За вычетом лет, когда, выгнанный из разведки, Вилли служил на заводе, он все остальное время работал либо в центральном аппарате на Лубянке, либо обучал агентов, либо нелегально жил за границей. В разведке он прослужил и всю войну.
Получается, что когда в 1957 году Вилли попался, он имел за плечами тридцать лет почти беспрерывной работы в разведке, из которых около двадцати (из них последние девять лет в Нью-Йорке) — работы за границей на положении нелегала.
И тут он попался, как новичок.
Все, кто писал о полковнике Абеле, подчеркивали, что он провалился из-за одной-единственной тактической ошибки. В студию на Фультон-стрит в Бруклине Вилли один-единственный раз привел своего помощника Рейно Хейханнена, человека, которому не доверял, который был ему глубоко антипатичен, с которым у него не было ничего общего.
Ради этого антипатичного ему человека грубо нарушил элементарные правила конспиратор с тридцатилетним стажем, Вильям Генрихович Фишер, сын другого великого конспиратора, старого большевика Генриха Матвеевича Фишера.
Около десяти часов вечера 20 июня 1957 года в окне студии номер 505 на верхнем этаже дома номер 252 по Фультон-стрит в Бруклине зажегся свет. Под свисающей с потолка единственной лампой стоял человек средних лет в очках с обрамленной седыми волосами большой лысиной.
Дежуривший на двенадцатом этаже дома напротив агент наружного наблюдения ФБР Нейль Хейнер, не отрывая глаз от окуляров бинокля, следил за каждым движением незнакомца.
А когда незнакомец надел шляпу, темную соломенную шляпу с белой лентой, и погасил свет, агент Хейнер сообщил по радио своим коллегам на улице, что «объект» сейчас выйдет из подъезда. И указал примету: черная соломенная шляпа с белой лентой.
За вышедшим на улицу пенсионером, фотографом Эмилем Гольдфусом, пошли двое. Шляпа, темная соломенная шляпа с белой лентой, служила отличным ориентиром, не давала Эмилю Гольдфусу затеряться в толпе.
Было жарко. Гольдфус скинул пиджак и нес его в руке. Но шляпу он не снял. За ней и топали агенты «наружки».
* * *
— Скажите, Вилли, американцы сильно работают?
Вилли задумался.
— Как вам сказать? Пока их не ткнут носом, не покажут, где надо искать... Но уж если они сели вам на хвост... Очень хорошо подготовленные агенты, отличная аппаратура. И неограниченные технические средства. Я, например, выскочил из вагона метро — хвост уехал. Думал все, ушел. Ан, нет. Они по радио уже передали идущей поверх машине, и за мной, когда я вышел на улицу, увязалась другая команда. За мной временами топало сразу человек 50–60.
— Откуда вы это знаете? Вы их сосчитали?
— Наши товарищи под крышей прослушивали все их переговоры по радио.
* * *
В подъезд гостиницы Лэтэм на 28-й улице вошел Эмиль Гольдфус — и перестал существовать. На старом астматическом лифте на восьмой этаж поднялся постоянный жилец отеля Мартин Коллинз. Он прошел в комнату 839.
По имевшимся у него документам, Мартин Коллинз был старше Эмиля Гольдфуса. Он родился 15 июля 1897 года. Хотя и не имея определенных занятий, Мартин Коллинз аккуратно платил за комнату и был идеальным, незаметным жильцом.
Кроме возраста, Мартин Коллинз отличался от Эмиля Гольдфуса еще и тем, что если свидетельство о рождении пенсионера-фотографа принадлежало появившемуся когда-то на свет, но умершему во младенчестве сыну немецких эмигрантов, то Мартина Коллинза вообще никогда не существовало. Свидетельство о его рождении было фальшивым.
Эмиль Гольдфус — Мартин Коллинз!
Было жарко. В те годы кондиционеры были редкостью. Мартин Коллинз спал голый, не прикрывшись даже простыней, когда в семь утра в дверь комнаты постучали.
«К этому моменту разведчик готовится всю свою жизнь!»
Возможно, в эту ночь Вилли Фишер вспомнил, как в Москве, выгнанный из разведки, он каждую ночь ждал ареста.
