Четверг вечером

Соня

Дочь рядом — самая большая радость. С тех пор как в октябре Кит уехала из дома, только ее визиты поддерживали меня, придавали сил. Ее раздражающе скрупулезные привычки: обрабатывать все подряд дезинфицирующим спреем, мазать перед едой руки антибактериальным гелем — даже они согревают сердце. Ведь это я создала ее — целостного, нового, уже взрослого человечка. Но сегодня утром перед приездом дочери я буквально на грани срыва.

Когда после Рождества у Грега участились командировки, я отчаянно жаждала уединения. Заполучив наконец в полное распоряжение Дом у реки, с удивлением стала замечать то, на что едва обращала внимание раньше. Карандашные отметочки роста на стене в узкой нише между ванной и моей спальней. Я частенько провожу пальцами по углублению в штукатурке в коридоре — сюда попали бронзовые часы с ручкой, которые я швырнула в припадке гнева. Выуживаю из щелей меж половиц давно забытые украшения, старые пенни, открытки и потерявшиеся фотографии.

Изредка звонят друзья, приглашают куда-нибудь, но я всегда нахожу отговорки. Многие давно поняли намеки и больше не докучают. А дело в том, что я просто не могу слишком долго уходить из дому, да еще в том, чтó он начал открывать. Будто приподнимаю слой обивки, настолько заглушавшей все, что много лет я не могла правильно помнить, правильно чувствовать. И вроде бы боюсь я того, что из-за скорого возвращения Кит и Грега обивка эта ляжет обратно и я так и не сделаю открытия, на пороге которого стою. C тех пор как пришел Джез, я чувствую, что прошлое скользит куда-то, как ненужный хлам сквозь половицы, и они с настоящим вот-вот наконец сойдутся в одной точке.

Кит появляется как раз тогда, когда я заканчиваю накрывать на стол. Едим мы, конечно, всегда на кухне. Они с Грегом пойдут в гостиную выпить. Наверное, джина с тоником. И пока я буду протыкать баранье жаркое, проверяя, готово ли, поговорят об анатомии, и крови, и последних достижениях генной терапии. Достаю винные бокалы, дышу на них, протираю свежевыстиранным кухонным полотенцем. Входит Кит, высокая, тоненькая, новоиспеченная женщина, больше не подросток, так долго избегавший общества. Трудно описать, насколько изменилась дочь. Теперь она держится с каким-то внутренним согласием с собой. Прежде я такого не замечала. Кит стоит в дверях, как обычно в свободной спортивной одежде: красная лыжная куртка, черные штаны. Стягивает перчатки.

— Привет, мам, — произносит она глубоким, как у Грега, голосом. — Классно пахнет! Что у нас сегодня?

Тянется ко мне, подставляет холодную щеку для поцелуя. В последнее время мы не обнимаемся. После отъезда дочери мы, не сговариваясь, стали приветствовать друг друга как-то официально. Я порой чувствую, что достаю ее, и это огорчает. С отцом девушка ведет себя не так скованно.

— Лангустины. Потом баранья лопатка. Папин заказ. Для тебя есть твой любимый пудинг. Ты одна? А вроде говорила, что приедешь с новым парнем?

— Он скоро будет. Заскочил в магазин прикупить себе вина.

— Как мило.

Она смотрит на меня и ухмыляется:

— Он очень милый.

Чувствую, у Кит это серьезно, и снова спрашиваю себя, пойму ли я ее жениха.

Она слоняется по кухне, берет в руки какие-то вещи и ставит на место, как делает всегда после возвращения. Словно проверяет, не изменилось ли чего. А я… чувствую предельное напряжение и боюсь, что проглядела какие-нибудь улики последних дней с Джезом.

— Иди посиди с папой, — говорю. — А я пока закончу готовить.

— Хорошо. Просто хотела посмотреть, есть ли письма для меня. Ты перестала их переправлять.

— Так нечего было. Приготовлю тебе выпить. Проходи, садись.

— Сяду, мам. Погоди. Только, пожалуйста, не гони меня, а то не успела я переступить порог, как ты пытаешься от меня избавиться.

— Что за глупости? Не пытаюсь я от тебя избавиться. Хочешь, оставайся на кухне. Так даже лучше. Просто я думала, в гостиной будет теплее. Папа разжег камин.

