крохотном отверстии, прикрываемом отодвинувшейся со скрежетом заслонкой, показалась женская голова с аскетическими чертами лица и глазками, растерянно моргающими от яркого полуденного света.

– Что вы хотите? – спросила монахиня с робостью.

– Я дон Лусеро Альварадо. Мне нужно побеседовать с матерью настоятельницей о деле, весьма безотлагательном.

Маленькая монахиня вновь поморгала глазками, потом отперла и приоткрыла дверь и отступила, пропуская посетителей с явно выраженной неприязнью на миниатюрном исхудавшем личике.

Они прошли во двор монастыря.

– Следуйте за мной, – произнесла монахиня сухо и официально и повела их по пыльной тропинке, пересекающей двор по диагонали и упирающейся в здание церкви.

Двор был замкнут со всех сторон рядами глинобитных келий, пристроенных к внешним стенам. Узкая галерея с крышей из пальмовых листьев окаймляла кельи, давая немного тени, столь необходимой в изнурительную жару.

Мерседес увидела следы эпидемии, унесшей на тот свет мать Розалии. Большинство келий пустовало, и их двери были распахнуты настежь. То, что когда-то было комнатой для занятий, превратилось в импровизированный госпиталь со множеством деревянных скамей, сдвинутых сейчас в сторону. На освободившемся пространстве пола рядами были разложены соломенные тюфяки, сейчас пустующие. Лишь двое страдалиц в дальнем углу еще цеплялись за жизнь. Мучимые страшным обезвоживанием, которое сопровождает последнюю стадию холеры, и адскими болями, они испускали душераздирающие стоны.

Наверное, здесь и отдала Богу душу мать Розалии. Вспомнил ли супруг Мерседес о своей мертвой возлюбленной, когда они торопливо миновали лазарет? Были ли его сохранившиеся чувства к ней причиной желания признать их общее дитя?

Мысль о том, что она ревнует к умершей женщине, промелькнула где-то в тайниках ее сознания и заставила устыдиться самой себя. Мерседес отогнала эту мысль и стала готовиться к встрече с девочкой.

В поле зрения никаких детей не попадалось. Где же прячется маленькая Розалия? Как ребенок воспримет известие о появлении отца и долгое путешествие с двумя чужими ей людьми? Мерседес не могла представить себе Лусеро в новой роли.

Двое сестер-монахинь в поношенных серых одеяниях тихо переговаривались о чем-то, судя по их лицам, невеселом возле колодца в центре двора. Их голоса заглушал громкий скрип ворота, когда они поднимали наверх тяжелую бадью. Привратница и ее подопечные прошли мимо колодца, незамеченные монахинями, словно были невидимками, и приблизились к келье, примыкающей к церкви.

Дверь была раскрыта настежь, но сестра привратница все равно постучалась.

В ответ прозвучал из глубины кельи красивый, звучный голос:

– В чем дело, сестра Агнес?

– Дон Лусеро прибыл по поводу Розалии, – кратко пояснила привратница.

– Пусть войдет.

Их встретила высокая, старая, но не согбенная годами женщина. Ее умные проницательные карие глаза изучали вошедшую пару с нескрываемым интересом. Выдающийся вперед нос с горбинкой, резкие черты лица свидетельствовали о волевом характере их обладательницы.

– Я мать настоятельница Катерина, дон Лусеро. Я не рассчитывала, что отец Розалии явится сюда лично, – добавила она, слегка повернув голову в сторону, ожидая, что посетитель представит ей свою спутницу.

За короткими фразами, произнесенными ею, Николас угадал некоторую растерянность. Она отправила письмо его отцу и была в полной уверенности, что падре Сальвадор или кто-то из слуг просто привезут мешочек с деньгами как плату за поступление девочки в другой приют.

– Я понял, что до вас еще не дошло известие о кончине моего отца дона Ансельмо. Меня призвали домой, чтобы принять бразды правления поместьем.

При упоминании о смерти старого дона монахиня осенила себя крестным знамением.

– Я ничего не знала. Конечно, я распоряжусь отслужить мессу за упокой его души.

В ее тоне сквозила убежденность, что усопший очень нуждается в этом.

– Наша семья будет вам благодарна, мать настоятельница. Позвольте представить вам мою супругу, донью Мерседес Себастьян де Альварадо.

Тонкие брови монахини чуть вскинулись вверх, но лицо сохранило бесстрастное выражение.

– Мне доставляет удовольствие принять вас в нашей скромной обители. – Она указала на деревянный без обивки стул: – Пожалуйста, садитесь… Боюсь, что я не многое могу вам предложить для освежения. Может быть, стакан холодной воды?

Подумав о монахинях, надрывающихся возле колодца, Николас ответил:

– Спасибо, но мы уже утолили жажду по пути сюда. Могу я увидеть мою дочь?

– Я не думаю, что это будет разумно, сеньор. Розалия очень подавлена смертью матери. К тому же ей предстоит долгая дорога в другой монастырь. Встреча с двумя незнакомыми людьми взволнует ее еще больше и может повредить здоровью. Вы можете оставить мне все, что решили израсходовать на ее будущее содержание…

– Вы не поняли меня, мать настоятельница. Я приехал, чтобы забрать ее домой… в Гран-Сангре.

Ник боролся с собой, с трудом сохраняя внешнюю невозмутимость. Явное недоверие, отразившееся на лице монахини, делало эту задачу почти невыполнимой.

Старуха обратилась к Мерседес:

– И это также ваше желание, сеньора?

– Разумеется. Я просила у мужа разрешения разделить с ним заботы о девочке.

– Столь значительные перемены в судьбе Розалии необходимо тщательно обсудить, – сухо произнесла монахиня, но не могла скрыть любопытства, которое вызвало у нее поведение Мерседес.

– Ни один ребенок не ответствен за обстоятельства своего появления на свет, – заявила Мерседес в поддержку супруга, ощущая, что в этот момент их близость укрепилась. – Пожалуйста, не откладывайте наше свидание с ней.

– Хорошо. Вы найдете ее еще горюющей по своей матери, но девочка умна и развита для своих лет. Может быть, ее сердечко откроется вам…

Монахиня прервала себя на полуслове и направилась к выходу из кельи.

Они последовали за ней по галерее, миновали несколько дверей, пока не достигли вытянутого в длину, с низким потолком и крошечными оконцами помещения. Внутри за толстыми стенами было прохладно, сумрачно и царила тишина.

В углу сидели три девочки, и сестра Агнес учила их молитвам. Недавно еще этот спартанский дортуар служил общей спальней для двадцати детей, но большинство из них было отправлено в другие места из-за кончины монахинь, ухаживавших за ними. Так пояснила мать настоятельница, когда они остановились на пороге, вглядываясь в сумрачную глубину просторной, но угрюмой комнаты.

Она позвала Розалию. Самая маленькая из трогательной троицы встала, сделала реверанс сестре Агнес и покорно засеменила на зов по проходу между пустыми тюфяками, уложенными на полу. Розалия была высока ростом для своего возраста – наследство, доставшееся ей от мужчин рода Альварадо, так же как и вьющиеся густые волосы цвета воронова крыла. Она осторожно переступала через брошенные кое-где в беспорядке одеяла, крохотной ручонкой приподнимая обтрепанный подол серой юбчонки. Сандалии были велики для ее ножек и шлепали по полу.

С опущенной головой она остановилась перед матерью настоятельницей. Мерседес почувствовала укол в сердце при виде худенького существа – никому не принадлежавшего и никому не нужного.

Монахиня обратилась к чете Альварадо:

– Это Розалия Херрера. Розалия, сделай реверанс дону Лусеро Альварадо и его супруге донье Мерседес.

В дальнейшие разъяснения мать настоятельница не стала вдаваться, предоставив сеньору самому искать способ, как признать ребенка своим и поведать об этом маленькой девочке.

Розалия вежливо и послушно приветствовала незнакомую ей пару. Николас в смущении долго не отвечал.

– Здравствуй, Розалия, – наконец промолвил он.

Мерседес, понимая, как ему нелегко, опустилась на колени и положила руку на плечо девочки.

– Мы проделали большой путь, чтобы увидеться с тобой. Нам бы хотелось, чтобы ты жила с нами в нашей гасиенде.

Лицо маленького эльфа проглянуло сквозь занавес черных локонов, когда Розалия вскинула головку. Нос и ротик ее были изящны, черты лица – правильны. Единственным свидетельством индейской крови матери был ее смуглый цвет кожи.

Она смотрела на Мерседес глазами большими и серьезными, черными, но с серебристой радужной оболочкой. Не было сомнения, что она – Альварадо.

Девочка поднесла было правую ручку ко рту, потом, бросив украдкой взгляд на мать-настоятельницу, спрятала ее в складках бесформенной, слишком просторной для нее рубахи.

– Я твой папа, Розалия, – мягко произнес Николас, встав на колени рядом с Мерседес.

Он не был уверен в том, что такой маленький ребенок поймет его. Будучи в ее возрасте, он уже испытал многое и многое понимал. Была ли ее коротенькая жизнь так похожа на ад, как его в раннем детстве?

– Мама говорила, что у меня нет папы. Теперь она умерла. Сестра Агнес сказала, что мне придется жить в другой обители, а потом стать монахиней.

– В этом нет необходимости, – грубовато прервал ее Николас, а затем, спохватившись, добавил: – Я сожалею, что твоя мама скончалась, но я действительно твой отец. Теперь моя очередь заботиться о тебе. Ты не обязана становиться монахиней и жить в монастыре.

Девочка осторожно перевела взгляд с мужчины на красивую сеньору. Воспитываясь в исключительно женском мирке, она не знала, как воспринять его заявление. От женщины она ожидала помощи и совета.

– Вы прекрасны, как ангел, – обратилась она к Мерседес. – У них у всех волосы из золота. Вы про это знаете?

– Нет, – Мерседес ответила ей со всей серьезностью. – Я думаю, что у некоторых ангелов могут быть такие же черные волосы, как у тебя.

Она потрогала один упругий завиток, такой же, как у Лусеро, погладила девочку по щеке и развела руки в стороны, раскрывая этой милой несчастной малышке свои объятия.

Как-то неожиданно и естественно Розалия устремилась к ней и крепко прижалась к красивой, доброй сеньоре.

– Он правда мой папа? – робко прошептала она на ухо Мерседес.

– Да, конечно, – заверила Мерседес ребенка.

– Никто из других девочек не имел папы. У меня одной была мама… пока…

Мерседес прижала Розалию к груди, нежно поглаживая плачущую девочку. Ощущая подозрительную тяжесть в груди, Николас поднялся с колен и обратился к монахине:

– У вас найдется место, где моя жена могла бы переночевать? Мы не отправимся в обратный путь в Гран-Сангре раньше завтрашнего утра, а постоялые дворы и кантины в городе не очень подходят для сеньоры. К тому же было бы лучше для Розалии, если она проведет ночь вместе с моей женой здесь, в привычной для нее обстановке.

– Милости просим ее разделить с нами наш убогий кров. Мы готовы предоставить ей убежище на все время, пока мы здесь остаемся. Через две недели монастырь закрывается. Да пребудет с вами благословение Господне! Желаю вам приятного пути!

Мерседес встала, стараясь удержать на руках длинноногую девочку, которая была слишком тяжела для нее.

– Я отнесу ее до вашей кельи, – вызвался Ник и подхватил ребенка, показавшегося ему при его росте и силе легче пушинки.

Розалия без возражений устроилась у него на руках. Когда тонкие детские ручонки обвились вокруг его шеи, тягостное ощущение в груди вновь обнаружило себя, а недостойная мужчины влага навернулась на глаза. Чувство родства он познал впервые в жизни.

Когда сумерки опустились на лабиринт узких улочек, крики, доносящиеся из «Змеи и кактуса», стали столь громкими, что разносились далеко вокруг. Это была просторная кантина с высоким потолком и балконом, протянувшимся вдоль трех стен на уровне второго этажа. Наверху также размещались комнатушки продажных женщин, которые невозмутимо занимались своим древнейшим ремеслом, несмотря на многоголосое эхо от шума и возгласов в баре и за карточными столами внизу.

Фортунато протолкался между двух пьяных рабочих с серебряных рудников и просигналил малому за стойкой, чтобы ему налили высокий стакан теплого пенящегося пива. Потихоньку отпивая по глотку, он, прищурившись, окидывал настороженным взглядом застланный густым табачным дымом зал, где прежде всего бросалась в глаза яркая французская униформа. Солдаты пили, курили, развлекались с дамами в полузакрытых тесных нишах, играли в карты. Он не увидел среди них знакомых и вздохнул с облегчением.

Хиларио вошел без улыбки на лице, кивнул патрону и занял место в дальнем углу. Ник подсел к нему.

Пиво вызывало в нем отвращение. Проходя службу в Чиналоа, он приучился к этому напитку, но там подавали его охлажденным кусками льда, доставляемого из пещер в окрестностях Малтазана.

– Как дела? Удачно?

– Да. Тут околачивается много молодых парней из бедных семейств – из тех, кто не хочет служить пушечным мясом для императора… или присоединяться к Хуаресу. У кого-то из них куча голодных детишек или больные родители на руках, которых надо кормить.

– Не заметил ли кто из французских офицеров, что ты вербуешь людей? – Ник еще раз оглядел заполненное до отказа помещение.

– Я навестил такие места, куда они не заглядывают. – Хиларио обнажил в злорадной усмешке почерневшие зубы. – Как только луна взойдет, двенадцать всадников встретят нас возле рудника Санта-Крус. Я думаю, им понравится ваше предложение.

– Если ты не сомневаешься в их умении, у нас будет достаточно людей, чтобы собрать весь оставшийся скот и лошадей. А на зиму перегоним стада, укрытые в каньоне, которые мы с тобой видели в верховьях Яки.

Они обменялись идеями насчет содержания скота на ранчо и улучшения породы. Хиларио не проявил любопытства по поводу дочери хозяина, а тот не стал сам поднимать эту тему.

Время текло незаметно. Они покончили с напитками, поднялись из-за стола и начали пробираться к выходу из салуна. С другого конца обширного, скудно освещенного и прокуренного зала за ними следила пара бесцветных глаз. Но незнакомец не пытался преследовать их. Он занимал место в уединенной нише на верхнем балконе и оттуда мог обозревать все помещение кантины.

Даже не стараясь делать этого, Барт Маккуин все равно не привлекал к себе внимания. Он был из тех, кого не замечают. Подобно хамелеону, он мог слиться в любом месте с любой толпой и стать невидимкой. Блеклые редкие волосы обрамляли лицо – не уродливое и не красивое – никакое. И ростом он был не велик и не мал – обыкновенного среднего роста. Обычно он носил одежду нейтрального цвета, купленную в скромном магазине в Сент-Луисе.

Единственной его индивидуальной особенностью, или, можно сказать, пороком, была странная привязанность к богато украшенным орнаментом массивным золотым часам, которые он тщательно скрывал во внутреннем кармане и с которыми никогда не расставался. Также он не расставался и с револьвером 31-го калибра, хорошо спрятанным с левой стороны просторного сюртука. Оружие было не стандартным, а сделано на заказ и обладало поэтому некими своеобразными достоинствами, включая скорострельность и точность попадания. В редких случаях, когда он доставал свой револьвер из укрытия, никого из свидетелей в живых не оставалось и некому было оценить это необычное оружие.

Проводив взглядом Николаса Фортунато, Маккуин кивнул человеку, стоящему у входа в нишу, очевидно, в ожидании распоряжений.

– Мои источники подтвердили слухи, Порфирио. Жена Хуареса отбыла из Нью-Йорка, и все красные ковровые дорожки в Вашингтоне раскатали для ее встречи. Администрация Джонсона по примеру Линкольна дружит с вашим «маленьким индейцем» и его первой леди. Она выступит в обеих палатах американского конгресса и, не сомневаюсь, сорвет бурю оваций.

Его собеседник усмехнулся:

– Женщины и политики! Что они значат? Все решают пушки и солдаты.

Маккуин потер двумя пальцами переносицу и скорбно вздохнул:

– Только в том случае, если их используют умело. Штаб Гранта уже послал Фила Шеридана с пятьюдесятью тысячами штыков и сабель… и с пушками к границе. Они уже расположились вдоль Рио-Гранде. Нашего друга в Париже проберет дрожь при этом известии. – Наполеон сильно занервничает, – глубокомысленно высказался Порфирио.

– Еще бы, – сухо произнес Маккуин, затем сменил тему: – Кто этот высокий креол, только что вышедший отсюда?

Порфирио Эскандидо построил свой бизнес на том, что имел сведения обо всех, кто приезжал в Эрмосильо.

– Дон Лусеро Альварадо. Наследник крупнейшей гасиенды в Соноре. Его отозвали из армии, когда умер его отец. Говорят, что он подыскивает себе вакеро.

Маккуин улыбнулся:

– Крепкие парни – редкость в наши дни.

– Все зависит от платы. Их можно достать за хорошую цену, – цинично заметил Порфирио.

– Все можно достать за хорошую цену, – подтвердил без какой-либо интонации Маккуин. – Вы знаете, кому передать мои сведения, – добавил он, отпуская собеседника.

После ухода Порфирио американец погрузился в раздумье. Сцепив на столе пальцы, он, казалось, внимательно рассматривал их, но мысли его витали далеко.

«Сколько воды утекло после того, что было в Гаване, Николас Фортунато. Интересно, какую опасную игру ты затеял теперь… и какую я смогу извлечь из этого выгоду?»

Донья София, сидя в кресле, наклонилась вперед с осторожностью, боясь резким жестом вызвать кашель и новый спазм удушья. Лупе крутилась вокруг нее, массируя ей руки и взбивая подушки у нее за спиной. Служанка знала, что старуха сурово отчитает ее за рассеянность, если она вовремя не оповестит донью о появлении всадников у главных ворот.

Лусеро и Мерседес должны вернуться вместе с этой девчонкой. Он, конечно, обязан оплачивать последствия своих низменных страстей, но приютить незаконнорожденного ребенка под крышей Гран-Сангре – это верх безрассудства. Так же, как согласие его жены с этой безумной идеей. Лучше бы она принесла дому Альварадо наследника мужского пола, но, вероятно, ей больше по нраву воспитывать чужого ребенка и поощрять развлечения мужа на стороне.

Старуха не одобряла поведения Мерседес, но понять ее могла. Даже при самых благоприятных обстоятельствах женский долг тяжек. Но она сама сделала то, что от нее ждали, и подарила Ансельмо сына. Мерседес вполне способна на подобное деяние, и никаких оправданий ее поведения донья София не принимала.

– Всему виной эта странная английская кровь, – пробормотала старая сеньора, ничуть не стесняясь прислуживающей ей девчонки, словно та была лишь неодушевленным предметом.

Кресло доньи Софии уже было пододвинуто к окну. Лупе тихонько окликнула задремавшую было хозяйку. Сеньора открыла глаза и увидела, как ее сын с супругой подъезжают к крыльцу.

– О Боже! Он держит на руках спящую девочку! Какую нежную заботливость он проявляет к ребенку. Такие чувства, разумеется, здесь не к месту, но это позволяет надеяться, что он будет хорошим отцом для своих законных наследников, – эти слова произнес падре Сальвадор, подойдя неслышно и встав за креслом доньи Софии. Старая женщина гневно сощурилась, наблюдая за тем, что происходило во дворе. Ей бы хотелось видеть картину яснее, а не затуманенной, но зрение ее из-за болезни стало никудышным.

– Какой скандал! Позор, что он привел ее в наш дом!

Священник вздохнул.

– Разве поступки дона Лусеро не пахли всегда скандалом? Но зато он привел еще дюжину новых вакеро для работы в поместье. Когда-нибудь он превратит Гран-Сангре в богатую гасиенду, какой она была в прошлом. Не думал, что подобный негодник станет прилежным и трудолюбивым, но, по-видимому, война – лучший воспитатель, чем я.

Священник задумчиво наблюдал, как молодой хозяин передал спящего ребенка жене, затем отдал поводья обеих лошадей слугам. Он снова забрал девочку у Мерседес, и вместе, бок о бок, они вошли в дом.

– Планы Господни часто не дано нам понять, сеньора! Возможно, что этот ребенок и есть орудие в руках Божьих, посредством которого Он воссоединит разобщенных супругов, сына вашего и донью Мерседес, подвигнет к соблюдению обязанностей, наложенных на них браком, заключенным при благословении Святой церкви.

– Я буду молиться об этом, – тихо произнесла донья София и жестом отослала священника и служанку.

Невидящим взором она продолжала вглядываться во что-то за окном, пыталась расслышать эхо шагов в прихожей, зная, что они не осмелятся сейчас подойти близко к ее покоям.

Божий промысел! Как бы не так! Она поджала губы. Лусеро всегда питал отвращение к детям, как и его отец Ансельмо, который в тот самый день, когда родился сын, дал ей понять, что не намерен утруждать себя и заниматься ребенком, пока он не достигнет возраста, с которого можно обучать его плотским утехам. Лишь только Лусеро исполнилось четырнадцать, заботливый папаша отвез мальчика в Дуранго, в самый шикарный и дорогой публичный дом, для посвящения его там в мужчины.

Как она презирала эту парочку, лежа в одиночестве, прикованная к постели болезнью, в то время как отец и сын развлекались со шлюхами. Но теперь Лусеро возвратился домой совершенно другим человеком, влюбленным в Гран-Сангре, почувствовавшим ответственность за свою покинутую жену и даже за своего внебрачного ребенка. Могло ли случиться так, что?..

Нет! Тогда бы Мерседес и падре Сальвадор уже догадались. А может, они догадались, все знают, но скрывают от нее?

За годы долгой болезни донья София пришла к выводу, что люди обычно видят то, что ожидают увидеть. Или предпочитают видеть!

Леденящая улыбка преобразила ее лицо, словно внезапно надетая маска, подчеркнув глубину впавших глазниц и остроту скул, обтянутых сухой кожей. В этой отвратительной улыбке ощущалось удовлетворенное злорадство.

– Какая потрясающая ирония судьбы… Что ж! Я смогу внести свою долю в его позор… прежде чем умру!

– Мы должны решить, где ты будешь спать, малышка. Нравится ли тебе здесь, в новом доме? – спрашивал Николас у Розалии, изумленно разглядывающей богатую обстановку парадной залы.

Он поставил зевающую девочку на ковер и с улыбкой смотрел на свою дочь.

– Дом, наверное, кажется тебе слишком большим? Мне это понятно, я сама испугалась, когда впервые попала сюда, – призналась Мерседес.

– Вы тоже жили в монастыре? – спросила Розалия, уцепившись за юбку сеньоры.

– Да, – ответила Мерседес и посмотрела на молчавшего Лусеро. Помнит ли он, какой трепетной невестой явилась она в Гран-Сангре?

Пока взрослые обменивались взглядами, глаза Розалии все округлялись, становясь похожими на блюдца. Она моргала от изумления, разглядывая залу. Стены были выбелены до снежной чистоты, а массивные дубовые балки подпирали своды потолка, казавшегося высоким, как небо. Резная мебель сверкала, начищенная до сияния соком лимона.

Осмелившись оторваться от взрослых, она приблизилась к статуэтке прекрасной женщины. Девочка протянула было ручку, чтобы потрогать ее, но отпрянула в последнюю секунду. Громадный подсвечник на алтаре привлек ее внимание. В этой великолепной комнате находилось больше серебряных предметов, чем в храме урсулинок! И картины, такие красивые картины были развешаны по стенам, причем не на религиозные сюжеты, а изображающие мужчин и женщин в роскошных нарядах.

– Я правда смогу здесь жить? – с недоверчивой робостью обратилась она к Николасу и Мерседес.

– Конечно, – ответил мужчина, который объявил ей, что он ее отец.

Басовитый лай раздался в холле, и Буффон устремился к ним. Мерседес задержала пса, обвив его шею руками, опасаясь, что он собьет крошку с ног.

– Это Буффон! – сказала она, стоически принимая бурное приветствие собаки, которое выражалось в том, что пес облизал ей все лицо. – Он любит играть с детьми, – добавила она. – Не хочешь погладить его?

Розалия инстинктивно спряталась за Ника, ища защиты, следя, как странный зверь борется, играя, с хозяйкой.

– Он тебя не тронет, – заверил девочку Ник.

Он присел и потрепал шелковистое собачье ухо.

Усилиями обоих взрослых людей возбужденный пес был умиротворен. Он присел на задние лапы и наклонил голову набок, искоса поглядывая на Розалию. Она передразнила его и хихикнула:

– Он смешной.

С осторожностью девочка вытянула вперед смуглую ручонку, и Буффон лизнул ее.

Она отдернула руку в удивлении, но затем повторила свой жест, на этот раз позволив его языку досконально исследовать ее пальчики. Шаг за шагом Розалия приблизилась к нему настолько, что смогла запустить обе ручки в его густую шерсть.

– Я считаю, что Буффон приобрел нового друга, – улыбнулся Ник.

– За последние дни это уже второе его приобретение, – сказала Мерседес, намекая на странную дружбу, возникшую сразу между псом и возвратившимся домой хозяином.

Ник ничего не ответил на замечание жены.

Улыбающаяся Ангелина появилась в дверях:

– Я испекла для вас свежие лепешки с сахаром и корицей.

Она опустила глаза, рассматривая девочку, потом перевела взгляд на хозяина, улавливая сходство. Удовлетворенно кивнув, она протянула крепкую натруженную ладонь Розалии:

– Я Ангелина, повариха.

На этот раз Розалия не удержалась от дурной привычки и сунула большой палец в рот. После отъезда из монастыря она поступала так неоднократно, для поднятия духа. Здесь не было ни матери-настоятельницы, ни сестры Агнес, чтобы запретить ей делать это. Красивую госпожу и новообретенного папу не волновало подобное нарушение приличий. Теперь она вконец растерялась и попыталась найти укрытие под боком у могучего Буффона. Слишком много незнакомых людей сразу изливают на нее свою доброту.

– Боюсь, что ты ошиблась, Ангелина, – притворно опечалился Николас. – Должно быть, маленьким девочкам не нравятся лепешки с корицей.

– Нет! Нет! – не выдержала Розалия, выдернув немедленно большой палец изо рта. – Я хочу есть, и мне нравятся лепешки с корицей.

Она просительно посмотрела снизу вверх на высокого строгого господина. Он поднял ее на воздух и передал в подставленные руки Ангелины, зная, что та вырастила шестерых детей и, конечно, великолепно управится с девчуркой. Розалия не выразила протеста. Она доверчиво положила головку на плечо поварихи.

Когда они в сопровождении Буффона покинули залу, Мерседес сказала:

– Твоя дочь быстро освоится в новой жизни. Она смела и любознательна.

– Ты высказала вслух то, о чем я подумал. У нас стали появляться одинаковые мысли. К чему бы это?

– Для нас обоих поездка прошла удачно. Она сблизила нас. Оказывается, ты легко сходишься с детьми. Я и вообразить подобное раньше не могла.

Ник усмехнулся.

– Я тоже. Кажется, мне по душе роль отца. – Он придвинулся к ней поближе. – Теперь нам обоим надо потрудиться, чтобы сделать тебя матерью.

Теплое дыхание его грело и слегка щекотало ей щеку. Мерседес была уверена, что если поднимет глаза, то увидит на его лице вечную издевательскую ухмылку. Отстранившись, она тотчас перевела разговор в другое русло.

– Я велю Лупе приготовить комнату для Розалии – ту, что в конце коридора.

– Это детская для наследника, которого ты мне подаришь! – тут же возразил он.

Николас знал, что Мерседес выбрала эту комнату потому, что она примыкает к ее спальне.

– Сейчас она свободна, – отрезала она, не желая вдаваться в спор.

– Твоя спальня тоже свободна, так как с сегодняшнего дня ты будешь спать со мной!

Ник заметил, как она вздрогнула.

– Может быть, ты позволишь мне иметь хоть что-то свое? Хозяйка всегда имела свои личные покои. Так и был спланирован этот дом.

– Этот дом был построен моими предками в расчете на несчастливые браки. Я не собираюсь жить, как они, – решительно произнес он.

– Ты жил, как они, до сегодняшнего момента! – высказалась она с горечью.

Видение мужа в объятиях Инносенсии снова ожило в ее воображении.

– Мне кажется, что твой брак ничем не отличается от остальных.

– У нас появился второй шанс, – сказал Ник примирительно, желая во что бы то ни стало не отпускать ее от себя в одинокую спальню – особенно сегодня ночью.

Для него было тяжким испытанием лежать рядом с ней у походного костра и не иметь возможности утолить свое желание. На обратном пути Розалия спала между ними. Впервые в жизни Николас Фортунато тосковал по женщине. Но судьба теперь отдала под его опеку уже двух женщин, и обе по праву принадлежали Лусеро Альварадо.

Мерседес прочла в его лице решимость покончить с неопределенностью в их отношениях. Если она воспротивится его планам, он просто войдет в ее комнату и силой заберет к себе. Она не сможет помешать ему. А захочет ли она помешать? Невольно эта мысль пришла ей в голову. Чтобы он не догадался, Мерседес поспешила объявить:

– Я сама посмотрю, как лучше разместить Розалию. И позабочусь о ванне для тебя. Твои раны надо лечить.

– Я рассчитываю, что ты придешь лечить меня после купания. Страждущий нуждается в лекаре.

– Ты сам уверял меня, что это лишь пустяковые царапины и что ты получал раны посущественнее, – напомнила она.

Он рассмеялся, и его смех преследовал Мерседес, пока она спускалась по лестнице.

 

8

Мерседес сидела перед большим овальным зеркалом у себя в спальне и расчесывала волосы – ежевечерний ритуал, выполняемый ею в последние годы самостоятельно с той поры, когда число прислуги в доме уменьшилось. Она приучилась ценить уединение и успокаивающий ритм этого процесса после долгого дня, заполненного трудом.

Но сегодня она не могла расслабиться, зная, что супруг в любой момент может вторгнуться сюда через дверь, соединяющую обе спальни.

Лусеро покинул ее по окончании ужина и расположился в своем кабинете в компании с графином бренди и сигаретами.

Мерседес навестила Розалию, чтобы убедиться, что девочка освоилась в новой обстановке. Так как Розалия мирно спала, Мерседес ничего не оставалось, как заняться собой. Добрая порция выдержанного бренди из запасов дона Ансельмо могла бы придать ей мужества, но, чтобы добраться до нее, ей надо было войти в кабинет, где удобно устроился Лусеро.

– Он меня не дождется! – вслух объявила Мерседес самой себе и ускорила ритм расчесывания волос, нервно проводя по ним щеткой.

Рассматривая свое отражение, она размышляла о том, как время и испытания изменили ее. Трепетная школьница превратилась в волевую женщину, знающую себе цену и оберегающую собственную свободу. Угроза возвращения Лусеро нависала над ней всегда, все четыре года, но она примирилась с ней, чувствуя, что может сохранить свое нынешнее положение, заключив некое соглашение по поводу их обоюдно нежеланного супружества. Он доказал ей еще до своего отъезда, что не питает ни малейшего интереса к ней. От нее требовали лишь выполнения священного долга женщины – рождения наследника Альварадо. Мерседес надеялась, что после этого он вообще оставит ее в покое, в изобилии находя постельные утехи на стороне. У каждого будет своя жизнь. Он милостиво позволит ей растить сына и поддерживать в Гран-Сангре порядок.

Но Лусеро опрокинул все ее надежды, нарушил все правила. Этот новый Лусеро смотрел на нее с затаенным огнем в глазах и добивался большего, чем она была способна дать. Гораздо большего, чем она хотела дать ему.

Николас молча отворил дверь и прислонился к косяку с хрустальным бокалом, наполненным бренди, в руке. Он с интересом наблюдал за вечерним туалетом жены. Он убедился, что она погружена в размышления, по всей вероятности, именно о его персоне. Наступит время, и Мерседес сама будет прибегать к нему в постель, словно влюбленная девчонка. Он добьется этого, если проявит терпение и постепенно избавит от всей чепухи, которую внушили ей в монастыре. Самое же сложное было заставить ее забыть обо всех унижениях, которым подвергал жену эгоистичный и развратный братец.

Но сможет ли он быть терпеливым? Так искусно сыграть в эту игру? Пульс его начинал биться учащенно при одном взгляде на нее.

Мерседес сидела на низкой скамеечке. Ее спина была соблазнительно выгнута, упругие груди двигались при каждом взмахе щеткой над головой. Тонкий халатик из мягкой ткани хорошо обрисовывал все изгибы ее тела. Он гадал, надето ли что-нибудь под этим халатиком, и мечтал о том, как сдернет с нее эти покровы и полюбуется гладкостью ее бархатистой кожи. Свечи оживляли ее золотые локоны бликами и тенями. Волосы струились по ее плечам и спине потоками расплавленного металла.

– Позволь нарушить твое одиночество?

Не дожидаясь ответа, Николас вошел в ее спальню, парой шагов покрыл разделяющее их расстояние и поставил бокал на туалетный столик.

– Ты всегда будешь подглядывать, как вор?

От этих ее слов лоб Ника прорезала морщинка:

– Прости. Привычка, усвоенная на войне.

Он взял щетку из ее вмиг ставших безжизненными пальцев. Крепко сжав плечо Мерседес, Ник вновь повернул ее лицом к зеркалу, и они вместе посмотрели на свое общее отражение. Глаза ее в этот момент казались неестественно огромными. В зрачках вспыхивали золотистые искорки. Как они гармонировали с цветом ее волос! О чем она сейчас думала? По краске, залившей ее щеки, по бешено пульсирующей жилке на тонком горле он догадался, о чем…

Улыбка медленно скривила его губы, когда он начал водить щеткой по ее волосам, заменив ей горничную.

– Сколько в тебе огня, Мерседес! Искры так и сыплются из твоих волос.

– Холодный ночной воздух тому причиной, – произнесла она бесстрастно в надежде, что своим равнодушием остудит любой его порыв.

– Значит, мне придется разогреть тебя, если вокруг так холодно.

Она гневно выпрямилась в ответ на его самоуверенный тон и циничную ухмылку на лице. Он слишком нагл, слишком напорист, слишком верит в свою власть над ней. Это свойственно Лусеро, но прежний Лусеро не удосуживался затевать с ней какую-либо игру.

Мерседес не могла больше встречаться с его взглядом в зеркале и отвернулась. Созерцание того, как она сидит бледная, с расширенными глазами, миниатюрная и хрупкая, а он возвышается над ней, как башня, было невыносимым.

На нем была та самая белоснежная рубашка, что и за ужином, но он распустил шейный платок и расстегнул все пуговицы до пояса, открыв взгляду заросли волос на бронзовой груди. Она видела следы недавнего жуткого кинжального поединка, о котором не могла вспомнить без содрогания.

Рукава Николас закатал до локтей, и мускулы на руках играли под кожей, когда он орудовал щеткой.

Его запястья были на удивление тонки, пальцы длинны и красивы. Она не в состоянии была отделаться от воспоминаний, как эти руки касались ее тела. Терпеливые руки, умные, ласковые. И губы!

Мерседес украдкой бросила взгляд на его отражение в зеркале. Он был бос и одет только в рубашку и панталоны. Неудивительно, что она не слышала его приближения.

Не дождавшись ответа на свой провокационный вопрос по поводу согревания в холодную ночь, Ник отложил щетку в сторону и начал пропускать пряди ее волос меж пальцев.

– Они струятся, как золотая шелковистая пряжа, – шептал он, гипнотизируя ее голосом.

Как только ему удалось приспустить ее халатик с плеч и открыть взгляду край белой ночной рубашки, лукавая улыбка соблазнителя расплылась по его лицу.

– Я так и думал, что ты выберешь на ночь одеяние девственницы, но ведь ты уже не девственница, моя женушка.

Мерседес резко встала, повернулась к нему лицом и развязала тесемки рубашки плохо слушающимися пальцами.

– Делай со мной, что тебе нужно, Лусеро, и кончай с этим побыстрее.

– О, какая маленькая храбрая мученица! Тогда почему, если ты испытываешь ко мне отвращение, тебя так возбуждает…

Ник не закончил фразу, а решил на деле показать, что он имел в виду.

Его пальцы коснулись кружевной оборки ее рубашки, спустились ниже и стали гладить кончики ее грудей, рельефно натягивающих полупрозрачную ткань.

Она отпрянула, рассерженная, но не раньше, чем острое наслаждение буквально пронзило ее тело. Соски отреагировали на его прикосновение, мгновенно отвердев.

Она ощутила ноющую, но сладостную боль в груди и где-то в глубине живота.

Мерседес знала, что он догадывается о ее ощущениях. Вероятно, ему было известно заранее, что она почувствует, когда он дотронется до нее. Слезы досады и стыда за себя готовы были вот-вот пролиться из ее глаз, но усилием воли она сдержала их.

И руки ее остались неподвижными, хотя ей пришлось бороться с отчаянным желанием закрыть ими от его взгляда свое предавшее ее тело.

– Уступи мне, Мерседес. Ты же сама знаешь, что твое тело жаждет того, что я могу дать тебе.

Его руки теперь гладили ее руки. Потом он потрогал ее ключицы, наблюдая с интересом, как каждое его прикосновение заставляет ее учащенно дышать.

С некоторым раздражением он произнес:

– Как старается моя жена скрыть свою чувственность… спрятаться, как улитка в раковине.

– Я больше не боюсь тебя, Лусеро!

– Ты готова исполнить свой долг, не так ли? И не более того?

Он продолжал дразнящую ласку, чувствуя под тканью горячую ее плоть. Затем Ник принялся гладить ее нежную шею там, где ощущалось бешеное биение пульса, несмотря на ее внешнюю холодность.

– А что еще ты хочешь получить от меня? Чтобы я увивалась вокруг тебя, плясала, как ведьма на костре, наподобие твоих шлюх?

– Забудь про моих шлюх! У нас с тобой все по-другому. Ты не должна вспоминать про них при мне, поняла? – Он произнес это сквозь зубы, начиная терять терпение.

– Принимая во внимание, что свидетельство твоих прошлых утех спит в соседней комнате, не вспоминать о них довольно трудно.

Глаза Николаса сощурились до маленьких щелочек. Вид его был грозен.

– Я думал, что ты рада появлению в доме ребенка.

– Я… да, я рада. Но я не хочу ссориться с тобой из-за Розалии. Она лишь невинная жертва. Но я тебя не понимаю в последнее время – если когда-нибудь вообще понимала. Я не могу быть похожей на Инносенсию и прочих…

– Ты не должна быть похожей ни на кого на свете! Ты моя жена!

Ник прижал ее к себе одной рукой, а другой ухватил за волосы, сжав несколько прядей в кулаке, повернул лицо Мерседес к себе, чтобы наградить ее пылким и властным поцелуем в губы.

Когда его горячий ищущий рот слился с ее ртом, а язык проник внутрь, она не сопротивлялась, а подчинилась его порыву. Он раздвинул ее губы, и их языки сплелись, затеяв свою игру. Ее руки вскинулись вверх, ладони уперлись ему в грудь, не отталкивая его, но и не обнимая.

Она хотела бы остаться безучастной, позволить урагану его страсти миновать ее, но это оказалось невозможным. Обожженная пламенем, бушевавшим в нем, вдохнув запах его пота, порожденного вожделением, Мерседес ощутила, что рассудок покидает ее. Она слышала, словно бы издалека, его голос, вкрадчивый и манящий, шепчущий слова любви ей на ухо, перемежая их поцелуями. Как могла она противостоять этому напору!

Медленно, очень медленно Николас выпрямился и взглянул на нее сверху вниз с высоты своего роста. Грубое и неоспоримое доказательство его желания беззастенчиво упиралось ей в живот. Он дышал с трудом и дрожал от похоти. И все же она не ответила ему встречным порывом, заставляя себя сохранять пассивность.

– Черт побери! Брось притворяться! Покажи, какая ты есть на самом деле! – со злобой процедил он и каким-то хищным, дикарским движением вскинул ее на вытянутых руках и понес в свою спальню.

Ногой Николас затворил за собой дверь, шагнул к кровати и швырнул ее на простыни, словно тряпичную куклу. Затем он скинул рубашку и приспустил штаны, которые стали невыносимо тесны для него.

Он оскалился в недоброй ухмылке.

– Убедись сама, как ты действуешь на меня. Мужчины, к сожалению, не имеют возможности скрыть свое желание.

Ник отбросил панталоны в сторону и опустился рядом с ней на кровать, задрал подол ее ночной сорочки и сквозь зубы выругался при виде того, как ее стройные ноги невольно плотно сдвинулись.

Вот так и было, когда Лусеро брал ее. Ник ясно представил это себе. Мерседес бессознательно вела себя так с мужем в постели, зная, что он возьмет ее силой, а потом покинет ради развлечений на стороне. Но грубый беспутный Лусе не должен служить Нику примером.

Он резко осадил себя, не позволив похоти взять над ним верх. Он вернул подол ее рубашки на прежнее место в знак уважения к ее стыдливости. Ее тайны теперь укрылись от его глаз, но не от пальцев.

Ник гладил, ласкал ее бедра, чарующее углубление на ее животе. Он обводил кончиками пальцев вокруг него, пока ее напряженные мышцы не расслабились и трепетом не отозвались на его игру. Тогда ладонь его взялась за дело, и не осталось ни одного местечка на ее теле, которого бы она не коснулась и не погладила. Когда рука Ника оказалась у нее между ног и начала там дерзко хозяйничать, Мерседес уже не в состоянии была пребывать в неподвижности. Ее спина изогнулась, бедра слегка раскрылись в то время, как пятки с силой уперлись в мягкий матрац.

Она закрыла глаза, отдаваясь воле чувств.

Николас играл с золотистыми завитками волос, глядя, как она вздрагивает от каждого его прикосновения.

– Ты же хочешь меня? Промолви хоть словечко, дорогая.

Мерседес уперлась затылком в подушку и отказалась откликаться на его поддразнивание. Он был достаточно опытен, чтобы без слов понять, что с ней происходит.

Она ощутила, как горячая влага смачивает ее лоно, как бы готовя его к вторжению мужа. Так было с ней и в прошлый раз.

Ее ответная и столь быстрая реакция доставила ему удовольствие, а она вовсе не желала этого.

– Упрямая женщина, – пробормотал Ник, развязывая ленточки на вороте ее скромной ночной сорочки. Покончив с ними, он расстегнул пуговки на рукавах. – Сними это тряпье, – приказал он.

Она не пошевелилась, отказываясь раздеваться догола на его глазах, как какая-нибудь шлюха в притоне.

– Ты слышишь меня, Мерседес? – в его голосе появилась сталь.

Его пальцы принялись настойчиво массировать потаенный бугорок, скрытый золотистыми волосами.

Безумная боль возникла в ней, ввергнув в пугающий водоворот новых для нее ощущений. Сквозь опущенные веки Мерседес чувствовала на себе его обжигающий откровенный взгляд, пронзающий ее насквозь – распластанную перед ним, отданную полностью в его власть. Это было невыносимо и… недопустимо.

Чтобы прервать затянувшуюся пытку, Мерседес приподнялась, продела голову в вырез рубашки, сорвала с себя легкое одеяние, уронила его к подножию кровати и вновь откинулась на подушки, удовлетворенная, что он убрал терзающую ее, дразнящую руку.

Ее золотистые волосы, словно разметавшиеся взрывом, окутали их обоих, распространяя волны ароматов – лаванды, мускуса и разгоряченной женственности.

Он заключил в свою ладонь одну ее округлую грудь, а к другой приник ртом, захватил бледно-розовый сосок зубами, нежно прикусил его, потом лизнул языком. Она вздрогнула и выгнулась ему навстречу.

Ник счел это победой, но не мог уже больше сдерживаться. Его истомленная от неудовлетворенного желания плоть упиралась в ее бедро, на кончике поблескивала жемчужная капля его животворного семени.

Ник опустился на нее, приготовился войти в ее лоно, ощущая сочащуюся из него влагу, уверенный в том, что ее тело жаждет того, что отрицает мозг.

Подчиняясь чувственному зову, ее ноги широко раздвинулись, и он проник в нее легко и нежно.

Его вторжение было осторожным и совершенно безболезненным. Мощное тело Ника словно парило в воздухе над ней, поднимаясь и опускаясь в заданном самой страстью ритме. Ник напрягался, заполняя собой ее всю, и расслаблялся, когда уходил куда-то вверх, вынуждая ее тянуться за ним, и тело ее предательски подчинялось этому зову. Мерседес невольно изумлялась чуду совокупления, когда двое превращались в одно целое, в единое существо. Великая тайна, которая до сих пор была ей неведома.

Ритм его возбуждающих толчков замедлился настолько, что она вынуждена была прикусить губу, чтобы не выкрикнуть мольбу: «Скорее! Скорее!» Ведь если он не поторопится, несказанное наслаждение от его ласк заставит ее соскользнуть на край неведомой бездонной пропасти.

Мерседес вцепилась пальцами в простыни и постаралась увести мысли неизвестно куда, лишь бы подальше от Лусеро, который на правах сильного самца властвовал над ней, утверждая свое владычество и сотворяя, вероятно, их общее дитя.

Да, дитя! Это единственное доброе дело, которое они могут сотворить вместе. Он сделает ей ребенка, такого же, как Розалия, чтобы она растила и любила его. Мерседес стала придумывать ему имя, чтобы только отвлечься от того, что он вытворял с ее телом.

Николас ощутил ее податливость, ее ответную тягу к нему, но его сущность уже рвалась к свободе от сдерживающих оков. Зная, что она не готова к окончательной сдаче, он углубился с торжествующим напором в ее лоно и отдался глубинным мужским инстинктам, пока все мерцающие скопления звезд Вселенной не закружились в его мозгу.

С протяжным возгласом триумфа он изогнул спину и излил свое семя в ее глубины, а затем затих, упав на нее всей тяжестью.

Его кожа стала скользкой от пота, специфический мужской запах пропитал прохладный ночной воздух. Он не был ей неприятен, но каким-то образом вызывал у нее странное раздражение, как и ощущение пустоты, когда его плоть рассталась с ее телом.

По-прежнему прерывисто дыша, он откинулся на спину, мускулистой рукой прикрыл глаза. Дрожа от внезапно охватившего ее озноба, Мерседес оглядела фигуру мужа, занявшую почти все пространство широкого ложа.

Ее взгляд скользнул по недавно полученным багровым рубцам, открывшимся от напряжения и теперь сочащимся кровью. Его кровь попала и на ее кожу, но она была уверена, что он не ощущает боли, а лишь только примитивное животное удовлетворение, которое самой ей еще ни разу не довелось испытать.

У нее же осталась прежняя ноющая боль в животе, стягивающая мышцы, терзающая ее еще более свирепо, чем это было в предыдущий раз.

Будь он проклят! Мерседес страдальчески вздохнула и, застонав, сделала попытку выскользнуть из постели, но он сжал ее запястье, едва она коснулась ногами пола.

– Ты будешь отныне спать здесь, – заявил Ник, потянув ее на себя, и ей пришлось вернуться на прежнее место. – Неужели тебе так противно быть со мной рядом?

– Я замерзла. Я только хотела взять свою рубашку.

Он усмехнулся:

– Для тепла тебе рубашка не нужна.

Ник придвинулся к ней, укрыл ее и себя одной простыней.

– Я позабочусь о том, чтобы тебе стало тепло.

Она молча нырнула под гостеприимный покров. Тело Ника излучало благодатный жар, и Мерседес чувствовала себя завернутой в уютный кокон. Но все же успокоение не пришло к ней. Она томилась от желания чего-то ей неизвестного и страшилась себе в этом признаться.

В комнату украдкой проник рассвет. Лучи низкого солнца изгнали из дальних углов последние ночные тени. Николас проснулся сразу благодаря приобретенной на войне привычке. Сон мгновенно покинул его. Ясным взором он уставился в окно, но остался лежать в неподвижности, не тревожа спящую Мерседес и наслаждаясь ее близостью.

Ее сердце билось в унисон с его сердцем. Если бы только их мысли так же совпадали! Со временем Ник научит ее с радостью воспринимать то, что он дарует ей. Он не требовал от нее ничего большего, понимая, как нелегко ей привыкнуть к тому, что теперь происходило между ними. Ему казалось, что он дает ей все и Мерседес сама виновата в собственной пассивности.

Понятие «любовь» отсутствовало в словаре Николаса Фортунато. Но тогда как назвать чувство, испытываемое им к крошке Розалии? К тем детям, которых он и Мерседес совместно произведут на свет? В состоянии ли он полюбить их всей душой? Странно, что Ник сразу же проникся родственными чувствами к дочери Лусеро. Он, который никогда не общался в детстве с другими детьми, а жил в жестоком мире недоброжелательных, суровых взрослых людей. Когда он явился сюда, перспектива родить наследников Гран-Сангре, конечно, занимала его мысли, но это было дело будущего, он откладывал все размышления на этот счет на более позднее время, но то, что Николас испытал, беря на руки и прижимая к себе Розалию, настроило его на совсем иной лад.

«Может быть, во мне еще сохранились остатки человечности и благородства?» – удивлялся Ник самому себе.

Он бережно собрал разметавшееся по подушке золото волос Мерседес и обвил рукой ее плечи. Одна молочно-белая грудь выглядывала из-за откинутой простыни, розовый сосок напрягся от холодного дуновения утреннего ветерка, ворвавшегося в спальню.

Искушение вновь овладеть спящей рядом женщиной было велико, но Николас напомнил себе о своих обязанностях. Патрон Гран-Сангре должен отправиться на пастбище с вновь прибывшими работниками. Вероятно, Хиларио и прочие ждут его наготове в седлах.

Вздохнув, Ник расстался с постелью, прикрыл простыней прекрасную наготу Мерседес. Его дорожный костюм, заботливо вычищенный прислугой, был еще с вечера принесен в спальню. Бесшумно ступая босыми ногами по ковру, он пересек комнату и стал натягивать на себя тяжелые брюки из плотной ткани. Как раз когда он застегивал тугие пуговицы ширинки, Ник почувствовал, что она смотрит на него.

Отсутствие рядом его горячего тела пробудило ее от сна. «Чего-то не хватает», – подумала Мерседес, в то время как расплывчатое изображение в ее глазах постепенно приобретало четкость. Она расслышала легкий шорох и поняла, что мужа нет уже с нею в постели.

Как быстро она привыкла к близкому соседству с его крепким телом, к ощущению безопасности, возникавшему рядом с ним. Мерседес разглядывала его спину, изборожденную рубцами и бронзовую от загара, мускулы, перекатывающиеся под кожей при каждом его движении.

Ее щеки тут же вспыхнули от жара, стоило ей вспомнить, как его обнаженное тело приникало ночью к ней, пытаясь пробудить в ней чувственность и заставить разделить вместе с ним наслаждение близостью.

Ник обернулся, и их глаза встретились. Инстинктивно Мерседес закрылась простыней до подбородка, но сразу же подумала, насколько глупым выглядит ее поведение. Он видел ее полностью обнаженной оба раза, когда они занимались любовью. Занимались любовью! Мысленно произнесенные, эти слова ввергли ее в смущение. Разве Лусеро занимался с нею любовью в первые дни их супружества?

Не желая раскрывать ему свои сокровенные мысли, Мерседес задала мужу, как ей казалось, самый естественный вопрос:

– Куда ты собрался чуть свет?

Он окинул ее растрепанные со сна волосы и тронутое румянцем личико голодным взглядом, приподнял лукаво черную бровь и ответил с иронией:

– Ты искушаешь меня остаться, но Хиларио ждет. Мы отправляемся на поиски скота. Я присмотрел несколько укромных местечек, где можно расположить на зимовку поголовье, которое стоит сохранить на племя. Сегодня мы прочешем все поблизости, а с завтрашнего дня начнем описывать круги пошире, чтоб ни одно стадо и ни один табун не остались неучтенными на расстоянии трех-четырех дней пути от гасиенды.

Мерседес смотрела, как под голубой рубахой скрылась могучая, поросшая волосами грудь с загадочными шрамами, и зрелище это неожиданно возбудило ее. Она едва уловила что-то из его объяснений.

– Когда ты вернешься?

– Не жди меня до поздней ночи. Пусть Ангелина оставит мне что-нибудь поесть в кухне на плите.

– А я поработаю тогда сегодня с Хуаном Моралесом.

– Со старым садовником? Какого черта? При такой нехватке рабочих рук нечего заниматься цветочками.

– Я не выращиваю цветы, – обиженно заявила она. – Моралес и еще с десяток таких же стариков превратили цветники в огород. Мы посеяли бобы, перец, томаты, маис – в общем, все то, что может быть высушено и законсервировано на зиму. Твой отец считал позорным, что я вожусь в грязи вместе с пеонами, но у нас не было денег даже на закупку овощей, когда они еще были в продаже.

– Если уж отец был уязвлен твоими поступками, то воображаю, что наговорила тебе моя мать. Николас подошел к кровати, откинул простыню, взял ее руку и внимательно рассмотрел ладонь. Исследовав мозоли, он поцеловал их.

– Не слишком утруждай себя в мое отсутствие, Мерседес.

Его прикосновение наполнило ее тело теплом. Она неотрывно смотрела, как он закончил процедуру одевания и принялся вооружаться. Пристегнув ножны с кинжалом к бедру, Ник перекинул портупею с кобурой через плечо, затем, захватив винтовку, покинул спальню.

Мерседес же осталась лежать в постели, ошеломленная этим простым и таким интимным разговором о домашних делах.

Она провела прохладные утренние часы в полях и на грядках, выпалывая сорняки в обществе самых пожилых пеонов. Обессилев, Мерседес оперлась на свою мотыгу и окинула взглядом зеленые всходы зерновых, пробивающиеся наружу из твердой, пересохшей почвы.

Вытирая пот со лба, она тяжело вздохнула.

– Посевам нужна вода, донья Мерседес, – сказал Моралес, тоже на время разогнувший спину.

– Я как раз об этом подумала. Один из рукавов Яки течет к востоку чуть выше наших полей. Если бы мы смогли отвести его сюда, вода сама потекла бы вниз на прополотые нами посевы. Я читала про такие вещи в книге.

Смуглое лицо Хуана Моралеса выражало безмерное уважение к госпоже.

– Говорили, что когда-то давно индейцы, живущие в долинах вокруг Мехико, орошали огромные поля, которые и глазом не окинешь. Они даже делали из глины трубы и доставляли воду чуть ли не за тысячу лиг.

– Это называется акведуки, – подтвердила Мерседес, глядя на иссохшего низкорослого индейца в мешковатых белых штанах и рубахе. Бездонные черные глаза были глубоко запрятаны на широкоскулом лице. Он казался древним и неподвластным ходу времени, как и сама Мексика. Были ли его предками знаменитые ацтеки?

Иногда Мерседес чувствовала, что эта суровая и прекрасная страна так и останется ей чужой, хотя она провела здесь почти всю жизнь. Она была гачупино. Так называли тех, кто родился в Испании, и поэтому считали здесь пришельцами. Но она любила эту землю, свою землю, со страстью, порожденной тяжким трудом и борьбой за выживание в бурные годы, которые выпали на ее долю.

– А сможем ли мы прокопать такую длинную канаву, донья Мерседес?

Мерседес посмотрела на прокаленную солнцем почву.

– Мы должны это сделать, Хуан. Сегодня вечером мы сходим на берег ручья и решим, откуда лучше начать работы.

Когда ей удалось вернуться в дом, солнце уже было в самом зените. Розалия, вероятно, уже позавтракала, и ее отправили поиграть на кухню. Мерседес отдала ребенка под опеку Ангелине и Лупе, но обе женщины были и так заняты по горло домашними делами. Вероятно, было бы лучше взять Розалию с собой, но в открытом поле было слишком жарко и пыльно и негде было укрыться от палящего солнца.

На губах Мерседес заиграла презрительная усмешка, когда она вспомнила о священнике, у которого не было никаких обязанностей по дому, кроме молитв и чтения религиозных трактатов. Ей надо будет посоветоваться с Лусеро насчет воспитания Розалии. Упрямый священник всегда испытывал неприязнь к ее мужу. Возможно, Лусеро будет против того, чтобы отец Сальвадор давал уроки его дочери. Но в ближайшем окружении не было никого, способного выполнять подобную миссию, кроме самой Мерседес. Она бы с охотой занялась образованием девочки, но на ней лежала главная обязанность – забота о Гран-Сангре.

Правда, Лусеро, судя по всему, собирается снять часть тяжести с ее плеч. Она не была уверена, что с радостным облегчением поделится с таким трудом завоеванной властью с человеком, который никогда не проявлял интереса к родовому поместью. Одна надежда на то, что война повлияла на него, научила дисциплине, обязательности и уважению к труду. Воспоминание о том, как утром он рассматривал ее натруженные руки, заставило ее сердце биться сильнее.

Задержавшись на кухне, чтобы омыть ноги от пыли в лохани с водой, специально поставленной здесь для этой цели, Мерседес услышала громкие вопли, сопровождаемые градом ругани, разорвавшие царившую в доме тишину. Тут же раздался яростный лай Буффона, как аккомпанемент человеческим проклятьям. Шум раздавался во дворике, примыкавшем к кухне.

Мерседес поспешила на крик и увидела Ангелину, стоящую на пороге с воинственным видом.

– Прекрати это немедленно, Инносенсия! – воскликнула кухарка.

– Посмотри, что наделало это отродье с чертовой своей псиной! Вся моя работа насмарку! Мои руки красны, как у торговки рыбой, а ради чего? Пошла вон отсюда, мерзавка, дочь шлюхи! – вопила Инносенсия.

Мерседес, отстранив с дороги Ангелину, ворвалась в патио. Розалия, испуганно сжавшись в комочек, сидела в жидкой грязи возле опрокинутой бадьи с белыми скатертями. Глаза ее были полны слез, рыдания сотрясали худенькое тельце. Огромная собака, защищая малышку, восседала рядом.

Мерседес взяла девочку на руки и с вызовом встретила убийственный взгляд разозленной Инносенсии.

– Если ты произнесешь еще раз хоть одно бранное слово, то простишься с этим домом навсегда! – пригрозила Мерседес.

– Вы не посмеете выгнать меня. Только дон Лусеро вправе уволить прислугу, а он ни за что не позволит мне уйти!

Она нагло фыркнула, презрительно глядя на хозяйку, и вновь обратила свой гнев на Розалию:

– Вот кого надо гнать отсюда поганой метлой! Ее и этого мерзкого пса, исчадие ада!

– Я не хотела сделать ничего плохого… И Буффон тоже… – задыхаясь от слез, проговорила Розалия.

Мерседес ласковым движением убрала со лба девочки упавшие на лицо локоны, тыльной стороной руки вытирая ей слезы.

– Расскажи, как все это случилось.

– Мы… мы играли с Буффоном мячиком, вон тем… – девочка указала на голубой шар из шерсти, лежащий на снежно-белой скатерти и оставивший на ней грязное пятно. – Я кинула ему мяч… – Тут слезы опять стали душить ее. – Он упал в бадью. Я побежала, чтобы достать его…

– А этот большой дуралей толкнул тебя и опрокинул бадью, хватая зубами свою игрушку, – закончила за девочку Мерседес.

– Не из-за чего поднимать шум, – уже вполне миролюбиво вмешалась Ангелина, легко, словно это была пушинка, подняв тяжелую бадью и водрузив ее на скамейку. – Мы выведем все пятна лимонным соком. – Она обратилась к Инносенсии: – Принеси скорее кувшин с лимонным соком и наполни бадью чистой водой из колодца. Я сама займусь пятнами.

Инносенсия топнула ногой.

– Мы весь день будем перестирывать это тряпье, а между прочим, это вообще не моя работа. Я не прачка, – заявила она, отваживаясь на открытый вызов хозяйке.

Буффон глухо зарычал, тряхнул головой и, разбрызгивая грязь вокруг, испачкал ее яркую юбку, вызвав у Инносенсии новую серию проклятий. Она отскочила от собаки, поскользнулась и приземлилась на свой аппетитный зад, составляющий предмет ее особой гордости. Инносенсия никак не могла подняться, скользя в липкой грязи, и ее ярость сменилась испугом перед грозно рычащим на нее псом.

Мерседес не удержалась от смешка. Приказав Буффону стоять спокойно, она обратилась к съежившейся от страха потаскушке:

– Ты права – ты не прачка. И не кухарка, и не горничная. Ты оставшаяся не у дел шлюха и, если ты еще раз повысишь голос на меня или дочь хозяина, лишишься крыши над головой.

Смуглый цвет кожи не мог скрыть внезапную бледность Инносенсии. В первый раз она внимательно взглянула на девочку и заметила несомненное сходство ее с Лусеро Альварадо, хотя индейская кровь матери тоже ощущалась. Сознание непростительности своего поведения ошеломило ее:

– Я… я не знала, что она дочь хозяина. Я думала…

– Ты думала, что это ребенок какой-нибудь служанки, которого можно безнаказанно оскорблять? – рассерженно оборвала ее Мерседес. – Теперь живо вставай и принимайся за работу. Если я узнаю, что ты пререкаешься с Ангелиной, то сама лично повыдергаю тебе все волосы, а лысую голову отдам Буффону играть вместо шара. Тебе все ясно?

Обреченно кивнув, Инносенсия поднялась, кое-как выжала грязную юбку, склонилась над колодцем и потянула на себя веревку с привязанным к ней ведром.

Розалия тихонько хихикнула, наблюдая, как ее обидчица, неуклюже раскачиваясь, словно жирная утка, ковыляет по грязи, заново наполняя бадью.

– Она похожа на дойную корову, которую матушка настоятельница держала в обители.

Мерседес ответила девочке улыбкой:

– Ты это тонко подметила, Розалия. Очень похожа.

Смывая грязь с Розалии, а заодно и с Буффона – что было гораздо труднее, Мерседес размышляла о том, как ее муж отнесется к угрозам, которые она позволила себе обрушить на голову его прежней любовницы. Правда, после своего возвращения Лусеро не ложился с ней в постель. Во всяком случае, никаких свидетельств тому не было. Но то, что она узурпировала его власть, причем столь открыто, могло ему не понравиться. Затем, вспомнив жестокие слова шлюхи, обращенные к дочке Лусеро, Мерседес убедила себя, что хозяин Гран-Сангре не разрешит никому, даже своей любовнице, обижать его дитя. Однако на протяжении всего дня мысли о том, что может в отместку предпринять злопамятная Инносенсия, беспокоили ее.

Николас возвратился из поездки в сумерках – запыленный, пропотевший и измученный долгим пребыванием в седле. Все его мечты были только о ванне – о чудесном, продолжительном купании в горячей воде.

Спешившись у конюшни, он прошел мимо кухни, по запаху догадываясь, что Ангелина готовит для него ужин по его вкусу, но усталость убила в нем голод. Все его желания сосредоточились на вожделенном купании.

У парадного входа ему повстречалась Лупе, тут же присевшая в почтительном реверансе. Лупе была еще молода – миниатюрная девушка с круглым личиком и живыми карими глазками.

– Мы не ждали вас так рано, дон Лусеро. Ваш ужин…

– Все в порядке, Лупе. С ужином можно обождать. Пожалуйста, скажи Лазаро, чтобы он наполнил ванну, а Бальтазару вели принести бритву, мыло, свежее полотенце и смену чистого белья.

Ник продолжал свой путь по двору, чувствуя себя слишком грязным и дурно пахнущим, чтобы войти в дом. Он подумал, что Мерседес и Розалия в этот тихий вечер тоже находятся где-то снаружи, и решил поискать их.

Девочки и жены нигде не было видно, и он присел у фонтана в тени фигового дерева, дожидаясь, пока Лазаро приготовит ванну. Затем Ник направился в длинное узкое помещение, предназначенное для купания господ. Там он быстро скинул с себя одежду и погрузился в просторный чан из меди с фаянсовым покрытием, способный разместить даже двоих.

Николас оперся затылком о край чана, расслабился в воде и стал вспоминать рассказы Лусеро о взаимоотношениях в его семье. Теперь это была его, Ника, семья.

Лусе ненавидел свою ледышку-мать, но преклонялся перед диким, необузданным нравом отца. Хотя Николас мог посочувствовать брату, лишенному материнской любви, он ненавидел дона Ансельмо даже сильнее, чем Лусеро донью Софию. Дон Ансельмо использовал глупую юную Лотти для развлечения и покинул ее без малейших укоров совести беременной. Кто знает, может быть, именно это подтолкнуло мать Ника на дорожку, ведущую вниз.

Внезапно его размышления прервала Инносенсия. Ее низкий грудной голос прозвучал над самым ухом.

– Вижу… Вижу… Война немного подпортила моего резвого жеребца. Молю Бога, чтоб самое важное твое достояние сохранилось нетронутым.

Она облизнула яркие карминовые губы. В комнату Инносенсия явилась с ворохом полотенец. Подслушав, как хозяин отдает распоряжения Лупе, она решила воспользоваться подвернувшимся случаем побеседовать наедине с Лусеро, прежде чем его стерва-жена накапает яду ему в душу. О Святая Девственница! Если б она знала, что эта мерзкая кроха – дитя Лусеро, то не поступила бы так опрометчиво!

Инносенсия сложила полотенца на скамеечку и, приняв соблазнительную позу, уселась на край ванны. С целью продемонстрировать ему получше свои пышные прелести, она низко наклонилась над ним.

Ник устало усмехнулся:

– Это мое достояние больше не должно тебя интересовать, Сенси!

Она возразила:

– Ты по-другому заговоришь, когда тебе надоест сварливая женушка. Разреши мне посмотреть, хорошо ли она ухаживает за твоей игрушкой.

Инносенсия опустила руку в воду, и ее умелые пальцы быстро скользнули по животу к его паху.

Ник, стиснув зубы, выругался, так как ее неожиданная атака возымела предуготованный эффект.

– Кое-что я все же умею, не так ли? – похвасталась она.

Инносенсия распустила завязки шамизы, и через широкий вырез вывалилась одна из ее тяжелых грудей с темным соском на округлой вершине. Захватив в горсть его волосы, она, несмотря на его сопротивление, низко склонилась, пытаясь прижать обнаженную грудь к его губам.

В это время неслышно отворилась дверь, и на пороге появилась Мерседес.

– Бальтазар сказал, что тебе понадобится… – начала было она, но тут у нее перехватило дыхание.

Швырнув чистое белье и бритву на пол, Мерседес произнесла ледяным тоном:

– Теперь я убедилась, что тебе надобно…

 

9

Первым ее желанием было сесть в седло и ускакать в темноту. Но она сдержалась и просто вышла из комнаты с гордо поднятой головой и прямой спиной. Она не позволила бы ни одной слезинке выкатиться из глаз.

«Опять! Все повторяется!»

Унижение было слишком сильным, чтобы восстановить в памяти увиденную картину и предаваться отчаянию. Она обратила свою душевную боль в гнев, она была очень зла…

Лусеро всегда был большим шутником, и весь разыгрываемый им в спальне спектакль по обольщению собственной супруги на поверку оказался лишь способом в очередной раз посмеяться над ней и самому поразвлечься.

С горечью Мерседес подумала, что он, несомненно, поведал Инносенсии о забавной девичьей скромности своей супруги, о жалких ее попытках противиться ему, о ее холодности.

Мрачная улыбка скривила ее губы. Пусть считает, что она холодна. Как бы они умирали от смеха, если б догадались, что она была близка к тому, чтобы открыто выразить перед ним свои чувства. Теперь она уже никогда не поставит себя в глупое положение.

Мерседес пересекла патио и вошла в покои дона Ансельмо, где, как она знала, хранилось оружие.

С яростным проклятием Ник оттолкнул от себя Инносенсию и выбрался из ванны.

– Убирайся с глаз моих долой, пока я не свернул тебе шею! Я уже говорил тебе, Сенси, что между нами все кончено. Пойми это раз и навсегда!

Вода выплеснулась на ее блузу и сделала ткань прозрачной. Сенси натянула ее на груди так, что соски стали отчетливо видны – большие, твердые, темные. С надутыми губами она беззастенчиво смотрела, как он поспешно вытирается.

– Уверена, что хозяин не побежит следом за своей худосочной ханжой. В конце концов, она не посмеет отказать тебе в постели, даже если будет настолько глупа, что попытается.

Он взглянул на любовницу брата с нескрываемым презрением. Лусеро был виноват в том, что эта ничтожная потаскушка так обнаглела.

– То, что происходит между мной и моей женой, тебя не касается, Сенси. – Тон его был бархатисто-вкрадчив, но это было пострашнее, чем если бы он кричал на нее. – Я хозяин, а она моя сеньора. Ты же только служанка, которой грозит опасность быть изгнанной из Гран-Сангре, если ты еще раз позволишь себе совершить нечто подобное. Тебе понятно?

Его взгляд пронизал ее насквозь, острый, как французские штыки.

Инносенсия в страхе отступила на шаг.

– Да, да, патрон. Я не хочу, чтобы меня прогнали отсюда… – Она разразилась слезами. – Мне некуда идти. У меня нет ни семьи… никого…

На самом деле ее родные жили в Гуаймасе, но это были нищие рыбаки. Мысль о том, что ей придется целыми днями чистить и разделывать пойманную отцом и братьями рыбу, ужаснула ее. Это было похуже любой самой грязной работы по дому.

Инносенсия не до конца понимала, что происходит. До отъезда Лусеро на войну все складывалось замечательно. Любвеобильная красотка разглядывала сейчас любовника из-под полуопущенных густых ресниц, орошенных слезами, пока он, отвернувшись, натягивал на себя нижнее белье и одежду. Ей хотелось потрогать шрамы на его спине, но она знала, что, пока он столь сердит, такой поступок ни к чему хорошему не приведет.

С тяжелым сердцем и угрюмым выражением лица она молча удалилась, поклявшись себе, что заполучит Лусеро вновь в свои объятия и отомстит высокомерной сеньоре, отнявшей у нее любовника.

Николас вышел в патио, но задержался в тени фиговых деревьев, чтобы поразмыслить. Лусе никогда бы не погнался за разгневанной супругой и не унизился бы до объяснений. Как только Ник начал «по-благородному» ухаживать за Мерседес, он сразу же дал ей повод для подозрений. А это слишком опасно.

Но черт побери! Он же сейчас ни в чем не провинился. Ему хотелось ей сказать об этом, и она должна его выслушать. Но было бы не в характере Лусеро немедленно начать оправдываться, взваливать всю вину на Сенси, на умело раскинутую ею ловушку. В какое дерьмо он попал по вине этой потаскушки! Вот дьявол! Все его старания возбудить в сердце Мерседес любовь пошли прахом.

Одно лишь средство – выпивка – даст ему необходимый покой и время, чтобы он и супруга оба поостыли.

Насколько он знает Мерседес – а он, кажется, уже неплохо изучил ее натуру, – она сейчас, наверное, сходит с ума, переплавляя в себе обиду в ярость. Впрочем, это неплохо, ночь обещает быть бурной. Его зубы, обнажившись в улыбке, сверкнули в темноте.

