Среда

Соня

В отличие от Гринвичского рынка, на базаре в Дептфорде продают вещи и в самом деле нужные. Иду туда вдоль реки, крепко жмурюсь, уклоняясь от злых ударов жуткого ветра. Небоскребы на Кэнэри-Уорф кажутся близкими, как никогда. Маячат надо мной серой сталью. Сегодня утром их стекло темное, отражает только штормовое небо да черную воду.

На рынке я — белая ворона. Недостаточно опытна по сравнению с женщинами, которые на глазок определяют зрелость сладкого картофеля и манго, отмеряют ткань. Где-то здесь люди шьют. Покупают нитки, наперстки, резинки. На других лотках продают плоды своего труда — копии одежды известных модельеров — за малую долю от высоких цен оригинала. А еще разговаривают. Общаются. Сидят в кафе, или стоят в дверях, или притулились на ящиках за лавками. Эти женщины выскакивают из квартир неподалеку, чтобы набить синие хозяйственные сумки чили, кухонными комбайнами «Мулинекс» или свежим мясом.

Иду прямо к лотку «Умелые руки», где в пластиковых корзинах навалены гайки, шурупы и болты, а на стопке батареек лежит раскрытая Библия. Рядом — покупательница.

— Я в этом не сильна, вы же понимаете. Большие головки или маленькие? Откуда мне знать? — спрашивает она у хозяина.

В каждой руке у дамы — пакетик с шурупами. Они с продавцом смеются, будто впереди еще куча свободного времени.

Беру рулон липкой ленты.

— Всего два с половиной фунта, — сообщает торговец и, будто чувствуя мое невежество, интересуется, зачем мне она.

— Трубу прорвало… — бормочу я.

Он смеется:

— Лучше бы вам вызвать сантехника. Хотя сейчас из-за морозов по всему Лондону прорывы да протечки, и заполучить мастера — большая удача. Надо было укрыть трубы теплоизоляцией. Ну, да что уж теперь. Однако люди говорят, скоро будет снегопад. Вот, держите. — Он вручает мне визитку. — Мой приятель, сантехник. Попробуйте, может, повезет.

— Спасибо… Но скотч я все равно возьму. Парочку. Дома всегда пригодится, — говорю так, словно речь идет о консервированных бобах.

На блошином рынке люди зарабатывают на жизнь, продавая всякую всячину: старые автомобильные кресла, поношенные лифчики, деревянные ложки, сломанные ключи. На прилавке с пользованными DVD нахожу для Джеза парочку фильмов: «Ночь охотника» и «Двойная страховка». Опускаю их в синюю хозяйственную сумку рядом с лентой и иду назад в сторону Крик-роуд.

На главной улице магазины специфичны: «Свинина от Кристины», «Яйцо», «Рыба», «Мясо Лобо-Халал», «Иконы». Вдыхаю запахи готовящихся завтраков из кафе и закусочных. У развеселого местного люда будто бы налажен постоянный товарообмен. Кажется, я здесь чужая. Завидую их чувству принадлежности к системе, проходя мимо магазинов «Все за фунт», парикма*censored*ских, что предлагают детскую укладку волос «грядками» по специальным ценам, закусочных «Пай-энд-Мэш» и даже бюро ритуальных услуг. Лондон постоянно движется, разрушается до основания и восстанавливается. Ландшафт реки ежедневно меняется на моих глазах. Но Хай-стрит Дептфорда как-то удается оставаться верной своей сути, сопротивляясь грохоту разрушительных перемен.

Возвращаюсь домой по Крик-роуд, мимо рекламных щитов, сулящих новый жизненный опыт на этом берегу реки. Шикарные апартаменты, кафе и сады, которые превозносит реклама, сменят гниющие верфи, заброшенные нефтеперегонные заводы и растрескавшиеся, поросшие быльем пешеходные дорожки.

