На «Розе Девона» ставили паруса: надо было позаботиться о том, чтобы в Атлантике не слишком отставать от флотилии. Команды Мэтью разносились по кораблю одна за другой, и ему некогда было задумываться о последствиях. Когда же уколы совести все-таки досаждали ему, он отгонял прочь назойливые мысли. Ему начинало надоедать такое положение, когда брат неизменно забирал себе львиную долю, и было до смерти обидно, что в столь грандиозном предприятии Хок не попросил его помощи. А сейчас, рассуждал Мэтью, ему выпала такая возможность, какая представляется человеку единственный раз в жизни, и, прежде чем флотилия выполнит свою задачу, дело может обернуться так, что — чем черт не шутит! — Хок будет очень даже благодарен ему за помощь.

Флотилия загодя готовилась к дальнему походу и была полностью обеспечена всем необходимым; но «Роза Девона» находилась совсем в другом положении, поскольку провианта на ней было в обрез. Мэтью был вынужден зайти во французский порт Брест за пресной водой и съестными припасами. Его надежды на романтическую интерлюдию были грубо растоптаны действительностью, потому что с того момента, как корабль вошел в Бискайский залив, Сабби начала жестоко страдать от морской болезни. Ее выворачивало наизнанку пять дней подряд, и в конце концов она дошла до того, что стала умолять его повернуть назад.

В ответ он улыбался и заверял ее, что желудок у нее уравновесится сам по себе, как только они увидят испанские берега. Тошнота немного отступила, но зато теперь ее донимала удушливая жара внутри тесной каюты, и она, одетая только в тонкое нижнее белье, задыхалась. Она ведь не думала о вояже в Испанию, когда поспешно собиралась в дорогу, и с собой у нее были только теплые платья из шерсти и бархата.

К тому времени, когда они поравнялись с Лиссабоном, она уже больше не в силах была все это выносить и потребовала, чтобы Мэтью зашел в порт, чтобы она могла купить какую-нибудь хлопчатую одежду и несколько шляп, защищающих от солнца; это позволило бы ей покидать каюту и находиться на палубе, где ее мог обвевать хоть какой-нибудь ветерок. Войдя в Кадисский залив, Мэтью благоразумно бросил якорь в Фаро — этот порт принадлежал Португалии, а не Испании. К тому же здесь они находились не на виду у Непобедимой армады, но вполне могли бы услышать пушечные выстрелы. И теперь они напряженно прислушивались, пытаясь определить, как действовать дальше.

Английская эскадра стояла в открытом море, за пределами порта Кадис. Дрейк с Девонпортом понимали, что их единственная надежда — внезапная атака. Одна из принадлежащих Дрейку пинасс была легче и быстроходнее других; они оба решили перейти на ее борт и устроить стремительный разведывательный рейд по гавани Кадиса.

То, что они обнаружили, оказалось для них приятной неожиданностью. В гавани стояли, почти без всякой охраны, более тридцати галеонов и торговых судов. Разморенные послеполуденной жарой, словно сонные мухи, без видимой цели слонялись по палубам немногочисленные матросы. Изумленные разведчики ломали себе головы в тщетных попытках вспомнить, не приходится ли на этот день у испанцев какой-нибудь религиозный праздник, поскольку было очевидно, что портовый город Кадис вообще никем не охраняется.

На берегу громоздились готовые к погрузке сотни бочек, изготовленных из выдержанной древесины и скрепленных прочными обручами.

Эти добротные бочки, куда не могли проникнуть ни влага, ни черви, были заполнены водой, вином, мукой, солониной, фруктами. Насколько могли судить Дрейк с Девонпортом — а глаз у них был наметанный, — большая часть оружия и пороха была уже погружена на корабли, но несколько моряков еще и сейчас переправляли груз этого сорта на один из кораблей под именем «Аргозия». Маленькую пинассу, шедшую вообще без всякого флага, не окликнула даже портовая стража. Дрейк подал знак, что пора возвращаться на «Бонавентуру».

— Даже если вице-адмирал Бэроу заартачится, мы вдвоем можем взять Кадис, — сказал Дрейк.

— Если ударим сегодня же, пока они так мило отдыхают.

— Я готов взять на себя ответственность за действия, предпринятые в интересах Англии, — заявил Дрейк. — Вы слышали вчерашнее дурацкое предложение Бэроу — послать губернатору Кадиса депешу с предложением провести переговоры?

Девонпорт усмехнулся:

— Вы намерены обойтись без встречи с вице-адмиралом и не собираетесь поинтересоваться его мнением?

— Вот именно, — подтвердил Дрейк.