На кухне Николас обнаружил Ангелину, выскребающую горшки и сковороды.

– Я учуял истинно райский аромат. После целого дня в седле я, кажется, готов съесть волка.

– Волка я не подам к столу, хозяин, а лишь жареного ягненка. Нам удалось припрятать от солдат нескольких овец и их весеннее потомство. Я сберегла это лакомство для вас и приготовила ваше любимое мачо.

Ее широкоскулое, плоское, как блюдо, лицо светилось горделивой улыбкой, когда она поставила перед ним тарелку с жирными бараньими кишками, свитыми плотно и свернутыми в шар, а затем запеченными до образования хрустящей корочки. К мачо полагались также кукурузные лепешки с пылу с жару, соус чили и помидоры.

Николас судорожно сглотнул, вспомнив, как впервые наблюдал за мексиканскими солдатами, вкушавшими мачо. Он тогда едва отважился его попробовать и был далеко не в восторге, так же как до этого в Северной Африке не в восторге был и от козлиных глаз, сваренных в молоке. Однако проявить равнодушие к своему любимому блюду означало обидеть повариху и ввергнуть ее в недоумение. Лусе обожал мачо. Следовательно, Николас обязан есть мачо с удовольствием.

«Хорошо, что я действительно голоден», – подумал он с раздражением, усаживаясь за стол и жалея, что поддался первому импульсу отправиться прямиком в кабинет и там как следует напиться. Положение его было не из приятных.

Мужественно Ник кинулся на штурм мачо, стараясь не думать о том, что он ест, и захватив полную ложку тушеных овощей с целью отбить вкус бараньего сала во рту.

– Ты по-прежнему лучшая повариха во всей Соноре.

– А вы очень голодны, хозяин, как я вижу! – откликнулась Ангелина, просияв от похвалы. – Много ли вы собрали скота? – поинтересовалась она.

– Больше, чем рассчитывали, но нанятые мною вакеро молоды и неопытны. Мы загнали с дюжину длиннорогих волов в каньон у Яки, но лучший наш жеребец обвел нас вокруг пальца и ушел вместе с табуном. А там было семь жеребых кобыл и два жеребенка, красивых и резвых. Достаточно, чтобы начать восстанавливать поголовье. Но мы его поймаем, не сомневайся!

– Я очень рада, хозяин. Война разорила поместье. Хозяйка так много трудилась, сохраняя Гран-Сангре для вас. Хорошо, что ее старания не пропадут даром.

Ник поднял глаза на старуху. Явно в ее словах таится какой-то скрытый смысл.

– Я многое понял на войне, Ангелина. И стал другим. Она научила меня ценить то, чем я раньше пренебрегал.

– Как, например, вашей супругой, хозяин? – осмелилась спросить старая кухарка.

– Да, своей супругой тоже, – повторил он. Его ответ был похож на эхо. – Когда-нибудь она снова станет госпожой процветающего поместья.

Ангелина смерила его пристальным взглядом:

– Да, я верю, что война многое способна изменить.

Наверху Мерседес расхаживала взад-вперед по комнате, сжав в руке пистолет, взятый из шкафа в кабинете Ансельмо.

Ее взгляд постоянно возвращался к двери, ведущей в спальню Лусеро. Она заперла ее на засов, так же как и другую дверь из холла. Он не посмеет заявиться к ней в эту ночь. Но если вдруг он… Как она поступит? Вся прислуга услышит перебранку супругов. Не было ни единой живой души в Гран-Сангре, кто бы не знал об отношениях между Лусеро и Инносенсией.

– Я пристрелю его, если он ступит ко мне в комнату, – произнесла она вслух, но в ее возгласе не чувствовалось уверенности.

Мерседес смотрела в окно на усыпанное звездами небо, надеясь, что красота ночи внесет умиротворение в ее мятущуюся душу. Только холодный, трезвый расчет, лишенный эмоций, сможет послужить ей на пользу.

«Ты не должна вернуться к тем временам, когда юная монастырская воспитанница впадала в шок при виде Лусеро и Инносенсии, а те смеялись над ней», – твердила она самой себе. Усилием воли уняв нервную дрожь, она положила пистолет на прикроватный столик и принялась массировать виски кончиками пальцев. Мерседес ожидала, что он тут же вломится к ней, требуя, чтобы она примирилась с тем, что увидела в ванной. Но он словно бы вообще позабыл о ней. Почему-то это ее огорчило.

Прежде чем запереться в своей комнате, Мерседес долго просматривала счета и документы и обсуждала проект орошения с садовником Хуаном. Затем, придя наверх, она почитала Розалии сказку на сон грядущий и уложила девочку в кровать. А Лусеро все еще не появлялся у себя в спальне.

Очевидно, он неплохо проводил время с Инносенсией во флигеле для прислуги. По крайней мере, не уложил шлюху в постель, которую делил с Мерседес, и она была благодарна ему хотя бы за это.

Нехороший огонь вспыхнул в ее глазах, когда она представила себе эту парочку – Лусеро и наглую шлюху, забавляющихся в комнате по-соседству.

«Если он приведет ее сюда, я подожгу под ними матрац», – прошептала Мерседес, и тотчас до ее сознания дошло, что она докатилась до слепой и унизительной ревности.

Она ревнует? Нет, она не ревнива. Пусть он сходится с женщинами, подобными Инносенсии, но делает это в открытую и не лжет ей, и не уязвляет ложью ее самолюбие. Кроме всего прочего, как хозяйка, управлявшая Гран-Сангре на протяжении четырех лет, она имеет право на уважение.

Эти, казалось, разумные мысли она как бы слышала со стороны, словно повторенные эхом, и поняла, что обманывает себя. Да, она ревнует.

Это открытие повергло Мерседес в смятение.

«Я не хочу иметь с ним дело и одновременно не желаю, чтобы другая женщина завладела им. Замечательная дилемма!» Как это возможно, что она начала ревновать к обыкновенной потаскушке? Особенно после того, как Инносенсия полностью показала свою сущность, оскорбляя маленького ребенка?

Вихрь в ее мозгу мгновенно утих, лишь только она услышала его шаги. Мерседес затаила дыхание и схватилась за пистолет. Лусеро прошел к себе в спальню и начал раздеваться. Он не поинтересовался, заперта ли ее дверь. Прекрасно! Он хотя бы на время оставил свои дикарские замашки. Шлюха, вероятно, утомила его там, в ванной комнате.

«Хоть бы они в ней утонули!»

Мерседес стояла, не шелохнувшись, одна в темноте, ожидая, когда он погасит у себя свечу, будучи не в состоянии лечь в постель, пока не убедится, что он уснул.

Дверная ручка, поворачиваясь, резко скрипнула. Затем последовало сдавленное проклятие, когда обнаружилось, что засов преграждает ему путь. Он повторил попытку дважды, каждый раз она вздрагивала от производимого им шума.

– Возвращайся обратно к своей любовнице! – Голос ее был на удивление спокоен.

Лусеро с силой нажал на дверь плечом:

– Сними засов, Мерседес, а то пожалеешь!

– Не угрожай мне, Лусеро.

Громкий треск разнесся по дому, дерево раскрошилось, шурупы, державшие болт, выпали из гнезд, а сама дверь влетела, словно повинуясь волшебной силе, в комнату Мерседес и рухнула на пол.

Лусеро стоял в образовавшемся проломе. Свеча горела у него за спиной, освещая мощную фигуру мужа колеблющимся пламенем. Мерседес видела только грозный черный силуэт, да еще в темноте светились глаза, отражающие лунный свет. Бездонные волчьи глаза с хищными зрачками.

Он проигнорировал устаревшей системы «кольт», который она, держа обеими руками, направляла на него.

– Не смей впредь запираться от меня. Ни в моем доме, ни еще где-нибудь, – произнес он рассерженно, но не переходя на крик.

Он шагнул вперед, но Мерседес не опустила оружие.

– Ты доказал свою силу, Лусеро. Теперь убирайся, или я нажму на курок.

Ник самоуверенно сделал еще пару шагов.

– Давай, стреляй! Чего же ты ждешь?

Она колебалась, а он знал, что так и будет. Пистолет чуть дрогнул в ее побелевших от напряжения пальцах.

– Не так легко хладнокровно застрелить человека в упор. Теперь ты это понимаешь, Мерседес?

Он был уже так близко, что на нее пахнуло жаром от его разгоряченного тела. Пресвятая Дева! Он же пьян. Мерседес учуяла запах бренди.

– Ты отдал предпочтение мастерству Инносенсии. Всем известно, что у нее была большая практика, а у меня никакой. Иди к ней, вы достойная пара! Убирайся из моей спальни!

– Какой дьявол внушил тебе эту чепуху? – Он рванулся к ней, и теперь дуло «кольта» упиралось ему прямо в грудь. – Сенси все это специально подстроила, чтобы нас рассорить, а ты угодила в ее западню.

Ник схватил ее запястье. Мерседес выронила пистолет, и тот глухо стукнулся о ковер.

– Что я говорил? Ты не сможешь застрелить меня, дорогая! – Он мурлыкал, словно довольный кот.

– Ты пьян, Лусеро! Неужто тебе понадобилось вылакать графин бренди, чтобы осмелиться взглянуть мне в лицо? – Ты будешь слушать меня или нет, черт побери? Я не звал Сенси. Она сама явилась в ванную, когда я задремал.

Ей не приходило в голову, что Лусеро будет отрицать очевидное.

– Не думай, что я спятила, Лусеро. Мои мозги на месте.

– Так пораскинь ими! Поразмысли о том, что ты видела, или тебе показалось, что видела. Она спустила свою чертову шамизу и вывалила грудь.

Тут он так грубо выругался, что Мерседес чуть не взвилась до потолка.

– Она уже держалась за мою штуку, когда я сообразил, что к чему. В таком положении мужчина беспомощен.

– Ты провел большую часть своей жизни в таком положении, отдаваясь на милость потаскушкам! – выкрикнула Мерседес и зарделась. Если бы ее дуэнья была жива и услышала их разговор, они бы обе сгорели от стыда.

Ярость на его лице вдруг сменилась наглой усмешкой:

– Ты явно ревнуешь, маленькая моя стервочка! Только у тебя нет для этого повода. Я больше не хочу Сенси. Я хочу тебя. А Сенси мне уже поперек горла…

Ник обхватил ее руками, наклонил голову и выпятил губы для поцелуя.

– Ты думаешь, что все это тебе так легко сойдет с рук? Что я сдамся и позволю тебе продолжить со мною то, что ты начал со шлюхой? И все лишь потому, что не смогла выстрелить в тебя?

Она увернулась от его ищущих губ.

– Но ты же ревнуешь к ней! Или я не прав?

– Я ее презираю. Она обозвала Розалию последними словами сегодня утром. Если бы не Буффон, она бы избила твою дочь.

На Мерседес вновь накатил приступ злобы.

Ник застыл на месте, убрал руки.

– О чем ты говоришь? Что тут произошло?

Мерседес прикусила губу. Зря она затеяла этот разговор. Разве дочка уж так дорога ему, что он разделит с Мерседес ее ненависть к Инносенсии? И все же она призналась не без горечи:

– Я пригрозила ей наказанием, а она напомнила мне, что только ты вправе здесь наказывать и прощать.

– Так вот почему она подкарауливала меня… Она боялась, что я велю ей собирать вещички, – произнес Ник как бы про себя.

Мерседес не поверила его объяснениям по поводу того, что случилось в ванной, но поняла, что он не даст в обиду Розалию.

– Как ты собираешься с ней поступить?

– Впредь она не посмеет оскорбить мою дочь. Я ее приструню.

Ник намотал распущенные волосы Мерседес на руку и заставил ее вскинуть голову вверх, желая заглянуть в глаза.

– Ну и к чему мы пришли, любовь моя?

– К тому, с чего начали. А на что другое ты рассчитывал? На то, что я приму все, что тобой предложено? Ты ее приструнишь, как ты выразился, а я приму за должное твои развлечения с нею? Нет, Лусеро! Этого не будет.

Она с силой оттолкнула его руки, тянущиеся к ней. Ярость, вызванная его самоуверенностью, вновь вспыхнула в ней.

– Не нет, а да! Да, ты примешь мои слова на веру. Я твой муж, и я надавал тебе только что обещаний больше, чем любая добрая женушка вправе ожидать.

Дьявол ее возьми! Разве Лусеро не наплевал бы на ее идиотскую ревность? А он, Ник, уже слишком далеко позволил себе отступить с положенных позиций.

Он ухватил ее за платье, рывком привлек к себе, вцепился в рукав и порвал его по шву.

Ее рефлекс сработал – Мерседес влепила ему звонкую пощечину.

В момент, когда ее ладонь коснулась его колючей небритой щеки, Мерседес уже знала, что совершила ужасающий промах. Его лицо приобрело сатанинское выражение. Оно стало похоже на самую страшную из карнавальных масок. Улыбочка была полна смертоносного яда, а голос… голос был почти ласков.

– Это нехороший поступок… совсем нехороший. Жена не должна так себя вести с мужем.

Его рука, словно змея, обвилась вокруг ее стана. Ник прижал ее к себе так крепко, что почти лишил возможности дышать. Он весь кипел внутри, словно готовый к извержению вулкан.

– Ты сама знаешь, что не права. Не так ли, Мерседес?

Она заглянула ему в глаза, безжалостные волчьи глаза.

– Я права… но я слабее тебя. Ты все равно сделаешь со мной что пожелаешь. Я не могу помешать тебе изнасиловать меня.

– Когда муж берет свою жену, это нельзя назвать насилием, – объяснил он ей. «Но ты не ее муж», – напомнил ему внутренний голос.

Ник вздохнул, посмотрел в ее затравленные глаза, затем разжал руки. Она отшатнулась от него, больше испуганная, чем удивленная его неожиданным поступком.

– Я никогда не прибегал к насилию, даже на войне, где вдоволь насмотрелся на подобные вещи. Я обнаружил, что у меня нет вкуса к насилию. Оно мне не по душе. Вот что я скажу тебе, Мерседес.

Он медленно повернулся, поднял с пола выбитую им дверь и, уходя к себе в спальню, кое-как пристроил ее в проем, создав между комнатами видимость преграды.

Она осталась в темноте одна.

В последующие две недели Николас и Мерседес спали отдельно, избегая друг друга, насколько это было возможно. Каждый день он подымался на рассвете, скакал по пастбищам вместе с вакеро и возвращался в сумерках, утомленный до предела. Он валился в постель, спал без сновидений, вставал с первым лучом солнца и, как заведенный, повторял заново весь цикл.

Через шесть дней после сцены, разыгравшейся в спальне, Ник отправился с Хиларио и прочими вакеро отогнать породистых лошадей, которых они все-таки изловили, в отдаленные каньоны в верховьях Рио-Макайо. Он сообщил Ангелине, когда вернется. Он ничего не сказал своей жене.

Мерседес также была постоянно занята. Учитывая то, как она провела последние четыре года, в этом не было для нее ничего нового. Но все же кое-что в ней изменилось. Она стала неуравновешенной, часто взрывалась по пустякам и совсем перестала улыбаться, что было не в ее характере. По-иному она вела себя, лишь общаясь с Розалией, которую обожала.

Слуги заметили натянутость в отношениях между супругами. Они знали, что дон Лусеро и Мерседес враждуют и больше не спят вместе. Обсуждая между собой положение дел, они пришли к выводу, что, когда гордый хозяин вернет не менее гордую хозяйку в свою постель, мир в семье восстановится.

После долгого дня, проведенного на земляных работах по сооружению оросительного канала, Мерседес, изможденная, грязная, с тяжестью на душе, возвратилась в гасиенду. Работа продвигалась очень медленно, а посевы отчаянно нуждались в воде.

Мерседес искупалась в ванне и направилась в кухню, чтобы прямо у очага разделить легкий ужин с Ангелиной и Розалией – ежевечерний ритуал, соблюдаемый со дня появления девочки в Гран-Сангре.

Тоненький голосок Розалии донесся до нее через патио.

– Но почему «нет»? Пожалуйста, Ангелина, прочти мне конец сказки. Сеньора приходит такая усталая, что я не смею просить ее, а мне так хочется знать, как принц отыскал свою принцессу.

– Я уверена, что в конце концов они зажили счастливо, – сказал Ангелина, помешивая в горшке бобы. – Я не умею читать, – после паузы честно призналась Ангелина. – Таким, как я, некогда было учиться. Это занятие для знатных и умных леди, вроде нашей сеньоры.

– А я научусь читать? – допытывалась Розалия. – Мать настоятельница говорила, что если я хочу стать монахиней, то могу научиться… но мне совсем не хочется быть монахиней. Я только хочу уметь читать, и все.

«Я только хочу уметь читать, и все…» Мерседес услышала такую глубокую печаль в этом высказанном бесхитростным ребенком пожелании. Но за наивной детской мечтой она угадала и другое. Розалия хотела не только учиться чтению. Она хотела ощущать себя чем-то полезной и кому-то нужной. Никто не мог уделять ей достаточно времени, особенно с тех пор, как умерла ее мать. Судьба привела ее в старинный, многолюдный, чужой для нее дом, и новых впечатлений было для маленькой девочки слишком много.

Пообещав себе, что она займется образованием Розалии буквально со следующего дня, Мерседес вошла в кухню и присела у очага рядом с девочкой и Буффоном. Пес радостно приветствовал ее, и Мерседес позволила ему облизать себя. Розалия засмеялась, а Ангелина обрадовалась, что приход сеньоры избавил ее от настойчивых вопросов девочки, на которые у нее не было ответов, так как она не знала планов Мерседес, а главное, планов Лусеро насчет его незаконнорожденной дочки.

– Что ты читаешь, покажи! – Мерседес перелистала книгу. – Что-то не помню, чтобы я читала ее тебе.

Ничего не понимая, она нахмурилась.

– Потому что это папа дал ее мне. Он прочитал половину сказки, а потом уехал ловить лошадей. Посмотри, он остановился вот в этом месте.

Девочка перелистала страницы и указала на черточку, отметившую начало главы.

Мерседес была поражена:

– Папа читал тебе сказку?

Она густо покраснела, заметив, что Ангелина, услышав ее вопрос, тут же тактично опустила глаза.

«Все знают, что мы не спим вместе… и даже не разговариваем…»

– Да, – радостно подтвердила Розалия. – Он сказал, что дочитает, когда вернется, но мне хочется узнать, чем кончится сказка.

Мерседес не могла понять, каким образом Лусеро нашел время для общения с дочерью после многих часов скачки под палящим солнцем. Но болтовня Розалии быстро раскрыла эту тайну.

– Когда ты купаешься после работы на полях, он заходит ко мне и читает, а уходит, когда ты приходишь укладывать меня спать.

Мерседес пришлось проглотить комок, застрявший в горле, прежде чем произнести:

– Прости, что не уделяла тебе достаточно времени. И все из-за этих чертовых каналов. Но ведь растениям тоже нужно пить, как и людям.

– Я знаю, папа говорил мне об этом. – Девочка коснулась пахнувших лавандой волос Мерседес. – Мне нравится этот запах. Папины волосы тоже хорошо пахнут после купания, но совсем по-другому. Попробуй понюхать их, тебе тоже понравится.

Ангелина уронила ложку в горшок с бобами. Выуживая ее оттуда, она украдкой глянула на внезапно зардевшуюся хозяйку.

Сделав вид, что не расслышала невинный совет ребенка, Мерседес громко заявила:

– Отныне я обещаю не нарушать наш уговор – читать тебе перед сном.

«А завтра я попрошу падре Сальвадора немедленно приступить к обучению Розалии грамоте», – решила она про себя.

Мысленно дать обещание вступить в переговоры со строгим священником было легче, чем выполнить обещанное. Родители Мерседес, а позже добрые наставницы, сестры-кармелитки, воспитали в ней искреннюю набожность, но суровый исповедник доньи Софии внушил ей страх и неприязнь при первой же встрече.

Мерседес каждую неделю посещала мессу и ходила на исповедь, всегда соблюдала посты и церковные праздники, но ледяной взгляд голубых глаз отца Сальвадора, казалось, вонзался в ее душу даже сквозь частую решетку исповедальни.

Когда она взвалила на свои слабые плечи обязанности хозяйки Гран-Сангре, то сразу же испытала давление со стороны падре.

Сперва он докучал ей советами и неусыпным контролем. Когда же она верхом отправлялась в поездки, сопровождаемая вакеро, или работала вместе с пеонами, он открыто высказывал свое осуждение.

Затем случилось так, что полковник императорской армии Родригес с уланами прискакал в гасиенду и нагло потребовал, чтобы его солдатам было предоставлено все, что они пожелают. Полковник подкараулил Мерседес в винном погребе на второй день своего визита с явным намерением овладеть ее телом. Она встретила его тем же оружием, каким не смогла воспользоваться против Лусеро.

Французский наемник был вынужден убраться прочь, но были свидетели тому, как она направила пистолет в грудь Родригеса. Отец Сальвадор наложил на нее жестокую епитимью. Учитывая, что Мерседес была вне себя от гнева и близка к совершению смертного греха – убийства ближнего своего, она приняла наказание, надеясь облегчить этим муки совести.

Но после печального инцидента их отношения стали еще напряженнее, отягченные взаимным непониманием. Отец Сальвадор не хотел понять женщину, вынужденную взять на себя роль мужчины. Это, по его мнению, было вопреки природе и воле Божьей. Но Мерседес не могла уже отказаться от своей новой индивидуальности в угоду ему. Так они зашли в тупик.

По крайней мере, с момента возвращения Лусеро священник перестал обвинять ее в узурпации прав хозяина. Противостояние между падре и ее супругом было настолько яростным, что ее собственные грехи бледнели по сравнению с этой враждой.

Подобная мысль придала Мерседес мужества, когда она постучалась в дверь кабинета, занимаемого священником, и получила разрешение войти.

Отец Сальвадор оторвался от книги и уставился на нее немигающим взглядом.

– Доброе утро, донья Мерседес. Чем могу служить вам? Есть что-то, в чем вы хотели бы исповедаться?

– Нет, святой отец. Я пришла не на исповедь.

– Тогда что привело вас сюда? Вы пропустили мессу, которую я отслужил в покоях доньи Софии час назад. Для нее было бы утешением, если бы вы чаще посещали ее.

Мерседес мысленно состроила гримасу. Разумеется, свекровь вовсе не хотела видеть невестку у себя в покоях, да еще по утрам каждый день. Она едва терпела ее присутствие там на воскресной мессе.

– Я пришла поговорить насчет Розалии.

– Розалии? Это тот ребенок, которого ваш супруг поселил здесь, в доме?

Его бледное лицо налилось кровью… или это только показалось?

– Это его дочь.

– Но не ваша, – не удержался от колкости падре.

– Это ребенок моего мужа, милая, невинная девочка. Я озабочена ее будущим.

– А-а! – издал он протяжное восклицание, подошел к Мерседес, возложил, как бы в знак утешения, костлявую жесткую руку на ее плечо. – Лучше было бы для вас заиметь собственных детей. Со временем милостью Божьей так и будет… если вы обратите молитвы свои к Пресвятой Деве…

Теперь в свою очередь покраснела Мерседес.

– Нет… то есть да, конечно, я хочу иметь детей, но это не имеет отношения к воспитанию Розалии.

– Я понимаю, что супруг ваш несет ответственность за судьбу ребенка, но ему следовало бы поместить девочку в приличную обитель, а не привозить в Гран-Сангре. Выставлять напоказ свидетельство супружеской неверности непристойно. Это болезненно ранит чувства его матери, служит напоминанием о греховных похождениях ее покойного супруга.

– Розалия – лишь маленькая девочка, а не напоминание о чужих грехах, – горячо возразила Мерседес. – Донье Софии она приходится внучкой.

Падре затряс головой. На этот раз не как упрямо отстаивающий свои позиции фанатичный проповедник, а как просто старый человек, озадаченный нелегкой проблемой.

– Да, да… я думал об этом… молил Господа подсказать мне решение. Донья София осознает ответственность семьи Альварадо перед ребенком… но ведь мать девочки… полукровка.

– Разве это что-то меняет? Как бы то ни было, это не отрицает того, что Розалия – дочь Лусеро! – наступала на священника Мерседес.

Он вздохнул:

– Да, конечно. Я старался убедить донью Софию принять это как непреложный факт, но сын ее и супруг многое в свое время сделали для того, чтобы душа доньи Софии ожесточилась, а характер стал непреклонным. Ей трудно примириться с тем, что незаконный ребенок делит с ней кров. Она стара и привержена традициям.

– А вы, падре? Вы тоже не склонны к переменам? – допытывалась она, видя, что он колеблется. – Или вы тоже стары и зачерствели?

«Пусть катится ко всем чертям донья София, старая лицемерка!»

– Да, я старик, – слегка смягчился он, соглашаясь. – Я прожил долгую жизнь в заботах о духовном благополучии двух благороднейших фамилий Мексики – Обрегон и Альварадо. Теперь близится время, когда мне следует обратить свое внимание на молодое поколение. Стараясь по мере сил облегчить душевные страдания доньи Софии, я многое упустил и не стал истинным духовным наставником для вас, коим должен был быть.

– Мне уже не нужен наставник, – сказала Мерседес, удивленная поздним прозрением старика. – Я забочусь о Розалии.

Он выглядел озадаченным:

– Но ведь она, несомненно, приняла Святое крещение в монастыре!

– Да, конечно. Речь идет о том, чтобы вы научили ее читать и писать. Я знаю, что у Лусеро были специальные учителя, но мы не можем пока себе позволить нанять их для Розалии.

Он в раздумье взглянул в окошко на бескрайние пространства, где сейчас находился Лусеро.

– Вы обсуждали это с вашим супругом?

– Нет, но я уверена, что он согласится.

– Не хочу, чтобы меня сочли бессердечным, но он совершил ошибку, оставив девочку в Гран-Сангре. Гасиендадо никогда не примут ее за свою. Если она получит образование и ее воспитают как креолку, что с ней будет, когда она достигнет брачного возраста?

Тревога старика выглядела вполне искренней.

Мерседес ничего не могла противопоставить его логичным прогнозам, так как знала, что он прав. Но ей по-прежнему не давал покоя голосок одинокой девочки: «Я только хочу научиться читать»…

– Пока она будет расти, мы как-нибудь разберемся в ситуации. Лусеро предпочел взять ее в свой дом, попросил называть его «папой». Ей будет позволено со временем пользоваться всеми преимуществами, которые дает человеку принадлежность к семье Альварадо, – вступила в спор со священником Мерседес.

– У нее не будет этих преимуществ, – мягко напомнил он ей.

– Я слышала, что есть закон, разрешающий отцу дать свою фамилию внебрачному ребенку, – с надеждой в голосе настаивала Мерседес.

– В случае, если нет законных наследников мужского пола… но для девочки… это было почти невозможно даже в обычные времена, а время, в котором мы с вами живем, донья Мерседес, не назовешь обычным.

Испугавшись, что разговор затянулся и уводит ее от цели прихода к падре, она прямиком спросила:

– Вы согласны заниматься с ней?

Его плечи поникли.

– Приводите ко мне Розалию утром, как только она позавтракает, и мы начнем. Молю Бога, что она окажется более податливой ученицей, чем ее папаша.

Мерседес праздновала победу.

Все последующие дни Мерседес проводила в полях. Лупе водила Розалию на уроки к отцу Сальвадору. В полдень Мерседес заезжала домой для краткой трапезы, а после забирала Розалию с собой на берег реки, где пеоны воплощали в жизнь, с мотыгами и лопатами в руках, ее грандиозный замысел по орошению посевов в Гран-Сангре. Постоянный товарищ девочки по играм, пес Буффон, начал поглядывать на Мерседес с ревностью.

– Когда вернется мой папа? Он сказал Ангелине, что сегодня, а его до сих пор нет, – волновалась Розалия.

– Когда вакеро уезжают так далеко, никто не знает, когда они вернутся. Запомни, Гран-Сангре занимает площадь в четыре миллиона акров.

Глаза девочки расширились. Она попыталась представить себе, что это значит, но не смогла. Поэтому она вернулась к прежнему разговору.

– Я очень скучаю по нему. Вы тоже?

Мерседес поспешно оглянулась – не слышит ли кто-нибудь, о чем они говорят. Разумеется, она не могла никому признаться, что почти потеряла сон и аппетит из-за долгого отсутствия Лусеро. Впрочем, с его возвращением в жизни Мерседес ничего бы не изменилось. Он вряд ли позовет ее снова в свою постель и, конечно, будет ждать от нее первого шага. В конце концов, она обязана исполнить свой долг перед славным семейством. Альварадо должны получить наследника.

До нее доходили рассказы вакеро о бессчетных часах, которые проводил он в седле, о том, как он исхудал и устал. Она как бы сама видела кровоточащие следы грубых веревок на его содранных ладонях, царапины и синяки на лице, припорошенном серо-желтой пылью. Найти и заарканить одичавший рогатый скот на бескрайних просторах, собрать его в стада и загнать в узкие ущелья было делом адской трудности. Но если его планы увенчаются успехом, гасиенда умножит во много раз поголовье скота и табуны верховых лошадей, что составляло когда-то основу богатства Гран-Сангре.

Если б ее собственный проект удался хотя бы наполовину! В дурном настроении обследовала она оросительную канаву. Изможденные жарой работники прокопали только тридцать ярдов за последние несколько дней, и это стоило им нечеловеческого труда. Жара высасывала все жизненные соки из людей, пересохшая почва затвердела, но все-таки желание продолжать работу у пеонов не пропало.

Они продвинулись бы гораздо дальше, если б не гигантские кактусы, росшие в единственной низкой ложбине в холмистой гряде, разделяющей речное русло и засеянные поля. Утыканные колючками, мясистые, на удивление жесткие стволы и мощные, разветвленные корневые системы рассекались ударами мачете. После многочасовых сражений тела пеонов покрывались порезами и ссадинами. На запах крови слетались полчища мух. В таком жарком климате постоянно существовала опасность эпидемии.

«Все посевы умрут до того, как мы дадим им воду», – в отчаянии подумала Мерседес, глядя на безоблачное, слепящее полуденное небо. Тут она ощутила вибрацию земли под ногами и лишь через минуту-две разглядела тучи пыли, поднятые в воздух приближающимися всадниками.

– Дон Лусеро! – закричали самые глазастые из пеонов, узнав чудесного жеребца, на котором выезжал хозяин поместья.

Розалия присоединилась к работникам, которые, побросав свои мотыги, устремились навстречу молодому господину. Его жена осталась стоять в одиночестве на внезапно опустевшей площадке.

Лусеро подхватил дочь на руки и покружил ее под радостные приветственные возгласы работников и лай Буффона. Спешившись, он шутливо поборолся с громадным псом, и Мерседес в который раз задалась вопросом, как могла произойти такая перемена в отношениях человека и животного. Розалия хлопала в ладоши, смеялась, глядя на их возню, и готова была сама принять участие в веселой кутерьме.

«Он все время доказывает мне, что способен быть хорошим отцом», – подумала Мерседес с некоторым раздражением. Кто мог вообразить себе, что Лусеро Альварадо будет играть с ребенком и читать ему на ночь сказки? И как уживается в одной телесной оболочке благостный папаша с опасным разъяренным зверем, ломающим в пьяном угаре все, что стоит на пути?

Муж что-то прошептал на ушко Розалии, и веселая троица разделилась. Девочка и собака остались на речном берегу, где всадники поили лошадей, а мужчина направился к Мерседес. Он был так прокален солнцем, что, казалось, только вылез из пламени очага, и пропылен, как будто его принес сюда пыльный вихрь. Патронные ленты перекрещивали его могучую грудь, рубашка под ними совсем расползлась от пота.

На лице его не было никакого выражения, когда он произнес:

– Привет, Мерседес.

Николас выжидал, понимая, что все вокруг внимательно наблюдают за ними и так же, как он, гадают, как она поведет себя.

Горло и рот ее давно пересохли, голос не подчинялся ей. От него веяло опасностью. Он был спокоен, но мог вот-вот взорваться, как тогда ночью перед запертой на засов дверью в ее спальню. Вероятно, ей надо быть с ним более приветливой.

Еле ворочая пересохшим языком, она произнесла скрипуче:

– Ты надолго задержался, Лусеро. По тебе скучали.

«Как ловко она вышла из положения. Неизвестно, кто скучал».

Он усмехнулся иронически:

– Все, кроме моей супруги, я так полагаю. Может, она понадеялась, что я вообще не вернусь.

– Она этого не отрицает.

Ник расхохотался, шагнул вперед. Он сделал вдруг молниеносное движение, и его рука обхватила ее талию. Он с такой силой прижал Мерседес к себе, что она больно ударилась о патронные ленты на его груди.

– Я работаю на публику, – шепнул Ник, нагнулся и соединил свои губы с ее губами.

 

10

Мерседес оцепенела от этого внезапного и оскорбительного нападения. Поцелуй его был не страстным, а скорее злым. Она почувствовала соленый привкус крови во рту, когда язык мужа властно раздвинул ее губы, одолел преграду плотно сжатых зубов и коснулся языка. Потом он резко откинул голову и взглянул на нее сверху вниз из-под полуопущенных век. Мерседес бы упала, если б он не поддерживал ее. От него разило потом, кожаной сбруей и табаком. Этот запах туманил ее сознание, она в смятении цеплялась за сильные плечи, скрытые под ветхой рубашкой, пытаясь устоять на ногах. Хищный голод по женской плоти одолевал его, и скрывать его было уже бессмысленно. Подобно раскаленной светящейся вольтовой дуге, обоюдное желание соединяло их, хотели они того или нет.

Он убрал с ее лица прилипшие волосы, влажные от пота.

– Ты чересчур надрываешься на работе. Твой носик совсем обгорел.

Мерседес представила, как ужасно и нелепо выглядит она в его глазах в старенькой муслиновой блузке и выгоревшей до серого оттенка когда-то синей юбке. Грубые крестьянские сандалии на ее ногах покрывала засохшей коркой речная тина, прическа совсем растрепалась.

– Твоя мать не устает напоминать мне, что я опозорила семью, лишившись благородной бледности.

– Но я далек от того, чтобы упрекать тебя.

Он ослабил свои объятия, но был настороже, опасаясь, что ей взбредет в голову убежать от него.

– А твой отец отпускал шуточки насчет моей любви к грязным пеонам, – не удержалась и пожаловалась Мерседес.

– Мой папаша был напыщенным болваном и лентяем, каких мало, но не брезговал изваляться в грязи со смазливой служанкой.

– Не ожидала, что ты так отзовешься о кумире своего детства.

Ник сверкнул широкой белозубой улыбкой:

– Мальчишки рано или поздно взрослеют… как и девчонки.

Похотливый подтекст его слов был ясен. Почему же он не направился прямиком к Инносенсии и не утолил свою жажду с нею? Хотелось бы верить, что он говорил правду, когда заявил, будто хочет именно ее, а не Инносенсию.

Но Мерседес прогнала эти мысли и сменила тему:

– Ты изловил черного жеребца и тех лошадей, которых он увел?

– Все в порядке. Они в безопасном месте. Никто не найдет их, даже хуаристы.

– Мне хотелось, чтобы и у меня все складывалось так же удачно. Мы ковыряемся в земле уже с неделю, а и половины работы еще не сделали.

Ник посмотрел туда, где пеоны штурмовали зловещую, непреодолимую стену колючих кактусов.

– Есть способ получше, чтобы одолеть эти заросли.

– Только направленный удар молнии очень помог бы, но не думаю, что ты в силах управлять грозами.

Он так громко расхохотался, что Мерседес поморщилась.

– Нет, конечно. Хотя мои вакеро хоть и не боги-громовержцы, но большие искусники…

Лусеро тут же направился к всадникам и о чем-то распорядился.

Мерседес подозвала к себе Розалию. Буффон неотступно следовал за девочкой. Вся троица наблюдала, как Лусеро взобрался на коня. Кавалькада покинула речной берег и обступила заросли с флангов.

Мужчины забросили свои лассо и обхватили петлей чудовищные колючие стволы у самого корневища. Веревки врезались в жесткую кожу кактусов, неуязвимые для их грозных игл. Закрепив лассо на седлах, всадники стеганули лошадей и вытащили из земли гигантские растения вместе с корнями.

– Смотри! Папа управился с кактусами быстрее, чем мы!

Розалия была в восторге. Крики вакеро, ржание лошадей, взметающих копытами облака пыли, сливались вместе в один общий радостный шум.

Буффон с лаем гнался за разлапистыми корневищами, похожими на громадных пауков, довольный новой для него игрой. Мерседес и Розалия смеялись, видя, как он совершает головокружительные прыжки, пытаясь схватить зубами ящериц и крохотных грызунов, внезапно лишившихся своего убежища под корнями и в панике разбегающихся.

За несколько часов всадники расчистили канал на длину в пятьдесят ярдов. Хуан определил направление, и пеоны с лопатами двинулись двумя шеренгами, углубляя выемку в разрыхленной земле. Вакеро сделали за неполный день больше, чем пеоны за неделю, трудясь от восхода до заката. Стало ясно, что к исходу следующего дня путь для воды будет проложен.

В этот вечер все вернулись в дом измученными, грязными, наглотавшимися пыли. Всем было не до разговоров, всем, кроме Розалии, которая болтала без умолку и поведала отцу о своих занятиях с падре:

– Святой отец иногда ругает меня, но он такой умный. Я уже запомнила алфавит. Он говорит, что скоро я смогу даже писать буквы.

Николас с любопытством поглядывал на молчаливую Мерседес.

– Я убедила падре, что твоя дочь будет учиться прилежнее тебя, – наконец произнесла она без всякой издевки, а просто констатируя факт.

– Я поражен, что старый осел… – Ник тут же осекся и поправил себя: – что наш старый мудрец согласился учить ребенка.

«К тому же ребенка Лусеро!» – подумал он.

Розалия вмешалась в разговор:

– Святой отец сказал, что я его крест, который он должен нести на старости лет, и еще сказал, что ты был очень злым и испорченным ребенком в детстве.

Мерседес не могла не улыбнуться, заметив, как смутился ее супруг.

Забирая из рук мужа Розалию, Мерседес сказала:

– Наши посевы погибли бы без орошения. Спасибо тебе.

– А для чего существуют мужья? Для тяжелой работы. – В его лукавой улыбке был явный намек на то, что ночь не за горами.

Николас отвел коня в стойло и потратил на ухаживание за ним больше времени, чем обычно. Во-первых, он был так утомлен, что едва двигался, а главное, ему требовалось время, чтобы поразмыслить и остыть, иначе он мог бы совершить в очередной раз какую-нибудь глупость.

Мерседес преследовала его в ночных видениях, когда он ворочался во сне на жесткой земле, и присутствовала неизменно в его мыслях днем, даже когда он гонялся за одичавшими лошадьми. Призрак золотоволосой стройной красавицы возбуждал в нем желание, а неутоленное желание доводило его до бешенства. И он был так зол сегодня вечером, что вот-вот готов был сорваться и совершить поступок в духе своего сводного братца – овладеть женщиной против ее воли.

Никогда еще женщина так не терзала его мозг, душу и тело. С той поры как мамаша Лотти сбагрила его с рук, отправив в Техас, Ник начисто утерял способность испытывать привязанность к какому-нибудь живому существу. Женщины занимали в жизни профессионального солдата отведенное им место. Их покупали ради получения удовольствия, как виски и сигареты, и выбрасывали после использования, как окурки и пустые бутылки. Инносенсия была из тех женщин. Мерседес – нет.

Он, Николас Форчун, по прозвищу Фортунато, заимел благодаря странной щедрости брата иное имя, жену и ребенка. Общение с ребенком доставляло ему радость, с женой все получалось сложнее.

Мерседес Себастьян де Альварадо была истинная леди.

Когда она стояла перед ним – потная, загорелая, в пропыленной простой одежде, все равно любой безошибочно угадал бы в ней сеньору. Каждая аристократическая черточка в ее лице, каждый жест и поворот головы выдавали в ней принадлежность к высшему классу, свидетельствовали о хорошем воспитании, о наследственной гордости, о чувстве собственного достоинства.

Мерседес была горда, а супруг постоянно унижал ее. Прошлое омрачало их взаимоотношения и сегодня. Она не доверяла мужу. А мог ли такой одинокий бродяга, как Фортунато, доверять женщине, подобной Мерседес Альварадо? Если он в чем-либо уступит, она при ее воле и характере тотчас же возьмет над ним верх и уже не слезет с семейного трона.

«Я обязан держать ее в узде, черт побери! Она моя жена и должна угождать мне, а не я ей. Я не должен вымаливать крошки со стола сеньоры», – подумал Ник, занимаясь привычным делом.

Закончив обхаживать жеребца и передав его старшему конюшему, Ник отправился в ванную комнату, чтобы соскрести с себя недельную грязевую коросту. Затем, одеваясь к обеду, он не переставал думать о предстоящей любовной ночи с Мерседес.

А до этого еще будет ужин наедине в огромной столовой, где он, сгорая от страстного желания, будет поджариваться на медленном огне.

Когда он спустился вниз, одна лишь Лупе робко приветствовала его:

– Донья Мерседес просила вас зайти на кухню.

Удивленный, Николас направился во владения Ангелины, где царил волшебный аромат рагу из кролика. Никаких мачо сегодня, слава тебе Господи!

Ник вошел и увидел Мерседес и Розалию, расположившихся за длинным столом у окна.

– Папа, ты согласишься поужинать сегодня с нами? Мы так соскучились по тебе.

– Я решила не устраивать парадных трапез, пока мы все заняты работой вне дома, – объяснила Мерседес. – Если ты пожелаешь, Лупе накроет тебе в обеденной зале.

Он не мог оторвать от нее глаз. Казалось, после недавнего купания она еще больше похорошела – кожа порозовела, волосы еще не просохли, но это придавало им особую прелесть. Мерседес надела к ужину простое, персикового цвета муслиновое платье с белой вышивкой. Мысли о еде мгновенно улетучились у него из головы. Ему было достаточно видеть ее, любоваться ею.

– Для сегодняшнего вечера это подходит, – пробормотал он.

Неизвестно к чему относилась сказанная им фраза – к предложению поужинать на кухне или к наряду Мерседес. Ник опустился на тяжелый сосновый стул, обвязанный для придания ему крепости полосками сыромятной кожи.

Они приступили к обильному ужину, обмениваясь краткими репликами о насущных делах, о погоде, о прогнозах на конец лета, благосклонно выслушивая иногда вмешивающуюся в разговор взрослых Розалию. Стороннему наблюдателю показалось бы, что перед ним счастливое семейство, погруженное в обычную рутину домашних забот. Но приближение ночи оказывало свое воздействие на Николаса и на Мерседес. Их внутреннее напряжение росло, придавая каждому произнесенному ими слову, каждому взгляду какой-то иной смысл.

Снаружи, в сумраке конюшни, между двумя мужчинами происходил разговор совсем иного рода.

– Я говорю, что он очень изменился. Порфирио прав. Мы сделаем так, как просит гринго, – высказался молодой вакеро.

Его пожилой собеседник затянулся сигаретой, слегка высветив свое морщинистое, иссеченное злыми ветрами лицо.

– Да, это так, дон Лусеро сильно изменился. Ты не знал его, когда он был мальчишкой. Сейчас его не узнать, но…

Юноша прервал старика:

– О его креольской спеси всем известно. Было время, когда он воротил нос от таких, как мы. А сейчас он ночует с нами у костра, ест ту же пищу и глотает пульке из общей бутылки, пущенной по кругу. Мы для него стали своими людьми. Война заставила его взглянуть на многое по-другому. Он оставил армию, потому что не мог больше служить узурпатору.

– Дон Лусеро недолго пробыл в армии, – поправил старший по возрасту своего молодого собеседника. – Он кончил тем, что завербовался в контргерилью, стал худшим из худших, наемным головорезом, императорским платным палачом.

Старик произнес эту тираду с отвращением, вспоминая, как «поработала» контргерилья в одной из ближайших деревень.

– Я не понимаю. Ты говорил, что тебе по душе тот человек, каким он вернулся в Гран-Сангре… – озадаченно проговорил Грегорио.

– Сегодня он такой, завтра может стать другим. Я не могу полностью довериться ему. Нужно время, чтобы убедиться, такой ли он, каким кажется.

– Но время не ждет. Я верю, что дон Лусеро поможет нам.

– Если он – дон Лусеро… – отозвался Хиларио многозначительно. – Если это кто-то другой, мы, вероятно, сможем больше положиться на него. Или, наоборот… меньше ему верить.

Когда супруг появился в дверях ее комнаты, Мерседес, увидев его отражение в зеркале, перестала расчесывать волосы, аккуратно положила щетку на туалетный столик и медленно обернулась к Лусеро.

Он пощупал рукой новую дверную раму и лукаво подмигнул жене.

Мерседес вспомнила, что сходное выражение было на лице плотника, приглашенного ею.

– Я распорядилась, чтобы починили дверь, – ограничилась она кратким объяснением.

– Но ты ее не заперла. Таким образом, наблюдается хоть и небольшой, но прогресс.

Николас шагнул в комнату.

– Я только что заходила к Розалии, – сообщила Мерседес, нервно смачивая языком пересохшие губы. – Ей очень понравилась сказка, которую ты ей читал.

– Скоро она сама научится читать. Но, по-моему, сейчас не время беседовать о сказках.

Желание исходило от него горячими, опаляющими ее волнами.

– Ты прав, – согласилась она. – Наша жизнь в браке не похожа на сказку, если только не вспомнить «Красавицу и Чудовище».

– А кто из нас кто? – усмехнулся он.

Подойдя, Ник ухватил ее за руку и легко потянул на себя, вынуждая подняться.

– Пора в постель, Мерседес.

Затем, к величайшей ее досаде и изумлению, он повернулся и самоуверенной походкой зашагал обратно в свою спальню, словно ожидая, что она засеменит вслед за ним, как послушная собачонка.

– Ты, кажется, уверен, что я последую за тобой по пятам? – холодно сказала Мерседес, на самом деле подавляя в себе порыв кинуться к нему, сорвать с его широких плеч почему-то кажущийся неуместным элегантный ночной халат.

Он задержался в проеме двери, обернулся к ней:

– Я не собираюсь еженощно затаскивать тебя силком в постель, которую ты поклялась перед алтарем делить со мной. Я хочу тебя именно сейчас, и ты это знаешь. Я уже объяснил, что положено, по поводу Сенси. Она не интересует меня ни в малейшей степени, и я впредь не намерен тратить на нее свои силы.

– И на меня тоже, – подхватила она с презрительной иронией, возмущенная его грубой откровенностью, а главное, чрезмерным мужским самодовольством.

Он усмехнулся, как заправский обольститель.

– О нет! Я собираюсь как следует потрудиться над тобой… и ради тебя израсходоваться без остатка. И это, надеюсь, будет не пустая трата. Иди сюда, – произнес он повелительно.

Мерседес покорно перешагнула порог спальни и скинула на ходу свой халатик.

На протяжении следующих нескольких месяцев они представляли собой образцовую супружескую пару, проводя дни в совместных трудах. Он занимался стадами, она – посевами, которые росли дружно благодаря оросительным каналам. Оба они уделяли внимание Розалии. Мерседес возилась с девочкой в знойный полуденный час, он – по вечерам. Девочка оказалась на редкость смышленой и за шесть недель освоила грамоту. За столом хозяин и хозяйка обычно обсуждали домашние дела и вели беседы о политике, ничем не отличаясь от любых супругов-гасиендадо в стране.

Но когда наступала ночь и они удалялись в спальню, то с ними происходила метаморфоза. Ник превращался в яростного агрессора, заявляя о своих супружеских правах на ее тело, а она противостояла ему, оставаясь холодной, но только на поверхности.

Она воспринимала исполнение своих супружеских обязательств как должное, но твердо решила подавлять в себе любую вспышку ответного пламени и не позволять мужу управлять ее чувствами.

Он применял обходные маневры, иногда вводил ее в искушение невероятной нежностью и добротой, тратил многие часы, лаская и дразня ее тело, которое часто предательски свидетельствовало, как трудно было ей сдерживаться в его объятиях. Иной раз он в раздражении овладевал ею поспешно, без всякой предварительной ласки, потом отворачивался и засыпал, а она лежала рядом с ним, уставившись в темноту и страдая от неутихающей внутренней боли, вызванной неудовлетворенностью. А что касается боли душевной, то она была еще мучительней.

Мерседес проводила все ночи в его постели, так как он раз и навсегда настоял на этом. Какая-то часть ее сознания возмущалась подобным унизительным вторжением в ее личную жизнь, нарушением устоявшихся традиций в отношениях мужа и жены, принятых в их среде, – супруги должны иметь отдельные спальни. Все же коварное ощущение близости и тепла охватывало ее ночь от ночи с нарастающей силой, когда он прижимал ее к своему сильному телу. Под стук его сердца она засыпала.

Навязчивый голосок откуда-то из глубины сознания нашептывал ей, что раз он с ней, то, значит, не с Инносенсией. После досадной сцены в ванной комнате Мерседес не замечала, чтобы Лусеро уделял хоть малейшее внимание своей бывшей любовнице.

Вероятно, он попросту устал от общения с подобными женщинами, вдоволь насытившись ими на войне, причем там ему попадались более экзотические и поднаторевшие в своем ремесле экземпляры, чем глупая Инносенсия, выросшая в провинциальной глуши. Или, может, он действительно вожделеет свою собственную супругу? Разве не повторял он это неоднократно, правда, с присущей ему двусмысленно-издевательской интонацией? Могла ли быть эта склонность к шуткам и внешняя самоуверенность лишь щитом, которым он прикрывается… И что он прячет за щитом?

Время шло, а тревога ее нарастала. Только сам Лусеро мог внести умиротворение в ее смятенную душу… если она позволит ему это сделать. Научится ли она когда-нибудь верить своему мужу?

В один из ярких, прозрачных дней тонкий солнечный луч проник сквозь тяжелые бархатные занавески в комнату доньи Софии. Старая женщина слегка приободрилась с наступлением прохладной погоды. Она все чаще просила пересадить ее из кровати в кресло. И сейчас она, вытянув шею, прильнула к узкой щели между портьерами. Ей была видна часть патио с колодцем в дальнем конце. В тени фиговых деревьев появилась Мерседес. Навстречу ей, раздвинув низко нависшие ветви, вышел Лусеро.

Слезящиеся глаза старухи алчно сощурились, когда ее сын и невестка обнялись. Их поцелуй обжег донью Софию, как раскаленное железо. Она смотрела, не отрываясь, как он играет золотом ее волос, как их губы вновь и вновь сливаются вместе.

Загорелый, могучий, темноволосый, он выглядел божеством по контрасту с английской бледностью жены. Руки его ласкали Мерседес с такой привычной фамильярностью, что из уст доньи Софии вырвался сдавленный крик отвращения.

С удобной для наблюдения позиции старуха внимательно рассматривала контуры фигуры Мерседес. Ей показалось, что невестка весьма охотно участвует в бесстыдной игре, обвиваясь вокруг тела мужа, как лиана.

Но вот Лусеро резко отстранился, и она скрылась за деревьями. Он остался на месте. Самодовольная улыбка блуждала по его красивому лицу. Дьявольское лицо! Такое же, как у его отца. Но лицо ли это ее сына?

– По всей видимости, он скоро ее обрюхатит, если она уже не носит в себе его ребенка, – пробормотала старуха и утомленно откинулась на спинку кресла.

Со злорадством она подумала, что неплохо послать весточку об этом Ансельмо прямиком в ад.

«Ты взвоешь там, старикан, в своем котле с кипящей смолой, когда ублюдок, рожденный от твоего ублюдка, наложит лапу на Гран-Сангре!»

Ее смех едва слышно прошелестел в тишине сумрачной комнаты.

Внезапно у нее перехватило дыхание, она зашлась в мучительном кашле. Лазаро поспешил на помощь сеньоре. Он уложил ее обратно в кровать на высоко взбитые подушки. Слуга управлялся с сеньорой с легкостью, ведь она весила не больше малого ребенка.

Но старуха продолжала кашлять и задыхаться, и Лазаро дернул изо всей силы шнур звонка.

Отец Сальвадор немедленно явился на зов. Было послано за лекарем в ближайшую деревню.

Через пару часов у нее горлом пошла кровь.

Священник произнес последнее напутствие. Николас и Мерседес присутствовали при этом, но старуха их не заметила.

Доктор прибыл ближе к вечеру, но он был бессилен остановить у больной приступы удушья. Он согласился, чтобы Ангелина, отлично разбирающаяся в лекарственных травах, приготовила ароматический настой. Поочередно, с величайшим терпением она и Мерседес ложку за ложкой отправляли целебное снадобье в воспаленное горло доньи Софии. К полуночи больная смогла спокойно уснуть.

Покидая скорбные покои старой сеньоры, Мерседес, сама измученная до предела, мечтала только о горячей ванне и нескольких часах сна, но дорогу ей преградил с самым мрачным видом падре Сальвадор.

– Уделите мне время, донья Мерседес, прошу вас.

Она кивнула и прошла вслед за ним в его маленький кабинет, заставленный книжными шкафами с религиозной литературой и деревянными статуэтками святых, торжественно взирающих на озадаченную и несколько напуганную Мерседес. Колеблющееся пламя свечи, зажженной падре, оживило их дотоле мертвые глаза.

Он начал говорить после тягостной, как ожидание надвигающейся грозы, паузы:

– Когда я навещал донью Софию в последние месяцы ее болезни, мы изредка беседовали с ней о ее сыне.

Еле заметная улыбка мелькнула на лице Мерседес, несмотря на то что усталость сковала ее.

– Удивляюсь, что она не исповедалась вам о своих недобрых чувствах к Лусеро.

Он вонзил в нее пристальный взгляд неподвижных блеклых глаз.

– Я никогда, разумеется, не нарушу тайну исповеди, – произнес он сурово и тут же с глубоким вздохом опустился на жесткий стул с прямой спинкой. – Единственно, что я скажу… Я был очень озабочен состоянием ее души.

– Потому что она ненавидела своего сына?

Он резко вскинул брови:

– Как вы узнали? Она никогда не говорила об этом вслух.

– Не из ее слов, конечно. И мой муж тоже не распространялся на эту тему. Но я могла наблюдать за ними, когда они были вместе, и к тому же я прожила с доньей Софией под одной крышей больше четырех лет. Она без устали осуждала сына за грехи его отца.

– У сына и своих грехов достаточно.

– Да, но это не оправдывает ее ненависть к нему. Я думаю, что она невзлюбила его, еще когда он был совсем мальчишкой.

Мерседес пришли на память высказывания Лусеро по этому поводу, сделанные после его возвращения с войны.

– Его есть за что невзлюбить, – произнес священник. Он глубокомысленно потер переносицу, облокотился о стол, подперев голову руками, и погрузился в раздумье.

Свой монолог он продолжил не сразу. В мыслях он углубился в далекое прошлое. Голос его звучал глухо, как бы издалека:

– Лусеро был трудным ребенком, своенравным, избалованным, что не редкость среди детей креолов, а скорее общее правило. Но ему нельзя было отказать в находчивости и сообразительности. Именно его изобретательный ум и послужил причиной многих неприятностей, но я должен был распознать в нем незаурядные способности, какие мне удалось увидеть в его юной дочери. Но я не сделал этого тогда и в будущем за это отвечу перед Господом.

Взгляд падре блуждал где-то в пространстве. Он перестал видеть окружающее, полностью отдавшись во власть горестных воспоминаний.

– Он вел себя нечестиво и вызывающе, готовый принять любое, самое суровое наказание, но не отречься от заблуждений, не раскаяться в своих дурных словах и поступках. Он способен был красть и лгать, не стыдясь. При желании он мог обмануть сладкими речами и совратить даже птиц на деревьях.

Мерседес криво усмехнулась:

– Качество, несомненно перешедшее к сыну от дона Ансельмо.

– Да. Лусеро восторгался скандальными похождениями отца и старался ему подражать.

– Как единственный сын дона Ансельмо и к тому же его зеркальное отражение, вполне естественно, что Лусеро взял за образец для подражания собственного родителя, как бы ни был плох и губителен этот пример. А может, Лусеро просто искал человека, на кого мог излить свою любовь? – поинтересовалась Мерседес. – И сам нуждался в любви, – мягко добавила она.

Падре Сальвадор, казалось, за время их краткой беседы постарел у нее на глазах.

– Да. Рано или поздно обстоятельства вынудили меня принять во внимание причину, по которой сын вступил на ту же опасную дорожку, что и его нечестивый отец. Вина матери здесь очевидна, и это тревожит меня сейчас. Перед ее кончиной она и Лусеро должны примириться и простить друг друга.

Мерседес поразилась:

– И за этим вы пригласили меня на разговор?

– А на кого мне еще положиться? Вы его жена. Он скорее послушает вас, чем меня. Мы с ним не ладим с давних времен, с того дня, как я застал его истязающим жестоко и изобретательно собак несчастных пастухов. На такие дела он всегда был мастак.

Вспомнив, как быстро подружились Буффон и ее супруг, Мерседес возразила:

– Он очень изменился. Во всяком случае, в отношении к животным.

Падре явно не поверил ей, но не стал спорить.

– Только вы сможете уговорить его. Если он посетит свою умирающую мать, то есть надежда, что оба они придут к согласию. Это нужно не только ей, но и ему. Ведь все мы смертны.

Сама не понимая, что движет ею в эту минуту, Мерседес кивнула:

– Я постараюсь, святой отец, но я ничего не обещаю…

– И ты говоришь об этом серьезно? – Николас изобразил на лице величайшее изумление.

Они с Мерседес встретились у него в кабинете. Он наполнил два бокала мадерой и один протянул ей.

– Впрочем, я забыл, что ты ревностная христианка и, конечно, вполне искренне скорбишь у ее смертного ложа. Но это же ни к чему не приведет, Мерседес! Она проклинала меня со дня появления на свет и с проклятием на устах уйдет в могилу. Туда ей и дорога!

В тоне Ника была особая горечь, потому что перед ним маячило лицо его собственной матери.

– …Отец Сальвадор… – начала было Мерседес.

– Буду только рад, если он вскоре присоединится к ней на том свете, – резко оборвал он ее.

Ник проглотил остатки мадеры и потянулся вновь за графином.

– Он сожалеет, что плохо обращался с тобой, когда ты был еще мальчиком. Розалия как бы открыла ему глаза на его прошлые ошибки. Он хочет загладить свою вину, Лусеро.

При упоминании имени девочки Николас смягчился.

– Розалия, кажется, смогла поладить со старым козлом. Вчера она уже бегло читала мне. Я поражаюсь ее успехам.

– Мы обязаны этим отцу Сальвадору, – настаивала Мерседес.

Прежде чем он успел что-то возразить, Бальтазар вбежал в комнату.

– Хозяин! Солдаты на подходе!

– Имперцы или хуаристы? – спросил Николас и тут же устремился к шкафу, где хранилось оружие.

– Не знаю. Я послал за Грегорио, как вы приказывали поступить в случае нападения.

– Правильно. Мои люди знают, что им делать, – сказал Фортунато, заполняя магазин винтовки патронами.

Вставив магазин на место и щелкнув затвором, он обратился к Мерседес:

– Забирай Розалию с собой на кухню. Оставайся там с Ангелиной и спрячься за каменным очагом. Надеюсь, вас там не найдут, если дела обернутся плохо.

– Я знаю, как стрелять из ружья, Лусеро. Я уже встречалась лицом к лицу с солдатней и не намерена прятаться.

Ее рассердил его командный тон.

– То было без меня, а при мне ты будешь поступать, как я тебе велю. Подумай если не о себе, то о ребенке, – добавил он.

Напоминание о Розалии отрезвило ее. Она согласно кивнула, но все же, покидая комнату, прихватила револьвер.

Фортунато давно составил план обороны Гран-Сангре в случае нападения мародеров любой из вышеназванных сторон. Массивные стены дома были в четыре фута толщиной. Хотя окна, выходящие во внутренний двор, были велики и располагались низко, с внешней стороны они походили на бойницы, удобные для стрельбы. Как и большинство гасиенд в северных штатах, дом сооружался как заправская крепость.

К моменту появления Ника во дворе все его люди успели занять позиции в воротах и на крыше. Подыскивая себе в Эрмосильо новых вакеро, он заодно приобрел для них некоторое количество контрабандного оружия, которым промышляли его бывшие коллеги по контргерилье, перехватившие военный транспорт, предназначавшийся для армии генерала Эскобедо в Чиуауа.

Перебежав двор, Ник присоединился к Хиларио и его молодому напарнику Грегорио, стерегущим главные ворота. Хотя парню лишь недавно исполнилось восемнадцать, Грегорио производил впечатление многоопытного хладнокровного ветерана. Сам Фортунато в его возрасте уже имел за плечами несколько военных кампаний. Он не спрашивал Грегорио, за кого он ранее сражался. Лишь бы сейчас он сохранил верность хозяину Гран-Сангре. Хиларио, который на протяжении всей своей долгой жизни оставался преданным вассалом Альварадо, поручился за юношу, и этого было достаточно.

Грегорио Санчес наблюдал за дорогой, по которой в облаке пыли двигалась колонна всадников. Его лицо приобрело решительное выражение, когда он оторвался от подзорной трубы.

– Это хуаристы, хозяин. Их около двадцати. Скачут, как бешеные.

Он передал трубу Фортунато.

Николас оглядел колонну и распознал знаки различия республиканской армии на мундире офицера.

– Они вооружены хуже некуда и вряд ли захотят ввязаться в бой. Интересно, какого дьявола их сюда занесло?

– Возможно, за ними гонятся французы, – предположил Хиларио.

Ник пожал плечами.

– Не похоже. Тогда бы они выбрали другую дорогу. Ведь эта ведет в Синалоа, где французов вроде бы полным-полно. Что ж, скоро мы все узнаем.

Лейтенант подал знак своим подчиненным остановиться на берегу реки, там, где ее русло подходило к самому дому. Ник обратил внимание, что всадники очень старались не потоптать поле и огороды Мерседес. Большая часть злаков была уже убрана, но, если ущерб будет нанесен овощам, с нее станется, она в гневе откроет стрельбу. Николас подумал об этом с мрачным юмором.

Лейтенант был низкорослый, деликатного сложения мужчина с невероятно большими усами. В сопровождении двух всадников, прикрывающих его с флангов, он направился к воротам. Опытным взглядом окинув трех вооруженных людей, противостоящих ему, он спешился.

– Добрый день, – широкая улыбка сияла на его лице. – Разрешите представиться, я лейтенант Боливар Монтойа. Служу в армии республики Мексика.

– Я дон Лусеро Альварадо, хозяин Гран-Сангре. Служу, а вернее, надрываюсь в этом разоренном поместье и проклинаю нынешние времена.

– Кто из нас не проклинает нынешние времена, дон Лусеро! Но мы не причиним вам вреда. Мы направляемся на юг, на соединение с войсками генерала Диаса. Наши лошади напьются из реки, но, если это возможно, позвольте людям воспользоваться свежей водой из вашего колодца.

Монтойа был отменно вежлив, если он, конечно, собирался ограничиться лишь «свежей водой из колодца». Фортунато рассмотрел его мундир, далекий не только от стандартов французской армии, где идеальная чистота и глянец были обязательны, но и вообще ни на какую униформу не похожий. Одет он был, за исключением знаков различия, как простой солдат, а его люди выглядели настоящими оборванцами. Бандитами их не назовешь, но это не значило, что им не придет в голову затребовать «лишний скот», продовольствие и кое-что еще для нужд республики.

– Ваши солдаты могут получить свежую воду в любом количестве, но, я надеюсь, лейтенант Монтойа, вас не обидит мой отказ впустить двадцать вооруженных людей во двор гасиенды.

Улыбка офицера стала еще шире. Заостренные, как копья, кончики усов взметнулись вверх.

– Конечно, я вас понимаю. Мы могли бы удовлетвориться и мутной водой из реки вместе с лошадьми и все равно были бы благодарны даже за это.

– Ну зачем же, – успокоил его Фортунато. – Слуги наберут воды из колодца и вынесут ведра, чтобы солдаты смогли наполнить свои фляжки. У нас осталось мало провианта, но если вы нуждаетесь в муке и фасоли, то я поделюсь с вами.

– Как вы добры, дон Лусеро! Действительно наши походные запасы подошли к концу.

Николас молча подал знак лейтенанту проследовать за ним во двор и предложил ему сесть.

Отдав распоряжения Грегорио собрать по дому мальчишек с ведрами и достать из кладовой несколько мешков с мукой и бобами, он обратился к гостю:

– Ангелина подаст нам кофе, хотя я заранее извиняюсь за его качество. Мы добавляем в него цикорий в больших количествах.

– Это неважно, так как мы не пробовали кофе уже много недель и забыли его вкус и запах. Немногие гасиендадо так гостеприимны, как вы.

Улыбка сползла с его лица, и он неожиданно жестко задал прямой вопрос:

– По-видимому, вы сторонник президента Хуареса?

Ник ответил, по возможности стараясь казаться искренним:

– Я сторонник того, кто побеждает.

Лейтенант Монтойа рассмеялся, но тут же вновь обрел серьезность.

– Если это так, то я настоятельно советую вам поддерживать республику. Я недавно побывал в Эль-Пасо-дель-Норте, где встретился с доном Бенито. Это великий человек!

– Да, мне говорили об этом… – задумчиво произнес Николас, прихлебывая кофе, принесенный из кухни Ангелиной.

Уже много лет он выслушивал рассказы о Хуаресе, причем как из уст друзей, так и противников президента. Чем дольше Нику довелось прожить в Мексике, тем больше он проникался уважением к цельности и упорству маленького индейца из Оахаки. Хуарес был провинциальным адвокатом без всяких честолюбивых амбиций. Когда он прибыл в Мехико, чтобы вступить в должность президента республики, на нем был скромный костюм из местного сукна, а ехал он в простом черном экипаже без свиты и фанфар. Этот разительный контраст с помпезностью и расточительностью императорского двора был не в пользу марионеток, посаженных французами на трон.

То, что рассказал затем Монтойа, сразу же пробудило интерес у Фортунато.

– Президент имел секретную встречу на границе с северо-американским генералом Шериданом. Янки передал ему заверения Вашингтона, что сейчас, когда мятеж на юге подавлен, Соединенные Штаты обратят свое внимание на французское вмешательство в мексиканские дела.

– Благородные высказывания и сочувствие, а все вместе – простое сотрясение воздуха, – отозвался Фортунато. – Какая от него польза?

– Все запасы из арсенала в Батон-Руж уже переданы в распоряжение генерала Эскобедо в Чиуауа. В течение года мы очистим весь север, а генерал Диас будет наступать на юге. Французы – если они настолько глупы, что останутся в стране, – попадут в такие клещи, какие им и не снились, вместе с так называемой императорской армией красавчика Максимилиана.

Николас в задумчивости почесал подбородок:

– В Эрмосильо ходят слухи, что генерал Базен получил приказ Наполеона начать эвакуацию. Сперва я этому не поверил…

– Так поверьте! – убежденно воскликнул Монтойа. – При теперешней поддержке правительства Соединенных Штатов мы выгоним их в два счета. Для французов война закончена. Хуарес не может не победить!

Мерседес пулей выскочила из кухни, как только отряд лейтенанта Монтойа скрылся из виду.

– Я не могу поверить, что ты отдал нашу… мою муку этим республиканским бродягам! Зачем ты это сделал?

– Чтобы иметь возможность выбора, любимая женушка!

Она нахмурилась:

– Неужели ты думаешь, что они выиграют?

– Их шансы как никогда раньше велики. Пока ты была здесь, в Соноре, и трудилась, как каторжная, спасая поместье, я проделал весь этот путь от Гуерреро до Гоахилы и обратно. Я видел, как имперские войска овладевали провинциями и городами и вскоре отдавали их, не выдерживая постоянных атак хуаристов. Эти люди никогда не сдадутся, Мерседес! Они воюют, вооруженные лишь мачете, а если придется, будут воевать и голыми руками. Не тебе ли понятнее, чем кому-либо другому, чего можно добиться упорством?

Она прочитала в его глазах, что он заодно имеет в виду и их собственную долгую войну, которую они вели по ночам.

– Кажется, ты ими восхищаешься, хотя они и нанесли тебе множество ран.

С шутливой галантностью Ник поднес ее руку к своим губам и запечатлел поцелуй.

– Таков мой удел – восхищаться тем противником, что ранит меня глубже, чем другие.

Он снова намекал на их ночные «сражения».

 

11

– На следующий день после того, как мы направились на юго-восток в Чиуауа, французский патруль побывал в Гран-Сангре. Грегорио Санчес доложил мне, что дон Лусеро обманул их, сказав, что мы следуем на запад в Гуаймас. Я считаю, что он может быть нам полезен.

Лейтенант Монтойа говорил это человеку, сидящему напротив него за простым, грубо сколоченным деревянным столом.

– А можно ему доверять? – сомневался собеседник лейтенанта.

Низкорослый, щуплый, он был одет в свой вечный черный костюм и белую рубашку без вышивки и кружев, которая резко контрастировала с кожей лица цвета темной бронзы. Это было лицо индейца – широкое, с квадратной упрямой нижней челюстью, обычное, простое, как и весь его облик. Некоторые находили в нем сходство с североамериканским президентом Авраамом Линкольном.

Бенито Хуарес невозмутимо раскурил толстую кубинскую сигару. Приверженность к сигарам стала его, может быть, единственной, но вполне простительной слабостью со времени, когда он жил в изгнании в Новом Орлеане. Это было много лет назад. На неподвижном лице выделялись лишь глаза – два бездонных черных озера. У них было какое-то особое трагическое выражение, безотказно воздействующее на окружающих. Сейчас глаза президента были устремлены на усатого лейтенанта Боливара Монтойа.

– Я верю, что он сочувствует нашему делу. Иначе почему бы он отправил французов по ложному пути? – спросил лейтенант.

– Действительно, почему? – словно эхо отозвался Хуарес. – Может, он просто игрок в душе и поставил на того, кого счел в забеге фаворитом?

В задумчивости он постучал карандашом по столу, заваленному документами и письменными донесениями с фронтов.

Разговор происходил в крохотной лачуге на окраине Эль-Пасо-дель-Норте. Эта хижина на протяжении года служила резиденцией президента Мексики, последней в череде временных пристанищ с тех пор, как республиканское правительство было изгнано из столицы и постепенно передвигалось все севернее от Сан-Луи-Поточи к Дуранго, затем в центральную часть штата Чиуауа и в конце концов осело в этом Богом забытом городишке на самой границе.

Но теперь этот человек малого росточка, но великого упорства был вознагражден за свою стойкость. Корабль войны совершил резкий поворот, тактика неустанной и безжалостной герильи одержала верх над стратегией генерала Базена. Беспрерывные уколы «москитов»-партизан доводили до бешенства вооруженного до зубов гиганта.