Уже в Гринвиче заглядываю в магазин пластинок «Кэсба», и ладонь моя сразу же накрывает именно тот CD, который нужен, — «The Best of Tim Buckley».

— Открывай.

Вместе с подарками я принесла Джезу кофе, мандарины, мимо которых не смогла пройти, и миндальные круассаны.

Это будет замечательный день. Он неугасимым огоньком зажжется в моей памяти и будет лучиться золотистым светом.

Сажусь рядом с мальчиком.

— Шестнадцатилетие не зря называют сладким. Пролетит — не заметишь. Такой, как сейчас, ты…

Наворачиваются слезы стыда. Жадно оглядываю его — от макушки до пяток. А он… Глядит так, будто ждал моего прихода: невинно и одновременно немножко дерзко.

Именинник разворачивает покупки:

— «The Best of Tim Buckley»! Крутизна! Я ж именно такой и хотел. О, и DVD! Спасибо, Соня! — Джез смотрит на меня и, вижу, хочет улыбнуться, но что-то мешает. — Мама еще не звонила? Или Хелен?

Парень громко сглатывает — во рту пересохло. По-прежнему беспокоится о возвращении домой.

— Не делай такое несчастное лицо, — говорю ему. — Послушай диск или посмотри кино. Давай поставлю тебе вот это. Надо кое-что сделать, а когда я вернусь, мы с тобой пойдем.

— Пойдем?

— Да.

— Так я… ухожу?

— Уходишь.

Парень делает большие глаза. В них снова появляется блеск. Мускулы его лица расслабляются, и естественная красота, которую отчасти скрыла вуаль от беспокойства и боли в лодыжке, возвращается. Мне немного обидно.

— Скоро вернется Грег. Тебе нельзя тут оставаться. Комната будет занята. Извини. Давай собираться.

— Что ж…

Лицо Джеза светится радостью. Мальчик старается ее подавить, но не очень-то в этом преуспевает. Крылья его носа подергиваются.

— Это и есть ваш сюрприз! Пришлось «расколоться», потому что возвращается ваш муж! Можете уже не притворяться. — Он облегченно откидывается на подушки, вздыхает. — Я-то решил, вы с Хелен и Алисией готовите мне вечеринку-сюрприз! Но типа потом смекнул: нужен вам такой экстрим? Понимаю, сейчас это звучит немножко грустно. А я поначалу не мог понять, считал, происходит что-то странное, даже напугался…

— Странное?

— Ну, как бы… согласитесь: шарфики, запертая дверь…

— Джез!

— А потом подумал: вы ведь, помимо прочего, такая крутая!

— Крутая?

— Ну да. Классная. Были добры ко мне… Ну, гитары, еда, вино, интервью обещали…

— Конечно, Джез. У меня и в мыслях не было тебя пугать.

— Знаю. Сейчас вижу. Просто все это казалось немножко стремным. Обязательно расскажу Хелен.

А вот это мне не понравилось. Я покачала головой:

— Даже не смей так думать обо мне! А теперь слушай. На подготовку нужно немного времени. Я приду за тобой. Пока наслаждайся утром.

Оставляю парня смотреть «Ночного охотника» и торопливо выхожу в переулок.

Наш гараж — в ряду трех таких же, совсем недалеко от Дома у реки. Надо только чуть-чуть пройти по аллее и свернуть на боковую дорожку, которая ведет к главной улице. Задняя стена гаража смотрит на реку, до воды — тридцать футов. Единственное крошечное окошко, не более квадратного фута, распахивается ровно настолько, чтобы впустить немного свежего воздуха, но света — едва ли. Оно забрано проволочной сеткой, глядя на которую я каждый раз вспоминаю двери классов начальной школы. В гараже пахнет сыростью, пылью, плесенью. Хорошенько отмыть его нет времени, поэтому там висит толстая старая паутина, полная мертвых пауков. Вглядываясь пристальнее, вижу в них не дохлых хозяев, а их оболочки; такое впечатление, будто сидевший внутри паук просто вылез и убежал, оставив свою точную копию. Какое-то время я не в силах оторвать взгляд от этого феномена. Идеальные реплики самих себя в собственных паутинах.