— Правильно, Фрэнсис. Захотят — поднимут якоря и двинутся за нами следом, не захотят — управимся без них.

— Я пойду на «Бонавентуре», а вы — на своем «Дерзновенном» у меня в кильватере.

Выберем какой-нибудь корабль, разнесем его в щепки и посмотрим, что получится.

— Давайте откроем огонь по «Аргозии».

Там полно оружия и пороха.

— Договорились, — спокойно сказал Дрейк.

— Мэтью, мы торчим на солнцепеке три дня! Ничего не видим, ничего не слышим, даже ни одного приятного запаха кругом! — Она сморщила нос и обмахнулась веером из соломки. — Вдруг их всех уже взяли в плен? — спросила она, дав волю воображению.

— Без единого выстрела? — фыркнул он.

— Откуда ты знаешь, что мы можем что-нибудь услышать с такого расстояния? — упорствовала она. — Давай подойдем поближе!

Он и сам уже почти решился идти на Кадис, но счел необходимым объяснить:

— Сабби, ты и представления не имеешь о том, что такое морской бой. Выстрелы из пушек… от них у тебя из ушей может пойти кровь! Корабельные пушки заряжаются раскаленными докрасна чугунными ядрами, гвоздями, всякими смертоносными железками! В любой момент из-под твоей руки могут быть выбиты перила, или у тебя под ногами разлетится деревянный настил. Когда тебя обстреливают — кажется, будто на тебя сама смерть обрушивается! И еще более страшная судьба тебя ждет, если твое судно враг берет на абордаж. Лучшее, на что ты можешь рассчитывать, — это счищать чужие кишки у себя со шпаги. А ведь возможно и кое-что похуже.

— Ты просто хочешь запугать меня! — накинулась на него Сабби, хотя сердце у нее стучало молотом от отвратительных картин, которые он ей рисовал — Обо мне можешь не беспокоиться: если я и дальше буду тут болтаться, я умру от тоски, и ты можешь скормить меня рыбам.

Он отвернулся от нее, чтобы выкрикнуть команду, а потом бросил ей через плечо:

— Иди-ка лучше вниз.

Она упрямо вздернула подбородок и закричала:

— Не может быть и речи! Дай мне подзорную трубу, чтобы я ничего не пропустила!

Вице-адмирал Бэроу был возмущен донельзя, увидав, что «Бонавентура», подняв флаг, на всех парусах движется мимо него в Кадисскую гавань. Отчаянными сигналами флагмана пренебрег и «Дерзновенный», устремившийся за первым ослушником. Вице-адмирал обвел взглядом английскую эскадру и глазам своим не поверил: «Золотая Лань» последовала примеру тех двоих!

Дрейк и Хокхерст расположили свои корабли с левого борта от «Аргозии». Когда они, под реющими на ветру английскими флагами, ворвались в Кадисскую гавань, там началось смятение. Испанских моряков охватила паника: их застигли в такой момент, когда они меньше всего этого ожидали.

Широко расставив ноги, раздетый до пояса, Хокхерст поднял руку, чтобы подать сигнал своим пушкарям. Его рука резко опустилась вниз, и батареи обеих палуб с правого борта «Дерзновенного» полыхнули огнем.

Сила отдачи заставила корабль резко накрениться; тем временем команда уже втаскивала пушки внутрь корабля: их надо было снова зарядить, а заряжались они со стороны дула. Воздух наполнился черным дымом и запахом пороха. Вышколенная команда прочищала жерла пушек, устанавливала пороховые заряды, заводила ядра в стволы, возвращала пушку на место — и все это в течение минуты; затем они поворачивали свои потные, покрытые сажей лица к Хокхерсту, выкрикивали:

«Чисто!» — и, уставившись неотрывным взглядом на его руку, ожидали следующей команды.

Канонада гремела, Хокхерсту трудно было распознать на слух, где тут пушки кораблей Дрейка, а где — испанские, но внезапно словно трещина разорвала воздух — и здесь уже невозможно было ошибиться: то взрывались бочонки с порохом. Мачты и рангоут «Аргозии» разлетелись на куски. «Аргозия» начала заваливаться на борт, и морская вода хлынула в открытые пушечные порты. Матросы команды запутывались в натянутых над палубами сетках, которые предназначались для защиты от неприятельского абордажа. Крики барахтающихся в сетках и тонущих людей можно было слышать даже на берегу.

«Аргозия» затонула менее чем за две минуты. И тут произошло нечто невообразимое.

Когда вице-адмирал Бэроу неохотно двинулся во главе своей флотилии в Кадис, то все увидели, что испанцы капитулируют. Один потопленный корабль — и они сдались!