Наконец настал такой момент, что измученное регулярное войско впало в оцепенение, а затем ударилось в панику. Даже варварские расправы над населением Мексики, творимые генералом Маркесом, приводили лишь к обратному результату. Сопротивление императорскому режиму росло.

Сейчас наконец президент имел в своем распоряжении две действующие армии во главе с Диасом и Эскобедо, снабженные артиллерией и стрелковым оружием в достаточном количестве, чтобы встретиться лицом к лицу с регулярными частями интервентов. Вскоре Хуарес двинется к югу, и империя Максимилиана будет все сжиматься и усыхать, как шагреневая кожа.

– Нам нужен свой человек в Соноре, господин президент, – настаивал Монтойа. – Все тамошние гасиендадо поддерживают императора и слишком богаты и влиятельны, чтобы оставлять их без внимания с нашей стороны. Альварадо, как хозяин Гран-Сангре и человек их среды, мог бы осведомлять нас об их намерениях.

– Вы сознательно не употребили слово «шпионить», – заметил Хуарес. – Я понимаю. Оно вряд ли применительно к сеньору Альварадо. Но если единственный мотив его поступка – личная выгода, то, может быть, и не стоит подвергать риску Грегорио Санчеса и тех, кто работает на нас в Гран-Сангре. Ведь хозяин и доныне обладает властью казнить и миловать любого батрака и слугу в своем поместье. Что ж, я обещаю обдумать все это досконально.

Президент дал понять офицеру, что разговор окончен.

– Но Николас Фортунато вовсе не хозяин Гран-Сангре, – подал из дальнего угла голос Барт Маккуин, как только за Монтойа затворилась дверь. До этого он оставался совершенно незамеченным. Именно так он предпочитал жить и действовать.

– Расскажи мне все, что знаешь о Фортунато. – Хуарес сделал несколько затяжек сигарой, окутавшись клубами дыма, а американец прошел к столу и занял стул, на котором раньше сидел Монтойа.

– Николас Форчун, впоследствии Фортунато, родился в 1836 году в Новом Орлеане. Мать была танцовщицей и выступала на сцене, впоследствии занялась проституцией. Отец – дон Альварадо, который не скупился на содержание смазливой актрисочки Лотти Форчун в тот период времени. Говорят, что он в ней души не чаял и пару месяцев пользовался ею только один.

– Но он не сделал попытки усыновить мальчишку, – заключил из слов собеседника президент.

– Нет. Возможно, он даже и не знал о рождении сына. Еще до того, как беременность Лотти стала явной, он потерял к ней интерес, а вскоре обвенчался с Софией Обрегон. Мальчик провел ранее детство на улицах Нового Орлеана, потом короткое время жил в Техасе, затем вступил в Иностранный легион.

С удивительной дотошностью Маккуин изложил жизнеописание Николаса Фортунато вплоть до знакомства его с «мастером шпионажа» в Гаване четыре года назад.

– Ник работал на плантаторов. Его наняли подавлять всякие вспышки недовольства среди батраков. Предполагалось, что он во главе отряда профессиональных наемников справится с толпой безоружных голодранцев. Но он отказался стрелять, рубить руки и головы и покинул ряды легионеров.

– Неужто в нем заговорила совесть? – скептически осведомился президент.

Маккуин в ответ иронически усмехнулся:

– Возможно, но, честно говоря, я сомневаюсь. «Сахарные дельцы» в Нью-Йорке, которые его наняли, начали испытывать временные финансовые трудности. Им нечем было ему платить. Он устроился на службу к своим бывшим хозяевам-французам и вместе с ними высадился в Мексике. Очевидно, он и законный сын старого Ансельмо повстречались где-то на дорогах войны и каким-то образом договорились – уж не знаю, на время или навсегда – поменяться местами.

Хуарес в который раз изумился осведомленности янки, его умению проникать в чужие тайны. «Мастер шпионажа» всегда был на высоте. Он был направлен президентом Линкольном в атмосфере строжайшей секретности для связи с правительством мексиканской республики.

За два года общения с тайным североамериканским агентом Хуарес убедился в его незыблемой преданности своему начальству в Вашингтоне и в неразборчивости в средствах, применяемых им для достижения того, что выгодно и полезно Соединенным Штатам.

Как человек, в свою очередь озабоченный только судьбой своей страны и больше ничем, Хуарес проникся уважением к янки и был счастлив, что он и Барт Маккуин в данное время являются союзниками, а не врагами.

– Естественно, что нам выгодно сохранить за Фортунато то место, которое он сейчас занимает. Если он хочет продолжать маскироваться под своего сводного братца, ему придется сотрудничать с нами.

– И быть моими ушами и глазами в Соноре, – поддержал Маккуин президента. – Особенно в том змеином гнезде, где обитает наш старый друг дон Энкарнасион Варгас. Я слышал, что в следующем месяце он устраивает большой прием в честь принца Салм-Салм и его американки-жены, которые совершают поездку по северным штатам в качестве специальных эмиссаров императора.

– Происходит ли что-нибудь в столице, о чем вам не становится немедленно известно? – поинтересовался Хуарес. Довольная улыбка слегка оживила его каменное лицо.

– Лишь малая толика событий проходит мимо меня, – без всякой скромности признался тайный агент. – Мои информаторы весьма надежны, хотя ваши занимают более высокие должности. Передавал ли вам что-либо Мигуэль Лопес в последнее время?

Хуарес изобразил на лице отвращение.

– Я брезгую иметь дело с предателями, такими, как Лопес. Он продаст жену и детей, если это принесет ему политическую выгоду. Поэтому я не очень склонен использовать и вашего Фортунато. Он провел жизнь, торгуя собой, и заботится только о себе.

– Но именно забота о себе заставит его работать на нас. Бездомный бродяга заимел крышу над головой – и какую великолепную крышу. Быть хозяином Гран-Сангре – разве для него это не предел желаний? И кто знает, может свершится чудо, – добавил Маккуин цинично, – и в Фортунато проснется совесть.

Николас, опершись на руку, склонился над Мерседес. Другой рукой он тихонько водил по ее груди, отчего соски ее напряглись и твердели. Он только что закончил заниматься с ней любовью, затягивая по времени этот акт, насколько хватало у него терпения и воли. Он сдерживал себя, медленно проникая в глубину ее тела, пока наконец не был вынужден полностью отдаться инстинктам.

Мерседес была больше не в состоянии оставаться в постели холодной и неотзывчивой. Сперва она ощущала физический страх перед его напором, помня о том, каким грубым насильником может быть ее супруг. Затем она стала бояться самой себя, чувствуя, что собственное тело начинает предавать ее. Естественное желание близости с мужчиной, возникавшее у нее после возвращения Лусеро в дом и теперь подавляемое ценой мучительных усилий, стало источником боли – и телесной, и душевной. Уступить желанию означало уступить ему, своему супругу, а Мерседес все еще не доверяла мужу. Слишком жестоко ранил ее Лусеро в первую неделю их совместной жизни.

– Не ощущаешь ли ты иногда, что тебе чего-то не хватает? – спросил он мягко, видя, как вздрагивает она, стараясь унять или хотя бы скрыть от него терзающую ее боль. – Я знаю, что у тебя болит здесь… – Он вновь потрогал ее грудь. – …И здесь…

Его ладонь легла на округлость ее живота. Затем рука скользнула ниже, погладила волосы на холме между ногами.

– А вот здесь болит больше всего… Не так ли, Мерседес?

Он массировал ее самое укромное место круговыми движениями, желая проверить, останется ли она неподвижной. Когда ее бедра едва заметно выгнулись, Николас улыбнулся.

Мерседес стиснула зубы. Горячие слезы вытекли из-под ее опущенных ресниц. Что он делает с ней? Что хочет ее тело, нет, не хочет, а требует, жаждет? И все же, если она отпустит свои эмоции на волю, не устоит перед его чувственной пыткой, то лишится уважения к себе и с таким трудом завоеванной независимости, может быть, вообще перестанет быть самостоятельной личностью.

– То, что мы делаем, все для того, чтобы зачать детей. Нам ничего больше не надо, – выдавила она из себя почти бессвязную фразу, мысленно умоляя поскорее укрыть под простыней ее пылающую наготу, отвернуться от него и погрузиться в сон.

– Ты рассуждаешь, как благопристойная девочка, воспитанная в монастыре. Нам очень много надо, и о многом ты не имеешь понятия, Мерседес. Есть наслаждение, которое ты и вообразить себе не можешь, слишком уж твой ум засорен всякими глупостями. Но наслаждение это ты получишь, если только сама разрешишь себе.

– Я думала, что ты хочешь выполнить свою обязанность по отношению к Гран-Сангре. Так делай свое дело и отпусти меня.

Вместо требовательной настойчивости в ее голосе звучала жалкая мольба, и она ненавидела себя за это.

– А-а, наконец-то ты призналась, что… в тебе попросту живет страх.

– Свои обязанности я знаю. Я не боюсь заиметь детей.

– Но ты боишься того, что я открою тебе истинный мир страстей… что я разожгу костер и стану подбрасывать хворост… пока ты не запылаешь. А потом, ты так думаешь, я тебя покину? Ты этого боишься, возлюбленная моя?

– Ты покинешь меня, как только сделаешь мне ребенка. И будешь искать развлечений на стороне, когда я не смогу больше тебя… – Она оборвала начатую фразу, отчаянно смутившись от того, что позволила себе заговорить о столь интимных вещах.

Его понимающая улыбка вполне могла ее взбесить, если бы Мерседес увидела ее.

– Ребенок в животе не мешает женщине заниматься любовью. Поверь мне, я видел сколько угодно солдатских жен, которые…

– Но зачем тебе, Лусеро, бесформенная уродина? Ты не захочешь такую женщину, я знаю! – воскликнула Мерседес с обидой неизвестно на что. Чем дольше длился этот разговор, тем сильнее ее мучил стыд за себя. Она предстала перед ним в самом худшем и непристойном виде – ревнивой, глупой, умоляющей, чтоб ее пожалели.

Он не скрыл своего удивления:

– С чего ты взяла, что я сочту женщину, носящую во чреве моего ребенка, непривлекательной?

Ник в недоумении пожал плечами. Он всегда смотрел на округлившиеся животы «солдатерос» – как их называли в армии – с сочувствием к нелегкой судьбе этих женщин. Утонченные богатые сеньоры, разумеется, находясь в положении, не показывались в свете. Впрочем, личного опыта ему в подобных ситуациях не хватало, и он был не против того, чтобы его приобрести.

Унизительное положение незаконнорожденного и собственное безрадостное детство побуждали Ника соблюдать осторожность в постели, чтобы не плодить «ублюдков». Он не желал производить на свет детей, которые потом бы безвинно страдали, как это случилось с ним. Но мысль о том, что Мерседес будет носить его ребенка, внезапно показалась ему привлекательной. Он сам поразился, какой отклик вызвало в его душе подобное предположение.

Впервые Мерседес увидела в его глазах смятение.

– Разве мать Розалии не стала тебе противна после того, как забеременела?

Своей настойчивостью Мерседес словно собиралась добить его окончательно.

– Позволь мне уточнить сначала мой вопрос! – воскликнул Ник, проклиная в уме Лусеро, виновного в том, что братец навязал ему эту проблему. – Что заставляет тебя думать, что я сочту именно тебя непривлекательной, когда ты забеременеешь?

– Вероятно, я бесплодна, и нам незачем ломать голову над этим вопросом. Бог свидетель, ты усердно трудился все эти месяцы, и никакого результата.

– А тебя бы огорчило, если б выяснилось, что ты не способна родить мне ребенка?

– Это означало бы признание брака недействительным. Я бы освободилась от тебя. Хотя бы такой ценой.

Она прилагала усилия, чтобы казаться равнодушной, но ей это не удавалось. Ник знал, как она обожает детей. К тому же ее воспитывали в убежденности, что главное предназначение ее жизни – это производить на свет своему супругу наследников его имени и достояния. Он был уверен, что подтверждение ее бесплодности причинит ей невыносимую боль.

– Лгунья, – прошептал Ник. – В любом случае я не оставлю тебя, даже если ты бесплодна, в чем я далеко не убежден. Несколько месяцев не такой большой срок, чтобы подвергать сомнению твою способность к материнству. Готов заключить пари, что в течение года я замечу, что этот милый животик растет и округляется. А что касается усердного труда, то… вероятно, мне стоит его упорно продолжать хотя бы для того, чтобы поскорее освободить твой умишко от глупых мыслей о бесплодии.

Он с особой страстью впился поцелуем в ее полуоткрытый рот.

На мгновение оторвавшись от ее губ и набрав в легкие воздуха, Ник заявил многозначительно:

– Ты – моя, а то, что принадлежит мне, я никогда из рук не выпускаю.

В бледном сумраке раннего утра Мерседес глядела вслед отъезжающему Лусеро. Он держался на коне с врожденной грацией потомственного креола. Каждый его жест был исполнен достоинства и уверенности в себе. На ходу он раздавал краткие распоряжения своим вакеро и среди опытных и ловких наездников все равно выделялся особой посадкой в седле и манерой управлять конем.

Он обернулся к уже далекому от него окошку на верхнем этаже дома, откуда за ним наблюдала Мерседес. Прядь волос упала на его лоб, когда он, прощаясь, приподнял шляпу. Она вспомнила, как эта же упрямая прядь щекотала ее лицо ночью во время жарких объятий. И снова томительная боль вернулась к ней, тело ее страдало от боли, сердце – от тоски.

Кусая губы в досаде, она покинула свой пост у окна. С каждой последующей ночью, проведенной в супружеской постели, ей все труднее становилось сохранять пассивность. Ей хотелось узнать, что она теряет, не отвечая ему на его страстные порывы и возбуждающие ласки, почему возникает эта назойливая боль в низу живота, что возносит его на вершину наслаждения, доводит до содрогания, до взрывного неистовства, которым всегда заканчивалось их слияние. Должно быть, наслаждение и в самом деле велико и способно потрясти душу. Одинаковые ли чувства испытывают при этом женщина и мужчина? Конечно, нет… и все же почему тогда некоторые женщины дразнят мужчин, строят им глазки и с затаенным обожанием ощупывают их взглядом? Она подмечала подобные моменты в поведении женатых пар из числа прислуги. И даже среди мужчин и женщин ее сословия, когда бывала в Эрмосильо.

Своих родителей Мерседес помнила смутно, но до сих пор никак не могла забыть вибрирующий смех матери, проникающий даже сквозь стены их спальни. Но там все происходило иначе, так ей сейчас казалось. Ее отец был не похож на Лусеро Альварадо, который попользуется ею, а потом бросит за ненадобностью, как сбрасывают лишнюю, ненужную карту. Разве он уже не поступил так однажды?

Мерседес применяла все ухищрения, которые могла придумать, чтобы не поддаваться его ласкам. В ее памяти запечатлелись его грубые слова при их обручении, его пренебрежительное отношение к ней и проявление жестокости в первую брачную ночь, и даже то, как он разъяренно, по-зверски расправился с бандитом, напавшим на них по дороге в Эрмосильо.

Когда размышления о супруге, особенно о его загадочном поведении в последнее время, дошли до опасной черты, она отвлекла свой воспаленный мозг хозяйственными заботами, проверкой амбаров с зерном и даже скучным пересчетом цыплят и овец. Но ничего не помогало.

Были ночи, когда напряжение достигало предела, и она всерьез опасалась, что, подобно хрупкому сосуду, рассыплется на осколки, едва он коснется ее.

Слова, произнесенные им этой ночью с алчной, собственнической интонацией, и днем не давали ей покоя:

«То, что принадлежит мне, я никогда из рук не выпускаю…»

Говорил ли он это серьезно? И какой еще иной смысл вложил он в свое высказывание?

– Он не такой, каким был прежде. Он ставит меня в тупик, – пробормотала Мерседес и принялась тереть виски, избавляясь от подступившей мигрени.

Она плеснула себе в лицо холодной водой. Слишком много домашней работы ждет ее, чтобы заниматься самокопанием и жалеть себя. Что будет, то будет. На поверхности ее сознания блуждала коварная мыслишка, что ей надо молить Бога ниспослать ей поскорее беременность, и тогда Лусеро оставит ее в покое. Но другая часть ее существа, причем не так глубоко спрятанная, как ей хотелось, интересовалась, сдержит ли он слово и по-прежнему будет делить с ней ложе, даже когда ее талия будет увеличиваться в объеме? Впрочем, к чему сейчас эти пустые рассуждения? К своему сожалению, Мерседес пришла к выводу, что ее воли недостаточно, чтобы противостоять его обольстительным ласкам, и скоро она окажется беззащитной.

Пока Мерседес завершала свой утренний туалет, Николас успел отъехать на порядочное расстояние. Он миновал пастбища, где еще щипали траву немногочисленные стада, не отправленные на зимовку. В мыслях своих он постоянно возвращался к тому же, о чем размышляла и Мерседес. Сложность их взаимоотношений тревожила его. Он не сразу откликнулся на зов одного из своих вакеро.

– В чем дело, Гомес?

Он пришпорил коня и ворвался в тесное кольцо всадников, окруживших парочку незнакомых ему пеонов. Вакеро, все как один, грозно дымили самокрутками и, кажется, были очень довольны собой.

– Эти двое проходимцев из Сан-Рамоса зарезали бычка с клеймом Гран-Сангре.

Худое лицо говорящего сияло в предвкушении развлечения.

– Не позволите ли вы мне подвергнуть их нашему обычному наказанию, хозяин?

Он потянулся за плеткой, свернутой наподобие черной змеи на луке седла за его спиной.

Фортунато ощутил приступ дурноты, но не показал виду. Он знал про феодальное право, по которому пеон, уличенный в краже домашнего скота у помещика, заслуживает наказания плетью. Впрочем, это было минимальное наказание. Разрешалось также – и часто практиковалось – нанесение увечий ножом, отрезание пальцев тут же на месте и даже казнь через повешение без суда.

– Я разберусь с ворами сам, – холодно произнес Фортунато, направляя коня на Гомеса и отстраняя его тем самым от расправы.

Сезар Ортега стоял ни жив ни мертв от ужаса, видя, что к нему приближается господин верхом на огромном коне. Хотя на всаднике была простая одежда, любой житель Мексики тут же признал бы в нем могущественного дона, аристократа, рожденного, чтобы повелевать.

Сезар раскаивался в том, что поддался на уговоры брата и отправился с ним на нечестный промысел. Антонио говорил так убедительно: «Кто хватится в Гран-Сангре одного несчастного бычка, когда у хозяина их тысячи?» Жалобный скулеж голодных детишек подкрепил аргументы Антонио.

А теперь кто накормит их семьи, если они будут искалечены или мертвы?

– Смилуйтесь, хозяин! Умоляю… – Антонио упал на колени прямо под копыта огромного серого жеребца.

Сезар остался на ногах, разглядывая высокомерного креола. Лучше бы он забрал Сильвану и детей и ушел в горы к партизанам. Тогда он мог бы расстаться с жизнью достойно, как мужчина, с оружием в руках. Но теперь уже поздно. И все равно он не станет молить о пощаде, как Антонио.

Николас окинул взглядом пленников. Тот, что помоложе, пресмыкался, ползая в пыли. Другой застыл неподвижно – спина прямая, подбородок вскинут вверх, губы упрямо сжаты. На обоих пропыленная, рваная одежда, почти лохмотья. Даже висевшие мешком длинные рубахи не могли скрыть жуткой худобы пеонов. Лица покрывали морщины, но не от прожитых лет, а от тяжкого труда на неблагодарной, жестокой к бедным людям земле.

Не имея возможности позвать на помощь всадников, чтоб те расчистили дорогу воде, пеоны в маленьких деревнях уповали только на дождь, который мог напоить их посевы. А дождей в сезон созревания урожая всегда выпадает мало – в прошлые годы еще меньше, чем обычно, судя по рассказам Мерседес, впрягшейся в ту же лямку, что и окрестные земледельцы. Этих двоих довел до отчаяния голод. За пятнадцать лет непрерывных войн Нику довелось проехать на коне через сотни деревень, подобных той, откуда пришли неудачливые воришки. Будь это Крым, или Северная Африка, или Мексика – у голода везде одинаковое лицо.

Не обращая внимания на вопли молодого пеона, Ник обратился к старшему:

– Что ты скажешь в свое оправдание?

Сезар показал на труп животного с перерезанным горлом, лежащий в узком овражке, куда им, на свою беду, удалось загнать глупого бычка. Кровь на мачете Сезара явно доказывала его вину.

– Да, мы зарезали его. Многие недели наши дети ели только муку, смешанную в воде с золой из очага. Засуха погубила весь урожай. Все запасы съедены. У вас столько скота, а у нас – ничего.

Его заявление пугало своей простотой.

– Вы оба молоды. Почему же не ушли воевать за Хуареса? – спросил Фортунато и был вознагражден вспыхнувшим в глазах изможденного пеона огнем.

– Я думал об этом, но мертвый солдат не сможет прокормить детей. У меня их четверо. У моего брата Антонио – трое. Его жена ждет четвертого.

– Они размножаются, как кролики, – усмехнулся Гомес.

Антонио, заметивший, что его брат чем-то расположил к себе благородного дона, прекратил плакать, поднялся с колен и встал рядом с Сезаром плечом к плечу.

– Мы готовы принять наказание, – уже более спокойно произнес он.

– А мы уж ради вас постараемся, – мерзко ухмыльнулся один из сотоварищей Гомеса.

Ник глянул в лица добровольных палачей, с садистским вожделением ждущих его сигнала, чтобы приступить к расправе над двумя беззащитными существами. Но это были не существа, а люди из той же плоти и крови, с искрой Божией в душе, зароненной в них при появлении на свет.

«Вот как набирает Хуарес новобранцев! Мы сами поставляем их ему».

Когда он начал считать себя частицей этой земли, креолом, гасиендадо? Может быть, в тот же миг или час, когда стал думать о Мерседес как о своей жене?

Выразив накопившееся раздражение в богохульном ругательстве, Фортунато объявил:

– Забирайте свою добычу. Но если вы еще раз появитесь на моей земле, то я сам, своими руками, посажу вас на кактусы и полюбуюсь, как оба вы истечете кровью, а муравьи будут выедать вам внутренности.

Подав знак удивленной свите следовать за ним, он поднял коня на дыбы, развернул и умчался прочь. Один Хиларио смог догнать хозяина. Когда их глаза встретились, Ник уловил в них какое-то странное выражение. Оно тут же пропало, и он уже не был уверен, что ему это не пригрезилось.

Слух о необычном поступке хозяина просочился во все службы и помещения гасиенды. Дон Лусеро, который четыре года сражался за императора, теперь подкармливает республиканских солдат и дурачит французских патрульных. Он даже отпустил двух пеонов, которых имел право засечь до смерти, если бы выбрал именно такой способ наказания. Все шушукались о том, что война по-разному влияет на людей. Обычно с войны возвращаются разочарованными, циничными. Но избалованный и надменный молодой дон вдруг стал трезвомыслящим и трудолюбивым. Засучив рукава, он принялся наравне со всеми восстанавливать то, что его отец пустил по ветру. Он был вполне достоин своей жены, уважаемой всеми доньи Мерседес.

Но Инносенсия, ожидающая своего звездного часа в зловещем молчании, исподтишка следила за таинственными переменами своего бывшего любовника. Время шло, а он по-прежнему сохранял верность своей блеклой супруге. Инносенсия оставила всякую надежду вновь затащить его на любовное ложе. Он был окончательно потерян для нее. Она лишилась не только любовника, но и легкой жизни в поместье, к которой мечтала вернуться.

– Лентяйка! Кончай спать на ходу и займись-ка делом. Почисть котлы и сковороды, выгреби золу из печки, – гоняла ее без устали Ангелина.

Сенси глядела в окошко на то, как у колодца под слепящим полуденным солнцем Лусеро опрокидывает ведра с ледяной водой на свое потное тело. К нему подошла его тощая белокурая зануда и привела с собой – наверное, чтоб он полюбовался, – его ублюдочную дочку. Сенси сгорала от ненависти, в то время как дружная троица веселилась, прохлаждаясь после дневных трудов.

Голос Ангелины вознесся до крика. Сенси пришлось вернуться к очагу, схватить тяжелый чугунный котел и начать скрести его под неусыпным наблюдением суровой командирши. Во время работы ей пришла в голову некая мысль… Что-то неопределенное, но важное, связанное с Лусеро… Но что?

Ближе к вечеру Лазаро осмелился побеспокоить хозяина, который занимался хозяйственными счетами совместно с Мерседес. Войдя в кабинет, Лазаро произнес неуверенно:

– Большая группа людей забрела в поместье. Среди них женщины и дети.

Николас поднялся из-за массивного дубового стола, принадлежавшего еще не так давно старому дону Ансельмо.

– Я так понял, что это не солдаты?

– Нет, хозяин. Но это не наши люди. Это гринго.

На лице у слуги появилась пренебрежительная гримаса, отчего Ник мысленно усмехнулся.

«Как бы ты повеселился, Лазаро, если б узнал, что я тоже гринго!»

Николаса охватило любопытство. Какого дьявола группа американцев странствует по Соноре, да еще с такой обузой, как женщины и дети?

– Я разберусь с ними.

– Мы, конечно, должны проявить гостеприимство, – сказала Мерседес, тоже выходя из-за стола и машинально поправляя складки на юбке. Боже, с волосами, заплетенными в косы, переброшенными за спину, в простой одежде, она абсолютно не готова встретить иностранных визитеров, какими бы утомленными они ни были с дороги.

Николас поспешил успокоить ее:

– Ты, как всегда, выглядишь великолепно. Пойдем вместе и поприветствуем незваных гостей. Вполне возможно, что это всего-навсего заблудившаяся контргерилья со своими шлюхами в обозе. В таком случае нежелательно приглашать их к обеду.

– Но если они американцы…

– Многие из моих бывших соратников пришли к нам как раз оттуда, с того берега Рио-Гранде. В большинстве это были южане, оставшиеся не у дел, вернее, сбежавшие, как крысы с тонущего корабля, когда Конфедерация начала пускать пузыри.

– Я слышала, что имперский уполномоченный по вопросам иммиграции Матиас Маури пригласил в Мексику тысячи конфедератов. Ведь они считались союзниками Максимилиана. Может, это как раз те самые люди?

– Может быть, – без особого энтузиазма произнес Ник.

Они спустились в нижний холл, где их ожидала внушительная толпа. К своему облегчению, Ник отметил, что пришельцы хоть и были грязны, как черти, и изрядно иссушены ветрами, но на его друзей-наемников никак не походили.

Мужчины были все разного возраста, некоторые средних лет, другие – помоложе. Женщины держали на руках двух маленьких девочек, к ним жался еще мальчик чуть постарше. Несколько мужчин были облачены в выгоревшую форму армии Конфедерации с позолоченными эполетами на плечах. Остальные были в гражданской одежде, поношенной и потертой. Женщины в темных костюмах для верховой езды держались со скромным достоинством, свойственным респектабельным светским красавицам, испытывающим временные материальные затруднения. Они намеренно отступили на второй план и хранили молчание, предоставив право вести беседу своим мужчинам.

– Полковник Грэхам Флетчер к вашим услугам, сэр, – явный предводитель группы произнес это с мягким техасским выговором.

Флетчер протянул руку Нику. Он был высок ростом, с рыжеватыми волосами и длинным узким лицом, указывающим на шотландское или британское происхождение его предков. Улыбка его была сердечной, собравшей добрые морщинки в уголках ясных голубых глаз.

– Добро пожаловать в Гран-Сангре, полковник. Я дон Лусеро Альварадо, а это моя жена, донья Мерседес.

Николас представился по-английски, и едва заметный акцент выдавал в нем уроженца Нового Орлеана.

Флетчер галантно поклонился Мерседес.

– Вы южанин? – обратился затем он к Нику. Его озадачило сочетание явно испанской внешности гасиендадо с нью-орлеанским уличным выговором.

Николас ответил с обезоруживающей улыбкой:

– Разумеется, нет, но я воевал здесь, в Мексике, бок о бок со многими южанами. Они научили меня говорить по-английски.

– Это хорошо, потому что большинство из нас не знает испанского, – вмешался другой американец, худой, как скелет, с лысым черепом, покрытым редкими тусклыми волосами. Он представился как Мэт Макклоски.

– Мы направляемся в распоряжение генерала Эрли. Он был нашим командиром во время войны, – пояснил Флетчер. – Но боюсь, что мы сбились с дороги. Нам предстояла встреча с другой, более значительной партией иммигрантов, но каким-то образом мы разминулись.

– Произошло это по моей вине, – подал голос третий из гостей, человек с бесцветными глазами и такой же прической, до этого совсем незаметный среди других. – Меня зовут Эмори Джонс. Я числюсь вроде бы проводником, но по пути из Эль-Пасо я по глупости поверил дорожным указателям, и это кончилось тем, что мы оказались здесь.

Невзрачный облик говорившего вызывал у Ника какие-то смутные и не очень приятные ассоциации. Кого-то он ему напоминал. Но кого? Эмори Джонс был невыразителен во всем. Даже его южный выговор был не такой заметный, как у его спутников. И все же… кого-то он напоминал Нику.

– Эмори – единственный республиканец среди нас. Он родом из Сент-Луиса, – вставил Макклоски с гримасой отвращения. – Мы наняли его в Эль-Пасо-дель-Норте, где полно таких янки, как он.

– Моя мать родилась в Виргинии. Позже ее семья переселилась в Миссури и там осела, – как бы извиняясь за что-то, скромно пояснил Эмори Джонс.

В это время Мерседес познакомилась с измученными, усталыми женщинами и завела с ними тихую беседу.

Услышав превосходный английский, на котором изъяснялась Мерседес, женщины просветлели. Хозяйка провела их с детьми в залу, затем, распорядившись подать им прохладительное, удалилась, чтобы подготовить гостевые комнаты. Гостеприимство было незыблемой традицией среди мексиканских креолов. Неважно, что ее кладовые опустошены. Гостям должно быть подано все самое лучшее.

Когда Мерседес возвратилась, мужчины уже испробовали в кабинете Лусеро напиток более крепкий, чем ледяной лимонад, которым освежились женщины. Ангелина обслуживала их, а Розалия робко стояла в дверях, прижимая к себе любимую куклу Патрицию и с любопытством разглядывала детей гринго.

– Розалия, подойди и познакомься с гостями.

Мерседес с гордостью отметила, как изящно дочь Лусеро выполнила реверанс. Дочка Люсинды Мэфилд – Кларисса – неотрывно смотрела на куклу, которую Мерседес купила для Розалии в Эрмосильо.

– Может быть, ты поделишься ненадолго своей Патрицией с Клариссой и Беатрис?

Три девочки отправились поиграть во двор. Языковой барьер не мешал их только что завязавшейся дружбе.

– Моя Би тоскует по своим игрушкам, – с грустью сказала Марион Флетчер. – Янки сожгли наш дом дотла. Мы лишились всего, даже дочкиных кукол. Нам почти нечего было взять с собой, когда мы собрались переселяться в Мексику.

Другие женщины могли поведать о себе то же самое. Безысходность и растерянность – вот что проглядывало за внешне сдержанными, скупыми фразами о своем прошлом и в туманных представлениях о том, что их ждет в будущем.

– Простите, а… а разве вся Мексика такая же бесплодная, как Сонора? – застенчиво спросила Люсинда. Тоненькая, похожая на птичку брюнетка, вероятно, раньше обладала молочно-белой кожей, но долгие странствования под беспощадным солнцем превратили ее чуть ли не в индианку.

– Нет, нет! Большую часть страны занимают долины с пышной тропической растительностью. Там собирают по нескольку урожаев в год, – поспешно ответила Мерседес, понимая озабоченность женщин. – Когда я впервые попала в Сонору, я тоже ужаснулась, но у этой земли есть своя особая дикая красота. К ней надо привыкнуть. Если б не гражданская война, гасиенда бы процветала. Но все-таки нам удалось оросить почти сто акров посевов, а муж собрал несколько тысяч голов рогатого скота и табун чистокровных лошадей.

– Нам обещали выделить землю, – с надеждой в голосе сказала Марион. – Как вам удается содержать такой чудесный уютный дом среди этой пустыни?

Женщины стали делиться опытом ведения домашнего хозяйства. Мерседес выяснила, что Люсинда и Марион жили раньше в достатке, а Макклоски обмолвилась, что у них с мужем была маленькая ферма в Теннесси. Все они были дочерьми и женами потерпевших поражение бойцов, которые потеряли землю и богатство – но не гордость – в гражданской войне. Теперь они мечтали начать жить заново, но их пугала чужая страна.

Мерседес, как могла, приободрила своих новых знакомых, поделилась своими впечатлениями о жизни в Мексике. Потом речь зашла о войне. Для всех женщин война была слишком насущной проблемой, чтобы разговора о ней можно было избежать.

Пока женщины делились своими опасениями и надеждами, мужчины говорили о том, что им предстоит сделать завтра. Ник вынул карту и показал Эмори Джонсу, как кратчайшим путем достичь Дуранго, где собиралась основная масса иммигрантов из бывшей Конфедерации. Потом беседа коснулась их планов на будущее.

– Я слышал, что мексиканская равнина – райское место, где поют птички, а индейцы только и ждут, чтобы начать работать на нас, – не без иронии поведал Макклоски.

Флетчер добавил совершенно серьезно:

– Мистер Маури заверял нас, каждая семья получит тысячу акров плодородной земли и, разумеется, пеонов для ее обработки.

– Мексика, в большей ее части, благодатная страна, но война многое в ней изменила, – осторожно сказал Фортунато. – Я сомневаюсь, что кто-либо, даже сам император, сможет выделить вам свободные земли, а уж тем более гарантировать, что индейцы согласятся на вас трудиться.

– Вы подразумеваете, что ваше правительство нас обмануло? – Макклоски тут же ринулся в атаку.

– В Мексике уже почти десять лет фактически нет правительства. Враждующие между собой партии либералов и консерваторов поочередно берут бразды правления в свои руки, чтобы тут же отдать их противнику. Это и заставило французов посадить на трон Максимилиана. А как известно, со штыками можно делать что угодно, но только не сидеть на них.

Эмори Джонс поболтал в бокале свою порцию бренди и выпил ее одним махом. Равнодушным тоном он заметил:

– Что-то в ваших рассуждениях сходно с хуаристской пропагандой, уважаемый дон Лусеро!

Ник пожал плечами:

– Это не я сказал, а сын императора французов его величества Наполеона Третьего, принц Плон-Плон. Что касается меня, я уже утерял интерес к политике.

– Но вы говорили, что сражались за императора! – Флетчер не способен был понять, как человек мог отказаться от своих принципов.

– Можете считать, господа, что я сторонник прекращения войны… причем мне безразлично, кто выйдет из нее победителем. Смертоубийство в стране дошло до того, что некому уже пасти и охранять мои стада и табуны.

– Потому что все ваши люди воюют на стороне Хуареса. Такие ходят слухи, – вставил свое слово Эмори Джонс.

– Ходят слухи, что какой-то индеец объявил себя президентом Мексики, – гнул свою линию Макклоски.

– Мало ли что дикарю взбредет в голову, – отмахнулся полковник Флетчер. – На то он и дикарь. И дикарем останется.

– Боюсь, что вы недооцениваете этого индейца, – возразил Ник. – Хотя конституцию, провозглашенную в 1857 году, разорвали на клочки, он за нее держится с завидным упорством. Ваши враги янки не считают его дикарем, а с их помощью он вполне может одержать победу.

Неловкое молчание воцарилось в комнате. Фортунато, как бы случайно, наткнулся на испытующий взгляд Эмори Джонса. В глазах гостя он прочел намек на то, что американцу известно нечто, о чем здесь не было сказано.

– За здоровье императора Максимилиана Первого, – неожиданно прозвучал тост странного янки.

Все подняли бокалы, включая хозяина Гран-Сангре. Фортунато показалось, что Эмори Джонс предложил тост в насмешку над всеми, включая и его. Чего добивается этот невзрачный человек? И кто он такой – Эмори Джонс?

 

12

Пока гости отдыхали перед обедом, Ник заглянул в конюшню проверить вместе с Хиларио состояние их лошадей. Длинный переход измотал животных. Шесть мулов, навьюченных поклажей, выглядели гораздо свежее. Прояви путешественники благоразумие, они бы приобрели поменьше верховых лошадей и побольше мулов для переходов по пустынной местности.

Впрочем, будь они еще более благоразумны, то остались бы в Техасе, а не ринулись бы в погоню за зыбкой мечтой, очарованные безответственной болтовней министра Маури. Горько, что эти люди поверили обещаниям Максимилиана и его прихлебателя. С точки зрения Ника, то, что они обрекли женщин и детей на столкновение с жестокой реальностью, да еще в разгар гражданской войны, после того, как уже пережили не менее страшную войну у себя, было проявлением преступного безрассудства.

– Что скажешь, Хиларио?

Старый вакеро откинул рваную тряпку, прикрывавшую вместо попоны жеребца, принадлежащего полковнику.

– Сразу видно, что коня заездили и плохо кормили. Всем лошадям требуется несколько дней отдыха и хорошая еда, если надо, чтобы они добрались до Мехико. Мулы еще как-то дотянут, а лошади – вряд ли.

Фортунато не без издевки произнес:

– Не думаю, что мистер Флетчер согласится гарцевать на муле. В любом случае мы не так богаты, чтобы снабдить их лошадьми.

– Вы можете поменять им мулов на лошадей. Этот парень, – Хиларио погладил полковничьего жеребца, – отъестся и залоснится за несколько недель.

Глаза старого вакеро с хитрецой обратились на хозяина.

– А ты не очень-то сочувствуешь бедным странникам! – заметил Николас.

– А вы верите, что император наделит их землей? За чей счет он так расщедрился? – задал встречный вопрос вакеро.

– Черт подери, конечно, нет! Им еще дьявольски повезет, если они доберутся целыми хотя бы до Дуранго и никто не зарежет их по дороге.

– Вы, кажется, ставите под сомнение мои способности как проводника? – произнес Эмори Джонс за спиной Фортунато.

«Черт возьми, как он здесь появился?»

Но Хиларио – и это бросилось в глаза Нику – совсем не удивился присутствию в конюшне американца.

– Один раз вы уже умудрились сбиться с наезженной дороги, – не удержался и съязвил Ник. Его раздражало странное сходство этого неприметного человечка с кем-то ему давно знакомым.

– Вас интересует, не встречались ли мы ранее, – Джонс, казалось, читал его мысли. – Нам не доводилось беседовать в прошлом, но я знаю, кто вы.

Последние его слова произвели такой же эффект, как тяжелый камень, упавший в тихий пруд. Однако Хиларио с равнодушным видом отвернулся и занялся работой, как будто заранее знал, о чем состоится разговор между хозяином и янки.

Ник пережил нелегкую минуту, но все же быстро оправился от удара:

– Все преимущества на вашей стороне, мистер Джонс… если вам угодно, чтоб вас так называли. Может быть, продолжим беседу в более уединенном месте?

Приглашение Ника выглядело далеко не любезным, но американец добродушно кивнул и направился к выходу из конюшни.

Очутившись на открытом пространстве, мистер Джонс окинул цепким взглядом окрестности и заговорил первым:

– Я понимаю ваше намерение держать это в секрете, но Хиларио давно знает, что вы – не Лусеро Альварадо.

В темных глазах Ника вспыхнул недобрый огонек.

– Так кто же я, черт возьми?

– Николас Форчун, американец, наемный солдат родом из Нового Орлеана, где дон Ансельмо Альварадо в молодости часто предавался плотским утехам. В результате вы и появились на свет, так сказать, побочный продукт его весьма интенсивной деятельности.

Мистер Джонс отбросил разом свой прежний южный акцент и заговорил как истый янки.

– А вы кто?

– Простой американский парень. Ваш соотечественник. – Собеседник Ника представился: – Мое имя Барт Маккуин. Я из Сент-Луиса.

– И вы не сторонник Конфедерации?

– Я работаю на военное министерство Соединенных Штатов. Иммигрантский обоз – идеальная возможность навестить вас приватно.

– Как вы узнали, кто я?

– По роду моих занятий я обязан держать в поле зрения людей вашей профессии, – откровенно признался Маккуин и продолжил, сменив тему: – Вам, несомненно, известно, что наше правительство не намерено больше терпеть французское присутствие в Мексике.

– Я слышал в Эрмосильо разговоры о том, что американцы выдвинули на границу целую армию, но меня это не касается. Ваше правительство никогда не пользовалось моими услугами.

Маккуин иронически усмехнулся:

– Раньше, но не теперь. Наша армия уже стоит на северном берегу Рио-Гранде. Президент Хуарес скоро покинет Эль-Пасо и направится на юг, вслед за армией Эскобедо. На президента уже было совершено несколько покушений, а без Хуареса республика не проживет и дня. Его потеря будет ударом по Соединенным Штатам.

– Мне наплевать на Соединенные Штаты. Как владельцу Гран-Сангре мне безразлично, кто будет сидеть во дворце – Максимилиан или Хуарес.

– Вы пробудете владельцем Гран-Сангре лишь столько времени, сколько я отведу вам. И пока вы будете выполнять то, что я скажу вам. Вот так, Фортунато! – Теперь от слов американца веяло могильным холодом.

– Я олицетворяю здесь закон. С вами может произойти несчастный случай в пустыне. Такое в Соноре не редкость. Бандиты, хищники… мало ли кто. – Ник демонстративно развел руками.

– Президент Джонс пришлет другого на мое место. – Его слова никак не подействовали на Маккуина. – К тому же меня не так легко прикончить.

Он кивнул на дальний конец кораля, откуда Грегорио Санчес молча наблюдал за разговором хозяина с «гостем».

– Сколько моих людей у вас на жалованьи? – с каменным лицом поинтересовался Ник.

– Ни одного. Они все убежденные хуаристы.

– Но я – нет.

– Тогда почему вы помогли лейтенанту Монтойа уйти от преследования? Или простили двум пеонам зарезанного бычка? Для человека вашего положения вы проявили странную мягкосердечность. Может быть, сказывается влияние вашей прекрасной супруги Мерседес?

Гнев Фортунато сменился искренним удивлением:

– Как вы могли так заблуждаться? Моя жена – ярая католичка и предана Святой церкви. Он презирает безбожных республиканцев почти так же, как и ее свекровь.

– Ваша жена! Вы уже привыкли думать о ней как о своей жене. Как поступит столь набожная сеньора, если узнает, что мужчина, с которым она делит ложе, незаконнорожденный сводный брат ее настоящего супруга?

Ник отреагировал мгновенно, повинуясь слепому инстинкту. Он схватил Маккуина за шиворот, поднял на воздух и с силой прижал его к бревенчатой ограде кораля.

– Твое счастье, что я не вооружен, а то бы ты уже валялся с перерезанным горлом. Впрочем, мне случалось убивать и голыми руками.

Маккуин даже не моргнул.

– Ты думаешь, что сломаешь мне хребет, прежде чем я нажму на курок? – произнес он так невозмутимо, будто речь шла о погоде на завтра.

Фортунато ощутил, как дуло маленького револьвера уперлось ему в грудь там, где билось сердце. Он медленно отпустил американца.

– Я знаю, что ты не выстрелишь, потому что я тебе нужен. Но будь благоразумен и не вмешивай в наши дела Мерседес.

Маккуин отступил на шаг и спрятал револьвер под сюртуком.

– Согласен. Что ж, мне кажется, в остальном я своего добился.

– Да, добился, дьявол тебя возьми! Выкладывай, что тебе от меня нужно. Я слушаю.

Фортунато скрестил руки на груди и принял невозмутимый вид.

– Гасиендадо в Соноре и Чиуауа верны императору, – начал Маккуин.

– Я бы не назвал это верностью, – перебил его Ник. – Они будут поддерживать любого, кто признает их феодальные привилегии.

– Да, это так, но существует небольшая группа фанатиков, которые знают, что французы собираются уйти из Мексики и бросить их на растерзание республиканцам. И им не удастся подкупить такого человека, как Хуарес.

– Следовательно, они хотят, чтобы он был мертв, – мрачно заключил Фортунато.

В этом был смысл. С уходом Хуареса они могли бы найти подходящую личность, чтобы заполнить политический вакуум, а может быть, даже отделить северные штаты от остальной территории республики.

– Как вижу, ты уже сам догадался. Как один из крупнейших землевладельцев в штате, ты можешь проникнуть в их замкнутый кружок и добыть для нас важную информацию об их планах, особенно о подготовке покушения на президента.

– А как я это сделаю? Я был солдатом, а не шпионом.

– Ты был наемным солдатом, – поправил его Маккуин.

– Я выбирал, кому служить.

– Да, в редких случаях ты проявлял удивительную разборчивость. Например, в Гаване. – Маккуин заметил, что его намек понят, и продолжил: – Ты получишь, несомненно, приглашение на бал, который дон Варгас дает в честь прусского принца из окружения Максимилиана.

– Варгас участвует в заговоре против Хуареса? – Ник был изумлен. Он слышал, что старый приятель его отца склонен отсиживаться в глуши, предаваясь разврату и чревоугодию, а никак не заниматься политическими интригами.

– Варгас – формальный глава заговорщиков, – пояснил Маккуин. – За ним кто-то стоит… кто-то достаточно проницательный, чтобы понять, какую большую роль играет Хуарес в мексиканской драме.

– И ты хочешь, чтобы я выяснил, кто этот тайный вождь?

Маккуин вел разговор о шпионских делах так же бесстрастно, как будто речь шла о закупке скота.

– Заговорщики наверняка будут разрабатывать план нападения на Хуареса, решать, где выгоднее всего нанести удар. В горах возле Эль-Пасо президенту возможно обеспечить надежную охрану, но далее к югу, на пути в столицу, это сделать будет труднее.

– Ты надеешься, что Варгас доложит мне о своих планах? – с иронией спросил Ник.

– Разумеется, не надеюсь, но благородный дон Лусеро вхож в такие места, куда моим информаторам дорога заказана. Мне надо знать, где и когда они нападут. Ты получишь инструкции, как передать полученные сведения. Порфирио Эскандидо – мой агент в Соноре. Если что-то случится с ним, Хиларио и Грегорио знают, как выйти на связь с местными хуаристами.

– Я понял, что Хиларио вычислил уже давно, что я не Лусеро, но я не думал, что он еще к тому же разведчик Хуареса.

– Внешность может быть обманчива. Я уверен, что из вас получится превосходный агент, дон Лусеро.

– Я не люблю, когда меня шантажируют. Как только попытка покушения провалится, я прекращу всякую связь с вами. Я не желаю работать ни на вас, ни на ваше правительство.

– Вы работаете на Хуареса. Не думаю, что этот ваш труд останется без вознаграждения. Он победит в этой войне.

– А это значит, что вы и ваше правительство оседлаете Мексику!

Фортунато, не прощаясь, повернулся и зашагал прочь.

«Ты вжился в роль гасиендадо. Не ожидал я подобного от гринго», – про себя отметил Маккуин. Убедившись, что его пребывание в корале осталось незамеченным, он возвратился в дом.

Но все же их встреча не ускользнула от посторонних глаз. Инносенсия отряхнула солому, набившуюся ей в волосы, и расправила смятые юбки. После приятного времяпрепровождения в компании одного из новых вакеро она, расставшись с ним, уснула. Разбудили ее голоса. Двое мужчин разговаривали по-английски. Один из них был дон Лусеро. Она осторожно подкралась к чердачному окошку, откуда могла подслушивать.

Знание Инносенсией иностранного языка было, разумеется, очень скудным, но она прожила пару лет у тетки в Гуаймасе, где североамериканские и английские золотоискатели делали привал перед броском в Калифорнию. Запаса слов, приобретенного там, ей хватило, чтобы понять смысл разговора.

Неудивительно, что прежний любовник не пустил ее в свою кровать. Этот человек не кто иной, как нищий ублюдок, гринго, занявший место Лусеро и одурачивший всех. К тому же он еще служит хуаристам.

Дождавшись, когда Хиларио и Гомес разошлись, Инносенсия поспешила из конюшни обратно на кухню, размышляя на ходу, как лучше использовать добытые ею опасные сведения.

 

13

Войдя на кухню, Мерседес застала там, вопреки ожиданиям, только одну Ангелину, подающую на стол свежеиспеченный хлеб.

– Где Розалия?

– Думаю, еще занимается с падре Сальвадором.

– Это непорядок, – твердо заявила Мерседес. – Я позову ее к столу и объясню падре, что ритуал в доме должен соблюдаться.

Но священник, встреченный ею на лестнице, сказал, что отпустил девочку с урока в положенное время.

Мерседес, помня, что Розалия любит играть в цветнике, разбитом во внутреннем дворике, устремилась туда. Она действительно нашла девочку, почти скрытую растениями, которые были гораздо выше ее роста. Малышка сотрясалась от рыданий, когда она заключила ее в свои объятия.

– Кто обидел тебя?

– Она правда мать моего папы? – захлебываясь слезами, спросила девочка.

– Ты спрашиваешь о донье Софии? Да, конечно, это его мать. Ты встретилась с ней?

– Я случайно заглянула в ее комнату… Я хотела только спросить…

– Что? – встрепенулась Мерседес.

– Что она и вправду моя бабушка. Моя мама умерла, но у меня есть теперь папа и… ты мне кажешься моей мамой… Скажи, ведь это так?

Как объяснить девочке, чтобы раньше времени не ранить ее сердце, положение незаконнорожденного ребенка в доме хозяина? И каковы ее отношения с Розалией?

Все, что было связано со старой сеньорой, пугало и саму Мерседес. Она решила один раз и окончательно повесить засов на эту комнату мрака.

– Никогда не входи к ней. Ее уста источают ложь.

Девочка заплакала:

– Как может сеньора лгать? Она показалась мне святой… Но ей было так одиноко в темной комнате… Я пожалела ее…

Мерседес крепко прижала к себе малышку, как будто на них обоих внезапно надвинулась грозовая туча. И ведь действительно ядовитый язык злобной старухи может разить, подобно молнии.

От нее исходили невидимые, но пугающие флюиды. Лусеро после последнего разговора с матерью вернулся вне себя и заперся в кабинете, чтобы накачаться допьяна бренди. Это было так не похоже на нового Лусеро, которого Мерседес старалась или, вернее, уже успела полюбить.

Усадив Розалию за стол, где Ангелина выставила свои кушанья, Мерседес, словно разъяренная хищная птица, взлетела по крутой лестнице к покоям доньи Софии.

Там все было по-прежнему. Старуха сидела у окна, обложенная подушками. На то, что невестка ворвалась к ней, даже не постучавшись, старая донья не обратила внимания.

– Я хочу побеседовать с вами, донья София! – сказала Мерседес и без приглашения уселась рядом со старухой на жесткий стул с прямой спинкой.

Такое поведение невестки несколько рассердило старуху. Ее мертвенно-бледные щеки окрасились румянцем.

– Ко мне не входят без стука и не затевают разговоры без моего согласия.

Для нее появление Мерседес было явной помехой мрачным ее размышлениям.

– Я, конечно, виновата, сеньора, простите за мою несдержанность. И я пришла извиниться за пятилетнюю несмышленую Розалию, которая осмелилась нарушить ваш покой. Ей, глупенькой, так хотелось увидеть вас.

– Зачем ты возишься с ней? Она не твой ребенок, – процедила сквозь зубы донья София.

– Но она дочь моего супруга… и ваша внучка.

– Мало ли куда раскидывали свое семя мужчины из рода Альварадо. Позаботься о своем лоне, чтобы оно дало нам наследника. Иначе придется обращаться к Святой церкви с прошением о признании вашего брака недействительным.

Мерседес вскочила, выпрямилась во весь рост.

Она – здоровая и молодая – возвышалась над больной старухой и обрушивала на нее грозные признания:

– Ни одно слово, произнесенное вами, донья София, ни один злобный донос не прервет наши отношения с Лусеро. С тех пор, как он вернулся с войны, мы муж и жена. Он не покинет меня, даже если я бесплодна.

Донья София прошамкала в ответ:

– Бесплодные супруги не раз появлялись в семье Альварадо. И всегда церковь утверждала развод, потому что Господь не одобряет подобные браки.

– Но мой муж сейчас следует по пути Господнему. Он признал свое дитя, рожденное вне брака, он любит меня, свою законную жену.

– О какой любви ты говоришь! – попыталась возвысить голос донья София, но задохнулась и продолжала хриплым шепотом: – Все мужчины рода Альварадо – развратники, насмехающиеся над священными узами брака, которыми нас, женщин, связала церковь. Если ты желаешь остаться хозяйкой Гран-Сангре, которой стала благодаря трудам своим в его отсутствие, так роди ему сына. Моли об этом Господа, несчастная жена…

Донья София прикрыла веки, давая знать, что разговор с невесткой закончен.

Мерседес ушла из покоев старухи с тяжелым ощущением. Правда была высказана ей в лицо, и отрицать это было невозможно.

Жуткое чувство одиночества в наступающих тревожных сумерках охватило ее. Она отправилась на конюшню, жестом отпустила слугу, предлагавшего ей помощь, оседлала лошадь и выехала за пределы поместья к ближайшим холмам.

Местность и ей, и лошади была знакома, дорога наезжена. Буффон выразил желание сопровождать ее и с лаем носился по кустам, вспугивая притаившихся там на ночь птиц.

Но вдруг заливистый лай пса стал истеричным, лошадь встала на дыбы, и Мерседес сначала услышала тихое, но злобное рычание, а потом ощутила на себе взгляд мертвенных глаз притаившейся в засаде пумы.

Мерседес схватилась за ружье, притороченное к седлу, но бешеный рывок перепуганной лошади скинул ее на землю. Удар о камни причинил ей страшную боль, в глазах помутилось. Она осталась безоружной, лошадь ускакала, а красивый закат сменился перед глазами темной завесой.

Мерседес перевернулась, встала на колени. К ней постепенно вернулось зрение, но сразу же она похолодела от ужаса. Только Буффон, захлебывающийся лаем, отделял ее от готового к прыжку могучего зверя.

Мерседес услышала металлический лязг. Ружье упало с седла лошади, в испуге метнувшейся в сторону. Это давало ей хоть какую-то надежду, но до оружия надо было еще дотянуться.

Пользуясь отчаянной защитой верной собаки, Мерседес медленно поднялась и шагнула к упавшему на камни ружью. Хищная пустынная кошка позволила ей поднять оружие, потому что в это время сражалась с защитником Мерседес.

Она впилась в горло Буффона, и оба животных слились в один клубок, борясь за свою жизнь.

Выстрел Мерседес мог поразить и Буффона, и его врага. Она тщетно пыталась прицелиться в гибкую хищницу, впившуюся когтями и распластавшуюся на теле собаки.

Животные катались по земле, грозно рыча и нанося друг другу раны. Жуткой этой схватке, казалось, не было конца. Несколько раз Мерседес вскидывала ружье и тотчас же отказывалась с отчаянием от попытки выстрелить. Шкура собаки все больше покрывалась ранами, верный Буффон истекал кровью, а Мерседес не могла спасти его.

Вдруг сильная мужская рука перехватила ствол неуверенно вздрагивающего в ее руках французского ружья.

– И не пытайся стрелять! – процедил сквозь зубы ее муж.

Он выхватил из ножен кинжал, уже не раз обагренный кровью.

– Не надо, Лусеро!

– Так ты убьешь собаку. Этим все и кончится, – хладнокровно объяснил мужчина. – Отвернись и не смотри. Ради Бога, слушайся меня.

В закатном луче сверкнуло широкое лезвие ножа.

Пума уже успела царапнуть по брюху собаки, и этот мощный удар вызвал новое обильное кровотечение. В мозгу Буффона еще гнездилась ярость и желание загрызть противника, но сил для этого оставалось все меньше.

Пес продолжал сражаться, но дикая кошка взгромоздилась на него, и когти ее готовы были разорвать на части трепещущее под ней живое тело.

Николас вонзил нож в хребет хищника, чуть пониже бешено извивающейся, узкой, подобно змеиной, головы. Он знал, куда нанести смертельный удар. Сквозь визг и рычание животных до слуха Мерседес донесся зловещий хруст костей.

Пума сразу обмякла, еще слабо трепыхаясь и бессильно скаля зубы, а потом свалилась, бездыханная, на обагренные кровью камни.

В горле у Мерседес застрял крик. Она не чувствовала под собой ног от перенесенного ужаса.

Николас застыл на месте с окровавленным ножом в руке над поверженным противником.

– Лусеро! Слава Господу, ты жив!

– Впервые я слышу от тебя приятные слова. До этого ты меня проклинала и желала, чтоб я сгинул на войне.

Она не стала отвечать ему.

Мерседес огляделась, увидела, что его конь и ее лошадь мирно выискивают траву поодаль среди камней, что кровь, покрывающая его тело, не от полученных им ран, а от убитой хищницы, и тогда она обняла его голову, притянула к себе, желая поцеловать его со всей искренностью.

Какой жаркий был этот поцелуй! Их губы пересохли от зноя, но, когда его язык ласково коснулся ее языка, появилось ощущение сладостной прохлады.

Отдышавшись после поцелуев, они заговорили.

– Ты безумец… – сказала она.

– Почему? – спросил он.

– Ты бросился на пуму лишь с одним ножом. Такого не позволил бы себе ни один вакеро.

– Ты льстишь мне.

– Ты так храбр… Разве мог какой-нибудь другой мужчина решиться на такое?

– Ты была в опасности. И твой пес…

– Спасибо тебе за Буффона.

Этот простой обмен короткими фразами на поле кровавой битвы значил для Мерседес больше, чем ночь любви в супружеской постели, оскверненной прежними потаскухами.

Наступил момент, когда она ощутила истинную любовь к мужчине, назначенному ей супругом при венчании в храме. Но неужели какая-то ошибка произошла там, под святыми сводами? Или ей так показалось? Разве Господь мог ошибиться?

Хриплый голос Хиларио вернул ее к действительности:

– Нет хуже приметы, если пумы разгуливают по поместью. Нам всем надо вооружиться.

Старый вакеро произнес это спокойно. Он ласкал прильнувшего к его ноге окровавленного Буффона и, казалось бы, равнодушно осматривал поле битвы, но в его глазах мелькнул огонек тревоги.

– Вы уверены, патрон, что проклятая кошка не задела вас?

– Пустяки.

– Ее когти словно зубы ядовитой змеи и опасны для человека.

Опытный взгляд Хиларио уже видел, что бледность разлилась по лицу хозяина.

– Мы отнесем вас в дом.

– Я могу ехать верхом, – возразил Ник.

Он направился к лошади, но тут же ноги его подогнулись, и Николас очутился на земле.

Хиларио издал протяжный клич, и не прошло и нескольких минут, как группа верховых вакеро появилась из-за гребня холма.

Ник был уже без сознания.

Слуги понесли на руках тело хозяина и истекающую кровью собаку в дом, в спасительную прохладу.

Ангелина и Розалия встречали мрачную процессию на пороге кухни. Девочка выскочила на солнцепек, но кухарка удержала ее, вернула обратно в тень, утерла рукавом слезы, струившиеся по крохотному личику.

– Скажи – папа не умер? И Буффон тоже? – спрашивала Розалия.

– Господь этого не допустит, если ты сейчас отправишься наверх в свою комнату и хорошенько помолишься за их спасение.

Предложение старой кухарки подействовало на девочку. Она покорно отправилась выполнять его.

Мерседес послала верхового за лекарем в Сан-Рамос, а потом распорядилась, чтобы подготовили горячую воду как можно в большем количестве и чистые тряпки на бинты.

Пума несла в себе столбняк, и его проникновение в кровь нельзя было допустить. Она нашла рану на теле мужа, нанесенную когтями умирающего хищника, промыла ее и перевязала.

– Не волнуйся… Такая тварь меня не убьет! – произнес Николас, придя в сознание.

– Ты был безумен, когда полез с ножом на пуму! – воскликнула Мерседес.

– Я спасал тебя и твоего возлюбленного Буффона…

Услышав свою кличку, пес, лежащий неподалеку, вдруг слегка ожил и махнул хвостом.

– Два раненых воина! – решила ободрить их улыбкой Мерседес. – Во всяком случае, ты заслужил его благодарность. Но какой ценой! – не удержалась от горестного вздоха Мерседес.

– Я получал в прошлом и более опасные раны и все-таки выжил.

– Ты храбришься и хвастаешься, Лусеро.

– Нет, я говорю правду.

– Тебе ведь очень больно…

– Нет, но мне холодно…

Мерседес легла рядом с ним.

Она не знала, насколько горячо ее тело, но надеялась, что может отдать ему хоть немного своего тепла.

Утро она встретила, сидя в глубоком кресле, которое распорядилась поставить возле их супружеской постели. От дремоты ее пробудил стон. Лусеро метался по кровати и бредил. Мерседес коснулась ладонью его лба и замерла в испуге.

У него начался жар.

Старый слуга Бальтазар приносил по ее приказу ведра ледяной воды из колодца. Она пропитывала прохладной влагой простыни и окутывали ими пылающее от огня тело мужа, которое так было ей желанно, хотя Мерседес не хотела даже себе признаваться в этом.

Он произносил в бреду какие-то бессвязные фразы, отдавал команды, вспоминал женщину по имени Лотти… Но чаще всего он называл ее имя.

Он звал Мерседес. Он требовал, чтобы она была рядом. Он обещал ей блаженство в будущем, но тут силы отказывали ему, и он замолкал.

Мерседес понимала, что бред хозяина не предназначен для ушей прислуги, и тут же удалила и кухарку Ангелину, и старого Бальтазара. Они молча подчинились, ни словом не обмолвившись, что им показались странными выкрики больного господина на незнакомом языке.

Мерседес терялась в догадках – кто такая Лотти? Может быть, это его спутница в боевых походах?

Ночь выдалась тревожной, но к утру Николасу стало еще хуже.

Бальтазар, так решительно удаленный хозяйкой из господской спальни, осмелился постучаться в дверь.

– Вас нельзя оставлять с ним наедине, сеньора. Он заразился бешенством и может ненароком ранить вас.

– Я не уйду никуда отсюда, – твердо заявила Мерседес. – Если вы любите своего хозяина и желаете ему выздоровления, носите без устали воду из колодца, и горячка его пройдет.

По указанию Мерседес Николасу связали руки, чтобы он не смог в бреду потревожить свою рану.

И вновь Мерседес осталась с мужем наедине.

Она была полна тревоги, жалости, нежности, но и страха, находясь рядом с человеком, который вдруг показался ей оборотнем. Разве мог Лусеро за годы, проведенные на войне, настолько хорошо освоить английский и французский языки, чтобы в бреду разговаривать на них? Не стала ли она послушной игрушкой в руках неизвестного пришельца?

Некоторые странные детали его поведения вдруг всплыли в ее памяти, складываясь в общую картину. Он любил есть хлеб с медом по утрам за завтраком, а Лусеро не имел такой привычки. Он часто заходил в библиотеку покойного дона Ансельмо, брал книги с полок, она часто замечала оставленный им открытый томик, а Лусеро относился к печатному слову с презрением. Он терпеливо выстаивал мессу в домашней церкви в противоположность Лусеро, а его руки… Он одинаково легко управлялся правой и левой рукой…

Лусеро, ушедший из дома на войну четыре года тому назад, запомнился всем наглым бездельником, а вернулся тружеником… Он стал истинным отцом для Розалии… А о том, как вел себя в супружеской постели…

Мерседес не хотела сейчас думать об этом, но мысли ее постоянно возвращались к их интимным отношениям помимо ее воли. Он как будто искупал вину перед униженной когда-то и оскорбленной женщиной. Он так старался загладить прошлые грехи, а может быть, он искренне полюбил ее? Неужели она никогда не знала истинного Лусеро Альварадо, или судьба распорядилась с ней жестоко, положив ей в постель оборотня!

– Нет! Этого не может быть! – невольно вырвалось у Мерседес.

Она молила Господа, чтобы он оказался ее законным, венчанным в церкви супругом. Иначе как ей жить дальше в таком страшном грехе?

Мерседес смотрела на его могучее, но сейчас беспомощное, израненное, пылающее жаром тело. Она уже успела изучить его за многие ночи, проведенные вместе, все его шрамы, оставшиеся от старых ран, и даже узнать, при всей своей непоколебимой сдержанности, места, прикосновение к которым доставляло ему наслаждение… и ей тоже.

И вот сейчас безжалостная судьба, нелепый случай могли оборвать тонкую нить… лишить Мерседес разгадки тайны или вообще надежды на будущее.

Что она могла сделать?

Только неустанно смачивать ледяной подземной водой буквально сгорающие от смертельного жара повязки, молиться и смачивать губы умирающего мужа целебным напитком.

 

14

Сначала Ник чувствовал, что он тонет, уходит куда-то на дно, в мерзкую тину. Потом забрезжил свет, вода куда-то ушла, и восхитительный аромат лаванды ударил ему в ноздри.

Это был запах жизни… а еще и любви.

Прекрасная женщина с золотыми волосами склонилась над ним, и взгляд ее был ласков. Как не хватало ему ласки всегда, всю жизнь, и как он мечтал о ней…

Мерседес сразу ощутила, что горячечные судороги больше не терзают его. Теперь, наоборот, его тряс озноб, и она укрыла его теплым одеялом.

Две ночи она провела рядом с ним, наблюдая, как он боролся с подступавшей к нему смертью, и не могла не восхититься его мужеством и жизнелюбием. Даже когда он был полностью бессилен, словно только что рожденный на свет ребенок, он все же обладал железной волей.

Ее пальцы коснулись следов былых его ран, обрисовали контуры красивого мужественного лица. Во сне он выглядел моложе и мягче.

Она решилась на кощунство и принялась ласкать его. Рука ее пропутешествовала по полосе темных волос на широкой груди, добралась до плоского живота, а потом достигла границы, обычно прикрываемой одеждой.

Мерседес тут же отдернула руку, но было поздно. Она ощутила желание заниматься с ним тем, чему он учил ее многие месяцы.

– Незачем притворяться, – тихо произнес он, внезапно очнувшись и выпрямившись на постели, совершенно голый, так что каждая клеточка его тела была открыта ее взгляду. – Не останавливайся, любимая… Твои прикосновения похожи на целительный бальзам…

Но она остановилась, прихватила простыню, чтобы прикрыть грудь, так вызывающе и соблазнительно устремленную ему прямо в лицо.

– Я думала, ты спишь, – пробормотала она якобы в свое оправдание, но ее рука уже ласкала его волосы, влажные от недавнего горячечного пота.

Ник понимал, насколько она смущена и растерянна. Но нельзя было отпустить ее от себя в таком состоянии. Он завладел ее запястьем.

– Пожалуйста, не уходи… – Его хрипловатый голос источал нежность.

Но он слишком переоценил свои силы. Его сознание вдруг замутилось, он оглядел потускневшим вдруг взором повязки на своем теле.

– Чертова кошка оказалась на самом деле ядовитой… Как может маленькая рана причинить вред такому большому мужчине?

Он еще шутил, вновь впадая в бред.

Мерседес восприняла его слова серьезно. Она снова пропитала его повязку снадобьем от столбняка.

– Что ты льешь на меня? Разве это спасет мою душу?

Она посмотрела на него. Ее осунувшееся от бессонницы, измученное беспокойством лицо озарилось мягкой улыбкой. Улыбнулся и он.

– Мне так кажется, что ты спасла меня от смерти, Мерседес.

Мерседес опустила глаза, как скромная монахиня.

– Не прячься от меня, Мерседес. Мы уже узнали друг о друге достаточно, чтобы не быть чужими.

Он вгляделся в ее глаза и ощутил в них ночной холод африканской пустыни, который когда-то испугал его в молодости. Этот странный перепад от жары к ледяной безжалостности.

– Что-то изменилось между нами? – прошептал он. – Я не ошибаюсь?

«Ты тот человек, за которого я вышла замуж четыре года назад?» Ее мозг грыз этот вопрос, а боль от него не могло облегчить никакое снадобье Ангелины.

Мерседес заговорила:

– Когда я увидела, что ты на грани между жизнью и смертью, я поняла, что не смогу жить без тебя. Но я узнала, когда ты был в бреду…

«Неужели она узнала всю правду о нашем роковом пари?» – холодея от ужаса, подумал Ник.

– Я узнала многое о войне… Ты звал меня и просил, чтобы я, любимая тобой женщина, была рядом…

– Я много наговорил бессмыслицы, пока бредил? – испытующе спросил он, опасаясь, что выдал себя, когда потерял над собой контроль.

– Только об ужасах войны… и называл себя разными именами.

Она умолчала о том, что он бредил на двух языках, словно он был рожден не здесь, а где-то далеко.

Как будто немного успокоившись, Ник произнес:

– Ты так хороша, Мерседес.

– Я не мылась два дня. Я не причесана и отвратительно пахну. Я не соответствую званию хозяйки Гран-Сангре.

– Ты достойна одного главного звания – моей супруги, – заявил он.

«О Боже! Так ли это на самом деле?» – выдохнула она, вслух или в мыслях – она не знала.

– Ты лучшая супруга, какую мог бы пожелать себе любой мужчина, – продолжил он твердо.

Эти его торжественные слова словно ставили печать на их отношениях. Могла ли она противиться и возражать, когда сургуч на печати еще не затвердел?

Выздоровление Ника началось с того, что он съел большой кусок зажаренного мяса, принесенный ему Ангелиной прохладным утром.

Потом в его комнату вбежала Розалия:

– Папа! Я так скучала по тебе!

Он позволил девочке взобраться на кровать и заключить свою шею в кольцо ее крохотных ручонок.

– А как чувствует себя Буффон? – поинтересовался Ник.

– Он немножко хромает. Ты спас ему жизнь, папа.

– А он спас жизнь нашей Мерседес. Он настоящий герой.

Розалия стала серьезной:

– Я бы хотела, чтобы она была моей мамой. И чтобы вы никогда не умирали.

Она прижалась личиком к его груди, и необъяснимая благодать охватила Ника. Словно он, как путник, шествующий по пустыне, пришел к вожделенному источнику.

Мерседес наблюдала за этой сценой со стороны. Она пришла, чтобы сменить повязку мужу. Нежные объятия этих двух дорогих ей людей тронули ее до слез, и Мерседес стоило больших усилий изобразить на лице улыбку.

За несколько последующих дней он оправился совсем, но зато его стало тревожить отчуждение Мерседес. Если раньше она мстила ему за грубость и измены Лусеро, то теперь, подозревая, что отдалась самозванцу, она, вероятно, пришла в отчаяние. Если это так, то как он должен поступить? Скрывать обман по-прежнему или признаться ей во всем?

Он догадывался, что она кое-что узнала о нем из его горячечного бреда. Вряд ли ему бы удалось надолго сохранить тайну своей истинной личности и подменять собой Лусеро.

Николас рассчитывал, что если она заимеет от него ребенка, то уже не решится вслух заговорить об обмане. Так было раньше… до того, как он ее встретил и… полюбил.