Один из предметов хранимой здесь мебели — сосновая кровать, которую я терпеть не могу. Она в гараже с тех пор, как мы возвратились из провинции, — стоит вдоль задней стены, полиэтилен защищает матрас от сырости. Когда-то я, освобождая место в доме, перевезла сюда мебель из кабинета. Выдвигаю кровать на середину. Оставляю на месте шкаф для документов и секцию полок, вращающееся кресло и стопку старых виниловых пластинок. Получается некое подобие уюта, иллюзия обжитого места. Детская кроватка Кит пусть тоже остается, она разобрана, стоит в углу. Но здесь еще кучи инструментов, аэрозольные баллончики с краской, лаком, приставная лестница и садовый инвентарь, даже мотыга. Это все надо будет выкинуть или переложить куда-то.

Стою в проеме раскрытой двери, осматриваюсь, думаю, как лучше сдвинуть хлам, — и тут неожиданно мимо проходит Бетти из дома за углом.

— Решили прибраться? — спрашивает она; на холодном воздухе изо рта ее вырывается облачко пара.

— Надо освободить немного места, — отвечаю, надеясь сухим тоном положить конец возможной беседе.

Она наблюдает. Изо всех сил пытаюсь изобразить занятость.

— Когда избавитесь от хлама, сюда можно будет ставить машину. Ваша мама всегда держала тут свою. Так безопаснее, чем на улице.

Улыбаюсь. Я всегда паркую машину на улице — а это один из пунктиков Бетти. Не понимаю, почему это ее так волнует. В конце концов, угонят машину — проблемы будут у меня, а ее это никаким боком не заденет. Соседка быстро уходит, и я с облегчением жду, когда она скроется за углом. И тут Бетти оборачивается!

— Безопасность — это замечательно, — говорит она. — В наши дни происходит столько жутких вещей. Даже в собственном доме не чувствуешь себя полностью защищенной.

— О нашем районе всегда такое рассказывают. На самом деле ничего не изменилось, Бетти. Мы — счастливчики, потому что живем рядом с рекой. Ни за что отсюда не уеду.

 * * *

В гараже холодно и сыро. Не по своей воле я перевожу Джеза из милой комфортной комнаты, залитой светом, где можно сидеть и играть на гитаре. Совсем не хочу прятать живого парня тут, будто труп. Думаю о телятине: окорока дольше сохраняются в темноте. Что-то типа консервирования. И потом, это же ненадолго — два дня мальчику не повредят. Может, даже пользу принесут. А главное, тут он будет в безопасности. Пока малыш под моим крылом, с ним ничего не случится.

Перетаскиваю кое-какое старье в багажник машины и везу на свалку. Часть хлама «едет» в Дом у реки. Стремянку Грега, мотыгу и другой садовый инвентарь складываю в углу двора, у задней стены. Провода для запуска двигателя от внешнего источника, домкрат и инструменты убираю в чулан под лестницей. Надо закончить приготовления до того, как понесу Джезу ужин. Тогда можно будет расслабиться и провести с ним время перед выездом.

Закончив уборку в гараже, возвращаюсь. Копаюсь в сушилке. Аромат свежевыстиранного белья окутывает меня и словно отбрасывает в прошлое. Несколько секунд стою неподвижно, зарывшись носом в ткань. Шкаф заполнен аккуратными стопками постельного белья, которое было в доме с тех пор, как я себя помню. Свежая мягкая ткань, как по волшебству, переносит меня в детство: тогда я засыпала, уютно устроившись меж двух плотно подоткнутых хрустящих простынь. Чувство полной защищенности, которое так редко испытываешь во взрослой жизни.