И тогда закипела работа. Все англичане дружно принялись за дело: любые разногласия были временно позабыты. Все молчаливо признавали лидерство Дрейка в этой экспедиции, и моряки — все до единого! — выполняли его распоряжения. Немногочисленным испанским матросам, которым выпало такое везенье — оказаться в этот день в гавани, — было разрешено беспрепятственно покинуть свои суда, затем англичане аккуратно и с толком сняли с обезлюдевших кораблей полезные грузы и перетащили их на борт своих галеонов.

Появление Мэтью на палубе «Дерзновенного» оказалось полнейшей неожиданностью для Хока. Мэтью весело приветствовал старшего брата, но время для родственных бесед было неподходящее.

— Какого дьявола ты здесь делаешь?

Впрочем, не имеет значения… мы перетаскиваем грузы с этих кораблей. Бери все, что не приколочено намертво, — оружие, провиант, одежду, седла, сбрую, палатки, вино. Весь фокус в том, чтобы устроить тут хорошую преисподнюю, прежде чем набегут подкрепления из Севильи.

Завершив погрузку, суда покидали Кадисскую гавань и брали курс на Англию. Дрейк и Хокхерст открыли огонь по уже пустым корпусам, предоставив им возможность покачаться на приливной волне. Всего ими было выведено из строя тридцать три испанских корабля.

Сабби стояла у поручней «Розы Девона», завороженная зрелищем горящих испанских галеонов, которые освещали темнеющее небо, окрашивая его цветами пламени. Ужас от зрелища тонущей «Аргозии», несомненно, должен был преследовать ее до конца жизни, однако другие события этого дня, свидетельницей которых она стала, удерживали ее у поручней как прикованную. Лицо у нее почернело от порохового дыма, а пролитые слезы прочертили на нем светлые дорожки. От этого многочасового стояния у нее все болело, и в конце концов она оторвалась от поручней и собралась спуститься в каюту. В этот момент взгляд Хока случайно упал на нее, и, хотя «Дерзновенного» отделяли от «Розы Девона» добрых две сотни ярдов, ошибиться он не мог. С исказившимся лицом он спустил на воду маленькую шлюпку, сам сел на весла и направился к кораблю брата. Он взлетел на борт, словно ангел мести, черный от пота и сажи. Он не произнес ни слова, боясь, что скажет что-то недозволенное.

Вместо этого он крупными шагами приблизился к брату и одним ударом заставил того растянуться на палубе во весь рост. Команда затаила дыхание. Матросы были всецело преданы своему капитану и искрошили бы в куски любого другого человека, который вздумал бы подняться на борт и накинуться на Мэтью, — но на этот раз они предпочли не вмешиваться.

Дело касалось двух Хокхерстов.

Останавливаться Хок не стал. Тем же быстрым шагом он устремился к каюте и рывком открыл дверь. Сабби только что вымыла лицо и теперь стояла в белых панталончиках и в крошечной белой манишке, едва прикрывающей грудь. На Хока было страшно смотреть, и у Сабби затряслись поджилки.

Без единого слова он подхватил ее на руки, перекинул через плечо — так грузчики закидывают себе на спину мешки с товаром — и поднялся на палубу. Она молотила его кулаками по спине и отчаянно брыкалась, но он, не обращая на это ни малейшего внимания, перешагнул через борт и без всяких церемоний сбросил ее на дно гребной шлюпки.

Она была испугана настолько, что не смела даже рта раскрыть. От его хороших манер не осталось даже видимости. Хок превратился в дикого зверя. Шлюпка ткнулась носом в борт «Дерзновенного» с такой силой, что Сабби от толчка упала на спину, и ноги у нее задрались в воздух. Он снова взвалил ее к себе на плечо и начал подниматься по веревочному трапу.

Моряков весьма развлекло неожиданное представление; с веселыми ухмылками и одобрительными возгласами они потянулись через борт, чтобы втащить ее на палубу; но, когда они выпустили ее из рук, она не устояла на ногах и упала ничком, смертельно оскорбленная столь грубым обращением. Ее белые панталоны, перемазанные сажей с одежды Хока, возможно и выглядели презабавно, но одного взгляда капитана оказалось достаточно, чтобы прекратить дружное ржание команды.

А сам он опять закинул ее на плечо, умудрившись на этот раз двинуть ей в солнечное сплетение. Открыв дверь своей каюты и швырнув Сабби на койку, он откинул крышку дубового сундука и вытащил оттуда короткий тяжелый кнут. Не отрывая взгляда от ее лица, он хлестнул кнутом по ладони своей левой руки и раз десять повторил это угрожающее движение.