Глупейшей ситуации нельзя было и вообразить – он влюбился в жену своего сводного брата. Но он уже понял и твердо уверился в том, что как за летней жарой придут неминуемо осенние дожди, так и он никогда и ни за что не покинет эту женщину. Пока жизнь теплится в его теле, он будет любить Мерседес. Пусть она не ответит ему взаимностью – он был готов принять ее холодность. Слишком глубокие шрамы оставил в душе Мерседес его брат Лусеро. Она приучилась охранять от мужских посягательств свое сердце и тело, жаждущее любви.

Будь проклят Лусеро, оставивший Нику в наследство разуверившуюся в женском счастье супругу!

Ник был терпелив, для него само ожидание ее ответного порыва было увлекательной игрой. Он дразнил ее непривычное к мужским ласкам тело, он соблазнял ее, уверенный, что наступит миг, когда она наконец отдастся ему полностью. Но он уже преодолел вершину, он исчерпал все способы, которые изучил за годы странствий.

Теперь Мерседес спала с ним в одной постели каждую ночь, но отказывала ему в близости, ссылаясь на то, что нельзя тревожить его рану. И он чувствовал себя слишком слабым, чтобы настаивать, и покорно принимал ее почти материнскую нежность.

Но с этой идиллией пора кончать!

Ник скинул с себя простыню и опустил ноги на пол. До сих пор Бальтазар помогал ему вставать с кровати. Сегодня он все будет делать самостоятельно. Он встал, огляделся и обрадовался тому, что комната не закружилась и потолок не поменялся местами с полом, как было еще вчера.

Хватаясь за мебель и пошатываясь, Ник добрел до окна и выглянул во двор. Он кликнул Лазаро, который возился у колодца, и потребовал, чтобы ему приготовили теплую ванну, потом уселся на стул и начал сдирать с себя повязки.

Ник вспомнил, как пару дней назад Мерседес убирала швы с его раны.

– Тебе не было страшно заниматься этим? – спросил он тогда. – Зашивать открытую рану?

– Женщина должна иметь навыки лекаря, – спокойно ответила она, – и облегчать чужие страдания.

– А я не мог видеть после сабельной рубки, как внутренности из раны вываливаются наружу. Мне хотелось пустить пулю в лоб несчастному, чтобы только избавить его от мук.

– Война, наверное, это и есть страдание, а не только мгновенная героическая смерть, – опять так же спокойно заявила любимая им женщина.

– Но твои пальцы дрожат… Ты боишься… или чувствуешь отвращение.

Он тогда был еще болен и поэтому проявлял непростительную настойчивость.

Она опустила глаза.

– Отец Сальвадор проверял мои знания, полученные в монастырской школе, и одобрил. Я хороший хирург.

– Так что же?

– Что?

– Ты не в себе, Мерседес?

– То, что я касаюсь тебя… меня волнует, – призналась она.

– Неужели?! Ты нервничаешь, Мерседес. Из-за меня? Скажи «да»!

Запах лаванды, исходивший от ее только что вымытых волос, сводил его с ума. Она отпрянула от него, подняв крохотные ножницы вверх, словно оружие защиты. Ник коснулся пальцами ее груди, напрягшейся под тонкой тканью платья.

Тогда Лупе прервала их беседу, принеся из кухни свежеиспеченые горячие лепешки. Теперь он вспомнил то мгновение, ради которого стоило жить.

Избавившись от повязок, Ник, стиснув зубы, накинул халат, завязал пояс и проследовал по комнате к двери. До полудня оставался еще час. Розалия была на уроке у падре Сальвадора, Мерседес пропадала в полях вместе с пеонами, а Ангелина трудилась на кухне.

Путешествие вниз, а потом через патио в ванную комнату далось ему с трудом, но разве он не был приучен с юности преодолевать трудности? Только так можно было выжить на войне.

Ник с наслаждением погрузился в теплую воду, откинул голову на край ванны, смежил веки и подумал, что если бы Мерседес окончательно убрала с его раны эти проклятые швы, то он был бы наверху блаженства.

Мерседес спешилась у ворот и тут же приказала конюху расседлать и обтереть вспотевшую кобылу.

– Мы не ожидали вас так рано, донья Мерседес.

– Лошадь вдруг захромала. Позаботься о ней, осмотри копыта.

– Да, конечно. Только сначала я должен поспешить в ванную. Дон Лусеро, может быть, нуждается в моей помощи.

– Он что, купается?

– Да, сеньора.

– Я сама посмотрю, что ему надо.

Она была немножко зла на Лусеро. Вдруг он будет так неосторожен, что его раны вновь откроются.

Мерседес никогда еще в жизни так не торопилась. Что происходит с гордой Мерседес, хозяйкой поместья Гран-Сангре? Перед массивной дубовой дверью, отделяющей ванную комнату от залитого жарким солнцем патио, она остановилась, чтобы перевести дыхание.

Ей вспомнилась Инносенсия, ласкающая ее супруга. Мучимая тяжкими воспоминаниями и недостойной для благородной доньи ревностью и любопытством, она слегка приотворила тяжелую дверь и заглянула в щелочку.

Боже, как он был красив обнаженный, как похож на какое-то древнее божество! Если бы еще только знать, кто он есть на самом деле…

– Заходи, не стесняйся, – позвал Ник. – И закрой поплотнее за собой дверь.

Она вошла, пряча глаза от стыда.

– Твои швы разойдутся от теплой воды.

– Тогда убери их совсем, моя лекарша.

– Я… – Мерседес вдруг потеряла дар речи. – Я не решаюсь дотронуться до тебя.

Он не стал напоминать ей, что до этого они много раз были близки.

– Подойди ко мне, – приказал он ей властно.

Все ее разгоряченное тело, истомленное по его ласкам, требовало, чтобы она отдалась ему. Но кого она любит, самозванца или Лусеро?

От него пахло табаком, а Лусеро не курил, он был добр, а Лусеро жесток, с Лусеро ее соединила церковь, а с преступным незнакомцем – кто? Только ее личный выбор.

– Не бойся, дорогая, – сказал он. – Ты для меня все… все мое достояние, моя судьба… моя единственная надежда на будущее.

Его ласковые слова, его искренность, в которую она поверила, его сильное, гибкое тело, чьи изгибы так чудесно соответствовали изгибам ее тела, заставили ее забыть о сомнениях, об угрызениях совести, о том, что вода расплескалась из ванны, и о том, что слуга мог это заметить…

– Почему сейчас все по-другому? – спросила Мерседес.

– Потому что ты открыла себя, ты узнала, кто ты есть на самом деле и… кто я для тебя…

Ее взгляд помрачнел.

Чтобы подавить это недоверие в любимом ему лице, он обрушил на него град поцелуев и вложил в это дело всю страсть, на которую был способен. Как соблазнительна была ее кожа, ее душистые шелковистые волосы, окутавшие их, и отвечающие на его поцелуи губы!

Но все же, сохраняя остатки гордости и недоверия, Мерседес прошептала:

– Только не здесь. Пожалуйста, займемся этим в спальне.

 

15

Ник с сожалением покинул ванну, промокнул полотенцем капли воды, не стесняясь страстных, горящих, словно у степной кошки, глаз Мерседес, накинул халат и вместе с нею, рука об руку, пересек залитое солнечным светом патио.

– Ты уверен, что лихорадка окончательно оставила тебя? – осведомилась она, этим как бы подзадоривая его.

Радость жизни переполняла Ника. Неужели любимая женщина заигрывает с ним?

– Я вполне здоров для того, что мы собираемся совершить.

Спальня манила прохладой, особенно ощутимой в жаркий день, и сумраком. Мерседес вошла в нее решительно, но задержалась у края необъятной кровати, в которой уже много раз происходили их любовные поединки.

– Отец Сальвадор занят с Розалией у себя наверху, а Ангелина возится на кухне, – произнесла она как бы в раздумье.

– Ты собираешься производить много шума, моя девочка, когда мы займемся любовью? – с усмешкой спросил он.

Мерседес неопределенно покачала головой. Откуда она знала, как это будет происходить в первый раз, когда она по-настоящему, полностью отдастся мужчине?

– У меня грязные ноги, и я вся потная… Я целый день работала на полях, а ты только что из ванной…

– Не мешкай, любимая, а то я взорвусь, как вулкан.

Мерседес уже могла воочию убедиться, как он желает ее.

И как она желала отбросить прочь все посторонние мысли и пойти навстречу своему желанию.

Она сбросила с плеч шамизу, чтобы он мог ласкать пальцами и губами ее ставшую твердой и выпуклой грудь. Боже, почему прикосновения этого мужчины к груди доставляют такое наслаждение? Или это возмещение за извечную женскую боль при рождении ребенка?

Как же близок и любим ей этот человек, о котором она почти ничего не знает. Он так не похож на прежнего Лусеро… А если это не ее супруг, то, значит, она сожительствует с ним в грехе?

Ей не хотелось признавать этот грех – и поэтому, когда они одновременно достигли пика наслаждения и растаяли во взаимной и волшебной нежности, Мерседес произнесла чуть слышно:

– Я полюбила тебя, Лусеро. Теперь уже навсегда.

Она полюбила его, Ника, но под другим именем.

Он отвернулся от нее, чтобы она не увидела страдальческую гримасу, исказившую его лицо. Неужели он всю жизнь обречен занимать чье-то место?

А если она узнает и потом откроет всем его самозванство?

Но для Мерседес все ранее терзавшие ее сомнения сейчас как бы ушли в невообразимую даль. Все мысли о том, Лусеро ли этот человек или кто-то другой, выветрились из ее головы. Чудо открывшейся ей наконец любви развеяло их, как дым.

А когда он поднес ее руку к губам и проговорил торжественно: «Я люблю тебя, Мерседес, знай это и помни…» – она посмотрела на него затуманенным взглядом, не ожидая, наверное, что подобные слова будут когда-нибудь произнесены для нее, и она услышит их хоть раз в своей горестной жизни.

Он явно говорил искренне. Он был настолько открыт и честен…

Былое напряжение, желание одеть на себя защитную броню полностью оставили ее. Как она могла столь долго подавлять в себе чувства, вспыхнувшие уже в момент первой их встречи, когда он пересек залитый солнцем двор и столкнулся с ней у подножия лестницы? Незнакомец ли он или ее муж Лусеро – какая разница? Пусть он неизвестный пришелец, но как он мог быть незнакомцем, если так хорошо осведомлен о секретах ее тела и… души?

– Я все хочу отдать тебе… Лусеро. Всю себя… Я хочу, чтоб ты знал, что я тоже люблю тебя.

Ник заметил паузу, которая возникла, когда она произносила имя Лусеро. Что ж, он должен расплачиваться за сделку, на которую согласился сам, понимая, что это чревато самыми неожиданными последствиями.

«Но ты любишь меня, а не Лусе, ведь правда?» – хотелось спросить ему напрямик.

Он испытующе заглянул в ее глаза, но она прикрыла их дивными пушистыми ресницами и доверчиво опустила золотоволосую голову ему на грудь.

«О Мерседес, что мы творим с тобой?»

На следующий день прибыло письменное приглашение на бал в гасиенду Варгаса. Его доставил личный посланец дона Энкарнасиона. В присутствии Мерседес супруг сломал солидную сургучную печать с оттиснутым на ней гербом Варгаса и прочитал то, что было написано на листе самой дорогой бумаги, какая только могла найтись в Мексике.

– Что-нибудь важное? – спросила Мерседес.

Он протянул ей письмо.

– Появилась возможность продемонстрировать миру богатства твоего гардероба, – сказал он без всякой иронии. – Мы приглашены на праздник в честь принца и принцессы Салм-Салм. Это искатель приключений из Пруссии, и, он, как я слышал, теперь в большом фаворе у нашего обожаемого императора.

– Ты встречался с ним при дворе?

Мерседес, как всякую женщину, интересовали придворные обычаи, а слухи о том, какой роскошью окружил себя император в далекой столице, еще больше возбуждали ее любопытство.

Николас ответил ей с сухой усмешкой:

– Простой лейтенант императорской охраны не вращается в высших кругах, там, где вкушают радости жизни царственные особы.

– Тебе не нравится принц?

Мерседес знала, что Лусеро всегда испытывал антипатию к иностранцам.

– Мне трудно судить о человеке по нескольким мимолетным встречам. Но он заслужил определенную репутацию. Он истинный наемный солдат – профессиональный, но тупой, убивающий всех и везде, кого и где ему прикажут.

– Значит, ты не хочешь ехать на праздник? – Она была разочарована.

Он посмотрел на нее внимательно, и его лицо озарилось почти мальчишеской озорной улыбкой.

– Разве я могу лишить свою возлюбленную супругу возможности показать свою грацию в танцах с изысканными кавалерами? После тяжкой работы на полях она заслужила хоть немного флирта и холодного шампанского.

За исключением нескольких кратковременных поездок в Эрмосильо, Мерседес не покидала Гран-Сангре со дня своей злополучной свадьбы. Посещения балов и музыкальных вечеров в Мехико были воспрещены невинной воспитаннице аристократической школы при монастыре. Видения танцующих пар, скользящих по блестящему паркету, грезы об упоительных звуках музыки, желание появиться на людях в красивом наряде – все это дразнило воображение Мерседес.

Она бы не простила ни себе, ни мужу, если б они отказались от приглашения.

– Нам еще надо многое сделать на полях… – произнесла она с напускным сомнением.

– Это может подождать. Несколько дней отдыха и немножко развлечений нам не повредят.

– А как быть с твоей матерью?

– А что с ней может случиться?

– Она ведь так больна… Если ей станет хуже, то она… может скончаться в наше отсутствие.

Николас нахмурился.

– Мой вид ей противен, и ты это знаешь. Падре Сальвадор гораздо больше будет ей полезен, если ей вздумается уйти наконец в мир иной. Без меня она покинет его в более спокойном состоянии.

– Не думаю, что покой воцарится когда-нибудь в ее душе, – с тревогой сказала Мерседес, вспомнив последний горький разговор со свекровью. – Даже падре Сальвадор обеспокоен состоянием ее разума.

– Надеюсь, его молитвами она обретет разум и способность хоть перед смертью рассуждать здраво. И погасит свою ненависть к покойному супругу и к пока еще живому сыну.

Ник в своих рассуждениях был безжалостен. Мерседес хотелось бы согласиться с ним, отбросить все тревожные подозрения, полностью овладевшие ею, но никому не высказанные.

Последующие две недели прошли в обычных хозяйственных заботах. Поутру Ник уезжал верхом на пастбища, а Мерседес отправлялась в поля проследить за уборкой урожая, а потом занималась сушкой и консервированием фруктов и овощей и помолкой зерна, которого собрали необычно много для Гран-Сангре благодаря оросительным каналам. Лошади и рогатый скот отъелись досыта в укрытых от жары прохладных каньонах, где пролившиеся за лето дожди вновь заставили зазеленеть свежую траву.

По вечерам Мерседес выезжала встретить супруга. Иногда она брала с собой Розалию. А если привал пастухов располагался поблизости, то она навещала их и в полдень, прихватив что-нибудь вкусное, приготовленное Ангелиной.

Все обитатели Гран-Сангре могли наблюдать семейную идиллию супругов Альварадо и удивляться тому, как переменился к лучшему их хозяин. Донья Мерседес и дон Лусеро явно обожали друг друга. И то, что Господь ниспослал любовь молодой супружеской паре, не могло не радовать всех.

Однажды утром, за неделю до назначенной даты праздника в гасиенде Варгаса, одинокий всадник спешился на краю хлопкового поля, протянувшегося вдоль берега реки. Грегорио Санчес так долго ожидал появления Порфирио Эскандидо. Молодому вакеро было невтерпеж встретиться с посланцем хуаристов.

– Ты задержался. Мы уже боялись, что французские патрули перехватили тебя по дороге.

– Кто обратит на меня внимание в такой одежде? – рассмеялся Эскандидо. Он был облачен в залатанную и потрепанную коричневую рясу монаха нищенствующего ордена и путешествовал на исхудавшем низкорослом муле. Все сторонились такого попрошайки.

– Хорошая маскировка, – согласился Грегорио. – Что же передал нам президент?

– У меня есть распоряжения для Фортунато насчет праздника у Варгаса. Устрой мне встречу с хозяином до наступления темноты.

– А почему бы тебе не направиться в дом и не попросить милостыню? Тебя отлично накормят и уложат спать в мягкую постель.

Эскандидо отрицательно покачал головой:

– Такой номер не пройдет в доме, где проживает священик-доминиканец. Этот маскарад может одурачить солдат и пеонов, но не эту хитрую бестию. Он просветит меня насквозь.

– Тогда тебе лучше остаться здесь. Я принесу тебе ужин сюда, в рощу.

Николас ждал известий от хуаристов с таким же нетерпением и тревогой. Как ему вести себя на пышном празднике местной знати? Для него было облегчением узнать, что посланец президента наконец-то объявился.

Ускользнуть от спящей Мерседес было не так уж трудно. Она сильно уставала в эти напряженные дни и мгновенно засыпала крепким сном. Сам он, наоборот, мучился в эту ночь от бессонницы.

Осторожно укрыв жену, чтобы ее не потревожил предутренний холод, Николас покинул спальню. Дыхание Мерседес было ровным, она мирно спала. Дай Бог, чтобы далее ее сон был таким же безмятежным.

Достав из ящика стола в кабинете свой «ремингтон», он направился к месту свидания. Порфирио, естественно, бодрствовал. Фортунато с иронической усмешкой дал высокую оценку его великолепному маскарадному одеянию.

– Правда, на мой взгляд, ты перегнул палку. Ты слишком худ и изможден для странствующего монаха. А в глазах твоих чересчур ярко пылает революционный огонь.

Ник вел разговор на английском.

– А в ваших глазах совсем нет огня, сеньор Форчун, – холодно ответил агент Хуареса и с недоверием посмотрел на оружие, которое захватил с собой его партнер по переговорам.

– Я не хуарист. Будь благодарен хотя бы за то, что я не сторонник императора.

Ник выглядел сейчас настоящим креолом – гордым, заносчивым до глупости, – именно тем, кто довел Мексику до ее жалкого нынешнего состояния. Эскандидо с интересом изучал его лицо. У него самого глаза были маленькие, брови тонкие, словно проведенные росчерком чернильного пера, но взгляд был пронизывающим.

– Ради чего ты сражался за этих французских ублюдков до того, как стал одним из нас?

Николас ответил искренне:

– Мне платили золотом, а не дымом сигар, которые курят ваши политики, ведя бесконечные споры.

– У нас есть республика и есть конституция. Ты американец и должен знать, что значит для государства конституция.

– Я был американцем. Теперь я узнал, что конституция – ничто. Сколько людей погибло в гражданской войне, и все ради конституции. И обе стороны были правы. Есть одна сила, правящая миром, – деньги и право на собственность.

– Есть и другие ценности в жизни, кроме желания ухватить кусок земли и кошель с деньгами. Тебе это даже лучше известно, чем мне, Форчун, – произнес Эскандидо с усмешкой. – Я вижу, что ты доволен тем, что одним прыжком махнул через преграду и сразу попал в правящий класс.

– Я думаю, что мы встретились не для того, чтобы говорить обо мне, – прервал его Ник.

– Да, конечно. Вскоре наш президент перенесет свою резиденцию из Эль-Пасо обратно в Чиуауа. А гасиенда Варгаса расположена всего лишь в одном дне пути от этого города.

– Ты считаешь, что дон Энкарнасион с друзьями предпримет попытку покушения?

– Лучшей возможности им не представится. Он должен торопиться, чтобы остановить продвижение наших армий. Матаморос уже наш, а также и Тампико – два самых крупных порта на восточном побережье. Наши войска проникли уже в глубь страны и вот-вот займут Монтеррей и Сальтильо. На западе скоро падут Масатлан и Гуаймас. Сеть затягивается вокруг императора. Его жена уже отплыла в Европу просить Наполеона о дополнительной помощи, а генералу Базену приказано вернуться во Францию до конца года.

Новости, сообщенные Эскандидо, не могли не возбудить интерес Ника.

– Значит, Шарлотта уже смылась, а мадам Базен укладывает вещички?

«Похоже, что дела у императора совсем плохи… зато твои идут в гору, дружище! Ты поставил на верную лошадку…» – мысленно похвалил себя Николас.

Эскандидо сделал вид, что не заметил издевательской иронии Фортунато.

– Без Хуареса мы потеряем все, что успели приобрести, – серьезно произнес он.

– Ты прав. Только он скрепляет ваше республиканское «единство» и держит знамя. Он и символ, и икона, и идол – все, что угодно. Никаким генералам-патриотам не заменить его, но уверен ли ты, что дон Варгас настолько боится этого индейца, что готов рискнуть и репутацией, и самой жизнью, чтобы убрать его?

– Вероятно, кто-то еще более влиятельный внушает ему эти мысли. Кто-то близкий ко двору. Может, сам император…

– Базен назвал Максимилиана «австрийским мечтателем». Нет, ни император, ни его «бельгийская птичка» – супруга не имеют ни малейшего представления, что на самом деле происходит в стране, которой они якобы правят. И гасиендадо так же слепы и глухи.

– Не все! Наша проблема заключается в том, чтобы оградить президента на тысячемильном пути по диким горам. За каждой скалой или кактусом могут прятаться один или два метких стрелка, получивших хорошую плату, из-за гребня может выскочить сотня всадников, а дорога – взорваться в любом ущелье. Достаточно лишь иметь одного шпиона в окружении Хуареса, который докладывал бы Варгасу о передвижениях президента.

Фортунато усмехнулся. Бледный рассвет уже расплывался по темному небу.

– Значит, кто-то из «патриотов» способен продать символ нации за чечевичную похлебку?

– Ставки слишком высоки, и соблазн велик. Ты сам знаешь это, Фортунато.

Стало настолько светло, что они могли видеть выражение лиц друг друга.

– Надеюсь, что это не ты, благородный дон Эскандидо?

Посланец Хуареса пренебрег язвительным замечанием.

– А от тебя, благородный дон Фортунато, мы требуем лишь одного – узнать, кто эта «паршивая овца». И вдобавок выяснить, в каком месте Варгас готовит покушение. Президент решил, чтобы не привлекать внимания, путешествовать с минимальным эскортом.

– Ни Мирамон, ни Маркес просто не могут выделить ему достаточно охраны. Дело тут не в личной скромности президента, – сухо подтвердил Ник.

Эскандидо пропустил это высказывание мимо ушей.

– Ты проведешь несколько дней в доме Варгаса. Слушай внимательно все разговоры и узнай, кто их шпион. Я понимаю, что это нелегко. После того что ты натворил, надев личину Лусеро Альварадо, богатые доны относятся к тебе с недоверием.

– Кое-что я решил исправить и собираюсь пересмотреть некоторые свои взгляды, – заверил его Ник. – Надеюсь заслужить симпатии благородных донов. Поживем – увидим.

– К концу праздника у Варгаса я буду в Сан-Рамосе. Найди меня там и сообщи, что тебе удалось разузнать.

– А Маккуин? Он что, намерен встречать президента в Чиуауа?

Эскандидо позволил себе рассмеяться.

– Человек столь великих способностей, как мистер Маккуин, может находиться в любом месте и в любой момент. Может быть, даже слушать нашу беседу здесь, на хлопковом поле. Во всяком случае, о твоих успехах, Николас Фортунато, он будет знать незамедлительно.

Эскандидо помахал Нику рукой на прощание и скрылся в зарослях.

Мерседес проснулась, ощутив, что рядом с ней нет согревающего ее тела мужа. Густая тьма, какая всегда бывает перед наступлением рассвета, заполняла комнату. Она еще не поняла, что произошло, но уют и умиротворение исчезли. Ее охватило беспокойство. В такой ранний час работы по дому и в полях еще не начинались. Куда он мог отправиться?

Воспоминание об Инносенсии всплыло в ее мозгу, но она сейчас же отмела эти нелепые мысли. Он давным-давно отлучил распутную девицу от себя и проводил все свободное время в кругу семьи.

Окончательно пробудившись, Мерседес откинула покрывало, спустила ноги с кровати и встала. Тут же голова ее закружилась, и тошнота подступила к горлу. Она еле успела добраться до раковины умывальника в углу спальни. Вцепившись в ее холодный каменный край, она содрогалась в приступе рвоты, а потом выпрямилась, бледная, обессиленная.

Она прополоскала рот, стараясь не проглотить ни одной капли воды, иначе бы ее желудок ответил новым приступом, промокнула покрытое холодным потом лицо мокрым полотенцем, накинула халат и присела за туалетный столик неподалеку от умывальника. Такое происходило с ней уже третий раз за последние дней десять, но, к ее облегчению, только в отсутствие Лусеро.

Машинально Мерседес взяла гребень и принялась расчесывать спутавшиеся волосы. По ночам Лусеро зарывался в них лицом и часто так засыпал. Их регулярные занятия любовью постепенно привели к тому, что Мерседес начала ожидать с нетерпением приближения вечера. Она была рада, когда Розалия заканчивала ужин и оставляла их наедине с Лусеро. Они обменивались многозначительными взглядами, его рука осторожно касалась ее плеч, груди… Супруги проводили свой медовый месяц.

С трудом Мерседес поднялась со стула и, преодолевая головокружение, подошла к окну. Солнце еще только показало свой огненный краешек из-за черного хребта далекой Сьерра-Мадре. Другие вершины окрасились в золотисто-желтое. Ночной туман таял так же быстро, как исчезают мечты…

Рождался новый день.

Если она правильно рассчитала по Книге Судеб и по медицинскому справочнику, появления наследника Гран-Сангре следует ожидать ранней весной. Будет ли Лусеро доволен? Еще недавно она опасалась, что, воспользовавшись тем, что жена в тягости, супруг ударится в загул. Но на нового Лусеро это не похоже. Он предстал перед ней любящим семьянином. Он полюбил Розалию. Он полюбит и ее брата или сестренку, рожденную уже его законной женой.

Но будет ли он заниматься любовью с женщиной, утерявшей соблазнительные очертания фигуры? Как ни уговаривала себя Мерседес отбросить все эти нелепые, еще девичьи, монастырские бредни, они все равно упрямо приходили ей на ум. Похоть, разбуженная в ее теле вернувшимся к ней супругом, теперь вылилась в ревность к самой себе, к красивой и стройной в настоящее время.

Она раздраженно потерла виски, чтобы остановить подступавшую мигрень. «Мы еще успеем побывать на празднике у Варгаса, прежде чем моя талия раздастся вширь», – подумала Мерседес.

Но предупреждать ли мужа о том, что их обоих ожидает? Нет, сначала она должна сама полностью увериться в этом. Хотя зачем искать еще какие-то другие доказательства?

Четыре года тому назад, незадолго до того, как Лусеро покинул молодую жену, уходя на войну, свекор, старый дон Ансельмо, вызвал юную Мерседес к себе в кабинет, подверг доскональному допросу насчет возможной беременности, со знанием дела перечислив все ее признаки. Получив искренний отрицательный ответ недавней монастырской воспитанницы, он с гневом выгнал ее прочь. Так не достигшая еще семнадцати лет юная неопытная жена получила полные сведения о том, какие признаки наступившей беременности должна знать женщина, причем из уст мужчины, отца своего супруга.

Войдя в столовую, она увидела, что Лусеро уже заканчивает завтрак.

Он приветствовал Мерседес с безмятежной улыбкой:

– Ты что-то рано поднялась сегодня. Тебе стоит спать подольше. Я на это рассчитывал и позволил себе начать трапезу без тебя.

Вглядевшись в ее лицо, он слегка обеспокоился:

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно. В такое чудесное утро стыдно долго валяться в постели. Но и ты встал раньше обычного.

Она ждала от него объяснений, но тут из кухни явилась Ангелина с горячим кофе и яичницей, заправленной острым соусом.

– Садитесь и покушайте, хозяйка. Что-то вы сегодня бледны. Вам надо нарастить немножко мяса на кости. Вы согласны, хозяин?

Ник продолжал изучающе разглядывать Мерседес.

– С тобой действительно все в порядке, любимая?

Аромат крепкого кофе в сочетании с чесночным соусом вновь возбудил у Мерседес тошноту. Она хотела что-то произнести в извинение, но не смогла и, опрокинув стул, устремилась прочь из столовой в кухню.

Николас тут же последовал за ней и увидел, как она склонилась над раковиной, страдая от бессильных потуг к рвоте. Когда она выпрямилась, тяжело дыша, он протянул ей платок, нежно погладил по плечам, пододвинул стул. Ангелина из скромности не вошла вслед за господином, вторгшимся в ее владения, а осталась за дверью.

– Теперь ты должна мне все рассказать! – заявил он, усевшись с ней рядышком на жестком кухонном стуле.

Мерседес беспомощно обратила на него свой взгляд. Когда-то его глаза, вероятно, показались бы ей равнодушными, даже безжалостными. Но теперь?

– Я хотела окончательно убедиться… – пробормотала она невнятно. – Но мне кажется, что я… беременна, Лусеро.

Имя «Лусеро» было произнесено, и оно обожгло Ника. До каких пор он вынужден носить на себе чужую личину?

– Ты недоволен? – робко спросила она.

– Наоборот, очень счастлив. Когда ребенок появится на свет?

Она залилась краской, испытывая непонятное смущение:

– Весной, наверное…

Она в уме считала месяцы и дни. Но ей казалось, что ребенок мог быть зачат только в ночь, когда она больше всего любила мужа, после того, как он спас ее от когтей пумы.

 

16

Мерседес не желала тащиться, словно багаж, в пропыленной древней карете, которую вытащили на случай торжественного выезда хозяев к соседнему гасиендадо из потаенных глубин конюшни. Между супругами возник жаркий спор. Жена выставила все аргументы в пользу езды верхом, но в конце концов уступила разуму и галантности супруга. Она будет покоиться в карете на мягких подушках, а он будет гарцевать на коне возле окошка. Шесть вооруженных вакеро подрядились сопровождать их до поместья Варгаса, охраняя мулов с поклажей, щедро снабженные пищей и кормом для лошадей на все дни празднества. Вряд ли даже самый богатый гасиендадо сможет прокормить слуг и охрану всех своих многочисленных гостей.

Когда путешествие началось, Ник осторожно спросил супругу:

– Ты когда-нибудь встречалась с доном Варгасом?

– Только один раз.

Она вспомнила эту мимолетную встречу еще до свадьбы с Лусеро, и ее лицо омрачилось от неприятных воспоминаний. Дон Варгас прискакал тогда в Гран-Сангре со свадебным подарком.

– Этот жутко уродливый серебряный чайный сервиз пылится без употребления в покоях твоей матери. Разве ты забыл о его подарке?

– У меня как-то из головы вылетело это знаменательное событие, – беспечно отозвался Ник. – Впечатления от войны многое стерли из моей памяти. И про старого дона я напрочь забыл. Дон Энкарнасион, вероятно, расщедрился на серебряную посуду, потому что владеет самыми крупными серебряными рудниками в Чиуауа.

– Я слышала, что он несметно богат.

Ник усмехнулся:

– Что ж, полюбуемся на его дворец.

– Он и твой отец были близкими друзьями, – заметила Мерседес.

Николас почувствовал на себе внимательный, словно изучающий взгляд Мерседес. Проклятье! Здесь он допустил промашку. Невозможно знать всех деталей прошлого Лусеро.

– По-моему, они рассорились много лет тому назад, – заявил он уверенно, и, восстановив в памяти обрывки какой-то истории, рассказанной Лусеро, добавил: – Это произошло из-за супруги Варгаса.

– Из-за доньи Терезы? Так она скончалась давным-давно.

– В молодости она была очень хороша. Очевидно, папаша положил на нее глаз. Я сомневаюсь, что она ответила ему взаимностью, но с тех пор меж друзьями пробежала черная кошка, и они виделись довольно редко.

– Тогда понятно, почему дон Варгас был так угрюм, когда навестил нас, – согласилась Мерседес.

– Он всегда выглядел угрюмым, старым, потасканным козлом. Я удивлен, что он пригласил нас на бал.

– Но ты же не отвечаешь за грешки дона Ансельмо. Может быть, он хочет восстановить прежнюю добрососедскую дружбу между нашими семьями.

– Сомневаюсь. Вероятнее всего, он хочет собрать вокруг себя всех помещиков Соноры и Чиуауа, чтобы они поклонялись ему, как вождю. Он не только глуп и расточителен, как мой папаша, но еще и тщеславен. И за якобы священные права гасиендадо готов пойти под пули хуаристов и потащить на расстрел всех дураков, кто за ним пойдет.

– Тогда, наверное, он зол на тебя за то, что ты покинул императорскую армию, – предположила Мерседес.

– Такой армии уже почти нет. А у меня на руках поместье, ты и малое дитя. Я обязан залечить раны, нанесенные не только войной, но и отцом.

Горечь, с которой были произнесены эти слова, поразила Мерседес. Прежний Лусеро ненавидел мать, но восторгался отцом. Какой же душевный переворот произошел в нем!

– Он же был твоим идолом.

– Идолы свергаются. Я перерос своего кумира, посмотрел на него с той стороны, с какой видят все… и ты в том числе, моя любимая.

Она чуть не задохнулась от признательности и благодарности за откровения Лусеро, но заготовленный ею ответ так и остался невысказанным. Помешал Грегорио, подскочивший с предупредительным криком.

Но он опоздал. Карету уже окружили вооруженные люди, вдвое превосходящие числом охрану супругов.

Все стволы пистолетов и ружей были грозно направлены на путешественников и их свиту.

Ник, с трудом сдерживая коня, вздыбившегося от испуга, помахал перед глазами стрелков приглашением дона Варгаса. Ружья вмиг опустились.

Пеоны, которым доверили винтовки и почетную задачу охранять поместье, пропустили и карету, и эскорт, и обоз. Их начальник, такой же пеон, переодетый в военную форму, как и остальные, извинился перед гостем своего хозяина.

– Черт побери! – с некоторым даже восхищением воскликнул Ник. – Варгас одел свою охрану в собственную, изобретенную им униформу.

Он объяснил Мерседес, что это не нападение, а лишь почетный караульный отряд, высланный вперед для встречи прусского принца.

Через несколько минут они въехали в сопровождении эскорта на широкую аллею, в конце которой уже виднелась гасиенда Варгаса. На взгляд Мерседес, внушительная громада, сложенная из необожженного кирпича, выглядела настоящей крепостью.

Одна только домашняя церковь вдвое превосходила по размерам помещичий дом Гран-Сангре. Главное здание имело мощные сторожевые башни по углам и тяжелые двери не из досок, а из полированных бревен с бронзовым гербом рода Варгас и кастильским львом на массивном щите. Казалось, что это не двери в дом, где живет одинокий вдовец, а ворота в укрепленный город с многотысячным населением.

– Прапрадедушка дона Энкарнасиона воздвиг это архитектурное чудовище в восемнадцатом веке. Это был форпост белых против краснокожих в провинции Нуэво-Вискайа, – объяснил Николас, почувствовав невысказанный восторг и изумление Мерседес.

Наблюдатель с вершины угловой башни тщательно обследовал через подзорную трубу приближающуюся кавалькаду и карету с сеньорой и, убедившись, что это гости гасиендадо, дал отмашку суровым стражам пропустить их.

Путники очутились во дворе необъятных размеров с тремя фонтанами и с таким количеством ухоженных цветочных клумб и раскидистых пальм, что их хватило бы на украшение главной площади не одного, а по меньшей мере трех скромных мексиканских городов.

Повсюду были расставлены огромные клетки с многочисленными пестрыми диковинными птицами, и их выкрики, щебет и пение могли заглушить любой оркестр, даже военный.

Просторная веранда была уже заполнена гостями, отдыхающими в тени в низких креслах после утомительного путешествия по жаре.

Худой старик в сапожках на столь высоких каблуках, что они возвышали его на целый фут, казалось бы, занимал позицию стороннего наблюдателя, спрятавшись в тени густого дерева. Его лицо было почти дочерна загорелым, как у истинного жителя пустыни, и иссечено ветрами. Волосы поредели и сияли серебряной сединой. Его тонкие губы хранили неизменную приветливую улыбку, словно навеки запечатленную в камне на надгробном памятнике. Такой улыбкой встречал всех гостей, одинаково всех без исключения, дон Энкарнасион, настоящий спартанец по характеру и по образу жизни.

– Добро пожаловать, дон Лусеро! Ты повзрослел и стал точной копией своего отца. Я тебя узнал сразу, хотя мы не виделись целую вечность. Надеюсь, ваше путешествие не омрачили никакие происшествия?

Он склонился в наивежливейшем поклоне перед более молодым по возрасту мужчиной, но сейчас находящемся в высоком ранге гостя.

– Мы не испытали никаких трудностей, сеньор. Но я благодарен за высланное вперед сопровождение, – склонился в ответном поклоне Николас.

– Я ждал вас раньше. Когда вы задержались, я решил побеспокоить свою личную гвардию. Хуаристские мерзавцы расплодились повсюду.

– Я торопился как мог, но моя супруга нуждалась в частых остановках. Я не хотел, чтобы она переутомилась. Дело в том, что она ждет ребенка.

Николас произнес это с гордостью, в то время как два гвардейца дона Варгаса помогали Мерседес выйти из кареты. С поклоном Ник представил ее сиятельному дону Энкарнасиону.

Мерседес глубоко присела в реверансе перед стариком, который олицетворял собой могущество помещичьего сословия и всем своим видом доказывал, что он незыблем, как гранитный памятник.

– Я польщена, что получила от вас приглашение, дон Энкарнасион. Рада воспользоваться вашим гостеприимством.

На какую-то секунду Мерседес ощутила свою причастность к правящему классу Мексики, настолько далекому от пеонов, с которыми она работала на полях, что ее ужаснула эта пропасть. Нет никакой надежды, что смуглый индеец Хуарес сможет восстановить хотя бы какое-то равенство, пусть только перед законом, а не в собственности. Кто же без отчаянной борьбы отдаст земли и нажитые сокровища?

– Добро пожаловать в гасиенду Варгас, донья Мерседес, и заранее приношу свои поздравления по поводу будущего появления на свет наследника или наследницы Гран-Сангре. Мой дом – это и ваш дом. Я надеюсь, что вы с удовольствием отдохнете в отведенных вам покоях после трудного пути и примете участие в нашем празднике.

Он хлопнул в ладоши, и молоденькая служанка тут же появилась, словно из-под земли.

Жестом, сопровождаемым изящным поклоном, она пригласила гостью следовать за ней. Ник церемонно поднес руку Мерседес к губам и запечатлел поцелуй, после этого разрешил ей подняться по лестнице в сопровождении служанки.

Мужчины остались наедине.

– Ваша супруга прекрасна! – вздохнул Варгас. – Она напомнила мне покойную донью Терезу. Моя супруга была урожденной испанкой из северной провинции Галисия. У доньи Мерседес то же изящество лица, то же червонное золото волос… Вы владеете настоящим сокровищем, дон Лусеро.

Ник уловил нотку печали в тоне старого человека, но уже через мгновение дон Варгас вновь стал властным и самоуверенным, когда повел гостя в дом.

Они прошли ряд роскошных покоев с портиками из белого камня и очутились в кабинете, заставленном стеллажами с книгами и темной массивной мебелью. Тяжелые занавеси из алого бархата прикрывали окна, а на стене напротив дверей красовался громадный и очень старый кастильский гобелен с изображением Эль-Сида, торжественным маршем въезжающего в только что отвоеванный у мавров город. Полное рыцарское облачение итальянской работы, по всей вероятности самого Аргонезе, занимало угол сбоку от гобелена.

Несколько человек собрались у стола с хрустальными бокалами, наполненными крепкими напитками. Мужчины громко разговаривали, шутили и смеялись. По описанию, данному Лусеро, Николас угадал в одном из них сына хозяина – Мариано, слегка располневшего мужчину лет сорока с такими же серо-стальными глазами и надменной осанкой, как у отца, но явно не обладающего способностью повелевать и заставлять окружающих себе повиноваться, какая была, несомненно, у его родителя.

Мариано повернулся к вновь прибывшему гостю и расплылся в широкой улыбке. При церемонном поклоне пуговицы его сюртука, обтягивающего округлое брюшко, едва не оторвались.

– Лусеро! Привет! Не видел тебя целую вечность. Последний раз мы встречались, кажется, на скачках.

– Как я вспоминаю, твой гнедой жеребец лихо обскакал моего черного, – Николас был рад, что запомнил из рассказов Лусеро эту историю.

– Я забросил скачки ради более важных дел, – заявил Мариано, все же излучая удовольствие, услышав из уст соперника напоминание о своей давней победе.

– Мой сын – императорский алкальд в Чиуауа, – с гордостью произнес старший Варгас. – Позвольте мне представить моих старых друзей: дон Герман Руис, дон Патрико Моралес и дон Доротео Ибарра.

Мужчины были отменно вежливы, но однако в их поведении ощущалась некоторая настороженность. За исключением дона Руиса остальные были уже в возрасте, почти таком же, как и дон Энкарнасион. Произошел любезный обмен ничего не значащими фразами по поводу дорожных тягот по пути в гасиенду и предстоящего бала.

– А когда ожидается прибытие почетных гостей? – поинтересовался Николас.

– Принц Салм-Салм и его жена со свитой уже находятся здесь, – сказал торжественно дон Патрико Моралес. Его лысая голова отражала столько света, что казалось, будто над ним сияет нимб.

– Вы увидите их, Лусеро, вечером на открытии праздника. Сейчас княжеская чета отдыхает, – пояснил дон Энкарнасион. – Возможно, вам будет любопытно обменяться впечатлениями о войне с принцем.

– Я так понял, что вы сражались за императора, дон Лусеро. Вы знакомы с принцем? – спросил Моралес.

– Не имел удовольствия встречаться с ним лично, но много слышал о его деяниях.

– Могу я поинтересоваться, почему вы оставили военную службу? – Темные глаза дона Германа Руиса ощупывали фигуру Ника, словно выискивая в нем какие-то увечья. У самого Руиса был пустой правый рукав.

«Явно он потерял руку в бою», – подумал Ник.

– После кончины отца вся ответственность за поместье легла на меня. Его предсмертная воля была, чтобы я вернулся домой и поправил дела.

– До меня дошли некоторые странные слухи. Конечно, Сонора далеко от моих владений в Дуранго… – Дон Патрико для пущего эффекта сделал паузу.

– Мой друг имеет в виду абсурдную историю с ворами-пеонами, – вмешался и пояснил без обиняков дон Энкарнасион. Серые его глаза вдруг стали темными, непроницаемыми. Лицо приняло жесткое, почти жестокое выражение.

– А что вас так взволновало? – невинно спросил Ник и отхлебнул из бокала великолепного портвейна.

– То, что ты отпустил их и не угостил кнутом за кражу твоего скота, – пояснил Мариано, щедро наполняя собственный бокал.

Покончив с этим, он уставился на человека, которого счел своим старым приятелем, через монокль, как бы проверяя, тот ли это Лусеро, кого он знал когда-то.

Николас равнодушно пожал плечами. Наступил момент испробовать намеченный план и посмотреть, как он сработает.

– Да. Я отпустил их на волю и даже отдал им зарезанную ими злосчастную корову. Мне она была уже ни к чему.

– Но наказывать для примера провинившихся пеонов – наша прямая обязанность. Для нас важно поддерживать таким образом незыблемость права на собственность и на наши привилегии, – сердито провозгласил дон Доротео.

– Наказывая жестоко неразумных дикарей, мы их не научим уважать собственность, а лишь толкнем на сторону Хуареса и его проклятого сброда, который он называет республиканской армией. Я же своим поступком, наоборот, приобрел их почтительную благодарность за проявленное великодушие. – Николас произнес это с нарочитым цинизмом. – Уверен, что я не проиграл, а выиграл и стал в их глазах чуть ли не святым, – усмехнувшись, добавил он.

– Хуарес! Неужели нам надо поступать с оглядкой на Хуареса? – дон Герман произносил это имя с таким брезгливым отвращением, как будто речь шла о чем-то крайне неприличном. – Что может сделать нам тупой индеец из Оахаки, собравший жалкую свору бандитов, вооруженных допотопными мушкетами и мачете?

Циничная усмешка сменилась на лице Ника суровым, почти пророческим выражением.

Он заговорил громко, так, чтобы его услышали все собравшиеся в кабинете мужчины:

– Этот, по-вашему мнению, жалкий сброд уже захватил Масатлан и Гуаймас и напрочь отрезал штат, где я имею счастье проживать, от морского побережья. А на востоке, со стороны залива, все три порта, дающие таможенные сборы – Матаморос, Тампико и Веракрус, – тоже у них в руках. Армия Эскобедо движется из Нуэво-Леона на Гоахилу, а Диас овладел Даакахакой и прогнал оттуда архиепископа.

Все внимательно слушали Ника.

– Я вижу, что вы, господа, к сожалению, здесь, на северо-западе Мексики, живете как бы в изоляции, но позвольте вас заверить, а я приобрел на войне некоторое понимание обстановки и поэтому говорю с полным на то основанием, так вот поверьте, что не пройдет и трех месяцев, как Хуарес соединит свои силы и займет всю страну.

– И вы серьезно убеждены, что эти безбожники, животные-республиканцы, способны опрокинуть монархию? – Дон Герман даже отшатнулся от Ника. – Я видел, как они сотнями сдавались в плен под Пуэбло в шестьдесят третьем, потому что оголодали и хотели набить животы.

– Оголодали? – иронически повторил Ник. – Да, наверное, но только после того, как три месяца выдерживали атаки армии, вдесятеро превосходящей их числом. Они фанатично преданы своей конституции и своему маленькому индейцу. Они сражаются и, на удивление всем, побеждают. А теперь еще и получают помощь извне. Супругу Хуареса проклятые гринго встречали с распростертыми объятиями.

Он обвел присутствующих взглядом:

– Вам, например, известно, что ее пригласили выступить перед их конгрессом? А то, что их правительство переправляет обозы с винтовками через границу и вооружает отряды Эскобедо?

Фортунато оглядел аудиторию, наслаждаясь произведенным его речью эффектом. У некоторых пожилых джентльменов челюсти отвисли от изумления, а дон Энкарнасион и дон Герман были вне себя от ярости. А Мариано? У него на лице было отсутствующее выражение, как будто горячая речь Николаса прошла мимо его ушей. Он безмятежно потягивал вино из вновь наполненного доверху массивного бокала.

– Значит, ваша точка зрения такова – мы должны опустить руки и позволить безумцам, помешанным на земельной реформе, захватить наши наследственные владения? Я правильно вас понял, дон Лусеро? – спросил Энкарнасион. Под темным загаром его лицо пылало огнем. – И вы предрекаете, что это неизбежно?

– Если кто-нибудь не остановит Хуареса. А пока этого не случилось, я решил проводить собственную политику. Расчетливый хозяин изобретает свои законы и действует так, чтобы сберечь свои владения, если он, конечно, не намерен с ними бесславно расстаться, а заодно и с жизнью. Для меня не было, нет и не будет большего желания, чем узнать, что Хуарес убрался со сцены. Без него все это восстание превратилось бы в фикцию, и мы быстро скрутили бы шеи всем так называемым республиканским генералам по отдельности, перессорив их друг с другом. Но с ним, как с символом, как с иконой, их ничто не остановит до тех пор, пока его знаменитая черная карета не вкатит в Мехико.

Он оценивающе оглядел слушавшую его публику и смочил горло изрядным глотком портвейна.

– Так вы предлагаете избавиться от маленького индейца? – спросил Мариано небрежно, будто обсуждался вопрос отправки старой клячи на живодерню.

Ник пожал плечами:

– Я понимаю, что такие попытки уже предпринимались неоднократно… и безуспешно. Теперь, я боюсь, время упущено.

Как бы не придавая значения завязанному им самим серьезному разговору, он приблизился с бокалом в руке к французскому окну и вышел на веранду, успев, однако, заметить молчаливый обмен взглядами дона Варгаса с некоторыми из его гостей. Были ли они все замешаны в заговоре? Самым загадочным было поведение Мариано. Сын старого дона изображал полную аполитичность. Вероятно, по характеру он был подобием дона Ансельмо, занятого только развлечениями и ничем иным. Но, может быть, у Мариано это маска?

Компания в кабинете распалась, так как мужчинам требовалось переодеться в вечерние костюмы. Николас подозревал, что Энкарнасион с самыми приближенными друзьями, вероятно, где-то заперся, чтобы без посторонних обсудить, стоит ли доверять молодому Альварадо и привлекать его к опасному делу. Ник не очень-то надеялся на доверие заговорщиков. Пока ему оставалось только держать глаза и уши открытыми и ждать, когда представится возможность, пусть случайно, проникнуть в какую-либо тайну.

Стоя перед зеркалом в отведенном ему покое, он внимательно изучал свой внешний вид. Он оделся в традиционный креольский костюм – короткий приталенный сюртук, брюки с серебряным галуном, белоснежная рубашка и белый шелковый шейный платок, подчеркивающий смуглость кожи. Во всем – резкое сочетание белого и черного. Единственным цветным пятном, нарушающим черно-белую гамму, был кроваво-красный пояс, перетягивающий талию.

Ник приотворил дверь своей маленькой гардеробной и увидел Мерседес, замершую в ожидании супруга на середине спальни, которая любого могла повергнуть в трепет своими невероятными размерами. Расписанные фресками потолки нависали над нею, ее окружали стены с обоями, тисненными золотым узором, и персидские ковры, но все же ее стройная фигура как бы заслоняла собой всю эту подавляющую роскошь.

– Донья Мерседес! Ты – истинный бриллиант дома Альварадо, – произнес он голосом, хриплым от внезапно нахлынувшего порыва страсти и подлинного восхищения своей женой. Ник приблизился к жене и подал ей руку.

На ней было платье из темно-фиолетового шелка – цвет специфический, губительный для внешности беспечных блондинок, но темное золото ее волос и глаза удивительно соответствовали этому редкому материалу и создавали вокруг нее какое-то нервное напряжение.

Смелый вырез спереди открывал округлые холмы позлащенных загаром грудей. В ложбинку между ними, затененную, глубокую и таинственную, опускался оправленный в серебро аметист с ожерелья, любовно обвивающего ее лебединую шею.

Ник прикоснулся поцелуем к теплой и нежной коже, завидуя драгоценностям, которые весь вечер будут касаться ее шеи и груди.

– Этим камушкам чертовски повезло!

Он заметил, что и пульс Мерседес забился чаще.

Она жестом отпустила индианку Магану, присланную хозяином дома, чтобы помочь гостье одеться и сделать прическу.

Мерседес была готова к выходу. Лишь несколько локонов были еще не на месте, но чтобы подправить их, не требовалась помощь служанки.

Едва горничная удалилась, Ник сразу же поддался искушению. Он коснулся золотого локона, накрутил его себе на палец, приложился губами.

– Я обещаю тебе, что ты будешь самой красивой дамой на этом празднике.

Она улыбнулась в ответ:

– Ты разбрасываешься обещаниями, пока не увидел других женщин. Я встретила некоторых в гостиной. Донья Урсула, невестка нашего хозяина, например, удивительно хороша.

Мерседес представила себе, какое ошеломляющее впечатление произведет на мужчин брюнетка с волосами чернее воронова крыла и с сияющими фиалковыми глазами.

Он удивился:

– Жена Варгаса? Я представлял ее себе эдакой невзрачной мышкой.

– Это его вторая жена. Первая умерла не так давно. Урсула сумела вторгнуться в семью, не дождавшись конца траура. Ей не исполнилось тогда еще и семнадцати. Она была невинна, как новорожденный агнец, но за короткое время очень поумнела.

Ник выразительно показал взглядом на драпировки на стенах, подавая этим знак Мерседес замолчать. Она тотчас поняла намек.

– Извини, Лусеро! Во мне говорит ревность. Давай не будем омрачать друг другу праздник…

Она с готовностью оперлась о его согнутую руку, и они проследовали из спальни в коридор, а потом по величественным маршам мраморной лестницы в главный холл, где уже собиралась блистательная публика.

По пути Ник сообщил:

– Сначала, по расписанию праздника, предстоят танцы вокруг шеста в саду, а затем формальное представление гостей за ужином, прежде чем музыканты сыграют увертюру к началу общего бала. А завершится вечер фейерверком.

Ее глаза вспыхнули.

– Я слышала о танцах вокруг шеста, но никогда не видела их.

– Кажется, что дон Варгас расстелил истинно королевский ковер перед своими почетными гостями. Это ему дорого обошлось.

На последних ступенях лестницы Мерседес даже зажмурила глаза, настолько ослепительно сияли драгоценности собравшихся внизу женщин. Но их блеск не затмевал золото эполет на белых мундирах мужчин, принадлежащих к императорской гвардии. Их было много в толпе, но в основном гости были одеты так же консервативно – в черно-белое с вкраплением алого, как и ее супруг.

Но для Мерседес он был единственным, кто выделялся в этой массе одинаковых, словно насекомые, существ. Ни у кого не было таких широких плеч, такой тонкой талии, таких длинных, стройных ног.

«Остановись! – мысленно уговаривала она себя. – Я уже в воображении раздеваю его донага. Я скоро буду готова отдаться ему на глазах у всех!»

Они проделали большой круг по холлу, знакомясь со множеством гасиендадо и их супругами, заводя необходимые по ритуалу короткие вежливые беседы.

Мерседес завидела донью Урсулу, прокладывающую к ним путь сквозь толпу. У вдовствующего дона Энкарнасиона невестка в дни празднеств исполняла роль хозяйки дома. Нику сразу стало ясно, что миниатюрная жгучая брюнетка, упругая, как стальная пружина, знает себе цену и умеет пользоваться своим влиянием на мужчин.

Урсула Тереза де Варгас выбрала себе на этот вечер наряд, весь расшитый серебром по белой ткани, так эффектно и даже трагически сочетающийся с угольной чернотой ее волос. Вырез платья показывал ее груди, слегка потерявшие былую упругость, но соблазнительно приподнятые вверх тугим корсетом. Она была коротконожка, но высокие каблуки скрывали этот недостаток от взгляда мужчин, хотя и не могли ввести в заблуждение опытные женские глаза. Впрочем, многие мужчины находят привлекательной такую ладненькую плотную фигурку.

Мерседес, уже познакомившаяся с ней в гостиной, теперь обязана была представить номинальной хозяйке дома своего супруга.

– Познакомьтесь! Дон Лусеро Альварадо.

– О вас много говорил мой тесть! – изобразила восторг Урсула. – Вы воевали за императора. Я хочу, чтобы вы рассказали мне о войне, о всех ужасах войны… Я так этого хочу…

Всю эту тираду Урсула произнесла на одном дыхании, расширив до немыслимых пределов свои и без того огромные глаза.

Ник выслушал ее с вежливостью, рассматривая с циничным вниманием, как порхают, словно бабочки, ее пушистые ресницы и качается, дразня мужчину, пышный, украшенный перламутром веер, охлаждая якобы разгоряченную кожу.

– О войне я могу рассказать только то, что не предназначено для ушей красивой леди, – мрачно сказал Ник.

– Тогда расскажите мне о дворе его величества императора. Ведь вы бывали там, я знаю. Провинциалке вроде меня все интересно! За первым вальсом на балу вы, надеюсь, поделитесь своими впечатлениями о столице.

Ник не успел сообщить ей, что первый вальс он танцует со своей супругой, как Урсула уже исчезла в толпе гостей.

– Разве ты блистал при императорском дворе? Передо мной ты этим не хвалился, – вырвался у Мерседес невольный упрек.

Ник усмехнулся:

– Если одна женщина болтает чепуху, то другая почему-то в нее верит. Я только раз стоял ночь в охране Максимилиана, и то потому, что один гвардеец слишком накачался ромом, облевал форму и не мог стоять на ногах. Я заменил на несколько часов своего доброго приятеля.

Мерседес смотрела на него расширенными от изумления глазами. Тот ли это высокомерный, напыщенный Лусеро? Или, может быть, беременность затмила ей разум, и она все видит в ином свете?

Наконец они оказались в саду, и на них пахнуло ветерком. Ник слегка тронул Мерседес за рукав платья, привлекая ее внимание:

– Вот и почетные гости!

Худощавый темноволосый мужчина шествовал по ковровой дорожке. Он был облачен в мундир непонятной нации, но увешанный множеством военных орденов. Его сопровождала очень молодая женщина, чуть выше его ростом и с весьма простецким доброжелательным лицом фермерши со Среднего Запада. На ней было столько бриллиантов, сколько по возможности она могла выдержать при своей миниатюрной комплекции. Шляпа с пышными перьями довершала ее наряд из красного бархата.

Когда принц Салм-Салм переступал с одной ступеньки на другую, то его медали звенели и напомнили перезвон колоколов на Пасху в каком-нибудь мексиканском городке.

Этим замечанием Ник шепотом поделился с Мерседес. Она же решила его поддразнить:

– Он совершил много военных подвигов, за что и был награжден. А почему ты не удостоился императорских орденов?

– За убийства, совершенные мною, орденами не награждают, – резко ответил Николас, и она поняла, что лучше было бы ей прикусить язык.

Принц обладал хищным птичьим профилем и прямым носом. Борода и отросшие за долгие дни походов усы скрывали его тяжелые немецкие челюсти. В общем, он не походил на своих утонченных предков, благородной крови в нем не ощущалось. Его можно было принять за обычного средневекового наемника, которого цивилизованный девятнадцатый век вдруг снова востребовал на кровавую службу.

Королевская чета – на самом деле он был лишь вторым сыном мелкого германского князька, а она – безродная американка – с бокалами шампанского в руках направлялась явно в их сторону, заводя по пути короткие вежливые беседы с гостями. Мариано Варгас сопровождал принца и принцессу.

– Кажется, мы удостоились чести быть обласканными королевским вниманием, – сухо произнес Ник, заметив, что компания приближается к ним.

Варгас представил их с необходимой для такого случая помпезной церемонностью, но его цепкий взгляд не отрывался ни на один момент от лица Ника. Было ли это еще одной проверкой лояльности молодого Альварадо?

Испанский язык прусского принца явно хромал, и разговор сразу же повелся на смеси французского и английского.

– Мы польщены знакомством с вами, принц Феликс, принцесса Агнес, – произнес Ник, отвешивая поклон в ответ на приветствие прусского офицера.

Мерседес присела в реверансе. Она уже заметила, как часто сдержанный пруссак одаривал снисходительной улыбкой свою супругу, которая открыто проявляла доброжелательность ко всем без разбору.

Во время беседы Ник ощущал на себе неотступное внимание младшего Варгаса. Мариано осушил свой бокал и подал знак, чтобы принесли еще шампанского. Ника занимал вопрос – насколько тесны связи семьи Варгас с императорским двором? Посвящен ли император в замысел убить Хуареса? А может, он и есть инициатор этой затеи?

Ник слышал, что пруссак слывет не только умелым военачальником, но и искушенным политиком. Узнать, насколько глубоко вовлечен Салм-Салм в заговор, можно было, лишь закрепив с ним знакомство. Но Фортунато намеревался соблюдать осторожность и не хотел обнаруживать свое знание иностранных языков в присутствии Мерседес. Он уже допустил ряд промахов, заговорив по-английски и по-французски. Если он еще начнет изъясняться на немецком, Мерседес окончательно убедится, что он не Лусеро.

Он решил ограничиться французским с добавлением английских фраз, надеясь, что она не будет особо вслушиваться в его разговор с принцем в общем шуме, который все возрастал с появлением во дворе новых и новых гостей, жаждущих увидеть танцы вокруг шеста.

Мариано отвлек принцессу и Мерседес, чтобы Салм-Салм и Лусеро имели возможность поговорить свободно.

– Хотя, как мне известно, вы недолго пробыли при дворе, я все же вас запомнил, дон Лусеро.

– Вы делаете мне честь, сэр, что обратили на меня внимание, ведь я появился там только один раз и на весьма короткое время.

Принц изучающе посмотрел на своего собеседника, на шрам, пересекающий его щеку, и дотронулся пальцем до собственной багровой щеки, где виднелась такая же белая полоса, уходящая под пышные бакенбарды.

– Дуэльный шрам, как у нас говорят… – тут он произнес фразу по-немецки.

– Память о беспечной молодости, – перевел Ник и тотчас спохватился, что допустил ошибку, когда пруссак понимающе кивнул. – А я заработал свой шрам в сражении с бандитами. Я командовал отрядом контргерильи четыре года. Там было смешение наций. Мой камрад из Вестфалии давал мне уроки немецкого, в основном – грубой ругани.

Все это было почти правдой, только лишь с одной разницей: с Кемпером – специалистом по немецким ругательствам – Ник повстречался не в Мексике, а в Иностранном легионе в Северной Африке.

– Весьма интересно, – заметил глубокомысленно принц, – ваше знание языков впечатляет.

Ник оглянулся на Мерседес, желая знать, слышала ли она реплики принца, но та была занята оживленной беседой с принцессой и Мариано.

– Война – великий учитель. И по многим предметам. Вы сами знаете, насколько жизнь солдата и офицера зависит от взаимопонимания с товарищами по оружию и подчиненными. В моем отряде было больше европейцев и североамериканцев, чем уроженцев Мексики.

– Странное дело эта война! – вздохнул принц. – Впрочем, мы собрались здесь не для того, чтобы вспоминать о ней.

Отгоняя нахлынувшую печаль, он тряхнул головой, и в темных густых волосах его мелькнула трагическая седая прядь. Видимо, непростой была жизнь этого захудалого принца, обвешанного медалями и орденами.

Он устремил взгляд на главный праздничный аттракцион. Пятеро пестро одетых танцоров плясали вокруг столба стофутовой высоты, на который вот-вот должны были залезть.

Дон Энкарнасион, завидев своих почетных гостей в обществе четы Альварадо, поспешил им навстречу:

– Я так и знал, что два воина найдут о чем поговорить. А ваши супруги обе говорят по-английски. Как все удачно получилось! Но простите, ваше высочество, если я отвлеку вас от беседы на некоторое время. Несколько гостей ожидают чести быть вам представленными.

Старый дон увел принца вместе с женой в толпу, но Мариано остался возле Мерседес.

– Принц Феликс весьма занятный человек, – проронил Ник, но со стороны Мариано никакого ответа на это замечание не последовало.

Тем временем представление началось.

Толпа разразилась «ахами» и «охами», как только танцоры, а вернее, акробаты, приступили к делу. Облаченные в тщательно, безупречно пошитые костюмы арлекинов ослепительно красного, зеленого, голубого, желтого и черного цветов, с пышными перьями на головных уборах, в усыпанных блестками масках, они казались одновременно и участниками древнего ацтекского действа, и артистами современного европейского кафе-шантана со всеми его ухищрениями.

Они кружились в медленном, изящном, исполненном высочайшего профессионализма танце вокруг шеста, потом стремительно и грациозно взобрались на самый его верх. Там каждый прикрепил к лодыжке веревочную петлю. Когда эта процедура завершилась, они поочередно оттолкнулись от шеста и очутились в воздухе. Все пятеро совершали резкие движения, изгибались в головокружительных переворотах.

Вращение становилось все стремительнее, а веревочные петли постепенно сползали по шесту вниз, к земле. Словно заколдованные, веревки не запутывались и не мешали полету в воздушном пространстве пятерых мужчин. Резкие взмахи руками и свободной от петли ногой происходили в определенном, завораживающем взгляд ритме, так что уже не видно было веревок, крепящих к шесту летающих плясунов.

Когда они все оказались в двух футах от земли, то, не прекращая танца, отсоединили веревки и продолжали кружение, взлетая в высоких прыжках.

Зрители наградили их бурей аплодисментов.

Мерседес была в восторге:

– Как замечательно! Я вспомнила цирковых акробатов, которых еще девочкой видела в Мадриде, но здешние танцоры – непревзойденные мастера.

Присоединившаяся к группе во время представления жена Мариано Урсула произнесла с многозначительным намеком:

– Принцесса Салм-Салм должна чувствовать себя как дома в их компании.

Супруг взглянул на нее с упреком, но ему все же пришлось пояснить:

– Моя жена имела в виду, что принцесса Агнес до свадьбы выступала в цирке.

– Там и углядел ее наш «дорогой Салми», – процедила Урсула с плохо скрытым злорадством. – Она скакала на неоседланной лошади в розовых обтягивающих панталонах. То, что ее приняли ко двору, произвело жуткий скандал. Моя тетушка Гонория говорит, что императрица ее возненавидела, но император и слышать не хочет, чтобы Агнес убрали с глаз долой.

– Хватит болтать, моя милая. Принц и принцесса – наши гости, и сплетни о том, что происходит при дворе императора, их уже утомили. – Мариано говорил мягко, но жесткость была в его взгляде.

Наблюдая за этой краткой стычкой между супругами, Ник размышлял: «Значит, все же существует нечто, что пробуждает в Мариано хоть какие-то эмоции – а именно юная, избалованная женушка».

Девица явно скучала в обществе мужа, охотно шла на ссоры и развлекала себя сплетнями. Может быть, более близкое знакомство с ней даст Нику возможность узнать то, что ему было поручено?

Если б только он мог избежать при этом ревности Мерседес. Зная ее характер, он предполагал, что она может выцарапать ему глаза за подобные вольности.

 

17

После танца у шеста дон Энкарнасион официально представил чету Салм-Салм, Феликса и Агнес, местным высокопоставленным чиновникам – нотаблям из Чиуауа и Соноры, которые специально были приглашены для этой церемонии. Почетные гости возглавили процессию, направившуюся в обеденный зал, где столы из полированного черного дерева длиной по пятьдесят футов были сервированы севрским фарфором. Гигантские скульптуры изо льда и вазы с георгинами, алыми тюльпанами и цинниями были расставлены на столах через короткие интервалы.

По особой просьбе принца и принцессы Ника и Мерседес усадили за столом напротив королевской четы и их помощников.

Один из них, молодой прусский юнкер, лейтенант Арнольд фон Шелинг сразу заставил Мерседес ощутить некое неудобство от его присутствия, хотя он вроде бы не позволил себе ничего выходящего из рамок обычной вежливости. Наоборот, он был отменно галантен, но что-то в его манерах причиняло ей беспокойство. Его квадратное лицо было бледным и гладко выбритым. Он выглядел типичным северогерманским дворянчиком, каким и был по рождению, но его светло-серые глаза напоминали Мерседес бандита, убитого Лусеро в поединке на дороге в Эрмосильо.

– Эта война никогда не кончится, – сокрушалась принцесса Агнес. – Какое тяжкое испытание для бедного Макса. Теперь, с отъездом Шарлотты, он бродит по Чапультепеку, как одинокое привидение.

– Я слышала, что император и императрица очень привязаны друг к другу, – произнесла Мерседес сочувственно, вспомнив ядовитые высказывания Урсулы о далеком от благожелательности отношении императрицы к принцессе Агнес дю Салм.

– Да, это так, но… – Агнес склонилась ближе к Мерседес для большей доверительности, пока мужчины обсуждали военные проблемы, – она ужасно проницательна и добросовестно вникает в положение дел в стране. Макс во всем полагается на ее суждения, но что касается души и сердца, – тут Агнес выразительно пожала плечами, – в общем, он ужасно одинок…

– Как женщинам нравится связывать все неудачи мужчины с его неурядицами в личной жизни, – вмешался фон Шелинг на ломаном испанском. Тон его был высокомерно-покровительственным.

Агнес гневно прищурилась.

– О, «личная жизнь» Макса… – она намеренно подчеркнула это выражение, – достаточно полна. Единственно, в чем он нуждается, – это в искренней дружбе со стороны женщины, в духовной связи, которая выше плотских отношений.

– Мы заговорили о высоких материях! Скажите мне, донья Мерседес, – теперь фон Шелинг обратил взгляд своих неприятных серых глаз на нее. – Неужели вы верите, что существует только духовная близость без плотского желания?

Глаза Мерседес метнулись от язвительного пруссака к Лусеро и вновь вернулись обратно. Ее неловкость стала еще более ощутимой, когда она поняла, что фон Шелинг уловил на ее лице тень сомнения.

– Вероятно, – ответила она неопределенно, встретив, по возможности с достоинством, его насмешливый взгляд.

– Кажется, мы смутили очаровательную леди, вам не кажется, принцесса?

Фон Шелинг по-прежнему сверлил Мерседес взглядом.

– Тогда, пожалуй, сменим тему, – откликнулась Агнес. – Расскажите мне о жизни в вашем огромном поместье.

Пока Мерседес и Агнес оживленно беседовали, игнорируя фон Шелинга, тот включился в разговор принца с Ником.

– Нам трудно представить себе, какой образ жизни вы ведете здесь, на Севере, в то время как мы проживаем в столице в полной безопасности, – сказал принц.

– Дон Энкарнасион, имея свою собственную армию, оберегает гасиенду Варгас от врага. Большинство помещиков не могут себе этого позволить.

– Вот поэтому император и направил принца в эту поездку! Мы посмотрим, что можно предпринять, чтобы республиканцы прекратили свои нападения. Мы собираемся с ними покончить, – вмешался фон Шелинг.

– Сказать легче, чем сделать, – слегка раздражаясь, заявил Ник. – Хуаристы имеют хотя бы то преимущество, что воюют на своей земле. Они применяют тактику засад и внезапных ударов, и регулярные войска не в состоянии с ними справиться.

Лицо молодого пруссака побагровело:

– Вы подразумеваете, что они не сражаются, как настоящие солдаты, а нападают исподтишка и тут же удирают?

Ник пожал плечами:

– Такая тактика себя оправдывает.

– А вы, конечно, большой знаток герильи, этой бандитской войны?

В самом вопросе и в тоне, каким он был задан, ощущалось явное желание оскорбить собеседника.

Принц Салм-Салм мгновенно остановил фон Шелинга, бросив на него суровый взгляд.

– Дон Лусеро провел много лет в сражениях с мятежниками. Он более, чем кто-либо, вправе говорить об этом предмете.

Младший офицер был недоволен таким вмешательством, однако покорился и замолк.

Чтобы сгладить неприятные острые углы в разговоре, Ник сказал:

– Я воевал против хуаристов четыре года. Когда вы сойдетесь с кем-нибудь из них лицом к лицу, один на один, то начнете уважать их бойцовские качества. Иначе вам несдобровать.

– В Европе подобный сброд не посмел бы выступить против законной власти, – заявил пруссак.

«Напыщенный индюк! Он никогда не сталкивался с герильей. Фон Шелинг явно лишь «паркетный» офицер и к армии относится только потому, что одет в военную форму».

Видимо, принц придерживался такого же мнения о своем подчиненном.

– Ситуация здесь отличается от кампаний, проведенных генералом фон Шлиффеном в Европе, – сухо объяснил он адъютанту, разделяя пренебрежение опытного мексиканского воина к заносчивому юнцу. Принц уже давно стал недолюбливать фон Шелинга. Этот заносчивый дурень превратился для него в тяжкую обузу. Может быть, Альварадо как раз тот человек, который избавит его от неудобного адъютанта.