 * * *

Вспоминаю. Он — на железной кровати в уголке. Поздняя зима, как сейчас. Совсем незначительный наклон земли, едва уловимые дуновения в воздухе, смутные намеки на приход весны, и, хотя день уже заканчивается и комнату заполняет тень, оттенок неба даже в шесть часов проясняется. Настроение нам подняли какие-то физические усилия. Где же нас только что носило? Может, у реки? Мое лицо горит. Кожу покалывает. На ногах Себа — грязевая корка. Значит, спускались на берег. Носились по грязи. Он отправляется в душевую — слышится плеск воды, парень явно отскребает свои ноги. Я не встаю с кровати, зная, что будет дальше, немножко страшась этого и одновременно сгорая от нетерпения.

Щелчок двери душа, пара голых ног на половицах. Хлюпающий звук матраса — он ложится ко мне, но почему-то наоборот — головой в изножье кровати, в то время как мой череп на белоснежной подушке.

Себ вдавил мне в рот большой палец ноги. Вкус мыла, легкий запах речного ила, который парень пытался смыть. Это было так захватывающе: и привкус, и ощущение, когда ноготь его большого пальца скребет мне по нёбу. Я сосала палец Себа, а он лежал на спине, закинув руки за голову, и счастливо пыхтел, пока нас что-то не прервало. Что же это было? Сейчас уже не вспомню. Что-то неожиданное, грохот или звон, разрушило интимность — мы испуганно замерли, прекратив игру. Любимый перевернулся и лег на меня.

— Ты пальцесоска и извращенка!

Я показала ему язык, не зная, как еще защититься.

Глубоко вдыхаю и собираюсь с духом. Складываю в большую сумку две простыни, односпальное пуховое одеяло и две подушки. Джезу, чтобы не замерзнуть, понадобится еще кое-что. Обогревателя у меня нет — в Доме у реки центральное отопление. Придется завтра купить эту старомодную парафиновую штуковину, если будет время до приезда Грега. А пока возьму старое одеяло в бело-зеленую клеточку, которое мы брали с собой на природу. Сегодняшние мои хлопоты как раз похожи на наши прежние сборы в поход. Воспоминание будит в душе зуд радостного предвкушения. Чего мне бы и вправду хотелось, так это придумать план вместе с ним, как мы с Себом планировали наши приключения. Мы с Джезом составили бы список, вместе наслаждались бы волнением перед праздником под звездами. Достали бы большие спички для розжига, пластиковые тарелки, консервы. Баллончики с бутаном для одноконфорочной плитки. Маленькие сковородки, которые складываются одна в одну. Конечно, этому не бывать. Джез расстроится, если я «обрадую» его перспективой кемпинга в гараже. А он мальчик импульсивный, может вытворить что-нибудь из ряда вон.

Сейчас я должна работать одна. Собираю чайные свечи, простые тоже (их мои родители держали в ящике буфета на кухне с той суровой зимы в семидесятых, когда регулярно отключалось электричество), туалетную бумагу, ведро с крышкой, которым мы пользовались одно время, пока не надоело играть в «зеленых». Захвачу упаковку маминых подгузников — они тоже могут понадобиться. Достаю водонепроницаемую подстилку, еще хранящую запах теплой травы даже после многих лет проветривания и хранения в сложенном виде.

Улыбаюсь, вспомнив о герметичных пластиковых контейнерах с булочками к чаю, фонариках и защищающем от ветра экране, которым мы закрывали заднюю часть салона авто, когда Кит была маленькой. В те дни мы проводили отпуск на холодном побережье Норфолка, в кемпингах, где всегда было полно состоятельных семей. Кит боялась даже заходить в общественные туалеты — там кишели пауки-сенокосцы. А по ночам малышка отказывалась засыпать в своей мини-палаточке. Она втискивалась между нами и лежала, кутаясь в это самое бело-зеленое клетчатое одеяло. Кто из нас сильнее радовался близости другого — она или я? Дочка обеспечивала мою безопасность: лежала, свернувшись калачиком, словно буфер между мной и Грегом. Сколько же ей было, когда мы еще ездили в походы? Пять? Шесть? Вылазки прекратились, едва Грег начал зарабатывать серьезные деньги. С тех пор мы отдыхали на виллах в Италии, Испании или во Франции.