— Ты не посмеешь, — прошептала она.

— Я намерен задать тебе хорошую трепку!

В жизни не встречал второй такой строптивицы, как ты! Все самые гнусные свойства, которые водятся за ирландцами, — у тебя в полном наборе!

— А у тебя — нет?

Он не поверил своим ушам.

— Ты еще смеешь задирать меня после всех моих предупреждений! Ты все время так и напрашивалась на хороший урок… чертовски полезный урок! И, по-моему, сейчас самая пора тебе этот урок преподать!

— Ты, грубое животное! Драчун и невежа…

Не смей махать передо мной этой штукой! — прошипела она.

— Ты лучше помолись, чтобы я продолжал махать «этой штукой», потому что, когда я кончу махать, я пущу ее в дело!

Глаза у нее сузились, как у кошки.

— Если ты только дотронешься до меня, Шейн Хокхерст-О'Нил… клянусь, я жестоко отомщу!.. Настанет день, когда кнут будет у меня в руке!

Он резко хлестнул по сундуку, стоявшему рядом с койкой, так что наконечник кнута коснулся бедра Сабби. В угаре черной ярости он разломал кнутовище пополам и с омерзением отбросил от себя обломки. Шейн поспешил выйти, пока самообладание не покинуло его, и запер за собой дверь. А Сабби, перепуганная и униженная, разразилась слезами.

Она сидела, подтянув колени к подбородку, всхлипывала и раскачивалась из стороны в сторону. День оказался для нее слишком тяжелым, и необходимо было как следует выплакаться. В полном изнеможении она заснула, даже не помывшись.

На следующее утро она проснулась рано, и ей потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить, где она находится. Когда же нахлынули воспоминания о том, как вчера обошелся с ней Шейн, сердце у нее ушло в пятки.

Он был в бешенстве, и еще долго будет в бешенстве, если она хоть сколько-нибудь верно судит о нем. В любой момент он может ворваться сюда, а когда придет — наверняка обрушит на нее какие-то кары. Вероятнее всего поколотит. Может быть, даже объявит, что порывает всякие отношения с ней, прикажет забирать вещички с Темз-Вью и проваливать на все четыре стороны, когда они вернутся в Лондон. Положение ее было самым жалким.

Никто даже не принес ей завтрак и не поинтересовался, не требуется ли ей что-нибудь.

Она открыла люки двух окон каюты и всей грудью вдохнула морской воздух. Он не был ни прохладным, ни освежающим, и это напомнило ей, что вскоре им опять предстоит переход через Бискайский залив, а это означает для нее неизбежность морской болезни. Ей стало до того жалко себя, что слезы опять потекли по щекам.

Прошло немало времени, прежде чем она посмотрелась в зеркало, и собственный вид ужаснул ее настолько, что даже побудил к действию. Она сняла перепачканные панталоны и налила воды, чтобы помыться с головы до ног. Она обыскала гардероб Шейна в поисках хоть какой-нибудь одежды, которую могла бы у него позаимствовать. Единственным видом одежды, которая была достаточно легкой и в то же время позволяла прикрыть наготу, оказались его рубашки. Она выбрала рубашку из белого батиста с нарядными оборками и закатала рукава до локтей. Затем покопалась в ящиках, пока не обнаружила щетку и гребень; вооружившись этими инструментами, она принялась приводить в порядок непокорную массу всклокоченных медных прядей.

Когда наступил полдень, а в дверь каюты так никто и не заглянул, ее жажда деятельности начала понемногу испаряться. Прошло два часа; ее стала разбирать досада, а потом и злость. И разве можно было не вознегодовать, если ее так возмутительно бросили без всякого внимания? Она бы предпочла бурную стычку, в которой ей пришлось бы уклоняться от его ударов, а ему — уклоняться от предметов, которые она запускала бы ему в голову.

Она знала, что и капитан, и команда непременно будут праздновать великую победу над испанским флотом, и на всем корабле не нашлось ни одной живой души, которая хотя бы вспомнила о ней.

Дело уже шло к вечеру, когда быстроногий юнга-вестовой постучался в дверь: он принес ей холодный напиток из лайма.

— Спасибо — скромно поблагодарила она. — А что, капитан намерен держать меня взаперти, пока мы не доберемся до Англии?

Юнга чувствовал себя явно неловко.

— Он ужас как зол, мэм. На вашем месте я бы радовался, что он к вам близко не подходит! Питье-то вам Барон послал, и еще он коку записку написал, чтоб вам приготовили поднос с ужином и вина чуток.