Режу на четвертинки лимон, налегая на нож сильнее, чем нужно.

— Мам, ты в порядке?

Поворачиваюсь и смотрю на дочь:

— Конечно. Все хорошо.

— Просто… А, ладно, проехали. Так что насчет свободной комнаты, решила?

Снова поворачиваюсь к ней спиной, отшвыриваю нож и демонстративно споласкиваю руки в раковине.

— Если не возражаешь, постели себе сама. — Очень стараюсь, чтобы голос звучал спокойно. — Простыни в сушильном шкафу.

— Господи! Я-то думала, хоть дома отдохну! — едко бросает она. — В универе назаправлялась по горло.

— А у меня полно дел помимо заправки постелей. От тебя не убудет.

Мы наконец-то обмениваемся нашими давно привычными взглядами любящей матери и любимой дочери.

Вдруг Кит выпрямляется, глаза ее загораются, и девушка, улыбаясь, делает шаг вперед: на пороге возникает высокий юноша.

Парень тянет мне руку, открыто смотрит в глаза. Точно, окончил частную школу. Брюки от костюма, шерстяное пальто, очки в темной оправе. Старше Джеза года на четыре. Гарри принадлежит к тому типу мужчин, которые никогда не бывают молодыми. У Джеза отсутствует внешний лоск. Именно это в нем я и люблю — эфемерную способность жить одним днем. Образно говоря, форма пока неопределенная, но вот-вот готовая сгуститься в жесткую и неподатливую, из которой возврата нет.

— Мам, это Гарри. Гарри, это моя мама Соня.

— Рада знакомству, Гарри.

Юнец в ответ улыбается, держит мою руку в своей чуть дольше, чем мне хотелось бы, рассматривая меня сквозь очки. Интересно, обсуждали они меня по пути сюда, а если говорили — что дочь ему рассказала?

Кит просияла — из-за моей спины показывается Грег. Пропускаю его в кухню, отец и дочь глядят друг на друга и смеются.

— Дай-ка посмотреть на тебя, дочка, — говорит Грег, кладя ей руки на плечи.

Кит счастливо улыбается родителю. А тот уже тянет ее в гостиную, кивком указав на Гарри.

Меня оставили заканчивать готовку. Я зарядила CD в проигрыватель: Бах, сюита для виолончели. Мою, чищу картошку, режу на четвертинки и кладу в духовку запекаться. Грег возвращается в кухню, подходит к винной стойке за бутылкой «Сансера» к первому блюду, кладет ее в холодильник.

— А где кларет? Мы же оставляли «Шато Лафит» на совершеннолетие Кит! — спрашивает он. — Вот здесь стояла!

До этого момента я о вине и не вспоминала. Вытащив тогда пробку, я думала только об удовольствии разделить напиток с Джезом. А сейчас гляжу на Грега и понимаю: вот-вот разразится буря.

— О, это… — бормочу.

— Что, Соня? О чем ты?

— Извини, Грег. Я случайно открыла его. Как-то вечером после занятий. Мы прикончили бутылочку, и я решила взять со стойки еще. А на этикетку не посмотрела…

— Мы хранили ее несколько лет. Ты в своем уме?

— Ну… это же всего лишь вино.

— Не понимаю. Это ведь твоя идея была сохранить его до дня рождения Кит в июне. Не моя. Но я думал: классный способ отметить такой особенный день рождения, лучше не придумаешь… И теперь ее нет!

Терпеть не могу, когда муж смотрит на меня, будто гадает, страдаю я от раннего климакса или от слабоумия, то есть от хворей, которые не обсуждают в благовоспитанном обществе. Доктора любят командовать. Всегда делают вид, будто знают о вас нечто секретное. Держат вас в тревожном состоянии, словно распознали некий ужасный симптом, и ждут момента, чтобы объявить о нем.

— Грег, я в тот вечер расстроилась, как и ты сейчас. А потом подумала: ну что я дергаюсь? В той бутылке было всего лишь несколько давленых виноградин. Случаются вещи и пострашнее.

— Эти давленые виноградины были собраны в год рождения Кит и выдерживались с тех самых пор. Этому цены нет. Время не отмотаешь назад.