Мои воспоминания о детстве Кит словно подернулись дымкой. Будто это не я, а другая женщина, которая, откормив дочь грудью почти два года, облегчала ей выход в большой мир. Какая-то другая, лучшая женщина мазала малышку «Судокремом» от потнички, заклеивала пластырем разбитые коленки, лечила калполом горло, вычесывала гнид из детских волос. Кто она была? Та, что посещала группы для молодых мамаш и пекла кексики? Позже, когда мы вернулись в Дом у реки, кто таскался с Кит по необъятному «Топ-шопу» у метро «Оксфор-сёркес»? Когда я изменилась? Происходило ли это постепенно? Когда на детской площадке дочь побежала к подружке, а не ко мне — и я поняла, что больше не являюсь центром ее вселенной? Когда девочка уехала кататься на велосипеде — и я поняла, что больше не смогу контролировать ее каждую секунду? Когда случайно увидела, как Кит целует мальчика, — и мысль словно удар: она больше не ребенок?

А может, катастрофа произошла неожиданно быстро? Когда я одна возвращалась домой на машине, оставив дочь в университете? Когда меня потрясло страшное прозрение: любимые появляются в наших жизнях только затем, чтобы вновь исчезнуть?

Прежде чем вернуться в гараж, наполняю грелку. Когда Джез заберется в кровать, там должно быть тепло. Тащу вдоль переулка к гаражу мусорный мешок. Почти стемнело, с неба сыплет мелкий ледяной дождь. Можно и фонарик включить. Внутри — хоть глаз выколи. Дверь нельзя оставлять открытой — это может возбудить любопытство или вызвать подозрения у случайного прохожего. Но даже когда дверь захлопнута, сквозняк из трещины под окошком то и дело задувает свечи. В конце концов удается зажечь несколько чайных. Их теплые желтые огоньки делают это место даже уютным.

Закончив стелить постель, начинаю нервничать. Как незаметно доставить сюда Джеза? Само собой, уходить придется уже после закрытия пивнушки, когда алкаши все до одного разбредутся по домам. А еще понадобится оставшаяся таблетка маминого снотворного. От нее мальчик станет послушным, но идти сможет сам.

Правда, нас, идущих по переулку, может заметить эта Бетти, или кто-нибудь страдающий от бессонницы, или припозднившийся гуляка. Надену на парня куртку с капюшоном. Такая висит где-то у Грега в шкафу еще со времен наших вылазок за город. Если хорошенько натянуть на него капюшон, юношу никто не узнает. Придется действовать быстро, не теряя бдительности ни на мгновение.

Заталкиваю шарф в щель под окном, ставлю рядок чайных свечек на ящик для картошки и тоже зажигаю. На улице — машины: они коротко озаряют фарами щель между дверями, когда поворачивают за угол в поисках места парковки.

Дальше, до самого паба, люди идут пешком. Голоса звонкие, возбужденные. Матрас на ощупь влажный, но я покрываю его водонепроницаемой подстилкой, а сверху кладу еще две чистые простыни. Поверх шерстяного одеяла — еще одно, из гагачьего пуха. В темноте остро пахнет сырыми земляными стенами и мелом. Насколько четче, полнее мальчик будет видеть мир, если на несколько дней лишить его света? Он же останется здесь недолго, всего лишь пока Грег и Кит не уедут. Каким же солнечным покажется ему музыкальная комната!

— А что людям говорить? — Простодушный Джез глядит на меня так доверчиво, что я чувствую тоненький укол раскаяния за то, что должно произойти.

— Ты о чем?