Паренек отдал честь и собрался было покинуть каюту, но тут Сабби схватила его за руку.

— Стой! — закричала она, взбешенная оттого, что Шейн и не думает к ней заходить.

Сейчас же, немедленно нужно что-то предпринять, иначе какая из нее леди Девонпорт! Схватив свои белые панталоны, она сунула их в руки сконфуженного юнца. — Вот! Нацепи это на флагшток. Твой капитан, возможно, и заставил сдаться испанцев, но меня он пока сдаться не заставил! Если у тебя кишка тонка, попроси Барона сделать это… для меня.

Юнга ухмыльнулся и покраснел:

— Сам сделаю. Когда никто не увидит.

Хок никак не мог взять в толк, что это так развеселило его команду. Матросы фыркали в ладони, пытаясь сдержать смех, и каждый раз, когда кто-нибудь взглядывал в его сторону, у закаленных моряков улыбка растягивала рот до ушей. Наконец он заметил, как один из них указал на что-то пальцем, а двое других просто надрывались от хохота, причем явно на его счет. Он поднял взгляд — и лишился дара речи, когда увидел, что именно развевается на флагштоке бизани. Предмет выглядел подозрительно похожим на перемазанные панталончики Сабби! Она бросала ему вызов, и невозможно было выразить это более красноречиво.

С минуту он недоверчиво взирал на это явление, а потом поймал себя на том, что улыбается сам. Кончилось тем, что громовые раскаты его неудержимого хохота разнеслись по всему кораблю. Насмеявшись вдоволь, он ринулся к каюте и резко распахнул дверь. Она слышала его приближающиеся шаги и, когда он появился на пороге, уже стояла подбоченившись, не зная, чего ждать, но готовая ко всему.

Он осведомился самым официальным тоном:

— Вы вывесили белый флаг, мадам, в знак признания своего поражения?

— Поражения? — гневно возопила она. — Никогда! Имя вашего корабля — «Дерзновенный»… По-видимому, сэр, вы так назвали его в мою честь!

Она уселась в его капитанское кресло и, пока он таращил на нее глаза, подчеркнуто напоказ подняла одну голую ногу и перекинула ее через подлокотник. Кроме тонкой батистовой рубашки на ней не было ничего, и стоило ей небрежно покачать ногой, как он каждый раз видел медные густые завитки.

Он радостно засмеялся:

— Сабби Уайлд, ты самая дьявольская из всех дьяволиц!

Он сделал лишь один широкий шаг к ней, как она остановила его повелительным жестом высоко поднятой руки и зеленым огнем, вспыхнувшим в глазах.

— Не рассчитывайте, сэр, что вам удастся получить меня так же легко, как вы получили Кадис. Не надейтесь, что вам будет позволено таскать меня с корабля на корабль, словно мешок с репой, пренебрегать мною и морить меня голодом, а потом вламываться сюда и давать волю своей похоти!

Он знал, что может взять эту крепость силой. Знал и то, что она заслуживает лучшего обращения. Придется прибегнуть к более осторожным методам осады, но и награда будет куда более драгоценной. Грозный капитан отвесил ей галантный поклон, и в глазах у него не осталось ни тени насмешки. Он церемонно произнес:

— Сабби, не окажете ли вы мне честь пообедать о мной? Я намерен отпраздновать нашу победу и хотел бы отпраздновать ее вместе с вами.

Столь же благовоспитанно она наклонила голову и ответила:

— Ничего не могло бы быть для меня приятнее, лорд Девонпорт. Только, увы, мне не во что переодеться к обеду.

Он подошел к сундуку в углу каюты и поднял крышку.

— Здесь есть разные материи. Приношу извинения, Сабби: платьев я для тебя припасти не догадался.

Он вынул из шкафа одежду для себя и, перекинув эти вещи через руку, удалился со словами:

— Обед будет подан, когда пробьет шесть склянок.

Она обследовала все содержимое сундука, где хранились дорогие изысканные ткани разнообразных цветов и оттенков, и ей грозила опасность разорваться на части — так трудно было остановиться на чем-то одном. Наконец она выбрала почти прозрачную ткань с золотыми и бирюзовыми полосками. Она отрезала квадратный кусок — чуть больше ярда в ширину и в длину, — обернула его вокруг себя и завязала узлом на одном плече. Каждому, кто поглядел бы на нее справа, она казалась полностью одетой, а поглядевший слева сразу бы понял, что платье открыто от плеча до лодыжки и что, кроме этого импровизированного платья, никакой другой одежды на ней нет.

В дверь постучали, и появился Барон, который молча и проворно установил изящный столик, накрыл его белой скатертью из камчатого полотна и выложил такие же салфетки.