Шел 1938-й год. Ночью, когда в глухой, закрытый с четырех сторон двор ведомственного дома во 2-м Лаврском переулке въезжали машины, во всех квартирах просыпались, замирали, слушали. И Вилли вздрагивал, вскакивал, ждал. И Елена Степановна, поздно вернувшаяся из цирка, — тут же, рядом, на Цветном бульваре, — тоже просыпалась, замирала. Только маленькая Эвелина спала. В насторожившемся доме по звуку хлопнувшей двери определяли, в какой подъезд. Кого-то увозили...
...В комнату Мартина Коллинза вошли дежурившие в соседней комнате агенты ФБР. Он встретил их, завернувшись в простыню.
«Они меня застали без порток!» — скажет он потом своему адвокату Доновану.
— Полковник, — сказал сотрудник ФБР Гамбер, — нам известно о вашей шпионской деятельности.
«Раз назвали полковником, — говорил мне потом Вилли, — значит, сведения у них были от Хейханнена».
* * *
Отправляясь на выполнение задания, майор государственной безопасности Рейно Хейханнен оставил в Советском Союзе жену и сына. В Финляндии, где он жил некоторое время, выправляя себе американский паспорт на имя Юджина Маки, он незадолго до своего отъезда в США женился на местной девушке по имени Ханна. Вилли утверждал, что он это сделал вопреки категорическому запрету начальства.
Майора Хейханнена вызвали в Москву. Не для того, однако, чтобы отчитать, а лишь для последней проверки его познаний в радиоделе, тайнописи и прочей шпионской премудрости. После чего дали ему кличку «Вик», и корреспондент ТАСС в Хельсинки перевез его в багажнике своей машины через границу обратно в Финляндию.
Вместе со своей новой женой Юджин Маки отплыл в Америку, куда и прибыл 20 октября 1952 года.
Началась шпионская карьера Юджина Маки, по кличке — «Вик». В ней мы обнаруживаем много удивительного.
Первые одиннадцать месяцев по приезде в США он ничего не делает. Осматривается. Наконец, наклеив белую бумажку на дорожный знак в городском парке, дает знать, что прибыл, слежки за собой не заметил и готов встретиться с начальством. При первом же свидании с Марком (Вилли), Вик (Хейханнен) просит у него денег сверх положенного (нашел у кого просить!) и получает, естественно, отказ. Первый легкий конфликт.
Затем в течение двух с половиной лет Марк и Вик периодически встречаются. Начальник передает своему заместителю то деньги, то фото- и радиоаппаратуру, то фальшивые документы. Дважды посылает его в командировки, один раз предпринимает с ним совместную поездку. Немного. Все попытки Марка заставить Вика приступить к работе, ни к чему не приводят. Так наступает 1955 год.
Марк требует, чтобы Вик серьезно занялся изучением английского языка. Напрасные усилия! Вик учится языку кое-как, с американцами почти не общается, живет замкнуто, пьет. Марк велит ему открыть магазин фотопринадлежностей. Вик снимает помещение, замазывает витрину белой краской, сваливает в углу кое-какую аппаратуру, и на этом дело кончается. В своем будущем магазине Вик беспробудно пьет. Напившись, он скандалит, публично бьет жену. Дома происходят побоища. Окровавленного, с ножевой раной в бедре (он сам себя ранил), Вика однажды увозит вызванная соседями «Скорая помощь». В другой раз на шум скандала в дом является полиция.
Вик покупает автомобиль, садится пьяный за руль, вызывает аварию, попадает в больницу. У него отбирают права.
Вилли просит Москву избавить его от такого помощника.
Уже после своего обмена на Пауэрса, вскоре по приезде в Москву, Вилли сказал мне, что не обнаружил в своем деле собственной депеши, в которой он указывал начальству на непригодность Хейханнена. Впоследствии он к этой теме не возвращался.
Но Вилли не только слал в Москву тревожные депеши. Весной 1955 года он туда приезжал в отпуск. К тому времени он хорошо узнал своего подчиненного и ему было что о нем рассказать начальству.
В Советском Союзе он тогда пробыл месяца три. Отдыхал, ездил по стране, но также подолгу совещался со своим руководством.
Он говорил позже своему защитнику Доновану, что ему вообще было непонятно, зачем прислали Хейханнена. И высказывал догадку, что тот с самого начала стремился привлечь к себе внимание неосторожным поведением, установить контакт с американской контрразведкой, стать двойником. Но разве для того, чтобы стать двойником, обязательно устраивать пьяные скандалы? Достаточно было позвонить по телефону в ФБР, сохраняя при этом видимость доброго сотрудничества с начальством, имея что предложить американцам.