— Ну, я же не могу сказать, что сидел взаперти у вас дома. Звучит странновато, даже если объяснить все сюрпризом. Не хочу, чтобы вам или Хелен за это попало. Да… Что сказать Алисии?..

— Правду: ты хотел остаться, наладить кое-какие контакты… в мире музыки, и я позволила тебе.

— Ага, и никому не дал знать?

— Не терзайся так! Тебе понадобилось время для себя. Только и всего.

Мальчик делает невероятный глоток чая, который я ему принесла.

— Простите, я иногда грубил вам. Это было неблагодарно.

— Ничего. Не извиняйся.

— В тот первый вечер, когда мы напились, я, честно говоря, думал, вдруг вы предложите мне снять тут комнату. Когда поступлю в колледж.

— Правда?

— Ну да! Хелен в тот день на меня наехала, и я решил: ей, наверное, надоел квартирант. Думал, было бы здорово пожить у вас, но вы, быть может, не захотите. А потом, когда вы меня стали запирать, малость струсил. Неправильно понял и поэтому вел себя неблагодарно. Еще раз извините. — В голосе Джеза снова появились знакомые самоуверенные нотки — я уловила их, когда он пил вино на кухне почти неделю назад.

Радуюсь, видя, что парень расслаблен. А то в последние несколько дней он был слишком тих. Слишком запуган.

— Значит, если б я разрешила тебе остаться… — Сердце будто выдало всплеск мощности; меня стремительно уносит в другую реальность.

Губы Джеза расползаются в улыбке. В уголках — две тоненькие линии. Едва заметное подрагивание этих складочек дает мне знать, что парень беспокоится, потому что не верит мне на сто процентов.

— Ну, если честно, сегодня хотелось бы попасть домой. День рождения все-таки… почти закончился. Когда выходим?

— Скоро.

— Но почему не прямо сейчас?

— Осталось еще кое-что подготовить. — Стараюсь не выдать досаду от того, что мальчик так рад удрать от меня. — Терпение, Джез.

 * * *

Вернувшись к высоким окнам, вижу, что лекарство начинает действовать. Парень — на кровати, двигается вяло, будто пытаясь сбросить одолевающую его сонливость. Пожалуй, дождусь, пока мальчик будет в состоянии дохромать до гаража, но не осознавать происходящее. Тихонько открываю дверь и вхожу в комнату. Сажусь на кровать рядом с ним:

— Хочешь, расскажу сказку?

— Нам уже пора выходить?

— Чуть позже. А за сказкой время и пролетит.

— Ладно, рассказывайте.

Ложусь рядом. Парень чуть подвигается, освобождая мне место.

— Сказка называется «Грязекопы»…

Поднимаю руку, глажу его по волосам… Мальчик утыкается головой мне в плечо… Поглаживаю нежную кожу его шеи… Наконец он засыпает.

За окном продолжает темнеть. Дождь не утихает. В музыкальной холодно. Я натягиваю на нас обоих пуховое одеяло и рассказываю неторопливо, успокаивающе.

— Жил когда-то на свете пятнадцатилетний мальчик. Как и я, у берега Темзы. Только у мальчика не было дома, и бедняга зарабатывал гроши, собирая то, что выбрасывал на берег прилив. Дважды в день, когда начинался отлив, он спускался к берегу на поиски. Собирал все, что находил. Кости утопленников, деревяшки, железный лом. Иногда — крайне редко — попадалась монетка или драгоценность. Вместе с мальчиком работали друзья. Многие из так называемых грязекопов тонули. Застревали в прибрежном иле и, когда начинался прилив, оказывались в ловушке. Безжалостная стихия смывала тела в реку.