— Мне надо приготовить мятный соус, — вздыхаю и отворачиваюсь от мужа. — Сожалею. Что еще я могу сказать…

Пестиком в ступке толку листья мяты. Они из зеленых становятся коричневыми, расставаясь со своим ароматом. Добавляю уксус и сахар, энергично размешиваю получившийся соус. Половина моего разума все время где-то не здесь. Часть меня — в этом мире жареной лопатки и соуса, отполированных бокалов, скатертей, а другая, хоть и тайная, ощущается как реальная, настоящая, целиком поглощена Джезом. Запахом Джеза напоен воздух вокруг меня. Натираю барашка розмарином и чесноком, представляя, что смазываю плоть Джеза. С содроганием вспоминаю, что мальчик не рядом, а в конце аллеи, в запертом гараже. А так хочется, чтобы он был здесь, наверху, в уютном облаке света музыкальной комнаты.

Через полчаса мы садимся за стол. Грег за все это время так со мной и не заговорил. Бах отыграл, и повисло неловкое молчание. Каждый будто не знал, что сказать. Я зажгла свечи и поставила в центр белой скатерти вазу с подснежниками. В кухне тепло, огоньки отражаются в не прикрытых занавесками окнах.

— Мы с Гарри любим играть в скрабл после обеда. — Кит наконец нарушает тишину и тянется к вину. — Но я, мама, рассказала ему, что ты не любишь настольные игры.

— Спасибо, нет, — отвечаю с улыбкой.

— А что так? — спрашивает Гарри. — Боитесь проиграть?

— Наоборот, — смеюсь, — я не очень хорошо понимаю все это. Словесные шарады совсем меня не интересуют. Но вы поиграйте, пожалуйста.

— Всегда мечтала жить в большой такой семье, где после обеда играют в настольные игры, — грустно говорит Кит. — Мама никогда не играет. А вдвоем в скрабл неинтересно. Пап, сыграешь с нами?

Грег пожимает плечами. Ему всегда очень трудно отказывать дочери в чем-то, но сейчас он решается:

— Нам с мамой нужно поговорить. Извини, солнышко.

Он встает, вытирает руки салфеткой и идет к CD-плееру:

— По-моему, не хватает музыки. — Грег убирает Баха в коробочку и ставит Пятую симфонию Малера.

— Почему его? — спрашиваю я.

— А что такого? Тебе же он нравится.

— Нравится, только он чуть… помпезен… как фон к обеду. Или нет?

— Ладно. — Грег пожимает плечами и убирает диск. — Если ты так хочешь, пусть будет камерная музыка.

— А, знаете… — Гарри тянется ко мне через стол. — Я хотел напроситься в вашу музыкальную после обеда. Не будете против?

Я будто в осаде. Это комната Джеза. Его священное место. Но отказать неловко. Какую бы причину придумать?

— Гарри играет на клавишах, — поясняет Кит. — Я показывала ему все наверху. Мам, пожалуйста! Ты и сама иногда там работаешь, знаю.

— Ну конечно я не против.

Вспоминаю, все ли прибрала за Джезом. Окурки на блюдцах, бритвы в ванной. А мусорную корзину проверила? Набив полный рот, пытаюсь проглотить еду, но не могу.

— Потрясающее место для кабинета! — продолжает Гарри. — А вид! Блеск!

Грег и Кит переглядываются.

— Что? — спрашиваю я. — Что значат ваши взгляды? Вы, двое?

— Ничего, — отвечает муж. — Не выдумывай, Соня.

— Комната и правда очаровательная. — Дочь берет Гарри за руку. — Один из маминых аргументов в пользу варианта остаться здесь. Но даже великолепная комната не гарантирует того, что мы никогда не переедем.

Говоря это, она не глядит на меня, потому что знает: это может меня разозлить.

— Кит, не сейчас, — просит Грег.

— Знаю, папа. Извини. Но ты читал сегодняшнюю вечернюю газету? Гарри был в шоке. Вооруженные бандиты грабят невинных людей в их квартирах! Даже стрельба была. И все — за неделю! Разве не серьезная причина переехать? Просто хочется, чтобы мама об этом подумала.

— Знаешь, ты ломишься в открытую дверь, — говорит Грег.

— Два против одного, мам, — лучезарно улыбается Кит.

— Пожалуйста, давайте не сейчас, — прошу я.

Кит поворачивается к Гарри:

— Папа нашел в Женеве классное местечко.