Если же предположить, что именно вызывающе неосторожное поведение Хейханнена должно было привести к провалу и установлению контакта с американцами, то почему не допустить, что контакт не должен был привести к передаче им серьезной информации, что за этим был замысел Центра, который так упорно не хотел реагировать на тревожные сигналы Вилли?
Вика не отозвали, а разрешили выехать в отпуск, одновременно поздравив с присвоением очередного звания — подполковника!
Принято считать, что испугавшись наказания по возвращении в Москву, Хейханнен сбежал со страху. В поздравлении с присвоением звания он, мол, усмотрел попытку усыпить его бдительность, заманить.
Каковы бы ни были намерения Москвы в отношении Вика, в продолжении истории много непонятного.
24 апреля 1957 года новоиспеченный подполковник Рейно Хейханнен отплывает из Нью-Йорка в Европу на французском трансатлантическом лайнере «Либерте».
После всех усилий, которые он приложил, чтобы спровадить в Россию своего нерадивого заместителя, пунктуальный и педантичный Вилли наверняка доложил о радостном событии либо прямо в Москву, либо местной резидентуре.
Вику он перед отъездом терпеливо втолковал инструкции. По приезде в Париж позвонить по телефону Клебер 33–41 и сказать сотруднику советского консульства, который возьмет трубку: «Могу ли я отправить через вас две посылки в СССР, не прибегая к услугам компании Мори?» Это — сигнал, просьба о встрече. 1 мая Хейханнен в Париже, звонит. На следующий день происходит встреча.
Допустим, что Вилли не сразу сообщил в Москву об отъезде Вика. Допустим, что он уведомил об этом лишь кого-то из местных «товарищей под крышей», то есть работающих под прикрытием дипломатической неприкосновенности, а дальше сообщение, как не срочное, пошло диппочтой. Допустим, что для местного начальства отъезд заместителя негласного нью-йоркского резидента — событие незначительное. Но если того отзывают по требованию непосредственного начальника, то это все же событие!
Трудно допустить, что для парижской резидентуры приезд, пребывание и отъезд Вика — эпизод совсем уж ничтожный и не оставил никаких следов. Кто-то из сотрудников ответил на звонок, доложил начальству, пошел на встречу, дал Вику деньги и, разумеется, взял расписку.
Эта незначительная сумма, обманом полученная в Париже, сыграет позже свою роль на суде — как дополнительная отрицательная характеристика Хейханнена.
Вернемся к Парижу. На следующий день после личной встречи и получения денег у Вика происходит «визуальная встреча» с сотрудником консульства. Своим появлением в условленном месте Вик сообщает, что он завтра отправляется в Западную Германию, оттуда в Западный Берлин, Восточный Берлин и Москву.
Допустим, что из Парижа не предупредили советскую резидентуру в ФРГ, и что до Западного Берлина Вик был бы предоставлен самому себе. Но допустить, что в Восточном Берлине его никто не ждал и не хватились, когда он так и не появился, — уже трудно.
А Вик на следующий день после «визуальной встречи» является в американское посольство в Париже, просит политического убежища, говорит о своей шпионской работе, показывает в доказательство полую монетку — контейнер для микрофильмов.
Появление Вика в посольстве США вполне мотивированно. Даже чуть-чуть чрезмерно, пожалуй. Вспоминаю рассуждения моего бывшего доброго приятеля и шефа в Четвертом управлении, Михаила Маклярского, много занимавшегося в начале войны засылкой агентуры в тыл к немцам. Их особенно много якобы добровольно оставалось при отступлении Красной армии. Вспоминаются отдельные его рекомендации: «Будут допрашивать — не старайтесь казаться умнее собеседника. Умников никто не любит, никто им не верит! Говорить надо то, что от вас хотят слышать. И поменьше идеологии!» А начальник Четвертого управления, Павел Анатольевич Судоплатов, напутствуя сотрудников, поучал их, кого им следует вербовать: «Ищите людей ущербных, неудачников, озлобленных, совершивших какие-нибудь преступления».
Отлично! Но ведь такой подход универсален. Естественно предположить, что, давая агенту задание завербоваться к противнику, ему тоже рекомендуют быть ущербным, недовольным, неудачником, человеком порочным. К тому же, обойденным по службе, которого третирует начальство. О том, что «Марк» его третировал, «Вик» будет говорить на следствии и суде.
«Говорите, что ваша мечта — купить автомобиль и стиральную машину. Намекните, что вам грозила тюрьма...»