Секунду я молчу. Вижу, Джез почти заснул, но хочу закончить сказку. Эта история довела меня до слез. Глотаю, вытираю глаза тыльной стороной ладони…

— Так вот, мальчик этот, Эдмунд, — продолжаю я, — ему удивительно повезло. Он нашел медальон с портретом королевы Виктории, подумал, что это ее вещь, и решил вернуть находку королеве. Пришел во дворец, но стража не впустила бродягу в грязной, рваной одежде и найденных на берегу башмаках не по размеру. Шустрый, сообразительный Эдмунд и не подумал сразу сдаться. Он забрался по стене дворца, разбил окно и влез через него. Отыскал королеву в спальне: ее величество лежала на кровати, словно поджидая гостя. Королева тогда все еще скорбела по принцу Альберту и несколько месяцев почти не выходила из своей комнаты. Эдмунд вручил ей медальон. Виктория попросила его присесть рядом и поведать о себе. Впечатлившись рассказом Эдмунда и преданностью мальчика, королева в первый раз за много месяцев, а то и лет забыла о своем горе. Она увидела чистую душу за лохмотьями и грязью. Отвага и бескорыстие бедняка раскрыли ей глаза: королева вдруг поняла, как важно радоваться жизни.

Замолкаю. Джез пошевелился. Его веки чуть дрожат, легкая улыбка играет на губах.

Почти три часа ночи.

— Джез… нам пора. Ты должен встать и идти со мной. Джез…

Лицо парня оживает, но сам он все еще сонный и ничего не понимает; руки-ноги тяжелые и болтаются, как у куклы. Помогаю мальчику надеть кожаную куртку, а сверху — большущий анорак Грега, чтобы защитить от дождя. Спускаемся по лестнице; я поддерживаю его под локоть. В прихожей велю Джезу натянуть капюшон и идти рядом. Открываю дверь; выходим во двор. Я веду его в ночь.

— Ммм… Воздух! — радуется мальчик; речь его не совсем разборчива. — О, спасибо тебе! Спасибо…

Джез очень долго не был на свежем воздухе и сейчас вдыхает глубоко, с жадностью. Пахнет водорослями. Люблю эту аномалию реки: привкус соли, которую она приносит из дельты, напоминает о безбрежных океанах. Океаны эти несут реке грузы с других материков: рыбу в «Биллингзгейт», шелка в Ист-Энд, специи, фрукты и овощи, кофе, табак, хлопок, чай и сахар. Темза щедро отдает и с жадностью забирает. Я всегда ценила ее по достоинству.

Джез смотрит на меня.

— Ну, пока! — бормочет. — Спасибочки. Если был порой нерадивым — простите. Еще раз благодарю за приют.

Я веду его через внутренний дворик к двери в стене. Нервы на пределе. Если парень вдруг рванет наутек, когда мы будем уже за стенами Дома на реке, у меня не хватит сил ему помешать. Остается только полагаться на его временную заторможенность и вновь обретенное доверие ко мне. Хотя не по себе от мысли, что мальчик верит, будто я собираюсь отвезти его домой. Мне не нравится обманывать Джеза. Я старалась не лгать, почти все это время и нужды-то не было. Он верил, во что хотел.

Я соврала Кит в то лето, когда мы с Грегом перестали разговаривать. В лето великого молчания. Грег так наказал меня за фригидность. Этим я с дочерью не могла поделиться. Легче было сказать, что папочка потерял голос, чем признаться, что он отказывается говорить со мной и, само собой, с Кит. Я поступила так, чтобы защитить девочку.

И сейчас я не стану разубеждать Джеза — пусть думает, что мы едем домой. Его тоже нужно защитить. Веду мальчика по переулку. Почти горизонтально летящие капли дождя стегают по лицу. В лужах отражаются оранжевые фонари. Рядом нетерпеливо вздыхает река. Под угольным причалом так темно, что рука Джеза тянется к моей. Беру парня за руку, и он даже не пытается вырваться. Его ладонь доверчиво лежит в моей. Так в холодную ночь мы и подходим к дверям гаража.

— Ваша машина здесь? — спрашивает он, когда вставляю ключ в замок.

Я не отвечаю.