Затем на столе появились серебряные вилки и ножи тонкой итальянской работы, тяжелые золотые тарелки с рельефным изображением дракона в центре каждой из них, а также бокалы из венецианского хрусталя на резных ножках из золота и нефрита. Барон всегда обращался с ней самым уважительным образом, но в этот вечер его взгляды выражали столь глубокое почтение, что Сабби невольно призадумалась: не сказала ли ему Джорджиана, что он имеет дело с леди Девонпорт. У нее не было времени докопаться до истины, ибо пробило шесть склянок и в дверном проеме появился Шейн. Он явно намеревался строго придерживаться этикета: постучал и дождался, пока она пригласит его войти. На нем был тропический костюм из светлого полотна, на фоне которого особенно бросался в глаза его загар. Он взял ее руку и поднес к губам, и только потом позволил себе обжечь ее пристальным взглядом внимательных синих глаз. Медленная одобрительная улыбка смягчила контуры его твердого рта, и на темном загорелом лице сверкнули белые зубы.

У Сабби сердце перевернулось в груди. Как он был сейчас прекрасен! Львиная грива свободно спадала на плечи; концы волос, выгоревшие на солнце, отливали темным золотом.

Его окружал такой ореол мужественности, что Сабби почувствовала, как у нее подгибаются коленки.

Вернулся Барон. Он принес горячие блюда под крышками и большую многоярусную вазу с фруктами; некоторые из них были незнакомы Сабби. Когда Барон удалился, оставив их наедине, Шейн подал ей кресло и тихо проговорил:

— Ты самая прелестная женщина из всех, кто когда-либо оказывал честь моему столу.

Сабби грациозно уселась в кресло и скромно расправила складки своего наряда таким образом, чтобы по возможности скрыть наготу, а не выставлять ее напоказ.

— Что-то удивительно вкусно пахнет, хотя я никак не могу понять, что именно, — сообщила она с воодушевлением.

— За наш сегодняшний ужин надо поблагодарить испанцев. — Он поднял с супницы тяжелую крышку. — Это пайелла, знаменитое испанское блюдо. Ее готовят из кусочков куриного мяса и очищенных креветок, добавляют чеснок и испанский шафран, и все это выкладывается поверх горки риса с перцем.

Он налил в бокалы светлого шабли и положил на тарелку Сабби солидную порцию ароматной пайеллы.

— А это что? — указала она на другое блюдо.

— Артишоки с начинкой из спелых оливок.

Ты отламываешь листок и обмакиваешь его в растопленное масло, вот так. — Он не мог не улыбаться при виде того, с каким живейшим интересом она пробовала каждое блюдо. — Как и большинство заморских кушаний, это — на любителя. К нему надо привыкнуть. Я замечал, что англичане слишком склонны воротить нос от всего, что для них необычно. А по-моему, правильно говорят: разнообразие придает жизни остроту…

— В самом деле, милорд? — уточнила она, сверкнув глазами мгновенно насторожившись: нет ли в его словах второго, скрытого смысла?

— Однако существуют и такие лакомства, которых, раз отведав, уже никогда не забудешь, — добавил он.

Она покраснела и опустила ресницы.

— А эти фрукты… как называются? — спросила она.

Ей уже тоже стало труднее говорить и даже дышать — сейчас, когда она пыталась как-то умерить жар, загорающийся в глубине его глаз.

Шейн вздохнул.

— Ну, я думаю, апельсины ты знаешь и лимоны тоже. А вот эти, зеленые, — лаймы, а это — виноград и дыня. Коричневые — это финики, очень липкие и сладкие, а вот там — фиги. Они восхитительны на вкус, но в них очень много мелких косточек.

Она положила тонкий палец на твердую кожуру странного красного плода и вопросительно подняла брови.

— Это гранат — древний символ плодородия. Барон всегда очень чуток, и он все делает обдуманно. Он не зря положил гранат на пальмовый лист. Это фаллические символы: гранат — женский, пальмовый лист — мужской.

Уголки ее губ приподнялись в ехидной усмешке.

— Я должна еще о чем-то спрашивать?

Должна или нет?

— Сабби, я не могу без тебя.

Их глаза встретились, и в этот миг ей вдруг открылось: да ведь она выполнила все, что задумала. Она привязала его к себе так крепко, что в ее власти доводить его до безумия. Он хотел ее, он в ней нуждался и без нее уже не мог жить. Если она его бросит — он все равно будет любить ее. Он, человек невероятной силы, — и она стала его единственной слабостью.

Она сделала его своим рабом.