Кроме того: напомню — все это происходило в пятидесятые годы, когда даже для внушения доверия противнику не следовало, по идеологическим соображениям, ронять высокое звание советского человека. Вербоваться к противнику должен был обязательно подонок.
Впрочем, тут два соображения: идеологическое и утилитарное. Идеологическое: в те годы (а ведь переход Хейханнена планировался еще, вероятно, при жизни Сталина или сразу после его смерти) ни один офицер разведки не осмелился бы предложить и скрепить своей подписью план, в котором излагались бы идейные мотивы перехода на сторону врага. В данном случае — перехода офицера разведки, подполковника! Предложив такой план, сформулировав мотивировку, можно было легко сломать себе шею.
(Когда советский агент Рамон Меркадер шел убивать Троцкого, он имел при себе длинное письмо с объяснением мотивов убийства. В этом письме якобы написанном троцкистом, пусть разочарованным, нет ни одного, хотя бы косвенного, критического замечания в адрес Сталина и существующих в СССР порядков. Готовивший операцию Эйтингон знал, что делал. Узнай «хозяин», что он для правдоподобия написал не то, и ему бы несдобровать.
Впрочем, лишь много лет спустя на эту несообразность обратил внимание Исаак Дон Левин.)
Это — с одной стороны. А с другой, могло быть и соображение утилитарное. Хорошо известно, что переходившие на Запад по идейным соображениям хлебали горя. Вспомним хотя бы историю Игоря Гузенко, шифровальщика военного атташе посольства СССР в Канаде в 1943 году. Искренне возмущенный тем, что в разгар войны Советский Союз шпионит за своими союзниками — Канадой и США, Гузенко решил не возвращаться в СССР и, собрав множество ценных компрометирующих документов, бросился за помощью к канадцам. Его спасло чудо и неосторожность резидента КГБ Павлова. Канадцы на первых порах хотели заставить его вернуться в посольство, вернуть документы и попросить прощения.
А Хейханнен — случай простой и ясный: его побуждения низменны. Это облегчает контакт. Ведь идейные мотивы индивидуальны, расплывчаты и не всегда понятны, а с проворовавшимся пьяницей и развратником психологических проблем не возникает.
Представьте себе: к сотруднику посольства США в Париже, человеку, прошедшему специальную подготовку, возможно, выпускнику Гарвардского университета, знающему, вероятно, кроме родного английского, два-три языка, тренированному, аккуратно стриженному под бобрик, сыгравшему утром в теннис, принявшему душ, чисто выбритому — приходит неопрятный, безвкусно одетый, потный, с грязными ногтями, плохо выбритый, с утра воняющий водкой субъект. Субъект показывает развинчивающуюся монету, утверждает, что он советский подполковник, служит в «красной» разведке и, явно умирая от страха, несет какую-то ахинею.
Вся нехитрая психология этого неандертальца — как на ладони перед внимательно слушающими его (их, вероятно, двое) американцами. В примитивном мозгу о двух извилинах этого пьяницы и патологического бабника (о нем скажет позже адвокат Донован: «В армии США такой человек не стал бы даже капралом») все понятно с первого взгляда. Один из решающих аргументов: «Неужели они там, в Кремле, считают нас такими идиотами, чтобы подослать такого недоумка?»
Ну что вы, что вы! Разумеется, не считают!
Правда, кроме полой монетки и рассказов о тайниках: дупло старого дерева в парке, трещина в бетонной лестнице, — этот алкоголик ничего толком сообщить не может. Но чего же от него ждать? Если разговор затягивается, то память изменяет предателю, он впадает в пьяное оцепенение. Ну что же поделаешь, это естественно! Зато в нем нет притворства — разве что элементарная хитрость скотины...
Можно ли это использовать для серьезной разработки? Увы, нельзя! Ведь Марк считает, что Вик уехал в Москву и в Нью-Йорке он уже полезным быть не может. Что же, проверим хотя бы, существует ли на самом деле этот Марк?
После своего появления в посольстве США Вик находится в Париже еще три недели. Затем его отправляют самолетом в Америку — ловить Марка, о котором теперь известно, что он самый главный советский шпион.
Сделаем скидку на врожденные безалаберность, лень и бездарность русских, на всем известный дилетантизм советской разведки. Сделаем все эти скидки и допущения, но даже с учетом выходных дней, когда разведка, естественно, не работает, недели через две после бегства Хейханнена, иными словами, еще до того как он вернулся в США, могла или не могла Москва — вернее, должна или не должна она была — сообщить вашингтонской и нью — йоркской резидентурам хотя бы о его исчезновении?