– Фон Шлиффен – превосходный полководец, – продолжал выказывать свой гонор фон Шелинг. – Он бы одним ударом разрезал так называемую армию Хуареса. Надеюсь, вам известно имя фон Шлиффена, нашего военного гения?

Ник кивнул:

– Генерал, как начальник штаба до Мольтке, был тем орудием, с помощью которого ваш премьер Отто фон Бисмарк подмял под себя большую часть немецкоязычного населения Европы. Думаю, что скоро Бисмарк схватится с императором французов, как величает себя Луи Наполеон. Какого мнения придерживаетесь вы, ваше высочество?

Ник нарочито избегал обращаться к молодому пруссаку.

Мерседес слышала только обрывки мужского разговора, но поняла, что ее супруг ввязался в обсуждение проблем европейской политики, причем рассуждает, как заправский государственный муж. И это тот самый Лусеро, который признавался, что не прочел в жизни ни одной книги по истории?

Она нервно вертела в пальцах рюмку с апельсиновым ликером, не решаясь пригубить ее. Запах напитка почему-то показался ей неприятен, но еще больше беспокоило ее странное впечатление, которое производил на нее супруг, невежественный гасиендадо, вдруг заговоривший на иностранных языках и втянувшийся в дискуссию о положении дел в Европе, где он не бывал, и вообще презирал «старый континент».

Когда из зала для танцев донеслись звуки оркестра, лейтенант фон Шелинг вдруг прервал ее размышления, пригласив на вальс.

Гости уже постепенно покидали столовую и переходили в большой зал, шорох женских кринолинов едва не заглушал музыку.

Хотя Мерседес был неприятен молодой пруссак, для отказа от его приглашения она не имела повода и к тому же ей было необходимо хоть на несколько минут рассеяться, избавиться от тревожных мыслей.

Мило улыбнувшись принцессе Агнес, Мерседес вышла из-за стола.

Ник следил за ней. Ему не понравилось, как прусский лейтенант цепко схватил за локоть его жену. Конечно, он был уверен, что Мерседес устоит против заигрываний напыщенного юнца, но кровь в нем уже вскипела.

Принц Салм-Салм подмигнул ему понимающе:

– Вероятно, мы оба надоели своим милым женам разговорами о политике и воспоминаниями о кровавых битвах. Мы стоптали свои каблуки на каменистой земле, ну а некоторые в это время гарцевали на паркете. Для своей очаровательной супруги я уже неподходящий партнер в танцах. В этом занятии она непревзойденная мастерица…

– Салми намекает, что вы должны вальсировать со мною, – весело пояснила Агнес.

– Я буду польщен, ваше высочество, – тут же согласился Ник.

Супруга принца, урожденная американка и недавняя артистка цирка, вызывала естественное желание у любого мужчины хотя бы прикоснуться к ней.

По пути к танцевальному залу она шепнула Нику на ухо:

– Как вы, несомненно, слышали, искусству танцевать я обучилась в цирке. Правда, я танцевала не в объятиях красивых партнеров, а на спинах полудиких лошадей. Там, в цирке, и углядел меня принц Салм.

Выслушав такое откровенное признание от сиятельной особы, Ник, откинув голову, расхохотался от души. Затем он произнес добродушно:

– Понадеемся на то, что я не буду так прыток, как эти лошади. Обещаю относиться к вам бережно. Мне еще не приходилось ранее вальсировать со столь красивой леди, да вдобавок еще и с титулованной принцессой.

Она с улыбкой слегка похлопала его веером по щеке, и они отдались головокружительному танцу. Свет бесчисленных люстр, мелькание пестрых женских нарядов в сочетании с темными фигурами кавалеров – все это затмевало ощущение реальности. Хотелось кружиться и кружиться до упаду и забыть обо всем на свете.

Фонтан из шампанского, расположенный в углу зала и извергающий, как вулкан лаву, искрящийся напиток, стал аттракционом, привлекающим всех танцующих, желающих или освежиться, или еще больше подогреть себя и восстановить убывающие силы. Лакеи подавали гостям бокалы, руки тянулись к прозрачным струям, наполняя их, живительная влага пузырилась, ее глотали бездумно, бессчетно, не задумываясь о последствиях. Такого излишества не мог позволить себе даже императорский двор.

– Я не ожидала увидеть подобную роскошь в глуши, так далеко от столицы, – призналась Агнес.

– Не все гасиендадо столь богаты, как Варгас. Он смог выстоять против мародеров благодаря своей личной армии. Он ее содержит уже тридцать лет и наводит ужас и на грабителей, и на честных, но голодных пеонов. На его землях расположены серебряные рудники. Серебром он расплачивается с наемниками.

– А как вы справляетесь с проблемами, дон Лусеро? – Его партнерша явно была умна и любознательна.

– Постольку-поскольку, милая принцесса. Пока я отсутствовал, Мерседес удерживала поместье от набегов сразу двух армий, кормила семью и батраков и нажила мозоли на своих нежных ладонях.

Он искал взглядом в толпе среди темноволосых красавиц золотую головку своей жены. Куда она скрылась?

Агнес женским чутьем угадала, как он привязан к своей молодой супруге. Истинная любовь – это чудо, которое встречается так редко.

– Вероятно, вам имеет смысл поторопиться и извлечь донью Мерседес из челюстей Арнольда, этого прусского Щелкунчика.

– Но все-таки, может быть, мы закончим наш вальс?

– Берегитесь! Щелкунчик ужасно настойчив. Я слышала, что до вашего отъезда на войну у вас были нелады с супругой.

– О Боже! Даже такая ничтожная сплетня дошла до столицы! Война разделила многие семьи и супругов. Это большое несчастье.

– Или, наоборот, она воссоединяет некоторых равнодушных друг к другу. – Цирковая наездница в прошлом, а теперь принцесса была весьма проницательна. – Как жаль, что это встречается нечасто. Макс, как вы, может быть, знаете, на самом деле внук императора Наполеона, но дедушке уже нет дела до внучонка. Он вновь занялся европейской политикой.

Ник, конечно, слышал болтовню о том, что мамаша Максимилиана – принцесса из рода Габсбургов, спала в одной кровати с сыном первого французского императора, «несчастным орленком» – герцогом Рудольштадским, умершим в юности.

– Что ж, он подобен Бонапарту хотя бы в грандиозности своих планов, – сказал Ник и тут же иронически усмехнулся: – Но если великий предок, не обходя женщин вниманием, все же больше времени тратил на войну и политику, то наш мексиканский император предпочитает волочиться за юбками. Как удалось принцу Салм-Салм спрятать свое сокровище от зоркого глаза Максимилиана?

– О-ля-ля! Вы льстец. Я искренне предана императору, и он меня уважает. Вот таковы наши отношения. Он для меня словно распутный и с трудом управляемый братец, не более. Я его жалею, а чаще порицаю. У меня никогда не было брата, а вот теперь появился в лице Максимилиана, и мне приятно.

– Я никак не могу вас представить в роли мудрой и добродетельной старшей сестры, наставляющей младшего брата на путь истинный.

Теперь настала и ее очередь расхохотаться. Она выгнула стан, демонстрируя Нику свои прелести, соблазнившие, вероятно, множество знатных особ.

– Как вы остроумны! Старшая сестренка – да, но ни в коем случае не добродетельная. Я свободна от всяческих условностей.

Находясь неподалеку, Урсула Тереза де Варгас наблюдала, как красивый гасиендадо и циркачка-принцесса обмениваются любезностями.

– О, я молю Бога, чтоб последняя авантюра милого Макса не закончилась трагически, – проговорила Агнес тоном предсказательницы.

В Урсуле зашевелилось ревнивое чувство. Ей тоже хотелось, чтобы с ней вели умную беседу, а не только лезли в постель во время частых отлучек Мариано ради каких-то таинственных дел.

Дон Лусеро, на ее взгляд, отличался от холодного и скучного, как монах, Мариано. Год она потратила, чтобы возбудить в супруге плотскую страсть, а затем начала принимать любовников в своей спальне, восставая против аскетичности мужа и тестя, дона Энкарнасиона, посвящавших все свое время политике.

Но сегодня ей вообще хотелось забыть, что у нее есть муж и могущественный тесть. Почему стройный мужчина с белым шрамом на загорелой щеке столько внимания отдает коротконогой, но ловкой циркачке, а не ей, молодой сеньоре, – стройной и с благородной осанкой?

Эти мысли, как невидимые электрические волны, странным образом достигали мозга Мерседес, и она представляла, что ее привлекательный супруг стал средоточием чувственных желаний большинства присутствующих на балу сеньор.

На террасе, куда ее проводил после головокружительного вальса прусский лейтенант, Мерседес с жадностью вдыхала прохладный воздух, напоенный ароматами диковинных растений, выращиваемых доном Энкарнасионом.

Она спустилась по ступенькам вниз и прошла несколько шагов по дорожке, обхватив себя руками и прикрывая открытую низким декольте трепещущую грудь. Что с ней происходит? Что-то непонятное, иррациональное, не поддающееся объяснению. Ей приходилось встречать лицом к лицу хуаристских бандитов, иронической усмешкой избавляться от настойчивый местечковых политиков, предлагающих якобы свою защиту в обмен за место в ее постели. Она даже наставила в упор дуло револьвера в лоб уж слишком наглого и распаленного страстью французского капитана.

«Но почему фон Шелинг внушает мне такой страх?» – спрашивала она себя. Он ведь не сделал ничего плохого, лишь расточал цветистые комплименты на нелепом французском и еще более смехотворном испанском… Ну и, конечно, слишком крепко сжимал ее талию, когда они вальсировали.

Но его окружала темная аура, ей казалось, что дух смерти витает над ним. Или он сам должен был скоро умереть, или он принесет смерть в чей-то дом. Кому он мог угрожать? Конечно, Лусеро. Мерседес предчувствовала недоброе. Угроза смерти была в его глазах – пустых и безжалостных. Поэтому, испуганная его взглядом, она повела себя как провинциальная барышня, прекратила танец, попросила проводить ее на свежий воздух и оставить в одиночестве.

Пусть Лусеро веселится в объятиях принцесс и сеньор, пусть смеется, отдыхает от трудов, только пусть он будет жив!

Смешно его ревновать к другим женщинам. Агнеса дю Салм слишком дорожит своим принцем, а Урсула если не мужем, то хотя бы своим богатым тестем. Мерседес видела через широкие окна, как Лусеро флиртует с Урсулой и что-то шепчет ей на ухо.

«Но у меня нет повода его ревновать. Он любит меня, только одну меня… никого больше. Но если я постарею… стану жирной старухой, как все мексиканки после тридцати…»

– Шампанское, которое я вам принес, избавит вас от головной боли, – самодовольно произнес пруссак, склонившись к ее уху.

Дыхание его было горячим, даже обжигающим.

За окном бального зала развращенная молодая сеньора, добившаяся своей цели – а именно, стать женой наследника поместья Варгас, – теперь уже в открытую заманивала в свои объятия широкоплечего, мужественного дона Лусеро Альварадо, побывавшего на войне и покрытого боевыми шрамами. А Ник и не думал сопротивляться ей, осыпал невестку Варгаса комплиментами, преследуя собственные, далеко не романтические цели.

Мерседес пыталась прочесть по губам, о чем они говорят.

– Дон Мариано – счастливейший из мужей, потому что он может наслаждаться вашей красотой и молодостью, – галантно произнес Ник.

Урсула усмехнулась, сделала несколько оборотов в вальсе и шепнула ему в ухо:

– Он пренебрегает мною, он не замечает меня, как будто я невидимка. Я подозреваю, что он мне изменяет, но не с женщиной…

– С кем же – с любовником?

Ник еще ниже наклонил голову и уловил пылкое дыхание истосковавшейся по мужчине молодой мексиканки.

– Не может быть! – Он изобразил на лице удивление.

– Между политиками такие связи повсеместны, – с наивной глупостью поведала Урсула. – Он и его папаша что-то замышляют…

Еще один круг вальса, еще один обмен многообещающими взглядами, и можно задать вопрос.

– Неужели? Не верю, что люди, пускающие столько денег на фонтаны из вина, фейерверки и прочие роскошества, способны еще на что-то серьезное.

О Боже! У Урсулы, у юной развращенной красотки, были такие соблазнительные губки. Они мило зашевелились, когда она торопливо заговорила:

– Я один раз подслушала… – Ее фиалковые глаза просияли. – Я пошла за Мариано следом. Я думала, что он изменяет мне с какой-то шлюхой… Но там был мужчина, затаившийся в кустах, по виду настоящий разбойник. Он клялся, что прикончит индейца, который возомнил себя президентом. По-моему, он был пьян, напившись кактусовой водки. Мариано дал ему денег, очень много денег, по-моему…

– А вы не ошиблись, милая Урсула? Откуда пьяный пистолеро узнал про президента Хуареса, который сидит в Эль-Пасо за тысячу миль отсюда?

– Может быть, и ошиблась. Мне уже было все равно. Я так замерзла по дороге туда, а еще более – обратно. А Мариано так и не вернулся в нашу спальню и не согрел мне постель.

Чтобы со всей убедительностью сыграть роль Лусеро, Ник должен был бы тотчас увести маленькую шлюшку куда-нибудь наверх, в одну из бесчисленных комнат дворца, удовлетворить проснувшееся в нем естественное желание, а потом спуститься вниз, встретиться с женой и, как ни в чем не бывало, сказать ей, как она прекрасна.

Он уже был готов так и поступить, но вдруг поймал устремленный на него пристальный взгляд Агнесы дю Салм-Салм.

Она как бы взывала к нему, передавая ему безмолвное послание, чтобы он покинул свою партнершу по танцу и вышел в сад. Телепатия подействовала.

Ник поспешно поцеловал ручку Урсулы, пересек бальный зал, приблизился к принцессе, услышал от нее одно слово: «Поторопитесь!» – взял ее за руку и доверчиво последовал за ней на веранду, даже не утруждая себя предположениями, что его ждет. Она увлекала его в темноту сада, и Ник послушно шел за принцессой, не задавая вопросов. На пути своем они разбудили заключенных в клетки птиц, и пернатое население сопроводило их разноголосыми криками, клекотом и визгом.

Николас издали увидел Мерседес. Она склонилась над маленьким фонтаном, и он подумал, что ей сделалось дурно в духоте бального зала. Подойдя ближе, Ник понял, что она прижимает ко рту мокрый платок.

Ник, в два прыжка оказавшись возле нее, обхватил ладонями головку жены, повернул ее лицо к себе и при бледном свете луны рассмотрел, что совершила грубая мужская рука с тем воплощением изящества и красоты, которому Ник поклонялся. Струйка крови текла по подбородку из рассеченной губы, а разорванное по кромке платье свисало с правого плеча.

Мерседес пробирала мелкая дрожь, но не от холода или страха, а от гнева. Она видела, что рука Лусеро опустилась к бедру в инстинктивном желании выхватить кинжал, которого там не было. Но пальцы ее супруга все равно сжались, словно обхватывая невидимую рукоять.

Он был готов расправиться с мужчиной, посмевшим ударить… посягнуть на его Мерседес.

– Я вполне сама с ним справилась, – поспешила заверить Мерседес, стараясь погасить в муже вспышку ярости.

– Мне не терпится увидеть физиономию нашего Арнольда завтра поутру. Вряд ли он выйдет на охоту за красавицами, получив урок от доньи Мерседес.

Принцесса шутила, стремясь ободрить Мерседес и разрядить обстановку.

– Лусеро, остынь, – тихо попросила Мерседес.

– Я не могу оставить это так, без последствий… – Он ласково гладил ее руки и плечи, но сам был напряжен, как тетива индейского лука.

– Если ты пошлешь ему вызов, то еще больше возбудишь сплетни.

В этот момент он уже перестал быть североамериканцем Ником, а стал своим двойником Лусеро Альварадо – гордым гасиендадо с горячей мексиканской кровью.

– А ты готова предстать перед гостями и слугами в разорванном платье и с кровоточащим ртом? И надеяться после этого, что не будет сплетен и разговоров о том, что твой супруг – жалкий трус, спасовавший перед наглым прусским лейтенантом? Или ты готова простить, что тебя били по лицу?

Тон, которым был задан этот последний вопрос, и его прищуренные в гневе глаза испугали Мерседес.

– Неужели ты подумал, что я дала ему повод…

– Если б я так подумал, то и сам Господь не спас бы тебя! Скажи, как все это произошло?

– Мне кажется, самое время, чтобы оставить вас одних, – вмешалась принцесса Агнес. – Честно говоря, я рада, что Арнольд наконец-то потерпел неудачу в своих атаках на женский пол. Салми уже давно хочет избавиться от этого непутевого адъютанта, но никто из императорских офицеров не решается вызвать на дуэль и проучить своего товарища по оружию. Все ждут, что это сделает кто-то посторонний.

Мерседес проводила удаляющуюся принцессу ошеломленным взглядом. Такая расчетливая жестокость со стороны вроде бы доброжелательной, простой в обращении женщины была неожиданна.

Она вцепилась в напрягшуюся от ярости руку мужа, прижалась к нему всем своим телом, казавшимся в этот миг таким хрупким и беспомощным.

– Один из вас может быть убит… Вдруг им окажешься ты?

– Не тревожься за меня, любимая. Я привык иметь дело с надутыми индюками, подобными этому Шелингу. Но я тронут, что ты беспокоишься обо мне.

Ей было так тепло, так уютно в его объятиях. Она попыталась сбивчиво объяснить произошедшее:

– Он все время раздражал меня чем-то – до сих пор не пойму чем, – пока мы танцевали. Я извинилась и попросила его проводить меня на веранду… на свежий воздух. Теперь я понимаю, что повела себя как глупая девственница, оставшаяся без дуэньи. Мне не надо было так поступать. Может быть, он подумал, что я дала ему повод… Я попросила его оставить меня одну. Он согласился… но явился снова с шампанским… и с наглыми предложениями. В ответ на мой отказ он применил силу…

Она извиняющимся жестом коснулась разорванного платья и окровавленной губы.

– Но я здорово влепила ему кулаком в глаз и вышибла его проклятый монокль. – Мерседес торжествующе засмеялась, но тут же скривилась от боли. – Он долго выуживал его из фонтана, – добавила она. – Он безумен, Лусеро. Забудем о нем… прошу тебя.

Слезы сверкали в ее глазах, и Ник не мог выдержать этого зрелища. Оно наполняло его окаменевшее сердце жалостью, недостойной мужчины и тем более опытного, закаленного в боях воина.

– Нас видела только Агнес. Никакого скандала не будет, – продолжала Мерседес. – Если она смолчит, то незачем устраивать дуэль. Правда, ей почему-то хочется, чтобы ты проучил фон Шелинга.

– Ее желание будет удовлетворено, – мрачно сказал Ник.

– Он опасен, Лусеро. Он убийца! – воскликнула в отчаянии Мерседес.

– Меня не так уж легко убить. Наоборот, пока что мои враги отправлялись на тот свет. Разреши мне проводить тебя наверх и промыть рану.

– Ты обещаешь мне, что не будешь разыскивать Шелинга? – спросила она в слабой надежде на то, что мир и покой восстановятся. Сладостное прикосновение к телу мужа вознаграждало ее за все предшествующие волнения.

Но его подбородок отвердел, челюсти плотно сомкнулись:

– Ни одна женщина из приглашенных на праздник не упустит возможности пошептаться с подругой и пройтись на твой счет. И я не смогу проводить тебя в нашу спальню, чтобы досужие сплетники не заметили, что у тебя разбита губа.

– Мне все равно, что скажут люди! Мне важен только ты. Он хочет тебя убить, а если это случится, умру и я.

Боже! Когда-нибудь кто-то произносил прежде столь ранящие его сердце слова? Это он услышал впервые, и ради этого стоило жить и… даже умереть.

– Я не переживу, если потеряю тебя, мой супруг.

Что он мог ответить на эту истинно женскую мольбу?

– Дрянной мальчишка, вроде этого Шелинга для меня не противник!

– Но он словно бы нацелен на смерть. Он как будто хочет быть убитым или убить тебя. – Мерседес была уверена, что это неизбежно случится, она чувствовала чью-то близкую смерть, в ней неожиданно проснулся дар пророчества.

– Он и будет убит, – твердо заявил Ник. Он уже был не здесь, рядом с нею, не в сегодняшней реальности, а на месте предстоящего поединка.

– Подумай о нашем ребенке…

– Я как раз о нем и думаю. И я не желаю, чтоб мои дети, вырастая, слышали разговоры о том, что их отец показал себя трусом. Здесь затронута честь нашей семьи.

В его глазах Мерседес прочитала, что его решение окончательно.

– Вернемся в зал. Я знаю, он ждет тебя там, – произнесла она с дрожью в голосе.

Пруссак действительно поджидал их в зале, окруженный толпой юных помещичьих сынков, возбужденных его рассказами о военных подвигах. По ходу хвастливого монолога он часто подносил ко рту хрустальный бокал, наполненный лучшим французским коньяком из запасов дона Варгаса.

С нервным смешком и кривыми ухмылками на лицах юнцы расступились при приближении Фортунато. Они видели мрачный огонь в его глазах, потом их взгляды переместились ко входу в зал, где на пороге остановилась супруга дона Альварадо. Клочок разорванного платья свисал с ее обнаженного плеча, к кровоточащему рту она прижимала платок, и кровавые пятна были ясно видны на белом батисте.

Все перешептывания в толпе мгновенно стихли, когда Николас встал в шаге от фон Шелинга.

– Вы знаете, почему я здесь, фон Шелинг. Назовите ваших секундантов и время, когда мы встретимся на вершине холма у входа в рудник.

– Значит, фермера не покинул еще бойцовский дух, хотя он и сбежал трусливо от военной службы? – Лейтенант был уже навеселе и выговорил оскорбительную фразу с трудом и с показавшимся бы в ином случае смешным резким германским акцентом.

Он щелкнул каблуками и поклонился, чуть качнувшись, отчего светлая прядь упала на его покрытый бисеринками пота лоб.

Когда он вновь вскинул голову, в его серых глазах ощущалось уже безумство человека, не отдающего себе отчета в своих поступках.

– Мне доставит удовольствие прикончить тебя! – вырвалось у него хриплое восклицание.

Фортунато холодно улыбнулся:

– Мертвецу уже ничего не сможет доставить удовольствие, потому что он будет мертв.

– Если вызов твой… то я выбираю оружие.

– Конечно.

– Тогда я выбираю кавалерийские сабли! – Фон Шелинг злорадно усмехнулся.

Тут вся толпа зашумела. Это было нарушением креольских обычаев.

– Простите, лейтенант, но это несерьезно. Дуэль у нас происходит или на пистолетах, или на рапирах, – вставил свое веское слово дон Энкарнасион. – Благородные люди не выходят на дуэль с армейским оружием, предназначенным для простолюдинов.

– А я не благородный человек, я простой солдат! – выкрикнул фон Шелинг в упоении своим помешательством и добавил уже по-немецки: – Я не встретил еще ни одного благородного человека в этой голодной, дикой пустоши.

Ник понял, какое страшное оскорбление нанес пруссак всем присутствующим, но не решился ответить тем же, чтобы не выдать свое знание еще одного чужого языка.

Он знал, почему пруссак выбрал сабли. Фон Шелинг был массивнее, тяжелее, один его удачный удар мог рассечь противника пополам.

Улыбка на лице Ника стала еще шире, но волчьи глаза не сулили фон Шелингу ничего хорошего.

– Что ж, сабли – солдатское оружие. Посмотрим, кто из нас настоящий солдат.

 

18

– Ты не имеешь права заставить меня сидеть в комнате, будто я посторонний тебе человек. Здесь даже нет врача. Что, если ты будешь ранен? – Мерседес заговорила об этом, едва они очутились вдвоем в своих покоях.

– Ты не можешь сопровождать меня. Дуэль – неподходящее зрелище для женщины. Когда мужчина дерется на дуэли, присутствие любимой женщины вносит смятение в его душу.

– Я не из тех, кто визжит от страха и падает в обморок, – заверила его Мерседес. – О, Лусеро. Я боюсь за тебя!

– Благодарю за то, что ты так тревожишься обо мне, но, поверь, твои страхи напрасны. Я знаю, как справиться с фон Шелингом, – Ник говорил нарочито спокойно. – Теперь давай займемся твоими ранами…

Он осторожно повернул ее спиной к себе и начал расстегивать крючки ее бального платья.

– Будет только справедливо, если я немного подлечу тебя после того, как ты столько времени потратила на мои царапины.

Она чуть вздрогнула, когда он обнажил ее правое плечо. Уродливый синяк уже начал проступать на ее нежной золотистой коже. След руки негодяя! У Ника перехватило дыхание, и ярость вновь, словно океанский прилив, стала накатываться на него.

Мерседес догадывалась, какие чувства испытывает сейчас ее муж. По ее мнению, раны были пустячны. Она повернулась к Лусеро, чтобы сказать ему об этом, но, встретив его холодный взгляд, в котором читалось только одно желание – убивать, осеклась. В этот момент ей даже стало почти жаль фон Шелинга.

– Я бы предпочел просто забить его до смерти кулаками, – прорычал Ник.

Его пальцы легко пробежались по ее плечам. Потом он сбросил с нее разорванное платье. Оно упало на ковер, а он принялся расстегивать ее кружевное белье.

– Я положила начало этому, Лусеро. Агнес сказала, что я подбила ему глаз, – попробовала пошутить Мерседес, но он не принял ее шутку.

Ник еще раз нежно потрогал отметины, оставленные на ее теле руками фон Шелинга, а затем заключил Мерседес в объятия.

– Когда я думаю, что кто-то другой касался тебя… причинил тебе боль…

Она ощутила, как он весь дрожит.

– Со мной все в порядке, Лусеро. Тебе частенько доставалось куда больше. – Она нежно провела пальцем по шраму на его щеке.

– Этот подлец посмел дотронуться до тебя, – с отчаянием в голосе произнес Ник, вспоминая, как грубо и дико поступал с Мерседес его сводный брат и как он сам чуть не овладел ею насильно, когда вышиб дверь ее спальни.

– О, Мерседес, я сожалею, я так сожалею обо всем, что было у нас в прошлом.

Она догадывалась, что не грубость фон Шелинга доводит его до отчаяния, а именно чувство собственной вины. Но как один и тот же человек мог быть таким разным – хладнокровным мерзавцем в их первую брачную ночь и нежным, заботливым, любящим ее всей душой сейчас? Тот ли это человек? Нет, она не должна и думать об этом.

– Я сделаю тебе холодный компресс, – сказал Ник, намочив в фаянсовой раковине полотенце. Ему надо было занять себя хоть чем-то, чтобы умерить охватывающие его приступы слепой ярости. – Сядь, пожалуйста, – мягко попросил он Мерседес.

Она подчинилась. Оставшись в одной нижней рубашке и панталончиках, она присела на край кровати. Он смыл с ее лица запекшуюся кровь. Прикосновения его были так ласковы, так бережны, что у нее на глазах невольно выступили слезы. Никто никогда в жизни так не лелеял ее.

Ник раздел ее донага с терпением и сноровкой самой заботливой няньки и приложил прохладную влажную ткань к ее ранам и синяку.

– Как это чудесно, – произнесла она, словно во сне. – Никакая сестра милосердия не сравнится с тобой.

– Солдатам на поле боя приходится чаще всего самим обрабатывать свои раны. Врачей мало, а те, кто есть, сущие мясники, а не доктора.

– Боже, какой ужас! – Ее глаза округлились в страхе. – Обещай мне, что ты больше никогда не отправишься на войну.

Она вцепилась ногтями в его запястья, притянула его к себе. Ник с шутливой готовностью закивал головой.

– Зачем мне война, когда у меня есть ты? Постель – наше поле брани.

– Я так люблю тебя! Я не хочу тебя потерять…

Сказывалось нервное напряжение. Расслабившись, Мерседес отчаянно захотела спать. Он укрыл ее покрывалом, затем сам быстро разделся и лег рядом с нею, прижал ее подрагивающее прохладное тело к себе, стремясь согреть, защитить и успокоить любимую.

Ник не испытывал сейчас к ней вожделения. Он лишь хотел держать ее в объятиях, оберегая от всех жестокостей мира.

Наконец и он уснул.

Среди ночи Мерседес вдруг беспокойно зашевелилась. Она вновь переживала тот момент, когда фон Шелинг тянулся к ней похотливыми руками, вдавливался мокрым ртом в ее губы, рвал на ней платье, а она не могла спастись от него бегством.

Николас тотчас проснулся, принялся ласкать ее, успокаивающе нашептывать нежные слова:

– Тише, тише, моя любимая. Это всего лишь сон. Ты в безопасности.

Мерседес ощутила в темноте контуры его тела, уловила знакомый запах, услышала биение его сердца. Она подставила ему свое лицо для поцелуев, прошептала:

– Люби меня, прошу… пожалуйста.

Он колебался:

– А тебе не будет больно? Ты уверена?

Но едва Ник успел это произнести, как она прижалась к нему в каком-то отчаянном порыве, покрыла жадными поцелуями его подбородок, шею и плечи. Он не мог противостоять ее неистовому желанию, она как бы вдохнула в него жизнь, пробудила в нем ответный голод по женской плоти.

Мерседес призывно раскинулась на кровати, а он навалился на нее всей тяжестью. Ушибы и царапины по-прежнему болели, но ей не было до них дела, она забыла о боли, когда его возбужденная плоть заполнила ее, принося облегчение и сладостное забытье.

Мерседес плотно сдвинула ноги, словно пытаясь удержать его, и услышала, как он хрипло застонал в порыве страсти. Его руки ласкали ее во все убыстряющемся лихорадочном ритме. Ник неожиданно перекатился на спину, поднял ее высоко над собою, и она оказалась на нем. Волосы ее свесились и прикрыли груди золотым шелковистым занавесом. Кончики мягких локонов щекотали и дразнили его высоко поднявшийся фаллос.

Николас положил ладони на ее ягодицы, вновь приподнял ее ставшее невесомым тело и выдохнул:

– Я в твоей власти…

Ее рука потянулась к горячей, напряженной плоти. Он опять застонал и выгнулся дугой ей навстречу, когда Мерседес направила его внутрь себя, в свое увлажненное, трепещущее от желания лоно. Затем медленно – мучительно медленно – она позволила ему заполнить всю себя, наслаждаясь этой сладкой пыткой и той ролью, которая досталась ей сейчас в любовной игре.

Она управляла его порывами. Она была хозяйкой положения.

Неизъяснимая сладость соединения двух тел изгнала все дурные мысли прочь. Уже ни она, ни он не думали о том, что скоро наступит утро, забыли о предстоящем поединке, о нависшей над Ником угрозе. Сейчас он был здесь, с нею, вне опасности, он любил ее, он доставлял наслаждение и ей, и себе.

Ник сжал ее груди, и нежные соски мгновенно напряглись, и он стал целовать их поочередно, вкладывая всю свою страсть, всю любовь и восхищение этой женщиной в каждый поцелуй. И, словно в ответ на его ласку, бедра Мерседес начали двигаться в нарастающем темпе.

В конце концов он потерял власть над собой и слишком быстро изошел семенем, но, желая удовлетворить и ее, обхватил руками ее бедра и продолжил движение уже в замедленном, почти ленивом ритме.

Такая деликатная, сладостная ласка напрочь лишила ее сознания. Она полностью слилась с любимым мужчиной.

Дрожь пронизала ее насквозь. Ник понял, что она близка к экстазу, когда из ее полуоткрытого рта вырвался протяжный крик, а ногти впились в кожу на его груди. Она опускалась и поднималась над ним, пока не довела и его, и себя до полного изнеможения.

Последние всплески страсти были, может быть, наиболее упоительны. Они все еще никак не могли расстаться друг с другом, нежная сила притягивала их тела. Поцелуи и ласки все продолжались. Они на какое-то время превратились в единое существо, исполненное одной общей радостью. Его руки, обвившие ее хрупкое тело, создавали иллюзию уютного гнездышка, в котором она могла пробыть хоть целую вечность.

Еще не рассвело, когда Ник осторожно выскользнул из постели, заботливо прикрыв обнаженную Мерседес простыней. Он быстро оделся, не потревожив ее. Самой подходящей одеждой для этого утра ему показалась белая просторная рубаха и мягкие брюки – одежда, которая дала бы ему максимальную свободу движений в предстоящем поединке.

Проверив еще раз, действительно ли Мерседес спит, Ник обулся и направился к двери, но на полпути задержался и бросил еще раз взгляд на золотистую головку женщины, покоящуюся на смятых подушках.

Его жена! Внезапно Ник ощутил непреодолимое желание назвать ее своей женой перед алтарем, произнести самому и услышать от нее брачную клятву, дать ей свою истинную фамилию. Но у него не было этой фамилии, хотя он и был сыном дона Ансельмо. Чтобы удержать ее при себе, Ник должен был продолжать маскарад, выслушивать, как она называет его именем брата. Он жаждал, чтобы с ее губ срывалось его собственное имя, а не «Лусеро».

Мысленно обозвав себя идиотом, он покинул комнату, тихо прикрыв за собой дверь. При звуке защелкивающегося замка Мерседес сбросила с себя покрывало и приподнялась с подушек. Резкое движение заставило ее поморщиться от боли. Все-таки «галантные» притязания прусского офицера ей дорого обошлись. Она без сожаления кастрировала бы этого мерзкого ублюдка осколком от бокала шампанского. Она должна была поступить так, тогда ее мужу не пришлось бы рисковать жизнью, мстя за поруганное достоинство жены.

Все ее мысли занимал теперь только Лусеро. Торопливо она натянула на себя темно-серую амазонку. Времени оставалось совсем немного. Если, конечно, все пойдет так, как они задумали.

Кто-то резко постучался в стеклянные балконные двери. Она быстро пробежала по ковру и повернула дверную ручку.

Агнес дю Салм ворвалась в комнату.

– Вы готовы? Прекрасно! – Принцесса окинула Мерседес изучающим взглядом и осталась, видимо, довольна выбранным ею нарядом.

– Как вы попали на балкон? – недоумевая, спросила Мерседес.

Принцесса усмехнулась:

– Не забудьте, что я акробатка. Перебраться по карнизу с одного балкона на другой легче, чем балансировать на одной ноге на спине скачущей лошади, поверьте мне. Я считаю, что мы меньше привлечем внимания, если не воспользуемся парадным входом. Я помогу вам спуститься по водосточной трубе. А цепляясь за ветки бугенвиллей, мы перемахнем через ограду во двор. Я подкупила мальчишку-грума, и он держит для нас двух оседланных лошадей.

– Вы просто удивительны! – восхитилась Мерседес. – Я так благодарна вам за участие.

– Пуфф! – фыркнула принцесса. – Это лишь мелочь по сравнению с тем, чем я вам обязана. В конце концов, ваш, донья Мерседес, супруг собирается избавить мир от этой свиньи Арнольда, а за это мы с Салми будем вам по гроб благодарны.

– Я только молю Бога, чтобы лейтенант не ранил Лусеро в процессе этого избавления, – произнесла Мерседес, нервно кусая губы.

– Если Лусеро Альварадо хоть наполовину так же опасен, как он выглядит, то после сегодняшнего поединка Арнольд фон Шелинг уже не сможет никого ранить, – с уверенностью заявила принцесса. – По коням, моя дорогая. Я смотрю, горизонт уже светлеет.

Солнце медленно поднималось над остроконечными пиками Сьерра-Мадре, словно громадный шар из расплавленного золота. Его желтые лучи съедали темноту, окутывающую пространство у подножия гор. Вдали, на вершине холма, виднелось круглое отверстие, обшитое неотесанным деревом, черное, как врата ада. Оттуда тянулись цепи, прикрепленные к огромной лебедке. Это был вход в серебряный рудник Варгаса – источник его сказочного богатства.

Николас, сопровождаемый принцем Салм-Салм, который согласился быть его секундантом, молчал всю дорогу. Принц тоже не проронил ни слова, погруженный в собственные мысли.

Двое мужчин обследовали площадку будущего поединка. От глаз профессионалов не могла укрыться даже малейшая деталь – кому солнце будет светить в глаза, у кого под ногами будет рыхлее почва.

– Взгляните, дон Лусеро. Здесь камешки ненадежны. Если Арнольд загонит вас сюда, то сможет использовать свое превосходство в весе, а вы не попрыгаете здесь, как бы вам этого ни хотелось.

– Вот почему он и выбрал сабли. Его удары будут сильнее моих…

– А вы еще сомневаетесь? – Принц усмехнулся. – Безумный немец все равно остается расчетливым немцем. Он пруссак и рожден для того, чтобы воевать. Его бы взяли в прусский генеральный штаб, если б не проблемы с женщинами. У него всегда были проблемы, потому что он жесток и глуп, но силенок у него хватает.

Ник представил себе характер будущего соперника.

– Что ж! Я понимаю теперь, почему он добивался дуэли со мной. Он помешался на утверждении своей личности. Хотя не могу догадаться, зачем он выбрал меня из всех прочих гасиендадо?

– Потому что вам, дон Лусеро, как я заметил, есть что терять.

Ник не ожидал, что принц Салм-Салм будет настолько проницателен. Позвякивающие на мундире многочисленные ордена и репутация легкомысленного придворного, оказывается, скрывали под этими покровами знание человеческой души и жизненный опыт.

Стук копыт по каменистому склону холма возвестил о приближении соперника и его секундантов. Фон Шелинг позаботился о том, чтобы собрать вокруг себя внушительную компанию. Дон Герман Руис, потерявший руку на войне и поэтому уважаемый всеми ветеран, согласился стать его секундантом.

Не поленился встать с рассветом и старый дон Энкарнасион, владелец всех окрестных земель, которые можно было обозревать с этой вершины.

Именно он низко поклонился принцу и Фортунато и спросил, соблюдая обычный ритуал:

– Могу ли я что-то сделать, чтобы предотвратить этот поединок?

– Ничего! – произнес Фортунато ясным и четко прозвучавшим в тишине голосом.

– Тогда, раз вы готовы, выбирайте оружие.

Николас не захотел утруждать себя открыванием обшитого черным бархатом тяжелого ящика. Дон Герман сам занялся этим делом. Тускло сверкнули в рассветных лучах две сабли.

Таким же мрачным огнем вспыхнул здоровый глаз фон Шелинга. Другой его глаз заплыл багровым синяком. Мерседес сказала правду – она отметила клеймом своего обидчика. Эта мысль согрела душу Фортунато, но еще больше заставила его возненавидеть противника.

Ник достал из ящика поочередно обе сабли и несколько раз взмахнул ими.

– По-моему, они одинаковы… Я выбираю эту. – Он остался с той, которая оказалась в его правой руке.

Дон Руис низко поклонился и вручил оружие фон Шелингу.

– Дуэль начнется, когда я подам знак, и прервется при появлении первой крови… если соперники будут удовлетворены. – Так заявил старый дон Варгас, тревожно оглядывая изготовившихся к сражению мужчин.

Фон Шелинг обнажил зубы в хищной акульей ухмылке.

– Я разрублю тебя на две половины, подонок! – сказал он по-немецки.

Никто из окружающих, кроме Ника, не понял смысла, но все уловили ненависть в его интонации.

– Не спеши, мон шер! – язвительно парировал Фортунато. – Неизвестно, как дело обернется. Синяк под глазом ты уже получил от женской ручки, а от моей руки ты… умрешь. Моя супруга жалеет, что не кастрировала тебя осколком бокала, который ты поднес ей там, в саду. Тебе было бы лучше сбежать подальше, пока она до тебя не добралась. Впрочем, ты нигде не спрячешься от возмездия.

Ник с удовольствием наблюдал, как его оскорбления действуют на пруссака. Лицо лейтенанта налилось кровью, зато рука, сжимающая эфес сабли, побелела.

Чем-то мексиканский гасиендадо испугал неустрашимого прусского дуэлянта. Может быть, он что-то не понял, попал не в ту страну, не с тем противником ввязался в поединок. Но если он убьет дона Лусеро, то рано или поздно овладеет золотоволосой вдовой и докажет себе и всем остальным, что он настоящий мужчина.

Дон Энкарнасион громким голосом пробудил лейтенанта от грез:

– Если вы не отказываетесь от поединка, то… начинайте.

В последнюю перед дуэлью ночь фон Шелинг приобрел много друзей, вернее, приятелей и собутыльников. Для молодых гасиендадо дуэль была развлечением, чем-то вроде петушиных боев. Ну а если в финале аттракциона появится труп, то почему бы не повеселиться на похоронах и здорово не напиться на поминках.

Чтобы еще поддразнить соперника, Ник пошутил:

– У меня в запасе парочка фокусов. Я их выну в свое время из рукава и развлеку господина лейтенанта.

– Я выпущу из тебя кишки, – пробормотал лейтенант.

– Черт побери, я уже вижу, как твой гроб опускается в могилу!

Так противники подзадоривали друг друга, сходясь на положенное расстояние.

Еще не скрестились тяжелые сабли, как уже началась психологическая дуэль.

Для пруссака, приверженного к строгому этикету дуэли, появление посторонних зрителей было и непонятно, и неприятно. Но к вершине холма устремилась толпа всадников, пробудившихся от пьяного сна молодых гасиендадо, и женщин, с которыми они проводили ночь. Для молодежи это зрелище было нечто вроде корриды.

Дон Энкарнасион предпочел бы, чтобы кровавый спектакль не разыгрывался в его владениях. Он с осуждением посматривал на нежеланных гостей. Они отвлекли внимание дуэлянтов и их секундантов, поэтому Агнес и Мерседес вскарабкались на холм с другой стороны, никем не замеченные. Лошадей они укрыли в тени сосен, растущих у подножия холма.

Нику требовалось время, чтобы привыкнуть к неудобному оружию. Оба соперника были примерно одного роста, но фон Шелинг весил побольше. Его руки и грудь бугрились выпуклыми мускулами. Ник мрачно отметил, что ему придется рубиться на саблях с истинно германским «мясником».

Он заранее продумал свою тактику. И теперь, видя воочию, кто ему противостоит, решил, что она должна сработать. Лишь сам дьявол мог бы помешать ему. Во время службы в Иностранном легионе он усердно посещал уроки товарища по оружию, бывшего учителя фехтования из Нового Орлеана по имени Андре Виши.

Перед его мысленным взглядом мелькнуло заносчивое лицо стареющего галла, считающего, что искусство фехтования – величайшее из искусств, и оно родилось во Франции.

– Нет, нет, Ник! Сабля не оружие джентльменов. Ею можно только рубить наотмашь, как мясник рубит туши и разделывает их на бифштексы. Если тебе придется сражаться с подонком, который выберет саблю, значит, он хочет победить тебя лишь грубой силой. Не старайся парировать его удары, иначе твоя рука скоро устанет, кружись вокруг него, порхай, как бабочка, и пусть он рубит своей саблей воздух.

Мерседес видела, как фон Шелинг заставил Лусеро пятиться от его могучих ударов. Ее муж избегал скрещения сабель, не парируя выпады противника, он отступал и кружился вокруг пруссака, но пространство для его маневров постепенно сужалось.

Мерседес до крови закусила губу, чтобы сдержать тревожный крик. Ее рука опустилась в карман юбки, где был спрятан «кольт» тридцать второго калибра, заблаговременно ею заряженный. Прикосновение к рукояти охладило ее вспотевшую ладонь.

«Бог меня простит, если я застрелю фон Шелинга! Я обязана спасти своего супруга… А если он не мой супруг?»

Даже в этот страшный момент сознание Мерседес не покидала жуткая мысль, что она полюбила самозванца. Два разных человека, две души, два противоположных характера не могли жить в одном телесном облике. С каждым днем, с каждым своим поступком мужчина, который завоевал ее любовь, все менее походил на ее прежнего супруга.

– Арнольд использует свое превосходство в весе, – Агнес со знанием дела комментировала поединок. – Салми предсказывал это! Теперь одна надежда на то, что твой красавчик муж окажется достаточно подвижным и увертливым, чтобы измотать этого неуклюжего быка. Но, по-моему, он именно так и действует.

Николас в очередной раз избежал разящего удара фон Шелинга и мрачно усмехнулся, наблюдая, в какую слепую ярость впадает его противник, чувствуя, что поединок складывается не так, как ему хотелось.

Фортунато по-прежнему соблюдал безопасную для себя дистанцию и не тратил силы, отбивая рассекающие со свистом воздух удары вражеской сабли. Он не прибегал к рубящим ударам, зато, ловко вращая кистью руки, наносил уколы острием тяжелого оружия и мелкие порезы то тут, то там, но фон Шелинг, казалось, был невосприимчив к боли.

«Орудуя саблей, будь точен, как пикадор, колющий копьем быка», – советовал когда-то Нику легионер Андре. К сожалению, животное в образе человека, которое видел перед собой Ник, походило скорее на медведя из сказочного Черного Леса, чем на испанского быка.

Оба соперника уже покрылись потом и пылью, поднятой ими на каменистой площадке, на которой они совершали свои замысловатые маневры. Несколько раз Николас едва не терял равновесия, изгибаясь и уворачиваясь от смертельно опасных атак фон Шелинга.

– Ну что, притомился? – дразнил Ника пруссак.

– Нет, я заскучал, – откликнулся Ник, уходя резко влево от летящей на него сверху сабли.

И все же его клинок коснулся вражеского клинка, и хотя соприкосновение было лишь скользящим, он ощутил по страшной отдаче в руке и плече, какую мощь вложил в свой удар фон Шелинг.

Еще с полдюжины таких ударов, принятых на свою саблю, и Ник уже не способен будет даже поднять это чертово оружие мясников.

Он пританцовывал, как боксер, вокруг самодовольно ухмыляющегося лейтенанта, не атакуя, даже не расходуя энергию на ложные выпады и финты. Он просто выжидал.

Снова пруссак, выгнувшись вперед, нанес рубящий удар сверху, и снова Ник парировал его сбоку, успев уйти влево. Однако на этот раз он ответил не классическим кавалерийским замахом над головой, а вывернутой кистью руки хлестнул противника лезвием.

Это движение было молниеносным, как бросок гремучей змеи. Сабля Ника скользнула по вытянутой правой руке фон Шелинга, оставив глубокий разрез на его выпуклом, могучем бицепсе. Наконец-то пруссак поморщился, ощутив боль. Он тотчас попытался в ответ рубануть противника, но сделал это неуклюже. Сабля просвистела в воздухе. Фортунато же, легко перемещаясь, удалился на безопасное для себя расстояние.

Вскипев гневом, фон Шелинг чертыхнулся и пустился догонять в досаде неуловимого, более ловкого соперника. Пруссак решил схитрить, изобразив, будто собирается вновь рубить сверху, но быстро поменял направление удара. Сабля очертила дугу сверху вниз и уже с нижней точки полоснула с силой по правому боку Николаса.

Застигнутый врасплох обманным маневром соперник, уступающий пруссаку в физической массе, был вынужден принять на лезвие своей сабли всю мощь его удара. Сокрушительный толчок вывернул ему плечо, и по злорадному блеску, вспыхнувшему в серых глазах фон Шелинга, он понял, что тот догадался об этом.

Но опять Ник заставил своего приземистого врага расплатиться за временный успех. Едва заметный поворот кисти руки, и вот уже фон Шелинг взвыл от боли, когда кончик сабли Фортунато оставил глубокую рану в его трехглавой мышце.

– Ты думаешь измотать меня? Не выйдет! – произнес пруссак по-испански. Он желал, чтобы в его тоне звучала насмешка, но тяжелое дыхание выдавало его усталость.

– Я думаю, что ты истечешь кровью, как свинья на бойне. А ты на самом деле свинья! – отозвался Фортунато.

Никто не считал лейтенанта умным человеком, но даже этот тупица начал осознавать, что одной грубой силой он ничего не добьется. Пора было менять тактику. Он стал медленно подкрадываться к своему мучителю вместо того, чтобы гоняться за ним, как делал раньше. Одновременно он старался уязвить его самолюбие, произнося на своем чудовищном испанском:

– Креольский ублюдок! Недоносок! Вы все гораздо лучше пляшете фламенко, чем воюете!

Не обращая внимания на возмущенный свист собравшихся вокруг молодых гасиендадо, фон Шелинг сделал выпад с целью, казалось бы, нанести очередной бесполезный удар сверху. Все вроде повторялось – сабля Ника вскинулась вверх для защиты, а сам он скользнул влево. Тогда фон Шелинг и продемонстрировал заготовленную ловушку. Он удержал равновесие, не вкладывая всю силу в сабельный удар, а затем, подавшись вперед, перехватил руку Ника с саблей своей свободной левой рукой. Локтем же правой руки он ударил худощавого противника в челюсть. Тут уже сказалась разница в весе соперников. Ника отбросило, как пушинку, и он растянулся на земле.

Пруссак на мгновение заколебался, услышав вырвавшийся у всех зрителей одновременно возмущенный крик. Дон Патрисио и дон Доротео тотчас же шагнули вперед, готовые схватиться за оружие, протестуя против нарушения фон Шелингом правил дуэли. К счастью, короткая заминка дала Фортунато возможность немного оправиться после удара.

Когда фон Шелинг направил острие своей сабли вниз, чтобы проткнуть насквозь врага, пригвоздить его к каменистой мексиканской земле, Фортунато откатился в сторону, привстал на одно колено и успел взмахнуть лезвием, поразив ногу пруссака.

Фон Шелинг издал звериный вопль. С громким проклятием он повалился на спину. Ник встал, шатаясь. Лейтенант был залит кровью, но правое плечо Фортунато пронзала боль, и все двоилось у него в глазах.

«Бог мой! Неизвестно кому из нас хуже», – мелькнула у него мысль.

Николас решил, что все-таки ему, хотя противник истекал кровью. Что ж, настало время подводить итог поединку. Фортунато взял саблю в левую руку – сейчас было не до того, чтобы скрывать свое умение действовать одинаково умело обеими руками. Он посмотрел в лицо фон Шелинга, искаженное ненавистью, и ему стало почему-то легко на душе. Ник вновь очутился в родной для него стихии опасности, риска, борьбы не на жизнь, а на смерть.

Затем громко и с расчетливой медлительностью он произнес оскорбительную фразу по-немецки.

Агнес дю Салм-Салм выучила родной язык своего супруга и привыкла к некоторым вульгарностям в речи профессионального солдата и его друзей. Но то, что произнес Ник, даже ее вогнало в краску.

– Что он сказал? – хриплым шепотом спросила Мерседес. В горле у нее пересохло, рука все еще сжимала спрятанный под платьем пистолет.

– Это касается родителей Арнольда, – принялась сочинять принцесса. – Нечто насчет того, что его мамаша была женщиной… без моральных устоев и имела… сношения с существами… которых содержат на скотном дворе… Остальное дополни сама.

Но все внимание Мерседес было обращено на прусского лейтенанта, на то, как он отреагировал на оскорбление.

Его голова дернулась, будто от пощечины. С мычанием, похожим на рев, он сделал выпад. Николас легко отразил удар и прижал своей саблей саблю врага к земле. Могучая правая рука пруссака уже лишилась своей устрашающей мощи.

Фортунато приблизился к нему вплотную, удерживая оружие в неподвижности. На какие-то считанные мгновения две пары ненавидящих глаз сомкнулись и не могли оторваться друг от друга. Затем Ник ударил фон Шелинга коленом в живот. Лейтенант взвыл, перевернулся, подставив врагу спину, и Фортунато, как заправский матадор, приподнявшись на цыпочки, точно нацелил острие своего оружия и проткнул спину пруссака, вонзив конец сабли в сердце.

«Как быка на арене, не правда ли, Андре?» – мысленно усмехнулся он.

Мерседес преклонила колени на острые камни и убрала пальцы с рукояти пистолета, который так и не понадобился.

Он не нуждался в ее помощи – этот незнакомец, который так искусно управлялся левой рукой, как и правой, который свободно изъяснялся чуть ли не на всех европейских языках.

«Наверное, он знает и такое, о чем никакой гасиендадо и не слышал!»

Она не имела права и дальше лгать самой себе. Она, Мерседес Альварадо, носит в своем чреве ребенка, зачатого от мужчины, который не является ее мужем. Прости ее, Господь, но она любит этого мужчину! Ради него она была даже готова совершить убийство.

– Нам лучше удалиться, пока нас не заметили. Салми наверняка будет в ярости, так же, как и твой очаровательный, но грозный Лусеро. Ах, какой он боец!

Агнес продолжала воздавать ему хвалы на всем обратном пути от места дуэли к дому. Мерседес упорно молчала.

 

19

Мерседес нервно мерила шагами спальню, бросая взгляды на стрелки часов на каминной полке. Скоро она встретится с ним лицом к лицу.

Он столько знает о семье Альварадо, о слугах, о поместье, о детстве Лусеро. Конечно, все это сам Лусеро поведал ему, никто другой этого сделать не мог. Но почему он так поступил? Может быть, любимый ею человек угрожал жизни Лусеро? Может быть, он даже убил его? О Пресвятая Дева, пусть это будет не так! Хотя он способен убить – это очевидно. Уже дважды Мерседес видела, как он убивает своих противников, причем расчетливо, умело, безжалостно. Даже при вспышках гнева внутри он холоден. Но и доброта ему не чужда… Он рисковал жизнью, спасая собаку. Лусеро никогда такого не сделал бы, а уж тем более не дал бы свое имя Розалии.

Ее любимый гораздо более достоин любви, чем Лусеро. Он лучше Лусеро во сто крат, и он любит ее… Все же окружающие принимают его за Лусеро. А как может быть иначе, если внешне они похожи, как две капли воды.

«Потрясающий трюк пришел в голову Лусеро – подослать мне своего двойника и тем обесчестить меня», – решила Мерседес.

Такой негодяй, как Лусеро, вполне был способен на такое.

Но двойник полюбил ее. И заронил в нее свое семя.

Мерседес находила некоторое, правда, очень слабое, утешение в мысли о том, что следующий хозяин Гран-Сангре, возможно, унаследует добродетели своего отца. Но это не решало ее моральные проблемы. Она отдалась человеку и полюбила его, даже не зная его настоящего имени.

«Если б Святая церковь отпустила мне грехи, если б я могла исповедаться…»

Но Мерседес знала, что это неосуществимо. Ни один священник, а уж тем более падре Сальвадор, не поверит ей. Они примут ее за сумасшедшую. Или еще хуже – ей поверят, и что тогда? Ее обвинят в том, что она поддалась похоти и совершила супружескую измену. Ей придется разлучиться с любимым человеком на веки вечные.

Она приложила ладони к пылающему лицу и дала волю слезам, которые едва сдерживала в присутствии принцессы Агнес.

«Я заплуталась… я пропала… я неисправимая грешница, я шлюха. Даже если я сообщу всем, что он самозванец, я все равно останусь такой».

Мысль о том, что, выдав его, она уже никогда не ощутит его прикосновения, не услышит его голос, была невыносима. Мерседес всем своим существом желала только одного – пробыть рядом с этим человеком до конца дней своих.

Спустя час Николас вошел в комнату и обнаружил Мерседес, лежащую на кровати в платье для верховой езды.

До этого, в холле, принцесса Агнес при встрече улыбнулась ему заговорщицки, будто они оба хранят какой-то общий секрет. Поздравляя его с победой, она произнесла несколько фраз по-немецки. Он мысленно обозвал себя трижды дураком за то, что выдал знание этого языка во время поединка.

Теперь, видя распухшее от слез личико Мерседес, Ник укорял себя еще больше.

Он молча приблизился, присел на край кровати. Она встрепенулась, резко приподнялась, из кармана ее выпал «кольт». Тускло поблескивая, он лежал на покрывале между ними.

Ник узнал это оружие. Он сам вручил его ей, чтобы она могла защитить себя в случае необходимости где-то за пределами гасиенды.

Он посмотрел на нее вопросительно.

– Да, я была там… и… да, я застрелила бы его, если б пришлось… – шептала она обреченно.

Мука в ее взгляде причиняла ему большее страдание, чем сабельные удары.

– Я рад, что не пришлось…

Сказав это, Ник, затаив дыхание, стал ждать ее слов, ее взрыва, ее обвинений. Несомненно, она разгадала его тайну.

Но Мерседес неожиданно кинулась ему в объятия, в отчаянии повисла на нем:

– Я так люблю тебя! Ради тебя я готова на все…

Ник погрузил лицо в волны ее волос.

– Не плачь, любимая, не плачь, – умолял он ее.

Мерседес с трудом подавила рыдания, всхлипнула несколько раз, вытерла заплаканные глаза. Ее лицо осветилось робкой улыбкой.

– Я, должно быть, выгляжу как пугало. Это из-за ребенка у меня такие перепады в настроении. Другие женщины переживают то же самое. Так мне говорили. Скоро это пройдет, как и тошнота по утрам.

– Для меня ты все равно прекрасна и такой будешь всегда. Моя любовь к тебе на всю жизнь.

Как он желал, чтобы она поверила ему и… простила его.

Но Ник не решался ни просить ее об этом, ни произнести хоть слово о том, что черной тенью легло между ними.

После ужина, когда леди удалились из-за стола, дон Энкарнасион пригласил джентльменов в свой кабинет, где их ждали кубинские сигары, выдержанный коньяк и портвейн. Все мужчины избегали упоминать о кровавой, выходящей за рамки правил дуэли, свидетелями которой они были на рассвете. Большинство гостей было глубоко уязвлено оскорбительными выкриками фон Шелинга насчет креолов и их умения воевать, но то, что один из них так безжалостно обошелся с противником, так хладнокровно заколол его, поверженного на землю, словно скотину, предназначенную на убой, вызывало у всех чувство неприятной неловкости.

Разговор, как всегда, зашел о политике. – Я слышал, что республиканцы намерены штурмовать Эрмосильо, – сказал Патрисио, нервно раскуривая сигару.

– А что собирается предпринять Базен по этому поводу? – Доротео обратился с этим вопросом к принцу.

Феликс дю Салм не спешил с ответом, дегустируя великолепный портвейн из подвалов дона Варгаса. Когда он наконец заговорил, его слова показались всем слишком обтекаемыми, а по выражению лица нельзя было понять, что он на самом деле думает.

– Трудно сказать, что будет, господа. Как известно, генерал Базен не получил от Наполеона дополнительных подкреплений, о которых просил.

– Ха! – презрительно произнес Герман Руис. – Пока мы здесь болтаем, периметр французских позиций все сжимается. Скоро они спрячутся за стенами Мехико, отдав всю остальную территорию.

– Такой поворот событий никогда не исключал наш император. Он давно планировал взять под контроль своими силами всю страну, когда французы уйдут оттуда. Одной из причин, по которым я предпринял поездку на север, как раз и является сбор информации из первых рук и последующий доклад Максимилиану о том, как лучше осуществить замену французского присутствия мексиканским.

– Значит, это правда, что Наполеон Третий приказал Базену возвращаться домой? – напрямик спросил проницательный дон Энкарнасион, уловив скрытый подтекст в многословных рассуждениях принца.

– Такое ожидается, но не в ближайшие месяцы. Возможно, в будущем году или еще позже, – осторожно ответил принц. – Французское присутствие в Мексике нужно лишь для поднятия авторитета мексиканского императора и утверждения его власти в стране.

– А готовы вы и дальше поддерживать эту власть? – спросил Николас, ставя своего недавнего секунданта в нелегкое положение. Но ему необходимо было узнать реакцию гасиендадо на разъяснения принца.

Салм-Салм помрачнел:

– Я не буду обманывать вас, заявляя, что тысячи хорошо вооруженных солдат вот-вот начнут патрулировать все дороги, все города и деревни такой необъятной страны, как Мексика. У нас нет такого количества солдат. Разумеется, мы нуждаемся в поддержке таких людей, как вы, – землевладельцев благородного происхождения, готовых обнажить меч и встать на защиту монархии. Материальная помощь нам также крайне необходима.

– Многие из нас уже сделали и то, и другое. И многим пожертвовали ради императора, – негромко произнес Руис. Его пустой рукав служил подтверждением этих слов.

Пока продолжалась кажущаяся нескончаемой пикировка старших по возрасту гасиендадо с принцем, Ник хранил молчание. Герман Руис и дон Энкарнасион с друзьями презрительно отзывались о французах, бросающих императора и его сторонников на произвол судьбы. Они все с большим негодованием упрекали их за измену, за нарушение обещаний.

Мариано, как и Николас, тоже помалкивал, причем на лице его отражалось скучающее, отсутствующее выражение, словно разговоры о политике вовсе не интересовали его.

«Какую игру затеял Мариано?»

Ник надеялся, что скоро он это выяснит. Если Урсула Варгас не сочиняет сказки и ей можно верить, то ее супруг и сегодня ночью отправится на таинственное свидание.

Обмен мнениями между гасиендадо и принцем приобрел неприятный и нежелательных оттенок, когда изрядно подвыпивший юный Сильвано Завало провозгласил тост:

– За разгром неучей-пеонов и их индейского вождя! Нам не нужны французские пушки и помощь каких-то европейцев, чтобы вернуть Мексике ее былое величие!

Бледный, но с ярко горящими голубыми глазами юноша окинул презрительным взглядом окружающих принца адъютантов – австрийцев, пруссаков, всех пришельцев из Европы.

Некоторые горячие головы тут же подхватили:

– Да здравствует Мексика!

– К стенке Хуареса и его банду!

– Этому сброду власть не по зубам!

– Скотине место на пастбище или в хлеву, а не во дворце!

Фортунато разглядывал лица молодых креолов, выслушивая их самоуверенную браваду. Не без иронической усмешки он вспомнил яростные речи, полные горькой обиды и пустой похвальбы, которые произносили за ужином американские конфедераты, посетившие Гран-Сангре. В случае поражения этим неопытным, но избалованным богатым мальчикам придется расплачиваться по такому непомерно страшному счету, который даже жесткие янки не предъявляли побежденным южанам.

Впервые Ник ощутил, что порученная ему миссия шпионить за Варгасом и его друзьями не так уж дурно пахнет, как он ранее считал. Дай волю этим разбушевавшимся гасиендадо, и они зальют кровью страну, подрубят сук, на котором сидят, уничтожив всех тех, кто гнет на них спину и кормит их.

Вскипая от возмущения, но сдерживаясь, Ник поискал глазами своего новообретенного приятеля – принца Салм-Салм. Пруссак не скрывал, что он сильно разгневан. Сузив глаза и напрягшись, он выслушивал невежественные упреки и оскорбления в адрес профессиональных солдат, которые не способны справиться с партизанами. Однако, как эмиссар императорского двора, посланный с миссией доброй воли и для изучения обстановки на местах, он вынужден был стоически молчать.

Дон Энкарнасион поспешил вмешаться и дал зарвавшейся молодежи суровую отповедь. Его патрицианское лицо по-прежнему было каменным, но глаза метали молнии.

– Мы все желаем скорейшего разгрома хуаристских банд и процветания Мексики. Однако нам оказывают плохую услугу те молодые люди, которые, не испытав на себе тягот войны, позволяют себе оскорбительно высказываться о людях, побывавших на поле сражений. Вам повезло, что его высочество не вызвал кого-то из вас на дуэль. Я уверен, что за очень короткое время он бы управился не с кем-то одним, а со всей вашей щенячьей стаей!

После такого холодного душа, вылитого на горячие головы, пожилые гасиендадо приблизились к принцу и его свите и стали извиняться за непристойное поведение своих сыновей и младших братьев.

Мариано отыскал Фортунато в темном углу кабинета, куда тот предпочел удалиться.

– Кажется, вы успели подружиться с принцем. Почему вы не кинулись его защищать?

– Такой человек, как принц Салм-Салм, вполне способен защитить себя сам. О чем, кстати, и говорил ваш отец, – сухо ответил Николас. – В любом случае, сомневаюсь, чтобы Феликс, будучи профессионалом, испытал бы какие-то трудности, сражаясь с любителем.

Мариано только собрался что-то возразить, как сам принц подошел к ним и протянул Нику руку, прощаясь:

– Мне жаль с вами расставаться, дон Лусеро, но уже с восходом солнца мы отправляемся в Дуранго. У меня жесткое расписание.

Пожав руку принца, Ник произнес с теплотой:

– Я благодарен вашему высочеству за то, что вы были моим секундантом.

– Мне это доставило удовольствие. По-настоящему я должен сказать вам «спасибо». Фон Шелинг уже стал чрезвычайно обременять меня. Благодаря вам я избавился от него. – Принц замолчал и окинул фигуру Фортунато изучающим и несколько лукавым взглядом. – Если вдруг вы вновь захотите взять в руки оружие, пожалуйста, обращайтесь ко мне. Я буду рад, если вы появитесь в моем полку.

Николас в ответ только пожал плечами. Мариано Варгас внимательно наблюдал за ними.

После ухода высокого гостя и его свиты дон Энкарнасион собрал около себя с полдюжины гасиендадо и тихим голосом что-то сказал им.

Николас не был включен в этот избранный круг. Не дождавшись приглашения от хозяина, он решил незаметно удалиться из кабинета, но во что бы то ни стало подслушать, о чем пойдет речь на ночном сборище.

Он вышел на темную веранду и стал смотреть издали на тускло освещенные окна кабинета. Свечи догорали, в углах комнаты сгущались тени.

Дон Энкарнасион проверил, плотно ли прикрыты массивные дубовые двери, Мариано осмотрел запоры на стеклянных французских окнах, выходящих на веранду.

«Предстоит серьезный разговор», – решил Фортунато, обрадованный, что голоса из кабинета достаточно слышны сквозь тонкое оконное стекло.

Он рискнул подойти поближе. Густые ветви, нависающие над верандой, загораживали ее от лунного света, и люди из освещенной комнаты вряд ли могли заметить спрятавшегося в темноте соглядатая.

Старый дон сразу же приступил к делу:

– Слухи о неминуемой катастрофе распространялись уже давно, но сегодня это было подтверждено из первых уст. После приватной беседы с принцем я сделал вывод, что правлению Максимилиана пришел конец.

– Войска Базена удерживают лишь ближайшие подступы к столице. Если они уйдут, их некем будет заменить, – добавил Мариано.

– В таком случае мы должны выполнить просьбу принца и дать Максимилиану наше золото, – высказался Патрисио.

– И нашу кровь? Ты это хотел сказать? Удивляюсь тебе. Ты стал рассуждать как эти зеленые юнцы. – В ледяном взгляде старшего Варгаса читалось явное презрение к мыслительным способностям своего давнего друга.

– Очевидно, дон Патрисио пошутил, – с циничной усмешкой произнес Герман. – Как бы нам ни нравился Салм-Салм, но своя рубашка ближе к телу, и тратить деньги впустую на милостыню попрошайкам нам не следует. Ведь принц унесет отсюда ноги тотчас вслед за французами, а мы останемся здесь.

– И так же поступит наш обожаемый юный Габсбург, если в голове у него сохранилась хоть малая толика мозгов, – пренебрежительно подхватил Доротео.

– Останется он или сбежит – уже неважно! – дон Варгас властно прервал в самом начале завязывающийся было спор.

Все взгляды присутствующих обратились на него.

– Нас устроит любое консервативное правительство, которое придет к власти в столице. Пусть даже это будет свора жадных до добычи республиканских генералов. Мы с ними отлично поладим, особенно если они начнут грызться между собой.

– Одного мы не можем допустить, – подал голос Мариано, – это чтобы в столице воссел на трон проклятый индеец и начал править сильной рукой. Хуареса надо ликвидировать.

– Сколько раз мы пытались, и все без толку! – раздраженно откликнулся Герман.

– Больше провалов не будет. Ошибиться сейчас – непозволительная роскошь! – Скучающая мина улетучилась с лица Мариано Варгаса. Куда-то исчез замкнутый в себе, угрюмый и равнодушный ко всему пьянчуга. Перед собравшимися в кабинете гасиендадо предстал вождь с пылающей страстью в глазах и в голосе. – Наши семьи владели этой землей из поколения в поколение. Теперь мы близки к тому, чтобы потерять все. Хуарес держит в руках все нити, от него исходит энергия, которая движет повстанческими ордами. Умрет он – и их революция умрет вместе с ним. Армии Диаса и Эскобедо рассыплются, распадутся на десятки бандитских шаек, а мы… тогда мы здесь, на севере страны, останемся полновластными хозяевами, какими были на протяжении столетий.

Мариано закончил свою речь на торжественной ноте.

– Ты считаешь, что, убив Хуареса, мы тем самым спасем императора? – скептически осведомился Патрисио.

Мариано небрежно пожал плечами:

– Вероятно, нет. Но нам какое дело до Максимилиана? Усидит он в столице или нет – не имеет значения. Подумайте вот о чем! – продолжал Мариано. – Мы провозгласим север нашим отдельным государством.

– Это означает раскол нации, – с беспокойством заметил Патрисио.

– Да, но зато мы сохраним свой образ жизни и законы, которые установили еще наши благородные предки. Если республиканская чернь добьется успеха, их вождь тут же даст каждому из ему подобных право голоса. А тогда, поверьте, недолго просуществуют наши гасиенды! – зловеще предупредил дон Энкарнасион.

– А как насчет гринго? Ходят слухи, что они готовят интервенцию и вот-вот постучатся к нам в дверь. Они уже снабжают Хуареса оружием.

– Тем более есть смысл его убить. Без него им только останется, что махнуть на Мексику рукой. Вторгаться в нашу заварушку для них будет все равно что совать голову в мельничные жернова, – уверенным тоном заявил Мариано.

– Смерть Хуаресу! – подхватил дон Герман и поднял бокал.

– И да здравствует наша Мексика! – добавил Мариано с циничным смешком.

Николас слушал все это с нарастающей в душе злобой. Мерзавцы! Грязные, подлые ублюдки! И предатели. Им безразлична судьба Мексики так же, как и участь несчастного императора Максимилиана. Испорченные, эгоистичные, они ради своих классовых привилегий и привычного комфорта согласны ввергнуть целую страну в анархию в тщетной попытке остановить колесо истории. Как часто в своих странствованиях по миру Ник сталкивался с подобной ситуацией. Но тогда его это не касалось лично.

Почему же сейчас в нем пробудились иные чувства?

Он приучил себя смотреть на вещи с позиций высокорожденного креола дона Лусеро Альварадо, выросшего в этих местах и после долгого отсутствия вернувшегося к домашнему очагу. Он надел на себя чужую личину, постарался думать и поступать, как Альварадо. Но в глубине своего существа он все же остался прежним Николасом, интересы класса гасиендадо не были ему близки, так же далек он был от республиканских идей Хуареса. Нику всегда приходилось думать только о себе, иначе он бы и не выжил.

Но затея с переодеванием приняла серьезный оборот, и неожиданно для себя Ник ощутил, что Мексика как бы усыновила его, распахнула перед ним материнские объятия. Он проникся любовью к этой суровой земле, понадеялся, что наконец обрел родину. И вот теперь судьба Мексики висела на волоске и зависела только от того, останется ли в живых маленький упрямый индеец, чьи воины гордо шли навстречу пушечным жерлам с мачете в руках.

Что мог сделать Ник?