Она отошла от стола, держа в руке тонкий бокал. Оба знали — хотя об этом не было сказано вслух ни слова, — чем отличается сегодняшнее их свидание от всех предыдущих.

«

Сегодня он не станет переходить от слов к делу, когда пожелает; он будет ждать ее согласия. Она отхлебнула глоток вина, медлительностью своего приглашения обрекая его на танталовы муки. В конце концов, истерзав его ожиданием сверх всякой меры, она развязала узел у себя на плече, и нарядный лоскут соскользнул на пол, а потом рассчитанно-многозначительным движением обмакнула палец в шабли и нарисовала два влажных овала вокруг своих сосков.

С торжествующим рыком он схватил ее в объятия и отведал вкус каждого. Сильными руками он высоко поднял ее, прижал к груди и медленно начал опускать, все время тесно прижимая к себе. Ее атласная кожа скользила по грубому полотну его одежды, и от прикосновения жесткой ткани к ее бедрам, животу и груди Сабби вдруг задохнулась, опаленная внезапно вспыхнувшей страстью. Он целовал уголки ее губ, веки, кончик носа и напоследок — обольстительную родинку. Дрожь начала пробегать по ее телу. Она самозабвенно откинула голову назад, и тогда его губы приникли к ее шее.

Его сердце забилось чаще, когда он вдохнул опьяняющий аромат ее несравненных волос.

Она потянулась рукой вниз и легким касанием пальцев обвела контур могучего ствола его мужественности, а потом ее рука по-хозяйски захватила его, и Шейн содрогнулся от счастливого предвкушения.

Она слабо воскликнула:

— Шейн, пожалуйста!..

Он испытующе взглянул ей в глаза:

— Что, Сабби?

— Пожалуйста, — умоляла она.

— Скажи, милая… скажи словами.

— Я хочу тебя… сейчас… если ты не возьмешь меня, я умру… — всхлипнула она.

Он заполнил ее целиком; его страстный порыв набирал силу с каждым мгновением, обретая новую мощь от ее бесхитростно-бурного отклика, когда она пыталась вобрать его в себя все глубже и глубже. Она вонзила зубы в его плечо, где, как она знала, клубилось пламя, извергаемое драконом; она наслаждалась восхитительным соленым вкусом бронзовой кожи.

Ураган страсти трепал их беспощадно.

Шейн вторгался в сокровенные глубины возлюбленной, словно одержимый; потом он проделывал обратный путь почти до конца, а затем вновь устремлялся вперед. Она впивалась ногтями в его плечи и руки, оставляя следы в виде кровоточащих крошечных полумесяцев, а потом слизывала кровь, выступающую из этих ранок. Он так по ней изголодался, что даже начал опасаться, как бы не разорвать ее на части, но она подстрекала его не останавливаться, вовлекаясь все дальше в эту безумную игру… а порой захватывала и удерживала его, и в конце концов их исступленные возгласы и стоны можно уже было услышать на палубе корабля.

Они разыгрывали мистерию сладострастия всеми способами, какие только возможны для соединения мужчины с женщиной. Он овладевал ею, прижав к стене, на столе, на полу, а потом, крепко зажав ее у себя между ногами, укачивал и убаюкивал в койке, пока она не заснула, вконец обессиленная и измученная часами наслаждения. Когда он оставил ее, чтобы выйти на палубу и осмотреться, она не проснулась.

Тремя часами позже, когда он вернулся в их общую постель, в первые минуты они даже не в силах были говорить. Они все еще пребывали в ошеломлении от всепоглощающей страсти, которая так недавно кинула их друг другу в объятия и воспоминания о которой сейчас нахлынули на них с такой силой. Он ласково коснулся ее щеки, и она, наконец-то стряхнув с себя любовный транс, приткнулась к его боку, чтобы поговорить.

— Мне хотелось бы дать бал-маскарад в Темз-Вью… в честь победителей. Я смогу закатить такой грандиозный и замечательный бал, какой еще ни одной королеве не удавался.

Он поцеловал ее в макушку.

— Мы вполне можем закатиться в Тауэр за то, что натворили в Испании. Во-первых, Елизавета приказала отменить экспедицию, а мы этим приказом пренебрегли. Во-вторых, Дрейк ворвался в гавань, не посоветовавшись с вице-адмиралом. Я все время был вместе с ним, и мне тоже придется держать ответ за свои действия. Не заблуждайся на сей счет: королевский флот заявит официальный протест и выдвинет обвинения против Дрейка — и против меня заодно.

— Пфу! — фыркнула Сабби, в совершенстве сохраняя интонацию королевы. — Ты можешь умилостивить Бесс Тюдор, потому что ты куда красивее толстого старого Бэроу.