Cмотрю на дочь: к чему она клонит?

— Я в курсе, — отвечает парень. — Ты говорила, твои родители подумывают уехать отсюда.

— Представь, мама: будем кататься на лыжах! Не может быть, чтоб ты не задумывалась об этом.

Поджимаю губы. Они все сговорились: Грег, Кит, даже моя мама твердят одно и то же. Планируют. Замышляют. Прут напролом, не беря в расчет мои чувства.

— И что же за местечко ты присмотрел, Грег? Впервые слышу.

— Я, так сказать, провел предварительное изыскание. И, честное слово, Соня, если б ты там побывала… Уверен, ты передумаешь. Твоя мама считает это удачной идеей. Могу поделиться подробностями — позже.

— Ты обсуждал это с моей матерью, даже не посоветовавшись со мной?

Пауза. Гарри вытирает рот салфеткой и смущенно ерзает на стуле.

— Она очень интересуется ситуацией, — говорит Грег. — Сама знаешь.

— А кто будет навещать старушку, покупать ей продукты, приносить нужные вещи, когда я буду в Женеве?

Муж и дочь снова переглядываются, будто неделями готовились к этому вечеру.

— Разумеется, она поедет с нами, — отвечает Кит. — Не бросать же бабушку! Папа и для нее присмотрел квартирку и…

Наполняю свой бокал вином и роняю голову на руку. Снова напряженное молчание.

— Ну, так могу я отвести Гарри в музыкальную комнату? — говорит Кит. — Можно мы исчезнем до пудинга?

— Вообще-то, клавиши мои, — говорит Грег, прежде чем я успеваю ответить, и подмигивает Гарри. — Очень рад, что друг дочери хочет на них поиграть.

Кит улыбается отцу, сжимает его руку.

— Это значит «да», мама? — спрашивает взволнованно.

— Ну конечно, — отвечаю я, пытаясь тоже улыбнуться. — Инструмент соскучился по пальцам. Грег в последнее время почти не музицирует.

— Ну и что это значит? — спрашивает меня муж, когда дети выходят из комнаты.

Я удивленно хлопаю глазами:

— Ничего. Ты же сейчас редко играешь. Потому что редко бываешь здесь.

— Камень в мой огород. Если тебе не нравятся мои долгие отлучки, почему не сказать прямо?

— Нет, с этим у меня никаких проблем.

— Тогда к чему этот пассивно-агрессивный тон?

— Пассивно-агрессивный?

— А как бы ты назвала свое поведение?

— Точно не пассивно-агрессивным, Грег, это несправедливо. Я просто констатировала факт. Ты играешь не так часто, как прежде. И здесь ты в последнее время бываешь редко.

Он снова зыркает на меня из-под опущенных бровей, словно желая убедиться в правильности предварительного диагноза.

— Что происходит, Соня? — говорит наконец. — Сначала вино. Затем язвительные замечания о том, что я больше не играю. А выпивка — тоже способ ко мне прицепиться?

— Господи, опять ты об этой бутылке! Давай забудем. Это была моя оплошность. Прости. Придумаем другой способ отпраздновать день рождения Кит. Я куплю выдержанное шампанское. Мы ведь нынче не так ограничены в деньгах.

— Сколько раз… Буду рад перестать ездить с лекциями, если ты точно этого хочешь. Только скажи…

— Думаешь, если ты станешь чаще бывать дома — это будет так уж прекрасно? Особенно потому, что мы с тобой в последнее время полны решимости не понимать друг друга?

— Нет. Ты права. Наверное, это будет невесело.

Я поднимаюсь из-за стола, убираю тарелки, сгребаю объедки в корзину.

Входит Кит. Угрюмо смотрит на нас.

— В чем дело, Китти? — спрашивает Грег, раскрывая руки ей навстречу.

Девушка подходит, отец обнимает ее.

— В вас двоих, — говорит она. — Я-то думала, после моего отъезда все наладилось.

— Ох, Кит, — говорю я, — разве когда-то было лучше? Пока ты жила здесь?

— Вы всегда ссорились. А я всегда думала, что это из-за меня. Думала, уеду — и будет хорошо.

— Солнышко, — произносит Грег, — все родители ссорятся. И ты здесь совершенно ни при чем. С чего ты это взяла? Мы оба очень любим тебя. Да, Соня?