Стоя во мраке, он выслушивал проклятия в адрес безбожника Хуареса, но никаких деталей предстоящего покушения в кабинете не обсуждалось. Он узнал лишь то, что Мариано Варгас берется «провернуть это дельце», как тот сам выразился, вместе с «верными людьми» из Чиуауа.

«Что ж, собирайся на полночную прогулку, Мариано! Я буду твоей тенью!»

Луна служила помехой для Ника, но в чем-то и помогала ему. В лунном свете он разглядел, как Мариано покинул через задний вход крыло дворца, где располагались хозяйские покои, и пересек широкий двор. По пути он часто оглядывался по сторонам, словно подозревал, что за ним могут наблюдать. Или он всегда так осторожен? На открытой местности при яркой луне следовать за ним и не быть при этом обнаруженным будет почти невозможно.

Николас увидел, что Мариано вывел из конюшни одного из самых великолепных жеребцов. Прекрасно! Светлой масти золотистый конь будет виден издалека. Наоборот, жеребец серо-стальной окраски, подаренный когда-то Нику щедрым Лусеро, как бы растает в лунном свете.

Дождавшись, когда Мариано отъедет на порядочное расстояние, Ник вскочил в седло и отправился вслед за ним по дороге, ведущей в Чиуауа.

Примерно в пяти милях от гасиенды Мариано свернул в узкое, извилистое, заросшее кустарниками ущелье. Это могло быть ловушкой. Фортунато спрятался в густой тени растущей неподалеку пинии. Несколько минут прошло в напряженном ожидании, и вот другой всадник подскакал ко входу с противоположной стороны и углубился в ущелье. Он проехал мимо Фортунато совсем близко, но широкие поля сомбреро затеняли его лицо.

– Черта с два я что-нибудь узнаю, если не подберусь к ним вплотную, – обратился Ник к своему коню и верному товарищу.

Место встречи двух заговорщиков оказалось не так далеко – ярдах в трехстах от входа в ущелье. Завидев их лошадей, Ник тут же спешился, достал из седельной сумки подзорную трубу и начал осторожно красться вперед, пока не нашел подходящего укрытия за глыбой песчаника, скатившейся когда-то со склона. Подходить ближе уже было рискованно. Отсюда, с расстояния в сорок ярдов, он мог разглядеть кое-что существенное в свою трубу, если луна, конечно, не сыграет с ним злую шутку и не вздумает спрятаться за облако.

Из-за шума ветра, дующего в узком каньоне, как в вытяжной трубе, он не различал слов, но увидел, что незнакомец передал младшему Варгасу папку с бумагами. Оба сообщника расхохотались, потом поговорили еще немного, и тут Мариано предложил своему компаньону что-то, и тот взял… «О Господь, ты на моей стороне», – с облегчением подумал Фортунато. Это была сигара!

Когда незнакомец чиркнул спичкой, его лицо осветилось… лицо, которое нельзя было не запомнить, – с длинным хищным, острым, как клюв ястреба, носом, с вывороченными полными губами. Он чуть поправил на голове сомбреро, и в стеклянном круге подзорной трубы мелькнули его волосы – черные, жесткие, прямые, скрывающие виски. Ошибки быть не могло. Незнакомец был индейцем и, вероятно, чистокровным. Прежде чем спичка погасла, собеседник Мариано слегка повернулся в профиль, и обнаружился зубчатый шрам через всю щеку от челюсти до правого уха.

Фортунато приходилось видеть множество подобных шрамов. Этот человек однажды обманул смерть, уцелев после удара ножом сзади. Кто-то хотел перерезать ему горло, вероятно во сне, но спящий проснулся, дернулся, и убийца промахнулся.

С такими приметами агенту Маккуина Порфирио Эскандидо не составит труда отыскать предателя.

Мерседес лежала и упорно рассматривала фреску на потолке, но пасторальная сцена, изображающая Пана с флейтой и ягнят, танцующих вокруг него, не могла ее отвлечь от мыслей о Лусеро. Ее пугало его длительное отсутствие.

Лусеро! Она по-прежнему называла его так. А как иначе? Она не знала его настоящего имени и не хотела знать. Ведь в таком случае она бы открыто призналась, что темная греховная страсть завладела ею.

Куда он направился этой ночью? Когда они встретились в спальне, то он весь кипел гневом. Он пытался уверить ее, что лишь глупая политическая дискуссия между мужчинами за графином портвейна ввергла его в такое состояние. Но Мерседес чувствовала, что здесь кроется нечто иное.

После того как они разделись, легли и укрылись роскошными шелковыми простынями, он овладел ею. Она не переставала удивляться, с какой нежностью и заботливой осторожностью он занимается с ней любовью. Теперь ей казалось, что она уже никогда не сможет проводить ночи без него, без его сильных и теплых рук, обнимающих ее во сне.

Вот поэтому она проснулась, ощутив, что его нет рядом.

Поспешно накинув халат, Мерседес сбежала по лестнице в пустой холл, приоткрыла дверь, ведущую во двор, и увидела, как хозяйский сын вывел из конюшни лошадь, вскочил в седло и выехал за ворота гасиенды. Через минуту-другую это же проделал и Лусеро. Причем он явно опасался, что Мариано его заметит, и предпринимал все меры, чтобы этого не случилось.

Не зная, что ей делать, Мерседес вернулась в спальню, упала навзничь на постель и пролежала несколько часов без сна, изучая фреску над головой, озаренную светом ночника.

Наконец ее терпению пришел конец. Хватит! Она не могла лежать пассивно на кровати, пялясь в потолок, когда он неизвестно где и неизвестно чем занимается.

Мерседес вскочила, прошла в гардеробную и принялась тщательно одеваться. В крайнем случае, если кто-то застигнет ее блуждающей по дворцу, по его коридорам и холлам, то она будет выглядеть вполне благопристойно.

Николас проследовал за Мариано обратно до дома, надеясь узнать, что молодой Варгас будет делать с полученными от незнакомца бумагами.

Мариано поступил именно так, как и рассчитывал Ник. Он спрятал бумаги в потайное отделение письменного стола в отцовском кабинете, затем налил себе полный стакан бренди, погасил свечу и отправился спать.

Николас подождал, пока стихнут его шаги вдали, проник в кабинет и с помощью перочинного ножа легко отпер потайной ящик.

Разложив бумаги на столе, он принялся за их изучение. Невероятно! Намеченные передвижения всех частей хуаристской армии были перечислены на одной странице с указанием конечного пункта маршрута. В каждом отдельном случае давался письменный совет, где их выгоднее атаковать. На другом листе помещалось расписание на ближайший месяц транспортов с американским оружием, прибывающих из-за границы в Чиуауа. Очевидно, в задачу Варгаса входило перехватить их.

Но самым главным документом был, конечно, подробный план переезда Хуареса из северных провинций на юг, намеченного на начало 1867 года. Опять же заметки на полях указывали места, наиболее удобные для устройства засады, а также сведения о близлежащих городках и деревнях, об их населении.

Все внимание Ника было поглощено этими свидетельствами величайшего предательства. Он не услышал, как дверь тихонько открылась. Лишь шестое чувство сработало. Он резко вскинул голову, когда холодок пробежал у него по спине, предупреждая об опасности.

– Вы нашли труды моего сына достаточно интересными для чтения? – голос старого Варгаса нарушил предутреннюю тишину.

 

20

Фортунато оставалось только проклинать себя за собственную неосторожность. Его «ремингтон» был в кобуре, скрытой под сюртуком. Если бы массивный стол заслонял его от противника, то…

– Не надо лишних движений. И положите на стол ваше оружие, – приказал Варгас, лишив Фортунато последней отчаянной надежды.

Ник повиновался. Под упорным, ледяным взглядом старика он разоружился, уронив револьвер на ковер.

– Вы правы, это увлекательнейшее чтение. Прямо бульварный роман. Могу себе представить, как люди, нанятые Мариано, нападут из засады и расправятся с Хуаресом по дороге из Эль-Пасо в Чиуауа.

Дону Энкарнасиону больше не было нужды притворяться и лгать.

– Однако ты, Лусеро, поставил под вопрос удачу всего предприятия! Дело не состоится, пока мы не узнаем, насколько глубоко бунтовщики проникли в наши замыслы.

– Вы говорите о вашем шпионе? – Фортунато, стараясь выглядеть спокойным, сложил бумаги в прежнем порядке и убрал их обратно в ящик. Каким-то образом он надеялся обвести Варгаса вокруг пальца, прежде чем выяснится, что благородный дон Альварадо служит противной стороне.

Седые, сверкающие, как серебро, брови старика взметнулись вверх:

– Ты успел узнать и про Эмилио?

– Американцы очень хотят сохранить Хуареса в добром здравии. Про Эмилио им давно известно.

Ник блефовал, как настоящий покерный игрок. О, если бы Маккуин не был так скрытен и передал бы Нику больше информации! Хорошо бы знать, кто этот Эмилио.

Варгас вдруг взорвался. Так бывает иногда – при ясном небе внезапно гремит гром.

– Ты отвратителен мне, креол, патрон прославленного Гран-Сангре, перекинувшийся на сторону самого низкого отребья, воров, убийц. Ты предал и свое сословие, и своих благородных предков!

– А вы, дон Энкарнасион, предали свою страну. Вцепившись когтями в свои богатства, вы рвете Мексику на куски.

– Я должен был бы пристрелить тебя, как бешеную собаку, – сказал старый дон.

– Вряд ли вы так поступите, сеньор. Выстрел разбудит гостей, и они начнут задавать нежелательные вопросы.

Говоря это, Ник осторожно перемещал руку по столешнице к массивному хрустальному пресс-папье. У него был только один шанс, и он намерен был им воспользоваться.

Старый Варгас горестно потряс головой:

– Сначала я принял тебя за простого воришку. Жаль, что это не так.

Он поднял дуло пистолета на уровень груди Фортунато.

В наступившую тишину ворвался голос Мерседес:

– Не смей!

Она перехватила руку старика, подкравшись из-за спины. Он боролся с ней, вырывался, но Мерседес цепко держала его.

Ник кинулся к ней на помощь, но тут прозвучал выстрел, и пуля вошла в чью-то плоть. «О Боже! Только не Мерседес!»

Старый человек, сгибая колени, опускался на ковер, а Мерседес возвышалась над ним, победившая, но далеко не торжествующая.

Она смотрела в его мертвеющие глаза, видела кровавое пятно, расплывающееся по рубашке.

– О Матерь Божья! Она меня не простит. Я совершила убийство, смертный грех… ради предателя и шпиона хуаристов.

– Он убил сам себя в борьбе. Это был случайный выстрел, – торопливо объяснял ей Ник, но она, слушая его и глядя на него широко раскрытыми глазами, была словно неживая. Дар речи вернулся к ней не сразу.

– Что тебе понадобилось здесь, Лусеро? Шпионить, красть, совершать преступления в доме, где тебе оказали гостеприимство?

Никакая любовь к мужчине не могла избавить от презрения к его позору.

– Что ты делаешь? – воскликнула она в отчаянии, увидев, что он схватил драгоценный золотой нож для разрезания бумаг, украшенную бриллиантами чернильницу, еще что-то, и все это рассовал по карманам.

– Пусть думают, что здесь побывал взломщик. Дон Варгас как раз намеревался пристрелить меня, как заурядного воришку.

Подобрав с пола револьвер, Ник толкнул Мерседес к выходу. В доме уже поднялась паника. Выстрел в кабинете разбудил и гостей. Но супружеской паре хватило нескольких секунд, чтобы добраться до своей спальни и рухнуть, еще не отдышавшись, под роскошные покрывала.

– Раздевайся, быстро! И неси свою одежду в гардеробную, – приказал он.

Сам Ник проскользнул на веранду и, завернув украденные вещи в тряпку, спрятал под сучьями плотоядно разросшихся бугенвиллей.

Он застал Мерседес уже раздетой, дрожащей от ужаса, возмущения, ожидающей от него немедленных объяснений, но стук в дверь охранников заставил все непроизнесенные слова замереть на ее устах.

Кто-то уже обнаружил тело дона Энкарнасиона, и теперь весь дворец, а чуть позже и все поместье превратятся в место для допросов, а может быть, и пыток.

Балконные стекла задрожали от ударов, а входная дверь едва не вылетела из петель. Личная армия Варгаса делала свою работу.

– Какого черта вы к нам ломитесь? – воскликнул Ник.

– Тысяча извинений, дон Лусеро. Грабители проникли в дом… Мне приказано убедиться, что никто из гостей не подвергся нападению.

– Как видишь, дружище, мы в полном порядке, – заявил Николас, впуская в спальню настороженного, вооруженного до зубов слугу. Его тревожило, что Мерседес может выдать свои чувства, но она застыла под шелковым покрывалом, как каменная.

Шаги, сопровождаемые гулким многоголосым эхом, затихли в коридоре. Николас повернулся к ней и встретил ее взгляд. Лучше б было ему не видеть ее обвиняющих глаз.

– Почему? – едва слышно прошептала она, потому что голос отказал ей.

Мерседес загораживалась от него тонкой шелковой преградой, укрывшись простыней до подбородка, но теперь этот шелк был тверже любых стальных лат.

Он потянулся к ней, но тут же из-под покрывала выпростались маленькие, твердо сжатые кулачки, и с этим оружием ему было нелегко совладать. Ник все-таки посмел погладить нежно ее волосы и встретил отчужденный, холодный взгляд. Конечно, у них сейчас не было времени для ссоры и выяснения отношений, но как он желал открыть ей всю правду! Как эта правда могла ему помочь в дальнейшем опасном пути в неизвестность!

Слова, которые он начал произносить, давались ему с трудом:

– Я долго воевал с хуаристами. Я убил их множество… Но за одним павшим вырастал другой. И не с солдатами я воевал, а со стариками и мальчиками, вооруженными мачете… Если б понадобилось, они воевали бы и голыми руками. Неважно, сколько их пало в бою, за павшими вставали новые шеренги. Я был не воином, не солдатом, я стал мясником.

– Но этими людьми руководит шайка безбожников. Ты не знаешь, как они поступили с церковными землями…

– Не думаю, что Хуарес и его сподвижники выступили против Бога…

– Они конфисковали владения церкви!

– Чтобы дать пеонам хоть по клочку земли. Но это лишь благое намерение, которое никогда не осуществится. Церковь не выпустит землю из рук, а она владеет чуть ли не половиной всех плодородных земель в стране. Даже если часть из них государство пустит в продажу, то кто же их купит – эти земли… даже по самой низкой цене? Опять же не пеоны, у которых нет ни гроша, а все те же гасиендадо. И не обольщай себя надеждой, что сторонники императора вернут конфискованные владения монастырям. Нет, они оставят их себе. Я слышал, какие замыслы лелеют дон Энкарнасион и заговорщики. Их не заботит ни церковь, ни судьба Мексики, ни несчастный Максимилиан. Они пекутся лишь о сохранении своих несметных богатств. Они планируют покончить с Хуаресом и расколоть республиканский лагерь на враждующие группировки, ввергнуть страну в кровопролитный хаос, а затем провозгласить северные штаты Мексики своим отдельным маленьким королевством.

Она с ужасом внимала ему.

– Такого не может быть. Люди столь высокого положения предают своего императора, свою нацию? – Мерседес решительно покачала головой. – Я не могу поверить, что они еще подлее, чем дикий сброд, который грабит и убивает по всей Мексике якобы во имя торжества республики. Хуаристы – это бандиты, головорезы, подонки, грабящие путников, сжигающие гасиенды и насилующие невинных женщин.

Ник чуть не задохнулся в приступе смеха, вскочил и принялся расхаживать по комнате, словно дикое хищное животное.

– Ты думаешь, имперские наемники лучше? Или регулярные войска? Я служил и в армии, и в контргерилье. Везде одно и то же! Только солдаты лучше вооружены и одеты в красивую форму. Но кровью и грязью запачканы все… все, кто в этой войне участвует!

Черты его лица обострились. В ярости он даже заскрипел зубами. Вид его был страшен.

– Я видел, как офицеры – по рождению благородные креолы, захватив город, отдавали его на разграбление своим остервенелым солдатам. Этот жирный французский боров – Базен еще более кровожаден, чем Аттила! Он освободил из-под ареста и даже наградил Леонардо Маркеса. А ты знаешь, что делал генерал Маркес? Ты слышала о Маркесе, Мерседес? Нет? Он использовал живых младенцев для отработки штыковых ударов.

Она была потрясена его яростью и его отчаянием. То, что ему пришлось повидать на войне, она даже не могла себе вообразить.

– Здесь, в глуши, мы кое-что слышали о французах, но я никогда не придавала значения слухам. Ведь они пришли нас спасать.

– Они такие же захватчики, как и американцы, напавшие на Мексику в 1846 году. Французы посадили на трон в столице парочку расточительных недоумков – Максимилиана и Шарлотту. Император истратил миллионы на сооружение дворцов и парков, в то время как вся страна уже была опустошена войной. Он ездит в золоченых каретах, в шелковой мантии, подбитой горностаем. В отличие от него Хуарес хотя бы не тратит то немногое, что осталось от богатств Мексики, на украшение своей персоны.

– Но он индеец, простолюдин, без роду, без племени, он никто! Как он может возвыситься до того, чтобы править государством?

Николас встрепенулся, отвернулся, словно она оскорбила его плевком.

«Человек без роду, без племени… Никто…» Это так же относилось и к нему.

– Хуарес был избран согласно конституции. Он получил законное право на свой президентский пост. – Он с холодностью встретил в упор ее гордый взгляд.

Мерседес не смогла оторвать от него глаз, наблюдая, какая борьба происходит сейчас в его душе, как тяжела для него печать молчания, которую он сам наложил на свои уста.

– Итак, ты сменил цвет знамени, предал императора ради Хуареса. Поступил ли ты так лишь ради того, чтобы разрушить заговор Варгаса, или ты всегда сочувствовал республиканцам? Как долго ты занимаешься шпионажем в пользу Хуареса?

– Ты собираешься разоблачить меня? – Голос его прозвучал вкрадчиво. Казалось, буря в его душе утихла. Он с нежностью перебирал пальцами ее золотистые локоны.

Против своей воли Мерседес потянулась к нему. Ей хотелось ощутить снова теплоту и уверенную силу, исходящую от него, забыть о войне, которая сейчас вдруг превратила их во врагов. Но даже будучи во враждебном лагере, он все еще оставался мужчиной, которого она полюбила и чье дитя носила под сердцем.

Когда дон Энкарнасион поднял на него пистолет, она сама готова была умереть.

– Я убила человека, чтобы спасти тебя. Значит, я теперь, вероятно, тоже предательница.

– Моя смелая, верная Мерседес! – Улыбка, тронувшая его губы, была горькой. – Я люблю тебя, моя Мерседес. Поверь в это, даже если ты не веришь ни во что другое…

Он притянул ее к себе, и она покорно приникла к его горячему телу. Растрепанные волосы Мерседес, ее припухшие от слез глаза и его гневное отчаяние возбуждали в них обоих страсть. Он жаждал слиться своим жестким ртом с ее нежными, призывно приоткрытыми губами.

Мариано Варгас плотно затворил двери кабинета и наконец остался в одиночестве. Суматоха, вызванная смертью отца, действовала ему на нервы. Труп убрали, осталось только кровавое пятно на ковре. Смешно даже подумать, что гордый старик пал жертвой какого-то ничтожного воришки. Здесь дело посерьезней.

Он обследовал потайной ящик письменного стола. Бумаги были в нем уложены в том же порядке, как он их оставил… а может быть, нет?

Мариано стал методично перекладывать их одну за другой. Кто-то поменял две страницы местами – это открытие обожгло его. Проклятие!

Он вернул бумаги на прежнее место. Кто мог шпионить за ним? Кто-то из слуг? Маловероятно. Все они находятся в услужении Варгасов много лет. Значит, гость. Он мгновенно перебрал в памяти весь длинный список гостей, приглашенных старым доном на праздник. И вдруг словно бы молния рассеяла густой мрак. Суровый наследник Гран-Сангре, дон Альварадо, заколовший, как мясник, прусскую свинью фон Шелинга.

Мариано в раздумье потер подбородок.

«Трудно поверить, что Лусеро перекинулся на сторону хуаристов. Однако он выпустил на волю пеонов, укравших его коровенку. Такие поступки не остаются без внимания гасиендадо, владеющих даже десятками тысяч голов скота. А он, поймав их с поличным, еще и подарил им мясо для прокорма семей!»

Мариано налил себе щедрую порцию бренди и уселся в отцовское кресло за письменным столом.

– Теперь я занял свое законное место, – пробормотал он, ощущая, как благородный, выдержанный напиток разливается по его жилам. – Поутру я займусь доном Лусеро, старым моим приятелем…

Все, знающие о трагической смерти старого Варгаса, воздерживались от упоминания о ней до позднего утра. Слишком было велико уважение прислуги к гостям, прибывшим на его последний праздник.

Когда же было объявлено о кончине патрона, фиеста резко оборвалась, и гости заторопились разъехаться по домам, предоставив дону Мариано и донье Урсуле оплакивать почившего.

Уже удалившись от дворца на почтительное расстояние, Фортунато обмолвился, наклонившись к окошку кареты, в которой ехала Мерседес.

– Мариано не напутствовал нас, как всех других отъезжающих…

Мерседес поежилась. В памяти всплыла жуткая сцена в кабинете. Она убила старого человека, чтобы спасти своего любовника. На какое еще преступление она готова пойти ради него?

«Я погубила свою душу из-за кого-то безвестного…»

Как ей хотелось задать ему прямой вопрос – кто ты, как твое имя? Но ведь если она получит ответ, то станет уже на самом деле величайшей грешницей, сознательно изменившей венчаному супругу.

Она предпочла переменить тему разговора.

– Ты не ошибаешься насчет дона Мариано? Он выглядит таким… – ей нелегко было найти определение его характера, – бесчувственным.

– Да, он не похож на своего отца, – сухо ответил Ник.

– А жене Мариано явно не понравилось, что праздник так грустно и быстро закончился.

Ник усмехнулся:

– Конечно, ей не по нраву носить теперь долгие месяцы траур по тестю.

Наконец она набралась мужества спросить:

– Ты выведал их секреты? Как ты теперь поступишь?

Он обвел взглядом горизонт. Суровые горы и дышащие влагой долины. Земля контрастов, не прощавшая лени и пренебрежения, но готовая щедро отблагодарить за любовь и ласку. Она стала его домом.

После некоторого раздумья Ник решил полностью открыться Мерседес:

– В условленном месте в Гран-Сангре меня ожидает агент президента. Я передам ему всю информацию. – Он взглянул на нее, пытаясь прочесть по ее лицу, как она отнеслась к его словам, и добавил: – Я видел человека, который предавал Хуареса. Его надо разоблачить немедля!

– Поступай так, как велит тебе долг. Я не могу помешать тебе.

– Да, ты не можешь помешать… если только… не захочешь увидеть меня мертвым. – Тон его был безжалостным. Жизнь его находилась в ее руках, а также их общее будущее, связанное с рождением ребенка. Но не тешит ли он себя химерами? Есть ли оно впереди – это счастливое будущее? Мало что зависит от самого Ника. Он может только питать надежды…

Они продолжали путь в молчании. Мерседес всматривалась в лицо мужчин из их вооруженного эскорта, гадая, кто еще из людей, рожденных и выросших на земле Альварадо, перешел во враждебный лагерь. Как она была слепа! Вероятно, ее со всех сторон окружали люди, разделяющие взгляды ее любовника. Причем от победы революции они рассчитывали получить гораздо больше, чем он. Выходит так, что он поступает бескорыстно и даже во вред себе?

Может ли она считать его предателем своего сословия, когда даже не знает, откуда он взялся и кто он такой? Но она поняла окончательно, что это ей безразлично. Она полюбила его больше собственной жизни, и теперь у них одна общая дорога.

После промежуточной ночевки в пустоши они прибыли в Гран-Сангре, и Ник позаботился, чтобы Ангелина тут же взяла под свое крыло утомленную Мерседес. Его скорее беспокоило не здоровье, а душевное состояние беременной женщины после пережитой трагедии.

Убедившись, что Мерседес задремала в теплой ванне, а кухарка приготовила целебный успокаивающий настой из трав, он направился в кораль за свежей лошадью для короткой поездки в Сан-Рамос. При удачном стечении обстоятельств он успеет обернуться туда и обратно до наступления темноты, если, конечно, Порфирио Эскандидо хозяин своему слову.

Хиларио тепло приветствовал хозяина, но не стал интересоваться, успешно ли он выполнил свою миссию в поместье Варгаса.

– Я оседлаю вам того черного отличного конька, что мы пригнали с пастбищ с последним табуном. Я поработал с ним, и, надеюсь, вы будете довольны результатом.

– Веди коня, а я приготовлю седло и сбрую.

Ник ласково простился со своим великолепным серым, который устал после долгого перехода и теперь блаженно похрустывал зерном в стойле. Ник распряг его, погладил по влажному темному носу, подул в ноздри. Конь не так давно сослужил ему хорошую службу.

Ник перенес седельные сумки на другую лошадь, проверил винтовки и наличие боеприпасов. Сан-Рамос находился во власти республиканцев, но дороги были опасны, особенно для всадника, путешествующего в одиночестве.

Он взвалил на плечо тяжелое седло, и в это время у входа в конюшню появилась Мерседес. На ней был светлый шелковый халатик, волосы еще не просохли после купания. Она выглядела хрупкой и трогательной по сравнению с ним, высоким, сильным, пропыленным, вооруженным до зубов.

Волчьи глаза его сверкнули алчным желанием, но он не проронил ни слова, лишь молча встал перед ней.

Ник вдыхал аромат лаванды, исходивший от ее волос, жаждал коснуться ее нежной кожи, открытой взгляду распахнутым воротом халата. Чувствовалось, что ее пульс бьется учащенно, и она набирается мужества, прежде чем заговорить.

– Ты едешь на встречу с хуаристом?

– Я должен… Время не ждет. Мариано, возможно, заподозрил, что его заговор раскрыт. Ведь он далеко не дурак.

– Тогда он вдвойне опасен. Останься… Пусть война минует нас.

– Это невозможно, – терпеливо объяснил он. – По причинам, тебе известным.

Мерседес глубоко вздохнула. Он не был ей супругом, но она отдалась ему, простила ему все, даже совершила ради него убийство. И вот теперь он платит за любовь тем, что рискует своей столь драгоценной для нее жизнью из-за целей ей все равно непонятных, несмотря на все его объяснения.

– Ты говорил, что устал от войны… от смертей.

В ее голосе была и мольба, и обида, и это ранило ему сердце.

– Да, говорил. Но кровопролитие продолжится, если Варгаса не остановить.

– Пусть его остановит кто-то другой. Ведь ты обещал оберегать меня… и не покидать никогда, а сам вновь уходишь на войну.

– Я не ухожу на войну. Я только доставлю полученные сведения, – понемногу Ник начинал раздражаться.

– Пусть кто-то из вакеро передаст их. Я уверена, что в Гран-Сангре полно хуаристов.

– К сожалению, эта миссия целиком возложена на меня.

Он уже собрался поведать ей о шантаже, которому подверг его Маккуин, но следующие ее слова опередили его порыв.

Шагнув ближе и положив ладони ему на грудь, Мерседес сказала:

– Пожалуйста, Лусеро, останься… сделай это ради… своей жены.

«Опять Лусеро! Опять жена!» Игра в молчанку, значит, будет продолжена. Правда о том, кто он на самом деле, сказанная вслух, разрушит их едва наладившиеся отношения. Это невыносимо.

– Ты знаешь, как я люблю тебя, Мерседес, но есть причины, по которым я должен вести себя именно так. Только я вынужден молчать о них.

– Ты не можешь мне сказать о каких-то своих тайнах, а я не могу тебе простить то, что ты вот так покидаешь меня. Рискуешь жизнью за Хуареса, помогаешь врагу. Я готова была поступиться своими принципами ради тебя, но ты не хочешь сделать то же самое в ответ.

Она оттолкнула его и попыталась выбежать из конюшни, но Ник схватил ее за руку, и получилось это у него более грубо, чем он рассчитывал. С размаху Мерседес уткнулась ему лицом в грудь и замерла.

– Я не могу не служить республиканцам, и не потому, что совесть мне не позволяет. Совесть тут ни при чем. Я дрожу за собственную шкуру. Этого знания тебе достаточно? – Голос его был сдавленный, все тело напряжено, как у приговоренного к повешению узника уже с накинутой на шею петлей.

– Пусти меня, – отчеканила она.

Ник уронил руки. Мерседес резко повернулась и выскочила из конюшни. Он не стал преследовать ее. Что он мог сказать ей сейчас? К его преступному сговору с истинным Лусеро, с которым она вроде бы до поры до времени смирилась, добавились политические разногласия. Дай Бог, если вездесущий Маккуин не потребует через своего агента Порфирио дальнейшего служения ему. Тогда Ник ограничится лишь передачей информации о шпионе в окружении Хуареса, а как только маленький индеец вернется в президентское кресло в Мехико, вполне возможно, они с Мерседес вновь наладят совместную жизнь здесь, в Гран-Сангре, вдали от всяческих треволнений.

Он быстро добрался до Сан-Рамоса. Это был маленький поселок, скорее деревенька, каких тысячи на обширных пространствах Мексики. Домишки из желтой глины выглядели довольно весело в лучах послеполуденного солнца. Чесоточный пес гонялся за несколькими несчастными цыплятами по главной площади, где обязательный колодец манил путника утолить жажду.

Ник подъехал к убогой кантине – месту, где вернее всего можно было что-то разузнать о Порфирио Эскандидо. Вполне возможно, что там он и восседает за бутылкой местной пульке.

Лишь только Фортунато спешился с могучего черного жеребца, неумытый, беззубый мальчуган заискивающе улыбнулся ему:

– Вы не дон Лусеро?

Ник кивнул, ожидая дальнейших объяснений. На всякий случай он опустил серебряную монету в грязную ладошку и узнал от Калво – так звали малыша, – что Эскандидо обитает в густой пиниевой роще в нескольких милях от деревни. Неожиданная гибель старшего Варгаса, скомкавшая расписание празднеств, заставила Ника прибыть на место встречи раньше, чем его ожидали. Однако, к общей удаче, Порфирио появился здесь утром и поручил Калво караулить на площади человека с внешностью Фортунато.

Следуя подробным инструкциям малыша, Ник углубился в пиниевую рощу. Острый аромат опавшей хвои, устилавшей почву, не скрыл от него запаха дыма. Где-то разводили костер. Чтобы избежать недоразумений, Ник издали окликнул Порфирио.

Жилистый и гибкий, как цирковой акробат, проныра Порфирио приветствовал всадника взмахом руки, в которой держал кипящий кофейник. Тут же гостю была преподнесена кружка горячего густого напитка.

– Не ждал вас так скоро, сеньор гасиендадо. Я уж рассчитывал провести несколько ночей на жестких камнях, но вы избавили меня от этой участи. Премного благодарен! Что вам удалось разнюхать? Каковы успехи?

Фортунато сделал сухой рапорт. Когда он уже почти закончил, вдруг тишину сумерек нарушил выстрел. Порфирио упал на спину и остался недвижим. Фортунато согнулся в три погибели, ища укрытия, и поспешно стал вытаскивать из кобуры свой «ремингтон». Пули свистели вокруг него и щелкали о камни, пока он перекатывался по хвое в углубление между мощными корнями ближайшей пинии. На частую пальбу он ответил лишь одним выстрелом. Не было возможности убедиться, мертв Порфирио или только ранен. Фортунато ползком стал пробираться через густой колючий подлесок, кругами приближаясь к тому месту, откуда велась стрельба.

Пятнадцать лет почти беспрерывных сражений обучили Ника мастерству выживания в схватке с противником. Он приобрел навыки защиты и нападения, свойственные не только человеку или даже животному, но и змеям и ящерицам. Колючки рвали его одежду, острые хвойные иглы впивались в кожу, но он был нечувствителен к этим мелочам.

Двигаясь бесшумно и со скоростью проползающей по знакомым джунглям змеи, он неуклонно приближался к логову убийц или убийцы и услышал наконец близко от себя звук переводимого затвора.

Темнота сгущалась. Под чьим-то тяжелым каблуком хрустнула ветка. Ник различил силуэты двух человек. Ему придется нападать с фланга, чтобы не попасть под перекрестный огонь этой парочки. Он ощупью подобрал среди павшей хвои несколько мелких камушков и бросил их в сторону человека, который находился от него справа.

– Джулио! Он тут! – выкрикнул невидимый враг и ринулся на шум.

Джулио отреагировал мгновенно и выстрелил в то место, куда упали камушки. Одного мощного прыжка хватило Фортунато, чтобы достичь еще не пришедшего в себя после сильной отдачи ружья Джулио и перерезать ему горло. Клокотание крови было почти неслышным. Фортунато быстро вытащил нож из раны и взял на изготовку «ремингтон».

Второй убийца пробирался к нему навстречу, ломая кусты, ругаясь и чертыхаясь. Увидев противника, он вскинул свой «кольт» с воплем ужаса и удивления, но Ник успел до этого дважды выстрелить. Обе пули вошли в цель, и безжизненное тело так и осталось висеть на колючих ветках.

Убедившись, что оба нападающих мертвы, Фортунато поторопился к Порфирио, лежащему у затухающего костра. Он достал платок и приложил его к исторгающей кровь ране.

– Без пользы… все без пользы… – бормотал хрипло Порфирио, а рука его цепляла запястье Фортунато с неожиданной, видимо, предсмертной силой. – Спеши к Хуаресу… Скажи ему, что сказал мне…

– Где Хуарес? Как мне найти его?

Кровотечение остановилось. Порфирио умирал.

– Отправляйся в Аризпе. Спроси Мартина Реджиа в кантине «У трех дубов». Он проведет тебя к Хуаресу…

– Президент еще в Эль-Пасо? – спросил Ник с тревогой, предугадывая путешествие в триста миль для завершения своей миссии.

– Реджиа знает… – Порфирио закашлялся. Кровь струйкой потекла у него изо рта.

– А где Маккуин? Я должен передать сведения ему. Ведь он завербовал меня.

– Этот гринго подобен ветру… Он везде и всюду… Поспеши к Реджиа, пока не поздно… Да здравствует Мексика!

Этот возглас стоил Порфирио последних сил. Он скончался на руках у Ника.

Ник мерзко, отвратительно выругался. В какую переделку он попал! Он мог, конечно, возвратиться в Гран-Сангре и перепоручить свою миссию Грегорио Санчесу, но на это будет потеряно полдня. И Санчес не с той убедительностью сможет разоблачить явно высокопоставленного шпиона в ближайшем окружении президента.

Именно Нику спешно придется мчаться на север, пренебрегая опасностями.

Простит ли ему Мерседес долгое отсутствие? Он задал этот вопрос самому себе, он обратился с этим вопросом к безмолвному звездному небу. Не получив ответа, Ник стал забрасывать песком тлеющий в ночи костер.

 

21

Ночь освещала одинокого всадника миллионом звезд, усыпавших черное бархатное небо. Подул ледяной ветер, вздымая на плоской голой равнине пылевые вихри. Ник как мог плотнее прикрыл воротником лицо. Утончившийся лунный серп повис над горизонтом. Ночь окружила его своими тревожными тайнами, подобно странному, таинственному человеку, от которого зависела судьба Мексики.

Штаб Хуареса располагался на окраине Эль-Пасо-дель-Норте. Фортунато потребовалось почти две недели, чтобы добраться до границы с Соединенными Штатами, и то только благодаря помощи хуаристов, большей частью наивных крестьян, которые, несомненно, удивлялись, почему гасиендадо, явно богатый и прекрасно экипированный, перешел на их сторону в извечной войне бедных с богатыми.

Завидев жалкое сооружение из двух комнатушек, похожее на временное пристанище нищего переселенца, Ник горько усмехнулся. Если б его соотечественники узнали, где обитает человек, на которого возлагает надежды вся восставшая против императора Мексика, вряд ли это прибавило им оптимизма.

Высокий, худой, как скелет, охранник с мертвенно-бледным, ничего не выражающим лицом загораживал собой вход.

– Вы гасиендадо из Соноры? – осведомился он.

Когда Ник утвердительно кивнул, охранник отступил в сторону и распахнул дверь:

– Президент ожидает вас.

Помещение было обставлено по-спартански и удивляло своей чистотой, несмотря на постоянно дующие здесь пыльные ветры.

Большой стол, вернее, простая доска, установленная на грубых ножках, был завален книгами, картами и какими-то документами. Невысокого роста человек с прямыми, ниспадающими на плечи волосами, подернутыми сединой, сидел за столом на узком стуле и, почти поднеся к самым глазам написанное убористым почерком письмо, пытался прочесть его в тусклом свете огарков почти до конца оплывших свечей.

Он глянул на высокого американца снизу вверх, слез со стула и торжественно пожал ему руку.

– Добрый вечер, мистер Фортунато, или я должен звать вас дон Лусеро?

Говорил он с некоторой медлительностью, но голос его был звучен. Президент был из тех людей, кто знает цену каждому произнесенному слову.

– Так как я «поступил» к вам на службу только лишь с целью сохранить за собой Гран-Сангре, то обращение «дон Лусеро» более бы меня устраивало.

Ник произнес это без тени юмора.

Хуарес улыбнулся, оценив скрытую иронию собеседника, и жестом предложил Нику сесть. Лишь затем он уселся сам.

– Я знаю, какой долгий и трудный путь вы преодолели, чтобы доставить мне важную информацию.

– Порфирио Эскандидо убит. Он попал в засаду и застрелен сообщниками Мариано Варгаса, который является истинным руководителем заговора и готовит на вас очередное покушение.

Ник коротко, но обстоятельно рассказал президенту о событиях на гасиенде Варгаса, о свидании Мариано и индейца со шрамом, о бумагах, переданных им, и о смерти старого дона Энкарнасиона.

– Я бы мог, походив по вашему лагерю, отыскать этого человека, – предложил Ник.

– Я уже знаю, кто он, – печально произнес президент. Челюсти его сжались, лицо посуровело. Известие о предательстве в кругу приближенных явно глубоко ранило его. – Это Эмилио Джарел. Он был со мной постоянно еще с той поры, как я губернаторствовал в Оахаке. Трудно поверить, что война так… меняет людей.

В черных глазах индейца-президента были и гнев, и удивление, и тоска.

– Что касается меня, то война изменила и мой характер, и мои взгляды, – сказал Ник, чтобы хоть что-то сказать в утешение Хуаресу. – Еще год назад я и представить себя не мог землевладельцем, а тем более – республиканцем.

– А теперь вы стали сразу и тем, и другим.

Это был не вопрос, а утверждение.

– Что вы сделаете с Эмилио? – поинтересовался Ник.

– Ничего, дон Лусеро. Абсолютно ничего – по крайней мере в ближайшее время.

Ник был поражен и даже рассержен. Может, он что-то не понял. От усталости он туго соображал.

– Из ваших слов я сделал вывод, что вы мне не поверили.

– Из слов, сказанных президентом Мексики, следует только один вывод, – отчеканил индеец. – А именно то, что Эмилио останется на своем прежнем месте. Мы хотим, дон Лусеро, чтобы он думал, что нам неизвестно о его предательстве и о планах заговорщиков. Затем мы сообщим ему то, что мы сами пожелаем довести до его сведения, и используем его как приманку в капкане, уготованном для дона Мариано и его друзей.

– Прекрасно сказано! – раздался знакомый голос за спиной у Ника.

Фигура бледного американца появилась из тени. Маккуин развязно пододвинул себе стул и уселся рядом с Ником.

– Ты вездесущ, – без признака удивления, спокойно отреагировал Ник. – Вероятно, ты сопутствовал мне все это время, будучи невидимым.

– Не об этом сейчас речь, – скромно отмахнулся от комплиментов американец. – Одно я не предугадал, что тебе дьявольски повезет. Не думал, что тебе удастся заглянуть в документы заговорщиков.

– А как тебе удастся убедить Мариано с дружками, что их тайна до сих пор не раскрыта? – спросил Ник.

Холодок пробежал у него по спине после ответной зловещей улыбочки Маккуина.

– Ты исчезнешь, – любезно предложил Маккуин. – Мы об этом позаботимся.

– Я должен вернуться домой в Гран-Сангре, – твердо заявил Ник. – Я внес свою долю в твое дело, даже сверх того – я проскакал вдобавок еще три сотни миль и столько же мне придется проделать обратно. Теперь мне надо заняться своим поместьем. От меня зависит благополучие десятков людей.

– Включая и прекрасную донью Мерседес? – за мягким смешком Маккуина таилась угроза.

– Если ты намерен разоблачить меня, то ты опоздал… Она знает, что я не Лусеро. И знает его мать… и, очевидно, знает Хиларио. Я тебе и раньше говорил, что шантаж мне отвратителен. Я выполнил твое задание и рассчитался с тобой полностью. Только посмей давить на меня впредь, и не поможет тебе твоя шапка-невидимка!

Хуарес спокойно наблюдал, как нарастает напряжение между двумя столь разными и столь одинаковыми по твердости характера американцами. Но настал момент, когда он почувствовал, что ему надо вмешаться.

Он пошелестел бумагами, разбросанными на столе, и, как ни странно, этот тихий звук резко оборвал запальчивый монолог Ника.

– Здесь у меня, дон Лусеро, уже подписанный приказ на выступление президентского кортежа из Чиуауа в первый день нового года. Судя по доставленной вами информации, Варгас собирается напасть после того, как мы покинем столицу штата, где-то между Чиуауа и Дуранго. Если заговорщики поверят, что вы мертвы и до нас не дошли их секреты, они не откажутся от своих планов. Но если вы возвратитесь в Гран-Сангре, они их поменяют. И тогда… – он выразительно пожал плечами, – я умру. Конечно, смерть одного человека – мелочь, но в данной ситуации силы, поддерживающие конституцию, к сожалению, будут ослаблены. И ваша трудная и опасная работа, дон Лусеро, окажется бесполезной, так как не принесет результата, – добавил Хуарес не без лукавства.

– Что ж! Вы прямодушны и жестоки, мистер президент, но в цель вы попали, в самое яблочко, – сказал Ник.

О, как бы он хотел сейчас обладать цинизмом настоящего дона Лусеро, еще в детстве опустошившего церковную копилку для нищих!

– Означает ли это, что ты согласен похоронить себя заживо и скрываться некоторое время? И чтоб слух о твоей гибели достиг ушей Мариано Варгаса? – спросил Маккуин.

Николас тяжело вздохнул, признав свое поражение. Но тут же смачно выругался и произнес:

– Да, я согласен со всеми твоими чертовыми придумками, но хоть пошли одно словечко Мерседес о том, что я жив. Она беременна, и я не знаю, что может случиться с ней…

– Тем лучше она сыграет свою роль в спектакле, – сказал Маккуин, но Хуарес прервал его решительным жестом:

– Я пошлю к ней доверенного человека.

Бенито Хуарес, который сам имел супругу и шестерых детей, проживающих в изгнании в Соединенных Штатах, мог понять, как тяжко сказывается война на семьях, на женах и детях.

Январь 1867 года

В Мехико не прекращались празднества и балы, но веселье было тревожным, словно перед концом света.

Роскошно обмундированные французские и австрийские роты все еще упражнялись на плацу Зоколо, но все знали, что генерал Базен получил приказ покинуть столицу вскоре после первого января. Иностранные посольства большей частью еще не закрывались, но дипломаты уже паковали вещи и отправляли семьи домой.

Во дворце Чапультепек царило нарочито праздничное настроение по контрасту с мрачной атмосферой всего огромного города, с недоумением взирающего на эти пышные торжества.

С отъездом императрицы Шарлотты Максимилиан вел себя так, будто каждый день – последний в его жизни.

Одна тысяча восемьсот шестьдесят шестой год положил конец славному и блистательному, хотя и недолгому существованию мексиканской империи. Все морские порты по обоим берегам, равно как и все столицы северных штатов, оказались в руках хуаристов. На юге епископ Оахаки униженно спрашивал генерала Диаса, на что он может рассчитывать, если подпишет акт о капитуляции? Торжествующий хуаристский генерал ответил епископу:

– Только на то, что вы будете расстреляны в своем золотом облачении.

И вот наконец до императора из Парижа дошла весть, что его супруга сошла с ума. Всегда несдержанная и нервная, Шарлотта неприлично раскричалась, а после упала в обморок на аудиенции у Наполеона Третьего и была помещена в психиатрическую больницу. Этому предшествовали подобные же ее выходки при встречах с императором Австро-Венгрии и с его святейшеством папой римским Пием IХ.

Максимилиан колебался. Продолжать ли ему воевать или бежать из страны вслед за Шарлоттой? Его нерешительность приводила придворных в отчаяние… Одни трепетали в страхе, другие надевали на себя циничную маску, вслух объявляя, что готовы отправиться в ад вместе с «австрийским мечтателем», а до этого будут справлять пышную тризну.

Как бы ни было плохо положение на фронтах, но в императорской казне оставались еще кое-какие сокровища.

К группе спокойных прагматиков причислял себя генерал Леонардо Маркес, военный советник императора, убедивший Максимилиана остаться в столице после эвакуации французских полков. Тигр Такубайя был коротконогим, суетливым человечком с пронзительным взглядом, с желтизной в зрачках, как у ягуара. Если он улыбался, то это не располагало к нему собеседника, а, наоборот, внушало ужас.

Сейчас он сидел за массивным письменным столом, делал вид, что перелистывает какие-то важные бумаги, и посматривал, как на плацу перед императорским дворцом бегают и имитируют штыковые атаки одетые в парадную форму солдаты.

– Как я рассчитал, нам осталось ждать шесть недель до «последнего прости» генералу Базену. Остальное… – он выдержал многозначительную паузу, – …в руках Господних.

Его партнер по переговорам откинулся на спинку кресла и от души расхохотался.

– Вы подразумеваете, что имперская казна попадет в тигриные лапы?

Маркес посмотрел на своего молодого подчиненного с явным одобрением проявленной этим офицером сметливости и наглости. С подобными людьми он и предпочитал иметь дело. Им не надо было ничего объяснять, они все понимали с полуслова.

Маркес перестал делать вид, что занят с документами, встал из-за стола и подошел к сидящему на предложенном ему стуле посреди обширного кабинета полковнику Лусеро Альварадо, который ко дню аудиенции у генерала уже заслужил в армии прозвище Эль Диабло.

Лусе действительно стал в глазах у всех личностью дьявольской – одетый всегда в черную одежду и всегда въезжающий на черном огромном коне в сжигаемые деревни и городки, чье население подозревалось в симпатиях к хуаристам. Ужас охватывал всех при его приближении, даже когда никакой гонец не мог известить, что именно он возглавляет карательную экспедицию.

– Вы хотите обогатиться, полковник? А я-то думал, что вы служите императору бескорыстно.

Маркес с удовольствием дразнил такого же, как и он, хищника, и это действовало Лусеро на нервы, но он терпел. У генерала находился в руках ключ к спасению, причем не постыдному бегству с пустым карманом, а к обладанию золотом и, следовательно, к шансу вновь обрести власть.

– Я такой же патриот, как и вы, мой генерал!

Лусеро допил до дна бокал с французским коньяком, предложенным ему Маркесом.

Настала очередь и Маркесу рассмеяться:

– Хорошо сказано. Главное, к месту и ко времени. За что мы сражаемся, как не за нашу родину Мексику?..

– И за ее серебро! – подхватил Лусеро.

Маркес поднял свой бокал и посмотрел на свет переливающийся в нем благородный коньяк.

– Не думаю, что серебро из императорской казны влечет вас так, как опасности войны и запах крови. Какой демон ведет вас по жизни, полковник Альварадо?

– Лучше не дразните этого демона, мой генерал.

– Вы сами настоящий демон. Одного хуаристского главаря вы завернули в мокрую парусину и оставили сохнуть на жарком солнце. И выжали из него все соки, пока он не издох. Жизнь из сеньора Аранго уходила чертовски медленно. Ему пришлось изрядно помучиться…

– Вы всегда служили мне примером, генерал. И вдохновляли меня, – весьма сухо польстил Маркесу Лусеро. – От вас я перенял отличный способ развязывать языки хуаристам – сковывать по рукам и ногам, обмазывать медом и сажать голыми на муравейник. Жаль только, что Аранго так и не заговорил перед смертью. Транспорт с серебром, который его солдаты отбили у императорской армии, нам бы очень пригодился.

– В сокровищнице Максимилиана за семью замками еще многое сохранилось, поверьте мне. После ухода французов ему долго не продержаться. Те, кто сейчас оберегает его казну, быстренько выдадут императора вместе с сокровищами в распростертые руки «бескорыстных» республиканцев, но и, конечно, себе присвоят изрядную долю. Кстати, Максимилиан задумал «гениальный» стратегический маневр. Он выводит свою «мексиканскую армию» из столицы в Куэретаро и там будет отражать атаки Эскобедо.

Альварадо уловил в тоне командующего плохо скрытое удовлетворение.

– И вы, разумеется, согласились с императором, что столицу защищать нельзя и оплотом обороны должен стать Куэретаро?

– Мы не можем допустить, чтобы республиканский сброд обратил в руины великолепные здания, воздвигнутые по приказу императора. Что, если хуаристы подтянут осадные пушки? Гринго уже снабдили их достаточным количеством тяжелого оружия.

– Итак, Максимилиан отбывает, а его сокровища остаются… на ваше попечение! – Лусе обнажил зубы в акульей улыбке.

– Нет, черт побери! Я не смог убедить его, чтобы он разрешил мне остаться. Он считает, что предстоит решительное сражение и все генералы должны находиться рядом с ним. Но, поверьте, я найду возможность вернуться сюда в нужный момент.

– Вы можете поручить мне выполнять здесь мои обязанности?

Лусе надеялся, что Маркес ответит утвердительно.

– Не думаю, что сейчас это будет целесообразно. Из-за своих действий в Центральной Мексике в последние несколько месяцев вы приобрели, скажем так, отвратительную репутацию. Если б вам не удалось чудом пленить генерала Аранго, то я вообще не смог бы сохранить за вами чин.

Глаза Лусеро грозно сверкнули:

– Я не сделал ничего особенного, чтоб заслужить подобную репутацию. Разве вы, генерал, иначе действовали в Такубайе? Вы отдали город на разграбление, а женщин – на потеху солдатам, назвав их военными трофеями. Я командовал отчаянными ребятами-наемниками, которым нужна добыча. Император что-то начал забывать платить им вовремя. И слишком часто обозы с припасами стали почему-то перехватываться хуаристами.

Генерал взмахнул рукой, обрывая его речь:

– Да, да, конечно. Поэтому вы пускаете их на подножный корм, расплачиваетесь с ними женской плотью и разрешаете грабить церкви и лавки. Правильно поступаете, но вы так переусердствовали в своей работе, что хуаристы объявили награду за вашу голову. Ваш восхитительный метод расправы с Аранго был последней каплей, переполнившей чашу терпения Диаса. Ведь они были старыми друзьями. Боюсь, что армия Диаса продвигается вперед с внушающей тревогу быстротой, а он поклялся лично расправиться с вами.

Лусе выругался:

– Неотесанный мужлан! Подонок! Вшивая безродная дворняжка! Мы будем уже далеко от столицы вместе с грузом серебра, когда оборванцы Диаса только подступят к Мехико.

– Полковник, кажется, мне придется быть с вами более резким. В данный момент вы представляете собой помеху моим планам. Даже некоторые мои приятели-генералы из императорского штаба не против, чтобы вас поставить к стенке. Брать в плен неприятельских генералов похвально. Истязать их до смерти – это, по мнению «цивилизованных» приближенных нашего императора, преступление. Сейчас я приказываю вам спрятаться где-нибудь… там, где я смог бы отыскать вас, когда это понадобится.

– Я знаю, что император не желает видеть мою физиономию при дворе, – с досадой сказал Лусе. – Но я не ожидал, что и вы будете настаивать на моем изгнании.

– Это не так… – апатично возразил Маркес. – Я нуждаюсь в ваших особых талантах. Казначейство хорошо охраняется, а ваши люди подчиняются только вам, и зарекомендовали они себя отлично в этой войне. Мне бы не хотелось, чтобы хуаристский снайпер – или какой-нибудь другой снайпер – поймал вас в прицел, прежде чем мы сможем добраться до золотой жилы.

Лусеро изучал своего наставника проницательным взглядом. Его зрачки хищно светились. Пауза была тягостной.

Лусеро первым нарушил ее, напустив на себя беззаботный вид:

– Хорошо. Я вернусь в свое родовое поместье и поживу там месяц-другой. Ни одна живая душа не отыщет меня в этом логове. Любопытно, как мой братец и моя – вернее, теперь наша общая – женушка встретят меня.

Год закончился, начался новый, а ритм жизни в Гран-Сангре оставался прежним. Зерно убиралось с полей, а скот тучнел на зеленеющих пастбищах благодаря обильным зимним дождям. Штат Сонора как бы погрузился в спячку и почивал в мире после того, как хуаристы овладели Эрмосильо и Гуаймасом.

Мерседес договорилась о продаже небольшой партии скота торговцу из Эрмосильо за хорошую цену. Все в хозяйстве шло по положенному кругу, но каждый из домашних удивлялся долгому отсутствию хозяина. Его жена ощущала себя брошенной с того дня, как он ускакал из дома два месяца назад. Никто всерьез не верил, что хозяин вновь решил воевать за императора, и все лишь гадали, когда он вернется.

Все, кроме Хиларио и прочих хуаристов среди слуг и батраков и самой Мерседес. Она получила словесное послание, что он находится на границе у Хуареса и все вести о его гибели – специально сфабрикованная ложь.

Она ни с кем не пыталась связаться. Получать распоряжения от республиканцев было противоестественно ее жизненным принципам, которые были привиты ей с детских лет, отказ сотрудничать с хуаристами мог вылиться в смертный приговор ее любимому человеку. Поэтому она предпочла ничего не делать, а только ждать.

Со временем до нее дошло и письмо, написанное лично им, и вот теперь она уединилась в библиотеке, чтобы в который раз уже перечитать его. Бумага почти истерлась до дыр и помялась.

Он подписался: «Твой супруг».

– Вероятно, потому, что он уже не желает пользоваться именем Лусеро, – прошептала она обреченно.

Кто он, этот незнакомец? И в какой зловещей интриге он замешан настолько, что его держат вдали от дома, от поместья, в которое он вложил так много труда и спас его от разорения? Его заслугой было то, что амбары теперь полны, что стада множатся, что Хиларио с помощниками подготовили на продажу отличных лошадей. За всем этим стоял он. А его нет.

Вернется ли он когда-нибудь? Мысль о том, что она навсегда потеряла его, ужаснула Мерседес, когда она вновь углубилась в изучение истертого листка, стараясь прочитать недосказанное между строк.

«Моя дражайшая Мерседес!

Пожалуйста, прости меня за то, что я не вернулся тотчас же. Я рассчитывал закончить свои дела на Севере очень быстро, но так не получилось… Я горько жалею о нашей размолвке перед отъездом. Пожалуйста, пойми, что у меня не было иного выбора. Когда я вернусь, то объясню все подробно. И тогда тебе решать – любишь ли ты меня по-прежнему. Я молюсь о благополучии нашего ребенка, о твоем благополучии, если Господу и тебе угодны мои молитвы. До тебя могут дойти слухи, что я убит по дороге в Эль-Пасо-дель-Норте. Но это неправда. Сейчас я не имею права сказать тебе больше. Только прошу, верь мне хоть чуть-чуть, хоть самую малость. Все остальное в руках Господних. И помни, что я люблю тебя!

Твой супруг».

Это была мольба о прощении – и не только за участие в хуаристских делах, но и за присвоение личины Лусеро. Уже не было возможности обманывать себя, подавлять в себе подозрения. Мерседес не имела права называть этого человека Лусеро. Он пишет, что откроет ей все по возвращении. Но хочет ли она услышать его объяснения? Сможет ли она выдержать потрясение, когда на свет Божий явится то, что до сих пор было окутано тьмой?

Мерседес пробовала молиться, но безуспешно. Подобно преступному королю Клавдию из «Гамлета», она чувствовала, что молитвы ее отвергаются небесами. Грех ее вызывал отвращение. Она прелюбодействовала с мужчиной, который не был ее мужем, и от него зачала ребенка. А самым омерзительно греховным было то, что она упорствовала в своей любви к самозванцу и будущее незаконное дитя свое уже полюбила с такой страстью, как никогда не стала бы любить ребенка, зачатого от Лусеро.

Ей следовало бы исповедаться в своем грехе падре Сальвадору, но она не осмеливалась. Священник потребует, чтобы она рассталась с любовником, выдала бы миру его самозванство. Тогда его, вероятно, арестуют, заключат в тюрьму, может быть, расстреляют. Такие мысли бросали ее в дрожь. И душевного покоя не принесет ей исповедь.

Она ждала его возвращения со страхом и трепетом. Ожидание было мучительным, как агония, и все же это было единственное, чем она жила в те дни.

По ночам Мерседес так страдала от одиночества, что сон никак не шел к ней, и она бралась за книги и читала почти до рассвета. Ей не хватало его близости, жара его тела, его магических прикосновений и того возвышенного душевного подъема, какой она испытывала во время их занятий любовью. Но еще больше ей не хватало его смеха, его голоса, оживляющего весь дом, простого общения с ним. Он был для нее одновременно и любовником, и другом. И отцом ее ребенка. И все же незнакомцем.

Ее живот стал заметно округляться. Ангелина суетилась вокруг нее, словно наседка, понимая, какая тоска гложет хозяйку. Все в доме с нетерпением ждали патрона, готовые к бурной и радостной встрече. Одна лишь Мерседес знала, что безоблачной идиллии пришел конец.

Мариано Варгас придержал коня и внимательно оглядел расстилающееся перед ним каменное плоскогорье. Его люди сменили щегольские ливреи с гербом Варгаса на тряпье, которое обычно носили солдаты из отрядов хуаристов. Они прятались в ущелье с отвесными склонами, примыкающем к старой караванной дороге под названием Эль-Камино-Реал, великому пути, проложенному при испанских королях через все огромную страну от Новой Мексики до Мехико.

Облачко пыли вдали указывало на приближение небольшого каравана. Среди повозок и всадников можно было различить скромный черный экипаж. В нем ехал человек, которого Мариано Варгас поклялся уничтожить.

Герман Руис, кому отсутствие правой руки не мешало быть лучшим наездником в Соноре, лихо остановил своего жеребца возле Мариано.

– Можем ли мы доверять этому хитрому дикарю Эмилио?

Варгас наладил подзорную трубу и приставил к глазу. Колонна, вытягивающаяся из-за горизонта, как бы сразу скакнула вперед на целую милю. До разгоряченных морд головных лошадей, казалось, можно было дотронуться. Пространство вокруг было абсолютно открытым – ни кустов, ни кактусов.

– Я вижу карету Хуареса! – торжествующе произнес Мариано и протянул подзорную трубу товарищу.

– Мне по-прежнему все это не по душе, Мариано. Твой отец…

– Мой отец мертв, – отрезал Мариано. – Убит одним из тех мерзавцев, кто сейчас скачет с Хуаресом. Но очень скоро всем им придется проститься с жизнью.

– Включая и предателя Эмилио. Тот, кто изменил своему знамени, недостоин жить на земле.

Варгас с циничной усмешкой пожал плечами:

– Мы хорошо ему заплатили. Жаль, что он не успеет все это потратить.

– А тебя не заботит молодой Альварадо?

– После того, как двоим людям из отцовской гвардии не удалось с ним покончить, я послал весточку генералу Меджиа, которого, разумеется, заинтересовал знатный гасиендадо, предавший императора. Генерал принял меры, чтобы Лусеро не добрался до маленького индейца. Мне доставлен подробный отчет о том, как с ним расправились.

– Вероятно, он действительно убит, раз старый дружок Хуареса Эмилио сохранил свой пост при президенте, – сделал вывод дон Руис, но язвительность и сомнения не покидали его.

– Нам остается только отправить на тот свет эту горстку бандитов, сопровождающих Хуареса.

Руис снисходительно улыбнулся:

– О, Мариано, дружище! Ты умело плетешь интриги, но война не твоя стихия. Предоставь позаботиться о бандитах мне и нашим солдатам. А ты только наблюдай.

Он повернул коня и на ходу отдал несколько коротких приказаний вооруженным сообщникам.

Презрительный отзыв Германа о военных способностях Мариано вогнал того в краску, но он промолчал и остался в укрытии за скальной глыбой, в то время как его товарищ расставлял людей на позициях для стрельбы по приближающейся колонне.

Внутри кареты Хуареса находился Николас Фортунато. В тесном пространстве его согнутые длинные ноги упирались в колени лейтенанта Монтойа. Молодой офицер, которому Ник оказал гостеприимство в прошлом году, казалось, совсем не удивился, встретив хозяина Гран-Сангре в лагере президента.

В самом деле, пробыв в обществе маленького индейца несколько недель, Ник пришел к пониманию того, как этот замечательный политик практически один поддерживал существование республики, начиная с 1857 года. Хуарес был человеком кристальной честности и высочайшей преданности своему долгу, был неутомим в работе, упрям и терпелив, прагматичен, когда это было нужно, но не шел ни на какие компромиссы, если они противоречили его принципам.

Республика образовалась согласно принятой народом конституции, и он был гарантом этой конституции, ее упорным и ревностным защитником. Потребности его были скромны, выносливость же велика. Эти же качества Хуарес воспитывал в людях, шедших за ним и сражающихся за него.

Николас подумал с досадой, что еще недавно громко расхохотался, если б кто-то высказал абсурдную идею, будто он согласится рисковать своей шкурой ради каких-то благородных идей вроде борьбы за свободу. И вот он как раз теперь этим и занят. Впрочем, он тут же себя поправил, что сражается не за свободу вообще или чью-то, а за собственную свободу.

– Мне повезло, что генерал Диас направил меня с докладом к президенту именно в такое благоприятное время, – поделился своими мыслями Монтойа.

Ник внимательно посмотрел на молодого офицера:

– Надеюсь, это послужит вашему продвижению по службе.

Боливар Монтойа пожал плечами:

– Кто знает? Но подумайте, какой шанс мне выпал на долю! Как часто человеку предоставляется возможность изображать президента?

Он смахнул воображаемую пылинку с черного, наглухо застегнутого сюртука и поправил на голове высокий цилиндр.

Фортунато вытер пот рукавом рубашки, так как в тесном экипаже духота была неимоверной.

– Вы совсем на него не походите.

Боливар усмехнулся:

– Неужели вы думаете, что злоумышленники подберутся настолько близко, чтобы это разглядеть, прежде чем мы набросим на них сеть?

– Как сказал Гамлет: «Время покажет». Скалистое ущелье там впереди – наилучшее место для засады на всем пути до столицы. Мы должны продержаться, пока наши отряды, посланные на фланги, не окружат их.

– Эта штука обеспечит нам нужное время, я так думаю. – Монтойа наклонился и нежно погладил новейший многоствольный пулемет, лежащий на полу у их ног.

Оружие, и в придачу к нему Ника, скрытно поместили в экипаж перед выездом из Чиуауа, где настоящий Хуарес остался в надежном убежище. Монтойа, одетый в костюм президента, спрятав лицо под опущенными полями шляпы, при большом стечении народа уселся в карету и якобы отправился в длительный переход до самого Дуранго. Сейчас они как раз пересекали границу между двумя штатами.

Внезапно прогремел выстрел, и тут же раздался чей-то крик. Монтойа распахнул дверцу кареты, которая, резко повернув, встала боком поперек дороги. Николас вскинул тяжелый пулемет и открыл огонь по массе вооруженных до зубов оборванцев, устремившихся к карете.

Пулемет изрыгал дым, а оглушительный шум, производимый им, заполнял замкнутое пространство экипажа. Ник бешено содрогался вместе с дьявольским смертоносным оружием. Сквозь раскаленный чад двое мужчин взглянули друг на друга и обменялись улыбками, когда атакующие всадники стали падать в устрашающей последовательности, словно костяшки домино от щелчка неосторожной руки.

Николас разглядел Германа Руиса, выкрикивающего приказы своим людям отступить и перегруппироваться.

– Это один из главарей, но где же самая коварная лиса? Где Варгас? – бормотал вслух Ник, всматриваясь в царящий вокруг хаос.

Тут он увидел, как одинокий всадник пулей вылетел из узкой горловины ущелья и помчался в противоположную от сражения сторону.

Ник завопил, перекрывая грохот и треск стрельбы, обращаясь к Монтойа:

– Ради Бога, не пристрели меня ненароком!

Он выпрыгнул через противоположную дверцу кареты и очутился на открытом пространстве. Маленький эскорт хуаристов, сопровождающий карету, разбежался по сторонам и укрылся в расщелинах и канавах, вырытых по обочинам дороги. Некоторые, прячась за трупами убитых лошадей, пытались отстреливаться. С востока и запада приближались отряды подкрепления, беря в клещи то, что осталось от шайки Германа Руиса.

Фортунато схватился за поводья мятущегося по полю боя коня, потерявшего своего всадника. Взлетев одним прыжком в седло и пустив лошадь диким галопом, он прорвался сквозь толпу ошеломленных врагов, безуспешно пытавшихся задержать его пистолетными выстрелами и взмахами сабель.

Только в адском кошмаре могла привидеться такая скачка.

Бежавший от сражения Варгас имел значительную фору, но Ник неуклонно настигал его.

– Куда же ты, Мариано? Нельзя бросать своих товарищей! – вопил Ник, все ниже склоняясь к шее коня и заставляя несчастное животное развивать немыслимую скорость. Он слился вместе с конем в единое существо, вытянувшееся в тонкую линию и подобное стреле, выпущенной из лука.

Варгас хорошо держался в седле, но в скорости он явно проигрывал стремительному Фортунато. С первых же минут погони это стало ясно и преследователю, и преследуемому. Плато все круче подымалось ввысь, и все чаще попадались на пути скопления камней. Опасаясь угодить в рытвину или в звериную нору, Варгас упорно держался середины наезженной и утрамбованной колесами и копытами дороги, но с каждым подъемом расстояние между ним и Фортунато сокращалось. Несколько раз он оглядывался, желая узнать, кто его преследует. Выкрики Николаса до него не долетали, голос уносился ветром.

Когда же лицо Ника, чуть приподнявшегося над лошадиной шеей, возникло перед его взором, он в суеверном ужасе побледнел. Выхватив пистолет из прикрепленной на бедре кобуры, он поспешно выстрелил, но, подброшенный вверх неожиданным прыжком коня, безнадежно промахнулся. Его преследователь подобрался еще ближе. Отчаяние заставило Варгаса задержать бег и расчехлить ружье, но, прежде чем он смог прицелиться, враг настиг его.

Они оба рухнули на землю, когда Ник на всем скаку перекинулся со своего коня на лошадь Мариано и вырвал ружье из его рук.

Земля, на которую они упали, была камениста и тверда, причем Ник оказался внизу и принял всю тяжесть падения на свое правое плечо. Варгас откатился в сторону, жадно ловя ртом воздух и шаря испуганным взглядом в поисках утерянного оружия. Но тут, несмотря на переживаемый им ужас, он все же вспомнил, что в пистолете у него еще есть несколько зарядов.

Со злобной гримасой он достал пистолет и выстрелил. Ник перекатился на левый бок, одновременно доставая свой револьвер. Два выстрела слились в один – Варгас промахнулся, Ник – нет.

Исцарапанный и почти бездыханный, с онемевшей после падения правой половиной тела, он, превозмогая нахлынувшее на него свинцовое оцепенение, попытался встать на ноги. Еще выстрел, теперь уже ружейный, прозвучал у него за спиной, и эхо прокатилось по холмам. Он ощутил тупой сильный толчок, знакомый ему после тех многих раз, когда его ранили.

«Это плохое ранение. Самое плохое из всех, какие я получал…»

Вновь падая на каменный панцирь старой испанской дороги, он увидел, как лейтенант Боливар Монтойа берет на прицел и стреляет в Германа Руиса. И убивает наповал. «Парень в самом деле получит повышение в чине после этой авантюры», – успел подумать Ник, теряя сознание.

Ему явилась Мерседес. Ее прекрасное лицо склонилось над ним. Но прежде, чем умереть, он страстно пожелал услышать, как она произнесет его настоящее имя.

– Николас… Ник… Ник…

 

22

Лусеро остановил коня и оглядел с вершины холма свою старую гасиенду. Обзор владений вызвал широкую ухмылку на его лице.

– Ты оказался трудолюбивым, братец мой.

Стадо тучных коров паслось неподалеку, а кораль был полон отличных на вид лошадей, явное потомство любимых еще дедом Лусеро андалузцев, которые в годы войны одичали.

Даже дом выглядел по-другому, обновленный свежей окраской и недавними пристройками. Хижины пеонов казались уже не такими убогими, их отремонтировали и частично перестроили.

Маленькое, но процветающее королевство – вот на что стало похоже Гран-Сангре.

– Жаль, что хуаристы отнимут все это, как они давно грозятся сделать, – мрачно пробормотал он.

Но это случится еще не сейчас, через год – не раньше. А пока у него есть кров и стол, и надежное укрытие, где можно наслаждаться жизнью пару месяцев до поры, когда Маркес наконец решит вызвать его в столицу.

Он тронул коня и проехал немного вперед, и тут до него донеслись радостные возгласы:

– Патрон вернулся!

Лица мужчин и женщин сияли при виде хозяина.

– Дон Лусеро!

Дети бежали рядом с его огромным черным конем, ожидая, что он поздоровается с ними, назовет каждого мальчика или девочку по имени, как поступал всегда в последний год.

Но он не обратил на них внимания.

«Итак, Ника нет дома, и эти дураки приняли меня за моего братца, который должен возвратиться из какой-то поездки».

Это открытие придало Лусеро еще больше самоуверенности. Его занимала игривая мысль – совершит ли такую же ошибку Мерседес? Заметит ли она разницу? Чертовски увлекательная игра. Интересно также, как сложатся ее отношения с Ником, когда он признается в обмане. И как все будут удивлены, узнав правду о забавном маскараде.

Конечно, Николас Форчун стал здесь хозяином и может вознегодовать по поводу возвращения законного наследника, несмотря на то что они братья и были когда-то товарищами по оружию. А в гневе Николас Форчун опасен. Ссориться с ним не стоит. Но что им делить? Неужели они подерутся из-за Сенси? Вероятно, ей, наоборот, покажется забавным спать с двумя внешне одинаковыми любовниками.

Мерседес услышала крики во дворе и уже была на ногах. Корзинка с рукоделием упала на пол, но она не стала ее поднимать. Отяжелевшая из-за беременности, она большую часть дня проводила теперь дома, слоняясь по комнатам, и часто присаживалась отдыхать. Ангелина уверяла ее, что живот еще вырастет ко времени, когда ребенок должен будет родиться, но Мерседес и так казалось, что он уже слишком округлился.