— Бедненькая Бесс, — пожалел он королеву. — Она теряет своих фаворитов одного за другим. Я вот влюбился в тебя, а теперь и Эссекс бросил к ногам Франсес свое сердце.

— Не говоря уже о богатстве, — хихикнула Сабби.

Целую минуту он хранил молчание.

— Ты считаешь, что Франсес его не любит?

— М-м-м… верней будет сказать, что она любит его… головой, но, по-моему, сердце тут говорит не слишком громко. Впрочем; так или иначе, они оба будут на балу, и ты сам увидишь. А еще я приглашу твоего друга Чарльза Блаунта и Пенелопу…

— Ты еще скажи, что Пенелопа не любит Чарлза, — поддел он ее.

— Нет, конечно она-то его любит. Из-за этого проклятого молодчика она просто делает из себя посмешище. По-моему, она и в самом деле собирается бросить мужа и детей, чтобы жить с ним.

Как хотелось ему спросить, любит ли его она сама! Но, не уверенный в ответе, он снова поцеловал ее волосы и нежно шепнул:

— Я люблю тебя, Сабби.

Она обратила к нему зеленые глаза и тихо ответила:

— Я знаю.

Что сказанные им слова — не пустой звук, ему пришлось доказывать делом в последующие дни, когда они вышли в злополучный Бискайский залив.

Началось с того, что Сабби подняла голову, перед тем лежавшую у него на плече, и жалобно застонала.

— Любовь моя, что случилось? — спросил он с тревогой.

— О-о-о, мне так плохо, — прошептала она.

В мгновение ока он был уже на ногах и подхватил ее на руки.

— Что с тобой? Может быть, какая-нибудь еда тебе не подходит? Что ты ела вечером?

При слове «еда» все, что было ею накануне проглочено, неудержимо ринулось вверх, к горлу, и ее вырвало самым неаппетитным образом.

— 0-ох, у меня морская болезнь! — простонала она, — прошу тебя, не смотри на меня!

— Это у тебя и раньше бывало? — быстро спросил он.

Она молча кивнула: ей было невыносимо сознавать, какие ужасные миазмы сейчас от нее распространяются.

— Пожалуйста, оставь меня, — взмолилась она.

— Ни за что я тебя не оставлю. Ты что же думаешь, я не знаю, как управляться с морской болезнью? — буркнул он.

Он сорвал с койки замаранные простыни и постелил свежие. Потом — так бережно, словно ухаживал за ребенком, — он обнял Сабби с головы до ног и надел на нее одну из своих чистых рубашек. Он принес разведенное водой вино и сухой бисквит и заставил ее проглотить хоть немного, чтобы желудок не был пустым.

Однако хватило одного глотка и одного кусочка, чтобы вызвать новый приступ рвоты, и Шейн терпеливо проделал всю черную работу заново. Он делал все, что от него зависело, лишь бы устроить ее поудобнее. Он отыскал одеколон с приятным свежим ароматом, протер лоб Сабби и несколькими каплями брызнул на подушки. Он пробовал массировать ей живот и держал ее в сильных и ласковых руках, когда ее снова выворачивало наизнанку. Он заботился о ней, как о младенце; кормил, мыл, переодевал, а когда она затихала, держал ее за руку и хриплым голосом мычал себе под нос какую-то колыбельную песню, пока ей не удавалось задремать.

Когда она протестовала, ссылаясь на то, что он не должен видеть ее, когда она не может вызывать ничего, кроме омерзения, он спокойно возражал: «Разве ты не выхаживала меня, когда я попал в беду?»

Как видно, он передал управление кораблем в надежные руки Барона, потому что, насколько она могла вспомнить, он вообще не отлучался из каюты в течение трех суток. На четвертый день, когда ей слегка полегчало — хотя она была бледна и еле передвигала ноги, — он отнес ее на палубу, чтобы она могла подышать свежим воздухом, а тем временем матросы по его приказу вынесли из каюты вещи и отскребли-отмыли все дочиста, чтобы изгнать застоявшийся тяжелый запах. Однако бесконечная доброта Шейна оказала на Сабби странное воздействие. Ее начали тяготить мрачные мысли, потому что она не хотела больше быть его метрессой. Она хотела быть его женой.

Для нее было огромным облегчением, когда на горизонте показался английский берег и она наконец-то смогла стряхнуть гнет уныния, который терзал ее чем дальше, тем сильнее. Она предпочитала видеть Шейна в образе грешника, а не в образе святого. В конце-то концов, разве могла бы она отомстить за себя… святому?