— Конечно.

— И друг друга обожаем.

Муж смотрит на меня и улыбается. Я улыбаюсь в ответ.

— Но переехать не соглашаешься?

Дочь произносит слово «переехать» так, будто все уже решено. Ими же. Открываю было рот…

— Это не значит, — перебивает Грег, — что мы не любим друг друга, доченька.

— Ну а Гарри, — говорю я. — Похоже, это… всерьез?

— Мы отлично ладим. — Кит пожимает плечами. — О пап, я рассказала Гарри про твою акустическую гитару — ту, что ты привез из Испании. Но почему-то не нашла ее. Ты ее куда-то сплавил?

Чувствую, муж пытается встретиться со мной взглядами. Так, пора заняться пудингом.

— Попробуем лимонный пирог? Он из «Родоса». И, Кит, для тебя есть пирожное «Принцесса».

Дочка бочком пробирается ко мне. Обнимаю ее, и что-то исчезает, словно от меня отваливается слой оболочки. Мельком вижу ту маму, какой помнила себя раньше, — мать, которая недолго была довольна своей судьбой.

Покончив с пирожным, Кит возвращается и становится рядом, у раковины. Я очищаю противень от пригоревших кусочков. Снова думаю о Джезе: как он там? Эти мысли нагоняют тревогу. Парень сейчас недостижим для меня, и это неправильно. Он должен быть в теплой музыкальной комнате. Все идет как-то не так. Будто что-то ценное, настоящее выходит из-под контроля.

— Помнишь то лето? — спрашиваю Кит.

Она вытирает противни, которые я вымыла.

— Тогда все гнило. Было душно и сыро. По всей Восточной Англии зерновые портились на корню, стояла такая вонь… Появились жуткие комары. Кошек замучили блохи. А у тебя на голове завелись вши.

— Мама, ну зачем об этом сейчас? Вши… тьфу, гадость!

— Эй! Ты же учишься на медицинском!

— Да, и что? Прибереги воспоминания о паразитах для кого-то другого. Не моя это тема.

— Ну и ладно. Помню, через дорогу, на капустном поле, листья кочанов заплесневели. Смрад стоял ужаснейший! Я думала, на нашу землю пало какое-то проклятие. Все, что должно было спеть и плодоносить, жухло и хирело. Потом мы с тобой тоже заболели на неделю или больше.

— Не помню, — говорит Кит.

— Немудрено. Тебе тогда и шести не было.

— Все равно, к чему вспоминать то лето? Можно припомнить кое-что получше. Например, май, деревья, усыпанные цветами. Помнишь цветущую коровью петрушку вдоль живой изгороди? А васильки в саду в июне? Господи, я порой так скучаю по Восточной Англии! Там правда чувствуешь, как меняются времена года. А в городах это нереально.

Конечно, провинция — настоящий дом для Кит. Она познавала мир под необъятными небесами, посреди маковых полей. Первые отражения на ее чистой детской сетчатке — белые облака на фоне синего неба и зеленый свет, сочащийся сквозь густые кроны каштанов. Первые впечатления мы получаем задолго до того, как сознаем, что можем видеть, и они навсегда впечатываются в недра нашей памяти. Из них формируется истинный образ дома.

Мои первые «картинки»: река и ее грязь, кости и гладкие меловые камешки, вынесенные на берег, керамические дренажные трубы, изношенные детали машин и прибитые к суше бревна. Канаты и цепи, украшенные влажно-блестящими водорослями. Низкие серые небеса над высоченной стеной электростанции и ее темные монолитные трубы. Стальной угольный причал вытянул над рекой лязгающую бурую ручищу. Кит никогда не видела Восточную Англию так, как я. Для меня это было как изгнание.

В самом деле, отчего же я говорю именно о том единственном гадком лете? Почему хочу натолкнуть ее светлые воспоминания на нечто мрачное, что лучше было бы забыть навеки?

— Ты абсолютно права, — вздыхаю я, вытираю стол и включаю кофемашину. — Храни в сердце добрые воспоминания. Пожалуйста, дорогая. Это очень важно.