«Ты не можешь не выглядеть красавицей в моих глазах, потому что ты носишь в себе мое дитя»… Эти слова, когда-то им сказанные, вспомнились ей и смыли прочь все сомнения и страхи, как теплый дождь смывает остатки выпавшего снега.

Мерседес торопилась ему навстречу, и сердце ее билось радостно, и такой счастливой она, наверное, не была никогда.

Но что-то заставило ее остановиться в темной арке парадного входа и посмотреть внимательно, как он спешивается с коня. Со сдержанным сухим кивком он бросил поводья старому Лазаро и зашагал к дому. На лице его было выражение любопытства, но и только.

– Лусеро!

– Скучала по мне, возлюбленная моя? Вижу, что скучала… – сказал он с язвительной иронией и оглядел ее всю – с ног до головы.

Безмолвная, окаменевшая, она словно приросла к месту, не в силах пошевелиться, и волны ужаса накатывались на нее одна за другой. Наконец дар речи вернулся к ней. Она прошептала едва слышно:

– Лусеро…

– Да, Лусеро – твой блудный супруг вернулся к тебе, хотя, как я вижу, Ник с успехом заменил меня в постели в мое отсутствие.

«Ник… Николас! Так вот, значит, как его зовут…»

У нее был готов вырваться вопрос: «А как его полное имя?», но она сдержалась. Со временем Лусеро и это ей откроет, когда найдет на него хорошая минута. Ей не хотелось, чтобы он знал, как отчаянно она полюбила незнакомца со столь похожим на него лицом и с совершенно иной душой.

Когда Лусеро подошел вплотную и поднял руку, чтобы коснуться пальцами золотого локона, покоящегося на ее плече, она преодолела себя и не отшатнулась. Лусеро всегда нравилось дразнить Мерседес, играть в игры, подобные той, что затевает кот с пойманным мышонком.

– Что привело тебя сюда, Лусеро?

Он не стал ей отвечать, а вместо этого, сверкая улыбкой, принялся расточать ей комплименты:

– Что я вижу? Куда подевалась робкая девственница? Ты расправила крылышки, Мерседес. Какой огонь в тебе пылает! Я это чувствую. Я обожаю женщин с огоньком… Без огня любая красота кажется тусклой. И этим превращением я обязан Нику?

Она отбросила протянутую к ней мужскую руку.

– Ты негодяй! Ты послал постороннего человека, незнакомца, представляться моим мужем!

– И, как я заметил, ты все же допустила его в супружеское ложе?

Ее лицо горело, но она смело встретила его насмешливый взгляд.

– Сначала я не догадывалась. Тебя не было четыре года, да и до этого мы были с тобой едва знакомы.

– Однако кое-чем занимались в постели, – с хохотком вставил Лусеро.

– Ты был для меня таким же незнакомцем, как и он, – твердо возразила она.

– А после того, как правда тебе открылась, ты продолжала отдаваться ему, – произнес он вкрадчиво.

Страх ее улетучился, уступив место гневу.

– Он достоин тех прав, которыми ты пренебрег. Он сделал то, что ты, как мужчина, обязан был сделать. – Едва эти слова сорвались с ее губ, как она поняла, что совершила ошибку.

Он стиснул зубы, злым огнем засветились его волчьи глаза. Но внезапно Лусеро резко сменил настроение, откинул голову и расхохотался:

– Ник и впрямь умеет найти подход к женщинам. Интересно, как он поладил с Сенси? Неужто она тоже беременна?

Мерседес догадывалась, что он ждет от нее всплеска ярости. Но теперь уже она рассмеялась в ответ:

– Нет, нет. Он счел ее чрезмерные прелести не слишком для себя привлекательными и отправил на кухню.

Лусеро несколько опешил при этом известии, но тут со двора донесся тоненький детский голосок:

– Папа! Папа! Ты уже дома? Мне сказали, что ты вернулся!

Розалия вбежала под сумрачный портик, где двое взрослых замерли в оцепенении. Ее сопровождал радостно виляющий хвостом Буффон.

Пес прежде девочки почуял неладное. Его бег оборвался еще в ярдах четырех от Лусеро. Его спина выгнулась, вздыбилась холмом. Он издал глухое рычание.

– Не глупи, Буффон, это же папа. Тебе не надо защищать меня от него, – упрекнула собаку девочка.

Люди могли ошибаться, путаться, но у животного была инстинктивная реакция на врага. Мерседес загородила собой Лусеро от разъяренного пса и сурово скомандовала:

– Буффон, прочь!

Собака поджала хвост, повернулась и уныло поплелась вниз по ступеням крыльца.

Лусеро рассматривал девочку, отметив, несомненно, сочетание ее темной кожи с креольской утонченностью черт.

– Что ж, оказывается, я покинул Сенси не без подарка перед отъездом, – произнес он с усмешкой. – Странно, что моя дражайшая мамаша не выставила ее вон вместе с дитем.

Розалия застыла в неподвижности на ступенях, удивленная словами отца. Почему он не подхватывает ее на руки и не кружит по воздуху, как поступал обычно? Что-то произошло нехорошее. Она тут же сунула большой палец в ротик, хотя всем казалось, что от этой дурной привычки она уже давно избавилась.

– Сенси тут ни при чем. Вспомни Риту Херрера. Она умерла прошлым летом в Эрмосильо.

– Да-да… Я совсем забыл, что папа прогнал ее из гасиенды накануне нашего с тобой обручения. Как же ребенок очутился здесь?

Все, что говорил этот странный человек, столь похожий на ее отца, было непонятно Розалии.

– Ты не мой папа, – заявила она, опустив в смущении глаза.

– Твой папа долго отсутствовал, Розалия. Он был очень болен… и сейчас устал. Пусть он отдохнет, а мы поговорим с тобой позже. – Мерседес постаралась разрядить обстановку. Она поспешно направилась в залу, громко зовя Ангелину.

Старая кухарка откликнулась сразу же. Выйдя из кухни, она окинула Лусеро проницательным и встревоженным взглядом:

– С возвращением, дон Лусеро!

Итак, на этот раз истинный Лусеро заявился домой. Странно, но Ангелина не восприняла его как хозяина.

– Я приготовила пирожки с тмином и холодный лимонад для тебя, – обратилась она к Розалии и потянула девочку за руку. – Пойдем ко мне. Ты расскажешь о том, что было на уроке у отца Сальвадора, после того, как покушаешь.

Когда они удалились, Мерседес объяснила Лусеро:

– Ник узнал о смерти Риты и не пожелал оставлять Розалию в приюте.

Как странно было Мерседес называть вслух любимого человека его настоящим именем. Ник… Николас…

Лусеро скривился, саркастически приподнял бровь.

– Никогда бы не подумал, что такой черствый воин, как Николас Форчун, проявит мягкосердечие к детишкам. Может, будущее отцовство повлияло так на его характер. Кстати, где он?

Вопрос Лусеро застиг Мерседес врасплох. Страх вернулся к ней, ледяными пальцами пронизал все тело, несмотря на полуденную жару.

– Он отправился куда-то к границе… покупать племенных быков. Мы ждем его со дня на день.

«Да заступится за нас Господь и Пресвятая Дева! Что предпримет Лусеро, когда вернется Ник… если вообще вернется…»

Лусеро некоторое время молчал, погрузившись в какие-то свои размышления.

– Судя по приему, который был мне оказан, Ник отсутствует уже давно. Вероятно, судьба не была к нему милостива. Будешь ли ты горевать, любимая? Носить траур по человеку, который не был твоим мужем? По отцу твоего ребенка?

– Тебе всегда были безразличны мои чувства. Какого черта ты сейчас лезешь ко мне в душу?

– Потому что ты моя жена, – холодно констатировал Лусеро.

– Ну уж нет! Ты отдал меня в руки чужому человеку. Ты все это задумал и осуществил, не так ли? Ты снабдил его сведениями о семье, гасиенде, о слугах. Ведь он знал про нас почти все.

Хорошее настроение вновь возвратилось к Лусеро:

– Он умный парень. И все же не представляю, как ему удалось так лихо провернуть дельце. Похоже, он одурачил всех, кроме тебя.

– Не всех. Некоторые слуги догадались, и, я думаю, твоя мать тоже.

– Значит, старая карга еще жива. А я-то надеялся, что она испустила дух! Бедный папа опередил ее.

– Он заслужил смерть, – сурово сказала Мерседес. – А донья София скоро за ним последует. В последнюю неделю она стала чувствовать себя совсем плохо. Падре Сальвадор уже причастил ее.

– А! Этот подлый проныра все еще шныряет здесь? Ехидна в рясе. Значит, он взялся воспитывать моего ублюдка, я так понял? Что же растопило его ледяное сердце? Поистине великие перемены произошли с людьми в мое отсутствие. Не думал, что он допустит в свою келью мое отродье, даже если б это был законный ребенок.

– Ты обо всех отзываешься как о подлецах, Лусеро, а на самом деле, подлец – это ты! Что тебе понадобилось здесь? Или, раз у императора дела пошли плохо, ты решил сменить хозяина?

Он засмеялся:

– Если б я мог! Сюда я прибыл, чтобы спрятаться в забытой Богом глуши… ну и слегка поразвлечься в столь веселом городе, как Эрмосильо. Тебе будет приятно узнать, что я не собираюсь задерживаться здесь надолго.

– Прекрасно! Я скажу Бальтазару, чтобы приготовил тебе ванну. Обед в семь. Ты не забыл, как пройти в свою комнату, конечно?

– Конечно, – откликнулся он, словно эхо, в точности повторив ее интонацию, и двусмысленно оскалился.

Задержавшись у подножия лестницы, крутым изгибом уходящей наверх, Лусеро произнес, не оборачиваясь:

– Пусть Бальтазар раздобудет для меня приличного бренди… если хоть что-нибудь осталось в папиных погребах!

Она машинально кивнула, провожая его взглядом. Тошнота вдруг начала подкатывать к горлу. О Пресвятая Дева, как она высидит весь долгий обед за столом напротив него? И как она объяснит Розалии, почему девочке нельзя сесть за стол с папой, как было заведено до его отъезда.

У нее закружилась голова. Мерседес в отчаянии терла себе виски, но все плыло перед глазами. Она все глубже осознавала тяжесть навалившейся на нее беды. А что, если Лусеро, по злобе или просто чтобы унизить ее, заявит о своих супружеских правах?

Она собралась с силами, отправилась в библиотеку и без колебаний открыла оружейный шкаф.

Обед стал адским испытанием для Мерседес. Лусеро сверлил ее взглядом, следил за каждым кусочком, который она пыталась проглотить. Его глаза, так похожие на глаза Николаса, все же были совсем другими.

Любимый ею человек смотрел на нее с обожанием, с нежностью, иногда с сочувствием. Глаза Лусеро излучали лишь ненависть. Улыбался ли он или сидел с каменным лицом – все равно она постоянно ощущала, что перед ней жестокий и опасный зверь.

Не скрывая любопытства, он уставился на округлости ее грудей, потом взгляд Лусеро переместился на живот, и вновь он нагло посмотрел прямо ей в лицо, которое покрылось мертвенной бледностью. Мерседес понимала, что он старается вывести ее из себя. Она взяла нож, вонзила его в жаркое и отрезала большой кусок, а потом стала методично крошить его на мелкие кусочки. Лусеро усмехнулся. Казалось, что все, что бы она ни делала, его забавляет.

– Судя по всему, с увеличением размеров возрастает и аппетит, я не ошибаюсь?

Сделав это глубокомысленное замечание, он поднес бокал к губам. Несмотря на то что благодаря стараниям Ангелины обед был великолепен, Лусеро больше пил, чем ел. Хотя в ванной он уже опустошил графин бренди, вино, которое он пил сейчас, казалось, не производило на него никакого воздействия.

– Будущей матери приходится есть за двоих, – ответила, чтобы хоть что-то ответить, Мерседес.

Он усмехнулся.

– Мне по нраву, что ты рассталась с прежней застенчивостью. Что, интересно знать, послужило тому причиной? – В его вопросе явно прочитывался похабный намек.

– Война, – коротко ответила она и после паузы добавила: – И то, что ты бросил меня и гасиенду на произвол судьбы. Ни достояние, ни само имя Альварадо тебе не дороги.

Он пробежался кончиками пальцев по хрусталю, вызванивая на бокале какую-то мелодию, вероятно, отрывок задорной шансонетки.

– Как ты угадала? Я это имя ни в грош не ставил. Я хотел познать жизнь такой, какая она есть, испытать настоящее приключение. О, дорогая, ты не представляешь, каким захватывающим приключением оказалась война!

Теперь он искренне оживился. В голове его возникали картины боев. Мысленно Лусеро переживал их заново.

«Он наслаждался там, на войне», – с отвращением подумала Мерседес и спросила:

– Тебя и вправду возбуждает пролитая кровь? Неужели тебе нравится убивать?

Она вспомнила, как наглухо замыкался в себе Николас при малейшем упоминании о войне.

Лусеро перегнулся к ней через стол и стал похож на пантеру, изготовившуюся к прыжку.

– А тебя это пугает? – От него так и веяло опасностью.

Мерседес осталась неподвижной, не вздрогнула, не отстранилась.

– Нет, – сказала она спокойно, – но мне это отвратительно. Я достаточно хорошо познакомилась с войной здесь, в Соноре, чтобы понять, какое это грязное дело. Я отстояла гасиенду от набегов и хуаристов, и имперцев. Солдаты! Они так себя называли. Бандиты, мерзавцы – вот кто они на самом деле!

Ее откровенное презрение охладило его порыв.

Лусеро вернулся на место и залпом допил бокал. Но глаза его – о, эти хищные глаза, – они по-прежнему горели, как угли.

– Ты так же тверда в своих убеждениях, как и моя дражайшая мамаша.

– Ее убеждения отличны от моих, и наши мнения ни в чем не совпадают, – возразила Мерседес.

– За исключением вашей общей нелюбви ко мне. Я вам обеим омерзителен.

«Продолжает ли он меня дразнить, или уже перешел к угрозам? Лучше сделать вид, что я не замечаю, как нарастает в нем раздражение», – мелькнула у нее мысль.

– Я не могу отвечать за донью Софию и за ее чувства к тебе. Ты можешь узнать от нее все сам, если почтишь ее визитом. По-моему, тебе следует навестить мать.

– О, я это сделаю непременно, когда сочту нужным, – небрежно откликнулся Лусеро.

Смена его настроения происходила непредсказуемо и неуловимо. В этом было особое коварство.

Мерседес кое-как справилась с едой, положенной на тарелку.

– Если ты великодушно простишь меня, я тебя покину. Женщины в моем положении не только много едят, но и легко устают.

Она встала из-за стола, но он продолжал сидеть, не сделав даже попытки помочь ей отодвинуть тяжелый стул, что диктовалось правилами обычной вежливости.

Ссутулившись над вновь наполненным бокалом, Лусеро равнодушно пробормотал:

– Ангелина огорчится, что ты не отдала должное ее пирогу.

Ясно было, что сказал он это просто так. Мысли его были далеки от огорчений кухарки по поводу нетронутого десерта и прочих домашних дел.

– Я съела гораздо больше, чем ты. Пирог мне уже не по силам. Спокойной ночи, Лусеро.

Кажется, ей удалось расстаться с ним на тихой ноте и вполне мирно, и Мерседес была довольна этим. Она пересекла столовую размеренным шагом, с прямой спиной и высоко поднятой головой.

Он не последовал за ней.

Маленькое сражение, которое она вела за столом с Лусеро, ей удалось выиграть. Странно, как легко срывается с ее губ это имя, когда перед ней настоящий Лусеро. Называя Николаса Лусеро, она постоянно испытывала какое-то таинственное внутреннее сопротивление.

Николас Форчун… Американец? Скорее всего, да. Акцент, с которым он произносил английские фразы, отличался от британского произношения.

«Теперь я знаю его имя, но ничего не знаю о нем самом. Только то, что я люблю его и жду от него ребенка».

Кто он и почему согласился на чудовищную аферу, предложенную Лусеро? Из-за поместья? Она не исключала такого варианта. Лусеро был вполне способен сочинить сказку о несметных богатствах Альварадо. Вероятно, Николас клюнул на эту наживку, рассчитывая пожить хоть какое-то время в роскоши.

Какова же ирония судьбы в том, что истинный хозяин, дон Ансельмо, высосал из Гран-Сангре все соки, истратил последние песо в борделях и игорных домах Эрмосильо, а самозванец Николас тяжким трудом возродил Гран-Сангре. Он полюбил эту землю, он полюбил Мерседес, он неоднократно признавался ей в этом. И она ему поверила.

Озабоченной и измученной Мерседес предстоял еще непростой разговор с Розалией. Как она объяснит девочке внезапную холодность к ней ее отца? Когда Мерседес вошла в детскую, то застала Розалию, стоящую на коленях у кроватки и шепчущую молитвы.

Мерседес молча встала в дверях, не желая прерывать общение девочки с Богом.

– Прости меня, Господи Иисусе! Я, наверное, сделала что-то очень плохое, за что мой папа покинул меня. Я не знаю, кто тот странный человек, который приехал сегодня, но он не мой папа. Когда Ты забрал маму к себе на небеса, то прислал мне взамен папу, чтобы он любил меня так же, как мама. А теперь его нет здесь.

Сеньора Мерседес очень добра ко мне. Если б она была моей мамой, то, может быть, мне не было бы так плохо без папы. Пожалуйста, сделай так, чтобы у меня был хотя бы кто-то один из них. Я обещаю быть хорошей девочкой. О, пожалуйста, позаботься о моем настоящем папе, где бы он ни был… даже если он не может возвратиться ко мне… Аминь!

Мерседес почувствовала, как слезы текут по ее щекам. Где найдешь еще подобного ребенка – трогательного, смышленого, доброго, как Розалия. Лусеро мог бы получить драгоценный дар, но он отверг его, дал понять своей малышке дочери, что он ей чужой…

Словно ожидая в почтительности конца молитвы, Буффон не приветствовал Мерседес обычными изъявлениями восторга. Только когда наступила тишина, хвост его застучал по коврику на полу.

Розалия оглянулась:

– Вы плачете? Это он обидел вас?

– Нет, дорогая. Я плачу не из-за него.

Мерседес присела, обняла Розалию, прижала к себе.

– Я хотела отложить это на будущее, но, вероятно, время уже пришло. Розалия! Я знаю, что ты всегда будешь помнить и любить свою мать, но, если ты не против, теперь, когда ее нет, я бы хотела быть твоей мамой. Ты не против?

Розалия обхватила шею Мерседес в тесное кольцо своих ручек и ласково вдохнула в ухо:

– Конечно, мама…

Слово это было сказано с такой убежденностью, что Мерседес не смогла удержаться от слез, теперь уже слез счастья. Она погладила темные кудри девочки, нежно прижала ее к себе:

– По-моему, тебе пора ложиться в кроватку. Я почитаю тебе на ночь, но после ты немедленно заснешь. Обещаешь?

Розалия утвердительно кивнула. Мерседес сняла с полки книгу, полистав, нашла место, где в прошлый раз остановилась, и принялась читать.

Девочка свернулась калачиком, завернулась в покрывало и внимательно слушала сказку.

Но вот ее глазки закрылись. Мерседес отложила книгу, задула свечу, поцеловала Розалию в лобик и на цыпочках пошла к двери.

Шелест откидываемого покрывала заставил ее оглянуться. Девочка осторожно слезала с кровати.

– Розалия, ты обещала мне сразу же спать!

– О, мама… Я буду спать… Только сначала поблагодарю Иисуса за то, что он выполнил мою просьбу.

Что могла сказать девочке Мерседес? Слезы душили ее. Молча кивнув и послав издали воздушный поцелуй приемной дочери, она тихо прикрыла за собой дверь. О, если б просьба Розалии выполнилась целиком и ее «настоящий папа» возвратился бы домой!

Мерседес спустилась в пустынный холл, пересекла его, вошла в свою спальню. Никаких следов пребывания в доме Лусеро. Слава Богу! Вероятно, он отправился на поиски Инносенсии. Мерседес проверила замок на двери, соединяющей супружеские спальни, опустила засов на двери, ведущей в холл, подошла к гардеробу. К ужину с Лусеро она выбрала специально самое скромное из своих платьев с глухим воротом и длинными рукавами. Теперь она с наслаждением избавилась от него, надела легкий халат, присела за туалетный столик. Едва она опустилась на мягкий стул, как слабость охватила ее. Несколько минут Мерседес сидела неподвижно и смотрела на свое отражение в зеркале, будучи не в состоянии пошевелиться. Затем она все-таки нашла в себе силы вынуть шпильки из волос, распустила их и принялась водить по ним щеткой.

Видение Ника, вставшего у нее за спиной, взявшего щетку из ее руки, возникло непроизвольно. Она словно бы ощутила его прикосновения. Он расчесывал ей волосы так же искусно, заботливо и нежно, как и занимался с ней любовью. Как часто это было прелюдией к любви. Потом они переходили в его спальню и ложились в огромную кровать. Кровать, где будет почивать в эту ночь ее законный супруг! В глазах церковников он, может, и был ее законным мужем, но в сердце Мерседес это место занимал Ник.

– Я должна перестать об этом думать, иначе сойду с ума! – произнесла она вслух, отложив щетку и обхватив руками голову.

И вдруг дверь из соседней спальни начала медленно отворяться.

Мерседес вскочила, выпрямилась, хотя ноги почти не держали ее.

– Как ты?.. – Вопрос так и замер на ее губах, когда он помахал перед ней массивным ключом.

– Мой папаша рассказал мне, что однажды он воспользовался им, чтобы добиться от мамаши удовлетворения своих мужских потребностей. Правда, позже он уже не утруждал себя визитами к ней с подобной целью. Она уже в молодости была холодной стервой. А как у тебя обстоит с этим дело, женушка? Ты осталась ледышкой или Нику удалось расшевелить тебя?

Лусеро бесцеремонно расхаживал по ее спальне, уверенный, что она покорно позволит мучить себя лишь только потому, что он ее муж.

Она наблюдала за ним без всякого страха, как бы со стороны, как смотрят на зверя, упрятанного в надежную клетку, и начала замечать множество мелких различий между ним и Ником. Он был немного меньше ростом и более изящно сложен. На его теле не было шрамов, какие были у Ника. Но не во внешности было дело. Это был не тот человек – плохой человек. У нее никогда не будет близости с ним.

Она нащупала рукоять пистолета в кармане халата и взвела курок. Затем на удивление твердой рукой вытащила пистолет и направила ствол на Лусеро.

– Я успела приобрести кое-какие навыки за время твоего отсутствия, Лусеро. Одного негодяя я убила, другого ранила. Так что можешь не сомневаться – тебя я пристрелю без колебаний!

Ее уверенное обращение с пистолетом и недвусмысленное заявление было таким из ряда вон выходящим событием, что Лусеро, вышагивающий по комнате, тут же застыл на месте.

Однако к нему быстро вернулся прежний апломб. Он скрестил руки на груди и с вызовом взглянул на нее.

– Те, другие, не имели права на твое тело. Я имею.

– Ты растерял все права, когда бросил меня.

Он шагнул к ней, подзадоривая ее:

– Ты не будешь стрелять в безоружного.

– Для тебя я сделаю исключение. Твоя смерть решит все проблемы.

– Твои и Ника? – Он разразился смехом. – Нашли дурачка! Вы даже не сможете пожениться.

– Сможем, если ты умрешь… Попробуй сделать еще один шаг! – пригрозила Мерседес.

– Это будет инцест! – выкрикнул Лусеро.

Ее рука с пистолетом вздрогнула.

– Глупая! Неужели ты еще не догадалась, откуда взялось наше сходство? Почему мы так похожи, как ты думаешь? Откуда у него эти глаза, как у всех Альварадо? Как у моего отца? Как у моей дочки-полукровки? Он мой брат! Ты влюбилась в незаконнорожденного отпрыска Ансельмо Альварадо, каковых он наплодил множество. Мать твоего Ника была американской шлюхой из Нового Орлеана. Он бродяга, оборванец. Всю жизнь он был наемным убийцей. А сейчас ты носишь в животе ублюдка, зачатого ублюдком. Как это совмещается со статусом и моралью благородной леди-гачупино? Ответь мне!

Искры плясали перед ее глазами на фоне внезапно потемневшей комнаты. Мерседес отчаянно заморгала, отгоняя наваждение, но колени ее подогнулись.

– Это ты наемный убийца, а не Николас! – Она пыталась гневом перебороть шок и беспомощность, вызванные потрясением. – Это ты послал собственного брата ко мне и палец о палец не ударил, чтобы предупредить меня.

Лусеро пожал плечами:

– Я не уговаривал его лечь с тобой в постель. Кстати, ко всем его прегрешениям можно добавить и то, что Ник к тому же еще и протестант, еретик. Как ты думаешь, что скажет, узнав обо всем этом, падре Сальвадор?

– Убирайся!

Она приставила пистолет к его груди.

– Я выстрелю, если ты осмелишься и дальше лить на меня грязь!

Ее глаза сверкали, щеки покрылись красными пятнами, но рука вновь обрела твердость. Она, без сомнения, сделает то, о чем предупреждает супруга.

Лусе давно привык слушаться собственных инстинктов, и это помогало ему выжить. Он мог угадать – нажмет враг на курок или нет. А для Мерседес он был врагом, смертельным врагом – он в этом не сомневался. И не сомневался, что она способна застрелить его. Бог мой, что за великолепная женщина стоит перед ним! Какое чудесное превращение робкой, запуганной девчонки в существо со стальной волей и бешеным темпераментом. Именно эти качества он ценил в женщине. Только тогда он возбуждался и испытывал остроту ощущений.

Мерседес видела, что он колеблется. У нее самой в душе происходила борьба. Какая-то часть ее сознания взывала то ли к Богу, то ли к дьяволу, чтобы Лусеро отступил, но другая – желала обратного. Тогда она убила бы его и разом получила бы долгожданную свободу.

Он ухмыльнулся, непристойно, похабно:

– Из-за такой сучки, как ты, не стоит рисковать получить пулю в лоб.

Лусеро повернулся к двери, издевательски помахал рукой на прощание.

– Пойду поищу Сенси. Она обрадуется мне и примет в свою кроватку. Раскроет объятия… ну и ножки тоже раздвинет.

Дверь за ним захлопнулась. Мерседес, вся дрожа, опустилась на стул возле туалетного столика. Рука ее, сжимающая пистолет, побелела от напряжения. В эту мертвую хватку она вложила всю обуревающую ее ярость.

«Ублюдок, зачатый ублюдком… инцест…»

Дитя их любви – плод кровосмесительной связи. С точки зрения церкви свояк – это все равно что брат.

Должна ли она была догадаться сразу? Сходство обоих мужчин с доном Ансельмо было несомненным.

– Да, я догадывалась смутно, но и… отказывалась взглянуть в лицо правде. Я грешна, и нет мне прощения, – шептала она обреченно.

Мерседес закрепила дверь между спальнями ножкой стула. Засов надежно защищал дверь из холла. Открыть ее снаружи ключом было невозможно.

Когда Ник вышиб дверь и вошел… она также направила на него пистолет. Но в ту ночь она знала, что с ее стороны это лишь пустая угроза. Она не смогла бы выстрелить в него, как бы вызывающе грубо он ни вел себя. Лусеро она бы без колебаний убила. И что самое страшное – ей хотелось совершить это убийство!

«Боже, помоги мне! Как мне поступить?»

Даже узнав, что представляет собой Николас Форчун, она продолжала любить его.

 

23

– Вакеро празднуют уход Базена из Мехико. Ты их накажешь? – спросила Лусеро Инносенсия.

Он закинул руки за голову и прикрыл глаза. Они оба нежились в огромной постели в хозяйской спальне гасиенды. Инносенсия восседала, обнаженная, среди смятых простыней и подушек, распустив по плечам и груди угольно-черные волосы. Темные ее соски призывно выглядывали сквозь этот роскошный покров, дарованный ей природой. Любовница чего-то желала добиться от Лусеро, это ясно, но зачем ей понадобилось соваться в политику?

– Какое мне дело? – лениво произнес он.

– Но они же хуаристы! А ты четыре года сражался за императора, – возмутилась она. – Ты дон Лусеро Альварадо, а не какой-то гринго-самозванец, шпионящий в пользу врагов императора.

– Император, удравший из столицы и засевший в Куэретаро, теперь ждет, словно глупый баран, когда Эскобедо схватит его и отведет на бойню, – благодушно пояснил ситуацию Лусеро. – Почему тебя так занимает, что делают чертовы лентяи-пеоны?

– Я говорю не о тех, кто копается в земле, а о твоем ближнем окружении. О старом Хиларио и его дружке Грегорио. Они связаны с бунтовщиками, я в этом уверена.

– Даже если бы я захотел с ними возиться, то, моя лапочка, ничего бы не смог сделать. Здесь, в Гран-Сангре, единственный, кто лоялен к императору, – это моя дражайшая супруга. Если я попытаюсь помешать их диким планам, то разделю судьбу несчастного Максимилиана. До твоего далекого от политики маленького умишка еще не дошло, что мы проиграли войну. Конец близок. Я уверен, что в ближайшие месяцы проклятый коротышка-индеец въедет в столицу. А затем пеоны натянут поводья и повернут правительственную колымагу туда, куда им нужно. И приберут все к своим загребущим рукам. – Лусеро поморщился от досады и отвращения.

Глаза Инносенсии расширились от изумления. Потом она презрительно поджала губы:

– Ты боишься собственных слуг?

Он рассердился:

– Не распускай язык, Сенси! Плевал я на слуг. А ты не суйся не в свои дела…

– Я хочу, чтобы Хиларио и Грегорио высекли кнутом! – выкрикнула она. – Я подслушала их разговор… насчет тебя, меня и… патроны.

– Могу вообразить, как они отзывались о том, что ты изгнала законную жену из моей постели и заняла ее место, – насмешливо процедил Лусеро.

– Они называли меня дешевой шлюхой! И про тебя говорили оскорбительные вещи. И о том, как было хорошо в Гран-Сангре, когда поместьем управлял пришлый гринго.

Он издал смешок:

– Но ты ведь счастлива, что его здесь больше нет? Мой братец проявил себя гораздо бо́льшим хозяином, чем я. Представить не могу! Ник – патриот, борец за свободу Мексики. О Боже! Какая чушь!

– Я рада, что он смылся, а вернулся ты. Он сходил с ума по твоей тощей ведьме и предпочел ее мне.

Лусеро провел пальцами по аппетитным частям ее тела:

– Сейчас она не так уж тоща.

В его воображении возникла соблазнительная фигура Мерседес, пламя в ее глазах. Как он хотел овладеть ею, но она проявила характер, дала ему окончательную отставку. Никакие уловки, западни и хитрости не помогли. Она не дала ему возможности воспользоваться законным правом мужа. Она всегда была при оружии, все последние недели, а слуги были ей преданы. Лусеро не сомневался, что если не Мерседес застрелит его, то это сделает за нее кто-то из них.

Какой очаровательной стервой она стала! Впрочем, Лусе не очень сожалел о потере. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на переживания. Сенси его вполне устраивала. Все же мысль о том, что ребенок Ника шевелится в животе его супруги, неожиданно для Лусеро свербила его, как заноза. Об этом не хотелось думать, но почему-то все время думалось. Его лоб пересекла морщинка. Он угрюмо нахмурился:

– Все-таки интересно, как она теперь повела бы себя в постели?

Инносенсия игриво хлопнула его по руке:

– Ты бы не получил удовольствия, уверяю тебя. Забудь о ней, просто не замечай ее… как не замечаешь слуг.

– Всех слуг, кроме тебя, моя дорогуша, – соизволил сделать ей комплимент Лусеро. – Скажи, а ты знала, что он – не я, до того как подслушала его разговор с гринго в конюшне?

Он пронизал ее взглядом, и Инносенсия немного смутилась.

– Конечно, я догадывалась, – солгала она. – Но остальные… или они совсем слепые, или им было все равно.

– Люди видят то, что ожидают увидеть, – философски рассудил Лусе.

Он говорил с напускным безразличием, но на самом деле его поразили перемены, произошедшие в Гран-Сангре с тех пор, как там воцарился Ник. Конечно, люди – странные и равнодушные создания. Они приняли его брата, теперь приняли его и безропотно подчинялись, хоть и желали втайне – а Лусеро не сомневался в этом, – чтобы истинный хозяин провалился к чертям в пекло, а вернулся тот, который был трудолюбив и добр к ним.

– Ты пыталась соблазнить его и опозорилась? – вдруг осенила его догадка.

Сенси не посмела поднять на него взгляд. Он играл с ней в жестокие игры, как и прежде, но сейчас – она это чувствовала – дошел до крайней черты, за которой была тьма, неизвестность… Лусеро стал опасен. Временами она боялась, что от него можно было ждать любой выходки, любых неприятных сюрпризов. И все же он был ее любовником из знатных благородных креолов, ее единственной надеждой на то, чтобы избавиться от нескончаемой кухонной каторги.

Лусеро откинул простыню с ее бедер, заключил в объятия, прижал к своей сильной груди.

– Лучше займемся тем, что нам дарит день сегодняшний, чем ворошить прошлое или размышлять о будущем. Согласна, Сенси?

Она молча кивнула. Лусеро опрокинул ее, навалился всей тяжестью.

Скоро, очень скоро он уже будет далеко отсюда. Сейчас французские войска оставили столицу без защиты. Ему остается ждать, когда Маркес пошлет за ним. Они встретятся в Мехико и уедут отсюда с миллионами песо в серебряных слитках. Конечно, Сенси не была уготована роль в этих планах.

Донья София полусидела на кровати, опираясь на гору подушек. Свечи перед маленьким алтарем, придвинутым к постели, распространяли приторный чадящий аромат, который затруднял и без того тяжелое, хриплое дыхание старой женщины. Замкнутое пространство, душное и сумрачное, напоминало внутренность склепа. Жизнь чудом еще теплилась в старухе. Она не могла даже пошевелиться без посторонней помощи. Девушки-служанки находились возле больной постоянно, а падре Сальвадор навещал ее каждые два часа и молился вместе с нею.

Хотя тело отказалось служить этой властной женщине, ее ум не утерял остроты. Она слышала лучше, чем видела. Притворяясь дремлющей, донья София многое узнала из разговоров сплетничающих слуг, которые беспрестанно входили и выходили, желая узнать, жива ли еще старая хозяйка.

Подслушанный ею испуганный шепоток донес до доньи Софии весть, что приблудный ублюдок дона Ансельмо наконец возвратился из таинственной и затянувшейся своей поездки, но между ним и Мерседес пробежала черная кошка. А потом слуги заговорили о том, что хозяин уже не делит супружеское ложе с женою, а уложил туда наглую потаскушку Инносенсию. Эта новость донью Софию сильно озадачила.

Горничные всегда любили обсуждать постельные проблемы господ. О чем еще болтать простонародью? Однако факт, о котором упоминали глупые служанки, не вписывался в общую картину домашней жизни, запечатлевшуюся в ее мозгу. Она была так уверена, что самозванец без ума от жены Лусеро. Вероятно, когда стан Мерседес раздался вширь, он показал свою истинную эгоистичную натуру, свойственную всем мужчинам рода Альварадо. Все же она злилась, потому что чего-то не понимала.

Мерседес, исполняя христианский долг, посещала больную ежедневно. Как всегда, свидания были тягостны для обеих. Отношения двух женщин – старой и молодой – так и не наладились после гадкой сцены из-за Розалии, но старухе нравилось разглядывать невестку в упор, ввергая ее в тоску. Ублюдок, зачатый ублюдком, рос в чреве жены ее сына. Это становилось все заметнее. Может быть, поэтому так беспокойна Мерседес в последнее время, и так испуганно мечется ее взгляд. Нет, тут кроется что-то другое… что-то нехорошее случилось в доме.

Донья София не имела права умереть, не узнав, что происходит в гасиенде, которая была ее тюрьмой на протяжении тридцати пяти лет. Она вытянула пальцы, вцепилась в шнур звонка, потянула…

Над ней склонилась служанка.

– Позовите отца Сальвадора.

Лусеро только что возвратился с петушиных боев в Сан-Рамосе и пребывал в благодушном настроении от выпитой пульке и от выигрыша, впрочем, весьма скромного, завоеванного для него шанхайским петухом-кровопийцей, на которого он ставил и который держался с ужасающей всех противников свирепостью.

Разумеется, несколько жалких песо – ничто в сравнении с ожидающимся богатством, но для разнообразия неплохо позвенеть в кармане и потертыми монетками. Лусеро сразу же прошел в библиотеку, где хранились остатки бренди. Часто прикладываясь к бутылке, он за месяц почти прикончил старые запасы. Что ж! Кому оставлять отличное бренди? «После меня – хоть потоп!» – говорил кто-то из умных. Ухмыляясь, Лусеро подумал, что неплохо провел время. Он будет готов к отбытию, как раз когда допьет последнюю бутылку.

Падре видел, как Лусеро, пошатываясь, направился в библиотеку, уже далеко не трезвый и явно озабоченный поисками добавочной выпивки. Как мог священник так ошибаться в своих суждениях о человеке, поверив, что беспутный мерзавец может переродиться? Когда Лусеро в первый раз явился домой с войны, он показался падре Сальвадору совсем иным, чем был в юности, как будто ужасы, им пережитые, подвигли его душу к возвышенному духовному обновлению. Как же зло посмеялся Лусеро над глупым служителем Божьим!

И все же отец Сальвадор не решался углубиться в изучение причин совершенной им ошибки, ибо полное их раскрытие привело бы к тому, что и он, и донья Мерседес оказались бы повинны в самом тяжелейшем и отвратительном грехе.

Осмелится ли он сейчас обратиться к Лусеро с просьбой по поручению доньи Софии? Со вздохом падре признался самому себе, что обязан это сделать, как бы ни были ужасны последствия. Ведь он дал слово умирающей женщине.

Лусеро откликнулся на робкое поскребывание в дверь громогласным приглашением войти и ахнул от удивления, увидев на пороге священника.

– Я должен бы угостить вас выпивкой, но тут так мало осталось, что нечего и делить. К тому же пить с вами я не намерен. Так что лучше вам сразу отказаться от моего любезного предложения.

Он повернулся к священнику спиной, до краев наполнил бокал янтарным напитком и, запрокинув голову, осушил его в один прием.

– Я пришел к вам по делу, не терпящему отлагательства, и, честно говоря, вопреки собственному убеждению, – отважно начал священник.

– Собираетесь ли вы сделать мне выговор за мои пирушки с потаскушками? За осквернение святыни брака адюльтером? Может быть, не один я повинен в подобном грехе? – Лусеро повернулся к священнику и напугал того странным выражением глаз.

«Знает ли этот святоша правду обо мне и о Нике?» – вот что интересовало Лусеро.

Отец Сальвадор не захотел вступать с пьяным Лусеро в весьма опасный разговор.

– Сейчас, как я вижу, неподходящее время для беседы. Я зайду утром, дон Лусеро.

– Мой характер не изменится к утру, я останусь все тем же. Вы это прекрасно знаете, падре. А если вы хотите, чтоб я вернулся в кровать к Мерседес, то лучше спросите у нее, почему она отказывается исполнять свой супружеский долг!

Он высказал это, уже предвкушая, в какой ужас повергнет старика услышанная им из уст Мерседес правда.

– Я пришел не для разговора о вашей супруге, – печально сказал отец Сальвадор, осведомленный о пропасти, разверзшейся так внезапно между мужем и женой.

Он собирался покинуть комнату, но слова Лусеро, произнесенные неожиданно слащаво-умильным тоном, заставили его остановиться.

– Если не молодая хозяюшка, то тогда, должно быть, старая загнала вас, бедного, в мою берлогу.

Вид кривляющегося Лусеро был невыносим.

– Мы поговорим завтра. – Священник уже взялся за дверную ручку.

– В этом нет нужды. Моя дорогая мамочка мне еще более безразлична, чем супруга. А свои проблемы я решаю своими средствами и немедленно, чтобы лишний груз не отягощал совесть.

– У вас нет совести, – мрачно отозвался священник. – Да простит вас Господь!

– Сомневаюсь в его существовании… А если даже он есть, то какая может быть надежда на Божье прощение у человека, которого не желает простить собственная мать? – Вопрос был задан небрежным тоном, но затем Лусеро издал глухое проклятие и повернулся к шкафчику с напитками.

Он даже не оглянулся, когда за падре Сальвадором захлопнулась дверь.

Услышав шаги подкованных сапог по коридору, донья София уже знала, кто идет к ней по просьбе отца Сальвадора. У нее теплилась надежда, что он откажется. Свидания с сыном, а потом с тем бродягой, что вздумал играть его роль, были для нее тяжким бременем. А сейчас силы ее угасали. «Будь осторожен в желаниях, ведь желание может и исполниться». Древняя сентенция, но какая верная!

Лусеро вошел без стука и встал на пороге, часто моргая, пока глаза не привыкли к сумрачному освещению.

– О святые мощи! Ну и зловоние! Не пойму – куда я попал. То ли в церковь, то ли в склеп.

Он с трудом разглядел иссохшее тело доньи Софии, затерянное в массе подушек.

– Твой блудный сын вернулся, мамочка. Ты мне не рада?

Ее губы злобно сжались. Рот превратился в тонкую щель, из которой до Лусеро отчетливо донеслось:

– Со дня, как ты, к несчастью, появился на свет, я уже никогда ничему не радовалась.

Он шагнул поближе. Пугающий холод был в его взгляде.

– Теперь мне все понятно, – добавила донья София.

– Значит, ты знаешь, что на этот раз я пришел к тебе, а не мой брат. Давно ты догадалась, что он самозванец?

– Он полюбил Гран-Сангре. И был нежен к твоей жене, не в пример тебе.

Ядовитая стрела попала в цель. Лусе сам удивился, почему ощутил этот укол. Может, из-за Ника. Ведь Нику удалось превратить пугливую, скучную в постели девицу, на которую Лусеро было наплевать, в страстную соблазнительную женщину.

– Жена мне безразлична, – солгал он. – Меня женили насильно, как случают скотину хорошей породы.

Донья София судорожно пыталась приподняться.

– Ты отдал свою законную жену ублюдку, позволил зачать еще одного ублюдка. Наследником Гран-Сангре будет рожденный от кровосмешения выродок, плод смертного греха, проклятый навеки. Что сейчас чувствует твой обожаемый отец на том свете?

Злоба исказила ее черты до неузнаваемости, безумие светилось в ее дотоле блеклых глазах.

Лусеро был настолько ошеломлен, что даже чуть протрезвел.

– А ты, значит, хотела, чтоб Мерседес легла с ним, чтобы заимела от него ребенка! И все ради мести моему папаше?

Нелепость ситуации вызвала у него приступ хохота.

– Твой супруг – давно покойник, и ему нет дела до судьбы Гран-Сангре. Он никогда не узнает, в чьи руки попала гасиенда. Ненависть к папаше всегда была твоим слабым местом, мамочка. Остальное в жизни тебя не интересовало. Ты хоть знаешь, что творится у нас за стенами? Хуарес выиграл войну.

– Тогда Гран-Сангре потеряно, – произнесла она равнодушно. – Это тоже опечалит Ансельмо.

– Покойники не печалятся и не радуются. Они гниют в земле. А что касается поместья, то, скорее всего, оно останется за Ником. То, что попало ему в руки, он уже не выпустит…

«В том числе и Мерседес…» – издевательски нашептывал ему внутренний голос.

– Уж не полюбил ли ты своего сводного брата, которого заделал где-то на стороне Ансельмо?

– Я никого не люблю, – решительно мотнул головой Лусеро. – Я не способен любить. Я перенял это у тебя. Но он мне, признаюсь, по нраву.

– Значит, он и есть твое слабое место… Берегись, Лусеро, ты вытащил его на свет Божий на свою погибель!

Холодок пробежал у него по спине от этого зловещего пророчества матери.

– Тебе поздно вмешиваться в дела мирские! – грубо оборвал ее Лусеро. – Лучше потребуй, чтоб твой дрессированный священничек зажег все свечи и лампады, навонял ладаном и напутствовал тебя на тот свет, где тебе и место. На этом свете будет править уже не Святая церковь и не мы, потомственные гасиендадо, а дьявол в образе коротышки Хуареса!

Она торопливо перекрестилась:

– Господь этого не допустит!

Лусеро злорадно засмеялся:

– Еще как, да с радостью! Он примет индейского уродца в отеческие объятия, как верного служителя своего, защитника сирых и обездоленных. Думаешь, почему я отсиживался месяц в этой чертовой унылой дыре? Потому что император сидит в осаде в Куэретаро, пустив по ветру свою империю и Святую церковь в придачу.

– Ты ведь тоже проиграл, – с наслаждением процедила она.

– Не совсем. – Ему вдруг захотелось исповедаться хоть кому-то, пусть ненавистной ему умирающей матери. – Я ожидаю, когда наступит мое время – время волков – и столица останется без охраны… особенно сокровищница казначейства. Генерал Маркес и я пошарим там и, нагрузившись серебром, отплывем за экватор, в Южную Америку. Вспомни обо мне, когда будешь прощаться с жизнью. Представь, сколько грехов я совершу, имея на руках миллионы. Папа бы мне позавидовал! Он мечтал вкусить райские наслаждения в обществе аргентинских леди. Жаль, что он немного опоздал!

Каждое слово, произнесенное сыном, будто забивало гвоздь в крышку гроба доньи Софии. Она знала, что он не лжет. Ее мир рушился… Ее церковь повержена… Извечный порядок нарушен… А Лусеро, ее эгоистичный сын, предал свое сословие. Он переродился и, что еще хуже, отдал добровольно все права прижитому где-то Ансельмо в грязной клоаке сводному брату.

– Будь ты проклят! И отправляйся в ад… Туда, где жарится Ансельмо!

Лусеро, скрестив на груди руки, спокойно наблюдал за агонией матери. Как долго он ждал этого зрелища… с детских лет.

Но когда наконец дыхание ее прервалось, хрипы стихли и голова застыла на горе подушек, он не испытал особого удовлетворения. Ему просто стало скучно.

Лусеро дернул шнур звонка, вызывая прислугу, и удалился.

Март 1867 года

Чтобы доказать, что он выздоравливает, Николас упорно вставал с постели и бродил среди коек с ранеными в армейском госпитале в Чиуауа. Он хромал, словно нищий попрошайка, каких было полно на городских улицах, иногда спотыкался, падал и больно ушибался… и все же он возвращался к жизни.

Доктор Рамирес был к нему строг, но в глубине души восхищался железной волей пациента, которого он буквально вытащил за шиворот из царства мертвых.

– Я рад, что на лице у тебя появился румянец, – сказал молодой креол, отдавший, на удивление всем, свои познания безбожным республиканцам.

– Румянец не от того, что я много ем и сплю, а от ярости, что я не могу даже подать весточку моей жене. Ведь я жив, а она этого не знает…

– Ты был почти мертв. Если бы пуля Германа Руиса попала на десятую долю дюйма выше…

– Замолчи! Я нужен у себя дома, в поместье. Я нужен Мерседес.

– Вряд ли будет разумно отправиться в поездку слабому всаднику через территорию, где властвуют банды оставшейся не у дел контргерильи.

– Тем более мое присутствие необходимо в Гран-Сангре! – воскликнул Николас.

– Ты сможешь проводить в седле не более трех часов в сутки. Подумай, сколько времени займет твой путь из Чиуауа до Соноры!

– Я не смею не уважать мнение человека, спасшего мне жизнь, но, доктор, я все-таки мужчина, и у меня есть свои обязанности.

– Однако не торопитесь, Николас, – прозвучал тихий голос за спиной у Ника, и словно из стены возник Маккуин. – Ваше появление в Гран-Сангре будет преждевременным.

Ника так и подмывало приветствовать вкрадчивого американца хорошим ударом в челюсть, но он был еще слишком слаб для драки.

– Я исполнил все, что от меня требовали! Кровавая заваруха в стране вот-вот закончится. Зачем я вам нужен?

Маккуин молчаливым кивком головы отправил молодого врача в дальнейший обход госпиталя. Странно, что этот самолюбивый образованный креол тут же подчинился неприметному янки.

Ник и Маккуин остались наедине. Разговор продолжился по-английски.

– С какими новостями явился мой «благодетель»? – издевательски спросил Ник. – Может быть, с потрясающим известием, что Максимилиан уже сидит на раскаленной сковородке? Это и так все знают.

Маккуин пододвинул к себе стул, сел и жестом предложил Нику сделать то же самое.

– Крах Максимилиана стал неминуем с уходом французов. Это не новость, конечно, но странно другое. Французы топят свои боеприпасы в болотах, чтобы не оставлять их в руках имперцев.

– Нечему удивляться, – сухо заметил Ник. – Тупицы, которыми окружил себя Максимилиан, вышли из доверия у всего мира.

– Солдаты императора дезертируют сотнями, как только началась осада его последнего логова. На прошлой неделе генерал Маркес сбежал в Мехико.

Фортунато не удержался от презрительной гримасы:

– Чтобы подобрать с земли то, что обронили его соратники, грабя столицу? Я прав? А кто же остался с императором?

Он вспомнил принца Салм-Салм и его бойкую женушку.

– Фавориты пока с ним. Несмотря на свою дремучую невежественность в политике и бездарность в военных делах, он все же заслужил преданность некоторых придворных, за исключением тех, у кого мозги сохранились в голове.

– Леонардо Маркес принадлежит к последним, я так понял. Тигр из Такубайи продал бы родную мать за билет на казнь Хуареса. Как же вы заманили его на свою сторону? И кто еще попал в вашу сеть? По доброй воле или по принуждению?

Маккуин добродушно рассмеялся.

– Вы просвечиваете меня насквозь, Форчун. Но сеть не моя, а нашего президента. Его новое приобретение – честолюбивый молодой полковник Мигель Лопес из знатнейшей креольской семьи. В данное время он находится в самом сердце вражеской обороны и отворит дверцу…

– Солдатам Эскобедо?

Маккуин утвердительно кивнул.

– Тогда это действительно конец.

Фортунато не остался равнодушным к сообщениям вездесущего янки. Профессиональный воин на протяжении всей жизни, он испытывал чувство облегчения от того, что вскоре наступит мир.

– Конец, но не для высоких королевских особ. Все надеются, что Хуарес посадит их на корабль и отправит в Европу.

Ник засомневался:

– Вряд ли. Вам ли не знать, как настойчив в достижении своих целей наш президент. Его мозг работает упорно, методично и безжалостно, как жернова на мельнице самого Господа. Он перемалывает медленно, зато все до последней крупинки. Он казнит Габсбурга.

Маккуин не выказал удивления при столь прямолинейном высказывании Ника, хотя знал, что Вашингтон будет бурно протестовать, когда сведения о суде над императором дойдут до североамериканской столицы, и требовать помилования.

– Никто не осмелится казнить австрийского эрцгерцога, – сказал он равнодушно, без всякого сожаления к жертве предстоящей расправы.

– Хуарес осмелится, и вы, и ваши боссы прекрасно это понимаете. Но при чем тут я? Мне пора возвращаться домой.

– Наши с вами общие дела еще не закончены, Ник.

– Не понимаю.

– Напомню. Где истинный Лусеро Альварадо?

– Не знаю. Наверное, растаял в воздухе.

– За голову Лусеро Альварадо, прозванного Эль Диабло, генерал Диас назначил приличную награду. Нику Фортунато весьма опасно появляться в Соноре под личиной Альварадо. Считайте, что в память о больших заслугах мистера Фортунато перед республикой я и решил предупредить его и заехал ненароком в госпиталь в Чиуауа.

– Может быть, он уже получил свою пулю? – неуверенно произнес Ник.

– Надеюсь.

– Хотя ему всегда дьявольски везло.

– Боюсь, что так, – подтвердил Маккуин.

Мерседес наблюдала через окно кухни, как Инносенсия подобострастно схватила Лусеро за ногу и попыталась поцеловать его пыльный сапог. Он уже вывел своего громадного черного коня из стойла во двор и был готов к отъезду.

– Дура! Неужто она надеялась, что найдется какой-то глупец, согласный повесить себе камень на шею? – Ангелина говорила со злобой, но в глубине души немного сочувствовала заплаканной красотке. – Лусеро нет дела ни до кого, даже до своей матери. Да упокоит Господь ее душу! – Старуха осенила себя крестным знамением.

– Мы ее похоронили вчера? – спросила Мерседес и тотчас осознала, насколько она сама обезумела. Чувство времени совершенно покинуло ее. Тревога за Ника заняла все ее мысли. Отсутствие вестей от него настолько пугало ее, что она ощущала себя как бы замурованной в подземелье.

Но, слава Богу, хоть наконец отбывает Лусеро. Если бы братья встретились в Гран-Сангре, кровь неизбежно бы пролилась. Желая законному мужу смерти, а его сводному брату – выжить, она вновь, пусть даже в мыслях, совершала тяжелейший грех. Но сколько же за ней этих грехов?

Все слуги в доме уже знали, что человек, покидающий сейчас гасиенду, не тот, кто появился здесь год тому назад. Даже малолетняя Розалия. И никто не думал о хозяйке плохо. Все обитатели Гран-Сангре молились о благополучном возвращении Николаса.

«Я так же унижаюсь перед Господом ради Ника, как Инносенсия – ради Лусеро», – подумала Мерседес.

Она восстановила в памяти утреннее прощание с Лусеро. Готовый к отъезду, обвешанный целым арсеналом оружия, он вошел в кабинет, где она трудилась над очередными счетами. Застигнутая врасплох, Мерседес нащупывала рукоять пистолета у себя в кармане.

– Стрельбы не предвидится, – заявил он со свойственной ему дьявольской усмешкой. – Я пришел сказать тебе последнее «прости»!

Волчьи глаза Лусеро уже не выглядели такими хищными. Мерседес уловила какую-то странную потерянность в его взгляде. На какой-то очень краткий момент он стал похож на Николаса. «О Боже, как я запуталась в этой паутине!»

Не отдавая себе отчета в своих действиях, она привстала, закрыв руками, как бы защищая, округлившийся живот. В ее глазах читался безмолвный вопрос: «Ты снова вернешься, чтобы изгнать Ника из Гран-Сангре?»

– Тебе незачем так беспокоиться о своем любовнике и его дитяти, – равнодушно произнес Лусеро. – Я покидаю свой дом навсегда. А после того, как избавлю императорскую казну от нескольких тонн серебра, я вообще окажусь по ту сторону экватора. Там, куда в скором времени попадет Максимилиан, серебро ему не понадобится.

– Не могу пожелать тебе удачи в таком деле. И в жизни тоже. – Жестким был ее ответ, но он с трудом ей дался. Слишком был похож этот ненавистный ей человек на любимого Ника.

– Ты категорична, как всегда, моя маленькая Мерседес, – усмехнулся он. – И верна долгу.

– Как видишь, нет, – произнесла она покаянно. – Я влюбилась в мужчину, который не был тобой, моим законным супругом.

Ей показалось, что у него на лице промелькнуло сочувственное выражение.

– О Боже, какой грех! Что будет делать бедная грешница, когда вернется Ник?

– Не знаю… – честно призналась она. – Ты прав. Мы ведь даже не имеем права пожениться. Если только…

Он тут же подхватил ее мысль.

– Если я не окажу вам услугу и не сдохну? – Лусеро расхохотался. – Нет, я не настолько великодушен, птичка моя! Я рассчитываю прожить долго. А Ник – он примирится с жизнью во грехе. Ему плевать на правила, внушенные тебе в детстве монахинями.

– Ему и мне решать эту проблему… Не тебе…

– Ты права. Жаль только, что ты не была такой тогда, четыре года назад.

– Что бы изменилось?

– Я бы взял тебя с собой в Аргентину.

– Я бы не поехала с тобой. Я не твоя женщина. Я бы скоро наскучила тебе. Прощай, Лусеро.

– Я облегчаю твою жизнь, Мерседес? – спросил он. Куда подевалась его вечная насмешка?

– Может быть…

– Спасибо за искренний ответ.

Но была ли она искренна, напутствуя это чудовище, этого дьявола в образе человеческом на исчезновение из мира живых?

Их последнее свидание уже осталось в прошлом.

Теперь Мерседес наблюдала и слушала, как унижает себя Инносенсия во дворе гасиенды на глазах у всей прислуги.

– Возьми меня с собой! Разве я буду тебе обузой, милый Лусеро?

– Тебе нечего делать в Аргентине! Там полно таких же грудастых сучек, как ты, и стоят они дешево.

– Я не отпущу тебя, Лусеро!

– Как ты это сделаешь, Сенси? Советую – найди мне замену. Если не мой братец, то кто-нибудь другой на тебя клюнет.

Он пришпорил коня, и Сенси осталась лежать в пыли.

Но скоро она встала на четвереньки, потом выпрямилась, отряхнула юбки. Слезы мгновенно высохли. Ее темные глаза излучали ненависть.

– Ты пожалеешь, что бросил свою Сенси… очень пожалеешь!

Грегорио Санчес был удивлен приходом любовницы хозяина в конюшню сразу же после поспешного отбытия владельца гасиенды.

– Неужто у тебя так свербит, что ты захотела переспать с конюхом, едва сеньор выехал за ворота?

Сенси проигнорировала оскорбление.

– Ты, деревенский олух, слышал когда-нибудь о командире контргерильи по прозвищу Эль Диабло?

– Ну?

– Лусеро Альварадо и есть тот самый Эль Диабло, за которого хуаристский генерал Диас на юге обещал награду. Ты можешь описать его приметы. Он направился в Дуранго, а оттуда в Мехико. Свяжись с республиканцами в Сан-Рамосе. Я знаю, что ты один из них.

– Ты известная врунья, Инносенсия.

– Когда-нибудь и врунья говорит правду. Поторопись за наградой!

 

24

Николас едва смог подняться с одеяла, раскинутого на холодных камнях. Доктор Рамирес оказался провидцем. Путешествие по мексиканским плоскогорьям было еще ему не по силам. Мучаясь от боли в спине, он стал собирать свои пожитки. Опасаясь бандитов, ожесточенных пеонов, грабителей-янки, проникающих с севера, бывших дружков из контргерильи или еще черт знает кого, кто с охотой перерезал бы ему горло, Ник, как опытный солдат, устраивал себе ночлег не в укрытых от ветра глубоких расщелинах, а на холоде, под звездами, на плоских скалах. И расплачивался за безопасность, выдерживая леденящий холод перед рассветом.

Он всегда торопился взобраться на коня и быть во всеоружии, прежде чем взойдет солнце, но сегодня опоздал. Его окружили с полдюжины солдат во главе с безусым лейтенантом в форме республиканской армии.

– Вы арестованы, дон Лусеро Альварадо!

Тон лейтенанта был безапелляционным. Спорить с ним было бесполезно, да и выдавать себя как самозванца, присвоившего имя всем известного гасиендадо, Ник не собирался.

– За что? – хладнокровно спросил он.

– За преступления, совершенные против Мексики. Вы Эль Диабло, за поимку которого назначена награда!

Тревожные звоночки прозвучали в мозгу Фортунато. Теперь он понял, что это дело кончится не так просто, как он подумал вначале.

– Если вы отвезете меня обратно в Чиуауа, я представлю вам доказательства и свидетелей, что я верный хуарист…

Но с него уже снимали патронные ленты, кобуру с револьвером, ножны с кинжалом с пояса.

– Наш маршрут лежит в обратном направлении, в Дуранго, – ухмыльнулся лейтенант. – Там найдется достаточно свидетелей, чтобы удостоверить вашу личность.

Столица империи – великий город Мехико – застыла в ожидании. Никто не знал ее дальнейшей судьбы. Император бросил Мехико на произвол судьбы, французы, возглавляемые Базеном, отмаршировали прочь, австрийские и бельгийские волонтеры, набив походные рюкзаки награбленным добром, рассеялись малыми отрядами вдоль дороги в морской порт Веракрус. Их потихоньку и понемногу ловили и уничтожали партизаны и хоронили в болотах.

Первая паника в городе улеглась, лавки закрылись, жители затаились в своих домах. С наступлением темноты никто вообще не появлялся на улицах.

Слухи об огромных силах генерала Диаса, наступающих с юга, повергали всех богатых граждан в страх, а бедных не тронули – им терять было нечего.

Богатые тряслись в испуге, особенно узнав о возвращении в столицу Тигра Маркеса, обещавшего защитить их от нашествия хуаристов. Они были уверены, что жестокий генерал явился лишь для того, чтобы подчистить последние остатки и захватить имперскую казну.

Проезжая по пустынным улицам, Лусеро встревожился. Инстинкт выживания подсказывал ему, что он опоздал… Мехико был таким сочным и созревшим плодом, что генерал Маркес не устоял перед искушением не делить его ни с кем.

Несколько дней Лусеро Альварадо занимался тем, что извлекал своих людей из кабаков, борделей и кантин. Когда они трезвели, сажал их на лошадей. Путь напрямик через горы шел наперерез всем известной дороге на Веракрус, по которой лживый Маркес увозил украденное серебро. Надо было успеть, пока Тигр не отплыл… Лусеро еще не оставил мечту о зажиточном пребывании в Аргентине.

Письмо от Ника было доставлено в Гран-Сангре через неделю после отъезда Лусеро. На печати был штемпель Дуранго. Мерседес копалась в цветочных клумбах вместе с Ангелиной и Розалией. Она нетерпеливо открыла конверт.

– Это письмо от папы? – осведомилась девочка.

Строчки плясали в глазах у Мерседес, прочитанное не имело ни малейшего смысла. Выронив письмо, она пошатнулась. Кухарка едва успела подхватить ее.

Пусть кто угодно правит Мексикой, хоть Максимилиан Габсбург, хоть индеец Хуарес, но почему Николас Фортунато, ее любимый Ник, должен умереть?

Ангелина молча вглядывалась в лицо госпожи, терпеливо ожидая ответа.

– Он в республиканской тюрьме в Дуранго. Они считают, что он Эль Диабло.

– Но он же не дон Лусе… – Ангелина в ужасе прижала ладонь ко рту. Греховная тайна не должна выплыть на свет.

– Тот плохой человек не мой папа, – вмешалась Розалия. – Это он Эль Диабло!

Слезы обильно потекли по лицу девочки. Мерседес нашла в себе силы, чтобы как-то успокоить ее. Она гладила ее головку, а сама собиралась с мыслями.

– Они собираются его расстрелять. И так оно и случится, если мы, Ангелина, не отыщем американца по имени Маккуин. Он может подтвердить личность Ника. Господи, неужели уже поздно… – Она задохнулась при мысли об этом.

– Я найду Хиларио. Он знает, как справиться с этим делом.

К тому времени, как тайные хуаристы – Хиларио и Грегорио Санчес – явились в дом, Мерседес уже восседала за хозяйским столом в библиотеке и набрасывала на листе бумаги список распоряжений на время ее отсутствия.

Она протянула подписанный ею документ слугам.

– Передайте это падре Сальвадору. Я оставляю Розалию на его попечение, а на ваше – все домашнее хозяйство.

– Но вы, сеньора, не можете ехать… Скоро вы должны родить…

– Если Ник умрет, умру и я. Значит, я должна спасти его. Вы знаете, что ему вменяют в вину преступления Лусеро…

Ей уже нечего было скрывать. Прелюбодеяние с братом законного супруга меркло перед лицом грядущей трагедии.

– Как мне найти гринго по имени Маккуин? Вся надежда на него.

– Мы постараемся, донья Мерседес, – заверил Хиларио. – Я поскачу в Сан-Рамос и оттуда телеграфирую в Чиуауа. Мы вытащим этого американца хоть из-под земли.

Грегорио вставил свое слово:

– Я думаю, что Инносенсия знает, где сейчас дон Лусеро. Она выдала мне, что его разыскивает правительство Хуареса. Я постараюсь найти и поставить к стенке настоящего Эль Диабло.

– Но кто этот Маккуин? Ты знаешь его, Хиларио? – в отчаянии спросила Мерседес.

– Как все гринго – он тихая сволочь. Он обещает много, а платит мало. Он душил петлей вашего мужа, – мрачно сказал Хиларио.

– Так пусть разрежет петлю! – вскричала Мерседес.

Через час Мерседес была уже одета и готова к отъезду. Она не желала, чтобы прощание состоялось на глазах у прислуги. Заботы о Розалии были доверены священнику.

Он и подошел к ней в холле, показав бумагу, переданную ему Ангелиной.

– Я хочу знать, куда вы направились, дочь моя?

– В Дуранго. Там в тюрьме отец моего ребенка ожидает смертной казни за преступления, совершенные не им, а Лусеро. Я раскрою судьям всю правду.

Он отшатнулся:

– Вы признаетесь в смертном грехе?

– Смертный грех ничто, если смерть угрожает любимому человеку. Я беру всю вину на себя. Ваша совесть чиста, падре. Вы ведь до сих пор пребывали в неведении.

Он печально склонил голову:

– Я был слеп, но донья София давно призналась мне на исповеди. Я молчал – в этом мой великий грех, но тот, двойник… Он хороший человек.

Падре Сальвадор с усилием выдавил из себя признание.

– Так вы все знали?

– А как же иначе! Но у него черты и взгляд Альварадо. Это и ввело меня поначалу в заблуждение.

– Тогда что же мне делать?

– Мы оба погрязли в грехе. Но Господь… он справедлив. Невинные не должны страдать.

Николас мерил шагами тесную камеру, стараясь не стукаться головой о низкий, затянутый паутиной потолок. Тюрьма была выстроена в первые годы испанского владычества над Мексикой, и, вероятно, с тех пор никто не думал выгонять из смрадных каменных мешков пауков и ползучих гадов. В нее сажали не благородных преступников-креолов, а пеонов, которых не считали людьми. По стенам сочилась вода, а в первую же ночь он спугнул крыс, принявшихся грызть его ноги. После этого Ник уже не снимал сапог.

Он потерял счет дням. Окошко наверху было настолько густо зарешечено и вдобавок покрыто пылью, что солнце не проникало сквозь стекло.

Золотые часы он отдал стражнику, чтобы тот отправил весточку Мерседес. Дошло ли письмо до нее? И если дошло, каков будет ее отклик?

Доказывать арестовавшим его хуаристам, что он не Эль Диабло, кого они ищут, было бессмысленно. В его тайну посвящены лишь сам Хуарес, находящийся уже далеко, и бесцветный мистер Маккуин. Где эта бледная личность, обещавшая ему все блага рая после выполнения задания?

Ник потерял надежду на встречу с ним. Его, Ника, расстреляют и похоронят в безвестной могиле, а женщина, любимая им, проклянет его. И ребенок! Их дитя… Он полюбил его еще до рождения… Что будет с ним?

«Где же Маккуин? Я предсказывал Максимилиану Габсбургу расстрел, а сам скоро встану у стенки…»

Замок на двери, ржавый и мерзкий, как вся эта тюрьма, вдруг отомкнулся в неположенный час, и шуршание юбок заполнило камеру волшебным шумом.

– У тебя есть полчаса, потом я вернусь, – произнес стражник и запер дверь за собой.

Ник услышал, как Мерседес робко поблагодарила его, но он был не в силах поверить, что это не сон, что она здесь, с ним, в этом каземате.

– Ты не должна была приходить сюда, – сказал Ник.

– Почему? Раз ты здесь, то и я с тобой…

Ее такая красивая изящная рука вытянулась вперед во мраке и нежно тронула его лицо.

– Что они сделали с тобой?

Он зарос щетиной, исхудал, и огонек в его волчьих глазах померк.

«О Пресвятая Дева! Как ты могла позволить так поступить с ним?»

– Не приближайся ко мне, – остановил ее Ник. – От меня дурно пахнет. Я не мылся несколько недель.

– Ты говоришь глупости, – сказала она, и слезы потекли по ее лицу. – Хоть ты грязный, хоть чистый – мне все равно, главное, что ты жив…

– Где Маккуин? – с нетерпением спросил Ник.

– Не знаю… И никто не знает.

– О Боже! – Он осторожно коснулся пальцами ее округленного живота. – Ты носишь ребенка, а сколько всего выпало на твою долю!

– Ты скоро подержишь его на руках… – Мерседес пыталась улыбнуться, но ей не очень это удалось. Она лишь надеялась, что из-за царящего полумрака он не увидит ее жалкую гримасу.

Ника осенила догадка:

– Ты виделась с Лусеро?

– Да… Он месяц провел в Гран-Сангре. – Мерседес сама предварила его следующий вопрос: – Я не позволила ему даже коснуться меня!

– Так ты теперь знаешь всю правду обо мне?

– Конечно! И я люблю тебя, Ник! И все в доме ждут твоего возвращения… Когда я тебя освобожу, – добавила она.

– Не очень-то надейся на это. Им так хочется меня расстрелять. У них еще остались пули, и их некуда потратить. Таковы законы гражданской войны! Если даже власти в Дуранго поверят тебе, что маловероятно, кем ты предстанешь в глазах всех соседей – греховной женой, зачавшей незаконного ребенка от безродного бродяги?

– Замолчи, прошу тебя…

Ее мягкие губы поцеловали его разгневанные глаза и заставили сомкнуть ресницы.

– Ничто не остановит меня, Ник! Мой любимый! Муж мой! Я встречусь с местным комендантом и признаюсь во всем…

Стражник отомкнул запоры, вывел женщину прочь и вновь лязгнул ключом, оставив Ника дожидаться своей участи.

Полковник Моралес принял Мерседес в своем кабинете, мало чем отличающемся от тюремной камеры, где был заточен Ник. Вероятно, подражая аскетичному в быту Хуаресу, он подчеркивал этим приверженность своему президенту.

– Сожалею, что мы встретились по такому печальному поводу, сеньора Альварадо. От меня в этом деле ничего не зависит. Трибунал решит – жить ли Лусеро Альварадо или умереть.

– Но вы ошибаетесь – ваш заключенный не Лусеро Альварадо! Его имя Николас Форчун. Он американец, а не Эль Диабло, за которым вы охотитесь.

Моралес посмотрел на нее с таким изумлением, словно увидел, что у женщины, стоящей перед ним, внезапно выросла вторая голова.

– Я понимаю, что для леди в вашем положении…

– Мое положение тут ни при чем! Я не безумна и не сочиняю нелепые истории, дабы спасти от казни отца своего ребенка. Я говорю правду, – заявила Мерседес, стараясь казаться спокойной и уверенной в себе.

– Вы сказали… – Его взгляд невольно обратился на ее выпуклый живот. Смутившись, полковник Моралес поторопился поднять голову. – Простите, но как я должен вас понимать…

– Именно так, как вы поняли, комендант. Николас Форчун – отец моего ребенка, но не мой супруг. Он и Лусеро – сводные братья, и оба удивительно похожи на своего общего родителя, покойного дона Ансельмо.

Моралес принялся нервно перебирать бумаги, разложенные на столе, чтобы хоть как-то скрыть свою растерянность.

– Даже если это все правда, во что трудно поверить, я не имею власти освободить его.