Между тем, через четыре дня после отъезда Вика в Европу Марк уезжает из Нью-Йорка во Флориду. Остановившись там в гостинице Плаза в Дейтон-Бич под именем Мартина Коллинза, он пишет большой морской пейзаж и 17 мая возвращается в Нью — Йорк.
К этому времени прошло уже двадцать дней с момента исчезновения Вика! Почему не предупрежден об этом Марк? Или местное начальство Абеля об этом ничего не знает, или оно не имеет с ним связи, или оно не считает нужным его предупредить.
Или все происходящее давно предусмотрено? И все играют назначенные им роли?
Я уже не говорю о том, что для Марка было бы нормальным на время отсутствия своего заместителя Вика оставаться самому в Нью-Йорке. А он уезжает. Это может, конечно, означать, что Вилли вообще делать больше нечего.
Допустим, что во Флориде Вилли не могли найти (маловероятно!) и предупредить об исчезновении Хейханнена. Но в Нью-Йорке! Вспомним, с какой изобретательностью, через куриную ножку, с ним связывались, когда надо было поздравить с годовщиной октябрьской революции! А тут — ни одной курицы! Ни местное начальство, с которым он в контакте, ни Москва, с которой он обменивается шифровками, не могут его предупредить об опасности. Не хотят? Или он все уже знает? Но если знает, почему он так себя ведет?
Марк в Нью-Йорке. Он вернулся в гостиницу Лэтэм, в которой жил и раньше под именем Мартина Коллинза. Пожилой, спокойный, незаметный жилец, аккуратно платящий за комнату. Примелькавшаяся фигура. Здесь он может жить годами. Предатель Хейханнен никогда в этой гостинице не был и не знает имени, под которым Вилли в ней живет. Хейханнен знает только Марка и (случайно?) студию в Бруклине. Оставаясь Мартином Коллинзом и, на худой конец, сменив гостиницу, Вилли может раствориться в гигантском Нью-Йорке. Нельзя только появляться в студии на Фультон-стрит.
Через несколько дней после возвращения из Флориды Вилли, с наступлением темноты, отправляется в Бруклин в свою студию на Фультон-стрит.
Допустим, он не предупрежден. Тогда почему он не пришел открыто? Или он предупрежден. Тогда зачем он вообще пришел?
Но если абсолютно надо — пошли кого-нибудь (ему было кого послать) или приди днем, в сутолоке. Лето, соседи разъехались, он никого не встретит. Но он приходит вечером, зажигает в комнате свет, и агент наружного наблюдения, который через улицу следит за окном в бинокль, сразу видит его. Тогда Вилли надевает черную соломенную шляпу с белой лентой...
— Если вы заметили, что за вами следят, — поучал меня Вилли в 1942 году, — наденьте что-нибудь броское. Или возьмите в руки что-нибудь приметное. Наденьте клетчатую кепку, например, или шляпу, возьмите сверток. Затем — выбросив или спрятав шляпу, кепку, предмет — вы сбиваете хвост...
Элементарный прием! Но Вилли не снял приметную шляпу. А ведь он всегда одевался как можно незаметнее.
Однако в первый раз Марк уходит от наблюдения. Поскольку Вилли рассказывал мне, как он это сделал, то нельзя полагать, что он хвоста не заметил и оторвался от него случайно. Не мог он считать случайным и наблюдение. В Соединенных Штатах «просто так» не установят слежку за ничем не примечательным пенсионером-фотографом.
Так что, даже если допустить, что Москва не сообщила об исчезновении Вика в пути, если местная резидентура не успела или не сумела предупредить Марка об опасности, то он, заметив слежку и уйдя от нее (ведь в первый раз, по показаниям агента Хейнера, он от слежки ушел), мог и должен был либо бежать, либо затаиться. Только не возвращаться на Фультон-стрит.
Он туда возвращается. Допустим, что ему надо было уничтожить компрометирующие материалы. Почему он этого не сделал в первый приход? Он этого не делает и сейчас. Агенты ФБР найдут в студии аппаратуру, пленки, шифры, полые карандаши и запонки. А он возвращается снова и снова, пока не приведет хвост на 28-ю улицу в гостиницу Лэтэм.
— Когда я шел к себе, заметил, что дверь соседней комнаты чуть приоткрыта. Почувствовал, что оттуда за мной наблюдают.