Позже, когда Кит и Гарри отправились наверх спать, Грег возвращается на кухню и включает CD гитариста Джона Уильямса. У меня сердце замирает. Муж садится за стол напротив, наливает нам в бокалы по большой порции коньяка, тянется над столом ко мне и берет за руку. Просяще улыбается бледными губами пожилого человека. Щетина у него седая. Длинные волоски торчат из ноздрей и ушей. Под кожей — паутинка тоненьких красных лопнувших вен. Он сжимает мою ладонь:

— Прости за то, что я наговорил.

— Что? За что тебя надо простить?

— За обвинение в пассивной агрессивности. Это ни в какие ворота…

— Да все нормально, — вздыхаю я. И убираю руку.

— Сядешь рядышком?

Я обхожу стол и сажусь на скамью возле мужа. Грег обнимает меня за плечи. Чувствую запах кофе и старой шерсти. Не сказать, что аромат неприятен, а сидеть рядом с мужем противно. Знакомые ощущения. Они сопровождают меня последние двадцать пять лет, это почти часть меня, так же как и запах Дома у реки, который не замечаешь, пока не уедешь хоть ненадолго.

Грег притягивает меня к себе и, несмотря на сопротивление, наклоняется, целует в губы.

Никогда не любила целовать Грега, а сейчас, когда мы в таком возрасте, это и вовсе нелепо. Отчего так? Все ли супружеские пары с годами чувствуют неловкость, когда целуются? Пробую отвечать. Чуть приоткрываю рот, муж проталкивает язык меж моих зубов. И что ощущаю? Всего лишь его язык у себя во рту. Совсем не похоже, что этому занятию можно самозабвенно предаться. Ни на что не похоже, потому что это — ничто. Легкий привкус коньяка и лимонного пирога… Накатывает страх: а вдруг меня сейчас вырвет… Отталкиваю Грега.

— Соня, у меня нет интрижки на стороне, если это вдруг пришло тебе в голову. Вовсе не поэтому я тут читал тебе нотации. Честное слово.

— Вот и отлично. Об адюльтере я, кстати, и не думала.

— Просто иногда такое чувство, будто ты не хочешь видеть меня рядом.

— Ерунда! С чего это вдруг у тебя «такое чувство»?

— Ну, сама посуди. Мы с тобой не спали уже три месяца. Я имею в виду: не просто делили постель.

— То есть не трахались.

— Если тебе хочется употребить именно этот глагол. Я бы сказал «не занимались любовью».

— Я просто проясняю тему разговора.

— Ладно. Мы говорим о сексе, Соня. Три месяца. А до этого — как долго? Шесть месяцев? Восемь?

— Да, только мы с тобой не из тех супругов, что готовы совокупляться в любой момент, когда не спят.

— Если ты о себе — да, это так.

— Что-что?

— Я-то делаю все, что могу. Потому что хочу, чтобы мы… чтобы мы занимались сексом чаще. Ты еще желанна для меня, дорогая.

— Как это «еще»? Хочешь сказать, после сорока четырех я уже буду ни на что не годна?

— Ладно-ладно, прости. Не надо было мне употреблять слово «еще». Я просто говорил о том, что мы уже много лет вместе. Да, в нашей жизни были трудности, но я думал, в последнее время дела идут на лад. Кит выросла. Я не потерял к тебе интереса. Некоторые мужья… Господи, Соня, некоторые знакомые мне мужчины — они пресытились женами и постоянно ходят налево, направо и прямо. Но я не такой. Ты — единственная. Всегда была ею. И всегда будешь. Потому-то я и хочу, чтобы мы переехали. Чтобы чаще были вместе. В нашем доме. Не в том, что на самом деле принадлежит твоим родителям. Прошу тебя, подумай хорошенько. Женева. Чистейший воздух. Горы.

А почему бы ему не отказаться от своей идеи?

— Идем в постель?

Я проснулась посреди ночи: приснился страшно истощенный Джез. Тело мальчика пожелтело, иссохло и сморщилось. Воняло гниющей капустой, на нем копошились вши и мухи, вгрызаясь в когда-то безупречную плоть. Придется выбраться из постели, оставить храпящего после соития Грега. Натягиваю кимоно и собираюсь отправиться наверх, в музыкальную комнату, но — как толчок — вспоминаю: мальчика там нет! Иду вниз. Надеваю поверх кимоно длинное шерстяное пальто и сапоги. Поворачиваю ручку входной двери и неслышно выскальзываю в ночь.