– Когда состоится трибунал?

Он повертел шеей в тесном воротнике голубого мундира. Ему явно не хватало воздуха.

– Завтра в десять.

– Я буду там ровно в десять.

Мерседес встала и вежливо поклонилась.

Офицер вскочил, обогнул стол, распахнул перед ней дверь.

Моралес в свою очередь отвесил ей глубокий поклон, но предупредил:

– Сомневаюсь, что ваше присутствие повлияет на решение суда. У сеньора Альварадо есть несколько свидетелей его зверств. Одна из них… молодая женщина, изнасилованная Эль Диабло.

Мерседес побледнела, но упрямо вскинула подбородок.

– Тогда, вероятно, она не видела шрам, который есть у Ника на левой щеке. У Лусеро нет подобной метки.

Она знала, что комендант не поверил ей. О Господь и все святые на небесах, неужели трибунал будет так же глух и слеп? Но ведь и многие люди в Гран-Сангре поддались обману и не обратили внимания на отсутствие шрама на щеке, когда вернулся Лусеро.

«Люди видят то, что хотят видеть!» – повторила она в уме фразу, брошенную Лусеро.

На рассвете Николаса разбудил лязг отпираемых замков. Он приподнялся, еще не придя в себя от кошмарных снов, мучивших его всю ночь.

Мерседес вошла в камеру бодрым шагом в сопровождении полного лысого человечка с кожаным саквояжем и солдата, согнувшегося под тяжестью железной ванны, которую тут же, избавляясь от ноши с радостью, опустил с грохотом на каменный осклизлый пол.

– Какого дьявола… – Ник в изумлении протирал глаза. – Что происходит?

– Я нашла это в тюрьме. В нее складывали крупу. Я подкупила здешнего повара, и он согласился одолжить ее на время, чтобы ты привел себя в порядок, прежде чем явиться на суд.

Мерседес сделала кому-то знак, и из-за ее спины появился другой солдат с ведрами горячей воды. Опорожнив их в ванну, он тут же отправился за новой порцией, а лысый человечек достал из саквояжа свои инструменты – парикмахерские ножницы, помазок и бритву.

Глаза Мерседес встретились с глазами Ника. Им обоим вспомнилось, как однажды она брила его в ванной каморке в Гран-Сангре, и еще кое-что всплыло в памяти…

Ее щеки залил румянец. Она закатала рукава простенького муслинового платья. Он смотрел, как открывается взгляду ее нежная кожа, как обрисовываются под платьем полные груди, когда она поводила плечами и убирала под платок золотистые локоны. В нем проснулось желание.

Она следила, как цирюльник освобождает лицо любимого ею мужчины от непривычной взгляду темной бороды. Солдаты методично ходили туда-сюда, опрокидывая ведра, и горячий туман заволакивал камеру. Когда бритва касалась его щеки, ей хотелось, чтобы на месте лезвия были ее пальцы. Мерседес вся дрожала от желания потрогать его лицо, его исхудавшее тело.

«Когда же наконец все уйдут?»

Расплатившись со всей трудолюбивой троицей, Мерседес будто расцвела.

– Теперь скидывай с себя грязное тряпье, и я тебя вымою. Чистую одежду я привезла из Гран-Сангре.

Она показала ему часть того, что солдаты принесли в чемодане, и Ник увидел самый роскошный выходной костюм из гардероба Лусеро.

«Будь проклят, Лусеро! Пусть расстрельный взвод проделает дырки в твоем лучшем костюме!»

Ник разделся. Мерседес увидела багровый след последнего ранения, там, где попала выпущенная Германом Руисом пуля.

– В тебя опять стреляли?

– Сувенир на память о моей удачной попытке предупредить убийство президента Мариано Варгасом и его дружками. Доктор сказал, что был лишь один шанс из ста, что я выживу.

Ник избавился теперь от штанов. Рваная, пропитанная потом ткань окутывала его щиколотки, он никак не мог избавиться от нее, как и от тюрьмы.

У нее в горле пересохло. Она желала обнять эти стройные, длинные, мускулистые ноги, покрыть их поцелуями.

– Ник!..

Как часто в момент любви она, задыхаясь, произносила другое имя, теперь ей ненавистное.

Мерседес потянулась к нему, чтобы оказаться в его крепких объятиях, чтобы ее губы слились с его губами.

Ник с трудом оторвал ее от себя.

– Если мы сейчас упадем на пол и займемся любовью, крысы могут пощекотать нам пятки.

Мерседес вздрогнула:

– Тебя посадили в крысиную нору!

– Они мои подружки.

– Не смей так шутить со мной! Лусеро на мне оттачивал свое остроумие.

Мерседес властным жестом указала ему на ванну:

– Полезай туда и веди себя серьезно.

– Что значит серьезно?

– Не соблазняй женщину. Я слабое существо.

– Ты не слабое существо. Ты воплощение женственности. Ты единственная, кого я считаю настоящей женщиной, из всех, встреченных мною…

С этими словами Ник вступил по колено в горячую воду. Она взяла в одну руку мыло, в другую губку.

Какое это было наслаждение для них обоих – прикосновение ее рук к его телу.

Тюремные стены исчезли, все скрылось в тумане. Ник не жалел, что это происходит в последний раз. Встав у стены перед расстрельным взводом, он будет помнить, что жизнь прожита не впустую. Судьба подарила ему любовь, какой не всякий мужчина удостоился бы – как бы богат и знатен он ни был.

 

25

Трибунал – это трое судей. Двое из них – хуаристские солдаты, третий – пожилой чиновник муниципалитета Дуранго, служивший разным режимам. Каждому из них пришлось воочию лицезреть зверства, творимые в годы бесконечной гражданской войны.

Они представляли правосудие республики Мексика, которой пока не существовало, и ее президент еще добирался до столицы. Эти люди странствовали из города в город по разоренной, охваченной междуусобицей стране, вынося приговоры, чаще всего смертные, потому что, по их убеждению, только смерти заслуживали враги республики, недавние палачи мексиканского народа.

Николасу предоставили защитника, местного адвоката, который имел несчастье начать свою практику в тот год, когда разразилась гражданская война. Поэтому других законов, кроме законов военного времени, он не признавал.

От Альфонсо Найо разило пульке, когда он явился в камеру Ника за пару минут до начала суда. Найо не задал ему никаких вопросов, только назвал себя и удостоверился, что заключенный готов предстать перед судом. Ник не питал никаких иллюзий насчет защиты. Адвокат будет лишь молча стоять рядом с ним в момент оглашения приговора.

Когда Николаса ввели в судебный зал, он еще раз мысленно поблагодарил Мерседес за то, что она своими стараниями привела его в божеский вид. В печальном исходе он не сомневался, но хотя бы сможет достойно выглядеть в глазах судей, как истинный Альварадо, а не безродное отребье из трущоб Нового Орлеана. Только бы ее не было в зале суда.

Но судьи признали, что она его законная жена и допустили Мерседес на заседание.

«Моя жена!» Да, она была таковой – не по церковным и гражданским законам, а по законам любви.

Как ужасен будет для нее этот дьявольский спектакль. Ник знал, что означает суд военного трибунала. Быстрота и безжалостность – ничего больше. А если Мерседес начнет утверждать, что он не Лусеро Альварадо, а самозванец, залезший в ее постель, какой позор падет на ее голову!

Целую толпу вакеро привела она с собой из Гран-Сангре в Дуранго, но они все бессильны штурмовать каменные стены правительственного здания, даже если это взбредет им в головы.

Мерседес вошла в зал, сопровождаемая молодым солдатиком. Они обменялись взглядами. В его глазах была мольба, чтобы она воздержалась от отчаянных действий, но по ее упрямо вскинутому подбородку и пламени в зрачках Ник понял, что она готова на все.

Какая-то публика рассаживалась с шумом на жестких деревянных стульях судебного присутствия – двое прилично одетых торговцев, какой-то батрак в отстиранной по этому поводу ветхой рубахе. Свидетели преступлений Лусеро. Ник мог только гадать, кто они.

Девочку лет пятнадцати буквально втолкнули в двери. Ее длинные угольно-черные волосы были скромно убраны под платок, широкое платье скрывало совсем незрелые женские формы. Таких именно девчонок его братец любил брать силой. Она со страхом глянула на Ника, и вдруг в глазах ее зажглась такая ненависть, что он ощутил себя уже в могиле.

Судья, восседавший посередине, окинул взглядом зал. Он выглядел не судьей, а уже приготовившимся к свершению казни палачом – длинный крючковатый нос нависал над мощными, бульдожьими челюстями. Исчадие ада! Сколько смертных приговоров он уже вынес? Голос его был как иерихонская труба, он заполнил весь зал и загремел так, что задребезжали тонкие стекла в зарешеченных окнах:

– Обвиняемый, встаньте!

Ник поднялся.

– Вы, Лусеро Альварадо, известный под прозвищем Эль Диабло, обвиняетесь в массовых убийствах, изнасилованиях, грабежах и применении недозволенных пыток к взятым в плен офицерам республики. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Нетрезвый адвокат покачнулся, но постарался восстановить равновесие. Он раскрыл было рот, но Ник опередил его:

– Признаю свою вину. Почему бы не сэкономить деньги республики и не огласить приговор немедленно?

– Нет! Я не позволю!

Мерседес сорвалась с места и устремилась к скамье подсудимого.

– Он не виновен! Он вообще не Лусеро Альварадо!

– Откуда вы это знаете, мадам? – удивился другой судья, усатый ветеран.

– Я жена Лусеро Альварадо – Мерседес Себастьян де Альварадо. Этот человек – не мой муж.

В зале зашумели, и председательствующий рявкнул, чтобы навели порядок. Пока ропот еще не утих, третий судья обратился к женщине:

– Пожалуйста, сядьте, сеньора. Позже вам дадут слово.

Некая тень торжества была на лице Мерседес, когда она, глянув на Ника, вернулась на свое место.

Начался допрос свидетелей. Все они – и торговцы, и крестьяне – перечисляли многочисленные зверства, учиненные Эль Диабло. Последним выступил деревенский священник, рассказавший, как командир контргерильи въехал прямо в церковь на громадном черном коне и приказал солдатам срывать золотые украшения с алтаря.

Защитник Фортунато и не пытался спрашивать о чем-либо свидетелей. Молчал обвиняемый, молчала и Мерседес. Только руки ее находились в беспрестанном движении, сжимаясь в кулаки и теребя ткань платья.

Наконец после череды мужчин вызвали Маргариту Оливидад. Молодая женщина, подхватив юбки, устремилась к столу судей, но по дороге задержалась, встала напротив подсудимого и несколько мгновений молча сверлила его взглядом.

Дальше последовала ее обстоятельная исповедь о жестоком обращении с нею Эль Диабло.

Указав на Ника пальцем, она в конце вскричала:

– За то, что он сотворил со мною, ему нет места среди живых!

Адвокат опять промолчал, и тогда Мерседес возвысила голос:

– Ваша честь… господа судьи! Эта женщина указывает не на того человека.

Двое судей предпочли бы не слушать ее заявления, но старый солдат начал что-то упорно шептать главному судье.

– Вам дадут слово, мадам, в свое время, – недовольно процедил тот и подал знак Маргарите Оливидад покинуть свидетельское место

– Пожалуйста, ваша честь, задержите ее. Я намерена задать ей несколько вопросов.

Мерседес вышла вперед. Николас не мог налюбоваться ею. Она сменила простой наряд на темно-зеленое шелковое платье и черную бархатную накидку, скрывающую ее беременность. Тщательно уложенные волосы высились золотой короной над ее головой. Она выглядела именно той, кем была, – до мозга костей гачупино благородной крови, креолкой, хозяйкой Гран-Сангре, сеньорой Альварадо. Мерседес обратилась к свидетельнице:

– Вы, я знаю, испытали боль, страх и унижения, сеньора Маргарита. Я тоже жила в уединенном месте, куда наведывались и солдаты, и контргерилья. Они грабили и… поступали еще хуже… Я их боялась, как и вы, но мне повезло, что в кармане у меня был револьвер, когда французский офицер вздумал изнасиловать меня.

Маргарита слегка растерялась и оробела при виде столь богато одетой и красивой сеньоры.

– Но я запомнила лицо этого подонка, – продолжала Мерседес. – Уверена, что лицо Эль Диабло в мельчайших деталях так же запечатлелось в вашей памяти.

Женщина опять указала на Ника.

– Вот он! Я никогда не забуду его волчьих глаз!

– Да, его глаза похожи на глаза Лусеро Альварадо, ведь они… братья!

Все разом принялись шептаться. Судьи молчали, завороженные этим шипением, словно громадная змея вползла в зал, желая поприсутствовать на судилище.

– Николас Форчун – незаконный сын моего свекра, но, несмотря на внешнее сходство сводных братьев, у них есть и различия. Николас был наемным солдатом и участвовал во многих войнах. У него на теле и лице есть шрамы, которых нет у Лусеро. Взгляните на обвиняемого, Маргарита! Вглядитесь попристальнее!

Маргарита упрямо качнула головой:

– Вы встретились с французом в своей богатой гасиенде, а я с насильником в своей темной хижине. Будь вы на моем месте, когда вас истязают, колют ножом и режут на вас платье, вряд ли вам было до лица злодея, сеньора!

– Но у Эль Диабло не было этого шрама на щеке, – уже в отчаянии все-таки настаивала Мерседес.

– Глаза те же… волчьи! – Женщина зарыдала.

Судья стукнул молотком:

– Здесь республиканский трибунал, а не гасиенда, где вы властны творить расправу над пеонами. Нас интересуют сейчас не ссадины и шрамы, а то, как вы вступили в связь с Николасом Фортунато, если таковым, по вашему утверждению, является обвиняемый?

– Не говори! Ничего не говори им! – не выдержал Ник.

– Меня обмануло их сходство. Я была едва знакома с супругом, и четыре года он отсутствовал. Но вскоре я поняла, что Николас – это Николас, а не Лусеро, – решительно произнесла Мерседес.

– Вы сознательно пошли на прелюбодеяние?

Мерседес проигнорировала вмешательство судьи.

– Николас Форчун совсем другой человек. Он проявлял доброту там, где Лусеро Альварадо был бы безжалостен. Он знал больше, чем невежественный Лусеро.

– Если законный супруг оставил вас, уйдя на войну четыре года тому назад, чей ребенок?..

Она не дала судье закончить:

– Николаса Фортунато.

– Это означает кровосмешение? Вы в этом признаетесь?

Даже те из судей и кое-кто из публики, кто, может быть, сочувствовал ей, сейчас отвернутся от нее с отвращением. Религиозные и одновременно суеверные мексиканцы. Костер для ее сожжения уже сложен. Ей вдруг захотелось, чтобы его зажгли поскорее.

– Даже поняв, что он не мой супруг, я притворялась, что не знаю правды, потому что… я желала быть с ним, я полюбила его…

Это было ее послание Нику. «Я люблю тебя!»

– Очевидно, что сеньора добивается любыми средствами освобождения своего мужа, – скучным голосом произнес судья из Дуранго, занимающий председательское кресло. – Мы выслушали достаточно свидетельств о вине Эль Диабло. Стоит ли нам затягивать процедуру?

– Вам никто не простит ошибку, сеньоры! – вскричала Мерседес. – Ник Форчун служил вам. Нет! Он даже сделал для Мексики больше, чем вы все. Он спас жизнь Хуаресу!

Ник вскочил:

– Молчи, Мерседес!

Она опустилась на стул почти без чувств.

Ник завладел вниманием аудитории:

– Жена любит меня и из-за этого, жертвуя своей репутацией, идет на всяческие уловки. Я ее законный супруг – Лусеро де Альварадо. Наш ребенок, который вот-вот должен родиться, – наследник Гран-Сангре. Конечно, жаль, что он не увидит живым отца, но я признаю свою вину и готов понести наказание!

Мерседес готова была броситься в объятия Ника, но вызванная судьей стража окружила ее тесным кольцом.

Судья зачитал приговор.

– Лусеро Альварадо! – добавил он после официального текста. – Вам дается три дня, чтобы приготовиться к смерти, исповедаться и затем предстать перед расстрельным взводом.

Лусе взирал на пламя походного костра, погруженный в раздумья. Раньше он не позволял себе подобную неосторожность. Человек, чьи глаза привыкли к свету, не сможет различить врагов, подкрадывающихся к нему из темноты. Но он перестал заботиться о своей безопасности, как только увидел «Прекрасную леди», отплывающую из гавани Веракрус.

Он и его люди опоздали всего лишь на один час. Но этого часа хватило кораблю, чтобы преодолеть приливную волну, войти в глубокие воды и направиться в Гавану, унося с собой мексиканское серебро и генерала Леонардо Маркеса. Такое ничтожное опоздание! Так все было близко, что, казалось, можно ухватить рукой. Его наставник предал, да вдобавок еще и надсмеялся над своим учеником.

«Ник тоже посмеется», – подумал Лусеро с досадой.

Ник заполучил роскошную женщину и поместье. Ник умен, он не зря предупреждал, что Маркес не имеет ни души, ни совести. Впрочем, о какой совести идет речь, его душа уже давно продана дьяволу.

– Что будем делать, хозяин? Куда пойдем? – спросил Жорж, преданный и тупой, может быть, и преданный потому, что тупой, как пень. – Диас уже в Мехико, и, наверное, богатых людей ни там, ни на дорогах уже не осталось. Всех обчистили до нитки.

– Я думаю… Оставь меня.

– Долго думать нельзя. – Маленькие свинячьи глазки Отто Шмидта буравили Лусеро. – Вы думаете, а Диас уже шагает. И не вздумайте удрать от нас, командир. Нам надо держаться вместе.

«Шмидт безумен, но насколько хватит этого безумия, чтобы выстоять в сражении с целой нацией?» – с горечью подумал Лусеро.

– Я не собираюсь распускать команду. Ты прав. Вместе нам веселее.

– И где мы будем веселиться? – настаивал немец.

– На севере, в Соноре. Там еще не тронули богатеев. А за границей штата есть серебряные рудники в Нью-Мексико.

Он внушал соратникам надежду… но не себе.

После долгого, утомительного марша, когда им приходилось голодать, обходя населенные пункты, чтобы не быть замеченными, они добрались наконец до окраины Дуранго. Лусе опасался, что его черный жеребец будет узнан местными жителями, и не решился въехать в город. Отряд окружил убогую кантину в предместье, к горлу хозяина приставили холодный ствол, и они получили кров, пищу и много, пожалуй, даже слишком много пульке. Все допились до беспамятства. Где были хуаристы? Они могли бы захватить их тепленькими.

В кантину наведывались вакеро и местный сброд. Понемногу там прибавлялось посетителей. В дымном помещении собралась постепенно целая толпа.

– Мне нравится твое выражение лица, Джордж, – обратился Лусеро к соратнику. – Ты похож на кота, узревшего множество беспечных мышей.

– Не в этом дело, шеф, – откликнулся тупой солдат. – Вы не поверите, что я узнал из их разговоров!

Он дождался, пока трясущаяся от страха подавальщица удалилась на несколько шагов, и продолжил восторженным шепотом:

– Эль Диабло завтра умрет! Хуаристы поставят его к стенке и… пуфф! На вас, Альварадо, прекратится охота. Все будут считать вас покойником.

Собутыльники Лусеро восприняли эту новость по-разному. Шмидт спросил:

– Вам по душе, что Ника закопают вместо вас?

– К черту Ника! – заявил Лусеро. – Я всегда его недолюбливал.

Лафранк изрыгнул изо рта табачную жвачку:

– Плевать я хотел на этого ублюдка!

Лусеро взглянул на француза так, как будто он был мерзким насекомым, ползающим по грязному полу кантины.

– Может, он и ублюдок, но он мой брат!

Уже одним своим ледяным тоном он мог охладить голову неразумного Жоржа. Глотнув еще пульке для вдохновения, Лусеро вскочил, оттолкнул стул, ударившийся о глинобитную стену позади него.

Никто за столом не предполагал, что их шеф – благородный креол, начальник – выхватит оружие, будь то нож или револьвер, и опередит в этом действии француза. Жорж понял, что лишь мгновение отделяет его от вечной жизни на том свете.

Он склонил голову в покорном, унизительном для себя поклоне.

На точеном лице креола появилась улыбка:

– Мы все постараемся, чтобы Эль Диабло сбежал из-под носа этих глупых туземцев.

– Зачем вам спасать его? Все так удачно складывается… Когда этого гринго расстреляют, вы вернетесь в гасиенду, и мы там заживем, как короли!

– Ты слишком трезв, Шмидт. Закажи себе еще пульке. Представь меня пасущим скот и спаривающим коров с быками… Или ковыряющим землю, обливаясь потом на солнцепеке… А такова жизнь в Гран-Сангре – и для вакеро, и для пеона, и для гасиендадо, если он захочет жрать вволю.

– Тогда пусть провалится это место ко всем чертям!

– Оно не провалится, оно останется там, где стоит. И я желаю хотя бы знать, кто там хозяйничает.

Лусеро лгал самому себе. Он в этот момент думал не о Нике, а о Мерседес, утраченной им навсегда.

Шмидт не так уж много выпил, чтобы не смог рассуждать логично.

– Вытащить Фортунато из тюрьмы будет потруднее, чем украсть ключи от рая у святого Петра.

Лусеро ухмыльнулся, глядя своим упорным волчьим взглядом в розовое лицо подвыпившего немца.

– У Эль Диабло на все есть план. Вы, солдаты, подчиняйтесь приказу, а я уж позабочусь о том, чтобы он был выполнен… без лишних потерь.

Лусеро был в этот момент так доволен собой, своим гениальным планом, что не заметил многозначительных взглядов, которыми обменялись его сообщники. Какое-то звено разорвалось в этой цепи – солдаты уже не доверяли командиру.

Мерседес с нетерпением ждала наступления рассвета, когда ее допустят в камеру осужденного, а Ник желал и одновременно не желал этого тягостного свидания.

И все же, когда она вошла в камеру, его сердце радостно забилось. Он был счастлив обнять ее, пусть даже это будет в последний раз.

Она дала себе клятву удержаться от слез, но они мгновенно потекли из глаз при виде возлюбленного – высокого, стройного, прекрасного лицом и душой человека, заточенного в тесном каземате в ожидании прихода палачей.

– Ник, о мой дорогой Ник!

Она опустила на пол корзинку, принесенную с собой, и приникла к его груди, слушая нашептываемые им слова любви – английские вперемежку с испанскими.

Когда первый порыв отчаяния и страсти миновал, он набрался мужества заглянуть ей в лицо, попытаться прикосновениями губ осушить слезы.

Она сказала обреченно:

– Я хотела продать Гран-Сангре и отдать деньги коменданту, чтобы он отпустил тебя… но он отказался.

– Всякой жадности есть предел. Как бы ни был корыстолюбив комендант Моралес, он не может согласиться быть расстрелянным вместо меня. На том свете деньги ему не понадобятся.

– Как ты можешь еще шутить?

– А что мне остается делать?

– Я пойду на все, чтобы спасти тебя… все отдам.

– Нет, любимая. Гран-Сангре – достояние нашего будущего ребенка. Мы столько трудились на этой земле. Вспомни… И все ради того, чтобы поместье процветало.

– Да-да, – кивала Мерседес, с ужасом думая о бесконечной веренице лет, которая ждет ее уже без Ника. – Я принесла тебе обед. В тюрьме, должно быть, еда отвратительная.

– Мне приходилось питаться и похуже, – мягко улыбнулся он, – но от вкусного обеда кто откажется?

Он не испытывал голода, но разочаровывать ее не хотел. Ник знал, что их последняя совместная трапеза останется в ее памяти навсегда. Так пусть это воспоминание будет светлым.

Мерседес опустилась на колени возле отсыревшего смрадного матраца, который служил узнику постелью, накрыла его белоснежной скатертью, достала из корзинки бутыль вина, еще теплый пышный хлеб, фрукты, мягкий, свежий сыр и зажаренного до золотистой корочки цыпленка.

– Кушанья простые, но все свежее. Я купила их на рынке в полдень.

Она не сказала Нику, что попала на рынок случайно во время бесцельных своих блужданий по городу, охваченная горем после безуспешной попытки подкупить коменданта Моралеса.

Ник присел рядом с нею, разлил вино в глиняные кружки, а она разложила еду по тарелкам.

– Цыпленка нам придется разламывать руками. Охранник отобрал у меня нож.

– Разумеется… Он заботится о моей безопасности.

Она невольно улыбнулась его нехитрой шутке. Ловкие сильные пальцы Ника быстро разделили на части аппетитную на вид птицу.

Они ели медленно, наслаждаясь скорее не пищей, а временной близостью, каждым ее моментом, безнадежно уходящим в прошлое. Мерседес рассказала ему о том, что произошло после его отъезда к Хуаресу, – о кончине доньи Софии, о празднике, устроенном слугами по поводу ухода французов из страны, об успехах Розалии в занятиях с падре Сальвадором.

– Она сразу заявила, что Лусеро не «настоящий папа». Ты действительно для нее настоящий отец во всех отношениях.

Заметив, что у нее на глаза вновь навернулись слезы, Николас приподнял кружку с вином.

– За Розалию, мою дочь, и… за мою жену.

Дрожащей рукой Мерседес потянулась своей кружкой ему навстречу. Вино было сладким, но горечь расставания портила его вкус. Они допили до дна, потом Мерседес сказала:

– Мне нужна салфетка. Мои пальцы жирные от цыпленка.

Он взял ее маленькую изящную руку, поднес к губам.

– Я вымою их.

Дрожь наслаждения пробежала по телу Мерседес, когда его горячее дыхание коснулось ее руки, а язык обласкал каждый ее палец.

Она закрыла глаза, чтобы запечатлеть в памяти навсегда это чувство, которое уже больше не повторится. Она наклонила голову и поцеловала его ладонь, потом запястье и подумала, что жесткие сильные руки, столько потрудившиеся, уже не сожмут никогда рукоять мачете, кирки, револьвера или кожаные поводья.

«Гран-Сангре – наследственный удел нашего ребенка. А ты, любимый, не доживешь до его появления на свет!»

Мерседес обхватила нежными ладонями его голову, притянула к себе, требуя поцелуя.

«Один раз… последний раз полюби меня, возлюбленный мой».

Ник знал, чего желает Мерседес, он сам страстно желал близости с ней, но это было невозможно.

Он погладил ее плечи, покрыл страстными поцелуями мокрое от слез лицо, потом легонько отстранил от себя.

– Нет, любимая. Не здесь, не в этом мерзком погребе. Тут столько крыс, и стражник может ворваться в любой момент. Я не смогу оградить тебя… Лучше уходи сейчас, пока тюремщику или кому-нибудь из солдат не пришло в голову сотворить что-нибудь дурное.

Он мягко, но настойчиво все дальше отстранял ее, и интуиция подсказывала ей, каких усилий стоило ему противиться вспыхнувшему желанию.

– После твоего отъезда я постоянно думала о том, что ты рискуешь жизнью из-за президента Хуареса, и мы по этому поводу поссорились и расстались в гневе. И я поняла, что ты мне дороже всего на свете, что никакая политика или религия не способна разлучить нас. Как же я могу потерять тебя сейчас? Мне тогда незачем жить.

– У тебя есть это существо, – Ник положил руку на ее живот. – Расскажи нашему ребенку обо мне, когда наступит время, и скажи Розалии, что ее настоящий папа очень сильно любит ее.

Она поглядела на него сквозь пелену слез:

– Да, конечно…

– Есть еще одно, что ты должна мне пообещать, Мерседес.

Его тон встревожил ее.

– Что, любимый?

– Я не хочу, чтобы ты присутствовала на казни. Как только рассветет, сразу же возвращайся в Гран-Сангре.

– Нет! Как ты можешь требовать этого от меня? Как я могу оставить тебя умирать в одиночестве в этих жутких стенах? Вдруг они отыщут Маккуина? Он мог бы…

– Нет, Мерседес, не стоит обманывать себя и надеяться на чудо. Я подозреваю, что его уже нет в Мексике. Для меня уже все кончено, и я с этим смирюсь, если буду знать, что ты, Розалия и наш ребенок в безопасности. Никто не поручится, что солдаты и та публика, что была в суде, после расправы со мной не обратят свою злобу на тебя. Им может показаться мало, что я мертв…

– Нет! – Мерседес закрыла лицо руками, словно загораживаясь от страшного видения.

– Я сталкивался с подобными случаями, – продолжал Ник. – Если с тобой что-то произойдет, то… вся моя жизнь окажется бессмысленной. Живи ради меня и помни, каким видела меня сейчас. Я не хочу, чтобы в твоей памяти остался бездыханный труп, лежащий в грязи. Пожалуйста, обещай мне это, чтобы я встретил смерть, как подобает мужчине.

Его голос дрогнул.

Мерседес опустила голову. Плечи ее сотрясались от рыданий.

– Я поручу Хиларио доставить… тебя домой, в Гран-Сангре…

– Спасибо, любимая. Мне хотелось бы покоиться там, где началась моя истинная жизнь.

 

26

Николаса разбудили выстрелы и вопли за стенами тюрьмы.

Он поглядел на окошко, через которое проникал призрачный лунный свет и был виден лишь клочок ночного неба. Для казни еще слишком рано. Решив, что это, вероятнее всего, очередная шумная пирушка гарнизонных солдат, Николас опять улегся, теперь уже бодрствуя и вперив взгляд в затканное густой паутиной пространство между потолочными балками.

«Человеку необходимо время, чтобы сосредоточиться и подготовиться к неминуемо надвигающейся смерти», – подумал он, благодарный за пробуждение. Прощание с Мерседес при всей его сдержанности полностью исчерпало запас душевных сил Ника. После ее ухода он на мгновение погрузился в какое-то странное забытье, которое нельзя было назвать сном.

Воспоминания проплывали живыми картинами перед его мысленным взором. Сожалел ли он о поступках, совершенных в прошлом? О многих – да, но последний год, проведенный в Гран-Сангре с Мерседес и Розалией, вероятно, искупил часть его грехов.

Какая ирония судьбы! Николас Форчун, наемник, хладнокровный убийца, осмелившийся надеть на себя чужую личину, превратился в отпрыска древнего благородного рода и старался быть во всем достойным своего нового имени. А теперь он и умрет под именем дона Лусеро. А настоящий Лусе избежит наказания за свои гораздо более тяжкие грехи. За них расплатится Ник. Одно утешает – Ника похоронят в Гран-Сангре, поблизости от его новой семьи. Он никогда не надеялся, что оставит после себя потомство, пусть даже под чужим именем.

Теперь в Соноре, вдали от мест, где зверствовал Эль Диабло, дети Лусеро Альварадо станут респектабельными гасиендадо. Розалия, вероятнее всего, удачно выйдет замуж за достойного человека… а младенец? Если это будет мальчик, он будет управлять поместьем. Род Альварадо не прервется, и в этом заслуга Ника. Да, удивительно распорядилась судьба, и Ник не сетовал на нее. Она подарила ему год счастья и удовлетворение от мысли, что он все-таки оставил добрый след на земле.

Эти размышления вносили умиротворение в его душу.

Где-то вдалеке начали с грохотом и лязгом распахиваться железные двери. Голоса и шум все приближались. В тюрьме происходило что-то необычное.

Ник вскочил с тюфяка и прижался спиной к стене. Тревожный звонок прозвенел в его мозгу.

Дверь в камеру содрогнулась от мощного удара и поддалась. Хриплый голос позвал его:

– Ник! Где ты, черт побери? Я обшарил все погреба и чуть не сломал себе шею в проклятых потемках!

– Лусе! – выкрикнул Ник из своего угла.

Брат его выглядел истинным воплощением Сатаны. Узкий лунный луч обрисовывал его черный силуэт, волчьи глаза Альварадо горели, как багровые угли в адской печи.

– Ради Бога скажи, что ты здесь делаешь?

– Неужели не догадываешься? Быстрее выходи! Я уже и так уйму времени потратил на поиски. Вот, возьми!

Он сунул в руку Фортунато заряженный армейский «кольт».

Через мгновение они уже оба пробирались в кромешной тьме по коридору пустынного тюремного блока, где содержался Ник. Вдали кто-то помахал им чадящим факелом, освещая лестничный пролет. Они бегом устремились вперед, к свободе.

По пути они миновали нескольких мертвых охранников, застывших в самых немыслимых позах. Лусе на ходу сшиб ногой усаженный на стул труп. Череп солдата был размозжен тяжелым глиняным кувшином, осколки которого валялись рядом.

– Немного неаккуратно, зато эффективно, – заметил Лусеро, с хрустом ступая сапогами по черепкам.

Через помещение кордегардии, засыпанное битой посудой и залитое пролитым вином, братья выбрались во внутренний двор, где в тени юкки их ждал полненький коротышка, облаченный в костюм вакеро.

– Это Жорж, – пояснил Лусе. – Поторопись, Жорж!

Коротышка, словно привидение, растаял в воздухе.

Из глубины обширного здания донеслись крики и сигналы тревоги, добавив еще шума к суматохе, устроенной людьми Альварадо на улице и позволившей Лусе с Жоржем проскользнуть внутрь тюрьмы.

– А как мы прорвемся через внешние ворота? Или ты упустил эту маленькую деталь? – отрывисто спросил Ник. Кровь уже кипела вовсю в его жилах. Ведь ему светила надежда выжить и увидеть своего ребенка!

Лусе ухмыльнулся:

– Нами задумана небольшая диверсия. Жорж сейчас подаст сигнал, что я вытащил тебя из крысиной норы.

– Крысиная нора – точное название! – Ник вспомнил свои ночные сражения с истинными хозяевами подземелья.

– Шмидт и Лафранк заложили столько динамита, что хватило бы взорвать гору Чапультепек. Это даст нам возможность миновать чертовы ворота.

Они ждали, скорчившись под юккой, слыша, как офицеры выкрикивают команды, а солдаты, топоча сапогами, торопятся их выполнить. Гравий зловеще хрустел совсем близко от укрытия братьев. Двое вооруженных охранников остановились совсем рядом, закуривая. Ник ощутил запах дыма крепких дешевых сигарет. Каменный монолит старого испанского форта словно выдавливал из своих недр все новые отряды человеческих фигурок в форме, одинаковых, как муравьи.

– Что же они медлят со взрывом? – процедил Лусеро и добавил шепотом грубейшее проклятие.

Мгновения тянулись бесконечно, а столпотворение в крепости все нарастало. Двор постепенно заполнялся солдатами.

– Еще немного, и они отдавят нам ноги. Пора удирать отсюда. Когда меня заталкивали в этот свинарник, я не очень-то смотрел по сторонам. А ты провел рекогносцировку? – поинтересовался Ник.

– Там есть еще один вход, поблизости от тех ворот, что мы наметили взорвать. Через него обычно пропускают торговцев. Но он узок, как горлышко бутылки.

– Шмидт и Лафранк и раньше-то не очень старались ради меня, – мрачно сказал Ник. – Думаю, что взрыва не будет.

Лусе нутром чувствовал, что брат прав. Он уже готов был согласиться, как издали донесся вопль Жоржа:

– Шеф! Они сбежали и забрали лошадей!

В той стороне двора сразу прозвучали выстрелы, и верный товарищ по оружию упал на бегу и застыл темной бесформенной массой, черным пятном на выбеленных лунным сиянием камнях. Дюжина солдат, преследующих Жоржа, приостановила погоню и, перешагивая через мертвеца, растянулась в цепь. Во дворе было не так уж много темных уголков. Еще немного, и беглецов обнаружат.

– Давай поищем эти ворота!

Лусе выпрямился и устремился по периметру двора, укрываясь по возможности за колоннами портика. Ник не отставал от него.

Они смогли пробежать порядочное расстояние, пока солдаты не заметили мелькающие в призрачном чередовании света и тени фигуры. Несколько пуль расплющились о стену и колонны. Ответным выстрелом Лусеро уложил солдата, успевшего преградить им путь.

Они завернули за угол и увидели ворота. Две узкие створки были скреплены цепью.

– Прикрывай меня, а я разобью выстрелами эту чертову цепь, – распорядился Лусеро.

Братья встали спина к спине. У каждого в руке было по «кольту».

– Не думаю, что вам удастся отсюда выбраться, – спокойно произнес полковник Моралес.

Со всех сторон и сверху – с крыши портика – на беглецов были нацелены ружья.

– Бросайте оружие и поднимите руки вверх. Иначе я прикажу открыть огонь.

Солдаты сомкнули вокруг братьев кольцо, лишив их последнего шанса на бегство.

Лусе изощренно выругался и швырнул «кольт» на землю. Ник последовал его примеру, только молча. Горько было расставаться с забрезжившей надеждой на возвращение в мир живых.

Но теперь все было кончено! Под конвоем их проводили обратно в каземат, откуда Фортунато только что вырвался, чтобы хоть на миг вдохнуть воздух свободы. На этот раз им путь освещали двое солдат с факелами.

Когда узников благополучно доставили в камеру, Моралес, невероятно довольный собой, стал описывать вокруг них круги, словно задиристый мелкий петушок, напыщенно выступающий перед двумя могучими бойцовыми петухами.

Оба брата, высокие, широкоплечие, по сравнению с ним казались гигантами. Его бегающие темные глазки впивались в их лица, изучая черты каждого. В недоумении он потер подбородок, повертел головой.

– Два лика Януса! Немыслимо! Так значит, твоя женщина говорила правду… Во всяком случае, насчет того, что вас двое. Любопытно… она принадлежала вам обоим, не так ли? Признайтесь, вы делили ее?

Ник ринулся на коменданта, но ружейный приклад с силой ударил его в живот. Ник согнулся от боли, а Моралес продолжал как ни в чем не бывало:

– Я думаю, что она бы предложила мне себя в обмен на твою свободу, если б не была настолько брюхата твоим чадом. – Эти слова он обратил специально к Нику, провоцируя его на новую вспышку ярости. – По тому, как ты взорвался, я рассудил, что она твоя женщина… А твоя, значит, супруга? – добавил он, повернувшись к Лусеро. – А не лгала ли она, что один из вас – хуарист? Если так… – он походил взад-вперед, уставившись в пол, потом вскинул голову и вонзил свои глазки в Лусеро, – …то кто, ты? Или… – Он перевел взгляд на Ника: —…ты? Как я могу быть теперь уверен, что казнил кого следует?

– Ты можешь, на всякий случай, казнить обоих! – со злой иронией выпалил Николас. Этот подонок явно издевается над ними. После неудачной попытки бегства и расправы, учиненной Лусе над несколькими охранниками, никого из них не выпустят отсюда живым – это было ясно.

Худое лицо коменданта осветилось «очаровательной» улыбкой.

– Великолепная идея! Как мне самому не пришло это в голову?

Хихикая над собственной остротой, Моралес шагнул прочь из каземата, подав знак конвою следовать за ним.

– Советую подремать хоть немного после столь бурной ночи. Рассвет уже близок. Так что до скорой встречи. И приятных вам сновидений!

Когда топот сапог, повторяемый эхом, затих вдалеке, Лусе обратился к Нику:

– Как ты сказал? «Казните обоих»? Великолепно! Ты истинный Альварадо.

– Будем считать, что уже покойный Альварадо! К несчастью, теперь и ты разделишь мою участь. Печально, конечно, что твоя смелая выходка не удалась и привела к еще худшему результату.

Лусеро с улыбкой развел руками, выражая покорность судьбе.

– Печально вдвойне. Хотя и немного смешно, потому что они убьют одного из своих.

Они присели рядышком на грязный пол, прислонившись к стене.

– Почему ты перекинулся на их сторону? Я был поражен, когда Сенси мне рассказала.

Ник в свою очередь рассмеялся и ответил легкомысленно:

– Колесо Фортуны так повернулось! Я вроде бы угадал правильно и все равно проиграл. Впрочем, я всегда восхищался их стойкостью и мужеством. Черт побери, они знают, за что воюют. У них есть вера и цель. У меня этого не было никогда… до недавнего времени.

– У меня и сейчас этого нет.

Нику хотелось в скудном отсвете луны получше разглядеть брата, как-то понять его.

– А почему ты решил освободить меня? Ты мог спокойно занять мое место в Гран-Сангре. Эль Диабло вроде бы получил по заслугам. Ты был бы чист перед законом и свободен, как ветер.

– Свободен? Свободен ради чего? Ковырять землю, ломать спину и натирать мозоли? Нет, такая жизнь не по мне.

– И все же тебе не надо было рисковать головой из-за меня.

Даже во мраке было заметно, как широко и задорно заулыбался Лусеро:

– Не приписывай мне чересчур благородные побуждения, которых у меня не было. Ты заимел полезные знакомства на севере. Значит, смог бы переправить меня через границу, помочь на первых порах, а там уж я как-нибудь отыскал для себя маленькую приятную войну, например, уничтожать апачей, поступив на службу к владельцам рудников в Нью-Мексико.

Он передернул плечами, желая уйти в разговоре от темы, которая его чем-то раздражала.

Но Ник был настойчив. После недолгого молчания он вновь вернулся к ней.

– Может быть, ты поступил так ради Мерседес, Розалии и будущего ребенка?

– Может быть, да, а может, нет, – последовал почти грубый ответ. – Я эгоистичный негодяй, и женщины для меня мало что значат. С Божьей помощью я осознал это не так давно.

– Познакомившись с доньей Софией, я понял, что у тебя были причины… Я сам… Моя мать… тоже не страдала от избытка материнских чувств. Я ей мешал, но не думаю, что она меня по-настоящему ненавидела. А твоя мать знала, что я самозванец. Догадавшись о моем происхождении, она сочла неплохой шуткой, что ублюдок, рожденный от ублюдка, наследует Гран-Сангре.

– Я видел, как она умирала, – произнес Лусеро каким-то безжизненным голосом.

– Мерседес сказала, что ты присутствовал при ее кончине. Вряд ли ты чем-то мог помочь. Для нее уже не было спасения.

– Не было… как и для меня.

Намек на извечное проклятие послышался Нику в его тоне. Ему показалось, что он может проникнуть в мысли брата.

– Вероятно, мы не такие уж разные, как я подумал при нашей первой встрече.

Лусе промолчал.

– Какой он был человек? – спросил Ник.

Лусеро понял, что Ник спрашивает об отце.

– Мальчику, каким я был тогда, он казался хозяином жизни. Он научил меня, как надо жить… по его правилам. Продажные женщины, карты, рулетка, петушиные бои. Он мог продолжать пить, когда вся компания уже валялась под столом. Ради этого он и жил. О, он умел наслаждаться жизнью, наш родитель! Могу побиться об заклад, что он испустил дух в «Золотой голубке», тиская двух шлюх сразу. Он привел меня туда, когда мне исполнилось четырнадцать, и представил девице по имени Кончита.

Ник усмехнулся:

– Ты запоздал, малыш. Я потерял невинность в двенадцать. Но у меня было то преимущество, что я рос в борделе.

– Завидую тебе, – серьезно произнес Лусе. – Я мечтал бы о такой жизни.

Ника словно ударили обухом по голове.

– Но у тебя было имя, замечательный дом, отец!

– Я сказал, что он познакомил меня с моей первой шлюхой. И это был единственный раз, когда он уделил сыну хоть какое-то внимание. И то я теперь понимаю, что сделал он это не ради меня, а чтобы уязвить, позлить свою жену. Я был не сыном для него, а лишь необходимым наследником. Каждый гасиендадо должен иметь продолжателя рода, несомненно, ты уже сам узнал про это. Сама фамилия Альварадо – вот что он единственно любил, ценил и чем гордился. Ты более истинный Альварадо, чем все мы, если взять твое отношение к земле. Ты проливал на ней пот, как наши давние предки…

– Я работал на земле ради Мерседес.

– Может быть. Но я уверен, что и ради себя тоже. – И снова к Лусеро вернулась его постоянная циничная полуусмешка.

У них еще оставалось время на разговоры о детстве, на воспоминания о войне и о любовных приключениях. Они вставали, расхаживали по каземату, вновь усаживались.

Но имя Мерседес больше не было произнесено вслух ни разу.

Уже раннее утро было душным и жарким, предвестником плохого, тяжелого дня. Мерседес провела ночь бодрствуя, но не стала отдавать никаких распоряжений к отъезду на рассвете, как она пообещала это Нику. Она не могла уехать отсюда, пока он будет жив.

По правде говоря, Мерседес не была уверена, что будет в силах выдержать это зрелище, но и покинуть город, когда Нику осталось жить считанные минуты, она тоже не могла. Она решила прибыть в тюрьму в окружении слуг и вакеро и затребовать тело сразу же после того, как все будет кончено.

При мысли о том, что ей предстоит, она ощутила внезапный приступ тошноты. На этот раз это никак не было связано с ее беременностью. С трудом оправившись, она присела на край постели, дрожа в ознобе, несмотря на жаркое утро.

– Я должна одеться! – убеждала она себя.

Платье на сегодняшний день Мерседес выбрала еще накануне. Оно было лиловым – самым темным из всех ее нарядов, привезенных с собой. По приезде в Гран-Сангре она могла бы облачиться в траур, но это противоречило одному из последних пожеланий Ника. Он хотел, чтобы она радовалась новой жизни, зародившейся в ее теле, а не горевала о потере.

– Наш ребенок… и наша Розалия… Они будут гордиться тобой. Я воспитаю их в любви и уважении к твой памяти!

Она произнесла эту клятву вслух, готовя себя к самому трагическому моменту в жизни.

Ник и Лусеро следили, как светлеет небо за окошком. Разглядев друг друга в сумрачном свете, они мрачно усмехнулись – оба заросшие многодневной щетиной, немытые, пропотевшие в немыслимой духоте, с воспаленными от бессонницы глазами.

Часом раньше Лусе подкупил тюремщика, чтобы тот принес им бутылку дешевого мескаля. Братья быстро опустошили ее, еще до того, как луна пропала с небосклона.

В камеру привели священника – морщинистого, немощного старика с выражением равнодушной покорности судьбе в глазах. Это был не тот падре, что свидетельствовал против Ника на суде. Он посмотрел на двух столь похожих мужчин, бородатых, со зверскими лицами, но не выказал ни удивления, ни каких-либо иных чувств.

– Я здесь, чтобы выслушать ваши исповеди и свершить обряд помазания святым елеем.

Священник опустился на колени и стал открывать маленький кожаный саквояж, в котором принес все необходимое для обряда.

– Что касается меня, то не утруждайте себя, отец, – произнес Ник с некоторым сочувствием к старцу. – Я не вашей веры.

Он не стал добавлять, что притворялся католиком в течение целого года, но теперь не хочет продолжать кощунство.

– Господь примет меня таким, какой я есть.

Священник перевел взгляд на Лусеро:

– А ты, сын мой?

Лусе цинично рассмеялся:

– У меня надежд на Божье прощение еще меньше, чем у моего братца-еретика. Даже если во всех церквях от Дуранго до Веракрус будут возносить за меня молитву, это все равно не спасет мою душу.

– Милостью нашего Господа и добротой святой Богоматери все возможно, – терпеливо отозвался падре.

– Никакая Богоматерь не поможет человеку, которого возненавидела собственная мать. Простите меня, отец, но я не полагаюсь на милость тех, кто обитает на небесах.

– Все грешники могут уповать на помощь Господа… если только сами того пожелают, – мягко возразил священник.

– Прими его благословение, Лусе. Вдруг и впрямь дело выгорит, и ты отвертишься от ада? – вмешался Ник, вспоминая сочинения Блеза Паскаля, которые когда-то позаимствовал у знакомого французского легионера в Алжире.

Лусе пожал плечами и обреченно вздохнул:

– К тому времени, как я кончу рассказывать о всех моих грехах, порох в патронах у солдат отсыреет.

– Задержка нам, конечно, ни к чему, раз уж мы подготовились к путешествию на тот свет…

– Кто знает? – вдруг оживился Лусе и согласно кивнул священнику.

Тот попросил стражника препроводить их в свободную камеру.

Через четверть часа охрана доставила Лусеро Альварадо обратно.

– Добренький падре обещал молиться за нас обоих, – сообщил он Нику.

– Ты быстро управился. Вероятно, кое-что ты упустил… – сухо произнес Ник.

– По правде говоря, едва я начал, падре Альберто сообразил, что полная моя исповедь затянется надолго и комендант Моралес выдернет меня у него из-под носа и поставит к стенке до того, как я успею получить отпущение грехов.

– Комендант Моралес собирается казнить нас поодиночке. Так мне поведал охранник, – сказал Ник. – Он боится, что толпа возбудится, увидев нас вместе. После первой казни зевак разгонят, и второго из нас расстреляют без лишних свидетелей. Он не имеет права казнить тебя без приговора трибунала, а судьи вчера уже отбыли в Агуа-Калиентес вершить правосудие там.

– Но так как я прикончил парочку-другую его людишек прошлой ночью, он все равно меня расстреляет. Вопрос лишь в том, кому из нас становиться к стенке первым?

В глазах Альварадо засветился странный огонек, когда он посмотрел на брата.

– Мне, это очевидно. Я старше тебя, пусть и ненамного. Кроме того, я тот, кого они уже осудили, – заявил Ник.

Мерседес стояла в дальних рядах зрителей. Их злобный настрой тяжко давил на нее. Многие их тех, кто испытал на себе жестокость Эль Диабло, явились сюда посмотреть, как он будет умирать. Ник был прав, тревожась за ее безопасность. Она скрыла под шляпой волосы, а на лицо опустила серую вуаль. Широкий плащ окутывал ее, и никто не смог бы догадаться, что она носит ребенка, и, если она будет осторожна, держась в тени портика, в ней вряд ли признают супругу осужденного, которая так отчаянно боролась за его жизнь.

Прокатилась тревожная барабанная дробь. Толпа зашевелилась, взревела, как многоголовое чудовище. Приговоренного вывели в обширный, замкнутый крепостными стенами двор.

«О, Ник, мой любимый, мой единственный!» – мысленно твердила она.

Издалека Мерседес пожирала его взглядом, стараясь запомнить каждое мгновение. Вот он – высокий, худощавый, стройный – уверенной поступью проследовал к месту казни и жестом отказался от повязки на глаза. Он швырнул горсть монет солдатам расстрельного взвода, следуя старому испанскому обычаю – платить им за то, чтобы они целились не в лицо, а в сердце.

Инстинктивно она прижала руки к груди, словно чувствуя, как туда вот-вот вопьются пули.

Мерседес закрыла глаза и горячо зашептала молитву, когда прозвучала команда: «Пли!» После того как прогрохотал залп шести ружей пятьдесят восьмого калибра и эхо прекратило метаться меж каменных стен, Мерседес вновь открыла глаза и увидела, что ее любимый лежит, распростертый в пыли, и на груди его расплывается кровавое пятно.

Ее ноги подогнулись, она опустилась на ступени портика, уже нечувствительная к хаосу, который творился вокруг нее.

Тюремный двор был пуст. Толпу зевак выпроводили прочь и заперли ворота.

Ника подвели к стенке, и он стоял перед расстрельным взводом, глядя на мертвое тело брата.

«Ублюдки! Они оставили его здесь специально для меня».

Ему приказали встать прямо над трупом. Ник еще раз проклял Моралеса за бессмысленную жестокость. Он заглянул в мертвое лицо – это было его лицо. Он потрогал рукой щеку – если бы не шрам, они с Лусеро были бы неотличимы. Ему показалось, что ему снится какой-то кошмар, которому скоро наступит конец.

Ник отмахнулся от повязки.

– Альварадо в ней не нуждается, – сказал он и проделал ту же процедуру подкупа палачей, чтобы они не уродовали ему лицо. Слово, данное брату, солдаты сдержали. Может быть, так же они поступят и с ним.

Наверху, на балконе, нависшем над двором, стоял, упиваясь собственной властью, комендант Моралес, готовый подать сигнал расстрельному взводу. Сержант внимательно следил за его рукой, чтобы в свою очередь скомандовать «огонь!». Вот рука Моралеса вскинулась вверх, но тут дверь его кабинета, выходящая на балкон, распахнулась настежь, и светловолосый гринго с бесцветными и потому пугающими глазами рванулся к коменданту.

– Моралес! Молись, чтобы у трупа, лежащего там, у стенки, не оказалось шрама на левой щеке. В противном случае ты присоединишься к покойнику, согласно специальному распоряжению президента Хуареса.

Маккуин говорил спокойно, но глаза его пронзали коменданта, как колючие ледышки.

Моралес растерянно заморгал и скомандовал солдатам опустить ружья.

– Что это означает? – потребовал он ответа, заметив, что двое сопровождающих американца свирепого вида парней держат его и офицеров его штаба под прицелом.

– Извини, но у меня нет времени, чтобы разводить здесь дипломатию. Я вручил твоему секретарю документы, но, пока он знакомился с ними, ты бы успел расстрелять человека, которого я явился спасать.

Он поглядел на двух узников в тюремном дворе – мертвого и живого.

– Кого ты казнил первым? Альварадо или Фортунато?

Комендант уже не сомневался, что попал в дурной переплет.

– Не знаю. Они сами решили между собой, кто первый…

Он осекся. Голос от страха за свою участь отказал ему. Секретарь подал ему бумагу.

Когда Моралес читал грозную бумагу Хуареса, строчки плясали у него перед глазами, рука, держащая документ, дрожала, пот градом катился по лицу.

– Приведите сюда приговоренного! – рявкнул он на взирающих на него в трепете подчиненных.

– Мои люди сами доставят его… во избежание неприятных случайностей. Кстати, это личные телохранители президента, – властно заявил Маккуин.

Мерседес проследовала за охранником в тускло освещенный подвал, где на столе в саване из грубой ткани лежал мертвый Ник. Когда они возвратятся в Гран-Сангре, она, конечно, сменит этот саван. Ее вакеро выступили из-за спины Мерседес, готовые приподнять тело. Она резко приказала:

– Подождите! Я хочу побыть с ним наедине. Хотя бы недолго.

Охранник и слуги, опустив головы в знак уважения, тихо удалились.

Вот и наступил момент последнего прощания. Другой возможности у нее не будет. После долгой дороги по жаре к телу уже нельзя будет подступиться.

«Слава Богу, они не испортили тебе лицо, любимый», – прошептала Мерседес, откинула дрожащими руками покров и наклонилась, чтобы запечатлеть поцелуй на холодных мертвых губах.

 

27

– Комендант! Там эта женщина… его жена. С ней истерика! Что мне…

– Где комендант? Где Моралес? – Мерседес с криком ворвалась в кабинет. – Вы расстреляли Лусеро Альварадо! А где Николас Форчун?! Что вы сделали с ним?

– Ты же обещала мне не присутствовать на казни, а отправиться в Гран-Сангре. Как нехорошо лгать, Мерседес…

Мерседес страшилась обернуться. Может быть, это лишь галлюцинация… Нет!

Ник, измученный, поникший, но невредимый, стоял в дверях. Она кинулась в его объятия. Слезы, которые она мужественно сдерживала до сих пор, потоками хлынули у нее из глаз.

– О, мой дорогой! Я думала… Я… – Мерседес потянулась вверх, погладила шрам на щеке, почти незаметный под щетиной.

Ник – вот он рядом, теплый, живой…

Он тихо произносил ласковые слова, безуспешно пытаясь успокоить ее. Она прижималась к нему, трепещущая, словно хрупкое пальмовое деревце при ураганном ветре.

– Я выкарабкался, – объяснил он печально. – Со мной все в порядке. Они убили Лусе. Он настоял, чтобы мы кинули монету – кто угадает, что выпадет, тот пойдет первым. Я проиграл… А Хиларио все-таки передал весточку Маккуину, и тот подоспел вовремя и не позволил прикончить меня.

Она почти не слышала, что он говорит, и не вникала в смысл его рассказа. Он – жив, все остальное не имеет значения. Лишь один вопрос она не могла не задать. Вцепившись пальцами в его плечи, Мерседес в волнении ждала от него ответа.

– Значит, ты свободен? Они отпускают тебя?

– Мистер Форчун получил полное помилование от президента республики за прежние свои не очень-то красивые, скажем так, деяния, свершенные в период военных действий. Бенито Хуарес навсегда запомнит американца, который рисковал жизнью ради спасения гостеприимно принявшей его страны и ее президента, – ответил за Ника Маккуин.

– Вы можете отправляться, когда пожелаете, – сдержанно добавил Моралес, уязвленный своим фиаско и торопящийся вытолкнуть этих двух опасных гринго из пределов своей юрисдикции. Спасибо милосердным святым, что он казнил того, кого надо было казнить! Моралес не сомневался, что иностранец не преминул бы выполнить свою угрозу, если б дело обернулось по-другому. За невзрачной внешностью тайного агента угадывалась железная воля.

Ник тоже торопился, видя, как слабеет с каждой минутой Мерседес, как она близка к обмороку, и тревожась за нее и за ребенка.

– Я заберу тебя домой, милая. Скоро, очень скоро, – мягко произнес он, затем обратился к Моралесу: – Есть еще одна проблема… мой брат. Я бы хотел отвезти Лусеро с собой в Гран-Сангре и похоронить его там.

– Тело будет выдано немедленно, – отрезал Моралес.

Дым бивуачного костра курился в чистом прохладном воздухе. Они смогли проделать значительный путь за день, несмотря на тревогу Ника за Мерседес, а затем расположились на ночлег на границе штата Чиуауа. Пока слуги ставили палатку для господ, Ник и Мерседес отдыхали у огня. Она покоилась в его крепких объятиях, слыша, как ровно и мощно стучит сердце в его груди.

– Я все еще не могу поверить, что этому кошмару настал конец.

– Все могло кончиться иначе. Если б Лусеро не попытался, пусть неудачно, освободить меня, или если б я выиграл в орлянку… Странно, откуда у Лусеро оказался серебряный американский доллар? Может, он держал его при себе на счастье, но счастья он ему не принес, хотя Лусеро и угадал…

Мерседес осторожно взглянула на завернутое в погребальный саван тело, лежащее в стороне. Слабые отблески костра освещали его.

– Возможно, он хотел, чтобы конец был таков.

Ник насторожился. Ее интонация показалась ему странной.

– Я собирался идти на расстрел первым. Я перворожденный сын дона Ансельмо и имел право умереть раньше Лусеро. Но почему-то Лусе стал возражать. Он настоял на розыгрыше этой «великой чести», как он выразился.

– Он сказал, что если выпадет орел, то первым будешь ты, а если решка – то он?

Морщинка недоумения перерезала лоб Ника. Он был поражен ее уверенным заявлением.

– Как ты узнала?

– Серебряный доллар был талисманом дона Ансельмо. Это шулерская монета, которую он приобрел в Новом Орлеане. Когда-то давно он отдал ее Лусеро. Там с обеих сторон одинаковое изображение.

– Решка! – воскликнул Ник с горечью и не удержался от проклятия. – Черт побери! Как будто он знал, что, умирая первым, может спасти меня.

– Он никак не мог этого знать.

Ник пожал плечами.

– Случаются странные вещи… на войне люди вдруг обретают дар провидения. После того как годами убегаешь от смерти и видишь, как рядом гибнут люди, часто нелепо, бессмысленно, появляется какое-то шестое чувство… Может быть, он знал…

– Тогда он преподнес тебе самый драгоценный подарок… – сдавленно произнесла она. – Такого еще никто никому не дарил…

– Мы проговорили с ним всю ночь напролет. Мы рассказали друг другу то, о чем и не заикались в те месяцы, когда вместе воевали. Кажется, я был единственным человеком, о котором Лусе хоть как-то думал и заботился – насколько это позволял его характер.

– Я никогда не любила его, но теперь навеки благодарна ему за то, что он сделал. И зажгу свечи во имя спасения его души.

– Чувствую, что свечи ему очень понадобятся, – горячо поддержал ее Ник, вспоминая непочтительную иронию, с которой Лусеро отнесся к напутствиям священника.

– Разумеется, состояние моей собственной души не дает надежд на то, что молитвы будут услышаны. По крайней мере, такого мнения придерживается падре Сальвадор.

Мерседес вздохнула.

– Ты вдова. Если он не обвенчает нас, мы можем пересечь границу и сочетаться браком на американской территории. Я знаю, что твоя церковь нас не благословит, но…

Она нежным поцелуем заставила его замолчать:

– Мы уже дали все брачные обеты друг другу. Мне этого достаточно.

Но как хотелось Нику, чтобы в душе ее царил истинный покой. Он многое бы отдал за церковное благословение.

Ласковый ветер шевелил ветви старых ив, приносил откуда-то с плоскогорья ароматы первых цветов. Весна пришла в Сонору, и никто из обитателей Гран-Сангре не мог позволить себе ни минуты отдыха. Почва хорошо увлажнилась после зимних дождей, и в нее надо было успеть бросить семена до того, как она окаменеет. Поэтому немногие из обитателей поместья пришли на похороны – лишь полдюжины беременных женщин, не способных к работе в полях, включая и саму хозяйку гасиенды. Ник приехал на церемонию прямо с поля.

Отец Сальвадор отслужил заупокойную мессу, пожелал душе Лусеро мира и покоя.

Ник держал Мерседес за руку, когда тело ее мужа опускали в могилу. После свершения ритуала все начали расходиться. Ник повел Мерседес, обняв ее за вздрагивающие плечи, к ожидающему их экипажу.

– Все будет хорошо, дорогая, – шепнул он по-английски.

– Отец Сальвадор назвал тебя доном Николасом, а похоронили мы дона Лусеро. Значит, все знают…

– Я думаю, что все в Гран-Сангре уже давно догадались…

Его ранила искренняя боль, прозвучавшая в ее голосе.

– Но раньше было по-другому. Они догадывались, но скрывали… Я люблю тебя больше жизни, Ник, но я не так простодушна, как, например, Розалия.

Действительно, девочка сразу же, без всяких сомнений и вопросов, восприняла сбивчивое объяснение Мерседес насчет несчастья, приключившегося с «дядей» Лусеро, и бурно радовалась возвращению «настоящего» папы.

– Может, стоило ее взять с собой на похороны? – неуверенно пробормотал Ник.

– Лусеро не был добр к ней, и у Розалии нет повода горевать о нем. А притворяться она не умеет. Никто за пределами Гран-Сангре не знает наверняка, чей она ребенок, а Розалия с самого начала поверила, что она твоя дочь. Пусть так и будет. Она юна… и ее вера незыблема в отличие от меня. Я слабая, неразумная женщина… вдобавок с предрассудками.

– Вздор! Ты самая храбрая и сильная из всех женщин на свете.

Ник взял Мерседес за подбородок, вздернул ее головку вверх, заставил посмотреть себе прямо в глаза, стремясь влить в нее бодрость.

Вежливое покашливание отца Сальвадора у них за спиной нарушило минутную идиллию.

Весь вчерашний день после их приезда в Гран-Сангре и сегодняшнее утро, вплоть до похорон, священник неотступно следил за ними. Его блеклые голубые глаза не выражали ничего, но преувеличенное и даже демонстративное внимание к Нику и Мерседес настораживало.

– Благодарю вас за то, что было сказано вами о моем брате, – после короткой растерянности нашелся Ник.

Священник кивнул.

– Дон Лусеро под конец жизни совершил благородное деяние. Никто этого от него не ожидал. Несомненно, Божий промысел руководил им. – Священник смолк, но тотчас продолжил: – У меня к вам дело – спешное и чрезвычайной важности. Не согласились бы вы встретиться со мной в библиотеке после полуденной трапезы?

За столом Мерседес не могла проглотить ни куска. Приглашение на беседу с падре Сальвадором выглядело зловеще. Она вслушивалась в беззаботный обмен шутками между Ником и девочкой и мысленно молилась: «Боже! Позволь нам остаться единой семьей!»

Что, если отец Сальвадор потребует, чтобы она рассталась с Ником? Она, конечно, не согласится, но тогда будет жить с ним во грехе.

Священник уже ожидал их в библиотеке. Он показался Нику чересчур нервным, взвинченным. Что происходит с падре, что у него на уме?

– Я не могу найти слов, чтобы выразить эту проблему деликатно, – начал он без обычной преамбулы, бесшумно расхаживая взад-вперед по мягкому ковру.

Ник усадил Мерседес, а сам встал за ее креслом, как бы оберегая любимую женщину. Он решил перехватить нить разговора.

– Вся вина лежит на мне. Я представился Лусеро, как сводный брат, и завладел его супругой. Она была обманута мною и поэтому невиновна. Но она носит мое дитя, и я не откажусь ни от ребенка, ни от нее, чем бы вы и ваша церковь нам ни грозили.

– Я вам не угрожаю, – тихо произнес священник. – Я решаю сложнейшую проблему… оттого, что вы овдовели, сеньора Альварадо, она не стала проще.

– Я понимаю, – смутилась Мерседес. – Мое вдовство не отменило кровного родства между братьями. Николас все равно остается мне близким родственником.

– Прочтите вот это. – Падре подал им несколько бумаг. – Возможно, здесь кроется решение всех проблем. Это копия на испанском языке. Оригинал написан мною на латыни и будет отправлен в Рим, если… если вы, сеньора, подтвердите своей подписью, что все написанное – правда. Спросите у своей совести, позволит ли она вам подписаться под этим?

Ник быстро проглядел документ. В нем сообщалось о том, что брак Лусеро и Мерседес был заключен против воли и желания их обоих, что Лусеро не исполнял свои супружеские обязанности, и содержалась просьба на основании этого признать брак недействительным.

Ник догадывался, скольких усилий стоило падре сочинить подобное прошение, какой грех взял на душу, лукавя перед церковью, этот человек ради будущего счастья сеньоры Гран-Сангре.

Если бы Ник сейчас узрел над головой смятенного духом и несчастного отца Сальвадора нимб мученика, то ничуть бы не удивился.

– А как Розалия воспримет все это? – осторожно спросил Ник у падре.

– В истории существует много примеров, когда из-за политических соображений браки объявлялись недействительными. Будем возлагать надежду на милость Божью и заступничество Пресвятой Девы, – затухающим голосом произнес священник.

– Я буду молиться, чтобы наш союз с Николасом был благословлен до появления на свет ребенка, – сказала Мерседес. – Есть надежда на скорое решение?

– Надежда есть всегда. Все в руках Божьих.

– Где мне поставить свою подпись? – решительно спросила Мерседес, а Ник невольно улыбнулся, радуясь за нее и сочувствуя душевным мукам бедного священника.

Все проходит и все сглаживается. Розалия уже не удивлялась тому, что ее настоящего папу перестали звать Лусеро, а называют теперь доном Николасом. Падре Сальвадор прекратил на занятиях с нею свои нападки на далекого президента Хуареса, как на врага Святой церкви, анархиста и кровожадного убийцу. Он предпочитал отмалчиваться.

На могиле Лусеро пробилась зеленая трава. Поднялись и зашелестели посевы.

 

Эпилог

Май 1867 года

– Так у нас не положено. Неважно, что вы здесь хозяин, но вам не подобает находиться в комнате роженицы!

Ангелина непоколебимо стояла на своем. Уперев руки в мощные бока, она загораживала собой вход.

Но Ника ничто не могло сдержать.

– Я обещал Мерседес, что буду рядом с ней, и плевать мне на ваши правила и обычаи!

Он прорвался в спальню, где его жена возлежала на огромной кровати. Ангелина и Лупе поместили ее сюда после кажущегося бесконечным хождения по коридору. Николас ходил вместе с нею, держа ее за руку и останавливаясь каждый раз, когда начинались очередные схватки и Мерседес сгибалась от боли.

Ангелина отмеряла их протяженность без каких-либо часов, а с помощью врожденного женского чутья. Николас тупо стоял рядом, ощущая, как муки Мерседес передаются ему, и эта боль была гораздо хуже, чем от любых сабельных ударов, от всех ран, полученных им на войне.

Наконец повариха, которая была заодно и главной повитухой Гран-Сангре, объявила, что подошло время укладывать сеньору в постель. Тут она и захлопнула дверь перед носом у ошеломленного хозяина поместья.

Сейчас, одетая в свежую ночную рубашку, с волосами, заплетенными в толстую косу, золотистой змеей извивающуюся по подушке, Мерседес, стиснув зубы, шумно вдыхала и выдыхала воздух и вслушивалась в наставления Ангелины.

– Это зрелище не для вас, – укорила Ника повитуха.

– Я прошел через дюжину войн и не падаю в обморок при виде крови, – мрачно ответил Ник, впрочем, не уверенный, как он себя поведет, увидев истекающую кровью Мерседес.

Он пододвинул к кровати стул, сел и взял жену за руку.

Мерседес вонзилась ногтями в его ладонь, черпая дополнительную энергию для себя из его теплой сильной руки. Когда схватка прошла, она мужественно улыбнулась ему.

– На самом деле это не так уж и страшно…

– На самом деле ты жуткая лгунья!

Ангелина приложила влажное полотенце к ее вспотевшему лбу и заметила, что все идет как положено.

– Если вы хотите принести хоть какую-то пользу, смачивайте ей лоб холодной водой в промежутках между схватками, – посоветовала она. – Осталось ждать совсем недолго.

Распахнув дверь, Ангелина принялась звать Лупе:

– Где эта чертова девчонка! Посылать ее за чем-нибудь бесполезно!

Мерседес и Ник обменялись взглядами.

– Отец Сальвадор возмутится, когда узнает, что ты присутствовал при родах.

– Может быть, я не приношу пользу, но чувствую себя лучше, если ты рядом.

– Ты помогаешь мне тем, что ты рядом…

Они произносили каждый почти одни и те же слова и думали одинаково.

Но вот боль снова стала нарастать.

– А-а! Я думаю, что маленький негодник уже нащупал тропинку. Впрочем, он, кажется, пошел в наступление…

– А мне кажется, что вся прусская армия наступает там, у меня внутри… – выдохнула Мерседес, глядя на лицо мужа, превратившееся в каменную маску, за которой прятался неизъяснимый ужас.

Когда боль отпустила, Мерседес сказала:

– Падре Сальвадор совершил великое дело, поженив нас за три дня до появления ребенка на свет.

– Он утверждает, что ответ на нашу петицию придет со временем, но я не очень-то ему верю, – признался Ник.

– Все равно, все складывается чудесно. Но если ты позволишь ему обратить тебя в католичество, то очень угодишь всем.

– Почему бы не свершиться и подобному чуду? – улыбнулся Ник. – Я подумаю.

Мерседес в приступе боли изогнулась на кровати.

– Держите ее хорошенько, хозяин! – распорядилась Ангелина.

Ник обхватил крепкими руками тело жены.

Ангелина зачем-то рявкнула на не очень расторопную Лупе, потом склонилась, выпрямилась и поднесла к лучу солнечного света, падающему из окна, крошечный красный, яростно вопящий комочек.

– Это мальчик, сеньор!

– Я говорила тебе, что так будет. – Мерседес удовлетворенно вздохнула. – Бартоломео Николас Альварадо. Розалия будет счастлива, что у нее появился братик.

– Это еще одно чудо! – сказал Ник, осторожно принимая из рук Ангелины своего сына, наследника Гран-Сангре.