Так он мне говорил после возвращения. Он видел, что комната оцеплена. Он заперся у себя в номере. У него было время, чтобы уничтожить весь компрометирующий материал.
И тогда старый шпион Вилли Фишер, работающий в разведке с 1927 года, раздевается и ложится спать среди разбросанных по комнате записей, копий депеш, тайничков с шифрами, микрофильмов с письмами из дому...
Жарко, и он спит голый поверх одеяла, не закрывшись даже простыней.
Утром в дверь стучат.
«Полковник, нам известно о вашей шпионской деятельности!»
Вилли со все большим смаком и умножающимися подробностями рассказывал потом, как, попросив разрешения самому уложить чемодан, он под носом у сотрудников ФБР уничтожил компрометирующие материалы. Но это потом, а пока — оказывается, что трясущийся от страха Вик сказал правду: Марк существует. Доказательства его шпионской деятельности разбросаны по комнате в гостинице Лэтэм. Позже их обнаружат и в его студии в Бруклине. Улик и следов сколько угодно. Правда, они никуда не ведут. Но это лишь потому, что Марк, умный и хитрый, сумел спрятать концы.
Есть лишь одна ниточка, которая, потяни за нее как следует, могла бы навести на интересный след. Среди захваченных в гостинице Лэтэм вещей — две фотографии каких-то людей. На обороте одной из них написано: «Ширли и Морис».
Неужели мог опытный шпион Вилли Фишер так легкомысленно держать у себя, особенно в ночь, когда он, по его же словам подозревал, что комната оцеплена и что его придут брать, фотографии этих людей? Ведь это его старые друзья «Питер и Лона», то есть Лона и Морис Коэн. Я однажды застал их у Вилли на даче, где они были частыми гостями, после того как их обменяли на Джеральда Брука и они вернулись из Англии, отбыв там несколько лет тюрьмы за шпионаж под именем супругов Крогер.
Такая находка должна бы начисто опровергнуть всякую мысль о том, что Вилли ждал ареста, не стремился его избежать и сознательно оставил у себя в комнате достаточно инкриминирующих, но никуда не ведущих доказательств своей шпионской деятельности.
На первый взгляд, такое возражение справедливо. Но к моменту ареста Вилли знал только, что Коэны, с которыми он встречался и, очевидно, работал сразу после приезда в Нью-Йорк, давно уехали в Советский Союз, потому что в США им грозило разоблачение и арест (так он мне говорил). Так что он мог вполне спокойно оставить фотографию своих друзей на поживу ФБР. Их розыск никуда не привел бы, укрепив статус «полковника Абеля» как важного советского резидента.
И это было бы справедливо, находись Лона и Морис Коэн на покое в Москве. Но они уже выполняли новое задание в Англии, куда их отправили вскоре после их бегства из США. Вилли утверждал, что ему и в голову не приходило, что после провала в Америке его друзей снова послали куда-нибудь за границу.
Успокоимся, однако, — хотя Центр и совершил грубую, с точки зрения Вилли, ошибку, послав Коэнов на нелегальную работу в Англии, хотя сам Вилли и допустил просчет, держа у себя фотографии людей, как-никак державших в свое время связь с супругами Розенберг, — его друзьям это не повредило. Найденная в гостинице Лэтэм фотография никуда никого не привела, а «супругов Крогер», — приехавших в Англию в 1954 году, английская контрразведка арестовала лишь потому (в 1961 году), что один из агентов их «патрона» Гордона Лонсдейля (Конона Молодого), некий Харри Хаутон, пропивал в кабаках больше, чем зарабатывал, и тем привлек к себе внимание.
Арестованного Вилли увезли в Техас. А когда через несколько дней его спросили, кто же он и откуда, он ответил, что он — гражданин СССР, полковник, и зовут его Рудольф Иванович Абель. И потребовал, чтобы его выслали в Советский Союз.
Так, пройдя через переходный шлюз Мартина Коллинза, Эмиль Гольдфус стал Рудольфом Абелем. Исторической фигурой. Человеком, которого будут судить на глазах всего мира, приговорят к 30-ти годам заключения и обменяют на Гарри Пауэрса.
Некоторые американские газеты писали, что, признавшись в том, что он разведчик, назвавшись полковником Абелем, человек, известный многим как Эмиль Гольдфус, пенсионер-фотограф, «сбросил маску».
По-моему, он именно тогда ее надел!